Жилой многоквартирный дом по адресу Адальбертштрассе, 68, был одним из немногих в фешенебельном районе Швабинг, не захваченных шумной и разрастающейся профессиональной мюнхенской элитой. Вклинившись между двумя еще хранившими довоенное очарование зданиями из красного кирпича, он казался на их фоне уродливым сводным братом. Фасад с потрескавшейся штукатуркой, неказистая, лишенная какой-либо элегантности форма. И как результат – населяла дом номер 68 разношерстная и сомнительная компания из студентов, художников, анархистов и нераскаявшихся панк-рокеров, подчинявшаяся авторитарной домоправительнице фрау Ратцингер, которая, как поговаривали, жила в прежнем, старом доме номер 68, когда его сровняла с землей сброшенная союзниками авиационная бомба.
      Местные активисты высмеивали здание, называя его бельмом на глазу, защитники же указывали на то, что номер 68 являет собой прекрасный пример того самого богемного высокомерия, которое некогда превращало Швабинг в германский Монмартр – район Гессе, Манна и Ленина. И Адольфа Гитлера, мог бы добавить живший на втором этаже профессор, но только мало кому из обитателей старого квартала пришлось бы по вкусу напоминание о том, что на тихих и спокойных, обсаженных деревьями улочках находил некогда вдохновение молодой австрийский изгнанник.
      Для студентов и коллег жилец со второго этажа был профессором Штерном, для друзей и соседей – просто Бенджамином. Нечастые визитеры с родины называли его Биньямином. А вот в безымянном административном комплексе из камня и стекла, располагавшемся в северной части Тель-Авива, где все еще – несмотря на неоднократные просьбы уничтожить – хранилось досье с описанием его юношеских подвигов, ему было навек суждено остаться под именем Бени, самого младшего из отбившихся от рук сыновей Ари Шамрона.
      Официально Бенджамин Штерн по-прежнему состоял в штате Еврейского университета в Иерусалиме, хотя на протяжении последних четырех лет работал приглашенным профессором европейских исследований в престижном мюнхенском университете Людвига-Максимилиана. Временная работа стала вроде бы постоянной, и это вполне устраивало профессора Штерна. По странной иронии судьбы в наши дни еврею приятнее жить в Германии, чем в Иерусалиме или Тель-Авиве.
      Тот факт, что его мать испытала ужасы рижского гетто, определенным образом выделял профессора Штерна из общего числа обитателей дома номер 68. Он был для них диковиной. Он был их совестью. На него нападали с обвинениями по поводу судьбы палестинцев. Ему тихонько задавали вопросы, которые не решались задать родителям. Штерн был наставником, доверенным лицом и источником мудрости. К нему приходили за советом, сталкиваясь с трудностями при написании научных работ. Ему изливали душу несчастные влюбленные. Соседи разоряли его холодильник, когда бывали голодны, и опустошали кошелек, когда садились на финансовую мель. А самое главное: Штерн выступал от их имени во всех спорах и переговорах с ужасной фрау Ратцингер.
      Профессор Штерн был единственным жильцом дома номер 68, который не боялся ее. Похоже, между ними существовали некие особые отношения. Вроде родственных. «Стокгольмский синдром, – безапелляционно провозгласил Алекс, юноша, изучавший психологию и живший на верхнем этаже. – Пленник и страж. Хозяин и слуга». Но дело было не только в этом. Профессор и старуха словно говорили на одном языке.
      Годом раньше, когда его книга о Ванзейской конференции стала международным бестселлером, профессор начал подумывать о переезде в более современное здание с усовершенствованной системой безопасности и, может быть, видом на Английский сад. Разве плохо жить в доме, обитатели которого не воспринимают твою квартиру как дополнение к своей?
      Планы профессора посеяли панику в нестройных рядах жильцов дома номер 68. Однажды вечером они явились к нему всей толпой и попросили остаться. Естественно, были принесены торжественные обещания. Они не будут больше красть продукты из его холодильника. Не будут клянчить деньги в случаях, когда нет никакой надежды вернуть долг. Станут уважать его потребность в тишине и покое. Будут обращаться за советами и помощью только при крайней необходимости.
      Профессор уступил, а уже через месяц его квартира снова превратилась в общую комнату дома номер 68 по Адальбертштрассе. В душе профессор был рад, что все вернулось на свои места. Буйные и мятежные дети этого дома были единственной семьей Бенджамина Штерна.
      Донесшийся с улицы шум отвлек профессора от размышлений. Он выглянул в окно, успев заметить хвост исчезающего за кроной каштана трамвая. Профессор посмотрел на часы. Половина двенадцатого. Он работал с пяти утра. Бенджамин Штерн снял очки и долго тер уставшие глаза. Писательское ремесло – дело нелегкое. Как там сказал Оруэлл? «Ужасная, изнуряющая борьба, похожая на долгий приступ болезни». Иногда казалось, что книга его доконает.
      Автоответчик настойчиво мигал красным глазом. Обычно профессор отключал звонок, чтобы не отвлекаться. Неуверенно, как человек столкнувшийся с бомбой и не знающий, какой проводок перерезать, он протянул руку и нажал кнопку. Крохотный динамик изрыгнул порцию «тяжелого металла» и нечто, напоминающее боевой клич.
       У меня хорошие новости, герр профессор. К концу недели на планете станет одним вонючим евреем меньше! Видерзеен, герр профессор.
      Штерн стер сообщение. Он давно привык к подобным вещам. За неделю поступало в среднем два сообщения, иногда больше – в зависимости от того, появлялся ли он на экране телевизора или принимал участие в какого-либо рода публичных дебатах. Он даже различал голоса звонивших и давал каждому безобидную кличку, чтобы они не так действовали на нервы. Тот, чью угрозу Штерн только что выслушал, напоминал о себе по меньшей мере дважды в месяц. Профессор окрестил его Вулфи, Волчонок. Иногда он сообщал о таких звонках в полицию, но в большинстве случаев просто не обращал внимания. Предпринять что-либо серьезное они все равно не могли.
      Штерн спрятал рукопись и заметки в сейф, расположенный в полу под столом, надел туфли и шерстяной жакет и забрал из кухни два мешка с мусором. Лифта в старом доме не было, поэтому ему пришлось спуститься по двум лестничным пролетам. Едва он вошел в фойе на первом этаже, как в нос ударил едкий химический запах. Здесь обосновался небольшой, но пользующийся популярностью косметический салон, вызывавший у профессора тихое отвращение. Когда клиентов набиралось особенно много, противный запах жидкости для снятия лака проникал через вентиляционную систему в его квартиру. Кроме того, присутствие этого заведения уменьшало степень безопасности жильцов, что тоже не могло нравиться Бенджамину Штерну. Из-за того что салон не имел отдельного входа, в фойе постоянно находились посторонние, чаше всего местные красотки, приходившие делать маникюр, педикюр или массаж лица.
      Он повернул направо, к двери, за которой открывался небольшой дворик, и, остановившись на пороге, огляделся – нет ли поблизости кошек. Прошлой ночью профессора разбудили отчаянные вопли этих созданий, схватившихся, вероятно, из-за какого-то лакомого куска. Сейчас кошек не было, только две скучающие девицы из салона в безупречно белых туниках курили, прислонившись к стене. Профессор пересек дворик и бросил мешки в контейнер.
      Возвратившись в фойе, он едва не натолкнулся на фрау Ратцингер, тершую старой соломенной щеткой покрытый линолеумом пол. Делала она это с таким ожесточением, будто наказывала виновного.
      – Доброе утро, герр профессор, – бросила старуха и туг же осуждающе добавила: – Собрались выпить кофе?
      Профессор Штерн кивнул и пробормотал:
      – Да-да, фрау Ратцингер.
      Она недовольно посмотрела на две расползшихся стопки афиш, одна из которых извещала о бесплатном концерте в парке, а другая рекламировала только что открывшийся массажный салон на Шеллингштрассе.
      – Сколько ни прошу не приносить сюда эти бумажки, все равно приносят!.. Все тот парень из четвертой квартиры. Готов впустить в дом кого угодно.
      Профессор пожал плечами, сделав вид, что поведение молодых людей остается загадкой для него самого, и мило улыбнулся рассерженной женщине. Фрау Ратцингер сгребла афиши и вынесла их во двор. В следующее мгновение она уже отчитывала девиц, бросивших окурки прямо на землю.
      Бенджамин Штерн вышел на улицу и остановился. Погода для начала мая была не слишком холодная, из-за дымчатой пелены серых облаков проглядывало весеннее солнце. Он сунул руки в карманы и зашагал по тротуару. Войдя в парк, Бенджамин свернул на окаймленную деревьями дорожку, которая шла вдоль набухшего после дождей канала. Ему нравился Английский сад. Здесь было тихо и покойно, и его мозг отдыхал после проведенных за компьютером напряженных утренних часов. Что еще важнее, парк позволял обнаружить слежку.
      В какой-то момент профессор сбавил шаг, картинно похлопал себя по карманам, делая вид, что забыл нечто важное, потом повернулся и зашагал в обратном направлении, всматриваясь в лица встречных и сверяя их с теми, что хранились в базе данных его необыкновенной памяти. Еще одну остановку он сделал на горбатом мостике, откуда можно было полюбоваться на небольшой водопад. Какой-то мужчина с вытатуированными палице пауками предложил ему героин. Профессор пробормотал что-то неразборчивое и торопливо продолжил путь. Еще через две минуты он заскочил в телефонную будку и, сняв трубку, внимательно огляделся.
       Видерзеен, герр профессор.
      Свернув на Людвигштрассе, Бенджамин Штерн опустил голову и прибавил шагу. Это был университетский район, и ему не хотелось попадаться на глаза ни студентам, ни коллегам. Не далее как на этой неделе он получил довольно неприятное письмо от доктора Гельмута Бергера, напыщенного заведующего отделением, который интересовался, когда же наконец обещанная книга будет закончена и профессор возобновит чтение лекций, что, собственно, и является его прямой обязанностью. Бенджамину Штерну не нравился Гельмут Бергер – их не являвшаяся ни для кого секретом вражда носила как академический, так и личный характер, – а потому и времени, чтобы сочинить ответ, у него не нашлось.
      Деловитая суета Виктуалиенмаркта заставила его забыть о работе. Со всех сторон профессора окружали яркие груды овощей и фруктов, цветочные киоски и мясные лавки. Запасшись продуктами на ужин, он перешел улицу, держа курс на кафе-бар «Эдушо», где можно было выпить кофе и съесть булочку. Сорок пять минут спустя, возвращаясь в Швабинг, Штерн чувствовал себя отдохнувшим и посвежевшим, готовым вступить в очередную схватку со своей книгой. Или, как назвал бы ее Оруэлл, со своей болезнью.
      У входа в дом номер 68 профессора догнал порыв ветра, который, ворвавшись в фойе, разбросал свежую стопку оранжево-розовых афиш. Выгнув шею, Штерн прочитал одну из них. В ней сообщалось об открывшемся поблизости ресторане домашних обедов, специализирующемся на острых блюдах. Профессор любил хороший соус, особенно карри, а потому подобрал один листок и сунул себе в карман.
      Несколько бумажек отнесло к задней двери. Фрау Ратцингер наверняка придет в ярость. Поднимаясь по лестнице, Штерн оглянулся и увидел, что старушка высунулась из своей комнатушки и уже готова поднять шум из-за беспорядка во вверенных ей владениях. Как и следовало ожидать, ее подозрения пали на только что прошмыгнувшего жильца. Открывая дверь, профессор слышал доносившиеся снизу проклятия не знающей покоя смотрительницы.
      Пройдя в кухню, Бенджамин Штерн выложил на стол продукты и приготовил чашку чаю. Потом он прошел через коридор в кабинет. Возле стола, небрежно перебирая листы, стоял незнакомый мужчина очень высокого роста, с атлетически развитой фигурой. На нем была белая туника вроде тех, которые носили работавшие в салоне девушки. В светлых волосах мелькала седина. Заслышав шаги профессора, незваный гость поднял голову. Глаза у него были серые и холодные, как ледник.
      – Откройте сейф, герр профессор.
      Голос его прозвучал спокойно, даже чуточку игриво. По-немецки незнакомец говорил с акцентом. Не Вулфи – в этом Штерн был уверен. Профессор хорошо разбирался в языках и легко различал даже местные диалекты. Человек в тунике был швейцарцем, а его монотонный Schwyzerdiitsch выдавал уроженца гор.
      – Кем вы, черт возьми, себя считаете?
      – Откройте сейф, – повторил незнакомец, переводя взгляд на лежащие на столе бумаги.
      – В сейфе нет ничего ценного. Если вам нужны деньги…
      Профессор Штерн не успел закончить предложение. Незнакомец сунул руку под тунику и достал пистолете привинченным глушителем. Сделал он это быстро и ловко. Профессор узнал оружие с такой же легкостью, как только что определил акцент. Пистолет Стечкина. В следующий момент пуля раздробила ему коленную чашечку. Штерн упал, зажимая рану. Между пальцами потекла кровь.
      – Ну теперь-то вы назовете мне комбинацию, – спокойно сказал швейцарец.
      Такой боли Бенджамину Штерну еще не приходилось испытывать. Тяжело дыша, хватая ртом воздух, он пытался принять какое-то решение, но мысли кружились беспорядочным водоворотом. Комбинация?Какая комбинация, если он не помнил и своего имени.
      – Я жду, герр профессор.
      Штерн заставил себя сделать несколько глубоких вдохов. Поступивший в мозг кислород открыл доступ к шифру замка сейфа. Чувствуя, как дрожит челюсть, профессор назвал несколько цифр. Незнакомец наклонился и набрал нужную комбинацию. Замок щелкнул, дверца открылась.
      Гость заглянул внутрь, потом снова повернулся к профессору:
      – У вас есть дискеты с копиями. Где вы их храните?
      – Не понимаю, о чем вы.
      – При данном ранении вы сможете ходить, опираясь на палку. – Он поднял пистолет. – Если я выстрелю в другое колено, то остаток жизни вам придется передвигаться на костылях.
      Профессор понимал, что теряет сознание. Челюсть дрожала все сильнее.
       Не дрожи, черт бы тебя побрал! Не доставляй им удовольствия видеть твой страх.
      – В холодильнике.
      – В холодильнике?
      – Да, на случай… – Его пронзила острая боль. – На случай пожара.
      Незнакомец поднял бровь. Хитрец.С собой у него был пакет, черный нейлоновый мешок, длиной примерно в три фута. Он опустил руку в мешок и извлек цилиндрический предмет, оказавшийся распылителем. Сняв колпачок, швейцарец начал рисовать какие-то символы на стене кабинета. Точнее, символы жестокости и насилия. Интересно, подумал профессор, что скажет, увидев их, фрау Ратцингер? Сам того не сознавая, он, должно быть, пробормотал что-то, потому что незнакомец на секунду прервал свое занятие, чтобы бросить на него равнодушный взгляд.
      Закончив с граффити, незнакомец убрал баллончик с краской в сумку и подошел к профессору. Боль от перебитых костей сделалась невыносимой, и у профессора начался жар. Поле зрения ограничивалось растекающимся извне мраком, так что швейцарец представлялся ему как бы стоящим в конце туннеля. Бенджамин Штерн заглянул в серые глаза, пытаясь отыскать признаки безумия, но не обнаружил ничего, кроме холодного интеллекта. Этот человек не расист-фанатик, подумал он, а профессионал.
      Незнакомец слегка наклонился.
      – Не хотите ли покаяться, профессор Штерн? Облегчить душу?
      – О чем вы… – он скорчился от боли, – …говорите?
      – Все очень просто. Не хотите ли вы покаяться в грехах?
      – Вы – убийца, – пробормотал, теряя сознание, профессор.
      Убийца улыбнулся, поднял пистолет и дважды выстрелил жертве в грудь. Бенджамин Штерн почувствовал, как содрогнулось его тело, но боли уже не ощутил. Он прожил еще несколько секунд и успел увидеть, как незнакомец опустился на колени рядом с ним и приложил к его влажному лбу холодный палец. Швейцарец произнес какие-то слова . Латынь?Да, профессор знал, что не ошибся.
       Ego te absolve a peccatis tuis, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.
      Бенджамин Штерн посмотрел киллеру в глаза.
      – Но я еврей, – прошептал он холодеющими губами.
      – Это не важно, – ответил убийца.
      Потом он приставил пистолет к виску профессора и выстрелил в последний раз.

      В четырехстах милях к югу от Мюнхена, на склоне холма в самом центре Рима раскинулся огражденный высокой стеной сад, по тенистой дорожке которого прогуливался старик в белой с кремовым отливом сутане и мантии. В свои семьдесят два года он двигался уже не очень быстро, но тем не менее выходил в сад каждое утро и около часа бродил по тропинкам, вдыхая напоенный запахом сосен воздух. Его предшественники расчистили сад именно для того, чтобы предаваться здесь, в ничем не нарушаемой тиши, неспешным размышлениям.
      Старику в сутане больше нравилось встречаться с людьми, настоящими людьми, а не заискивающими кардиналами курии и иностранными сановниками, являющимися ежедневно только для того, чтобы приложиться к перстню с изображением самого известного рыбака – святого Петра. На некотором удалении всегда следовал швейцарский гвардеец, выполнявший в таких случаях роль не столько охранника, сколько спутника.
      Время от времени старик в сутане останавливался, чтобы перекинуться парой слов с ватиканскими садовниками. По натуре он был человеком любопытным и считал себя в некотором роде ботаником. Иногда старик брал в руки садовые ножницы и помогал подрезать розы. Однажды сопровождающий гвардеец обнаружил его стоящим на четвереньках и, предположив худшее, вызвал «скорую помощь», а сам поспешил к главе Римско-католической церкви, который, как выяснилось, всего лишь решил вырвать сорняк.
      Самые близкие видели, что святой отец чем-то обеспокоен. Добродушие и обаяние, казавшиеся ласковым дыханием весны после тягостно-суровых последних дней Поляка, померкли. Сестра Тереза, непреклонная монахиня из Венеции, управлявшая папским хозяйством, обратила внимание на явную потерю аппетита. Даже сладкие бисквиты, которые обычно подавали по утрам с кофе, все чаще оставались нетронутыми. Нередко, входя в папский кабинет на третьем этаже Папского дворца, она заставала понтифика распростертым на полу, погруженным в молитву, с закрытыми глазами.
      Карл Брюннер, командир швейцарских гвардейцев, стал замечать, что святой отец подолгу простаивает на ватиканских стенах, устремив взгляд за Тибр, предаваясь тяжелым раздумьям. На протяжении многих лет Брюннер охранял Поляка и видел, как сильно сказалось на нем бремя папской власти. В разговоре с сестрой Терезой он сказал, что такова доля каждого папы – нести на своих плечах тяжкий груз ответственности.
       Время от времени даже самые праведные выходят из себя. Уверен, Господь даст ему силы, чтобы все преодолеть. Мы еще увидим прежнего Пьетро.
      Сестра Тереза не разделяла его уверенности. Уж кто-кто, а она хорошо знала, как сильно не хотел Пьетро Лукчези браться за эту работу. Приехав в Рим на похороны Иоанна Павла II и для участия в конклаве, которому предстояло избрать его преемника, тихоголосый и малорослый кардинал из Венеции даже не входил в расширенный список возможных кандидатов, потому как явно не обладал качествами, необходимыми главе Римско-католической церкви.
      Впрочем, ничто в его поведении и не указывало на стремление занять Святой престол. Те пятнадцать лет, которые он проработал в Римской курии, были самыми несчастными в его карьере, и он не испытывал ни малейшего желания возвращаться в эту деревеньку на Тибре, с ее вечными интригами и кознями, даже в качестве хозяина и правителя. Лукчези намеревался отдать свой голос за архиепископа из Буэнос-Айреса, с которым он подружился во время поездки в Латинскую Америку, и спокойно вернуться в Венецию.
      Но не все на конклаве пошло так, как первоначально намечалось. Подобно своим предшественникам, исполнявшим эту процедуру на протяжении многих веков, Лукчези и его коллеги, другие князья церкви, общим числом в сто тридцать человек, торжественной процессией и с пением латинского гимна «Veni Creator Spiritus»вошли в Сикстинскую капеллу. Они собрались под знаменитой фреской «Страшный суд» Микеланджело, изображающей души несчастных грешников, которые поднимаются на небеса, чтобы испытать на себе гнев Господа, и молитвой призвали Святой Дух направить их выбор. После этого кардиналы поочередно выступали вперед, и каждый, возложив руку на Священное Писание, приносил клятву хранить вечное молчание. Затем церемониймейстер скомандовал: «Extra Omnes»– «Всем выйти», – и конклав начался по-настоящему.
      Поляк вовсе не собирался оставлять вопрос об избрании следующего папы целиком в ведении Святого Духа. Он ввел в коллегию кардиналов тех прелатов, которые во многом разделяли его взгляды, сторонников жесткой линии, доктринеров, твердо вознамерившихся любой ценой сохранить строгую церковную дисциплину и власть Рима. Их кандидатом стал итальянец, креатура Римской курии, государственный секретарь, кардинал Марко Бриндизи.
      Умеренных объединяли другие идеи. Они мечтали о пасторальном папстве и хотели видеть на троне Святого Петра мягкого и набожного человека, готового поделиться властью с епископами и ограничить влияние курии, способного преодолеть границы не только географические, но и конфессиональные, чтобы заняться излечением язв в разных уголках мира, охваченных войной и пораженных бедностью. Умеренных устраивал только неевропеец. Они полагали, что настала очередь папы из страны «третьего мира».
      Первое голосование явило безнадежный раскол, и вскоре обе фракции приступили к поиску пути выхода из создавшегося тупикового положения. При последнем голосовании первого дня всплыло новое имя. Пьетро Лукчези, патриарх Венеции, получил пять голосов. Услышав свое пятикратно повторенное имя, Лукчези опустил глаза и заметно побледнел. А немного погодя, когда бюллетени были опущены в неро, специальный сосуд для сожжения, некоторые из участников конклава заметили, что их собрат из Венеции молится.
      В тот вечер Лукчези вежливо, но твердо отклонил предложение группы кардиналов пообедать с ними и удалился в отведенную ему комнату в дормитории Святой Марты, где предался молитвам и размышлениям. Он хорошо знал правила работы конклава и представлял, что будет дальше. Подобно Христу в Гефсиманском саду, Лукчези умолял Господа избавить его от непосильной ноши – избрать кого-то другого.
      Но на следующее утро число его сторонников увеличилось, приближаясь к двум третям большинства, необходимым для избрания папы. При следующем голосовании, состоявшемся перед обеденным перерывом, Лукчези недостало лишь десяти голосов. Слишком взволнованный, чтобы принимать пищу, он снова уединился в своей комнате, обратившись к Богу перед тем, как вернуться в священную палату Сикстинской часовни для участия в голосовании, которое, в чем у него не было сомнений, вознесет его на престол Святого Петра. Молча и сосредоточенно наблюдал Лукчези за тем, как кардиналы один за другим опускают сложенные вдвое листки в золотой потир, служащий урной для голосования, и произносят слова торжественной клятвы: «Призываю в свидетели Господа нашего Иисуса Христа, что отдаю голос свой за того, кого полагаю достойным пред Богом». Бюллетени проверили и перепроверили, а затем был объявлен результат. За Лукчези отдали голоса сто пятнадцать участников конклава. Подошедший camerlengo задал ему тот же вопрос, на который отвечали сотни новоизбранных пап:
      – Принимаешь ли ты свое каноническое избрание верховным понтификом?
      Последовала долгая пауза, вызвавшая немалое напряжение в палате, и затем Пьетро Лукчези ответил:
      – Плечи мои недостаточно широки, чтобы нести доверенную вами ношу, но я постараюсь, полагаясь на помощь Христа Спасителя. Accepto.
      – Какое имя ты желаешь принять?
      – Павел Седьмой, – ответил Лукчези.
      Кардиналы потянулись к новоизбранному папе, чтобы обнять его и заверить в верности и преданности. Потом Лукчези препроводили в красную палату, известную как camera lacrimatoria,«комната плача», где на несколько минут оставили одного, прежде чем отвести для примерки сутаны, пошивом которых для пап занимаются братья Гаммарелли, портные понтифика. Из трех готовых Лукчези выбрал самую маленькую, но все равно выглядел в ней мальчиком, надевшим отцовскую рубаху, а когда вышел на огромную лоджию собора Святого Петра, чтобы поприветствовать Рим и мир, голова его едва виднелась над балюстрадой. Кто-то из швейцарских гвардейцев принес скамеечку, и ошеломленная толпа собравшихся на площади загудела. Едва не лишившийся дара речи комментатор итальянского телевидения назвал новоявленного папу «Пьетро Невероятным».
      Кардинал Марко Бриндизи, глава сторонников жесткой линии, в частном разговоре окрестил его папой Случайным I.
      Ватиканисты единодушно заявили, что ничего другого от разделенного конклава ожидать и не стоило. Пьетро Лукчези был компромиссной фигурой. Выданный новому папе мандат не давал ему права предпринимать далеко идущие инициативы. Битва задушу и сердце церкви, утверждали специалисты, отложена на будущее.
      Но католические реакционеры отнеслись к избранию Лукчези без подобного благодушия. Воинственному крылу новый папа напоминал другого венецианца, неуклюжего Ронкалли, виновника всех бед, случившихся на Втором Ватиканском соборе.
      После вынесения конклавом решения прошло всего несколько часов, а на веб-сайтах сторонников твердой линии уже появились грозные предупреждения и мрачные предсказания в отношении того, что принесет ближайшее будущее. Публичные заявления и проповеди Лукчези подверглись самому тщательному изучению на предмет обнаружения в них свидетельств неортодоксальности. Результаты изысканий пришлись не по вкусу реакционерам. Лукчези представляет собой проблему – таков был их вывод. За новым папой нужен глаз да глаз. Строгий контроль. Руководству курии должно позаботиться о том, чтобы венецианец не попытался выйти за рамки отведенной ему роли: быть папой-смотрителем.
      Сам же Лукчези полагал, что перед церковью стоит слишком много проблем, чтобы впустую растрачивать отведенное ему время. Церковь, доставшаяся ему в наследство от Поляка, пребывала в глубоком кризисе. Ситуация, сложившаяся в Западной Европе, эпицентре католицизма, была столь опасной, что состоявшийся незадолго до конклава синод епископов пришел к неутешительному выводу: европейцы живут так, будто Христа никогда и не было. Детей крестят все меньше, венчаются в церкви все реже, а число священников сократилось настолько, что половина приходов в Западной Европе вот-вот останутся беспризорными.
      Чтобы увидеть беды церкви, Лукчези достаточно было посмотреть, как обстоят дела в его собственной епархии. Семьдесят процентов из двух с половиной миллионов римских католиков с одобрением относились к разводу, контролю за рождаемостью и добрачному сексу. Менее десяти процентов регулярно посещали церковную службу. Во Франции – так называемой старшей дочери церкви – статистика выглядела еще хуже. В Северной Америке большинство католиков, не удосужившись даже прочитать папские энциклики, уже подвергали их осмеянию, и только треть их посещала службу. Семьдесят процентов всех католиков жили в странах «третьего мира», но большинство их видели священников лишь от случая к случаю. В одной только Бразилии шестьсот тысяч человек ежегодно покидали католическую церковь, чтобы присоединиться к евангелическим протестантам.
      Лукчези хотел остановить кровотечение, пока еще не поздно. Он страстно желал, чтобы его возлюбленная церковь играла более значимую роль в жизни своих приверженцев, чтобы католическая паства была таковой не только формально. Но был еще один вопрос, постоянно занимавший его мысли, вопрос, не выходивший из головы с того самого момента, когда конклав избрал его папой. Почему? Почему выбор Святого Духа пал именно на него? В чем заключался тот особый дар, то неведомое знание, владение которым обусловило его приход к руководству церковью в данный исторический момент? Полагая, что знает ответ, Лукчези разработал рискованный план, который должен был до основания потрясти католическую церковь. В случае успешного гамбита задумка нового папы привела бы к революционизированию церкви; в случае неудачи ей грозила гибель.
 
      Солнце соскользнуло за край облака, и порыв холодного мартовского ветра тронул кроны деревьев. Папа поплотнее укутался в мантию. Пройдя мимо Эфиопского колледжа, он свернул на узкую дорожку, которая привела его к серовато-коричневой стене в юго-западной части Ватикана. Папа остановился у подножия башни «Радио Ватикана», потом поднялся по каменным ступенькам и взобрался на парапет.
      Перед ним в тусклом безжизненном свете лежал Рим. Взгляд понтифика ушел за Тибр, к устремленному в небо шпилю синагоги, находящейся в самом центре старого гетто. В 1555 году папа Павел IV, имя которого взял Лукчези, согнал римских евреев в гетто и заставил их носить желтую звезду в знак отличия от христиан. Люди, оплачивавшие строительство синагоги, поставили условие: сделать так, чтобы ее было видно из Ватикана. Они как бы говорили: «Мы тоже здесь. Вообще-то мы пришли сюда задолго до вас».
      Пьетро Лукчези эта старая синагога напоминала и о кое-чем еще. О вероломстве и предательстве. О постыдной тайне. Она обращалась непосредственно к нему, шептала ему в ухо. Она не давала покоя.
      Папа услышал за спиной шаги, четкие, размеренные, как будто опытный плотник заколачивал гвозди. Он обернулся и увидел человека, идущего по дорожке вдоль стены. Высокий и сухощавый, черноволосый, в черном церковном облачении – прямая вертикальная линия, проведенная тушью. Отец Луиджи Донати, личный секретарь папы.
      Донати служил Лукчези более двадцати лет. В Венеции его называли il doge– дож – из-за готовности безжалостно применять данную власть и пользоваться любыми средствами, если это отвечало интересам или потребностям хозяина. Прозвище сохранилось за ним и в Ватикане. Донати не возражал. Он следовал принципам итальянского философа по имени Макиавелли, который утверждал, что для князя лучше, если его боятся, чем любят.
      Каждому папе нужен свой сукин сын, считал Донати, суровый человек в черном, готовый, если понадобится, пустить в ход кнут или стул, чтобы подчинить курию папской воле. Эта роль была ему по вкусу, и играл он ее с плохо скрываемым удовольствием.
      Донати подошел ближе к парапету, и папа, заметив хмуро сдвинутые брови своего секретаря, понял – что-то случилось. Он снова повернулся к реке. Как обычно, il dogeне стал тратить время на любезности или пустую болтовню. Наклонившись к самому уху папы, он негромко сообщил о том, что в Мюнхене, в своей квартире, обнаружен убитым профессор Бенджамин Штерн. Папа закрыл глаза и низко опустил голову, потом протянул руку и крепко сжал локоть секретаря.
      – Как? – спросил он. – Как они его убили?
      Услышав подробности случившегося, папа покачнулся и еще крепче ухватился за руку Донати.
      – Боже Всемогущий, даруй нам прощение за содеянное.
      Он заглянул в глаза своему верному помощнику, но обнаружил там спокойствие, ум и решительность. Это приободрило его.
      – Боюсь, Луиджи, мы очень недооценили наших врагов. Они намного страшнее, чем мы думали, а их жестокость и подлость не знают границ. Чтобы скрыть свои грязные тайны, эти люди не остановятся ни перед чем.
      – Вы правы, ваше святейшество, – хмуро сказал Донати. – Думаю, нам нужно действовать дальше, исходя из допущения, что они, возможно, захотят убить даже папу.
       Убить папу?
      Пьетро Лукчези с трудом мог представить, что такое возможно, но при этом понимал – его секретарь не преувеличивает. Церковь поражена раком. В период долгого правления Поляка с болезнью никто не боролся. Теперь она дала метастазы и угрожала жизни того самого организма, в котором обосновалась. Заразу следовало удалить. Для спасения пациента требовалось принять крайние меры.
      Папа отвернулся от Донати и снова посмотрел на возвышающийся над рекой купол синагоги.
      – Боюсь, кроме меня, этого никто не сделает.
      Отец Донати ободряюще положил руку на плечо папы.
      – Только вы можете сочинить слова, ваше святейшество. Остальное предоставьте мне.
      Секретарь повернулся и сошел с парапета, оставив папу одного. Звук его удаляющихся шагов – резкий, жесткий, сухой – вызвал у Лукчези ассоциацию со стуком молотка плотника, заколачивающего крышку гроба.

      Ночью прошел дождь, и площадь Святого Захарии затопило. Реставратор стоял на ступеньках церкви, словно выбравшийся на берег матрос с потерпевшего крушение корабля. Старый священник, появившийся из тумана на сере-Дине площади, приподнял полы черной сутаны, под которыми обнаружились высокие, до колена, резиновые сапоги.
      – Сегодня у нас, Марио, прямо-таки море Галилейское, – заметил он, выуживая из кармана тяжелую связку ключей. – Жаль, что Иисус не даровал нам способности ходить по воде. Тогда наводнение в Венеции не было бы такой проблемой.
      Массивная деревянная дверь с глухим стоном отворилась. Неф оставался погруженным во тьму. Священник щелкнул выключателем и снова вышел на затопленную площадь, задержавшись ровно настолько, чтобы окунуть пальцы в святую воду и осенить внутреннее пространство знаком креста.
      Подмостки были затянуты пологом. Реставратор поднялся на платформу и включил лампу дневного света. Святая Дева предстала перед ним в соблазнительном сиянии. Большую часть зимы реставратор провел здесь, полностью отдавшись захватившему его проекту – восстановлению ее лица. Иногда она даже приходила к нему во сне, пробиралась в постель и умоляла излечить ее от язв.
      Он включил небольшой переносной обогреватель – утренний воздух был слишком свежим и сырым – и налил из термоса чашку горячего черного кофе. Достаточно, чтобы взбодриться, но не настолько много, чтобы дрожали руки. Потом приготовил палитру, смешав сухие краски в крошечной чашке и добавив туда немного растворителя. Покончив с подготовительной работой, реставратор опустил на глаз увеличительное стекло и приступил к делу.
      Около часа церковь оставалась целиком в его распоряжении. Потом начали подходить остальные. Скрытый занавесом, реставратор узнавал каждого по звуку шагов. Тяжелая поступь – это Франческо Тьеполо, руководитель всего проекта реставрации церкви Святого Захарии; легкие, быстрые шажки – искусительница Адриана Дзинетти, известная своей работой по очистке алтарей; осторожная шаркающая походка – Антонио Полити, силач с увесистыми кулаками и распространитель злобных слухов и откровенного вранья.
      Для них, прочих членов команды, занятой в церкви Святого Захарии, реставратор оставался в своем роде загадкой. По его настоянию платформа и алтарь все время были завешаны пологом. Франческо Тьеполо несколько раз обращался к нему с просьбой снять занавес, чтобы за его работой могли понаблюдать и туристы, и печально известные своим цинизмом сливки венецианского общества.
      – Марио, Венеция желает видеть, что ты делаешь с Беллини. Венеции не нужны сюрпризы, она их не любит.
      В конце концов реставратор неохотно уступил и на протяжении двух коротких январских дней работал на виду у туристов и своих товарищей. Эксперимент закончился, когда в церковь с неожиданным инспекционным визитом нагрянул монсеньор Моретти, священник местного прихода. Взглянув на шедевр Беллини и увидев, что у Мадонны нет половины лица, он пал на колени и разразился истерической молитвой. Полог вернули на место, и Франческо Тьеполо никогда больше и не заикался о том, чтобы убрать его снова.
      Прочие члены бригады находили в присутствии занавеса огромный метафорический смысл. Зачем человеку идти на такие крайности, чтобы спрятать себя от посторонних глаз? Почему он так упорно держится в стороне от товарищей? Почему неоднократно отказывался от приглашений к ленчу, предложений вместе пообедать или отдохнуть в субботу в «Баре Гарри»? Он даже не согласился присутствовать на приеме, устроенном в Академии «Обществом друзей церкви Святого Захарии». Картина Беллини считалась одной из самых ценных во всей Венеции, и его нежелание уделить несколько минут щедрым американским спонсорам, без помощи которых реставрация была бы невозможна, едва не стало причиной скандала.
      Даже Адриане Дзинетти не удалось проникнуть за полог. Это обстоятельство породило массу спекуляций относительно гомосексуальных пристрастий реставратора. В бригаде царил дух свободы, и гомосексуальность не считалась грехом, так что популярность Марио среди части его коллег временно даже возросла. Однако от этой теории пришлось отказаться однажды вечером, когда у выхода из церкви реставратора встретила ошеломляюще красивая женщина. У нее были широкие скулы, бледная кожа, зеленые кошачьи глаза и подбородок в форме капельки. Адриана Дзинетти заметила и широкий шрам на левой руке.
      – Она – его другой проект, – мрачно констатировала Адриана, провожая взглядом исчезнувшую в сумраке венецианской ночи парочку. – Вероятно, наш друг предпочитает попорченных женщин.
      Он называл себя Марио Дельвеккио, хотя в его итальянском, практически безупречном, ощущался едва заметный, но явственный акцент. Сам Марио объяснял это тем, что рос и воспитывался за границей, а в Италии жил недолго. До кого-то дошли слухи, будто бы он учился мастерству у легендарного Умберто Конти. Еще кто-то слышал, что Конти якобы назвал его руки самыми одаренными из всех, которые он когда-либо видел.
      Завистливый Антонио Полити стал причиной следующей волны слухов, взбудораживших сплоченный коллектив «бригады Захарии». Антонио раздражала и порой даже приводила в бешенство неспешная манера, в которой работал его коллега. Зато время, которое понадобилось великому Марио Дельвеккио, чтобы восстановить половину лика Мадонны, он, Антонио, успел очистить и отреставрировать с полдюжины картин. Тот факт, что все они не шли ни в какое сравнение с творением Беллини, только усиливал его злобу.
      – Сам Беллини написал ее меньше чем за один день, – указывал Антонио руководителю проекта. – У этого парня на то же самое ушла вся зима. И что он постоянно бегает в галерею Академии? Якобы взглянуть на другие работы. Скажите, пусть заканчивает. Иначе мы проторчим тут десять лет!
      Неудивительно, что именно Антонио раскопал одну прямо-таки невероятную историю, которой и поделился с товарищами во время общего обеда одним снежным февральским вечером. Они сидели в заведении, называвшемся – весьма символично – траттория «Мадонна».
      По словам Антонио, лет десять назад венские власти затеяли большие реставрационные работы в соборе Святого Стефана. В группу художников входил и некий итальянец по имени Марио.
      – Наш Марио? – уточнила Адриана, поднося к губам бокал.
      – Конечно, кто же еще. То же высокомерие. Та же черепашья медлительность.
      Источник, поделившийся информацией с Антонио, рассказал, что однажды вышеупомянутый реставратор бесследно исчез, растворился в ночи. Причем, что любопытно, той самой ночи, когда в старом еврейском квартале взлетел на воздух начиненный взрывчаткой автомобиль.
      – И что ты обо всем этом думаешь?
      Адриана посмотрела на Антонио через рубиновую жидкость. Полити помедлил для пущего драматического эффекта, подцепил вилкой жареной поленты и, держа ее, как скипетр, картинно вздохнул.
      – А разве это не очевидно? Наш приятель – террорист. Из «Красных бригад».
      – А может, он даже Усама бен Ладен?
      Все так развеселились, что их едва не попросили покинуть ресторан. Теориям Антонио Полити уже никто не верил, хотя лично он остался при своих подозрениях, в глубине души надеясь, что тихий Марио повторит венское представление и бесследно исчезнет. И тогда он, Антонио Полити, взберется на леса, закончит реставрацию шедевра Беллини и восстановит собственную репутацию.
      В то утро работалось хорошо, и время летело незаметно. Взглянув на часы, реставратор с удивлением обнаружил, что уже половина двенадцатого. Он сел на краю платформы, налил еще кофе и посмотрел на то, над чем работал. Созданный Беллини в период расцвета его творческих сил, этот алтарь признавался историками первым из великих алтарей шестнадцатого века. На него можно было смотреть сколь угодно долго. Реставратор восхищался тем, как мастерски Беллини использовал пространство и свет; как добился поразительного эффекта, благодаря которому взгляд зрителя как бы проникал в глубину; как скульптурно выразил благородство Мадонны, ребенка и окружавших их святых. Картина великого благоговения. Даже сейчас, после нескольких долгих и утомительных утренних часов, он ощущал исходящие от нее покой и умиротворение.
      Реставратор отодвинул полог. Солнце выглянуло из-за серых туч, и неф наполнился светом, струящимся через витражные стекла окон. Он уже допивал кофе, когда его внимание привлекло движение у входа в церковь. Мальчик лет десяти, с длинными вьющимися волосами. Его ботинки промокли, пока он шел через скрытую водой площадь. Реставратор напряженно смотрел на мальчика. Даже сейчас, по прошествии десяти лет, вид детей вызывал в памяти образ сына.
      Мальчик подошел сначала к Антонио, который, не отрываясь от работы, просто отмахнулся. Он прошел дальше по длинному центральному проходу к высокому алтарю, где встретил более теплый прием со стороны Адрианы. Женщина улыбнулась, погладила мальчика по щеке и указала на леса, на которых работал реставратор. Ребенок приблизился к помосту и, не говоря ни слова, протянул сложенный листок. Реставратор развернул бумагу и прочел слова, напоминавшие последний призыв отчаявшегося влюбленного. Подпись отсутствовала, но рука писавшего была знакома ему так же хорошо, как смелый мазок Беллини.
       Новое гетто. Шесть часов.
      Реставратор смял записку и сунул в карман. Когда он снова посмотрел вниз, посыльный уже исчез.
      В пять тридцать Франческо Тьеполо вошел в церковь и неуклюже, вперевалку двинулся через неф. Со спутанной бородой, в свободной белой рубашке и с завязанным узлом на шее шелковым шарфом, необъятный итальянец выглядел так, словно только что вышел из мастерской какого-нибудь художника эпохи Ренессанса. Тьеполо гордился производимым эффектом и тщательно оберегал достигнутое немалыми трудами.
      – Все, ребята, – пропел он, и его голос эхом разлетелся между колоннами и апсидами. – На сегодня достаточно. Собирайте вещи. Закрываемся через пять минут. – Франческо положил свою медвежью лапу на край платформы и потряс ее так, что леса зашатались, а кисти раскатились. – И ты тоже, Марио. Поцелуй даму на прощание. Она вполне обойдется без тебя несколько часов. Обходилась же пять столетий.
      Реставратор тщательно вытер кисти и палитру, потом убрал в деревянный лакированный ящичек сухие краски и растворители и, выключив лампу, спрыгнул с платформы. Как всегда, он вышел из церкви, не сказав никому ни слова.
      Держа под рукой деревянный ящик, реставратор пересек площадь Святого Захарии. Походка у него была легкая, и со стороны могло показаться, что он даже не отталкивается от земли, а скользит по ней. Впрочем, невысокий рост и сухощавое телосложение не привлекали к нему нежелательного внимания. Его черные волосы были коротко подстрижены и подернуты сединой. Худое лицо с резкими чертами, словно расщепленным подбородком и полными губами казалось вырезанным из дерева. Самое сильное впечатление оставалось, пожалуй, от глаз, миндалевидных, необычного изумрудного оттенка. Несмотря на напряженный для глаз характер работы – а также тот факт, что реставратор недавно отметил пятьдесят первый день рождения, – зрение у него сохранилось отличное.
      Миновав арку, реставратор вышел к рива делла Скьявони – широкой набережной перед каналом Святого Марка. Здесь было много туристов, не испугавшихся сырой и холодной мартовской погоды. Из звучавших на набережной языков реставратор различил примерно с полдюжины, на половине которых он мог говорить. Долетела до него и фраза, произнесенная на иврите. Долетела и растворилась, как принесенная ветром музыкальная нота, но сердце защемило от звука родной речи.
      Неподалеку стоял речной трамвай номер 82. Реставратор поднялся на борт и занял место у перил, откуда мог видеть лицо каждого заходящего и сходящего пассажира. Он вытащил из кармана записку, прочитал ее еще раз и выбросил за борт, проводив взглядом белый комочек, уносимый тихими водами лагуны.
 
      В пятнадцатом веке в районе Каннареджо был выделен болотистый участок, на котором предполагалось построить литейную мастерскую, называвшуюся на венецианском диалекте вето.Мастерскую так и не построили, но сто лет спустя, когда правители Венеции искали подходящее местечко, куда можно было бы согнать разрастающееся и нежелательное еврейское население, отдаленный участок, уже известный как Гетто Нуово, показался им идеальным для этой цели.
      Участок имел большую площадь, и на нем не было приходской церкви. Прилегающие каналы образовывали естественный ров, отрезавший островок от соседних общин, а единственный мост могли бы охранять стражники-христиане. В 1516 году христиане Гетто Нуово были выселены, а их место заняли евреи Венеции. Последним разрешалось покидать гетто только после восхода солнца, только после того, как прозвонит колокол на стоящей отдельно колокольне, и только имея на себе желтые тунику и шапочку. С наступлением ночи им всем надлежало вернуться на остров, и ворота запирались. После захода солнца покидать гетто могли только лишь еврейские врачи. Численность его населения колебалась, достигая в лучшие времена пяти тысяч. Сейчас в гетто проживали всего двадцать евреев.
      Реставратор прошел по металлическому мосту. Перед ним, окружая площадь со всех сторон, стояли необычайно высокие для Венеции жилые дома. Он вошел Bsottoportego и мгновение спустя появился на площади, кампо ди Гетто Нуово. Кошерный ресторан, еврейская булочная, книжная лавка, музей. Были здесь и две старые синагоги, заметить которые мог только глаз тренированного человека. Их выдавала одна деталь: пять окон на втором этаже каждого здания. Пять окон – символ пяти книг Пятикнижия.
      Между длинными тенями и лужами играли в футбол с полдесятка темноволосых мальчишек. Мяч откатился к реставратору. Он ловко вернул его в игру, нанеся мастерский удар внутренней стороной стопы. Один из игравших принял мяч на грудь. Это был тот самый паренек, который приходил днем в церковь Святого Захарии.
      Узнав гостя, мальчик молча кивнул в сторону pozzo –колодца, расположенного в центре площади. Реставратор повернулся и увидел знакомую фигуру человека, курившего сигарету. Серое кашемировое пальто, серый шарф, плотно обмотанный вокруг шеи, голова, формой напоминающая пулю. Смуглое, иссушенное солнцем и ветром лицо, изрытая глубокими морщинами кожа – скала в пустыне, простоявшая миллион лет и противостоявшая всем стихиям. Глаза закрывали маленькие круглые очки, снова вошедшие в моду, о чем их владелец вряд ли догадывался. Странным на этом лице было лишь выражение нетерпения, похоже, приклеившееся к нему навсегда.
      Когда гость приблизился, старик поднял голову, и губы его скривились то ли в усмешке, то ли в гримасе. Он схватил реставратора за руку и сжал пальцы так, будто намеревался их сломать. Потом нежно поцеловал его в щеку.
      – Ты здесь из-за Бенджамина, верно?
      Старик опустил сморщенные веки и кивнул. Потом зацепил реставратора за локоть двумя короткими толстыми пальцами и сказал:
      – Прогуляйся со мной.
      Реставратор напрягся, но только на мгновение. Ничего не поделаешь. Погиб один из своих, а Ари Шамрон не из тех, кто сидит в таких случаях сложа руки.
 
      В последний раз они виделись год назад. С того времени Шамрон заметно постарел. Идя со стариком по периметру площади, Габриель с трудом подавлял желание взять его за руку. Щеки ввалились, а серо-голубые глаза – стальные глаза, взгляд которых некогда вселял страх как в друзей, так и в союзников, – повлажнели и затуманились. Когда старик поднес к губам турецкую сигарету, Габриель заметил, что рука у него дрожит.
      Именно руки превратили Шамрона в легендарную личность. Вскоре после того как он поступил на службу в Контору в пятидесятых, начальство обратило внимание на то, что для человека вполне заурядного телосложения он обладает невероятно сильным рукопожатием. Его обучили искусству молниеносного захвата на улице и бесшумного убийства и отправили на оперативную работу. Шамрон предпочитал гарроту и пользовался ею с ужасающей эффективностью как на мощеных улицах Европы, так и в грязных закоулках Каира и Дамаска. Он убивал арабских шпионов и генералов. Убивал нацистских ученых, помогавших Насеру строить ракеты.
      А однажды, теплым апрельским вечером 1960 года, в небольшом аргентинском городке к северу от Буэнос-Айреса, Ари Шамрон выпрыгнул из машины и схватил за горло Адольфа Эйхмана, дожидавшегося автобуса, чтобы поехать домой.
      Только Габриель знал, что в тот раз операция едва не сорвалась: Адольфу Эйхману почти удалось бежать, потому что Шамрон споткнулся, наступив на развязавшийся шнурок. В последующие годы он еще не раз балансировал на опасной грани, разделяющей победу и поражение, и именно поэтому, попав в высокие кабинеты на бульваре Царя Саула, так и не взошел на самый верх. Премьер-министры никогда не знали, чего ожидать, когда Шамрон появлялся у них на пороге: сообщения об очередном потрясающем успехе или признания в еще одном унизительном провале. Готовность рисковать была его силой в оперативной работе и слабостью в политической игре. Габриель давно перестал считать, сколько раз старика отправляли в ссылку, а потом снова – под фанфары – призывали на службу.
      В конце концов Шамрон ушел из высоких кабинетов, хотя его отставка так и не стала постоянной. Он принял сомнительный титул специального административного советника, позволявший напоминать о себе тем, кто хотел бы его забыть, и, сохранив немалое, хотя и не бросающееся в глаза влияние, много времени проводил на вилле с видом на Галилейское море. Генералы и тайные агенты регулярно наведывались туда, дабы засвидетельствовать свое почтение, и ни одно важное решение, касавшееся безопасности государства, не принималось в обход этого старика.
      Состояние его здоровья было тщательно охраняемой тайной. До Габриеля докатывались слухи о раке простаты, о сердечном приступе, о хронических проблемах с почками. Все понимали, что долго старику не протянуть. Шамрон не боялся умереть, но опасался, что на его место придет самодовольная посредственность. Вот и сейчас, когда они медленно брели по старому гетто, рядом с ними шла смерть. Смерть Бенджамина. Смерть Шамрона. Близость ее не давала старику покоя. Он вел себя как человек, который торопится подвести итоги и свести счеты. Как солдат, готовящийся к последнему бою.
 
      – Ты летал на похороны?
      Шамрон покачал головой.
      – Бенджамин опасался, что если станет известно о его работе на нас, это бросит тень на его академические достижения. Мое присутствие на похоронах только породило бы ненужные вопросы как в Израиле, так и за границей, поэтому я воздержался от поездки. Впрочем, должен признаться, большого желания и не было. Тяжело хоронить ребенка.
      – А присутствовал ли кто-то вообще? В Израиле у него родственников не осталось.
      – Мне сказали, что были несколько человек из университета и старые знакомые, не имеющие отношения к нашим делам.
      – Кто прислал тебя сюда?
      – Какое это имеет значение?
      – Имеет. Для меня. Итак, кто тебя прислал?
      – Я как отпущенный досрочно заключенный, – устало пожаловался Шамрон. – Не могу и шага сделать без одобрения вышестоящего начальства.
      – И кто же теперь это начальство?
      – Прежде всего Лев. Конечно, если бы все решал только он, меня уже давно посадили бы на хлеб и воду в комнату с железной койкой. К счастью, есть еще и премьер-министр.
      – Твой товарищ по оружию.
      – Скажем так, у нас схожие взгляды на природу нынешнего конфликта и истинные намерения наших врагов. Мы с ним говорим на одном языке, и нам хорошо в компании друг друга. Он позволяет мне оставаться в игре, несмотря на все старания Льва как можно быстрее завернуть старика в погребальный саван.
      – Это не игра, Ари. И игрой никогда не было.
      – Не надо напоминать мне об этом, Габриель. Ты живешь в тихой и спокойной Европе, тогда как шахиды ежедневно взрывают себя на улицах Израиля.
      – Я здесь не прохлаждаюсь. Я работаю.
      – Прости, Габриель. Не хотел тебя обидеть. Просто сорвалось. Кстати, чем ты сейчас занимаешься?
      – Тебе действительно интересно?
      – Конечно. Иначе бы не спрашивал.
      – Реставрирую алтарь работы Беллини в церкви Святого Захарии. Это одно из величайших сокровищ Венеции.
      Шамрон добродушно улыбнулся.
      – Хотелось бы посмотреть на старика, если бы он узнал, что его драгоценный алтарь восстанавливает какой-то еврейский мальчишка из долины Джезрил.
      Он вдруг остановился и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы сдержать приступ кашля. Габриель слышал, как хрипит и клокочет у него в груди. Отдышавшись, Шамрон вытер платком губы. Увести бы его с холода, но как, ведь упрямый старик никогда не признается в слабости!
      – Ты не будешь возражать, если мы зайдем куда-нибудь? – предложил Габриель. – Я простоял на лесах почти весь день, с восьми утра.
      Шамрон выжал из себя слабую улыбку, прекрасно понимая, что его пытаются обмануть, но не стал возражать и повел Габриеля к булочной на краю площади. Там никого не было, кроме высокой девушки за прилавком. Не дожидаясь заказа, она подала гостям две чашки с горячим эспрессо, маленькие бутылочки с минеральной водой и тарелку булочек с корицей и орехами. Когда девушка наклонилась над столом, через плечо у нее упала прядь темных волос. Длинные руки пахли ванилью. Потом она набросила на плечи накидку цвета потемневшей бронзы и вышла на площадь, оставив посетителей одних.
      – Я слушаю, – сказал Габриель.
      – Так-то лучше. Обычно ты начинаешь с того, что орешь на меня и обвиняешь в том, что это я сломал тебе жизнь.
      – Не сомневайся, дойдем и до этого.
      – Тебе бы объединиться с моей дочерью.
      – За этим дело не станет. Кстати, как она?
      – По-прежнему живет в Австралии, на какой-то ферме, где выращивают цыплят – можешь себе представить? – и отказывается даже разговаривать со мной по телефону. – Старик достал еще одну сигарету и долго ее прикуривал. – Обижена и возмущена. Упрекает меня в том, что я никогда не заботился о ней. Не понимает, что я был занят. Надо же было кому-то защищать людей.
      – Когда-нибудь она отойдет.
      – Возможно, ты не заметил, но я скоро тоже отойду. – Шамрон откусил кусочек булочки и принялся медленно его пережевывать. – Как Анна?
      – Думаю, у нее все в порядке. Мы пару месяцев не общались.
      Шамрон опустил подбородок и неодобрительно посмотрел на собеседника поверх очков.
      – Пожалуйста, скажи мне, что ты не разбил бедняжке сердце.
      Габриель неспешно размешал сахар и отвел глаза, не выдержав пристального взгляда старого товарища. Анна Рольфе… Всемирно известная скрипачка и дочь преуспевающего швейцарского банкира по имени Август Рольфе. Год назад Габриель помог женщине выследить людей, убивших ее отца. Заодно ему пришлось раскрыть перед ней весьма неприятные обстоятельства, касавшиеся деятельности господина Рольфе в годы войны и появления у него замечательной коллекции картин импрессионистов и модернистов.
      Ко всему прочему Габриель влюбился в темпераментную скрипачку. После завершения операции они уединились на ее вилле в горах Синтра, на западном побережье Португалии. Их отношения испортились, когда Габриель признался, что его преследует тень жены, Лии. Прогуливаясь с Анной по деревне, он иногда оборачивался, словно чувствовал на себе чей-то взгляд. Занимаясь с Анной любовью, ощущал присутствие в спальне другой женщины, молчаливой свидетельницы их утех. Получив приглашение Франческо Тьеполо поработать над реставрацией алтаря в церкви Святого Захарии, Габриель не колеблясь ответил согласием. Анна Рольфе не стала удерживать любовника.
      – Она мне очень нравится, но у нас все равно ничего бы не получилось.
      – Она приезжала к тебе сюда, в Венецию?
      – Анна выступала на бенефисе во Фрари, а потом задержалась на две ночи. Боюсь, наши отношения только ухудшились.
      Шамрон медленно раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.
      – Наверное, часть вины лежит на мне. Не стоило втягивать тебя в то дело; ты был еще не готов.
      Как всегда в подобных случаях, старик поинтересовался, навещал ли Габриель Лию. Габриель сказал, что ездил в психиатрическую клинику на юге Англии перед тем, как принял приглашение в Венецию. Он покатал Лию по саду, а потом они даже устроили что-то вроде пикника под голыми ветвями клена. Но рассказывая Шамрону об этом, Габриель словно повторял заученный урок – перед глазами стояло другое: узкая и тихая венская улочка неподалеку от Юденплац, взрыв заложенной в автомобиль бомбы, гибель сына и ад, изувечивший тело жены и отнявший у нее память.
      – Прошло двенадцать лет, а она до сих пор не узнает меня. – Габриель помолчал. – Но ты ведь приехал сюда не для того, чтобы обсуждать мою личную жизнь.
      – Не для того, – согласился Шамрон. – Однако твою личную жизнь тоже следует принимать в расчет. Видишь ли, если у вас с Анной Рольфе все в порядке, я не могу обратиться к тебе с просьбой поработать на меня. По крайней мере, без угрызений совести.
      – Когда это совесть мешала тебе получить то, что ты хотел?
      – Вот теперь я вижу того Габриеля, которого знаю и люблю, – усмехнулся старик. – Что тебе известно об убийстве Бенджамина?
      – Только то, о чем написали в «Геральд трибюн». Мюнхенская полиция считает, что его убили неонацисты.
      Шамрон презрительно фыркнул. Было ясно, что выводы мюнхенской полиции не вызывают у него ни малейшего доверия, даже с учетом того, что они носят предварительный характер.
      – Допускаю, что такое могло случиться. Работы Бенджамина, посвященные европейскому холокосту, навлекли на него недовольство многих в Германии, а тот факт, что он был гражданином Израиля, превращал его в очевидную мишень. Но я совсем не уверен, что убийство совершил какой-нибудь «бритоголовый». Понимаешь, каждая смерть еврея на немецкой земле вызывает у меня тревогу и беспокойство. Я хочу знать больше того, что официально предлагает в качестве объяснения мюнхенская полиция.
      – Почему ты не хочешь отправить в Мюнхен одного из своих?
      – Потому что если вопросы начнет задавать наш оперативный работник, люди сразу заподозрят неладное. Кроме того, как тебе прекрасно известно, я всегда предпочитаю черный ход парадной двери.
      – Что ты задумал?
      – Через два дня мюнхенский детектив, ведущий это дело, должен встретиться со сводным братом Бенджамина, Эхудом Ландау. Полицейский познакомит его с ходом расследования, а потом разрешит родственнику составить опись вещей погибшего и договориться об их отправке в Израиль.
      – Если мне не изменяет память, у Бенджамина не было никакого сводного брата.
      – Теперь есть.
      Шамрон достал из кармана израильский паспорт, положил его на стол и подтолкнул к собеседнику. Открыв документ, Габриель обнаружил собственную фотографию. Имя владельца – Эхуд Ландау.
      – Глаз у тебя наметанный, – продолжал старик. – Осмотри квартиру – нет ли чего странного, постороннего? Если обнаружишь что-то, что может связать Бенджамина с Конторой, произведи изъятие.
      Габриель закрыл паспорт, но оставил его лежать на столе.
      – Я сейчас очень занят. Работа трудная и ответственная. У меня просто нет времени на поездку в Мюнхен.
      – Это не займет много времени – день, может, два.
      – Прошлый раз ты тоже так говорил.
      Вечно бурлящий вулкан темперамента прорвался всплеском раздражительности. Шамрон стукнул кулаком по столу и, подавшись к Габриелю, закричал на иврите:
      – Ты хочешь закончить свою дурацкую картину или помочь мне выяснить, кто убил твоего друга?
      – Для тебя всегда все так просто, да?
      – Если бы так. Ну, ты собираешься помогать или посоветуешь мне доверить столь деликатную миссию одному из ослов Льва?
      Габриель сделал вид, что раздумывает над предложением, хотя для себя уже все решил. Он мастерски смахнул паспорт со стола и, продолжая движение, опустил его в карман пальто. Ловкости его рук мог бы позавидовать и иной фокусник. Только что документ лежал на столе, и в следующий момент его уже не стало. Шамрон вынул и передал Габриелю средних размеров плотный конверт, в котором обнаружились билет на самолет и дорогой швейцарский бумажник с выданными в Израиле водительскими правами, членским билетом эксклюзивного оздоровительного клуба в Тель-Авиве, карточкой из местной видеотеки и внушительной суммой денег в евро и шекелях.
      – Чем я зарабатываю на жизнь?
      – У тебя художественная галерея. Визитные карточки в кармашке.
      Габриель вытащил одну.

      ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ГАЛЕРЕЯ ЛАНДАУ
      УЛ. ШЕЙНКИН, ТЕЛЬ-АВИВ

      – Она существует на самом деле?
      – Теперь – да.
      В последнем отделении бумажника находились золотые наручные часы на черном кожаном ремешке. На задней крышке часов была выгравирована надпись: Эхуду от Ханны, с любовью.
      – Тонкий штрих, – сказал Габриель.
      – Успех всегда в деталях.
      Часы, билет на самолет и бумажник присоединились к паспорту в кармане Габриеля. Мужчины поднялись. Когда они выходили из булочной, к Шамрону подошла девушка в наброшенной на плечи накидке, и Габриель понял, что она телохранитель старика.
      – Куда ты теперь?
      – Возвращаюсь в Тивериаду, – ответил Шамрон. – Если найдешь что-то интересное, сообщи на бульвар Царя Саула по обычным каналам.
      – Кому?
      – Мне. Но не думай, что наш малыш Лев не полюбопытствует, поэтому соблюдай осторожность.
      Вдали зазвучал церковный колокол. Шамрон остановился посреди площади и огляделся.
      – Наше первое гетто. Боже, как я ненавижу это место!
      – Жаль, тебя не было здесь в шестнадцатом веке, – пошутил Габриель. – Совет десяти никогда бы не посмел выселить евреев на этот остров.
      – Ты ошибаешься, – твердо возразил Шамрон, – я был здесь. И я все помню.

      Два дня спустя детектив Аксель Вайс из мюнхенской криминальной полиции, переодевшись в гражданский костюм и светло-коричневый плащ, стоял у дома номер 68 по Адальбертштрассе. Встретив Габриеля, он осторожно, словно пробуя, пожал ему руку. Высокий, с узким смуглым лицом, длинным носом и коротко подстриженными волосами, Вайс походил на добермана-пинчера. Отпустив руку Габриеля, он отечески похлопал его по плечу.
      – Приятно познакомиться, герр Ландау. Жаль, что это происходит при таких обстоятельствах. Прежде чем мы поднимемся в квартиру, давайте зайдем куда-нибудь и поговорим.
      Они пошли по смоченному дождем тротуару. День клонился к вечеру, и на улицах Швабинга понемногу зажигались огни. Габриелю никогда не нравились немецкие города ночью. Детектив остановился перед кафе и заглянул в запотевшее окно. Деревянные полы, круглые столы, склонившиеся над книгами студенты и интеллектуалы.
      – Подойдет.
      Он открыл дверь и провел гостя к свободному столику в дальнем углу. Они сели.
      – В консульстве сказали, что вы владеете художественной галереей.
      – Верно.
      – В Тель-Авиве?
      – Вы знаете Тель-Авив?
      Детектив покачал головой.
      – Вам сейчас, должно быть, нелегко – война и все прочее.
      – Мы справимся. Впрочем, мы всегда справлялись.
      К ним подошла официантка. Детектив Вайс заказал два кофе.
      – Что-нибудь еще, герр Ландау?
      Габриель покачал головой. Когда официантка удалилась, Вайс повернулся к гостю:
      – У вас есть карточка?
      Он постарался произнести это небрежно, как бы ненароком, но Габриель понял, что его легенда будет проверена. Работа реставратора отучила его видеть вещи такими, какими они представляются на первый взгляд. Глядя на картины, он видел не только верхний слой, но и более ранние изображения и грунтовку. Это же относилось и к людям, которых Габриель встречал, работая на Шамрона, и к ситуациям, в которых он оказывался.
      Что-то подсказывало, что Аксель Вайс не просто детектив мюнхенской криминальной полиции. Чувствуя настороженно-внимательный взгляд немца, Габриель достал из бумажника визитную карточку, которой его предусмотрительно снабдил Шамрон, и протянул через стол. Детектив повернул карточку к свету, словно проверяя, нет ли явных признаков подделки.
      – Я могу оставить ее себе?
      – Конечно. – Габриель открыл бумажник. – Вам нужны какие-то другие документы, удостоверяющие мою личность?
      Похоже, детектив счел вопрос обидным для себя; по крайней мере его широкий, типично немецкий жест получился очень выразительным.
      – О нет! Конечно, нет. Просто я очень интересуюсь искусством, вот и все.
      У Габриеля возникло сильное желание проверить, что знает об искусстве этот немецкий полицейский, но он удержался от соблазна.
      – Вы были в консульстве?
      Габриель кивнул. Днем он действительно побывал в консульстве с кратким визитом, как того требовали обстоятельства. Чиновник консульства передал ему папку с копиями официальных полицейских отчетов и подборкой откликов местной прессы на убийство профессора Штерна. Сейчас эта папка лежала в дорогом кожаном портфеле Эхуда Ландау.
      – Да, сотрудники консульства были очень любезны. И все же, детектив Вайс, я хотел бы услышать вашу версию убийства Бенджамина. Если, разумеется, вы не возражаете.
      – Разумеется, нет, – ответил немец.
      В течение последующих двадцати минут он дал подробный отчет об обстоятельствах, сопутствовавших убийству. Время смерти, причина смерти, калибр оружия, задокументированные угрозы в адрес профессора Штерна, граффити, оставленные убийцей на стенах квартиры. Вайс говорил в той спокойно-откровенной манере, которую полицейские всего мира приберегают для родственников убитых.
      Габриель держался соответственно. Он не изображал скорбь. Не притворялся, что ужасные детали смерти сводного брата причиняли ему боль. Траур позади. Пришло время ответов и трезвого обдумывания.
      – Почему ему выстрелили в колено, детектив?
      Вайс слегка наклонил голову.
      – Мы не уверены, что знаем ответ. Возможно, была борьба. А может, они хотели помучить его.
      – Но вы сами сказали мне, что никто из жильцов дома не слышал никаких звуков. Если его пытали, крики, несомненно, были бы слышны в других частях здания.
      – Как я уже сказал, герр Ландау, мы не знаем наверняка.
      Характер и направленность вопросов явно не доставляли детективу Вайсу никакого удовольствия, но владелец художественной галереи из Тель-Авива еще не закончил.
      – Является ли выстрел в колено характерным признаком преступлений, совершаемых правыми экстремистами?
      – Я не могу этого сказать.
      – У вас есть подозреваемые?
      – Мы допрашиваем несколько человек в связи с данным преступлением, но, боюсь, больше я в данный момент сказать не могу.
      – Рассматривается ли вами версия, что смерть моего сводного брата связана с его работой в университете? Например, какой-то рассерженный студент…
      Детектив выжал из себя улыбку, но было ясно, что его терпение на пределе.
      – Вашего брата здесь любили. Студенты так просто обожали. К тому же в этом семестре он взял отпуск. – Детектив замолчал и внимательно посмотрел на собеседника. – А разве вы об этом не знали, герр Ландау?
      Габриель решил, что в данный момент предпочтительнее не врать.
      – В общем-то нет. Видите ли, мы некоторое время не общались. Почему он взял отпуск?
      – В университете сказали, что профессор работал над новой книгой. – Детектив допил кофе. – Может быть, сходим в квартиру?
      – У меня еще один вопрос.
      – Какой же, герр Ландау?
      – Как убийца проник в здание?
      – На этот вопрос я вам отвечу. Должен отметить, что хотя вашему брату регулярно угрожали, жил он в весьма ненадежном с точки зрения безопасности доме. Жильцы весьма неразборчивы в отношении гостей, и если, например, кто-то позвонит и представится рекламным агентом, его скорее всего пропустят. Студентка, проживающая этажом выше профессора, полагает, что убийцу впустила она. Девушка очень расстроена. Очевидно, она тоже относилась к профессору с большой симпатией.
 
      К дому номер 68 вернулись уже под сильным дождем. Детектив нажал кнопку на панели интеркома. Габриель обратил внимание на соответствующее кнопке имя.
      Лилиан Ратцингер – домоправительница.
      Пару секунд спустя из-за приоткрывшейся двери выглянула маленькая пожилая женщина со свирепым выражением лица и затравленным взглядом. Узнав полицейского, она открыла дверь пошире.
      – Добрый день, фрау Ратцингер, – сказал Вайс. – Позвольте представить – брат Бенджамина, Эхуд Ландау. Приехал, чтобы привести в порядок дела герра Штерна.
      Старуха коротко взглянула на Габриеля, кивнула и тут же отвернулась, как будто его появление оказалось некстати.
      В фойе Габриеля встретил едкий, неприятный запах, напоминавший запах растворителей, которыми пользуются для очистки полотен от грязи. Он заглянул за угол и увидел косметический салон. Сидевшая в кресле полная женщина оторвалась от глянцевого немецкого журнала и подняла на него глаза. Габриель отвернулся. Бенджамин, вечный студент, подумал он. Наверняка ему нравилось жить в таком вот месте.
      На стене рядом с дверью висели металлические почтовые ящики. На одном из них все еще значилось имя погибшего. Через узкое окошечко было видно, что ящик пуст.
      Бренча тяжелой связкой ключей, фрау Ратцингер провела гостей вверх по плохо освещенной лестнице. У двери в квартиру Бенджамина она остановилась. На ручке все еще болтался обрывок полицейской ленты, на полу лежала кучка увядших цветов. К стене была приклеена бумажка, на которой чья-то подталкиваемая отчаянием рука торопливо написала: 

      LIEBE IST STДRKER ALS НАЯ.  

      Идеалистическая наивность банального лозунга разозлила Габриеля, но он сразу вспомнил, что эти же самые слова говорила ему Лия, когда он по заданию Шамрона уезжал в Европу убивать палестинцев.
       Любовь сильнее ненависти, Габриель. Что бы ты ни делал, не пускай в сердце ненависть. Если ты будешь ненавидеть их, то станешь таким, как Шамрон.
      Смотрительница открыла дверь и ушла, так и не взглянув на Габриеля. Интересно, подумал он, в чем причина ее явной обеспокоенности? Может быть, дело в возрасте. Она ведь принадлежит к тому поколению, которое все еще чувствует себя не очень комфортно в присутствии евреев.
      Вайс провел гостя в переднюю, окна которой выходили на Адальбертштрассе. Близился вечер, и в комнате было сумрачно. Детектив включил лампу на столике Бенджамина. Габриель обернулся и тут же быстро сделал шаг назад. Пол был залит кровью. Он поднял голову и только теперь увидел нарисованные на стене знаки. Вайс указал на первый символ – ромб на подставке, напоминающей перевернутую букву V.
      – Это так называемые руны Одина, – пояснил детектив. – Данный символ у язычников означает судьбу.
      – А второй? – спросил Габриель, хотя и знал ответ.
      Прежде чем ответить, детектив еще раз посмотрел на начертанный кровью знак. Три семерки, соединенные у основания и залитые красным.
      – Это называется три семерки или трехлопастная свастика, – сказал немец. – Символизирует верховенство над дьяволом, которого представляют три шестерки – шестьсот шестьдесят шесть.
      Габриель сделал шаг вперед и слегка наклонил голову набок, как будто присматривался к требующей реставрации картине. На его взгляд, человек, оставивший эти знаки, был скорее имитатором, чем истинно верующим. И еще одна деталь обратила на себя его внимание. Символы ненависти, выведенные, вероятно, сразу после убийства Бенджамина, отличались строгостью и точностью линий, что указывало на эмоциональное состояние убийцы. Никаких признаков стресса или волнения. Этот человек привык убивать, подумал Габриель. Ему не впервой находиться рядом с мертвым.
      Он подошел к столу.
      – Компьютер Бенджамина забрали в качестве улики?
      Вайс покачал головой:
      – Украден.
      Габриель посмотрел на сейф – открыт и пуст.
      – Оттуда тоже все украдено, – сказал детектив, предваряя следующий вопрос.
      Габриель достал из кармана записную книжку и ручку. Полицейский тяжело, словно целый день патрулировал улицы, опустился на диван.
      – Я должен находиться в квартире, пока вы составляете опись. Извините, но таковы правила. – Он ослабил узел галстука. – Не спешите, герр Ландау, времени у нас много. Только ничего не берите, хорошо? Правила есть правила.
 
      Ничего не поделаешь, придется работать под присмотром полицейского. Габриель начал со спальни. Кровать была не застелена, а на обтянутом потрескавшейся кожей кресле лежала стопка свежевыстиранного белья, все еще завернутого в коричневую бумагу и перевязанного бечевкой. На прикроватном столике – черная маска и пара ушных затычек из пенорезины. Габриель вспомнил, что Бенджамин очень чутко спал. На окнах – тяжелые темные шторы, какие бывают обычно у людей, работающих по ночам и спящих в дневное время. Когда Габриель попытался раздвинуть их, воздух неожиданно наполнился пылью.
      Следующие тридцать минут он потратил на тщательный осмотр содержимого платяного шкафа, комода и прикроватного столика. Все обнаруженное записывалось в блокнот на тот случай, если бы детективу Вайсу пришло в голову взглянуть на составленную опись. Ничего необычного не обнаружилось.
      Габриель перешел во вторую комнату. На стенах здесь висели книжные полки, тут же стояли картотечные ящички.
      Очевидно, эту комнату Бенджамин использовал как хранилище документов. Выглядела она так, словно где-то по соседству разорвалась бомба. На полу валялись книги, все ящики были выдвинуты. Интересно, кто оставил такой беспорядок, подумал Габриель, неизвестный убийца или мюнхенская полиция?
      Поиски продолжались почти час. Он просмотрел содержимое каждого ящика, перелистал каждую книгу. Однажды на пороге появился детектив Вайс. Полицейский понаблюдал за тем, как движутся дела, зевнул и вернулся на диван. Габриель продолжал вести опись, но при этом не нашел ничего, что так или иначе связывало бы Бенджамина с Конторой или же проливало бы свет на мотивы убийства.
      Он возвратился в гостиную. Вайс смотрел выпуск новостей. Когда Габриель вошел, детектив выключил телевизор.
      – Закончили?
      – У Бенджамина было что-то вроде кладовки?
      Детектив кивнул.
      – Согласно немецким законам, домовладелец обязан предоставлять квартиросъемщику такое помещение.
      Габриель протянул руку.
      – Я могу взять ключ?
 
      Фрау Ратцингер провела его в подвал, и они прошли по коридору с узкими деревянными дверьми. Домоправительница остановилась возле двери, помеченной 2В, что соответствовало номеру квартиры Бенджамина. Проворчав что-то себе под нос, она открыла кладовку и, дернув за шнур, включила верхний свет. Какое-то насекомое вылетело наружу, коснувшись крылышком щеки Габриеля. Старуха кивком предложила ему войти, а сама осталась в коридоре.
      Габриель заглянул в кладовку. Она была совсем маленькая, меньше шкафа, примерно четыре фута в ширину и шесть в глубину, и в ней стоял сильный запах льняного масла и сырости. Поржавевшая велосипедная рама с одним колесом, пара древних лыж, поставленные друг на друга картонные ящики, подпирающие протекающий потолок.
      Убрав останки велосипеда и лыжи, Габриель принялся просматривать содержимое ящиков. В первых он наткнулся на аккуратно перевязанные стопки пожелтевших газет и старые блокноты – хлам, оставшийся от человека, жизнь которого прошла в библиотеках и лекционных аудиториях. В других коробках находились запыленные книги, вероятно, те, которые уже потеряли право занимать место на книжных полках в квартире. В одном ящике лежало несколько экземпляров последней книги Бенджамина «Заговор в Ванзее. Новый взгляд».
      Последняя коробка содержала личные вещи, и Габриель почувствовал себя человеком, вторгающимся в чужую частную жизнь. Он попробовал представить, как сам воспринял бы похожую ситуацию, если бы Шамрон послал кого-то из Конторы рыться в его вещах. И что бы они нашли? Только то, что он оставил бы им сам. Растворители и краски, кисти и палитру, отличную коллекцию монографий. «Беретту» под подушкой.
      Он вздохнул и продолжил начатое. В коробке из-под сигар Габриель обнаружил несколько потемневших медалей и потертых ленточек, напомнивших ему, что в школьные годы Бенджамин был отличным бегуном. В конверте лежали семейные фотографии. Как и Габриель, Бенджамин был единственным ребенком. Его родители пережили ужасы рижского гетто, но погибли в автомобильной аварии по дороге в Хайфу. Вместе с конвертом хранились письма. Бумага приобрела медовый оттенок, но все еще отдавала запахом лилии. Габриель пробежал глазами первые строчки и тут же отложил письма. Вера… Единственная любовь Бенджамина. Сколько раз, лежа ночью на кровати в какой-нибудь убогой конспиративной квартире, Габриель слушал жалобы друга на то, что коварная Вера навсегда разбила его сердце и отвратила от других женщин. Иногда Габриелю казалось, что он ненавидит ее еще сильнее, чем сам бедняга Бенджамин.
      На самом дне коробки лежала папка из плотной бумаги. Открыв ее, Габриель увидел подколотые скрепкой газетные вырезки. Взгляд его скользнул по заголовкам. 

      Двенадцать израильских спортсменов и тренеров взяты в заложники в Олимпийской деревне…
      Террористы требуют освобождения палестинских и немецких заключенных…
      Черный сентябрь… 

      Габриель закрыл папку. Из нее выскользнула черно-белая фотография. Он наклонился и поднял ее с пола. Два парня в джинсах и с рюкзаками. Юные немцы, путешествующие летом по Европе. По крайней мере предположение напрашивалось именно такое. Снимок был сделан в Антверпене, возле реки. Тот, что слева – Бенджамин. Спадающие на глаза темные вьющиеся волосы, озорная улыбка, правая рука на плече стоящего рядом юноши.
      У спутника Бенджамина серьезное и немного угрюмое выражение, как будто ему совсем не до фотографирования. Солнцезащитные очки, коротко подстриженные волосы. На вид едва ли больше двадцати, но на висках уже заметна седина. «Отметина для мальчишки, сделавшего мужскую работу. След пепла на князе пламени». Так сказал когда-то Шамрон.
 
      Габриелю совсем не хотелось оставлять в коробке вырезки, посвященные мюнхенской трагедии, но утаить их от детектива Вайса было невозможно – слишком объемистый пакет. Фотография – дело другое. Он положил ее в дорогой бумажник герра Ландау, а бумажник опустил в карман пальто. Потом вышел из кладовки и закрыл за собой дверь.
      Фрау Ратцингер ждала в коридоре. Интересно, как долго она здесь, подумал Габриель, но спрашивать не стал. Не решился. В руке старуха держала пухлый конверт, адресованный Бенджамину и уже вскрытый.
      Домоправительница протянула конверт Габриелю.
      – Я подумала, что это надо отдать вам, – сказала она по-немецки.
      – Что здесь?
      – Его очки. Бенджамин забыл их в каком-то отеле в Италии. Консьержка оказалась столь любезна, что вернула. К сожалению, их прислали уже после его смерти.
      Габриель взял конверт и вынул очки. Очки ученого: в пластмассовой оправе, совершенно немодные, поцарапанные. Он заглянул в конверт и обнаружил почтовую открытку. Встряхнул. Открытка выскользнула на ладонь. На карточке был изображен желтовато-коричневый отель на фоне голубого озера где-то в Северной Италии. Габриель перевернул открытку и прочитал надпись на обороте.

      Удачи вам с вашей книгой, профессор Штерн.
      Джанкомо.

      Детектив Вайс настоял на том, чтобы отвезти герра Ландау в отель. Ведь гость никогда не бывал в Мюнхене, не так ли? В результате Габриелю ничего не оставалось, как изображать притворное восхищение залитой дождем неоклассической красотой центра города. Он также отметил для себя, что полицейский ловко и намеренно удлинил их путешествие примерно на пять минут, пропустив несколько очевидных поворотов.
      В конце концов они все же въехали на маленькую мощеную улочку Аннаштрассе, находящуюся в районе Лехель. Вайс остановился перед отелем «Опера», вручил Габриелю свою визитную карточку и еще раз выразил соболезнования по поводу понесенной гостем утраты.
      – И вот еще что, – сказал Габриель. – Я хотел бы поговорить с заведующим отделением в университете. У вас есть номер его телефона?
      – А-а, с доктором Бергером. Конечно.
      Детектив достал из кармана электронный органайзер, нашел то, что нужно, и продиктовал цифры. Габриель прилежно записал номер на оборотной стороне карточки, хотя эта информация уже надежно отложилась в его памяти.
      Поблагодарив полицейского, Габриель направился к себе. Он заказал обед в номер, удовлетворившись омлетом и овощным супом. Потом принял душ и забрался в кровать, прихватив полученную в консульстве папку. Внимательно прочитав имеющиеся документы, он отложил папку и уставился в потолок, слушая шум стучащегося в окно дождя.
      «Кто убил тебя, Бени? Какой-то неонацист?»
      Нет, на этот счет у него были сильные сомнения. Нарисованные на стене рунический знак и три семерки, как подозревал Габриель, имели своей целью переложить ответственность на других. Но тогда почему его убили? Рабочая версия у него уже сложилась. Бенджамин взял отпуск в университете, чтобы поработать над очередной книгой, однако в квартире не нашлось ничего, что указывало бы на то, что он вообще над чем-то работал. Ни набросков. Ни папок с документами. Ни рукописи. Ничего, кроме нескольких слов, написанных на присланной из итальянской гостиницы открытке.

      Удачи вам с вашей книгой, профессор Штерн.
      Джанкомо.

      Габриель достал бумажник и вытащил взятую из кладовки фотографию. Будь проклята память, не позволяющая ничего забывать. Он помнил, как Бенджамин отдал фотоаппарат симпатичной бельгийской девушке, помнил, как друг потянул его к перилам над рекой. Помнил даже, что сказал Бенджамин перед тем, как положить руку ему на плечо.
      –  Улыбнись, придурок.
      –  Это не смешно, Бени.
       – А ты представь, какое лицо будет у старика, когда он увидит, как мы позируем перед камерой.
      –  Он надерет тебе задницу.
      –  Не беспокойся. Я сожгу фотографию.
      Через пять минут, зайдя в ванную, Габриель сделал то, чего не сделал его друг.
 
      Детектив Вайс жил в Богенхаузене, жилом районе Мюнхена на противоположной стороне реки Изар. Но туда он не поехал, а вместо этого, высадив израильтянина возле отеля, припарковал машину в тени на примыкающей улице и стал наблюдать за входом в отель «Опера». По истечении тридцати минут полицейский достал сотовый телефон и набрал некий номер в Риме.
      – Это шеф.
      Неведомый голос говорил по-английски с выраженным итальянским акцентом. Всегда одно и то же.
      – Думаю, у нас может быть проблема.
      – Рассказывайте.
      Детектив подробно изложил события минувшего дня и вечера. Будучи опытным в ведении телефонных разговоров человеком, он тщательно избегал упоминания имен и прочих точных деталей. Кроме того, его собеседник отлично понимал, о чем идет речь.
      – У вас есть возможность проследить за объектом?
      – Да, но он профессионал…
      – Сделайте это, – резко бросил человек в Риме. – И достаньте фотографию.
      Связь прервалась.

      – Кардинал Бриндизи, рад вас видеть.
      – Ваше святейшество.
      Государственный секретарь кардинал Марко Бриндизи склонился над протянутой рукой. Его губы лишь мимолетно коснулись кольца на пальце папы. Потом он выпрямился и посмотрел в глаза главы католической церкви с уверенностью, граничащей с дерзостью. Худой, со сморщенным лицом и напоминающей пергамент кожей, Бриндизи, казалось, парил над полом, а не стоял на нем. Его сутана была сшита в той же мастерской возле пьяцца делла Минерва, где шили одеяния для папы. Золотой наперсный крест свидетельствовал о богатстве и влиятельности его семьи и покровителей. За стеклами маленьких круглых очков скрывались бледно-голубые, казавшиеся неживыми глаза.
      Будучи государственным секретарем, Бриндизи контролировал внешние функции Ватикана и ведал вопросами внешних сношений этого небольшого, но влиятельного государства с другими странами. По существу, он был премьер-министром Ватикана и вторым по могуществу человеком в Римско-католической церкви. Несмотря на неудачу на конклаве, кардинал-доктринер пользовался мощной поддержкой внутри курии, что позволяло ему соперничать даже с папой. Дело доходило до того, что последний иногда задавался вопросом, а кто же возьмет верх в случае открытого столкновения – он или молчаливый, вечно угрюмый кардинал?
      Каждую пятницу эти двое встречались за ленчем. Именно сей пункт еженедельного рабочего расписания был для папы самым неприятным. Некоторые из его предшественников с удовольствием вникали в детали деятельности курии, каждодневно проводя долгие часы за разбором груд поступающих оттуда документов. Во времена правления Пия XII и Павла VI свет в папском кабинете нередко горел далеко за полночь. В отличие от них Лукчези предпочитал посвящать свое время духовным вопросам и не любил заниматься рутинными делами курии. К несчастью, у него не было государственного секретаря, которому он мог бы полностью доверять, а потому новоизбранный папа никогда не пропускал пятничных встреч с кардиналом Бриндизи.
      Они сидели друг против друга в скромной столовой папских апартаментов, глава церкви – во всем белом, кардинал – в черной сутане с алым поясом и в алой шапочке. Как всегда, у Бриндизи был вид человека, недовольного предложенной пищей. Его святейшеству это доставляло удовольствие. Он знал, что Бриндизи считает себя гурманом и нередко проводит вечера, отдавая должное изыскам кулинаров ресторана «Живая вода». Учитывая это, папа всегда просил монахинь приготовить для пятничного ленча что-нибудь особенно оскорбительное для тонкого гастрономического вкуса. Сегодняшнее меню включало в себя консоме неопределенного происхождения, пережаренную телятину и вареную картошку. Бриндизи окрестил эту пищу «вдохновенной» и стоически подкреплял свои слова делом.
      В течение сорока пяти минут кардинал разглагольствовал о самых разных делах, каждое последующее из которых оказывалось скучнее предыдущего. Недоукомплектация в штатах конгрегации. Отчет о ежемесячном собрании служащих Банка Ватикана. Сообщения о возможных злоупотреблениях служебным транспортом некоего монсеньора из конгрегации духовенства. Каждый раз, когда Бриндизи замолкал, чтобы перевести дыхание, папа бормотал: «Как интересно. Ах, как интересно, ваше преосвященство», задаваясь при этом вопросом, почему ему надо быть в курсе каких-то проблем со служебным транспортом.
      – Боюсь, что вынужден обсудить с вами… – суетливый кардинал осторожно откашлялся и промокнул губы салфеткой, – …скажем так, одну неприятность. Не откладывая дело в долгий ящик.
      – Разумеется, ваше преосвященство, – поспешно сказал папа, радуясь возможности переменить тему и хоть как-то нарушить удручающую монотонность беседы. – Конечно, прошу вас.
      Бриндизи отложил вилку с видом человека, капитулирующего после затяжной осады, и сцепил пальцы под подбородком.
      – Похоже, наш друг из «Републики» снова взялся за старое. В ходе подготовки большой статьи для этой газеты, посвященной вашему святейшеству и приуроченной к пасхальному выпуску, он раскопал… – многозначительная пауза, глаза к небу, – …некоторые несоответствия в вашем детстве.
      – Какого рода несоответствия?
      – Несоответствия в том, что касается даты смерти вашей матери. Сколько лет вам было, когда вы остались сиротой? Где вы находились? Кто о вас заботился? Этот репортер – человек весьма предприимчивый, источник постоянных неприятностей для секретариата. Ему удается находить такое, что мы предпочитали бы оставить в покое. Я много раз настоятельно просил своих сотрудников не вести с ним никаких разговоров без разрешения пресс-бюро, но кто-то, очевидно…
      – Что-то ему рассказал.
      – Похоже, что так, ваше святейшество.
      Папа отодвинул пустую тарелку и тяжело вздохнул. В первые же после конклава дни он выразил намерение предать гласности все обстоятельства своего детства, но в курии и пресс-бюро нашлись люди, посчитавшие, что мир еще не готов принять папу-бродяжку, выросшего на улице и отстаивавшего свои права не только умом, но и кулаками, пока церковь не приняла его в свое лоно. Этот пример в полной мере подтверждал культуру скрытности и обмана, которая процветала в Ватикане и которую Лукчези так ненавидел, но в начальные дни папства ему не хотелось растрачивать драгоценный политический капитал, а потому он неохотно согласился умолчать о некоторых наименее праведных деталях своего воспитания.
      – Было ошибкой рассказывать миру о том, что я вырос в Падуе, в доме, где глубоко почитали Христа и Деву Марию, и жил там до пятнадцати лет, когда поступил в семинарию. Ваш друг из «Републики» без особого труда узнает правду.
      – Позвольте мне решить проблему с газетой. У нас есть свои способы воздействия на несговорчивых журналистов.
      – Какие же?
      – Мы отказываем им в разрешении сопровождать ваше святейшество во время зарубежных поездок. Аннулируем их аккредитацию при пресс-бюро.
      – Похоже, меры очень суровые.
      – Не думаю, что до этого дойдет. Уверен, нам удастся убедить его придерживаться правды.
      – Какую правду вы имеете в виду?
      – Правда состоит в том, что вы выросли в Падуе, в доме, где глубоко почитали Христа и Деву Марию. – Бриндизи улыбнулся и смахнул с плеча несуществующую крошку. – Но когда ведешь такое сражение, необходимо иметь представление о полной картине, чтобы заранее знать, с чем мы можем столкнуться.
      – Что вы предлагаете?
      – Короткий меморандум. В курии его никто не увидит, кроме меня, и я буду использовать его только для подготовки защиты… если необходимость в таковой когда-либо возникнет.
      – Скажите, Марко, вы научились такой тактике, изучая каноническое право?
      Бриндизи улыбнулся.
      – Некоторые приемы универсальны, ваше святейшество.
      – Вы получите меморандум.
      Папа и кардинал замолчали, ожидая, пока две монахини уберут со стола и подадут эспрессо. Лукчези медленно размешал сахар и посмотрел на кардинала.
      – Мне тоже нужно обсудить с вами кое-что. Речь идет о проблеме, которой мы уже касались несколько месяцев назад, и моей инициативе продолжить процесс преодоления отчужденности между церковью и еврейством.
      – Очень интересно, ваше святейшество.
      Как человек, посвятивший всю свою карьеру продвижению по бюрократической лестнице курии, Бриндизи мастерски владел голосом, придавая ему любой тон, в том числе и нейтральный, как сейчас.
      – Частью моей инициативы должно стать изучение отношения церкви к холокосту. Все соответствующие документы, хранящиеся в секретных архивах Ватикана, должны быть представлены для широкого изучения, и на этот раз мы не станем связывать руки историкам и экспертам, которых сами выберем для участия в проекте.
      И без того бледное лицо Бриндизи стало совсем белым. Прежде чем бросить вызов своему противнику, он сложил пальцы домиком и прижал их к губам, стараясь сохранить хладнокровие.
      – Как вы помните, ваше святейшество, ваш предшественник давал поручение провести такого рода исследование и представил его миру в 1998 году. Я не вижу причин повторять работу Поляка, тем более сейчас, когда перед церковью стоит множество других и, осмелюсь сказать, более важных вопросов.
      – «Мы помним»? Этот документ следовало бы назвать «Мы просим прощения». К сожалению, он оказался недостаточно глубоким. Не хватило ни самокритичности, ни настойчивости в отыскании правды. В результате – еще одно оскорбление тем самым людям, чьи раны мы желали исцелить. Что в нем утверждалось? Что церковь не совершила ничего дурного. Что мы пытались помочь. Что некоторые помогали больше, чем другие. Что убивали немцы, а не мы, но в любом случае нам очень жаль. Постыдный документ.
      – Некоторые могут посчитать постыдным то, как вы отзываетесь о труде своего предшественника.
      – У меня нет ни малейшего намерения осуждать старания Поляка. Сердце у него было там, где надо, но, как я подозреваю, он не пользовался достаточной поддержкой со стороны курии. – «Со стороны таких, как ты», – подумал Лукчези. – Именно поэтому документ сказал так мало, если вообще что-то сказал. Из уважения к Поляку я представлю новый проект как продолжение прежнего, вдохновленного им.
      – Еще одно исследование могут счесть замаскированной критикой, как бы вы его ни представляли.
      – Вы ведь входили в состав группы, написавшей проект «Мы помним», не так ли?
      – Это так, ваше святейшество.
      – Десять лет, чтобы написать четырнадцать страниц.
      – Размышления и точность требуют времени.
      – Как и обеление.
      – Я возражаю…
      Папа не дал ему закончить.
      – Вы выступаете против пересмотра этого вопроса из опасения навлечь позор на церковь или потому, что боитесь потерять шансы занять мое место, когда я уйду?
      Бриндизи опустил руки и поднял глаза к потолку, словно готовясь произнести цитату из Святого Писания.
      – Я выступаю против пересмотра этого вопроса потому, что такой пересмотр не даст нам ровным счетом ничего, но зато пойдет на пользу тем, кто желает уничтожить нас.
      – Постоянный обман и уклончивость куда более опасны. Если мы не говорим о проблемах честно и открыто, то тем самым помогаем нашим противникам. Мы губим себя сами.
      – Если и мне позволительно высказаться честно и открыто, то я скажу, что ваша наивность в этом вопросе поразительна. Что бы ни сделала и что бы ни провозгласила церковь, это не удовлетворит проклинающих нас. Скорее лишь добавит масла в огонь. Я не могу допустить, чтобы вы порочили репутацию церкви и ваших предшественников, вытаскивая на свет эту глупость. Пий Двенадцатый заслуживает канонизации, а не поругания.
      Атрибуты папской власти еще не испортили Пьетро Лукчези, но явное неповиновение, проявившееся в словах кардинала, всколыхнуло его гнев. Он заставил себя говорить спокойно, однако человек, сидевший по другую сторону стола, прекрасно понял, какие чувства и какой смысл были вложены в негромко прозвучавший ответ:
      – Уверяю вас, Марко, тем, кто желает провозгласить святым Пия, придется перенести надежды на следующий конклав.
      Длинный и тонкий паучий палец кардинала пробежал по ободку кофейной чашки и замер на краю, как изготовленное к бою копье. После затянувшегося молчания Бриндизи прочистил горло и сказал:
      – Поляк много раз приносил извинения за отдельные прегрешения сыновей и дочерей церкви. Приносили эти извинения и другие прелаты. Некоторые, как, например, наши братья во Франции, ушли по этому пути намного дальше, чем мне хотелось бы. Но евреи и их друзья в средствах массовой информации не успокоятся, пока мы не признаем, что были не правы, что не прав был его святейшество папа римский Пий Двенадцатый. Они не понимают – а вы, ваше святейшество, похоже, забываете, – что церковь, как воплощение Христа на земле, не может быть неправой. Церковь и есть сама правда. Если признать, что церковь или папа римский ошибаются… – Он оставил предложение недосказанным, потом добавил: – С вашей стороны было бы большой ошибкой выдвигать вышеупомянутую инициативу. Серьезной ошибкой.
      – В этих стенах, Марко, слово «ошибка» имеет очень большой вес. Оно некорректно. Уверен, вы вовсе не вознамерились обвинить меня в том, что я ошибаюсь.
      – У меня нет желания заниматься анализом своих слов, ваше святейшество.
      – А что, если хранящиеся в секретных архивах документы расскажут иную историю?
      – Такие документы должны оставаться там, где находятся сейчас.
      – Я единственный человек, в чьей власти открыть документы секретных архивов, и я принял решение сделать это.
      Пальцы кардинала поглаживали золотой наперсный крест.
      – Когда вы намерены выступить с этой… инициативой?
      – На следующей неделе.
      – Где?
      – За рекой. В Большой синагоге.
      – Об этом не может быть и речи! Курии не хватит времени, чтобы подготовиться к столь ответственному шагу!
      – Мне семьдесят два года. У меня нет времени ждать, пока чиновники все как следует подготовят. Боюсь, именно таким вот образом и тормозятся все дела. С раввином мы уже поговорили. На следующей неделе я отправляюсь в гетто при поддержке курии или без таковой. И, если уж на то пошло, при или без поддержки государственного секретаря. Как говорится, ваше преосвященство, истина делает нас свободными.
      – И вы, папа-бродяжка из Венето, претендуете на знание истины.
      – Истину, Марко, знает только Бог, но Фома Аквинский писал о культивируемом невежестве, ignorantia affectata.О намеренном неведении, цель которого – уберечь себя от вреда. Пришло время избавиться от ignorantia affectata.Спаситель сказал, что Он – свет мира, а мы здесь, в Ватикане, живем во мраке. Я намерен включить свет.
      – Может быть, память играет со мной злую шутку, ваше святейшество, но, если не ошибаюсь, на последнем конклаве мы избрали папу-католика.
      – Не ошибаетесь, ваше преосвященство. Но не только католика, а и человека.
      – Если бы не я, вы до сих пор носили бы красное.
      – Пап выбирает Святой Дух. Мы всего лишь опускаем бюллетени.
      – Еще один пример вашей потрясающей наивности.
      – Вы будете со мной на следующей неделе в Трастевере?
      – Полагаю, на следующей неделе я слягу от гриппа. – Кардинал резко поднялся. – Спасибо, ваше святейшество. Было, как всегда, очень приятно.
      – Тогда до следующей пятницы.
      – Я в этом не так уверен.
      Папа протянул руку. Кардинал Бриндизи взглянул на сияющий в свете лампы перстень рыбака, повернулся и вышел из столовой, так и не поцеловав его.
 
      Отец Донати слушал разговор между главой Римской церкви и кардиналом, находясь в соседнем со столовой буфете. Войдя в столовую после того, как Бриндизи ушел, он застал святого отца стоящим с закрытыми глазами и с прижатым к переносице пальцем. Вид у него был усталый. Отец Донати сел на стул кардинала и отодвинул недопитую чашку эспрессо.
      – Знаю, ваше святейшество, это было не очень-то приятно, но необходимо.
      Папа наконец поднял голову.
      – Мы только что потревожили спящую кобру, Луиджи.
      – Да, ваше святейшество. – Донати наклонился вперед и понизил голос. – А теперь давайте помолимся за то, чтобы эта разъярившаяся кобра допустила просчет и укусила саму себя.

      Большую часть следующего дня Габриель потратил на поиски доктора Гельмута Бергера, заведующего отделением современной истории при университете Людвига-Максимилиана. Он оставил одно сообщение на домашнем автоответчике профессора, второе – на его сотовом телефоне и третье – у угрюмой секретарши в приемной. За ленчем на террасе внутреннего дворика отеля он уже решил было устроить засаду неподалеку от кабинета заведующего, но появившийся с листочком в руке консьерж расстроил его планы. Уважаемый профессор согласился-таки встретиться с господином Ландау в половине седьмого в ресторане «Атцингер» на Амалиенштрассе.
      До встречи оставалось пять часов. День выдался ясный, хотя и ветреный. Габриель подумал, что ему не повредит небольшая прогулка, и, выйдя из отеля, неспешно зашагал по узкой мощеной улочке, которая привела к южной стороне Английского сада. Он медленно побрел по тропинке, пролегавшей вдоль журчащего в тени ручья, потом пересек широкую, залитую солнцем лужайку. Вдалеке показался тысячефутовый шпиль Олимпийской башни, ярко сияющий на фоне пятого голубого неба. Габриель опустил голову, но не остановился.
      Оставив парк, он снова оказался в Швабинге и, пройдясь по Адальбертштрассе, увидел фрау Ратцингер, которая подметала ступеньки дома номер 68. Не испытывая ни малейшего желания разговаривать с суровой старухой, Габриель повернул за угол и зашагал в обратном направлении. Каждые несколько минут он поднимал глаза и бросал взгляд на приближающуюся башню.
      Минут через десять Габриель вышел к южной оконечности Олимпийской деревни. Сам Олимпийский парк остался почти таким же, каким был тогда: деревня, большой жилой квартал, собственная железнодорожная станция, собственная почта и даже собственный мэр. Бунгало из бетонных блоков и многоквартирные дома состарились и выглядели не лучшим образом. В попытке оживить унылый район многие из них выкрасили в яркие тона.
      Теперь Габриель шел по Коннолиштрассе. Это была даже не улица, а пешеходная аллея, по обе стороны от которой стояли аккуратные трехэтажные домики. Он остановился у дома номер 31. На балконе второго этажа появился голый по пояс юнец и стал вытряхивать коврик. В памяти Габриеля отпечаталась другая картина: палестинец в балаклаве. Потом из квартиры на первом этаже вышла молодая женщина с прогулочной коляской и ребенком. На мгновение Габриель увидел Иссу, командира группы «Черный сентябрь», с вымазанным сапожным кремом лицом, в костюме «сафари» и кепочке для гольфа.
      Вышедшая из дома женщина посмотрела на Габриеля так, будто привыкла к тому, что незнакомые люди останавливаются у ее дома с недоверчивым выражением на лице. «Да, – как бы говорила она, – да, это случилось здесь. Но теперь я тут живу, так что, пожалуйста, уходите». Потом, словно уловив в его взгляде что-то еще – что-то неприятное для нее, – женщина положила ребенка в коляску и покатила ее в направлении детской площадки.
      Габриель поднялся на холмик и сел на еще не согретую солнцем траву. Обычно он отчаянно отгонял воспоминания, когда они приходили, но сейчас сам открыл перед ними дверь.
       Романо…
       Шпрингер…
       Шпитцер…
       Славин…
      Лица погибших пронеслись перед его мысленным взором. Всего их было одиннадцать. Двое погибли в самом начале, при захвате. Другие девять – в ходе неумело проведенной немцами операции по их спасению на Фюрштенфельдбрюк. Голда Меир потребовала мести в соответствии с библейскими пропорциями – око за око – и приказала Конторе «послать мальчиков» на охоту за осуществившими нападение членами группы «Черный сентябрь». Возглавлять операцию было поручено дерзкому Ари Шамрону, а одним из тех, к кому он обратился, стал молодой, подающий надежды студент Иерусалимской школы искусств Бецаль по имени Габриель Аллон.
      Каким-то неведомым образом в руки Шамрону попало досье, составленное на Габриеля во время его не вполне удачной службы в армии. Сын бывших узников Аушвица показался армейским командирам высокомерным и эгоистичным, склонным к продолжительным приступам меланхолии, но вместе с тем на редкость умным и способным предпринимать самостоятельные действия без руководящих указаний сверху. К тому же парень знал несколько языков, что мало ценилось в передовой пехотной части, но требовалось Ари Шамрону. Его война не на Голанских высотах и не в Синае. Его война – это тайная война, ведущаяся в Европе. Габриель попытался сопротивляться. Шамрон не оставил ему права выбора.
      – Евреи снова умирают на немецкой земле со связанными за спиной руками, – сказал Шамрон. – Твои родители выжили, но сколько было тех, кто погиб? Их братья и сестры? Их тети и дяди? Дедушки и бабушки? Они все остались там, разве нет? Неужели ты и впрямь собираешься сидеть здесь, в Тель-Авиве, со своими кистями и бездельничать? У тебя есть таланты. Позволь мне попользоваться ими несколько месяцев. А потом можешь делать со своей жизнью что хочешь.
      Операция получила кодовое название «Гнев Божий». Габриель стал «алефом» – убийцей. Агенты, занимавшиеся выслеживанием членов «Черного сентября» и изучением их привычек, назывались «айинами». Офицер по связи звался «коф». Бенджамин Штерн был «хетом» – логистиком. Его работа состояла в обеспечении агентов транспортом и жильем, причем делать это нужно было так, чтобы не оставлять следов, которые могли бы вывести на Контору. Иногда Бенджамин выполнял также роль водителя при отходе. Именно Бенджамин сидел за рулем зеленого «фиата», увезшего Габриеля с пьяцца Аннибальяно в ту ночь, когда он убил лидера «Черного сентября» в Италии. По дороге в аэропорт Габриель заставил Бенджамина остановиться у обочины, где его вырвало.
      Даже сейчас, по прошествии многих лет, в ушах стоял крик друга.
      –  Ты опоздаешь на самолет!
      –  Дай мне минуту.
      –  Ты пропустишь свой рейс.
      –  Я же сказал, дай мне минуту!
      –  Да что с тобой? Этот ублюдок заслуживал смерти!
      –  Ты не видел его лица, Бени. Ты не видел его чертова лица!
      На протяжении последующих восемнадцати месяцев группа Шамрона уничтожила дюжину членов «Черного сентября». Габриель лично убил шестерых. Когда все закончилось, Бенджамин вернулся к академической карьере. Габриель тоже хотел вернуться в школу искусств, но призраки убитых им людей отвратили его от письма, поэтому он оставил Лию в Израиле и переехал в Венецию, чтобы изучать искусство реставрации под руководством Умберто Конти. В этом увлечении он нашел исцеление. Конти, ничего не знавший о прошлом Габриеля, похоже, понимал это. Нередко поздними вечерами он приходил в комнату ученика в развалюхе-гостинице и вытаскивал его на улицу. Они гуляли по городу, и Конти показывал ему настоящее искусство. Как-то, когда они стояли перед алтарем великого Тициана в церкви Фрари, Конти схватил Габриеля за руку.
       – Человек, довольный собой, может стать неплохим реставратором, но не великим. Только тот, чье собственное полотно безнадежно загублено, способен стать поистине великим реставратором. Для тебя это медитация. Ритуал. Придет время, и ты станешь великим реставратором. Ты превзойдешь меня. Я в этом уверен.
      Конти, конечно, не знал об этом, но практически то же самое сказал Габриелю Шамрон в ту ночь, когда отправил его в Рим, чтобы убить своего первого палестинца.
 
      Ровно в половине седьмого Габриель стоял у входа в «Атцингер». Сначала туман, повисший над Амалиенштрассе, прорезал свет фары профессорского велосипеда. Затем выплыл неясный силуэт, проявились ритмично работающие ноги и развевающиеся над оттопыренными ушами седые, напоминающие крылья волосы. За спиной у профессора висела коричневая кожаная сумка.
      Однако симпатия, вызванная столь демократичной и внушающей доверие манерой появления, быстро испарилась. Подобно многим немецким интеллектуалам, Гельмут Бергер изображал человека, проведшего весь день в тяжелой борьбе с существами куда более низкого интеллекта. Он сразу заявил, что ограничен во времени и может позволить себе только бокал пива, однако при этом предложил Габриелю заказать что-нибудь из меню. Габриель заказал минеральную воду, что немец, похоже, воспринял едва ли не как оскорбление.
      – Мне очень жаль, что все так случилось. Примите мои соболезнования. Ваш брат – точнее, сводный брат – пользовался большим уважением на факультете. Его смерть стала потрясением для нас всех. – Он проговорил это без малейшего намека на сколь-либо подлинное чувство, как будто и сами слова принадлежали не ему самому, а были написаны студентом-выпускником. – Чем могу помочь вам, герр Ландау?
      – Правда ли, что Бенджамин взял отпуск?
      – Верно. Он работал над очередной книгой.
      – Знаете ли вы, какова была тема книги?
      – Вообще-то нет.
      – Неужели? – Габриель искренне удивился. – Человек берет отпуск, чтобы работать над книгой, даже не сообщив вам, чему посвящено его исследование?
      – У нас такое не практикуется, но Бенджамин с самого начала проекта проявлял большую скрытность.
      Настаивать не имело смысла, и Габриель слегка изменил тему разговора.
      – Вам известно что-нибудь об угрозах, которые получал мой сводный брат?
      – Таких угроз было много. Бенджамин поддерживал теорию о коллективной вине немцев за события военного времени, и такие взгляды, надо сказать, не способствовали его популярности.
      – Вы, похоже, тоже не разделяете его точку зрения?
      Профессор пожал плечами.
      – Несколько лет назад я написал книгу о роли германской католической церкви в годы войны. Бенджамин не согласился с моими выводами и выразил свое мнение публично и весьма резко. Для нас обоих то было не самое приятное время.
      Гельмут Бергер посмотрел на часы.
      – Прошу извинить, но у меня еще одна деловая встреча. Что еще вы хотели бы узнать? Может быть, что-то, имеющее более непосредственное отношение к предмету вашего расследования?
      – В прошлом месяце Бенджамин ездил в Италию. Вы. случайно, не знаете, с какой целью? Не была ли эта поездка как-то связана с работой над книгой?
      – Не имею ни малейшего представления. Видите ли, доктор Штерн обычно не уведомлял меня о своих планах заранее. – Профессор допил пиво и поднялся. Урок окончен, все свободны. – Еще раз примите мои соболезнования, герр Ландау. Желаю успеха в вашем предприятии.
      «Черта с два ты мне желаешь успеха», – подумал Габриель, провожая взглядом Гельмута Бергера, который, выйдя из бара, сел на велосипед и уехал.
 
      Возвращаясь в отель, Габриель заглянул в большой книжный магазин на южной стороне студенческого квартала. Остановившись на мгновение у плана магазина, он поднялся на второй этаж и прошел в секцию, отведенную для страноведческой литературы, где быстро отыскал карту Северной Италии.
      Габриель расстелил ее на ближайшем столике, после чего достал из кармана почтовую открытку. Отель, в котором останавливался Бенджамин, находился в небольшом городке Бренцоне. Судя по фотографии, городок располагался на берегу одного из северо-итальянских озер. Начав с запада, Габриель медленно продвигался на восток, считывая названия маленьких городков и деревушек, облепивших каждое из озер – Маджоре, Комо, Исео и, наконец, Гарда. Бренцоне. Вот и он. На восточном берегу Лаго ди Гарда, примерно на полпути между выступом у южного края и напоминающим формой кинжал мысом на северной оконечности.
      Габриель сложил карту и спустился на первый этаж, где стояла касса. Через минуту он уже вышел на улицу через вращающиеся двери, положив карту вместе с открыткой в карман пальто, и привычно скользнул взглядом по тротуару, припаркованным машинам и окнам окружающих зданий.
      Повернув налево, он направился к отелю, раздумывая о том, почему детектив Аксель Вайс сидит в кафе как раз напротив книжного магазина и с какой целью полицейский вообще следит за ним в самом центре Мюнхена.
 
      Габриель мог без особого труда избавиться от слежки или же дать понять немцу, что тот обнаружен, но, подумав, решил не выдавать пока своего профессионализма. В глазах Акселя Вайса он оставался Эхудом Ландау, братом убитого историка Бенджамина Штерна, и никем больше – и именно поэтому факт слежки представлялся еще более любопытным.
      Он вошел в отель на Максимилианштрассе. Позвонил по висевшему на стене в фойе телефону. Снова вышел на улицу и продолжил путь. Полицейский не отставал; он шел по противоположной стороне улицы, держась метрах в пятидесяти от объекта наблюдения.
      Габриель направился прямо к отелю. Забрал у портье ключ от номера и поднялся на лифте на свой этаж. В комнате уложил одежду в черный кожаный портфель, потом достал из сейфа полученное в израильском консульстве досье и конверт с очками Бенджамина и убрал их в дипломат. После этого он выключил свет, подошел к окну и раздвинул шторы. На другой стороне улицы стояла машина. За ветровым стеклом мерцал огонек сигареты. Вайс. Габриель отошел от окна и сел на край кровати, ожидая телефонного звонка. Телефон зазвонил через двадцать минут.
      – Ландау.
      – Угол Зайцштрассе и Унзольдштрассе, южнее Принцрегентен. Знаете, где это?
      – Да. Назовите номер.
      Номер состоял из девяти цифр. Габриель не стал их записывать.
      – Ключи?
      – Как обычно. Задний бампер, со стороны тротуара. Габриель надел пальто, забрал портфель и дипломат, спустился в фойе и объяснил ночному портье, что выписывается.
      – Вызвать такси, герр Ландау?
      – Нет, меня заберут. Спасибо.
      Портье положил на стойку счет. Габриель расплатился одной из кредитных карточек Шамрона и вышел. На улице он повернул налево и быстро зашагал по тротуару, держа в одной руке дипломат, а в другой – портфель с одеждой. Секунд через двадцать до него донеслись негромкие звуки – это открыли и закрыли дверцу автомобиля. За этими звуками последовали другие – приглушенный шорох торопливых шагов по сырым камням Аннаштрассе. Желание оглянуться было велико, но Габриель удержался.
       …угол Зайцштрассе и Унзольдштрассе…
      Габриель миновал церковь, свернул налево и, выйдя на крохотную площадь, остановился, чтобы сориентироваться. Затем повернул направо и пошел по еще одной узкой улочке на звук автомобилей, проносящихся по Принцрегентенштрассе. Вайс по-прежнему следовал за ним.
      Теперь Габриель всматривался в регистрационные номера припаркованных у тротуара машин. Номер, названный по телефону, принадлежал темно-серому «опелю-омеге». Не сбавляя шага, он слегка наклонился и провел рукой по заднему бамперу. Пальцы наткнулись на ключи, и Габриель снял их одним быстрым движением.
      Он нажал кнопку пульта, и дверной замок автоматически открылся. Вещи полетели на пассажирское сиденье. Габриель повернулся – Вайс бежал к нему с застывшим на лице выражением паники.
      Габриель сел за руль, вставил ключ в гнездо зажигания и включил двигатель. Отъехав от тротуара, он вывернул руль вправо и через несколько секунд исчез в потоке машин.
 
      Детектив Аксель Вайс выпрыгнул из машины так быстро, что оставил на сиденье сотовый телефон. Пришлось бежать назад. Прежде чем набрать номер, он постарался отдышаться. Затем, услышав знакомый голос, сообщил человеку в Риме, что израильтянин, называвший себя Ландау, скрылся.
      Вайс смущенно поведал об обстоятельствах исчезновения объекта.
      – Вы хотя бы сфотографировали его?
      – Да, утром, в Олимпийской деревне.
      – В деревне? Что, черт возьми, ему там понадобилось?
      – Не знаю. Он останавливался у одного жилого дома на Коннолиштрассе. Номер тридцать один.
      – Это там все случилось?
      – Да, там. Евреи нередко туда приходят.
      – Как нередко и уходят от наблюдения.
      – Вас понял.
      – Пришлите мне фотографию. Сегодня же.
      И человек в Риме повесил трубку.

      Вилла Галатина, расположившаяся на месте бывшего бенедиктинского аббатства, стоит на вершине массивной гранитной колонны, каких немало в холмах Лацио, и, кажется, неодобрительно взирает на деревеньку, приютившуюся внизу, на дне поросшей лесом долины. В семнадцатом веке некий важный кардинал купил аббатство и превратил его в роскошную летнюю резиденцию, где можно было укрыться от поражавшей Рим невыносимой августовской жары. Его архитектору хватало здравого смысла, так что рыжевато-коричневый фасад и утратившие былую остроту зубцы стен сохранились и поныне.
      Ранним утром одного из первых мартовских дней на высоком, обдуваемом ветром парапете появился мужчина, на плече которого висел не лук, а снайперская винтовка «беретта». Нынешний владелец виллы был человеком, очень серьезно относившимся к вопросам своей личной безопасности. Звали его Роберто Пуччи, и его могущество как финансиста и промышленника в современной Италии не уступало могуществу какого-нибудь князя церкви в Италии эпохи Возрождения.
      Бронированный «мерседес» подъехал к стальным воротам, где его встретили два загорелых охранника. Пассажир на заднем сиденье опустил стекло. Один из охранников изучил его лицо, затем бросил взгляд на табличку с номером. Номер был ватиканский. Ворота во владения Роберто Пуччи отворились, и перед гостями открылась обсаженная кипарисами асфальтированная дорожка протяженностью в четверть мили.
      Поднявшись на вершину холма, «мерседес» въехал в посыпанный гравием и окруженный по периметру эвкалиптами и соснами внешний двор. Здесь уже стояло около двух дюжин автомобилей, находившихся под присмотром небольшой армии охранников и шоферов. Человек, сидевший на заднем сиденье, вышел из салона и, оставив своего телохранителя, направился через двор к колокольне часовни.
      Его звали Карло Касагранде. Когда-то, правда, совсем недолго, это имя звучало по всей Италии, потому что именно генерал Карло Касагранде, глава антитеррористической группы «Лармадеи карабинери», разгромил печально знаменитые коммунистические «Красные бригады». По вполне понятным причинам он старался не попадать в объективы фотокамер, а потому лишь очень немногие из тех, кто не принадлежал к тесному мирку римских спецслужб, знали его в лицо.
      Теперь Касагранде уже не числился в рядах карабинеров. В 1981 году, после покушения на папу Иоанна Павла И, он подал в отставку и исчез за высокими стенами Ватикана. В некотором смысле Касагранде всегда работал на тех, кто окружал Святой престол. Возглавив службу безопасности Ватикана, Касагранде поклялся, что отныне ни один папа не покинет площадь Святого Петра в карете «скорой помощи». Одним из первых его шагов стало проведение широкомасштабного расследования случившегося, целью которого было установить личности покушавшихся и нейтрализовать их до того, как они успеют нанести второй удар. Результаты расследования оказались таковы, что Касагранде не поделился ими ни с кем, кроме святого отца.
      В настоящее время Касагранде уже не нес прямой ответственности за жизнь папы. Последние три года он выполнял для дорогой его сердцу церкви другую важную задачу, хотя формально и продолжал оставаться в штате службы безопасности. Возглавляемое им ведомство носило довольно неопределенное название – Отдел специальных расследований.
      Поручение, данное Касагранде, носило столь секретный характер, что о нем знали не более десятка человек.
      Касагранде вошел в часовню. Его лица нежно коснулся прохладный воздух, пропитанный запахом свеч и фимиама. Опустив пальцы в чашу со святой водой, он перекрестился и зашагал по центральному проходу к алтарю. То, что скромно называлось часовней, было на самом деле довольно-таки большой церковью, превосходившей своими размерами большинство приходских церквей в близлежащих городах.
      Касагранде занял место в первом ряду. Сидевший по другую сторону от прохода Роберто Пуччи, одетый в серый костюм и белую с широким открытым воротом рубашку, молча кивнул гостю. Хотя Пуччи уже перешагнул рубеж в семьдесят пять лет, он по-прежнему находился в отличной физической форме и прямо-таки лучился здоровьем. Волосы у него были белые, а лицо имело цвет смазанного маслом кожаного седла. Черные, полуприкрытые тяжелыми веками глаза холодно уставились на Касагранде. Когда Пуччи останавливал на вас свой взгляд, появлялось чувство, что он решает, как именно расправиться с вами: ударить кинжалом в сердце или перерезать горло?
      Подобно Карло Касагранде, Роберто Пуччи был иото di fiducia– человеком, заслуживающим доверия. В святая святых Ватикана допускались лишь очень немногие миряне, обладавшие тем или иным навыком, особо ценимым людьми этого замкнутого мирка. Касагранде попал туда потому, что имел неоценимый опыт по части обеспечения безопасности и сбора информации. Паролем Пуччи были деньги и политическое влияние. Он переставлял фигуры на шахматной доске итальянской политики, и ни одно правительство не могло быть сформировано до тех пор, пока его предполагаемый глава не совершил паломничества на виллу Галатина и не получил благословение ее хозяина. Но только очень немногие представители итальянского политического истеблишмента знали, что подобным же образом Пуччи держит за горло и еще один римский институт – Ватикан. Его влияние на Святой престол объяснялось тем, что именно Пуччи тайно управлял значительной частью принадлежащих католической церкви ценных бумаг и недвижимости. Под его руководством стоимость этих владений резко возросла, причем достигнуто это было вопреки печальной традиции предыдущих лет без малейшего намека на скандал.
      Касагранде бросил взгляд через плечо. На других скамьях уже сидели прибывшие до него министр иностранных дел, один из влиятельных епископов, шеф пресс-бюро Ватикана, занимающийся инвестициями банкир из Женевы, лидер одной крайне правой партии во Франции, владелец испанского медийного конгломерата и хозяин одного из крупнейших в Европе автомобильных концернов. Примерно десяток других представляли собой людей такого же плана – католики-доктринеры, обладающие огромной финансовой или политической властью, твердо намеренные восстановить то положение Римско-католической церкви, которое она занимала до катастрофы Реформации.
      Касагранде порой лишь сдержанно улыбался, слушая дебаты по поводу того, кому в действительности принадлежит высшая и подлинная власть в церкви – синоду епископов, коллегии кардиналов или верховному понтифику. Он-то точно знал, что власть находится в руках тех, кто собирается на недоступной вилле за пределами Рима, тех, кто принадлежит к этому тайному братству.
      К алтарю подошел кардинал, облаченный в простую одежду приходского священника. Гости поднялись, и служба началась.
      – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
      – Аминь.
      Проповедь была типичной для подобного рода собраний: призыв к оружию, напоминание не терять твердости перед лицом врага, требование подавить вредоносные силы либерализма и модернизма, проникшие не только в общество, но и в саму церковь. Кардинал не упомянул названия братства, которое в отличие от других, близких ему по духу обществ – «Опус Деи», «Легионы Христа», «Общество святого Пия X» – официально не существовало, а потому и не имело имени. Сами же члены в разговорах между собой называли его не иначе как Учреждение.
      Касагранде слышал проповедь не впервые, а потому позволил себе отвлечься. Мысли его обратились к ситуации в Мюнхене и поступившему оттуда докладу оперативника о некоем израильтянине по имени Эхуд Ландау. Бывший полицейский чувствовал, что появление этого человека сулит дальнейшие неприятности, угрожает интересам церкви и самого братства. Для того чтобы противодействовать опасности, ему требовалось благословение кардинала и деньги Роберто Пуччи.
      – Hie est enim calix sanguinis mei, – провозгласил кардинал.
      Касагранде прислушался к заключительным словам мессы. Через пять минут, когда литургия завершилась, он поднялся и вслед за Роберто Пуччи направился к алтарю. Причастившись, финансист отошел в сторону, и Касагранде занял его место.
      Кардинал Марко Бриндизи поднял гостию и, глядя прямо в глаза Касагранде, произнес на латыни:
      – И да хранит вечно тело Господа нашего Иисуса Христа душу твою.
      И отставной генерал прошептал:
      – Аминь.
 
      О делах в часовне не говорили никогда. Для этого на расположенной над террасой галерее устраивали буфет. У Касагранде, пребывавшего не в лучшем расположении духа, аппетита не было. Во время долгой войны с «Красными бригадами» ему часто приходилось скрываться, жить в подземных бункерах и воинских бараках, в компании офицеров собственного штаба. Он так и не привык к роскоши и привилегиям жизни за стенами Ватикана, а потому и не восхищался предложенным Пуччи угощением, как другие гости.
      Пока кардинал Бриндизи умело направлял разговор в нужное русло, Касагранде возился с копченым лососем. Бриндизи был опытным ватиканским бюрократом, но при этом презирал столь характерные для большинства проводимых в курии дискуссий осторожность, двуличие, двойственность, неискренность и пустоту. Как человек действия, кардинал вел заседание решительно, проявляя при необходимости настойчивость и упорство. Не будь Бриндизи священником, думал Касагранде, он мог бы стать опасным соперником самого Роберто Пуччи.
      Люди, сидевшие в этой комнате, считали демократию неэффективным и неудобным средством управления, а потому братство, как и сама Римско-католическая церковь, не придерживалось демократических принципов. Бриндизи был наделен властью, чтобы пользоваться ею до самой смерти. На языке членов Учреждения каждый из собравшихся именовался «директором». По возвращении домой им предстояло провести такого же рода встречи с подчиненными и таким образом передать приказы Бриндизи сверху вниз. В среднем звене управления не терпели ни проявлений творческого подхода, ни самостоятельных действий. Те, кто вступал в организацию, давали клятву полного подчинения.
      Работа Касагранде никогда не обсуждалась на заседаниях директората. При необходимости он рассказывал о ней во время прогулок по величественным садам виллы Галатина, и его единственными слушателями, как и в данном случае, становились только кардинал Бриндизи и Роберто Пуччи. Они шли втроем – в середине кардинал с высоко поднятой головой и со сложенными на животе руками, слева Касагранде, справа Пуччи. Три самых влиятельных в братстве человека: Бриндизи – духовный лидер, Пуччи – финансист, Касагранде – ответственный за безопасность и оперативную работу. Между собой члены Учреждения называли их Святой Троицей.
      В организации не было отдельной службы разведки, и Касагранде приходилось пользоваться услугами преданных братству и лично ему ватиканских полицейских и швейцарских гвардейцев. Кроме того, благодаря своему легендарному прошлому Касагранде имел доступ к ресурсам итальянской полиции и спецслужб. И наконец, он создал широкую сеть, в которую входили нужные люди из разных стран мира, включая главу американского ФБР.
      Они всегда откликались на зов Касагранде. Одним из звеньев этой цепи был мюнхенский детектив Аксель Вайс. Другим – министр внутренних дел весьма подверженной католическому влиянию Баварии. Именно по предложению министра Вайсу поручили вести дело профессора Штерна. Он изъял из квартиры убитого некоторые щекотливые материалы и взял на себя контроль за ходом расследования. Ответственность за убийство возложили на неонацистов, что вполне соответствовало планам Касагранде. Теперь, с появлением в Мюнхене израильтянина по фамилии Ландау, возникло опасение, что ситуация может получить новое развитие. Именно это и стало причиной приезда Касагранде на виллу Галатина.
      – А почему бы вам просто не убить его? – предложил Пуччи.
      Да, убить его, подумал Касагранде. Вот и все решение. В духе Пуччи. Он давно потерял счет убийствам, так или иначе ведущим к теневому финансисту. Открыто вступать в схватку с этим человеком у него не было ни малейшего желания, а потому слова приходилось подбирать очень осторожно. Однажды Пуччи приказал убить человека только за то, что тот пялился на его дочь, а подручные богача знали свое дело куда лучше, чем юные фанатики из «Красных бригад».
      – Мы пошли на рассчитанный риск, когда приняли решение устранить профессора Бенджамина Штерна, но к тому нас вынуждали обстоятельства. Как известно, профессор получил определенные материалы, опубликование которых могло нанести нам огромный вред. – Касагранде говорил спокойно, взвешенно. – Судя по действиям этого Ландау, израильская секретная служба не верит, что убийство их бывшего оперативника – дело рук неонацистов.
      – И это возвращает нас к моему предложению, – перебил Пуччи. – Почему бы просто не убить его?
      – Речь идет не об итальянской секретной службе, дон Пуччи, а об израильской. Моя работа состоит в том, чтобы заботиться о безопасности Учреждения. По моему глубокому убеждению, было бы серьезной ошибкой вступать в конфликт с теми, о ком я упомянул. У них есть свои киллеры, те, что совершали убийства на улицах Рима и уходили, не оставив следа. – Касагранде посмотрел на Пуччи. – Эти киллеры могут проникнуть и через стены старого аббатства, дон Пуччи.
      Кардинал почувствовал, что пришла пора выступить в роли посредника.
      – Что же вы тогда предлагаете, Карло?
      – Мы должны действовать очень осторожно, ваше преосвященство. Если Ландау действительно израильский агент, то мы с помощью наших друзей из европейских спецслужб можем серьезно осложнить ему жизнь. И одновременно следует позаботиться о том, чтобы он ничего не нашел. – Касагранде помолчал, потом добавил: – Боюсь, мы в свое время не довели до конца одно дело. Изучив материалы, обнаруженные в квартире профессора Штерна, я пришел к выводу, что у него был сообщник, человек, доставлявший нам проблемы и в прошлом.
      Кардинал раздраженно поморщился, но его черты тут же обрели прежнее выражение спокойной сосредоточенности, как обретает неподвижность гладь утреннего пруда, возмущенная случайно брошенным камнем.
      – А как же другие аспекты вашего расследования, Карло? Вам удалось установить имена тех, кто допустил утечку информации, из-за чего документы, собственно, и попали в руки профессора Штерна?
      Касагранде покачал головой. Сколько часов просидел он над материалами, присланными из Мюнхена! Блокноты, записные книжки, компьютерные файлы – он просмотрел все, отыскивая малейшие зацепки, которые помогли бы раскрыть личности предателей, передавших информацию Штерну. Пока не удалось найти ничего. Профессор самым тщательным образом уничтожил все следы. Можно подумать, что бумаги ему вручил призрак.
      – Боюсь, это остается тайной, ваше преосвященство. Если сей акт предательства был совершен кем-то из Ватикана, то допускаю, что мы никогда не узнаем правды. В курии умеют плести такого рода интриги.
      Эта реплика заставила кардинала улыбнуться. Некоторое время они шли молча. Бриндизи задумчиво смотрел под ноги.
      – Два дня назад я встречался за ленчем со святым отцом, – первым заговорил он. – Как мы и думали, его святейшество твердо намерен следовать своей программе примирения с евреями. Я попытался отговорить его, но из этого ничего не вышло. На следующей неделе он собирается посетить Большую синагогу.
      Роберто Пуччи плюнул на землю. Карло Касагранде тяжело вздохнул. Новость, сообщенная кардиналом, не застала его врасплох. У них был свой источник, секретарь, работавший в штате святого отца, член братства, сообщавший обо всем происходящем в appartamento. В последние недели он предупреждал о грядущей сенсации крупного масштаба.
      – Папа-смотритель, – презрительно бросил Пуччи. – Надо указать ему его место.
      Касагранде затаил дыхание в ожидании, что финансист предложит свое излюбленное решение и этой проблемы, но, похоже, такой вариант не пришел в голову даже ему.
      – Святого отца уже не устраивает просто очередное заявление с выражением сожаления по поводу наших прошлых размолвок с евреями. Он собирается открыть секретный архив.
      – Не может быть… – недоверчиво произнес Касагранде.
      – Боюсь, что может. Вопрос заключается в том, что найдут в этих архивах историки, если он все же их откроет.
      – Все упоминания о встрече в монастыре оттуда изъяты. Что касается свидетелей, то о них позаботились, а их личные досье уничтожены. Если святой отец создаст новую комиссию по изучению архивов, она не обнаружит там ничего взрывоопасного. Разумеется, если евреям не удастся реконструировать работу профессора Штерна. Если же это произойдет…
      – …то и церковь, и Учреждение окажутся в весьма неприятном и опасном положении, – закончил за Касагранде кардинал. – Ради блага церкви и всех, кто в нее верит, нужно, чтобы соглашение осталось тайной.
      – Да, ваше преосвященство.
      Роберто Пуччи закурил сигарету.
      – Возможно, наш друг в appartamentoсумеет указать святому отцу на ошибочность его решения.
      – Я уже пытался сделать это, дон Пуччи. По словам нашего друга, папа твердо намерен идти дальше, невзирая на советы секретарей или курии.
      – С финансовой точки зрения инициатива святого отца может иметь катастрофические последствия, – сказал Пуччи, переключаясь с убийства на деньги. – Многие выражают желание вести дела с Ватиканом именно по причине его доброго имени. Если святой отец выполощет это имя в грязи истории…
      Бриндизи согласно кивнул:
      – В частных беседах святой отец часто высказывает желание вернуться к бедной церкви.
      – Если он не будет осторожен, то это желание сбудется, – заметил Пуччи.
      Кардинал взглянул на Касагранде.
       – Collaborator, – пробормотал он. – Вы полагаете, что он представляет серьезную угрозу?
      – Да, ваше преосвященство.
      – Что вам нужно от меня, Карло? Помимо, разумеется, моего одобрения.
      – Только это, ваше преосвященство.
      – А от дона Пуччи?
      Касагранде посмотрел в непроницаемые черные глаза.
      – Мне нужны его деньги.

      К северной оконечности озера Гарда Габриель подъехал уже после полудня следующего дня. По мере того как он, следуя вдоль берега, спускался на юг, климат и растительность постепенно менялись, альпийская зона уступала место средиземноморской, а в открытое окно врывался прохладный влажный ветерок. Солнечные лучи ложились на серебристо-зеленоватые листья оливковых деревьев. Озерная гладь раскинувшегося внизу озера по-прежнему напоминала отполированную гранитную глыбу.
      Городок Бренцоне только начинал приходить в себя после сонной сиесты, зевая открывающимися окнами растянувшихся вдоль берега баров и кафе; торговцы раскладывали незатейливый товар на узких мощеных улочках, поднимающихся вверх по отлогим склонам Монте-Бальдо. Габриель ехал до тех пор, пока не увидел «Гранд-отель» – шафранового цвета виллу на краю города.
      Во дворе его встретил коридорный, энтузиазм которого позволял предположить, что бедняга давно лишен радости человеческого общения. Фойе выглядело так, словно перенеслось из какого-то другого времени. Габриель даже подумал, что, пожалуй, не удивился бы, увидев примостившегося в темном углу на краешке пыльного старомодного кресла Франца Кафку с блокнотом на коленях. В примыкающей к фойе столовой пара скучающих официантов неспешно расставляли на столах обеденные приборы. Судя по всему, большинству столов предстояло остаться незанятыми.
      Портье у стойки при приближении гостя выпрямился. Габриель взглянул на приколотую к блейзеру серебристо-черную табличку с именем – Джанкомо. Светловолосый и голубоглазый, с квадратными плечами прусского вояки, Джанкомо смотрел на посетителя не без любопытства.
      Габриель назвался Эхудом Ландау из Тель-Авива, продемонстрировав при этом неплохое, хотя и далекое от совершенства знание итальянского. Портье, похоже, даже обрадовался. Когда же Габриель упомянул профессора Штерна, человека, побывавшего здесь примерно два месяца назад и забывшего свои очки, Джанкомо медленно покачал головой.
      Память его несколько улучшили пятьдесят евро, которые гость положил на стойку.
      – Герр Штерн! – Голубые глаза ожили. – Писатель из Мюнхена. Да, я хорошо его помню. Он останавливался здесь на три ночи.
      – Профессор Штерн был моим братом.
      – Был?
      – Его убили в Мюнхене десять дней назад.
      – Примите мои соболезнования, синьор Ландау, но, может быть, я должен говорить о профессоре Штерне с мюнхенскими полицейскими, а не с его братом.
      Когда Габриель сообщил, что проводит собственное расследование, портье задумчиво нахмурился.
      – Боюсь, что не смогу рассказать вам ничего ценного. Я лишь уверен, что его смерть не имеет никакого отношения к пребыванию в Бренцоне. Видите ли, большую часть времени ваш брат провел в монастыре.
      – В монастыре?
      Консьерж вышел из-за стойки.
      – Идите за мной.
      Он провел Габриеля через фойе, отворил дверь на террасу, с которой открывался вид на озеро, и остановился у балюстрады. Недалеко от них, на выступающей над краем озера скале, виднелось что-то похожее на окруженный зубчатой стеной замок.
      – Монастырь Святого Сердца. В девятнадцатом веке там помещался санаторий. Сестры появились перед Первой мировой войной да так и остались.
      – Вы не знаете, что делал там мой брат?
      – Боюсь, что нет. Но почему бы вам не спросить мать-настоятельницу? Прекрасная женщина. Не сомневаюсь, что она будет рада помочь вам.
      – У вас есть номер ее телефона?
      Портье покачал головой:
      – Нет. У сестер нет телефона. Они не любят, когда нарушают их уединение.
 
      По обе стороны от высоких железных ворот стояли похожие на часовых высокие кипарисы. Габриель нажал кнопку звонка, и в это мгновение порыв холодного ветра с озера вихрем ворвался во двор и тронул ветви оливковых деревьев. Через секунду появился старик в черном замасленном комбинезоне. Когда Габриель сказал, что хочет поговорить с матерью Винченцей, старик молча кивнул и скрылся в монастыре, но вскоре вернулся, снял цепь с ворот и жестом пригласил Габриеля следовать за ним.
      В холле гостя встретила монахиня с округлым лицом под серым с белым капюшоном и твердым взглядом из-за толстых стекол очков. Стоило Габриелю упомянуть имя Бенджамина, как ее лицо расплылось в радушной улыбке.
      – Да, конечно, я его помню, – сказала она, беря Габриеля за руку. – Такой милый человек. Такой интеллигентный. Я вспоминаю его с большим удовольствием.
      Услышав о том, что случилось с профессором Штерном, мать Винченца перекрестилась и задумчиво сложила руки под подбородком. Ее большие глаза наполнились слезами. Она взяла Габриеля за локоть.
      – Пойдемте со мной. Вы должны все мне рассказать.
      Возможно, сестры обители Бренцоне и дали обет бедности, но сам монастырь, несомненно, владел одним из самых дорогих объектов недвижимости на территории Италии. Общая комната, в которую привели Габриеля, представляла собой большую прямоугольную галерею с расставленной в виде отдельных уголков мебелью. Через высокие окна гость видел террасу и балюстраду и яркий ноготь поднимающейся над озером луны.
      Они расположились в креслах у окна. Мать-настоятельница позвонила в маленький колокольчик и, когда в комнату вошла молоденькая монахиня, попросила принести кофе. Женщина кивнула и удалилась совершенно беззвучно, как будто ее монашеское платье было подбито бобровым мехом.
      Габриель рассказал о смерти Бенджамина, старательно опуская наиболее мрачные подробности, чтобы не шокировать мать-настоятельницу. Тем не менее пожилая женщина то и дело тяжело вздыхала и крестилась. К тому времени, когда он закончил, она пребывала в состоянии крайнего расстройства. Крошечная чашечка сладкого эспрессо, принесенного молоденькой монахиней, похоже, помогла ей успокоиться.
      – Вы знали о том, что Бенджамин работал над книгой? – спросил Габриель.
      – Конечно. Именно поэтому он и приезжал в Бренцоне.
      – Он собирал какие-то материалы?
      – Да.
      Мать Винченца замолчала, потому что в комнату вошел сторож с охапкой дров.
      – Спасибо, Личио, – сказала она, когда тот сложил дрова в корзину у камина.
      Старик молча вышел.
      – Если профессор и впрямь ваш брат, то почему же вы не знаете, над чем он работал? – поинтересовалась настоятельница.
      – По каким-то неизвестным мне причинам Бенджамин держал свой нынешний проект в тайне. Даже от друзей и родных. – Габриель вспомнил разговор с профессором Бергером в Мюнхене. – О теме его исследования не знали и на факультете в университете Людвига-Максимилиана.
      Мать Винченца, похоже, приняла это объяснение и после недолгого раздумья сказала:
      – Ваш брат работал над книгой о евреях, нашедших убежище в церковных владениях во время войны.
      Габриель задумчиво кивнул.
       Книга о евреях, скрывавшихся в монастырях?
      Возможно, хотя вряд ли эта тема могла вызвать интерес у Бенджамина и уж никак не объясняла той атмосферы секретности, которой он окружил свое исследование. Габриель решил подыграть.
      – Что же привело его сюда?
      Настоятельница взглянула на него и, наверное, приняла какое-то решение.
      – Допивайте кофе, а потом я покажу вам, зачем ваш брат приезжал в Бренцоне.
      Освещая путь фонариком, они спустились по крутой каменной лестнице. Внизу их встретил запах сырости и холод. Прямо перед ними лежал узкий коридор с арочными порталами. Что-то в этом мрачном, неприветливом подземелье заставляло вспомнить о катакомбах. На мгновение Габриель представил тусклый свет факелов, неясные фигуры скрывающихся от преследователей беглецов, осторожный шепот…
      Мать Винченца повела его по коридору, ненадолго останавливаясь у каждого портала и освещая фонариком крохотные помещения, более похожие на кельи. Повсюду были видны следы сырости и ощущалась близость озера. Габриелю даже показалось, что он слышит, как над их головами плещутся о камень холодные воды.
      – Сестры считали, что это единственное безопасное для беглецов место, – сказала наконец настоятельница, нарушая мрачную тишину. – Как вы сами понимаете, зимой здесь было ужасно холодно. Они, наверное, жутко страдали, особенно дети.
      – Сколько же их укрывалось здесь?
      – Обычно около дюжины человек. Иногда больше. Иногда меньше.
      – Почему меньше?
      – Некоторые перебирались в другие монастыри. Одна семья попыталась добраться до Швейцарии. На границе их схватил швейцарский патруль и передал немцам. Мне говорили, что они умерли в Аушвице. Сама я во время войны была еще маленькой девочкой. Моя семья жила в Турине.
      – Должно быть, то были тяжелые дни.
      – Да, очень. Фашистские банды рыскали по всей стране, искали евреев. Несчастных выдавали за вознаграждение. Те, кто прятал евреев, сами подвергались суровым наказаниям. Так что сестры принимали этих людей с риском для себя.
      – Тогда почему они это делали?
      Она улыбнулась и положила руку ему на плечо.
      – В церкви существует великая традиция, синьор Ландау. Священники и монахи считают себя обязанными давать приют беженцам и гонимым, помогать несправедливо обвиненным. Сестры Бренцоне укрывали евреев из христианского милосердия. И еще потому, что так повелел святой отец.
      – Папа Пий повелел давать евреям приют в монастырях?
      Она удивленно взглянула на него.
      – Разумеется. И не только в монастырях, но и в церквах, больницах и школах. Все церковные учреждения получили распоряжение открывать свои двери перед евреями.
      Луч фонарика вырвал из темноты толстую крысу с крохотными желтыми глазками, которая тут же юркнула в щель, царапнув когтями по каменному полу.
      – Благодарю вас, мать Винченца, – сказал Габриель. – Думаю, я увидел достаточно.
      – Как пожелаете. – Монахиня, однако, не тронулась с места, продолжая сверлить гостя пронзительным взглядом. – Не надо печалиться, синьор Ландау. Благодаря сестрам Бренцоне скрывавшиеся здесь люди смогли выжить. Это место не для слез. Это место радости. И надежды.
      Не дождавшись ответа, она повернулась и стала подниматься вверх по ступенькам. Усилившийся к вечеру ветер хлестнул по тяжелой юбке ее платья.
      – У нас сейчас ужин, так что, если пожелаете, можете присоединиться.
      – Вы очень добры, но мне не хотелось бы докучать вам своим присутствием. Я и так отнял у вас слишком много времени.
      – Вовсе нет.
      У ворот Габриель остановился и повернулся к матери Винченце.
      – Вы знаете имена тех, кто скрывался здесь? – неожиданно спросил он.
      Вопрос удивил настоятельницу. Она еще раз внимательно посмотрела на гостя и покачала головой.
      – Боюсь, их имена унесли годы.
      – Жаль.
      Она медленно кивнула.
      – Да, очень.
      – Позвольте мне задать вам еще один вопрос, мать Винченца.
      – Разумеется.
      – Вы испрашивали у Ватикана разрешение на разговор с Бенджамином?
      Настоятельница гордо вскинула голову.
      – Мне не требуется разрешение какого-то бюрократа из курии. Я сама знаю, с кем разговаривать, а с кем нет. Только Бог может повелевать мной. И Он приказал мне рассказать вашему брату о евреях Бренцоне.
 
      Кабинет матери Винченцы помещался в уютной комнате с видом на озеро на втором этаже. Закрыв и заперев за собой дверь, она села к скромному письменному столу и выдвинула верхний ящик. Там, скрытый картонной коробкой с карандашами и скрепками, лежал сотовый телефон. Вообще-то хранение такого устройства противоречило строгим правилам монастырской жизни, но человек из Ватикана уверил ее, что с учетом обстоятельств данный случай не будет рассматриваться как нарушение.
      Осторожно, точно следуя полученным инструкциям, настоятельница включила телефон и набрала некий номер в Риме. Через несколько секунд она услышала гудок. Это ее удивило. Но прозвучавший вслед за этим мужской голос удивил женщину еще больше.
      – Это мать Винченца…
      – Я знаю, кто это, – по-деловому коротко и строго произнес голос.
      Только тогда настоятельница вспомнила, что ее инструктировали никогда не называть в телефонном разговоре ничьих имен. Какая же она дура!
      – Вы просили позвонить, если в монастыре появится человек, расспрашивающий о профессоре. – Она сделала паузу, ожидая, что тот, кто снял трубку, скажет что-то, но он молчал. – Приходили сегодня во второй половине дня.
      – Как он себя назвал?
      – Он представился Ландау. Эхудом Ландау, из Тель-Авива. Братом профессора.
      – Где он сейчас?
      – Я не знаю. Возможно, остановился в старом отеле.
      – Можете узнать?
      – Думаю, что да.
      – Узнайте и перезвоните мне. Связь прервалась.
      Мать Винченца осторожно убрала телефон на место, прикрыла его картонной коробкой и задвинула ящик.
 
      Габриель решил переночевать в Бренцоне и вернуться в Венецию утром следующего дня. Покинув монастырь, он пешком возвратился в отель и прошел в свою комнату. Перспектива обеда в унылой гостиничной кантине показалась ему слишком невеселой, поэтому Габриель предпочел прогуляться по берегу и съесть рыбы в небольшом ресторанчике, где ужинали местные жители. Белое вино тоже было местное и очень холодное.
      Мысли невольно возвращались к тому, с чем он столкнулся в Мюнхене: руны и свастика на стене в квартире Бенджамина; кровавое пятно на полу, там, где умер друг; детектив Вайс, преследовавший его по ночному городу. Теперь к этим образам добавились новые: угрюмый, сырой подвал монастыря Бренцоне; мать-настоятельница, спускающаяся по крутой каменной лестнице.
      Габриель не сомневался, что Бенджамина убили те, кто хотел заставить его замолчать. Только это объясняло отсутствие компьютера в квартире, как и отсутствие вообще каких-либо свидетельств того, что убитый писал книгу. Зная, над чем работал покойный, Габриель сумел бы определить, кто и почему убил его. К сожалению, у него не было почти ничего, за исключением свидетельства пожилой монахини, утверждавшей, что Бенджамин собирал материалы о евреях, нашедших во время войны убежище в монастырях и других церковных учреждениях. В общем, эта тема не казалась настолько опасной, чтобы устранять разрабатывающего ее человека.
      Расплатившись по счету, Габриель направился к отелю. Он не спешил и не смотрел по сторонам, а брел по узким извилистым улочкам туда, куда они вели. И мысли его, как будто отражая это блуждание по вечернему городку, тоже текли наугад, тычась в тупики. Инстинктивно он подошел к проблеме с точки зрения реставратора. Книга Бенджамина стала для него картиной, пострадавшей настолько сильно, что осталось только полотно с несколькими пятнами цвета и фрагментом первоначального наброска. Если бы Бенджамин был одним из старых мастеров, Габриель изучил бы все другие его работы. Проанализировал бы технику и основные тенденции письма того периода. Короче говоря, прежде чем приступать к реставрации, собрал бы как можно больше самого разного рода сведений о самом художнике.
      Пока в распоряжении Габриеля было слишком мало материала, чтобы браться задело, зато прогулка по улицам Бренцоне преподнесла ему еще одно малоприятное открытие: во второй раз за последние дни его взяли под наблюдение.
      Свернув за угол, Габриель быстро миновал ряд уже закрытых магазинчиков и, оглянувшись, обнаружил преследователя – неясную тень худого и сутулого человека, передвигавшегося с ловкостью бродячего кота.
      Габриель проскользнул в темный подъезд жилого дома и замер, прислушиваясь. Шаги стали затихать, а потом и вообще растаяли в ночи. Габриель вышел на улицу и направился к отелю. Хвост исчез.
 
      Консьерж по имени Джанкомо все еще дежурил за стойкой. Бережно, словно бесценную реликвию, протянув гостю ключ, он поинтересовался, как понравился синьору ужин.
      – Спасибо, все было замечательно.
      – Может быть, завтра вечером вы почтите своим вниманием нашу кухню.
      – Возможно, – небрежно бросил Габриель, опуская ключ в карман. – Мне хотелось бы взглянуть на счет Бенджамина за те два дня, которые он провел здесь. Меня особенно интересуют телефонные звонки. Не исключено, что они помогут мне в расследовании.
      – Конечно, синьор Ландау, я понимаю, но, боюсь, предоставление такого рода информации является нарушением проводимой отелем политики полной конфиденциальности. Уверен, вы и сами это прекрасно понимаете.
      Габриель указал на то, что поскольку Бенджамин уже не числится среди живых, то и беспокойство по поводу нарушения тайны его частной жизни несколько неуместно.
      – Извините, но правила распространяются как на живых, так и на мертвых, – заявил консьерж. – Вот если такого рода информацию затребует полиция, то мы, разумеется, будем обязаны ее предоставить.
      – Эта информация очень важна для меня, – пояснил Габриель. – Я бы даже хорошо заплатил за нее.
      – Вы бы заплатили? – Портье потер подбородок. – Полагаю, эти сведения обойдутся вам в пятьсот евро. – Он выдержал паузу, давая гостю возможность переварить услышанное. – И конечно, авансом.
      – Конечно.
      Габриель отсчитал деньги и положил их на стойку. Джанкомо провел над банкнотами рукой, и они исчезли.
      – Идите в номер, синьор Ландау. Я сделаю распечатку и сам ее принесу.
      Габриель поднялся по лестнице, вошел в комнату, закрыл дверь и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Никого. По крайней мере так ему показалось. Он сел на кровать и начал раздеваться. Под дверью появился и проскользнул в комнату синий конверт. Габриель подобрал его и вынул листок, потом включил настольную лампу и внимательно изучил счет. Задвадня пребывания в отеле Бенджамин сделал всего лишь три звонка. Два – в свою мюнхенскую квартиру, чтобы прочитать поступившие на автоответчик сообщения, и один – в Лондон.
      Габриель поднял трубку и набрал номер. Ему ответил автомат:
      – Вы позвонили в офис Питера Мэлоуна. Извините, но меня сейчас нет. Пожалуйста, оставьте сообщение…
      Питер Мэлоун? Известный своими расследованиями британский репортер. Зачем Бенджамину связываться с таким человеком? Габриель сложил счет, убрал листок в конверт и уже собирался открыть дипломат, когда зазвонил телефон.
      Он протянул руку, но заколебался. Никто не знал, что он здесь, не считая портье и человека, следившего за ним в городе. Возможно, телефон Мэлоуна определил его номер, и теперь репортер перезванивает сам. Лучше узнать, чем остаться в неведении. Габриель снял трубку и прислушался.
      Тишина.
      – Да?
      – Мать Винченца лжет вам, как лгала и вашему другу. Найдите сестру Регину и Мартина Лютера. Тогда вы узнаете правду о том, что произошло в монастыре.
      – Кто вы?
      – Не возвращайтесь обратно в отель. Здесь небезопасно.
      Щелк.

      Мужчина, живший в большом шале в тени Айгера, считался нелюдимым даже по стандартам горных районов Центральной Швейцарии. Поставив своей целью быть в курсе того, что о нем говорят, он узнал о себе много интересного. В барах и кафе Гриндельвальда высказывались самые разные версии относительно его рода занятий. Некоторые считали отшельника удачливым частным банкиром из Цюриха, другие называли его владельцем крупного химического концерна в Цуге. Кое-кто полагал, что, родившись в богатой семье, он вообще ничем не занимается. Ходили безосновательные слухи о его причастности к нелегальной торговле оружием или отмыванию денег. Девушка, приходившая убирать в шале, рассказывала, что видела на кухне много дорогих медных горшков и всевозможных поварских инструментов. Эти рассказы послужили источником для выдвижения версии о том, что затворник на самом деле шеф-повар или ресторатор. Последнее предположение нравилось ему больше всех прочих. Он всегда думал, что если бы не ступил на нынешнюю стезю, то с удовольствием посвятил бы жизнь кулинарии.
      Небольшое число поступавших в шале почтовых отправлений были адресованы Эрику Ланге. Он говорил по-немецки с акцентом жителя Цюриха, но с певучими модуляциями, свойственными уроженцу долин Центральной Швейцарии, а все покупки делал в городском супермаркете «Мигрос», причем всегда расплачивался наличными. К нему не приезжали гости, и его никогда не видели в компании женщины. Иногда он надолго исчезал. Когда его спрашивали о роде занятий, он отделывался общими фразами о некоем бизнесе. Когда же собеседник проявлял настойчивость, серые глаза становились вдруг такими холодными, что лишь немногим доставало храбрости продолжать разговор на затронутую тему.
      Вообще же он производил впечатление человека, у которого слишком много свободного времени. С декабря по март, когда на склонах лежал снег, его видели катающимся на лыжах. Лыжником он был умелым, катался быстро, но без лихачества и обладал как силой и выносливостью бегуна, так и подвижностью и ловкостью слаломиста. Экипировка у него была первоклассная, но подобрана так, чтобы не привлекать внимания. Поднимаясь вверх на подъемнике, он ни с кем не разговаривал. Летом, когда снег сходил, он каждое утро покидал шале и отправлялся в горы. Высокий и плотный, с узкими бедрами и широкими плечами, мускулистыми ногами и скульптурными икрами, он, казалось, был создан именно для таких долгих пеших прогулок. По каменистым горным склонам он передвигался с грацией большой кошки и, похоже, никогда не уставал.
      Обычно он останавливался у подножия Айгера, делал несколько глотков из фляги и, прищурясь, смотрел вверх, на обдуваемый ветром крутой склон. Сам он никогда не поднимался и считал тех, кто бросал вызов Айгеру, величайшими идиотами. Иногда до шале долетал шум спасательных вертолетов, а иногда и сам он, вооружившись цейсовским биноклем, видел болтающихся на веревках мертвых альпинистов, раскачиваемых знаменитым айгерским ветром. К горе он относился с величайшим уважением. Айгер, как и человек, известный под именем Эрика Ланге, был непревзойденным убийцей.
 
      Незадолго до полудня Ланге соскочил с подъемника, чтобы совершить последний в этот день спуск. Внизу он свернул в небольшую сосновую рощу, откуда скатился прямо к задней двери шале. Снял лыжи и перчатки и набрал код на панели рядом с дверью. Вошел. Сбросил куртку и брюки. Поставил лыжи на специальную стойку. Поднялся наверх. Там принял душ и переоделся в плотные брюки, темно-серый кашемировый свитер и ботинки на толстой подошве. Укладывать дорожную сумку не было необходимости – она всегда стояла наготове.
      Ланге задержался у зеркала, чтобы еще раз убедиться в том, что все в порядке. Волосы – переплетение светлых, будто выгоревших на солнце, и седых прядей. Глаза, лишенные природного цвета и хорошо сочетающиеся с контактными линзами. Лицо, черты которого периодически подвергались изменениям водной частной клинике под Женевой. Он надел очки в толстой оправе, втер гель в волосы и зачесал их со лба назад. Удивительно, как незначительные, казалось бы, детали способны изменять внешность.
      Ланге прошел в спальню. Там, внутри большого платяного шкафа, находился сейф. Повернув несколько раз диск, он набрал нужную комбинацию и потянул на себя тяжелую дверцу. В сейфе хранилось все то, что требовалось человеку его профессии: фальшивые паспорта, большая сумма денег в валютах разных стран, разнообразное оружие. Ланге набил бумажник швейцарскими франками и взял девятимиллиметровый пистолет Стечкина, свой любимый. Потом положил оружие в сумку, запер сейф, спустился вниз, вышел из дома и сел в седан «ауди». Его путь лежал в Цюрих.
 
      Человек по кличке Леопард. В жестокой истории европейского политического экстремизма не было другого террориста, которого подозревали бы в большем количестве пролитой крови. Наемный убийца, одинокий волк, он действовал по всему континенту и оставлял за собой след из мертвых тел и взрывов бомб от Афин до Лондона, от Мадрида до Стокгольма. Леопард работал на «Фракцию Красной армии» в Западной Германии, на «Красные бригады» в Италии, на «Аксьон директ» во Франции. Он убил британского генерала по заказу Ирландской республиканской армии и испанского министра для баскской сепаратистской группировки ЭТА.
      Долгим и плодотворным было сотрудничество Леопарда с палестинскими террористами. Он совершил ряд похищений и убийств по приказу палестинского фанатика-диссидента Абу Нидаля. Именно Леопард, как предполагалось, стоял за осуществленными одновременно нападениями на римский и венский аэропорты в декабре 1985 года, в результате которых погибло девятнадцать и было ранено сто двадцать человек.
      Со времени его последней операции – убийства французского промышленника в Париже – прошло девять лет. Многие в западноевропейских службах безопасности и разведки считали, что Леопард мертв, что его убили в ходе разборки с одним из прежних клиентов. Некоторые вообще сомневались в том, что он когда-либо существовал.
 
      К тому времени, когда Эрик Ланге приехал в Цюрих, на город спустилась ночь. Он припарковал машину на одной весьма неприятной улочке севернее железнодорожного вокзала и пешком добрался до отеля «Сен-Готар», неподалеку от Банхофштрассе. Комнату для гостя зарезервировали заранее. Отсутствие багажа не удивило портье. Ввиду своего месторасположения и репутации тихого заведения отель часто использовался для деловых встреч, слишком конфиденциальных, чтобы устраивать их даже в кабинетах какого-нибудь частного банка. Ходили слухи, что в «Сен-Готаре» останавливался даже Гитлер, приезжавший в Цюрих для переговоров со швейцарскими банкирами.
      Поднявшись на лифте в свою комнату, Ланге завесил шторы и немного переставил мебель. На середину комнаты он передвинул кресло, повернув его в сторону двери, а перед креслом поставил низенький круглый кофейный столик. На стол Ланге положил два предмета: небольшой, но мощный фонарик и пистолет. Потом сел в кресло и выключил свет. Темнота была полная.
      В ожидании клиента Ланге попивал красное вино из мини-бара, оказавшееся не самого лучшего качества. Он никогда не встречался ни с курьерами, ни с посредниками. Если кто-то желал воспользоваться его услугами, то должен был набраться смелости предстать перед ним лично, показать свое лицо. Настаивая на этом, Ланге руководствовался не самомнением, а заботой о собственной безопасности. Он ценил себя дорого, так дорого, что нанять его могли только очень богатые люди, люди, искушенные в искусстве обмана и предательства, хорошо знающие, как заставить других расплачиваться за их грехи.
      В 20.15, ровно в назначенное им время, в дверь постучали. Ланге взял в одну руку фонарик, в другую пистолет и позволил посетителю войти в темную комнату. Когда дверь снова закрылась, он включил свет. Луч фонарика уперся в маленького, хорошо одетого человека с обезьяньим клочком жестких седых волос. Ланге знал его: генерал Карло Касагранде, в прошлом шеф антитеррористической группы карабинеров, а ныне хранитель секретов Ватикана. Многие из бывших врагов генерала были бы счастливы оказаться на месте Ланге с пистолетом, наведенным на великого Касагранде, могильщика «Красных бригад», спасителя Италии. «Бригадисты» пытались убить его, но на время войны генерал ушел в подполье, жил в бункерах, скрывался в казармах. Не преуспев в охоте на него, террористы убили его дочь и жену. С того времени старый генерал уже никогда не был прежним, что, вероятно, и объясняло, почему он пришел сюда, в темную комнату цюрихского отеля, чтобы нанять профессионального киллера.
      – У вас здесь как в исповедальне, – сказал по-итальянски Касагранде.
      – Верно, – на том же языке ответил Ланге. – Можете, если хотите, опуститься на колени.
      – Предпочитаю остаться на ногах.
      – Досье у вас с собой?
      Касагранде поднял дипломат. Ланге чуть сместил руку, так, чтобы гость из Ватикана увидел пистолет. Генерал делал все очень медленно, словно обращался со взрывчаткой. Он открыл дипломат, достал из него большой пакет из плотной бумаги и положил на стол. Ланге пододвинул пакет той рукой, в которой держал пистолет, и вытряхнул содержимое на колени. Чуть погодя он поднял голову.
      – Я огорчен. Рассчитывал, что меня попросят убить папу римского.
      – Вы бы и это сделали, да? Убили бы вашего папу?
      – Он не мой папа. Но на ваш вопрос отвечаю – да, я бы убил его. И если бы наняли меня, а не турка-маньяка, Поляк умер бы тогда на площади Святого Петра.
      – Мне остается лишь благодарить Господа, что КГБ не воспользовался вашими услугами. Одному Богу известно, сколько грязных дел вы совершили по их заказу.
      – Вы говорите о КГБ? Думаю, они ни при чем. Полагаю, вы тоже так думаете, генерал. КГБ, конечно, не питал к Поляку теплых чувств, но они не были настолько глупы, чтобы убивать его. Насколько мне известно, вы считаете, что заговор с целью убийства папы родился в недрах самой церкви. Потому-то результаты вашего расследования так и остались засекреченными. Перспектива явления миру личностей истинных заговорщиков выглядела слишком опасной для всех заинтересованных сторон. Куда удобнее указать пальцем в сторону и возложить вину, пусть даже не имея на то доказательств, на Москву, чем назвать подлинных врагов Ватикана.
      – Времена, когда мы устраняли разногласия, убивая пап, закончились со Средневековьем.
      – Пожалуйста, генерал, не надо. Такие заявления недостойны человека вашего интеллекта и опыта. – Ланге бросил досье на столик. – Связь между этим человеком и профессором-евреем слишком очевидна. Я не возьмусь. Найдите кого-нибудь другого.
      – Другого такого нет. И у меня нет времени на поиски приемлемого кандидата.
      – Тогда это обойдется вам подороже.
      – Сколько?
      Пауза.
      – Пятьсот тысяч. Авансом.
      – Вам не кажется, что это чересчур?
      – Нет, не кажется.
      Касагранде сделал вид, что раздумывает, потом кивнул.
      – Я хочу, чтобы вы, убив его, обыскали офис и уничтожили все материалы, имеющие отношение к профессору и книге. Я также хочу, чтобы вы доставили мне его компьютер. Привезите все в Цюрих и положите в тот же депозитный сейф, где оставляли материалы из Мюнхена.
      – Перевозить компьютер только что убитого человека – не самое безопасное для убийцы занятие.
      Касагранде посмотрел на потолок.
      – Сколько еще?
      – Дополнительно сто тысяч.
      – Договорились.
      – Я возьмусь за дело, когда деньги поступят на мой счет. Есть какой-то крайний срок?
      – Это нужно было сделать вчера.
      – Тогда вам следовало прийти ко мне двумя днями раньше.
      Касагранде повернулся и вышел из комнаты. Эрик Ланге погасил фонарик и еще долго сидел в темноте, допивая вино.
 
      Касагранде шел по Банхофштрассе, отворачиваясь от подувшего с озера холодного ветра. Как бы ему хотелось опуститься на колени и рассказать о своих прегрешениях какому-нибудь священнику, облегчив душу покаянием. Но сделать это он не мог. По правилам Учреждения его исповедником мог быть только член братства, а учитывая особенный характер работы генерала, в исповедники ему был назначен не кто иной, как сам кардинал Марко Бриндизи.
      Выйдя на Талынтрассе, Касагранде прошел еще немного по тихой улочке с молчаливыми строениями из серого камня и современными административными зданиями и остановился наконец перед неприметной дверью. Латунная табличка на стене рядом с ней гласила:

      БЕККЕР & ПУЛЬ
      ЧАСТНЫЕ БАНКИРЫ
      ТАЛЬШТРАССЕ, 26

      Генерал нажал кнопку звонка и, подняв голову, посмотрел в рыбий глаз камеры наружного наблюдения, потом отвернулся. Через несколько секунд замок щелкнул, и Касагранде вошел в небольшую прихожую.
      Герр Беккер уже ожидал его. Чопорный, суетливый и лысый, Беккер даже в тщательно скрываемом от посторонних глаз мире банкиров имел репутацию человека абсолютно благонадежного. Произошедший обмен информацией был короток и сводился к ненужной формальности. Касагранде и Беккер вели дела на протяжении нескольких лет и хорошо знали друг друга в лицо, хотя швейцарец не имел ни малейшего понятия ни о том, кто такой Касагранде, ни о том, откуда у него деньги. Даже при обычном разговоре генералу приходилось напрягать слух, чтобы расслышать голос банкира, говорившего едва ли не шепотом. Следуя за Беккером по коридору к хранилищу, Касагранде как ни старался, так и не уловил звука его шагов по полированному мраморному полу.
      Они вошли в помещение без окон и практически без мебели, если не считать высокого стола. Герр Беккер оставил посетителя одного, но быстро вернулся с металлическим ящиком.
      – Когда закончите, оставьте его на столе, – сказал банкир. – Если что-то понадобится, я за дверью.
      Швейцарец вышел. Касагранде расстегнул пальто и снял подкладку, под которой находились пачки денег – та самая любезность, оказанная Роберто Пуччи. Итальянец переложил пачки в металлическую коробку.
      Закончив, Касагранде позвал герра Беккера. Маленький швейцарец проводил его до двери и пожелал приятного вечера. Возвращаясь по Банхофштрассе, генерал поймал себя на том, что повторяет заученные наизусть и такие утешающие слова покаянной молитвы.

      Ранним утром следующего дня Габриель вернулся в Венецию. Он оставил «опель» на автостоянке возле железнодорожного вокзала и на речном такси доехал до церкви Святого Захарии. Как обычно, не сказав ни слова коллегам, реставратор поднялся на подмостки и скрылся за пологом. После трехдневного отсутствия они – он и Дева Мария – встретились как чужие, но с неспешным течением часов мало-помалу начали снова привыкать друг к другу. От нее исходило ощущение покоя, а полная концентрация, необходимое требование такого рода работы, понемногу отодвинула проблему расследования смерти Бенджамина в дальний уголок сознания.
      Габриель сделал перерыв, чтобы приготовить свежие краски, и мысли на короткое время перенесли его от Беллини к маленькому городку на берегу озера. Утром, позавтракав в отеле, Габриель прогулялся до монастыря и попросил позвать мать-настоятельницу. Когда она появилась, он попросил разрешения поговорить с сестрой Региной.
      Мать Винченца заметно смутилась и объяснила, что в монастыре нет никого с таким именем. Когда же Габриель спросил, была ли когда-нибудь в обители женщина, которую звали Региной, она покачала головой и предложила синьору Ландау уважать обычаи монастыря и больше не приходить. После этого мать-настоятельница повернулась, пересекла двор и исчезла за дверью.
      Заметив подстригавшего кусты сторожа, Габриель попытался привлечь его внимание, но старик, едва услышав голос гостя, поспешно скрылся в глубине сада. Подумав, Габриель пришел к выводу, что именно Личио следил за ним накануне и он же звонил ему вечером в отель. Похоже, старик сильно испуган. Усугублять положение сторожа было – по крайней мере в тот момент – ни к чему. Более перспективным представлялось сосредоточить внимание на самом монастыре. Если мать Винченца говорила правду и в обители действительно скрывались преследуемые нацистами евреи, то сей факт должен был упоминаться где-то еще.
      По пути в Венецию на глаза ему несколько раз попадалась серая «ланчия». На подъезде к Вероне Габриель свернул с автострады и проехал к историческому центру города, где совершил ряд проверенных маневров, рассчитанных на то, чтобы оторваться от хвоста. То же самое он повторил в Падуе. Через полчаса, вырвавшись на дорогу к Венеции, Габриель прислушался к ощущениям – тревожное чувство ушло.
      Он работал над алтарем весь день и значительную часть вечера, а в семь часов вышел из церкви и отправился в офис Франческо Тьеполо на Сан-Марко. Руководитель проекта сидел за широким дубовым столом, обложившись стопками бумаг. В свое время высококлассный реставратор, Тьеполо давно оставил кисти и палитру, чтобы полностью посвятить себя дающему хорошую прибыль бизнесу. Увидев гостя, он улыбнулся ему и пригладил спутанную черную бороду. На улицах Венеции туристы часто принимали его за Лучано Паваротти.
      За стаканчиком рипассо Габриель сообщил, что вынужден снова покинуть город на несколько дней для урегулирования личных дел. Закрыв лицо руками, Тьеполо выдал целую серию сочных итальянских ругательств и лишь затем посмотрел на реставратора наполненными отчаянием глазами.
      – Марио, через шесть недель почтенная церковь Святого Захарии должна снова открыться перед публикой. Если она не откроется через шесть недель, восстановленная в прежнем величии, меня отволокут в подвал Дворца дожей и предадут ритуальной казни, выпустив кишки наружу. Я достаточно ясно выражаюсь? Если ты не закончишь Беллини, моя репутация будет погублена.
      – Мне уже немного осталось, Франческо. Надо лишь уладить кое-какие личные дела.
      – Что за дела?
      – Смерть близкого человека.
      – Правда?
      – Не задавай мне больше вопросов, Франческо.
      – Делай то, что нужно, Марио, но запомни одну вещь. Если я посчитаю, что Беллини в опасности, что ты можешь не успеть отреставрировать его к сроку, то сниму тебя с проекта и передам дело Антонио.
      – Ты не хуже меня знаешь, что Антонио не тот человек, который в состоянии отреставрировать Беллини.
      – А что еще ты мне предложишь? Заняться этим самому? Ты не оставляешь мне выбора.
      Гнев Тьеполо, как обычно, быстро улетучился, и он налил себе еще рипассо. Габриель взглянул на стену за спиной хозяина офиса. Среди фотографий отреставрированных фирмой Тьеполо церквей и школ одна привлекла внимание гостя. На ней Тьеполо прогуливался по ватиканскому саду с самим папой римским Павлом VII.
      – Ты удостоился личной аудиенции у папы?
      – Вообще-то это никакая не аудиенция. Все было не так формально.
      – Расскажи.
      Франческо опустил голову, потом сдвинул в сторону бумаги и порылся в ящике стола. Даже малоопытный дознаватель понял бы, что он не горит желанием отвечать на этот вопрос.
      – Я не люблю об этом говорить, но мы с его святейшеством старые друзья.
      – Вот как?
      – Когда святой отец был патриархом Венеции, мы довольно тесно сотрудничали с ним. Его самого можно назвать в каком-то смысле реставратором. О, какие между нами вспыхивали баталии! Сейчас у нас прекрасные отношения. По крайней мере раз в месяц я езжу в Рим, чтобы поужинать с ним. Он всегда готовит сам. Специализируется на тунце и спагетти, но каждый раз пересыпает красного перца, так что потом мы всю ночь потеем. Настоящий боец! И кулинарный садист.
      Габриель поднялся и улыбнулся.
      – Ты ведь не подведешь меня, Марио? – с надеждой спросил Тьеполо.
      – Подвести друга il papa?Конечно, нет, Франческо. Увидимся через пару дней.
 
      Старое гетто казалось вымершим – дети не играли на площади, в кафе не сидели старики, из высоких жилых домов не доносилось ни единого звука. Только в нескольких домах горел свет, и лишь на мгновение на Габриеля пахнуло ароматом мяса и жарящегося в оливковом масле лука. Если бы не эти мимолетные признаки жизни, он вполне мог почувствовать себя человеком, забредшим в город-призрак, место, где сохранились дома и магазины, но которое уже давно покинули люди.
      Булочная, где он в последний раз встречался с Шамроном, была закрыта. Габриель прошел дальше по улице, до дома номер 2899, табличка на двери которого сообщала, что здесь расположена еврейская община Венеции. Он нажал кнопку звонка, и ему почти сразу же ответил женский голос невидимого интеркома:
      – Да, чем могу помочь вам?
      – Меня зовут Марио Дельвеккио. Мне нужно встретиться с раввином.
      – Подождите секундочку, пожалуйста.
      Габриель повернулся спиной к двери и оглядел площадь. Секундочка растягивалась. На оккупированных Израилем территориях шла война. Все нервничали. По всей Европе еврейские общины усиливали меры безопасности. Венеция пока оставалась в стороне, но в Риме, во французских и австрийских городах уже осквернялись кладбища и синагоги, а сами евреи подвергались нападениям на улицах. Газеты писали, что такой волны открытого антисемитизма, захлестнувшей континент, не было со времен Второй мировой войны. В такие времена Габриель сожалел о том, что вынужден скрывать свою национальную принадлежность.
      Наконец за спиной что-то загудело, и замок щелкнул. Габриель вошел, закрыл за собой дверь и оказался в темном коридоре, в самом конце которого виднелась еще одна дверь. Когда Габриель приблизился, она тоже открылась.
      Его впустили в крохотную комнатушку. Наверное, находясь под впечатлением царящей в гетто атмосферы запустения и упадка, он приготовился к встрече с итальянской версией фрау Ратцингер, устрашающего вида старухой, облаченной в траурные вдовьи одеяния. Однако, к немалому удивлению гостя, его приветствовала высокая, очень красивая женщина лет тридцати. В ее черных блестящих вьющихся волосах мелькали золотисто-каштановые и медно-рыжие пряди. Едва удерживаемые сзади заколкой, они рассыпались мятежными струями по крепким, атлетическим плечам. В глазах цвета жженого сахара поблескивали золотые крапинки. Губы выглядели так, словно за ними постоянно таилась улыбка. Незнакомка, похоже, вполне сознавала, какое впечатление производит ее внешность на гостей.
      – Рабби сейчас в синагоге, на вечерней службе. Меня попросили занять вас до его возвращения. Я – Кьяра. Хотите кофе? Я только что сварила.
      – Спасибо.
      Женщина налила кофе из кофеварки, положила сахар, не спрашивая гостя о его предпочтениях, и передала чашку. На его пальце она заметила следы краски. Габриель отправился в гетто сразу после разговора с Тьеполо и не успел как следует вымыть руки.
      – Вы художник?
      – Не совсем. Я реставратор.
      – Как интересно. Над чем работаете сейчас?
      – Участвую в проекте восстановления церкви Святого Захарии.
      Она улыбнулась:
      – Это одна из моих любимых церквей. И над чем же именно трудитесь? Уж не над Беллини ли?
      Габриель кивнул.
      – Вы, должно быть, хороший мастер.
      – Мы с Беллини, можно сказать, давние друзья, – скромно пояснил он. – Сколько людей собирается сейчас на Маарив?
      – Обычно несколько стариков. Когда чуть больше, когда чуть меньше. Иногда по вечерам в синагоге нет никого, кроме рабби. Он же убежден в том, что день прекращения вечерней службы станет последним днем существования общины.
      В этот момент в комнату вошел раввин. И снова Габриеля удивила его относительная молодость. Священник был примерно одного с ним возраста, энергичный и бодрый, а из-под узкополой шляпы струилась грива седых волос. Он крепко пожал протянутую руку и оценивающе посмотрел на Габриеля через стекло очков в стальной оправе.
      – Я раввин Цолли. Надеюсь, моя дочь любезно приняла гостя в мое отсутствие. Последние несколько лет она провела в Израиле, и это не лучшим образом сказалось на ее манерах.
      – Она была вполне любезна, но не сказала, что вы ее отец.
      – Вот видите? Вечно у нее на уме какие-то проказы. – Раввин повернулся к дочери: – Ступай домой, Кьяра. Посиди с матерью. Мы не задержимся надолго. Идемте, синьор Дельвеккио. Думаю, в моем кабинете вам будет удобнее.
      Женщина надела плащ и посмотрела на Габриеля:
      – Меня очень интересует искусство реставрации. Хотелось бы взглянуть на Беллини. Можно мне как-нибудь заглянуть к вам в церковь, понаблюдать, как вы работаете?
      – Ну вот опять, – вздохнул раввин. – Никакой обходительности. Все напрямик. Какие уж тут манеры.
      – Я с удовольствием покажу вам алтарь. Сообщу, когда это будет удобно.
      – Вы всегда можете застать меня здесь. Чао.
      Раввин Цолли проводил Габриеля в свой кабинет с просевшими под тяжестью книг полками. В основном здесь была представлена иудаистская литература, причем, судя по разбросу представленных языков, раввин, как и Габриель, мог считаться полиглотом. Они сели в кресла, и раввин начал с того, на чем они закончили.
      – Вы упомянули, что хотели бы поговорить о евреях, нашедших во время войны убежище в монастыре Святого Сердца в Бренцоне.
      – Верно.
      – Мне показалось интересным, что вы сформулировали вопрос именно так.
      – Что же здесь странного?
      – Дело в том, что я посвятил жизнь изучению и сохранению истории евреев в этой части Италии и никогда не сталкивался со свидетельствами того, что им предоставляли убежище в названном вами монастыре. Собственно, материалы, попадавшие мне на глаза, скорее позволяют предположить обратное: евреи попросили убежище и получили отказ.
      – Вы абсолютно в этом уверены?
      – Я уверен в этом настолько, насколько вообще можно быть в чем-то уверенным в подобной ситуации.
      – Одна из монахинь рассказала, что во время войны в монастыре укрывалось около дюжины евреев. Она даже показала мне подвальные помещения, в которых они жили.
      – Как зовут эту добрую женщину?
      – Мать-настоятельница Винченца.
      – Боюсь, мать-настоятельница сильно ошибается. Или, что гораздо хуже, намеренно вводит вас в заблуждение, хотя я и не решился бы выдвинуть такое обвинение против человека ее духовного звания.
      Габриелю вспомнился поздний телефонный звонок в его номер в отеле.
       Мать Винченца лжет вам, как лгала и вашему другу.Раввин подался вперед и положил руку на плечо гостю.
      – Скажите, синьор Дельвеккио, какой интерес представляет для вас это дело? Чисто академический?
      – Нет, это личное дело.
      – Тогда вы не будете возражать, если я задам вам личный вопрос? Вы еврей?
      После некоторого колебания Габриель ответил, не солгав.
      – Много ли вам известно о том, что произошло в годы войны? – снова спросил раввин.
      – Мне стыдно в этом признаться, но мои знания определенно недостаточны.
      – Поверьте, я к этому привык. – Раввин тепло улыбнулся. – Вам нужно кое-что увидеть.
 
      Они пересекли темную площадь и остановились у ничем не приметного жилого дома. За открытым окном какая-то женщина готовила ужин в маленькой кухне. В соседней комнате три старушки сидели перед включенным телевизором. Над дверью Габриель заметил дощечку с надписью: «Израильский дом призрения». Здание было еврейским приютом.
      – Прочитайте вот это.
      Раввин зажег спичку и поднес к мемориальной табличке. Приют был основан в память о евреях, арестованных немцами и депортированных во время войны. Раввин погасил спичку и посмотрел на старых евреек.
      – В сентябре тысяча девятьсот сорок третьего года, незадолго до падения режима Муссолини, немецкая армия оккупировала всю северную часть полуострова. Через несколько дней глава здешней еврейской общины получил распоряжение СС составить и передать немцам список всех проживающих в Венеции евреев.
      – И что же он сделал?
      – Он предпочел совершить самоубийство, предварительно оповестив общину, что времени почти нет. Сотни человек покинули город. Многие нашли убежище в церквах, монастырях или в домах простых итальянцев. Некоторые попытались перейти швейцарскую границу, но их не пропустили.
      – И никто не нашел убежища в Бренцоне?
      – У меня нет никаких доказательств того, что евреи из Венеции или, если на то пошло, откуда-то еще, скрывались в монастыре Святого Сердца. Напротив, в нашем архиве имеются письменные показания одной семьи, которая обратилась в этот монастырь, но получила отказ.
      – Кто же остался в Венеции?
      – Старики. Больные. Бедные, не имевшие средств, чтобы пуститься в путь или дать взятку. Ночью пятого декабря в гетто вошли итальянские полицейские и фашистские банды. Сто шестьдесят три человека были арестованы. Жителей подняли с кроватей и посадили на грузовики. Их отправили сначала в лагерь Фоссоли, а потом, в феврале, перевели в Аушвиц. Оттуда живым никто не вышел.
      Раввин взял Габриеля за локоть, и они вместе медленно двинулись по краю площади.
      – Облаву на римских евреев устроили двумя месяцами раньше. В пять тридцать утра шестнадцатого октября на территорию гетто ворвались более трех сотен эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова». Переходя от дома к дому, они стаскивали евреев с постелей и загоняли в грузовики. Сначала их временно разместили в бараках военного училища примерно в полумиле от Ватикана. Некоторым из эсэсовцев захотелось увидеть купол большой базилики, и по их желанию маршрут был соответственно изменен. Когда конвой проходил мимо площади Святого Петра, некоторые из сидевших в кузовах грузовиков несчастных умоляли папу римского спасти их. Все указывает на то, что он был прекрасно осведомлен о случившемся в то утро в гетто. В конце концов эти ужасные события разворачивались у него под окнами. Но он и пальцем не пошевелил.
      – Сколько же их тогда взяли?
      – Только в ту ночь более тысячи. Два дня спустя римских евреев погрузили в железнодорожные вагоны на станции Тибуртина и отправили на восток. Через пять дней тысяча шестьдесят душ погибли в газовых камерах Аушвиц-Биркенау.
      – Но ведь многим удалось спастись, не так ли?
      – Да, примечательно то, что четыре пятых итальянских евреев пережили войну. Как только немцы оккупировали север страны, тысячи человек устремились на юг, находя убежище в монастырях, католических школах и больницах. Других приютили простые итальянцы. На суде Адольф Эйхман показал, что каждый из переживших войну евреев обязан своей жизнью тому или иному итальянцу.
      – Но разве они, итальянцы, не исполняли распоряжение Ватикана? Разве не права мать Винченца, говорившая о папской директиве?
      – Церковь хочет, чтобы мы поверили именно в это, но, боюсь, не существует никаких свидетельств того, что Ватикан отдавал подобного рода указания, направленные на спасение евреев. Есть как раз основания полагать, что Ватикан не отдавал таких инструкций.
      – Что же это за доказательства?
      – У нас есть свидетельства многих евреев, которые пытались найти убежище на территории церковной собственности и получили отказ. Другим было предложено ради получения убежища перейти в католичество. Если бы папа распорядился открыть двери церквей и монастырей перед ищущими спасения евреями, никто, ни один монах и ни одна монахиня, не посмел бы его ослушаться. Спасавшие беглецов итальянские католики поступали так из сострадания и доброты, а не потому, что исполняли директивы верховного понтифика. Если бы они ждали инструкций, то, боюсь, еще больше итальянских евреев погибли бы в Аушвиц-Биркенау. Нет, никакой директивы не было. На самом деле, несмотря на неоднократные призывы со стороны союзников и обращения еврейских лидеров по всему миру, Пий так и не набрался мужества открыто выступить против массовых убийств европейских евреев.
      – Но почему? Почему он молчал?
      Раввин развел руками.
      – Он оправдывался тем, что ввиду универсальности церкви не может становиться на ту или иную сторону, даже если одна из сторон – нацистская Германия. Осудив жестокости Гитлера, говорил Пий, ему пришлось бы осуждать также жестокости союзников. Он утверждал, что, высказавшись открыто, только усугубил бы положение евреев, хотя трудно представить, что могло бы быть хуже убийства шести миллионов. Пий видел себя государственным деятелем и дипломатом, актером на сцене европейского театра. Ему хотелось сыграть свою роль в таком урегулировании, чтобы в центре континента сохранилась сильная антикоммунистическая Германия. Впрочем, у меня есть на этот счет и собственная теория.
      – В чем она состоит?
      – Несмотря на публичные заявления о любви к еврейскому народу, его святейшество, на мой взгляд, был безразличен к нашей судьбе. Не забывайте о том, что он вырос в католической церкви, для которой антисемитизм является вопросом доктрины. Он приравнивал евреев к большевикам и придерживался того мнения, что евреев интересует только материальное. На протяжении тридцатых годов прошлого века, когда он исполнял обязанности государственного секретаря, официальные издания Ватикана печатали туже антисемитскую мерзость, которую можно было найти в «Дер штюрмер». В одной из статей в ватиканском журнале «Ла Чивильта католика» всерьез обсуждалась возможность истребления евреев. По-моему, Пий искренне считал, что евреи получают по заслугам. С какой стати рисковать своей головой и тем более церковью ради народа, совершившего, на его взгляд, величайшее в истории преступление – убийство самого Бога?
      – Тогда почему так много евреев после войны благодарили папу римского?
      – Потому что евреи, оставшиеся в Италии, стремились сблизиться с христианами, а не задавать неудобных вопросов, касавшихся прошлого. В сорок пятом году более важным представлялось предотвратить еще один холокост, а не доискиваться правды. Для разметанных осколков сообщества речь просто шла о выживании.
      Габриель и раввин Цолли вернулись туда, откуда начали круг по площади, и снова остановились у приюта, чтобы еще раз посмотреть на трех старушек перед телевизором.
      – Как это сказал Христос? «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Посмотрите на нас: старейшая в Европе еврейская община сократилась до нескольких десятков человек. Несколько семей, несколько больных стариков, которые не уезжают, потому что смерть уже слишком близка. Все чаще и чаще я провожу вечернюю службу в полном одиночестве. Даже в Шаббат приходят немногие. Большинство присутствующих в Венеции – приезжие.
      Он повернулся и внимательно посмотрел в лицо Габриелю, словно мог обнаружить там явные следы детства, проведенного в долине Джезриил.
      – Каков ваш интерес в этом вопросе, синьор Дельвеккио? И прежде чем отвечать на мой вопрос, вспомните, что вы разговариваете с раввином.
      – Боюсь, мое дело подпадает под категорию неприятных вопросов, которые лучше не задавать.
      – Я боялся, что вы ответите нечто подобное. Помните одно. Память в этой части мира живет долго, а ситуация сейчас не самая благоприятная. Война, шахиды-самоубийцы… Может быть, не стоит ворошить осиное гнездо. Так что будьте осторожны, друг мой. Ради всех нас.

      «Живая вода» была одним из немногих мест в Риме, где Карло Касагранде чувствовал себя в безопасности и без телохранителя. Вход в это заведение, расположенное на виа Монтероне, около Пантеона, отмечали лишь два шипящих газовых фонаря. Пройдя внутрь, Касагранде оказался перед большой статуей Девы Марии. К нему тут же подошла какая-то женщина и, назвав гостя по имени, взяла у него пальто и шляпу. Кожа у нее была цвета кофе, а яркое платье выдавало уроженку Берега Слоновой Кости. Как и весь обслуживающий персонал заведения, она принадлежала к членам «Миссии непорочного зачатия» – светской женской организации, связанной с кармелитами и включающей в себя в основном выходцев из Азии и Африки.
      – Ваш гость уже здесь, синьор Касагранде, – сказала она на беглом, хотя и с сильным акцентом итальянском. – Следуйте, пожалуйста, за мной.
      За скромным входом вполне мог скрываться темный и тесный зал с десятком столиков, но помещение, в которое провели Касагранде, было просторным и открытым, с бодряще-белыми стенами и высоким потолком. Все места, как обычно, были заняты, но в отличие от других римских ресторанов клиентура состояла исключительно из мужчин, причем преимущественно служащих Ватикана. Касагранде заметил по крайней мере четырех кардиналов. Многие из прочих походили на простых священников, но наметанный глаз генерала легко обнаруживал золотые цепи епископов и пурпурные канты кардиналов. К тому же обычный священник просто не мог позволить себе перекусить в «Живой воде», если, конечно, не получал поддержки от какого-нибудь зажиточного родственника. Даже его скромный по ватиканским меркам доход не выдержал бы обеда в этом ресторане. Однако сегодня Касагранде пришел сюда по делам, а деловые расходы покрывались со специального, весьма внушительного текущего оперативного счета.
      Разговоры в зале стихли, когда Касагранде направился к своему привычному угловому столику. Объяснялось это просто. Часть его обязанностей заключалась как раз в том, чтобы насаждать строгий кодекс молчания. Ресторан «Живая вода», хотя и пользовался репутацией надежного места, был также рассадником разного рода слухов. Предприимчивые журналисты обряжались порой в сутаны и заказывали здесь столики только для того, чтобы подобрать хотя бы крошки свежих ватиканских скандалов.
      Завидев Касагранде, Ахилл Бартолетти поднялся. Он был на двадцать лет моложе отставного генерала и находился сейчас на пике профессиональной карьеры и в расцвете сил. Неброский, тщательно выглаженный костюм, ухоженное смуглое лицо, крепкое и уверенное рукопожатие. Седины в густых волосах было ровно столько, чтобы придавать серьезности, но не старить. Плотно сжатые губы и мелкие, неровные зубы намекали на наличие в его натуре жестокости, что, как знал Касагранде, было недалеко от истины. И уж если на то пошло, то шеф безопасности Ватикана знал об Ахилле Бартолетти едва ли не все.
      Такая осведомленность объяснялась просто: именно генерал обеспечивал успешное карьерное продвижение Бартолетти. Последний умел держать рот на замке, избегал споров, пользовался успехами других и оставался в стороне от их неудач. Будь Бартолетти священником курии, а не полицейским, он вполне мог бы уже подняться на самый верх. Благодаря великодушному покровительству Касагранде он занимал пост директора СИСДЕ – Службы разведки и безопасности Италии.
      Касагранде сел, и разговоры за соседними столиками постепенно возобновились.
      – Впечатляющее появление, генерал.
      – Одному Богу известно, о чем они говорили до моего прихода. Но теперь, можете быть уверены, речи поостынут.
      – Здесь сегодня много красного.
      – Именно они меня больше всего и беспокоят. Прелаты курии просиживают здесь целыми днями в окружении подобострастных священников, которые им только поддакивают:
      «Да, ваше преосвященство. Конечно, ваше преосвященство. Как скажете, ваше преосвященство».
      – Превосходно, ваше преосвященство, – добавил Бартолетти.
      Он уже взял на себя смелость заказать первую бутылку и теперь налил вина в бокал Касагранде. Кухня в «Живой воде» была французская, вина тоже. Бартолетти сделал выбор в пользу превосходного «медока».
      – Скажите, генерал, это только мое воображение или завсегдатаи действительно чем-то возбуждены?
      «Неужели это так заметно?» – подумал Касагранде. Заметно настолько, что даже посторонний, в данном случае Бартолетти, обратил внимание на напряженную, предгрозовую атмосферу «Живой воды»? Поразмыслив, он решил, что, отмахнувшись от вопроса, поступил бы явно нечестно и тем самым нарушил бы хрупкие правила их сотрудничества.
      – Для нового папства всегда характерен некоторый период неуверенности, – ответил Касагранде тщательно выверенным нейтральным тоном. – Люди присягнули и ждут, что будет дальше. По традиции, он обещал продолжать дело предшественника, но память о Поляке быстро уходит. Лукчези переделал папские апартаменты. Завсегдатаи, как вы их назвали, выжидают, что же будет дальше.
      – И что будет дальше?
      – Святой отец не посвящает меня, Ахилл, в свои планы относительно церкви.
      – Но у вас же есть собственные надежные источники.
      – Скажу так: он обособил себя от мандаринов курии и опирается на проверенных помощников из Венеции. В курии их называют Советом десяти. Слухи же ходят всякие…
      – Например?
      – Поговаривают, что он намерен осуществить программу «десталинизации» с целью ослабления посмертного влияния Поляка. Ожидаются крупные перемены в секретариате и конгрегации по доктрине веры. И это только начало.
      И еще он собирается обнародовать самые мрачные из тайн ватиканских архивов, подумал Касагранде, но не поделился этим знанием с Бартолетти.
      Шеф секретной службы подался вперед, горя желанием услышать больше.
      – Но он же не подступится к Святой Троице самых животрепещущих вопросов, нет? Контроль за рождаемостью? Целибат? Возведение в сан женщин?
      Касагранде покачал головой:
      – Не осмелится. Эти проблемы настолько горячи и вызывают такие споры, что курия просто восстанет, и тогда его судьба предрешена. Релевантность – вот какое слово в ходу сейчас в Папском дворце. Святой отец хочет, чтобы церковь играла большую роль в жизни миллиарда католиков всего мира, многим из которых не всегда хватает даже хлеба. Старую гвардию это никогда не интересовало. Для них слово релевантность звучит примерно так же, как гласность и перестройка. Это сильно их нервирует. Старой гвардии нравится покорность, подчинение, послушание. Если святой отец зайдет в своих устремлениях настолько далеко, то заварит такую кашу, что сам черт не разберется.
      – Помяни черта…
      Все вокруг вдруг замолчали, но на этот раз виновником тишины оказался не упомянувший черта Касагранде. Повернув голову, отставной генерал увидел кардинала Бриндизи, направляющегося к одному из расположенных в задней части зала отдельных кабинетов. Казалось, он никого не замечает и не слышит приглушенных приветствий сидящих тут и там чиновников курии, но Касагранде знал, что безошибочная память Бриндизи фиксирует присутствие каждого.
      Касагранде и Бартолетти не стали терять время даром. Бартолетти просмотрел меню бегло, словно рапорт заслуживающего доверия агента. Касагранде выбрал первое из приглянувшихся блюд. Следующие два часа они ели великолепную пищу, пили прекрасное вино и обменивались информацией, слухами и сплетнями. Они встречались так ежемесячно, выработав за годы что-то вроде ритуала. Именно о такого рода сотрудничестве думал Касагранде двадцать лет назад, когда согласился принять предложение Ватикана. В то время, после победы над «Красными бригадами», его положение в Риме было столь высоко, что едва ли не каждое произнесенное им слово воспринималось итальянским правительством как откровение.
       Касагранде получает все, чего только пожелает.Теперь органы итальянской государственной безопасности стали руками Ватикана, а Ахилл Бартолетти рассматривался как один из важнейших проектов. Крохи со стола ватиканских интриг, которые подбрасывал шефу тайной полиции отставной генерал, превращались в чистое золото. Бартолетти использовал их, чтобы производить впечатление и развлекать начальство, как использовал и возможность организовать частную аудиенцию у папы или достать билет в первый ряд на Рождественскую полуночную мессу на площади Святого Петра.
      Но Касагранде предлагал не только слухи. Ватикан располагает одной из самых эффективных и крупных разведывательных служб в мире. Касагранде часто получал информацию о том, что прошло мимо внимания Бартолетти и его людей. Именно он первым получил сведения о том, что некая тунисская террористическая организация готовит во Флоренции нападение на американских туристов в период пасхальных праздников. Данные об этом были направлены Бартолетти, который отреагировал незамедлительно. Ни один американец не получил даже царапины, а глава секретной полиции приобрел влиятельных друзей в ЦРУ и даже в Белом доме.
      Наконец, когда уже подали кофе, Касагранде перешел к самому больному для него вопросу, касавшемуся израильтянина по имени Эхуд Ландау, который посетил Мюнхен под видом брата убитого профессора Бенджамина Штерна. Израильтянина, который побывал в монастыре Святого Сердца в Бренцоне. Израильтянина, ушедшего от шпиков Касагранде с такой легкостью, словно они были не агентами, а деревенскими пастухами.
      – У меня серьезная проблема, Ахилл. Мне требуется ваша помощь.
      Бартолетти сразу уловил нотку озабоченности в голосе собеседника и опустил чашку на блюдце. Без патроната и поддержки знаменитого генерала он никогда бы не стал директором разведывательной службы Италии, а так бы и остался аппаратчиком среднего звена. Ни при каких обстоятельствах Бартолетти не мог отказать Касагранде в просьбе. И все же отставной генерал подошел к делу осторожно, демонстрируя уважение к своему протеже. Меньше всего ему хотелось смутить чиновника грубым требованием или прямолинейным напоминанием об оказанных услугах.
      – Вы же прекрасно знаете, генерал, что всегда можете рассчитывать на мою преданность и поддержку. Если вы лично или Ватикан попадете в беду, я сделаю все, чтобы помочь.
      Касагранде вытащил из нагрудного кармана пиджака фотографию и положил ее на стол перед собеседником. Бартолетти взял фотографию и поднес к пламени свечи, чтобы рассмотреть получше.
      – Кто это?
      – Мы пока не уверены. В одном случае представился как Эхуд Ландау.
      – Эхуд? Израильтянин?
      Касагранде кивнул.
      – В чем проблема? – не сводя глаз с фотографии, спросил Бартолетти.
      – Мы полагаем, что он намеревается убить папу.
      Бартолетти резко вскинул голову.
      – Наемный убийца?
      – Его видели несколько раз на площади Святого Петра. Потом он как-то странно вел себя на общей аудиенции в среду. Замечали его и в других местах, где появлялся папа, как в Италии, так и за границей. По нашей информации, в прошлом месяце он приезжал в Мадрид именно для того, чтобы убить святого отца.
      Бартолетти повернул фотографию так, чтобы ее увидел Каса гранде.
      – Откуда это?
      Касагранде объяснил, что один из его людей заметил убийцу в базилике неделей раньше и сделал фотографию уже на площади. Конечно, это была ложь. Снимок прислал Аксель Вайс, детектив из Мюнхена, но Ахиллу Бартолетти знать это было ни к чему.
      – В последние недели получено несколько писем с угрозами, писем, написанных, как мы предполагаем, этим человеком. Мы считаем, что он представляет серьезную угрозу жизни его святейшества. Естественно, найти его необходимо прежде, чем он сумеет реализовать свои планы.
      – Завтра же утром создам оперативную группу.
      – Спокойно, Ахилл. Меньше всего святой отец хотел бы уже в начале своего папства пугать общественность опасностью столь громкого убийства.
      – Можете быть уверены, что охота на этого человека будет вестись так незаметно, как если бы ею руководили вы сами.
      Касагранде наклонил голову в знак признательности за прозвучавший из уст протеже комплимент и почти незаметным движением руки привлек внимание официантки. Как раз в этот момент портье, встречавшая генерала у входа, вышла на середину зала с микрофоном в руке. Опустив голову и закрыв глаза, женщина прочитала короткую молитву. Вслед за этим официантки собрались вокруг статуи Мадонны и, взявшись за руки, запели «Непорочную Марию». Вскоре к ним присоединились все посетители. Даже Бартолетти и тот пел во весь голос.
      Через минуту музыка смолкла, и кардиналы и епископы вернулись к своим разговорам, немного разгоряченные как возвышающим душу гимном, так и добрым вином. Подали счет. Касагранде ловко перехватил его, опередив своего гостя. Бартолетти ограничился слабым протестом.
      – Извините, генерал, но если мне не изменяет память, в этом месяце моя очередь.
      – Возможно, Ахилл. Не стану спорить. Но наш сегодняшний разговор оказался особенно плодотворным, так что пусть за обед заплатит святой отец.
      – Благодарю его святейшество. – Бартолетти взял лежавшую на столе фотографию наемного убийцы. – Уверяю вас, если этот человек появится в радиусе сотни миль от папы, мы его арестуем.
      Касагранде задумчиво посмотрел на гостя.
      – Вообще-то, Ахилл, я бы предпочел, чтобы его не арестовывали.
      Несколько озадаченный таким пожеланием, Бартолетти нахмурился.
      – Простите, генерал, я что-то не понимаю. Что я должен сделать?
      Касагранде подался вперед, к самому пламени свечи.
      – Будет лучше – для всех заинтересованных лиц, – если он просто-напросто исчезнет.
      Ахилл Бартолетти опустил фотографию в карман.

      Меры безопасности в отношении организации под несколько туманным названием «Военные претензии и расследования» были ужесточены еще задолго до войны на оккупированных территориях. Размещалась эта организация в бывшем жилом доме в старом еврейском квартале Вены; входная дверь не несла на себе никаких табличек и была надежно укреплена, а выходившие на заброшенный внутренний дворик окна имели пуленепробиваемые стекла. Исполнительный директор организации, Эли Лавон, не был параноиком, но отличался предусмотрительностью и осторожностью. В прошлом он помог выследить с полдюжины бывших охранников, служивших в концлагерях, и одного крупного нацистского чиновника, уютно устроившегося в Аргентине. Наградой за эти усилия стал неослабевающий поток угроз.
      То, что Лавон был евреем, не требовало объяснений. На его израильское происхождение указывало непохожее на немецкое имя. А вот о том, что он некоторое время работал на израильские спецслужбы, знали лишь с десяток человек в Тель-Авиве, большинство из которых давно ушли в отставку, и никто в Вене. В период проведения операции «Гнев Божий» Лавон был айином – охотником. Он выслеживал членов «Черного сентября», изучал их привычки и изобретал способы их устранения.
      В обычных обстоятельствах офис «Военных претензий и расследований» открывал свои двери только перед теми, кому было предварительно назначено и кто прошел тщательную негласную проверку. На Габриеля эти формальности не распространялись, и его сразу провели в кабинет Лавона.
      Если принимать во внимание пропорции и обстановку, это была классическая венская комната: высокий потолок, полированный деревянный пол, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью бесчисленных фолиантов и папок. Опустившись на колени, Лавон рассматривал разложенные на полу старые документы. Археолог по образованию, он, прежде чем полностью отдаться своей нынешней работе, посвятил несколько лет раскопкам на Западном берегу. Сейчас Лавон с удивлением и изумлением, словно перед ним был осколок керамики пятитысячелетней давности, рассматривал потрепанный клочок бумаги.
      Когда Габриель вошел в комнату, Лавон поднял голову и приветствовал его озорной улыбкой. Лавон никогда не заботился о том, как выглядит; вот и сейчас на нем, похоже, было то, что оказалось под рукой, когда он скатился утром с постели: серые вельветовые брюки и коричневый свитер с потертыми на локтях рукавами. Взлохмаченные седые волосы придавали ему вид человека, всю ночь мчавшегося куда-то в открытом автомобиле. У Лавона не было собственного автомобиля, и он никогда не делал ничего в спешке. Несмотря на озабоченность проблемами безопасности, он ездил по Вене на трамвае. Общественный транспорт не вызывал у него никакого беспокойства. Как и те, за кем он охотился, Лавон в совершенстве освоил искусство передвигаться по улицам города незамеченным.
      – Дай-ка угадаю, – сказал он, бросая сигарету в кофейную чашку и тяжело, как страдающий от хронических болей старик, поднимаясь на ноги. – Шамрон поручил тебе расследовать смерть Бени. И раз уж ты здесь, то, значит, нашел что-то интересное.
      – Примерно так.
      – Тогда садись и обо всем мне расскажи.
 
      Растянувшись на чересчур пухлом зеленом диванчике Лавона, положив ноги на подлокотник, Габриель подробно рассказал о ходе расследования. Начал он с визита в Мюнхен, а закончил встречей с раввином Цолли в венецианском гетто. Лавон расхаживал взад-вперед по комнате, и дымок от сигареты тянулся за ним, словно дым из трубы паровоза. Сначала он ходил неспешно, но по мере того как рассказ гостя становился все более интересным, шаги его убыстрялись. Когда Габриель закончил, Лавон остановился и покачал головой:
      – Да, скучать тебе не пришлось.
      – Как по-твоему, Эли, что все это означает?
 
      – Давай вернемся к тому телефонному звонку в отеле. Как ты думаешь, кто звонил?
      – Раз уж ты спрашиваешь, предполагаю, что звонить мог старик, работающий в монастыре. Его зовут Личио. Он заходил в комнату во время нашего с матерью Винченцой разговора, а потом, похоже, следовал за мной по городу.
      – Интересно, почему он оставил анонимное сообщение, вместо того чтобы поговорить с тобой?
      – Может быть, боялся?
      – Логичное объяснение. – Лавон сунул руки в карманы и уставился в потолок. – Ты уверен, что он назвал тебе именно это имя? Мартин Лютер?
      – Абсолютно уверен. Он назвал два имени. Сестра Регина и Мартин Лютер. Найдите сестру Регину и Мартина Лютера. Тогда вы узнаете правду о том, что произошло в монастыре.
      Лавон рассеянно пригладил взлохмаченные волосы, как делал всегда, когда размышлял.
      – Насколько я могу судить, есть два возможных объяснения. Немецкого монаха, надравшего уши Римско-католической церкви, полагаю, можно вычеркнуть. Следовательно, зона поиска сужается. Подожди здесь, я скоро вернусь.
      Он исчез в соседней комнате, и следующие несколько минут Габриель слышал только шелест бумаг да проклятия на нескольких языках. Наконец Лавон вернулся с толстенной папкой с надежной металлической пряжкой. Он положил папку на кофейный столик перед Габриелем и повернул ее так, чтобы можно было прочитать ярлычок:

      МАРТИН ЛЮТЕР
      МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ГЕРМАНИИ
      1938–1943 гг.

      Лавон достал из папки фотографию и поднес к лицу Габриеля.
      – Второе объяснение. Речь шла вот об этом Мартине Лютере. Школу не окончил, работал перевозчиком мебели, а в двадцатые годы вступил в нацистскую партию. Занимаясь переустройством виллы Иоахима Риббентропа в Берлине, случайно познакомился с его женой, а потом и с ним самим. Когда в тридцать девятом Риббентроп стал министром иностранных дел, Лютер получил работу в министерстве.
      Габриель посмотрел на фотографию. На ней был изображен человек, похожий на какого-то грызуна: безвольное лицо, очки с толстыми стеклами, слезящиеся, невыразительные глаза. Он вернул фотографию Лавону.
      – В министерстве иностранных дел Мартин Лютер сделал головокружительную карьеру, что объясняется его слепой преданностью Риббентропу. В тысяча девятьсот сороковом году он был шефом Abteilung Deutschland –Германского отдела. На этом посту Лютер отвечал за всю деятельность министерства, имевшую отношение к делам нацистской партии. В отделе Лютера существовал и так называемый департамент Д-три, занимавшийся еврейским вопросом.
      – То есть ты хочешь сказать, что этот Мартин Лютер заведовал в министерстве делами по евреям?
      – Вот именно, – сказал Лавон. – Недостаток ума и образования он с лихвой возмещал усердием и жестокостью. Его интересовало только одно: усиление собственной личной власти. Когда стало ясно, что первейшим приоритетом режима является уничтожение евреев, Лютер сделал все, чтобы министерство иностранных дел не осталось в стороне от этого процесса. В знак признания заслуг его пригласили на один из самых гнусных приемов в истории.
      Лавон сделал паузу, отыскивая в папке нужный лист. Найдя то, что нужно, он положил документ на столик перед Габриелем.
      – Протокол Ванзейской конференции, подготовленной и организованной не кем иным, как самим Адольфом Эйхманом. Протокол существовал всего в тридцати копиях. Все они были уничтожены, за исключением вот этой, номер шестнадцать. Ее обнаружили уже после войны, во время подготовки к Нюрнбергскому процессу. Оригинал находится в архиве министерства иностранных дел Германии в Бонне. Это, конечно, фотокопия.
      Лавон взял документ.
      – Встреча состоялась двадцатого января тысяча девятьсот сорок второго года на одной вилле в Берлине с видом на Ванзее. Она продолжалась всего тридцать минут. Присутствовали тринадцать человек. Принимавший гостей Эйхман позаботился о том, чтобы все хорошо поели. В роли церемониймейстера выступил Генрих. Вопреки имеющему широкое хождение мифу идея окончательного решения по еврейскому вопросу зародилась отнюдь не на Ванзейской конференции. Гитлер и Гиммлер уже решили, что евреи в Европе подлежат уничтожению. Встреча в Ванзее скорее походила на производственное собрание, бюрократическую планерку, на которой речь шла о том, как объединить усилия различных ведомств нацистской партии и германского правительства для скорейшего и наиболее эффективного достижения цели.
      Лавон протянул Габриелю первый лист.
      – Обрати внимание на список участников. Узнаешь кого-нибудь?
      Габриель пробежал глазами по перечню присутствовавших. 

      Гауляйтер доктор Майер и рейхсамтляйтер доктор Лейббрандт, рейхсминистр по оккупированным Восточным территориям.
      Статс-секретарь доктор Штукарт, рейхсминистр внутренних дел.
      Статс-секретарь Нойманн, ответственный за выполнение четырехлетнего плана.
      Статс-секретарь доктор Фрайцлер, рейхсминистр юстиции.
      Статс-секретарь доктор Булер, министерство общего управления. 
      Унтерстатс-секретарь доктор Лютер, министерство иностранных дел. 

      Габриель поднял голову и посмотрел на Лавона.
      – Лютер был в Ванзее?
      – Да, конечно. И получил именно то, чего так отчаянно добивался. Именно министерству иностранных дел было поручено сыграть ключевую роль в депортации евреев из стран – союзниц нацистской Германии и стран-сателлитов, таких как Хорватия и Словакия. Такое решение принял сам Генрих.
      – Я считал, что депортацией занималось СС.
      – Позволь кое-что напомнить. – Лавон склонился над столиком, как будто это была карта Европы. – Подавляющее большинство жертв холокоста – это люди, жившие до войны в Польше, странах Балтии и западной части России, то есть в районах, оккупированных и управлявшихся нацистами. Они устраивали облавы и убивали евреев, не встречая никакого сопротивления со стороны местных властей, потому что таких властей просто не существовало.
      Он помолчал, провел одной рукой над воображаемым югом, а другой – над воображаемым западом.
      – Но Генриха и Эйхмана не устраивало то, что евреев убивают только на территориях, находящихся под прямым управлением Германии. Им нужны были все евреи, каждый из примерно одиннадцати миллионов. – Лавон постучал по столу указательным пальцем правой руки. – Им были нужны евреи на Балканах… – он постучал указательным пальцем левой руки, – и евреи Западной Европы. В большинстве этих стран им приходилось иметь дело с местными правительствами, которые должны были дать согласие на депортацию и последующее уничтожение. За это-то и отвечал отдел Лютера. В его обязанности входило проведение переговоров с соответствующими министерствами других стран и оформление депортаций с соблюдением всех дипломатических формальностей. Надо признать, у него это чертовски хорошо получалось.
      – Ладно, давай предположим, что старик имел в виду именно этого Мартина Лютера. Тогда что, по-твоему, он мог делать в монастыре в Северной Италии?
      Лавон пожал своими узкими плечами.
      – На мой взгляд, старик пытался сообщить, что во время войны в монастыре что-то происходило. Что-то такое, что старается скрыть сестра Винченца. Что-то, о чем узнал Бени.
      – И из-за чего его убили?
      Лавон опять пожал плечами:
      – Может быть.
      – Но кто станет убивать в наше время из-за какой-то книги?
      Лавон ответил не сразу. Он взял со стола протокол, положил листы в папку и лишь затем, глубоко вздохнув, посмотрел на Габриеля.
      – Было одно правительство, которое вызывало у Эйхмана и Лютера особое беспокойство. Во время войны оно поддерживало дипломатические отношения как с союзниками, так и с гитлеровской Германией. Его представители находились везде, где проходили облавы и депортации. Эти представители, при желании, могли бы сильно осложнить проведение задуманных нацистами мероприятий. По вполне понятным причинам Эйхман и Лютер считали крайне важным сделать так, чтобы это правительство не выступило ни с какими возражениями. Гитлер придавал ему такое значение, что направил в качестве посла второго по рангу человека в министерстве иностранных дел, барона Эрнста фон Вайцзекера. Ты ведь уже понял, о каком правительстве я говорю, не так ли?
      Габриель закрыл глаза.
      – Ватикан.
      – Верно.
      – Тогда кто те клоуны, которые следили за мной?
      – Хороший вопрос.
      Габриель встал, прошел через комнату и, подняв трубку телефона, набрал номер. Лавон не спрашивал, кому он звонит. Это было понятно – достаточно посмотреть на решительное выражение лица и напрягшиеся руки. Когда сталкиваешься с неизвестным противником, лучше иметь рядом друга, который умеет драться без правил.
 
      Человек, стоявший на ступеньках знаменитого Венского концертного зала, воплощал собой как бодряка-австрийца, так и интеллектуала-венца. Если бы случайный прохожий обратился к нему с вопросом, то услышал бы ответ на прекрасном немецком, в котором прозвучали бы тягуче-ленивые модуляции не стесненного в средствах человека, проведшего немало часов в постижении богемных наслаждений этого города. Он не был австрийцем и вырос не в Вене. Детство Эфраима Бен-Авраама прошло в грязном поселении, затерянном в глубине пустыни Негев, месте, весьма далеком от того мира, в котором он вращался теперь.
      Он посмотрел на часы и еще раз оглядел раскинувшийся перед ним Бетховенплац. Эфраим нервничал. Нервничал сильнее обычного. Дело-то пустяковое: встретить агента и доставить его в комнату связи посольства. Но тот, кого ему предстояло встретить, не был простым агентом, и резидент выразился по этому поводу вполне ясно.
      – Облажаешься, и Ари Шамрон найдет тебя на краю земли и задушит сам, голыми руками. И что бы ты ни делал, не заводи с ним разговоров. Он не из тех, кто любит поболтать.
      Бен-Авраам сунул в рот американскую сигарету, достал зажигалку и в этот самый момент увидел сквозь голубой язычок пламени появившуюся из темноты легендарную личность. Он бросил сигарету на мокрый тротуар и растер ее каблуком, все это время не спуская глаз с человека, совершившего по площади два круга. За ним никто не следил, если не считать растрепанного, невысокого роста мужчины с всклокоченными волосами и морщинистым лицом. Еще одна легенда: Эли Лавон, мастер слежки и наблюдения. Бен-Авраам видел его однажды в Академии, когда Лавон читал на семинаре лекцию по уличной слежке. До трех часов ночи они слушали его рассказы о нелегких днях операции «Черный сентябрь».
      Бен-Авраам с восхищением наблюдал затем, как эти двое кружили по площади, двигаясь в вечерней толпе абсолютно синхронно. Конечно, то, что они делали, было рутиной, описанной в десятках учебников, но и в этом простом деле проявлялись стиль и точность, которые приходят только с опытом работы в ситуациях, когда один неверный шаг может стоить тебе жизни.
      Наконец молодой офицер спустился по ступенькам и направился к цели.
      – Герр Мюллер, – окликнул он. Герой из легенды поднял голову. – Рад вас видеть.
      Лавон уже растворился, как будто его скрыл опустившийся занавес. Бен-Авраам взял легендарного героя за руку и потянул по направлению к Штадтпарку. Минут десять они прилежно бродили по темным тропинкам, проверяя, нет ли хвоста. Поглядывая на своего спутника – невысокого, поджарого, худощавого, похожего на велосипедиста, – Эфраим никак не мог поверить, что вот этот самый человек ликвидировал половину боевиков «Черного сентября», что это он проник на виллу в Тунисе и застрелил Абу Джихада, второго из руководителей ООП, на глазах его жены и детей.
      Герой молчал. Как будто прислушивался. Его ноги ступали по тропинкам парка совершенно беззвучно. Эфраиму казалось, что рядом с ним идет призрак.
      В квартале от парка их ждала машина. Бен-Авраам сел за руль и еще двадцать минут кружил по центру города. Резидент был прав – с таким человеком не поболтаешь о погоде. Он вообще заговорил всего один раз, когда вежливо попросил Эфраима потушить сигарету. В его немецком чувствовался резкий берлинский акцент.
      Убедившись, что слежки нет, Бен-Авраам свернул на узкую улочку в северо-восточной части Вены, улицу под названием Антон-Франкгассе. Дом номер двадцать за последние годы не раз становился мишенью для террористов, а потому был надежно укреплен. Кроме того, за ним постоянно наблюдали сотрудники австрийских спецслужб. Когда машина повернула к въезду в подземный гараж, человек, сидевший рядом с Эфраимом, наклонил голову, буквально прижавшись лицом к его коленям. Лоб у него оказался горячий, словно у больного лихорадкой.
 
      Комната связи находилась в помещении за пуленепробиваемыми стеклами, расположенном на втором подземном уровне. Чтобы дозвониться до дома Шамрона в Тивериаде, оператору понадобилось несколько минут. С подключенным скрэмблером голос его звучал так, словно доносился со дна стальной бочки. На дальнем фоне Габриель слышал шум льющейся воды и звон столовых приборов и посуды и представлял, как многострадальная жена Шамрона, Гела, моет в раковине посуду.
      Выслушав рассказ Габриеля, Шамрон спросил, что он намерен делать дальше.
      – Собирался съездить в Лондон и спросить у Питера Мэлоуна, зачем Бени звонил ему из Бренцоне.
      – Мэлоун? А почему ты думаешь, что он станет с тобой разговаривать? У Питера Мэлоуна свой бизнес. Если у него есть что-то, он не отдаст это никому.
      – Вот я и думаю, как подойти помягче.
      – А если он не захочет открывать перед тобой свою записную книжку?
      – Тогда придется искать другой подход. Не такой мягкий.
      – Я ему не доверяю.
      – Других зацепок у меня сейчас нет.
      Шамрон тяжело вздохнул. Хотя их разделяли тысячи километров, Габриель услышал, как заклокотало в груди у старика.
      – Я хочу, чтобы все было организовано по правилам, – сказал Шамрон. – Никаких авантюр, никаких приключений. Без поддержки – ни шагу. За ним установят круглосуточное наблюдение. В противном случае умывай руки и возвращайся в Венецию, заканчивай своего Беллини.
      – Если настаиваешь…
      – Помогать предложениями не буду, не мой стиль. Сегодня же свяжусь с лондонской резидентурой, пусть к нему приставят человека. Держи меня в курсе.
      Габриель повесил трубку и вышел в коридор, где его поджидал Эфраим Бен-Авраам.
      – Куда теперь? – спросил молодой оперативник.
      Габриель взглянул на часы.
      – Отвезите меня в аэропорт.

      Вечером второго дня своего пребывания в Лондоне Габриель зашел в букинистический магазинчик на Чаринг-Кросс-роуд и купил книгу. Сунув ее под мышку, он направился к станции метро «Лейстер-сквер». У входа в подземку снял поношенный пиджак и бросил его в мусорный ящик. Спустившись вниз, Габриель купил билет в автомате и съехал на эскалаторе к платформе Северной линии, где, как положено, задержался минут на десять. Он пролистал купленную книжку и, найдя нужный абзац, обвел его красным и заложил страницу.
      Поезд наконец подошел, и Габриель втиснулся в переполненный вагон, где сразу зацепился за стальную стойку. Ехать предстояло до «Слоун-сквер» с пересадкой на «Набережной». Вагон дернулся, и он еще раз посмотрел на книгу, по корешку которой шла почти стершаяся надпись, сделанная утратившими блеск золотыми буквами:

      ПИТЕР МЭЛОУН
      МОШЕННИКИ

      Мэлоун… Одно из самых ненавидимых в Лондоне имен. Обличитель злодеяний, человек, раскрывающий тайны самых темных махинаций, ломающий карьеры и жизни. Репортер, занимающийся журналистскими расследованиями для «Санди таймс». Список жертв Мэлоуна длинен и интересен, кого только в нем нет: два министра кабинета, высокопоставленный чиновник МИ-5, множество нечистых на руку бизнесменов и даже главный редактор конкурирующей газеты. Кроме того, на протяжении последнего десятилетия он опубликовал целую серию сенсационных биографий и политических разоблачений.
      Купленная Габриелем книга была посвящена операциям Конторы. В Тель-Авиве она вызвала бурю, в первую очередь по причине поразительной точности. В ней говорилось, например, о том, что Ари Шамрон нашел информатора даже в высшем руководстве МИ-6. За этими откровениями последовал скандал, который сам Шамрон характеризовал как худший со времен взрыва в отеле «Царь Давид».
      Через десять минут Габриель уже шел по улицам Челси, держа в руке книгу Мэлоуна. Сгущались сумерки. Он пересек Кадоган-сквер и задержался у входа в красивое белое здание времен короля Георга. В окнах второго этажа горел свет. Габриель поднялся по ступенькам к передней двери, положил книгу на плетеный коврик, повернулся и быстро зашагал прочь.
      На другой стороне площади стоял серый фургончик американского производства. Когда Габриель постучал в затемненное заднее окошко, дверца открылась, явив темное пространство, слабо освещенное мерцанием приборной панели. Перед ней сидел высокий, жилистый, чем-то похожий на раввина парень по имени Мордехай. Он протянул гостю костлявую руку и помог подняться. Габриель закрыл за собой дверцу и примостился рядом с ним. На полу валялись обертки от батончиков и пустые пластиковые стаканчики. Последние тридцать шесть часов Мордехай прожил в этом фургончике.
      – Сколько людей в доме? – спросил Габриель.
      Мордехай протянул руку и повернул регулятор звука. Из динамиков донесся слабый голос Питера Мэлоуна, разговаривающего с одной из своих ассистенток.
      – Трое, – ответил Мордехай. – Мэлоун и две женщины.
      Габриель набрал номер репортера. Звуки, вырвавшиеся из динамиков, напоминали пожарную сирену. Мордехай снова покрутил ручку. Мэлоун снял трубку после третьего звонка и представился. Говорил он с мягким шотландским акцентом.
      Габриель даже не попытался скрыть свой израильский акцент.
      – Я оставил перед дверью вашу книгу. Советую взглянуть. Перезвоню ровно через пять минут.
      Габриель повесил трубку и протер запотевшее окно. Входная дверь приоткрылась на несколько дюймов, из-за нее высунулась, словно из-под панциря черепахи, голова Мэлоуна. Голова повернулась влево, потом вправо – репортер высматривал звонившего. Потом он наклонился и подобрал книгу. Габриель взглянул на Мордехая и улыбнулся. Победа.Через пять минут он нажал кнопку повторного вызова. На этот раз Мэлоун не заставил себя ждать и ответил после первого же звонка.
      – Кто вы?
      – Вы видели подчеркнутый абзац?
      – Убийство Абу Джихада? Ну и что?
      – Я был там в ту ночь.
      – На чьей стороне?
      – На стороне хороших парней.
      – Так вы палестинец?
      – Нет, Абу Мэлоун, я не палестинец.
      – Так кто же вы тогда?
      – Агент, носящий в вашей книге кодовое имя Меч.
      – О Боже, – прошептал Мэлоун. – Где вы? Что вам нужно?
      – Мне нужно поговорить с вами.
      – О чем?
      – О Бенджамине Штерне.
      Долгая пауза.
      – Мне нечего вам сказать.
      Надо немного нажать, подумал Габриель.
      – Мы нашли у него ваш телефонный номер. Знаем, что вы помогали ему в работе над книгой. Полагаем, что вы можете знать, кто его убил и почему.
      Еще одна пауза, на этот раз более долгая. Мэлоун обдумывал следующий шаг. Габриель умышленно употребил местоимение мы,и, похоже, это произвело нужное впечатление.
      – А если я что-то знаю?
      – Мне хотелось бы знать это тоже.
      – Что я получу взамен?
      Репортер остается репортером всегда, и англичанин намеревался продать свой товар подороже.
      – Я расскажу вам о той ночи в Тунисе, – сказал Габриель и, помолчав, добавил: – И о других таких же.
      – Серьезно?
      – Бенджамин был моим другом. Я сделаю почти все, чтобы отыскать тех, кто его убил.
      – Договорились, – коротко, по-деловому, бросил Мэлоун. – Как организуем?
      – У вас в доме кто-то есть? – спросил Габриель, хотя ответ знал заранее.
      – Две девушки-ассистентки.
      – Отошлите их. Входную дверь не запирайте. Я войду сам, когда увижу, что они вышли. Никаких магнитофонов. Никаких камер. Никаких фокусов. Вы меня понимаете?
      Габриель оборвал разговор прежде, чем репортер успел ответить, и опустил телефон в карман. Две минуты спустя дверь открылась, и из дома выпорхнули две молодые женщины. Подождав, пока они удалятся, Габриель вышел из фургона и зашагал через площадь. Входная дверь была не заперта, как они и договорились. Он повернул ручку и вошел.
 
      Они стояли в отделанном мрамором холле и оценивающе, даже с вызовом, смотрели друг на друга, как капитаны двух соперничающих футбольных команд. Теперь Габриель понимал, почему британские телевизионщики так любят брать у него интервью или приглашать на свои передачи. Понимал и то, почему его считают одним из самых завидных холостяков. Ухоженный, стойкими, выразительными чертами, безупречно одетый – сейчас на нем были шерстяные брюки и кардиган цвета кларета. Габриель – в джинсах и кожаной куртке, солнцезащитных очках и бейсболке – казался человеком из другого мира или по крайней мере из другого района города. Руку гостю Мэлоун не протянул.
      – Можете снять эти дурацкие очки. У меня нет привычки выдавать свои источники информации.
      – Я бы предпочел их оставить, если вы не возражаете.
      – Как хотите. Кофе? Или что-нибудь покрепче?
      – Нет, спасибо.
      – Кабинет наверху. Думаю, там нам будет удобнее.
      Они поднялись в длинную прямоугольную комнату с книжными стеллажами во всю стену и восточными коврами на полу. Два антикварных библиотечных столика – один для ассистенток, другой для хозяина. Мэлоун опустился в кресло возле газового камина и жестом предложил Габриелю сделать то же самое.
      – Должен признаться, у меня довольно странные чувства. Быть в одной комнате с таким человеком, как вы… Я столько слышал о ваших подвигах. Мне даже кажется, будто я знаю вас на самом деле. Вы – живая легенда. «Черный сентябрь», Абу Джихад и бог знает сколько других. Убили кого-нибудь в последнее время?
      Габриель не поддался на уловку, и Мэлоун, немного выждав, продолжал:
      – Вы меня интересуете, в вас есть нечто притягательное, нечто завораживающее. И все же должен сказать, что нахожу ваши деяния отвратительными с моральной точки зрения. По-моему, государство, допускающее политическое убийство, ничем не лучше того врага, которого оно пытается разгромить. Во многих отношениях оно даже хуже. В моей книге, не буду скрывать, вы представлены убийцей.
      Габриель уже начал думать, что, пожалуй, допустил ошибку, явившись сюда. Он давным-давно понял, что истину в таких спорах не найти, потому что и сам много раз спорил с самим собой. Сейчас он просто сидел, глядя на Питера Мэлоуна через темные очки и ожидая, когда же репортер перейдет наконец к делу. Англичанин закинул ногу на ногу и убрал со штанины ниточку. Жест выдал его беспокойство. Габриелю это доставило удовольствие.
      – Полагаю, прежде чем продолжать, нам следует обговорить детали соглашения, – сказал Мэлоун. – Я расскажу вам все, что знаю об убийстве Бенджамина Штерна. Вы же, со своей стороны, ответите на мои вопросы. Мне уже приходилось заниматься такого рода делами, так что правила я знаю. Никаких деталей, которые помогли бы установить вашу личность, ничего такого, что могло бы поставить под угрозу текущие операции. Вас устраивает?
      – Вполне.
      Мэлоун посмотрел в окно, за которым было уже совсем темно, потом перевел взгляд на гостя.
      – Вы правы в отношении Бенджамина. Я действительно помогал ему в работе над книгой. Наше партнерство носило конфиденциальный характер. Я удивлен тем, что вы нашли меня.
      – Почему Бенджамин обратился к вам?
      Мэлоун поднялся и подошел к стеллажу. Возвратившись, он протянул гостю книгу.

      «КРУС ВЕРА»: КГБ КАТОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ.

      – У Бенджамина было что-то очень серьезное, что-то по-настоящему важное и имеющее отношение к Ватикану и войне.
      Габриель взял книгу.
      – И, как я понимаю, к «Крус Вера»?
      Мэлоун кивнул.
      – Ваш друг был замечательным академическим ученым, о понятия не имел о том, как вести журналистское расследование. Он попросил меня поработать одновременно консультантом и исследователем. Я согласился, и мы обговорили условия. Я должен был получить деньги двумя порциями: первую – авансом, вторую – после завершения и приема рукописи. Не стоит, наверное, и говорить, что до второго платежа дело так и не дошло.
      – Что у него было?
      – К сожалению, информация так и осталась для меня закрытой. Ваш друг был очень скрытным в этом вопросе. Честно говоря, не знай я, что он профессор, принял бы его за одного из ваших.
      – Что ему нужно было от вас?
      – Он хотел получить доступ к материалам, которые я собрал, работая над книгой о «Крус Вера». И еще я должен был попытаться отыскать двух священников, работавших в Ватикане во время войны.
      – Как звали этих священников?
      – Монсеньоры Чезаре Феличи и Томазо Манцини.
      – Вы нашли их?
      – Пытался. Но узнал лишь то, что они оба пропали и считаются мертвыми. Однако самое интересное даже не это, а то, что римский детектив-полицейский, занимавшийся расследованием этих случаев, был отстранен отдела и получил другое задание.
      – Как его зовут?
      – Алессио Росси. Но, ради Бога, не говорите ему, откуда получили эту информацию, ведь мне надо заботиться о репутации.
      – Если вы так много знаете, почему не напишете книгу?
      – А что я знаю? Да, есть серия убийств и исчезновений, связанных, как я полагаю, между собой, но у меня нет твердых доказательств. А без серьезной доказательной базы обвинять в убийстве Ватикан или кого-то близкого к нему я бы не рискнул. Кроме того, ни один уважающий себя издатель не осмелился бы прикоснуться к такому «горячему» материалу.
      – Но у вас есть своя теория насчет того, кто может стоять за этими убийствами и исчезновениями.
      – Не забывайте, речь идет о Ватикане, – сказал Мэлоун. – Люди, имеющие отношение к этому почтенному учреждению, занимаются интригами и заговорами почти две тысячи лет. Они играют в эти игры лучше, чем кто-либо еще, и в прошлом религиозное рвение и доктринальные разногласия часто побуждали их совершать смертный грех убийства. В церкви полным-полно тайных обществ и сект, которые, как я подозреваю, занимаются чем-то подобным.
      – Вы можете их назвать?
      Питер Мэлоун широко, как будто стоял перед телекамерой, улыбнулся.
      – На мой взгляд, ответ у вас в руках. Габриель опустил глаза.
      «КРУС ВЕРА»: КГБ КАТОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ.
 
      Мэлоун вышел из комнаты и через пару минут возвратился с бутылкой «медока» и двумя большими хрустальными кубками. Щедро наполнив оба, он протянул один Габриелю.
      – Говорите на латыни?
      – Вообще-то мы говорим на другом древнем языке.
      Мэлоун усмехнулся, отпил вина и продолжил рассказ.
      – «Крус Вера» в переводе с латыни означает Истинный Крест. Так же называется тайный орден, существующий в Римско-католической церкви, что-то вроде церкви внутри церкви. Упоминаний о нем вы не найдете даже в ватиканском ежегоднике. Обратитесь в пресс-службу, и вам скажут, что это фабрикация, измышление, клевета, распространяемая врагами церкви с целью ее дискредитации. Но если спросите меня, то я отвечу: да, «Крус Вера» существует, что и доказано в моей книге. Щупальца этой тайной организации проникли на самые верхние уровни Ватикана, сторонники ее пользуются влиянием и властью во многих странах мира.
      – Так что же все-таки представляет собой эта организация?
      – Она возникла в Испании во время гражданской войны. Ее основатель – священник-антикоммунист Хуан Антонио Родригес. Монсеньор Родригес очень тщательно подходил к отбору людей, которым позволялось вступать в его группу. Подавляющее большинство из них были мирянами; многие и раньше знали друг друга по бизнесу или политике. Родригес привлекал банкиров и юристов, промышленников и министров, шпионов и агентов спецслужб. Понимаете, Родригеса не интересовало спасение душ. По его мнению, этим могли заниматься обычные приходские священники. Он же считал своим долгом совсем другое: защищать Римско-католическую церковь от ее смертельных врагов.
      – Что же это за враги?
      – Большевики, – сказал репортер и тут же быстро добавил: – И конечно, евреи. В тридцатые годы «Крус Вера» быстро распространилась едва ли не по всей Европе. Ее филиалы обосновались в Италии, Франции, Германии, на Балканах и даже в самой римской курии. Во время войны члены «Крус Вера» работали при папском дворе и в секретариате. Организация расширялась, расширялась и миссия монсеньора Родригеса. Ему уже было мало просто защищать церковь от врагов. Он хотел вернуть ей абсолютную власть и полное верховенство во всех сферах, вернуть то положение, которое она занимала в Средние века. Эта же цель стоит перед «Крус Вера» и сейчас: взять реванш за поражения Реформации и Просвещения и снова подчинить государство церкви. И конечно, они хотят отменить решения Второго Ватиканского собора, которые рассматриваются ими как еретические реформы.
      – Как они намерены это сделать?
      – «Крус Вера» ненавидит КГБ, но во многих отношениях является его двойником; отсюда и название моей книги. Эта организация ведет тайную войну против тех, кого считает врагами, и действует внутри церкви наподобие тайной полиции, насаждая строгую приверженность доктрине и подавляя инакомыслящих. Да, конечно, диссидентам и реформаторам разрешено время от времени выпускать пар недовольства, но как только они начинают представлять реальную угрозу, «Крус Вера» выходит на сцену и помогает им увидеть свет истины.
      – А если они не желают смотреть в нужном направлении?
      – Скажем так, несколько человек, ставших «Крус Вера» поперек дороги, умерли при весьма туманных обстоятельствах. Прелаты, посмевшие выступить против «Крус Вера», умирали от внезапных сердечных приступов. Журналисты, пытавшиеся подобраться к ордену, бесследно исчезали или совершали самоубийства. Та же участь постигла некоторых членов организации, которые пожелали покинуть ее ряды.
      – И как же религиозный орден оправдывает применение насилия?
      – К насилию прибегают отнюдь не священники «Крус Вера». Они подсказывают, направляют, руководят, а грязную работу берут на себя миряне. В ордене их называют milites Christi– солдаты Христа. Вот им-то и разрешено прибегать к грязным методам, pilleria,ради достижения целей организации. Под pilleriaпонимается все – от шантажа до убийства. А когда дело сделано, священники отпускают грех. Кстати, солдатам Христа не позволяется исповедоваться посторонним священникам, так что неприятные секреты ордена остаются, так сказать, в семье.
      – Как они относятся к нынешнему папе?
      – Насколько я знаю, весьма прохладно, если не сказать больше. Папа Павел Седьмой говорит о возрождении и обновлении. Для «Крус Вера» эти слова означают реформы и либерализацию, поэтому они нервничают.
      – Почему вы считаете, что «Крус Вера» имеет отношение к убийству Бенджамина Штерна?
      – У них мог быть мотив. Если «Крус Вера» чего и опасается, то только того, что мрачные тайны Ватикана станут достоянием общественности, что кто-то доберется до его грязного белья. Орден в первую очередь рассматривает себя как стража церкви. Если бы ваш друг раздобыл какие-то опасные доказательства, он вполне мог бы попасть в категорию врагов. И «Крус Вера», конечно, позаботился бы о том, чтобы принять к нему самые жесткие меры – разумеется, во благо церкви.
      Мэлоун допил свой бокал и налил себе еще. Габриель к своему так и не прикоснулся.
      – Если вы разговариваете с людьми, задаете вопросы, суете нос в дела, которые вас не касаются, то скорее всего рано или поздно появитесь на радаре «Крус Вера». Если они посчитают, что вы представляете для них угрозу, то убьют вас без малейших колебаний.
      – Ценю вашу откровенность.
      – Уговор есть уговор. – Мэлоун взял блокнот и ручку, и роли вдруг переменились. – Теперь моя очередь расспрашивать.
      – Только не забывайте о правилах. Если вы предадите меня…
      – Не беспокойтесь. Я хорошо понимаю, что «Крус Вера» не единственная секретная организация, прибегающая к pilleria. –Мэлоун открыл блокнот на чистой странице. – Господи, у меня к вам столько вопросов… я даже не знаю, с чего начать.
 
      Следующие два часа Габриель неохотно отвечал на расспросы репортера, выполняя обязательства по своей части сделки. Когда он наконец вышел из дома Мэлоуна, его встретил проливной дождь. Перейдя Кадоган-сквер и свернув на Слоун-стрит, Габриель вытащил из кармана сотовый телефон и набрал номер Мордехая, остававшегося в фургоне.
      – Продолжай наблюдение. Если Мэлоун куда-то поедет, следуй за ним.
 
      В своем кабинете наверху Мэлоун сидел перед компьютером, лихорадочно записывая то, что только что услышал. Надо же такому случиться! Репортер давно понял, что удача – это трудноуловимое сочетание упорной работы и чистого везения. Иногда сенсационные истории просто падают тебе в руки. Разница между обычным журналистом и великим заключается втом, что каждый из них сделает дальше.
      Результатом напряженной часовой работы стала пара меморандумов. Первый был посвящен подвигам агента под кодовым именем Меч. Второй содержал основные положения беседы о профессоре Бенджамине Штерне. Независимо от своего желания и, конечно, не догадываясь об этом, израильтянин дал Мэлоуну то, чего ему так не хватало. Израильская разведка занялась расследованием обстоятельств убийства жившего в Мюнхене историка. Утром он позвонит в Тель-Авив, задаст несколько вопросов, получит вполне ожидаемые ответы от тупиц-чиновников, а потом соединит все загадочные детали этого странного дела. Разумеется, он не сказал гостю всего, что знал об убийстве профессора, как и израильтянин – репортер в этом не сомневался – не открыл ему все свои тайны. Таковы правила игры. Только опытный газетчик способен отделить правду от дезинформации, просеять кучу словесного песка, чтобы обнаружить золотой самородок. Если повезет, материал будет готов к уик-энду.
      Он еще раз тщательно просмотрел записи и решил позвонить Тому Грейвсу, редактору «Санди таймс», чтобы зарезервировать место на первой странице. Он потянулся к телефону, но не успел взять трубку, потому что что-то сильно ударило его в грудь. Мэлоун опустил голову и увидел на рубашке быстро расплывающееся темное пятно. Он поднял глаза. Прямо напротив него, в пяти футах от письменного стола, стоял светловолосый мужчина с бесцветными глазами. Захваченный срочной работой, репортер даже не услышал, как он вошел в дом.
      – За что? – прошептал он, чувствуя во рту вкус крови.
      Киллер наклонил голову, словно озадаченный таким вопросом, и обошел стол.
       – Ego te absolve a peccatus tuis, –произнес он, небрежно поднося пальцы ко лбу. – In nominee Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.
      Потом неизвестный приставил дуло к голове Мэлоуна и выстрелил еще раз.
 
      На жаргоне Конторы подслушивающее устройство, установленное Мордехаем в кабинете Мэлоуна, называлось «стеклом». Спрятанное в электронной начинке телефона, оно позволяло не только прослушивать все звонки репортера, но и быть в курсе того, что говорилось в кабинете. Так что Мордехай слышал разговор Мэлоуна с Габриелем. Слышал он и то, как после ухода гостя журналист печатал что-то на компьютере.
      В начале десятого до Мордехая донеслось бормотание на каком-то незнакомом языке. Следующие пять минут он слышал звук выдвигаемых и задвигаемых ящиков. Агент отнес эту активность на счет Мэлоуна, но когда немного погодя передняя дверь открылась и из дома вышел высокий широкоплечий мужчина, Мордехай сразу понял – случилось нечто ужасное.
      Мужчина быстро спустился по ступенькам и двинулся через площадь, прямиком к фургону. Мордехай запаниковал. Оружия у него не было, только направленный микрофон и фотоаппарат «Никон». Он потянулся за «Никоном» и, когда незнакомец подошел ближе, спокойно поднял фотоаппарат и быстро щелкнул три раза.
      Последний кадр, как ему показалось, получился вполне удачным.

      Ватикан – самое маленькое и малонаселенное государство в мире. В нем работают более четырех тысяч человек, но постоянно проживают за его стенами едва ли четыре сотни. Одним из этих четырехсот был кардинал и государственный секретарь Марко Бриндизи. Его личные апартаменты в Апостольском дворце находились совсем недалеко от апартаментов святого отца. Некоторые кардиналы приравнивали жизнь в эпицентре ватиканской власти к жизни в золотой клетке, но Бриндизи не разделял этого мнения. Ему там нравилось. У него были прекрасные комнаты, ему не приходилось далеко ходить на работу, а небольшой штат священников и монахинь заботился обо всем необходимом.
      Единственным недостатком можно было считать близость папских слуг. Находясь во дворце, кардинал практически не имел возможности укрыться от глаз папских секретарей. И хотя отдельный кабинет в «Живой воде» позволял проводить многие встречи личного характера в относительной безопасности, та, что была назначена на этот вечер, требовала более строгой конспирации.
      Во дворе Сан-Домазо, рядом со входом в Папский дворец, Бриндизи поджидал «мерседес». В отличие от других кардиналов курии ему не приходилось рассчитывать на удачу в гараже для служебных машин. «Мерседес», а также водитель и агент «Вигиланцы» – службы безопасности Ватикана, были закреплены за ним на постоянной основе. Бриндизи расположился на заднем сиденье, и машина тронулась. Она медленно проехала по виа Бельведер, мимо Папской фармацеи и казарм швейцарских гвардейцев, а затем проскользнула через ворота Святой Анны и оказалась уже на территории Рима.
      Автомобиль пересек пьяцца делла Читта и повернул к въезду на подземную автостоянку, расположенную под принадлежащим Ватикану жилым комплексом, в котором жили многие из кардиналов курии. Еще несколько подобных комплексов находились в других частях Рима.
      «Мерседес» остановился рядом с серым фургоном марки «Фиат». Как только Бриндизи вышел из машины, задняя дверца фургона открылась, и из него появился мужчина, одетый в такую же, как у Бриндизи, сутану с алым поясом. Правда, в отличие от Бриндизи он не имел ни малейшего права носить это одеяние. Мужчина не был кардиналом; вообще же он не был даже рукоположен в священнослужители. Кардинал Бриндизи не знал его имени, но знал, что до прихода в службу безопасности «Вигиланца» этот человек работал некоторое время актером.
      Выступив из тени, двойник на секунду задержался и посмотрел на кардинала. Как всегда, Бриндизи стало немного не по себе от его взгляда, по спине даже пробежал холодок. Он словно увидел себя в зеркале: те же черты лица, круглые очки, золотой нагрудный крест, даже кардинальская шапочка также слегка сдвинута набок. На лице незнакомца застыла равнодушная улыбка – точная копия характерной улыбки кардинала.
      – Добрый вечер, ваше преосвященство.
      – Добрый вечер, – машинально повторил кардинал.
      Двойник коротко кивнул, уселся в «мерседес», и седан отъехал. В фургоне кардинала поджидал его личный секретарь, отец Масконе.
      – Пожалуйста, поспешите, ваше преосвященство. Долго задерживаться небезопасно.
      Священник помог кардиналу влезть в фургон, провел к сиденью и закрыл дверцу. Машина выехала из гаража и свернула на улицу. В следующее мгновение она уже катила по Риму в направлении Тибра.
      Отец Масконе расстегнул дорожную сумку и вытащил мирскую одежду: серые брюки, пуловер с воротом под горло, дорогой светло-коричневый блейзер и пару черных туфель. Бриндизи начал раздеваться. Через минуту на нем не осталось ничего, кроме белья и цепочки с шипами на правом бедре.
      – Может, снимете власяницу, ваше преосвященство?
      Кардинал Бриндизи покачал головой.
      – Я и так уже зашел слишком далеко, отец Масконе. Власяница останется, пусть даже и будет проступать… – он немного помедлил, – под брюками.
      – Хорошо, ваше преосвященство.
      С помощью секретаря Бриндизи быстро натянул непривычную одежду. После этого он снял свои маленькие круглые очки и заменил их другими, со слегка затемненными стеклами. Теперь он полностью преобразился и походил уже не на одного из князей церкви, а на богатого римлянина с не очень чистой репутацией, возможно, даже такого, который не прочь поразвлечься с молодыми женщинами.
      Пять минут спустя фургон остановился на пустынной площади, расположенной на другом берегу Тибра. Отец Масконе открыл дверцу. Кардинал Марко Бриндизи перекрестился и ступил на землю.
 
      Во многих отношениях Рим – та же деревня. При обычных обстоятельствах Марко Бриндизи вряд ли удалось бы пройти по виа Венето неузнанным, даже если бы он надел простую сутану приходского священника. Но в этот вечер, прокладывая путь через шумящие толпы и минуя переполненные кафе, он оставался совершенно незамеченным, как будто превратился в еще одного обычного горожанина, отправившегося на поиски приятной компании и вкусной еды.
      Славные для виа Венето времена давно миновали. Она оставалась тем же милым бульваром с красивыми деревьями, шикарными магазинами и дорогими ресторанами, но интеллектуалы и кинозвезды уже покинули ее ради более изысканных и не выставляемых напоказ утех. Теперь толпа состояла главным образом из туристов, бизнесменов и итальянских тинейджеров на мотороллерах.
       Dolce vita,сладкая жизнь виа Венето никогда не манила к себе кардинала Марко Бриндизи, даже в шестидесятые, когда он был молодым чиновником курии, только что приехавшим в Рим из небольшого умбрийского городка, а тем более сейчас. Обрывки достигавших его ушей застольных разговоров казались совершенно пустыми и мелочными. Он знал, что некоторые кардиналы – и даже папы – любили прогуливаться по улицам Вечного города в мирском облачении, чтобы посмотреть, как живет другая половина. Что касается его самого, то другая жизнь никогда не вызывала у него ни малейшего интереса. За редким исключением, он находил представителей той, другой, половины грубыми и аморальными и считал, что им бы стоило – ради собственного блага – почаще прислушиваться к тому, что говорит церковь, и пореже к тому, что денно и нощно исторгают из себя телевизоры.
      Привлекательная средних лет женщина, сидевшая за столиком открытого кафе, бросила на него восхищенный взгляд. Вынужденный играть роль, Бриндизи улыбнулся в ответ и тут же мысленно обратился к Христу с мольбой опрощении. Ему доводилось слышать покаянные признания священников, павших жертвами сексуального соблазна. Священников, содержавших любовниц. Священников, совершавших непотребные, противные естеству акты с другими священниками.
      Бриндизи никогда не сталкивался с искушениями плоти. Поступив в семинарию, он отдал сердце Христу и Деве Марии. Священники, которые не находили в себе сил оставаться верными обету, вызывали у него отвращение. Он полагал, что всех тех, кто не мог справиться со слабостью плоти, следовало бы лишать духовного сана. Но, оставаясь прагматиком, Бриндизи понимал, что такая политика определенно сократила бы ряды духовенства.
      Дойдя до пересечения виа Венето и Корсо, кардинал взглянул на часы. Он прибыл точно в назначенное время. Через несколько секунд у тротуара остановился автомобиль, из которого вышел Карло Касагранде.
      – Извините, что не целую ваше кольцо, – сказал Касагранде, – но это, наверное, выглядело бы неуместным в данных обстоятельствах. Погода сегодня на редкость тихая и теплая. Вы не хотите прогуляться до виллы Боргезе пешком?
 
      Касагранде перевел кардинала через широкий бульвар, по которому, словно жаждая человеческой крови, проносились ревущие мотоциклы и машины, подвергнув жизнь второго по могуществу человека в Римско-католической церкви смертельной опасности. Благополучно добравшись до противоположной стороны, они неспешно зашагали по посыпанной гравием дорожке. По воскресеньям парк обычно наполнялся крикливыми детьми и мужчинами, слушающими трансляции футбольных матчей по переносным приемникам. Сейчас же здесь было довольно тихо, и только с Корсо доносился приглушенный шум проносящихся автомобилей. Кардинал шел так, как будто на нем была привычная сутана: заложив руки за спину и опустив голову – богач, потерявший деньги и делающий вид, что пытается их найти. Когда Касагранде сообщил о смерти Питера Мэлоуна, Бриндизи пробормотал короткую молитву, но подавил в себе импульс перекреститься.
      – Этот ваш убийца действует весьма эффективно.
      – К сожалению, у него большая практика.
      – Расскажите мне о нем.
      – Мои обязанности как раз в том и заключаются, чтобы оберегать вас от такого рода вещей, ваше преосвященство.
      – Я спрашиваю не из нездорового любопытства, Карло. Мне лишь хочется убедиться в том, что это дело ведется так, как надо.
      Они подошли к галерее Боргезе. Касагранде сел на мраморную скамью перед входом в музей и жестом предложил своему спутнику сделать то же самое. Кардинал долго вытирал воображаемую пыль, после чего осторожно опустился на холодный камень. В течение последующих пяти минут Касагранде рассказывал кардиналу то, что узнал о наемном убийце по кличке Леопард за годы сотрудничества. Долгое время Леопард сотрудничал с левыми и палестинскими террористическими группировками, но в конце концов окончательно превратился в высокооплачиваемого профессионала.
      – Его настоящее имя? – спросил кардинал, которому эта мимолетная встреча со злом, похоже, доставила некое удовольствие.
      – Мы не знаем наверняка, ваше преосвященство.
      – Национальность?
      – В европейских службах безопасности полагают, что он швейцарец, хотя это тоже до конца не ясно.
      – Вы знакомы с ним?
      – Мне приходилось находиться с ним в одной комнате, ваше преосвященство. У нас деловые отношения, но я бы не сказал, что мы по-настоящему знакомы. Сомневаюсь, что кто-то вообще знает его достаточно хорошо.
      – Он умен?
      – Очень.
      – Образован?
      – Есть свидетельства, что до того, как уступить зову насилия и террора, он непродолжительное время изучал теологию в университете Фрайбурга. Есть также основания считать, что, будучи молодым человеком, он проходил послушничество в Цюрихе.
      – Хотите сказать, что это чудовище училось на священника? – Кардинал медленно покачал головой. – Надеюсь, сейчас он не считает себя католиком?
      – Леопард? Не думаю, что он верит в кого-то, кроме самого себя.
      – Получается, что человек, убивавший некогда по заданию коммунистов, работает теперь на Карло Касагранде, того, кто помог папе-поляку сокрушить Империю Зла.
      – В политике случаются самые странные альянсы. – Касагранде поднялся. – Пойдемте.
      Они пошли по дороге, обсаженной пиниями. Кардинал возвышался над своим спутником на целую голову. Церковное облачение несколько смягчало его наружность. Сейчас же, одетый в мирское, он странным образом преобразился в человека, внушавшего не доверие, а страх.
      Они сели на скамью, с которой открывался вид на пьяцца ди Сьена. Касагранде думал о жене, о том, как они сидели однажды на этом самом месте и смотрели на конный парад. Ее руки пахли клубникой. Анжелина любила лакомиться клубникой и пить спуманти.
      Отдаться нахлынувшим воспоминаниям помешал Бриндизи, заговоривший о человеке, который называл себя Эхудом Ландау. Касагранде рассказал кардиналу о посещении Ландау монастыря Святого Сердца в Бренцоне.
      – Боже мой, – прошептал Бриндизи. – И как держалась мать Винченца?
      – Судя по всему, вполне достойно. Рассказала придуманную нами историю и выпроводила. Но на следующее утро он вернулся и спросил о сестре Регине.
      – О сестре Регине? Это же катастрофа! Откуда он узнал?
      Касагранде покачал головой. Он и сам не раз задавал себе этот вопрос после второго звонка матери Винченцы. Откуда израильтянин мог узнать о сестре Регине? Квартира профессора Штерна была обыскана самым тщательным образом. Все, что имело какое-то отношение к монастырю, было уничтожено. Очевидно, какая-то улика все же осталась незамеченной и, избежав заброшенной Касагранде сети, попала в руки его противника.
      – Где он сейчас? – спросил кардинал.
      – Боюсь, мой ответ вас разочарует. Не имею ни малейшего представления. В Бренцоне его взяли под наблюдение, но он оторвался от моего человека в Вероне. Несомненно, высококлассный профессионал. С тех пор его не видели.
      – Что вы намерены делать?
      Касагранде отвел взгляд от древнего ипподрома и посмотрел в бледные, почти бесцветные глаза кардинала.
      – Как государственный секретарь, вы, ваше преосвященство, должны знать, что служба безопасности подозревает этого человека в подготовке покушения на святого отца.
      – Считайте, что я уведомлен. Какие шаги вы намерены предпринять для того, чтобы помешать ему осуществить задуманное?
      – Я задействовал Ахилла Бартолетти. Его реакция оказалась вполне предсказуемой. Сформирована оперативная группа, на этого человека открыта круглосуточная охота.
      – Полагаю, на каком-то этапе святого отца придется предупредить о нависшей над ним угрозе. Возможно, тем самым нам удастся повлиять на его решение относительно посещения синагоги на следующей неделе.
      – Я тоже так думаю, – согласился Касагранде. – Что-нибудь еще?
      – Остался еще один вопрос. – Кардинал рассказал Касагранде о репортере из «Републики», которого заинтересовало детство святого отца. – Если он уличит Ватикан в обмане, пусть даже и незначительном, это может отрицательно повлиять на развитие событий. Подумайте, что можно сделать, чтобы поставить этого чересчур дотошного репортера на место.
      – Я этим займусь, – сказал Касагранде. – Что вы посоветовали святому отцу?
      – Сказал, что было бы неплохо, если бы он подготовил меморандум с указанием подробностей того злополучного периода своей жизни.
      – Что он ответил?
      – Согласился, но я не хочу ждать, пока он соберется. По-моему, вам бы стоило провести собственное расследование. Нам нужно узнать правду до того, как она появится на страницах «Републики».
      – Сегодня дам такое задание одному из своих людей.
      – Очень хорошо. Ну, вот теперь, пожалуй, все.
      – Вас проводят. Фургон будет в назначенное время. Вас доставят в Ватикан, если только вы не хотите прогуляться по виа Венето. Мы могли бы выпить по стаканчику фраскати или просто пройтись по городу.
      Кардинал улыбнулся – такая перспектива его не прельщала.
      – Вообще-то, Карло, я предпочитаю любоваться видом Рима из окон Папского дворца.
      С этими словами он повернулся и зашагал прочь. Через пару секунд кардинал растворился в темноте.

      Ранним утром следующего дня Эрик Ланге пересёк пролив на пароме Нью-Хейвен–Дьеп. Он оставил взятый напрокат «пежо» на платной стоянке возле паромного терминала и направился в «Набережную Генриха IV», чтобы позавтракать. В кафе с видом на бухту Ланге взял бриошь и кофе с молоком и устроился за столиком с утренними газетами. Никаких сообщений об убийстве английского репортера Питера Мэлоуна еще не было, в новостях по радио об этом тоже не сказали ни слова. Вероятнее всего, тело еще просто не обнаружили. Ланге предполагал, что это произойдет примерно в десять по лондонскому времени, когда в дом Мэлоуна придут ассистентки. Подозреваемых у полиции будет хоть отбавляй. За годы работы репортер успел нажить немало врагов, каждый из которых с удовольствием сократил бы его жизнь.
      Ланге взял еще булочку и еще кофе. Спешить было некуда. Он провел за рулем почти всю ночь, и теперь ему хотелось спать. Мысль о том, что впереди еще далекий путь в Цюрих, угнетала его. Он подумал о Катрин, о ее уединенной вилле на краю густого нормандского леса, об удовольствиях, которые сулила ее огромная, под балдахином, кровать.
      Ланге оставил на столе несколько евро и, выйдя на набережную, зашагал по направлению к Пуазоннери – старейшему в Дьепе крытому рыбному рынку. Он неторопливо переходил от лотка к лотку, тщательно осматривал рыбу, легко переговаривался с торговцами на прекрасном французском. В конце концов выбор Ланге пал на двух морских окуней и нескольких моллюсков. После рыбного рынка он взял курс на Гран-Рю, главную торговую улицу Дьепа. Здесь Ланге купил хлеб и немного свежего деревенского сыра. Последние покупки он сделал в винном магазине, где пополнил припасы полудюжиной бутылок вина и бутылкой кальвадоса – знаменитого нормандского яблочного бренди.
      Сложив покупки на заднем сиденье «пежо», Ланге продолжил путь. Дорога пролегала у самых скал, то взлетая вверх, то круто падая вниз вместе с контуром береговой линии. Еще ниже тянулся каменистый пляж. Вдалеке виднелись возвращающиеся в порт рыбацкие лодки. Он проехал через несколько прибрежных городков, то и дело откусывая от длинного французского батона. К тому времени, когда «пежо» въехал в Сен-Валери-он-Ко, машина уже пропахла креветками и мидиями.
      За милю до Сен-Пьера Ланге свернул на узкую проселочную дорогу, уводившую его в сторону от моря и пролегавшую между яблоневыми садами и полями льна. Сразу за Бальмонтом он повернул еще раз и, проехав около километра по еще более узкой дороге, обсаженной с обеих сторон буками, уперся в деревянные ворота. За воротами высилась каменная вилла, укрытая тенью высоких буков и вязов. На посыпанной галькой площадке стоял красный джип Катрин. Сама она, наверное, еще спала. Катрин редко поднималась до полудня, и заставить ее встать раньше могла лишь очень веская причина.
      Ланге вышел из машины, открыл ворота и въехал во двор. Не постучав, он попытался открыть переднюю дверь, но она оказалась заперта. У него было два варианта: колотить в дверь, пока Катрин не откроет, или начать визит с шутки. Ланге выбрал второе.
      Вилла имела форму буквы U и была окружена беспорядочно разросшимся садом. Летом здесь царило буйство красок, но сейчас, в последние дни зимы, в саду преобладал умеренно-зеленый цвет. Дальше начинался лес. Деревья стояли голые, ветви застыли, словно прислушиваясь к утренней тишине. Пробравшись через минное поле заброшенных клумб, стараясь не шуметь, незваный гость стал переходить от окна к окну. Пятое из шести оказалось незапертым на задвижку. Глупая Катрин…Что ж, он преподаст ей урок, который она не скоро забудет.
      Ланге влез в дом, пересек полутемную гостиную и, поднявшись по лестнице, подошел к комнате Катрин и приоткрыл дверь. Женщина спала, волосы разметались по подушке, из-под белого пухового одеяла виднелись голые плечи. У нее была оливковая кожа южанки, голубые глаза и светлые волосы нормандской девушки. Рыжеватый отлив, как и взрывной темперамент, достался Катрин в наследство от бабушки-бретонки.
      Ланге шагнул вперед и протянул руку, чтобы разбудить Катрин щекоткой, но в тот момент, когда он уже собирался дотронуться до лодыжки, женщина открыла глаза, схватила лежавший рядом «браунинг» и, как и учил ее Ланге, дважды спустила курок. В ограниченном пространстве спальни выстрелы прогремели неестественно громко. Ланге бросился на пол. Пули просвистели над головой и попали в дорогое старинное зеркало.
      – Не стреляй, Катрин! – крикнул, трясясь от смеха, Ланге. – Это я!
      – Поднимись! Так, чтобы я тебя видела!
      Он медленно встал, держа руки на виду. Катрин включила прикроватную лампу и наградила гостя негодующим взглядом. Потом отвела руку назад и бросила в него пистолет, целя в голову. Ланге легко увернулся, и «браунинг» упал среди осколков, не причинив никому вреда.
      – Чертов ублюдок! Тебе еще повезло, что я промахнулась! Лежал бы сейчас с дыркой в голове.
      – Я был бы не первый.
      – Мне так нравилось это зеркало!
      – Оно было старое.
      – Не старое, а старинное, идиот!
      – Я куплю тебе новое.
      – Мне не нужно новое – хочу то, прежнее.
      – Тогда мы просто вставим другое стекло.
      – А как я объясню следы от пуль?
      Ланге погладил подбородок, изобразив глубокую задумчивость.
      – Да, это уже проблема.
      – Конечно, проблема! Придурок!
      Катрин натянула на себя одеяло, словно только теперь вспомнила, что на ней ничего нет. Гнев уже начал остывать.
      – Кстати, что ты здесь делаешь?
      – Проезжал мимо.
      Она пристально посмотрела на него.
      – Ты снова кого-то убил. По глазам вижу.
      Ланге наклонился, подобрал «браунинг», поставил его на предохранитель и положил пистолет на край кровати.
      – Работал неподалеку. Надо бы пару дней отдохнуть.
      – А почему ты думаешь, что можешь приезжать вот так, без предупреждения, когда тебе захочется? А если бы у меня был другой мужчина?
      – Такой вариант не исключался, но шансы были в мою пользу. Я ведь прекрасно знаю, что большинство мужчин, за редким исключением, ужасно тебя утомляют. Как интеллектуально, так и в постели. Если бы у тебя кто-то и появился, он не задержался бы надолго. В общем, я решил, что игра стоит свеч.
      Катрин едва сдерживала улыбку.
      – И почему я должна позволить тебе остаться?
      – Потому что я буду для тебя готовить.
      – Ну, в таком случае нам надо нагулять аппетит. Иди ко мне. Вставать еще рано.
 
      Катрин Буссар была, возможно, самой опасной женщиной во Франции. Она училась в Сорбонне, где получила степени по литературе и философии, а потом вступила во французскую левацкую группировку «Аксьон Директ». Политические цели экстремистов постоянно менялись, зато тактика оставалась постоянной. В восьмидесятые эти террористы наделали немало шуму, совершив несколько убийств, похищений и взрывов, в результате которых погибли десятки человек, а нация была повергнута в ужас.
      Под руководством Эрика Ланге Катрин Буссар стала одним из лучших киллеров группы. Ланге лично работал с ней в двух случаях: в 1985-м, когда был убит высокопоставленный чиновник из министерства обороны Франции, и в 1986-м, когда жертвой экстремистов стал крупный французский бизнесмен. В каждом из этих случаев именно Катрин Буссар наносила coup de grace.
      Обычно Ланге работал один, но ради Катрин изменил своим правилам. Она оказалась прекрасным напарником, холодным, расчетливым, безжалостным и дисциплинированным. Объединяло их и еще одно. Стресс пробуждал в них сексуальное желание, и они использовали друг друга для его удовлетворения. Они не стали любовниками – оба повидали слишком многое, чтобы верить в такую банальную вещь, как любовь. Скорее их можно было сравнить с мастерами-ремесленниками, стремящимися к совершенству.
      Природа наградила Катрин телом, которое служило ей неиссякаемым источником самых изощренных удовольствий. Как всегда, она с готовностью ответила на первое же прикосновение, но лишь тогда, когда партнер удовлетворил ее голод, сама пустила в ход весь свой разнообразный арсенал. Ее игры напоминали пытки, и каждый раз, подводя Ланге к порогу наслаждения, Катрин оставляла его в муках, не позволяя найти облегчение. Когда чаша терпения уже переполнилась, он взял инициативу в свои руки, сжав ее бедра и войдя в нее сзади. Победа была уже близка, но в тот момент, когда Ланге, откинувшись на спину, издал торжествующий вопль конкистадора, она оглянулась через плечо и посмотрела на него с выражением глубочайшего удовлетворения – все снова получилось так, как хотелось ей.
      Потом Катрин лежала, положив голову ему на грудь, и ее волосы закрывали его живот. Он смотрел через окно на деревья. Из-за пролива пришел шторм, и ветер гнул могучие вязы. Ланге играл волосами Катрин, но она не шевелилась. Они убивали вместе, а потому он мог заниматься с ней любовью без боязни, без страха каким-то образом выдать себя. Вообще же Катрин была, пожалуй, единственной женщиной, которой он по-настоящему дорожил.
      – Мне так этого не хватает, – пробормотала она.
      – Чего тебе не хватает, Катрин?
      – Войны. – Она повернулась к нему. – Я сижу здесь, в Бальмонте, трачу деньги из фонда, оставленного отцом, которого презираю, и жду старости. Не хочу стареть. Хочу драться.
      – Мы были глупыми детьми. Теперь стали умнее.
      – И ты работаешь на любого, кто бы он ни был – главное, чтобы заплатили хорошо, да?
      Ланге прижал палец к ее губам.
      – У меня ведь нет трастового фонда.
      – Поэтому ты профессиональный убийца?
      – У меня есть определенные умения, на которые существует спрос.
      – Ты говоришь как настоящий капиталист.
      – А ты разве не слышала? Капиталисты победили. Силы добра сокрушены и раздавлены пятой наживы и жадности. Теперь везде можно поесть в «Макдоналдсе» и посетить Диснейленд. Ты заработала право на тихую жизнь и прекрасную виллу. Расслабься и пользуйся плодами достойного поражения.
      – Какой же ты лицемер!
      – Правда? А вот я почему-то считаю себя реалистом.
      – На кого ты работаешь?
      «На тех, кого мы когда-то презирали», – подумал он.
      – Ты же знаешь правила, Катрин. Закрой глаза.
 
      Когда Катрин уснула, Ланге встал с постели, неторопливо оделся и вышел из дома. Он открыл багажник, достал ноутбук Питера Мэлоуна и, сунув его под пальто, бегом вернулся под крышу. Потом развел огонь в камине и, устроившись на удобном диване, поставил компьютер на колени. По соглашению с Касагранде компьютер, как и прочие захваченные из дома репортера материалы, нужно было доставить в Цюрих и положить в известный обоим депозитный сейф. Но прежде чем отдавать что-то другим, не вредно проверить, нет ли чего, представляющего интерес и для тебя лично.
      Ланге открыл папку с документами и обнаружил, что за час до смерти Мэлоун создал два новых файла: один под названием «Израильский киллер», а второй – «Убийство Бенджамина Штерна». Ланге ощутил знакомое волнение, проявившееся, в частности, в том, что пальцы словно запорхали над клавиатурой. Ветер за окном завывал, как проносящийся экспресс.
      Он открыл первый файл. Документ оказался весьма интересным. Оказывается, незадолго до смерти Мэлоун принимал у себя гостя, утверждавшего, что он и есть израильский киллер. Ланге прочел файл с глубоким профессиональным интересом и восхищением. Карьера израильтянина впечатляла: «Черный сентябрь», пара ливийцев, иракский физик-атомщик… Абу Джихад…
      Он поднял голову и посмотрел в окно на клонящиеся под ветром деревья. Абу Джихад? Неужели убийца Абу Джихада действительно находился в доме Мэлоуна за несколько часов до прихода туда Ланге? Если да, то что, черт побери, он там делал? Ланге не верил в совпадения. Поразмышляв, он решил поискать ответ во втором документе.
      Через пять минут Ланге снова поднял голову. Все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Израильский агент, хладнокровно проникший на виллу Абу Джихада в Тунисе и убивший хозяина на глазах жены, вел расследование смерти профессора Штерна. Интересно, почему убийство человека, жившего в Мюнхене и занимавшегося академическими исследованиями, так заинтересовало израильскую разведку? Ответ пришел сам собой: профессор тоже был их агентом.
      В Ланге вспыхнула злость на Карло Касагранде. Если бы итальянец сказал, что профессор имеет отношение к израильским спецслужбам, он, наверное, отказался бы от контракта. Израильтяне заставляли Ланге нервничать. Они вели игру по иным, чем западноевропейцы и американцы, правилам. Они выросли в другом мире, и над каждым принятым ими решением все еще висела мрачная тень холокоста. Вот почему израильтяне расправлялись со своими врагами жестоко и безжалостно. Однажды они уже шли последу Ланге после операции с похищением и выкупом, проведенной им по поручению Абу Джихада. Тогда ему удалось проскользнуть у них между пальцев, но только лишь потому, что он пошел на крайнюю меру, убив всех своих сообщников.
      Знал ли Касагранде о причастности к делу израильтян, и если знал, то почему не поручил Ланге заняться и этим парнем? Вероятно, у Касагранде просто не было необходимой информации. Ланге же благодаря обнаруженным в компьютере репортера документам знал, где искать израильтянина, и не собирался ждать приказа от итальянца. Теперь у него было преимущество, но действовать предстояло быстро, иначе момент будет упущен.
      Ланге скопировал оба документа на дискету и стер их с жесткого диска. Катрин, завернувшись в одеяло, вошла в комнату и села на диван. Ланге опустил крышку ноутбука.
      – Ты обещал что-нибудь приготовить, – сказала она. – Я проголодалась.
      – Мне нужно в Париж.
      – Сейчас?
      Ланге кивнул.
      – А до утра это подождать не может?
      Он покачал головой.
      – И что такого важного в Париже?
      Ланге выглянул в окно.
      – Мне нужно найти одного человека.
 
      Рашид Хусейни совсем не походил на профессионального террориста. У него было круглое полное лицо и большие карие глаза под тяжелыми, усталыми веками.
      Помятый твидовый пиджак и свитер с воротом под горло придавали ему вид утратившего молодость аспиранта, который никак не может закончить диссертацию. В общем-то это было недалеко от правды. Хусейни жил во Франции по студенческой визе, хотя редко находил время, чтобы посещать занятия в Сорбонне. Он преподавал английский в языковом центре в унылом мусульманском пригороде Парижа, иногда подрабатывал переводами и время от времени пописывал пламенные статейки в разного рода левые французские журналы.
      Эрик Ланге хорошо знал настоящий источник доходов Рашида Хусейни. Тот работал на палестинские власти, точнее, на одну их весьма специфическую ветвь. Лишь немногим было известно, что Хусейни – студент, переводчик и журналист – является шефом европейского отдела разведслужбы Организации освобождения Палестины. Именно к нему и приехал Эрик Ланге.
      Он позвонил палестинцу по телефону на квартиру, которую тот снимал на улице Турнон. Час спустя они встретились в почти пустом ресторанчике в Латинском квартале. Хусейни, палестинский националист старой школы, пил красное вино. Алкоголь делал его разговорчивым. Он уже успел прочесть Ланге лекцию о страданиях палестинского народа. Лекция эта почти точь-в-точь повторяла гневные диатрибы, которыми он и Абу Джихад потчевали Ланге в Тунисе двадцать лет назад, когда пытались привлечь его на свою сторону. Земля, оливковые деревья, несправедливость и унижение.
      – Евреи – это новые нацисты, – жаловался Хусейни. – Там, на Западном берегу и в Газе, они действуют наподобие СС и гестапо. Израильский премьер-министр? Военный преступник, достойный Нюрнбергского трибунала.
      Ланге выжидал, помешивая кофе маленькой серебряной ложечкой и молча кивая в подходящие моменты. Ему было жаль Хусейни. Война шла теперь без него. Когда-то эту войну вели люди, похожие на самого Рашида, интеллектуалы, читавшие Камю на французском и трахавшие глупых немецких «телок» прямо на скамейках. Теперь старые солдаты жирели на подачках от американцев и европейцев, тогда как дети, бесценное будущее Палестины, подрывали себя в кафе и на рынках израильских городов.
      Наконец Хусейни беспомощно развел руками, словно старик, сам отлично понимающий, что превратился в зануду.
      – Извини, Эрик, но чувствам не прикажешь. Понимаю, ты приехал сюда не для того, чтобы обсуждать со мной проблемы моего народа. Что случилось? Ищешь работу?
      Ланге подался вперед.
      – Меня интересует вот какой вопрос. Не хочешь ли ты помочь мне найти человека, убившего в Тунисе твоего друга?
      Уставшие глаза палестинца мгновенно ожили.
      – Абу Джихада? Да, я был там в ту ночь. Я первым вошел в кабинет после того, как этот израильский зверь сделал свое грязное дело. Крики жены и детей Абу Джихада до сих пор звучат в моей голове. Будь у меня такая возможность, убил бы негодяя своими руками.
      – Что ты о нем знаешь?
      – Его настоящее имя – Аллон. Габриель Аллон. Но имен у него с полдюжины. Он реставратор. Использовал свою работу как прикрытие для убийств в Европе. Двенадцать лет назад один мой старый товарищ, Тарик Аль-Хурани, заложил бомбу в машину Аллона в Вене. При взрыве погиб его сын. Что случилось с женой, мы до сих пор точно не знаем. Пару лет назад Аллон поквитался с Тариком в Нью-Йорке, на Манхэттене.
      – Помню, – сказал Ланге. – Тот случай с Арафатом.
      Хусейни кивнул.
      – Значит, ты знаешь, где он?
      – Нет, но знаю, куда он собирается.
      – Куда же?
      Ланге рассказал.
      – Рим? Друг мой, Рим – большой город. Мне нужно что-то еще.
      – Израильтянин расследует убийство своего друга. Он приедете Италию для того, чтобы встретиться с итальянским детективом по имени Алессио Росси. Установи наблюдение за Росси, и Аллон сам придет тебе в руки.
      Хусейни записал имя в маленький блокнот и посмотрел на собеседника.
      – Кто он, этот Росси? Карабинеры? Государственная полиция?
      – Второе.
      Палестинец кивнул и записал две буквы – ГП. Потом поднял стакан, выпил вина и молча посмотрел на Ланге. Киллер понимал, какие вопросы вертятся в голове Рашида. Откуда Ланге известно, что израильтянин собирается приехать в Рим? Почему он хочет его убить? Пожалуй, лучше ответить на них сейчас, не дожидаясь, пока палестинец начнет спрашивать.
      – Он охотится за мной. Это личное дело. Я, как и ты, хочу достать его первым. Так что у нас с тобой общий интерес. Если поработаем вместе, решим проблему к общему удовольствию.
      Губы Рашида растянулись в улыбке.
      – Ты всегда отличался завидным хладнокровием. Никогда не позволял чувствам брать верх над рассудком. Мне будет приятно с тобой поработать.
      – У тебя есть возможность взять под наблюдение этого полицейского?
      – Я могу взять под наблюдение самого папу римского. Если израильтянин в Риме, мы его найдем. Но это все. Сейчас не то время, чтобы устраивать громкие акции на территории Европы. – Он подмигнул. – Не забудь, что мы осудили терроризм. Кроме того, европейцы теперь наши лучшие друзья.
      – Твое дело – найти его, – сказал Ланге. – А все остальное я беру на себя.

      Для пансионата «Абруцци» давно наступили трудные времена. Расположенное в квартале Сан-Лоренцо, между железнодорожной станцией и церковью Санта-Мария-Маджоре, горчичного цвета здание выглядит так, словно в него палили из автомата, а в фойе посетителя встречает стойкий запах кошачьего помета. Тем не менее, несмотря на эти и прочие недостатки, маленький пансионат вполне устраивал Габриеля. Штаб-квартира Polizia di Slato,государственной полиции, находилась в нескольких минутах ходьбы, кроме того, в отличие от большинства других пансионатов здесь в каждой комнате имелся свой телефон. И конечно, если агенты «Крус Вера» действительно ищут его, «Абруцци» привлек бы их внимание в последнюю очередь.
      Ночным портье оказался розовощекий толстяке покатыми плечами. Габриель назвался Генрихом Зидлером и заговорил с портье на исковерканном итальянском с жутким немецким акцентом. Толстяк ответил ему меланхоличным взглядом, потом взял предъявленный немецкий паспорт и аккуратно переписал данные в журнал учета.
      Габриель пересек общую комнату, в которой два хорватских подростка отчаянно резались в настольный теннис, молча поднялся по грязной лестнице, вошел в отведенную ему комнату и запер за собой дверь. Пятна ржавчины на раковине умывальника напоминали засохшую кровь. Он ополоснул лицо, сбросил туфли и упал на кровать. Попытался закрыть глаза, но не смог. Усталость мешала уснуть, и Габриель лежал на спине, слушая доносящийся снизу стук теннисного шарика и заново переживая события последних двадцати четырех часов.
      Встать пришлось рано утром. Из Лондона в Рим можно было бы отправиться прямым рейсом, но тогда пришлось бы проходить паспортный контроль в аэропорту Фьюмичино, поэтому этот вариант отпадал. Габриель вылетел в Ниццу. Там он нанес визит в пункт проката «Хертц», где некий друг Конторы, назвавшийся месье Анри, взял для него «рено», причем сделал это так, что с Габриелем машину ничто не связывало. Из Ниццы он направился в сторону итальянской границы по шоссе А-8. Возле Монако Габриель включил приемник, настроив его на англоговорящее «Радио Ривьера», чтобы узнать о последних событиях на родине, но вместо этого услышал сообщение о смерти Питера Мэлоуна, застреленного в своем лондонском доме.
      Съехав на обочину, он дослушал сообщение до конца. Мимо проносились машины, а Габриель сидел, вцепившись в руль, чувствуя, как стучится о ребра сердце. Подобно шахматному гроссмейстеру, он просчитал ходы и увидел грозящую катастрофу. Он провел в доме Мэлоуна два часа. Репортер что-то записывал. Лондонская полиция, несомненно, обнаружила записи. Наверняка информация доложена в МИ-5. Существует большая вероятность того, что полицейские силы и службы безопасности крупнейших стран Европы уже ищут израильского убийцу под кодовым именем «Меч». Что делать? Самое безопасное – позвонить по «горячей» линии Шамрону, вернуться по надежному коридору домой и укрыться где-нибудь в Нетании, пока не уляжется шум. Но тогда придется отказаться от поиска убийц Бенджамина. И Мэлоуна.
      Габриель выехал на шоссе и продолжил путь. На границе сонный пограничник ограничился тем, что помахал ему рукой.
      И вот теперь, после финального броска через Апеннинский полуостров, он оказался здесь, в грязной комнате вонючего пансионата. Теннисный матч внизу постепенно превращался в новую балканскую войну. Крики проигравшей стороны проникали в комнату. Габриель подумал о Питере Мэлоуне. Не он ли виновен в смерти репортера? Не он ли привел убийц к журналисту? Или Мэлоун уже был на прицеле? Кто следующий?
      Габриель засыпал, а в ушах звучали слова репортера: Если они посчитают, что вы представляете для них угрозу, то убьют вас без малейших колебаний.
      Завтра он найдет Алессио Росси. А потом уберется из Рима как можно быстрее.
 
      Габриель спал плохо и проснулся рано от звона церковных колоколов. Он открыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнечного света. Умылся. Переоделся. Спустился на завтрак в столовую. Хорватов видно не было, а за столами сидели пара американских паломников и компания шумных студентов из Барселоны. Габриель не сразу понял причину возбуждения, но потом вспомнил, что по средам святой отец имеет обыкновение приветствовать паломников на площади Святого Петра.
      В девять часов Габриель вернулся в свою комнату и позвонил инспектору Алессио Росси из Polizia di Stato.Дежурный оператор соединил его с автоответчиком детектива.
      – Меня зовут Генрих Зидлер, – сказал Габриель. – У меня есть информация, касающаяся отца Феличи и отца Манцини. Вы можете найти меня в пансионате «Абруцци».
      Он повесил трубку. Что дальше? Выбора не было – оставалось только ждать и надеяться, что инспектор перезвонит.
      Телевизора в комнате не оказалось. На столике у кровати стояло радио, однако ручка настройки была сломана.
      Промучившись от безделья около часа, Габриель во второй раз набрал тот же номер. И снова оператор на коммутаторе переключил его на автоответчик Росси. Габриель оставил второе сообщение, идентичное первому, но добавил в голос нотку требовательности.
      В двенадцать тридцать он позвонил в третий раз. Теперь его соединили с коллегой Росси, который объяснил, что инспектор на задании и вернется только ближе к вечеру. Габриель оставил третье сообщение и повесил трубку.
      Время позволяло, и он решил прогуляться. На перекрестке неподалеку от церкви Санта-Мария-Маджоре Габриель проверил, нет ли за ним хвоста, но ничего подозрительного не увидел и продолжил путь по улице Наполеона III. Мартовский воздух был чист, свеж и наполнен запахом дыма. Габриель заглянул в ресторанчик около площади Виктора Эммануила II, где перекусил пастой. После ленча он прошел вдоль мрачного западного фасада железнодорожного вокзала, побродил между величественными строениями правительственного квартала и даже добрался до штаб-квартиры государственной полиции. В кафе на противоположной стороне улицы он выпил черного кофе, наблюдая за выходящими из здания офицерами и секретарями, среди которых вполне мог быть и Росси.
      В три часа Габриель направился к пансионату «Абруцци». Он пересекал пьяцца ди Република, когда со стороны Римского университета на площадь хлынула толпа из примерно пятисот студентов. Во главе процессии шел небритый юнец с белой повязкой на голове. На поясе у него висели деревяшки, изображавшие, вероятно, динамит. За ним двигалась группа псевдоплакальщиков, несущих сооруженный из картонных коробок гроб. Когда они приблизились, Габриель увидел, что большая часть демонстрантов – итальянцы, включая и парня, обряженного в шахида-смертника. Молодые люди скандировали: «Освободить палестинские земли!» и «Смерть евреям!» Лозунги звучали отнюдь не на арабском, а на итальянском. Какая-то девушка лет двадцати сунула в руку Габриелю листовку. На ней был изображен израильский премьер-министр, одетый в эсэсовскую форму, с усиками а-ля Гитлер, давящий каблуком сапога голову палестинской девочки. Габриель скомкал листок и бросил на площадь.
      Он прошел мимо цветочного киоска. Двое карабинеров, беззастенчиво флиртовавших с девушкой-продавщицей, сначала коротко посмотрели на него, потом проводили уже более внимательными взглядами, но в конце концов интерес к девушке оказался сильнее. Возможно, в их взглядах и не было ничего особенного, но по спине Габриеля поползли струйки пота.
      Прежде чем возвратиться в пансионат, он несколько раз проверял, нет ли за ним слежки. В одном месте на глаза ему попался скучающий карабинер на мотоцикле, который, устроившись на солнышке, с ленивым видом наблюдал за безумным круговоротом машин. Габриель, похоже, не вызвал у него даже слабого интереса.
      Он вошел в пансионат. Испанцы уже вернулись после посещения площади Святого Петра и пребывали в состоянии сильного возбуждения. Оказалось, что девушке с торчащими во все стороны волосами посчастливилось дотронуться до папы.
      Поднявшись в комнату, Габриель снова набрал номер Алессио Росси.
      –  Pronto.
      – Инспектор Росси?
      – Si.
      – С вами говорит Генрих Зидлер. Я звонил вам раньше.
      – Вы все еще находитесь в пансионате «Абруцци»?
      – Да.
      – Больше не звоните.
      Связь оборвалась.

* * *

      Пришла ночь, а вместе с ней со Средиземного моря прилетел шторм. Габриель лежал на кровати, прислушиваясь к шуму дождя за открытыми окнами. Короткий разговор с инспектором снова и снова прокручивался в голове, словно записанный на магнитную ленту учебный диалог.
      –  Вы все еще находитесь в пансионате «Абруцци»?
      –  Да.
      –  Больше не звоните.
      Детектив явно хотел поговорить с ним. Ясно было и то, что Росси не доверял контактам по служебному телефону. Оставалось одно: ждать и надеяться, что итальянец сделает следующий ход.
      Телефон зазвонил только в девять. Из трубки донесся голос ночного портье:
      – Здесь к вам какой-то человек.
      – Как его зовут?
      – Он не называет себя. Что ему сказать?
      – Скажите, что я сейчас спущусь.
      Габриель положил трубку и, выйдя в коридор, запер за собой дверь. Ночной портье сидел на своем обычном месте. Больше никого не было. Габриель посмотрел на него и пожал плечами. Дежурный ткнул толстым, похожим на сосиску пальцем в сторону общей комнаты. Однако там никого не оказалось, кроме продолжавших бесконечный теннисный матч подростков.
      Он подошел к столу. Итальянец развел руками, как бы говоря «Ну что я могу сделать?», и снова повернулся к маленькому черно-белому телевизору. Габриель поднялся по лестнице к своей комнате, открыл дверь и вошел.
      В последний момент он увидел это: отблеск света на темном металле, метнувшийся к нему по дуге, как полоса свежей краски, брызнувшей на чистый холст. Защищая голову, Габриель вскинул руки, но было уже поздно – рукоять пистолета опустилась на основание черепа за левым ухом.
      Удар отозвался резкой, колючей болью. В глазах потемнело. Ноги словно парализовало, и Габриель понял, что летит на пол. Нападавший успел подхватить его и мягко и бесшумно опустил на потертый холодный линолеум. В голове в последний раз прозвучало предостережение Мэлоуна: «Если они посчитают, что вы представляете для них угрозу, то убьют вас без малейших колебаний», – и все стихло. Только внизу все прыгал и прыгал по деревянному столу теннисный шарик.
 
      Лицо горело. Открыв глаза, Габриель обнаружил, что смотрит на галогенную лампу, висящую не более чем в дюйме от его лица. Он закрыл глаза и попытался отвернуться. Боль снова пронзила основание черепа, словно его ударили еще раз. Сколько времени он был без сознания? Достаточно долго, если учесть, что напавший успел связать ему руки и заклеить скотчем рот. Достаточно долго, если принять во внимание, что кровь на шее успела подсохнуть.
      Свет был так близко, что ничего другого Габриель не видел. Тем не менее что-то подсказывало – он по-прежнему в пансионате. Это подтверждали и летящие снизу крики на хорватском. Он лежал на собственной кровати.
      Габриель попытался подняться. Откуда-то из света появилось дуло пистолета. Оно прижалось к грудине и заставило его откинуться на матрас. Затем возникло лицо. Темные круги под глазами, щетина на квадратном подбородке. Губы шевельнулись, до ушей Габриеля дошел звук. Казалось, движения губ и звуки не совпадали, как бывает при некачественном озвучивании фильма, и мозгу потребовалось несколько секунд, чтобы совместить одно с другим и понять услышанное.
      – Меня зовут Алессио Росси. Какого черта вам нужно?

      Молодой мотоциклист, расположившийся на виа Джоберти, ничем не отличался от обычного римского подростка с характерным скучающе-наглым выражением, как будто приклеенным к ничем не примечательной физиономии. На самом же деле он не был подростком и вовсе не скучал. Тридцатилетний офицер «Вигиланцы» поступил в распоряжение Карло Касагранде и входил в состав специального подразделения службы безопасности Ватикана. Юный вид помогал офицеру выполнять текущее задание: вести наблюдение за инспектором Алессио Росси из государственной полиции. О Росси он знал только то, что ему сказали. Беспокойный человек. Любит совать нос, куда не положено. По окончании каждой смены офицер возвращался в Ватикан, составлял подробный отчет и клал его на стол Касагранде. Старый генерал всегда читал эти отчеты в первую очередь, сразу по поступлении. Похоже, он проявлял к делу повышенный интерес.
      Росси вел себя подозрительно. Сегодня он уже дважды – один раз утром и второй раз в конце рабочего дня – приезжал на машине на виа Джоберти и какое-то время наблюдал за пансионатом «Абруцци». Обычно так делают мужья, подозревающие жен. После второго приезда человек из «Вигиланцы» связался с информатором в отделе Росси, хорошенькой девушкой, в обязанности которой входило отвечать на телефонные звонки и содержать в порядке документацию. Девушка сообщила, что в течение дня детективу несколько раз звонил постоялец пансионата, предлагавший поделиться информацией по давнему делу. Имя постояльца? Некий Зидлер. Генрих Зидлер.
      Человек из «Вигиланцы» чувствовал – здесь что-то не так. Оставив мотоцикл, он вошел в пансионат. Ночной портье с неохотой оторвался от порнографического журнала.
      – У вас остановился человек по фамилии Зидлер?
      Портье пожал могучими плечами. Офицер из «Вигиланцы» положил на стол пару бумажек, которые тут же исчезли в жадной лапе дежурного.
      – Да, такой у нас, кажется, есть. Сейчас проверю. – Он достал регистрационный журнал и долго водил взглядом по списку. – Ага, Зидлер. Генрих Зидлер.
      Офицер извлек из кармана кожаной куртки фотографию и положил ее на стол. Портье сосредоточенно нахмурился, но его лицо мгновенно прояснилось при виде еще нескольких евро.
      – Да, это он. Зидлер.
      Человек из «Вигиланцы» забрал фотографию.
      – Какая комната?
 
      Квартира на виа Пинчиана была слишком велика для живущего в одиночестве старика: высокие сводчатые потолки, просторная гостиная, широкая терраса с восхитительным видом на виллу Боргезе. По ночам, когда захлестывали мучительные воспоминания о жене и дочери, эти апартаменты казались Карло Касагранде такими же мрачными, как и базилика. Если бы он оставался генералом карабинеров, такое роскошное жилье было бы ему не по средствам, но здание принадлежало Ватикану, и Касагранде ничего не платил. Живя на пожертвования верующих, он, однако, не чувствовал за собой никакой вины. Квартира служила не только личной резиденцией, но и рабочим местом. В результате ему приходилось прибегать к таким мерам предосторожности, которыми не пользовался никто из соседей. У двери постоянно дежурил кто-то из «Вигиланцы», а на виа Пинчиана всегда стоял автомобиль с еще одним телохранителем. Раз в неделю техники-эксперты из службы безопасности Ватикана проверяли квартиру на предмет наличия подслушивающих устройств.
      Он снял трубку после первого звонка и сразу узнал голос офицера, приставленного к Росси. Молча выслушав подробный доклад, Касагранде дал «отбой» и тут же набрал другой номер.
      – Мне необходимо поговорить с Бартолетти. Срочно.
      – Боюсь, директор сейчас недоступен.
      – Говорит Карло Касагранде. Сделайте так, чтобы он был доступен.
      – Да, генерал. Пожалуйста, подождите.
      Через пару секунд трубку взял сам Бартолетти. Касагранде не стал тратить время на любезности.
      – Мы получили информацию, что тот человек остановился в пансионате «Абруцци» в квартале Сан-Лоренцо. Комната двадцать два. Есть основания полагать, что он вооружен и очень опасен.
      Бартолетти положил трубку. Касагранде закурил сигарету и приготовился ждать.
 
      В Париже Эрик Ланге поднес к уху сотовый телефон и услышал голос Рашида Хусейни:
      – Думаю, мы нашли твоего человека.
      – Где он?
      – Твой итальянский детектив весь день ведет себя как-то странно. Только что вошел в один пансионат, который называется «Абруцци». Настоящая дыра. Расположен рядом с железнодорожным вокзалом.
      – На какой улице?
      – Виа Джоберти.
      Ланге посмотрел на часы. Попасть сегодня в Рим он уже не мог. Придется ждать до утра.
      – Не спускайте с него глаз. Если съедет, позвони мне.
      – Ладно.
      Ланге позвонил в кассу «Эр Франс» и заказал билет на самолет до Рима, вылетающий в семь пятнадцать утра.

      Росси приставил дуло пистолета ко лбу Габриеля и сорвал клейкую ленту со рта.
      – Кто вы?
      Не получив ответа, полицейский вдавил дуло в висок.
      – Я друг профессора Бенджамина Штерна.
      – Боже! Теперь понятно, почему вас ищут.
      – Кто?
      – Все! Государственная полиция. Карабинеры. На вас сориентировали даже СИСДЕ.
      Не опуская пистолет, инспектор достал из кармана фотографию и поднес к лицу Габриеля. Габриель прищурился от резкого света. Фотография была не очень качественная, снимок сделали, должно быть, с большого расстояния, но она все же позволяла различить черты лица. Его собственного лица. Приглядевшись, Габриель узнал одежду, которую носил вместе с именем Эхуда Ландау. Он порылся в памяти.
       Мюнхен… Олимпийская деревня…
      Значит, детектив Вайс следил за ним уже тогда.
      Фотография исчезла, и Габриель снова смотрел в лицо, инспектора Алессио Росси. От детектива пахло потом и сигаретами. Воротник рубашки был влажный и засаленный. Габриелю приходилось видеть людей, находящихся под сильным давлением. Итальянец явно был на грани.
      – Эта фотография разослана по всем полицейским участкам в радиусе ста миль от Рима. Служба безопасности Ватикана утверждает, что вы готовите покушение на папу римского.
      – Это неправда.
      Итальянец наконец опустил пистолет, но боль в виске никуда не ушла. Росси отвернул лампу, направив свет на стену, и положил правую руку на колено.
      – Откуда вы узнали мое имя?
      Габриель не стал ходить вокруг да около.
      – Мэлоуна тоже убили они, – сказал Росси. – Вы следующий на очереди, мой друг. Они убьют вас, как только найдут.
      – Кто они?
      – Примите совет, герр Зидлер, или как вас там еще. Убирайтесь из Италии. Если можете сегодня, то сегодня. Чем скорее, тем лучше.
      – Я не уеду, пока вы не расскажете все, что знаете.
      Итальянец наклонил голову.
      – Вы не в том положении, чтобы предъявлять требования. Я пришел сюда только с одной целью: спасти вашу жизнь. Проигнорируете мое предупреждение – что ж, дело ваше.
      – Мне необходимо знать то, что знаете вы.
      – Вам необходимо покинуть Италию.
      – Бенджамин Штерн был моим другом. Мне нужна ваша помощь.
      Несколько секунд Росси молча смотрел в глаза Габриелю, потом поднялся и прошел в ванную. Оттуда послышался шум бегущей воды. Когда детектив вернулся, в руке у него было влажное полотенце. Он перевернул Габриеля на бок, развязал ему руки и протянул полотенце. Габриель вытер с шеи засохшую кровь. Росси подошел к окну и, осторожно отведя край тонкой газовой занавески, посмотрел на улицу.
      – На кого вы работаете? – не отходя от окна, спросил он.
      – Боюсь, что в данных обстоятельствах не смогу ответить на ваш вопрос.
      – Боже мой, – пробормотал Росси. – Во что же это я только вляпался?
      Детектив придвинул к окну стул и еще раз посмотрел на улицу. Потом выключил свет и рассказал всю историю с самого начала.
 
      Его преосвященство Чезаре Феличи, престарелый и давно вышедший в отставку священник, проживавший в комнате колледжа Святого Иоанна Евангелиста, исчез одним тихим июньским вечером. Когда монсеньор не появился и к следующему вечеру, коллеги решили, что о случившемся пора уведомить полицию. Не имея территориального статуса Ватикана, колледж подпадал под юрисдикцию итальянских властей. Расследование поручили инспектору государственной полиции Алессио Росси, который в тот же вечер отправился в колледж.
      Росси и раньше приходилось заниматься делами с участием духовных лиц и бывать в комнатах священников, но обстановка жилища монсеньора Феличи показалась ему уж чересчур спартанской. Никаких личных документов, дневников, писем от родных или друзей. Только пара поношенных сутан, пара обуви, кое-какое белье и носки. Отполированные пальцами четки. Власяница.
      В тот первый вечер Росси успел опросить двадцать человек. Все говорили примерно одно и то же. В день исчезновения старый священник, как обычно, прогулялся по саду, а потом отправился в часовню, где он проводил несколько часов в молитвах и медитации. Не увидев его за ужином, семинаристы и другие священники решили, что он либо устал, либо ему нездоровится. Никто не удосужился навестить старика, так что факт отсутствия обнаружился только поздно вечером.
      Глава колледжа предоставил в распоряжение следователя последнюю фотографию пропавшего и коротко изложил его биографию. Феличи не был сельским священником. Буквально вся его карьера прошла в Ватикане, где он работал одним из функционеров курии, в последнее время – в конгрегации по делам святых. На пенсию вышел двадцать лет назад.
      Не слишком много, но Росси приходилось начинать и с меньшего. На следующее утро он ввел сведения о пропавшем в базу данных государственной полиции и разослал его фотографию по всем полицейским участкам Италии. Затем проверил саму базу данных, чтобы выяснить, не пропадали ли в последнее время еще какие-то священники. У него не было ни предчувствия, ни рабочей теории. Инспектор всего лишь хотел убедиться в том, что в стране не завелся чокнутый, открывший охоту на духовных лиц.
      То, что он узнал, потрясло его. За два дня до исчезновения Феличи пропал другой священник, некий монсеньор Манцини, живший в Турине. Как и Феличи, Манцини работал в Ватикане, в последнее время – в конгрегации по католическому образованию. Выйдя на пенсию, он поселился в доме для священников и, как и Феличи, исчез, не оставив и следа.
      В голове Росси зашевелились вопросы. Связаны ли эти два случая? Знали ли Манцини и Феличи друг друга? Работали ли они вместе? Инспектор решил, что пришло время поговорить с Ватиканом. Он связался со службой безопасности Ватикана и сделал запрос на личные дела обоих священников. Ему ответили отказом. Вместо личных дел Росси получил короткие меморандумы с изложением основных вех карьеры каждого во время службы в курии. Согласно этим документам, оба священника выполняли малозначительные поручения, одно банальнее другого. Огорченный таким поворотом дел, инспектор задал еще один вопрос. Знали ли они друг друга? Возможно, они и сталкивались вне курии, ответили Росси, но вместе никогда не работали.
      Полицейский уже не сомневался, что Ватикан что-то скрывает. Он постарался обойтись без службы безопасности и получить личные дела иным путем. Брат его жены был священником, недавно получившим должность в Ватикане. Росси обратился к нему за помощью, и тот нехотя согласился. Через неделю детектив держал в руках копии личных дел пропавших.
      – Так они знали друг друга?
      – Вероятно, да. Видите ли, во время войны Феличи и Манцини работали в секретариате.
      – В каком отделе?
      – В германском.

* * *

      Прежде чем продолжить, Росси посмотрел в окно. Примерно неделю назад он получил ответ на свой первоначальный запрос относительно других случаев с исчезновениями священников. Детали этого дела не вполне соответствовали установленным им критериям, но местная полиция все же сочла необходимым уведомить столичного коллегу. В городке Тольмеццо, вблизи австрийской границы, исчезла пожилая женщина, вдова. Поиски не дали результатов, и местные власти объявили ее умершей. Почему на ее исчезновение обратили внимание Росси? Потому что на протяжении десяти лет женщина была монахиней и покинула монастырь в 1947 году, чтобы выйти замуж.
      Росси решил подключить к делу свое начальство. Он написал рапорт с изложением сделанных им открытий и просьбой затребовать у Ватикана дополнительную информацию о пропавших священниках. Ему отказали. У бывшей монахини осталась дочь, проживавшая во Франции в городке Рур, неподалеку от Канн. Росси обратился к начальству с просьбой разрешить ему съездить во Францию и поговорить с женщиной. Ему отказали. Сверху поступило указание считать, что два дела никак не связаны друг с другом и что не стоит по всяким мелочам совать нос за стены Ватикана.
      – От кого же исходило указание?
      – От самого генерала Карло Касагранде.
      – Касагранде? Почему мне знакома эта фамилия?
      – Генерал Карло Касагранде командовал контртеррористическими силами карабинеров в семидесятые и восьмидесятые. Он разгромил «Красные бригады» и избавил Италию от страха. Касагранде – что-то вроде национального героя. Сейчас он работает на службу безопасности Ватикана, но в спецслужбах его до сих пор почитают как бога. Он непогрешим. Когда Касагранде говорит, все остальные слушают. Когда Касагранде хочет, чтобы дело было закрыто, его закрывают.
      – Кто же занимается убийствами?
      Детектив пожал плечами – мы же говорим о Ватикане, друг мой.
      – Кто бы ни стоял за ними, Ватикан не желает доводить дело до конца. Кодекс молчания насаждается твердой рукой, и Касагранде использует все свое влияние, чтобы держать полицию на коротком поводке.
      – Монахиня, пропавшая в Тольмеццо… как ее звали?
      – Регина Каркасси.
       Найдите сестру Регину и Мартина Лютера. Тогда вы узнаете правду о том, что произошло в монастыре.
      – Вы не помните, как назывался монастырь, в котором она работала во время войны?
      – Это где-то на севере, – пробормотал Росси, напрягая память. – Да, вспомнил. Монастырь Святого Сердца. На озере Гарда, в городке Бренцоне. Приятное место.
      Что-то на улице привлекло его внимание. Детектив подался вперед и отвел занавеску. В следующую секунду он вскочил и схватил Габриеля за руку.
      – За мной. Быстро!
 
      Полицейские уже ворвались в фойе пансионата: два одетых в штатское детектива из государственной полиции и с полдюжины карабинеров с автоматами на груди. Росси проскочил через общую комнату, пробежал по короткому коридору и рывком открыл металлическую дверь, за которой темнел внутренний двор. С лестницы доносились тяжелые шаги полицейских, спешивших к пустой уже комнате. Маневр оказался удачным, они ускользнули от первой волны. Но за первой должны были вот-вот последовать другие.
      Двор, в котором они оказались, соединялся проулком с улицей, пролегавшей параллельно виа Джоберти. Росси схватил Габриеля за руку и потащил за собой. На втором этаже пансионата карабинеры уже ломали дверь комнаты номер двадцать два.
      Росси замер – в проулке появились двое карабинеров с оружием на изготовку. Габриель толкнул инспектора, и они осторожно двинулись через двор. Карабинеры выскочили во двор, остановились и вскинули автоматы, собираясь открыть огонь. Вариант со сдачей явно отпадал. Габриель понял это первым и бросился на землю, сильно ударившись грудью о камни мостовой. Пули просвистели над головой. Росси промедлил. Пуля ударила его в плечо, и инспектор упал.
      Его «беретта» отлетела в сторону и приземлилась футах в трех от Габриеля. Он протянул руку и подтянул пистолет к себе. Нерешительность могла стоить жизни. Габриель приподнялся, опершись на локоть, и открыл огонь. Один карабинер упал. Второй тоже.
      Габриель склонился над Росси. Из раны в правом плече обильно текла кровь.
      – Где это вы так выучились стрелять?
      – Идти можете?
      – Помогите встать.
      Габриель поднял итальянца, обхватил за талию и повел к проулку. Они проходили мимо лежавших без движения карабинеров, когда за спиной раздались крики. Габриель отпустил Росси, наклонился, подобрал автомат и, встав на колено, выпустил по пансионату длинную очередь. Кто-то вскрикнул. Несколько темных фигур бросились врассыпную.
      Габриель заменил магазин и сунул «беретту» за пояс. Потом подхватил Росси под локоть и потащил за собой через проулок. Улица была уже совсем близко, когда перед ними выросли еще двое карабинеров. Короткая очередь свалила обоих.
      Выйдя к тротуару, Габриель остановился. Слева к ним летела, слепя огнями фар и пугая сиреной, полицейская машина. Справа бежали четверо. Прямо, на другой стороне улицы, светился вход в тратторию.
      Габриель шагнул вперед, и в этот момент их догнали крики из проулка. Он прыгнул влево, под прикрытие стены, и попытался увлечь за собой Росси, но две пули уже угодили итальянцу в спину. Инспектор словно застыл, раскинув руки, и в этот момент еще одна пуля разорвала ему правую сторону живота.
      Габриель уже ничего не мог для него сделать. Он рванулся через улицу, распахнул дверь и влетел в ресторан. Появление в зале человека с автоматом в руке вызвало вполне предсказуемую реакцию.
      – Террористы! – закричал он по-итальянски. – Террористы! Все на выход! Живо!
      Посетители уже бежали к двери, преграждая дорогу карабинерам, которые тщетно пытались пробиться через хлынувшую им навстречу толпу.
      Габриель проскочил в крохотную кухню, пронесся мимо остолбеневших поваров и вылетел в заднюю дверь. Перед ним лежал узкий, не более четырех футов в ширину, темный, словно шахта, вонючий проход. Он прикрыл за собой дверь и побежал. Через несколько секунд дверь хлопнула. Габриель повернулся и выпустил длинную очередь. Дверь закрылась.
      Добежав до конца прохода, он оказался на широком бульваре. Справа темнел фасад церкви Санта-Мария-Маджоре, слева раскинулась площадь Виктора Эммануила. Габриель отбросил автомат и пересек улицу, прокладывая путь между медленно ползущих автомобилей. Отовсюду неслись пронзительные завывания сирен.
      Он уходил все дальше, пробираясь по узким улочкам, путая следы, потом перебежал через еще один бульвар, виа Мерулана, и достиг края огромного парка, окружающего Колизей. Карабинеры уже были здесь, но их выдавали включенные фонарики, и избежать встречи с ними не составляло большого труда.
      Спустя десять минут Габриель вышел к реке. Найдя на набережной платный телефон-автомат, он набрал номер, которым никогда раньше не пользовался. После первого гудка трубку сняла молодая женщина с приятным голосом. Она заговорила на иврите. Это был самый приятный из всех звуков, которые он когда-либо слышал. Габриель произнес кодовую фразу и назвал длинный ряд цифр. Несколько секунд прошло в молчании – девушка вводила цифры в компьютер.
      – Что случилось? – спросила она наконец.
      – У меня проблема. Вам надо меня забрать.
      – Вы ранены?
      – Не сильно.
      – Вы в безопасном месте?
      – Пока да, но это ненадолго.
      – Перезвоните через десять минут. А пока двигайтесь, не оставайтесь на одном месте.

      Сирены уже смолкли, однако голубые огни «мигалок» полицейских машин растянулись едва ли не на всю виа Джоберти. Выйдя из пансионата, Ахилл Бартолетти огляделся и, заметив автомобиль Карло Касагранде, подошел к нему и опустился на заднее сиденье.
      – Ваш киллер дьявольски хорошо стреляет, генерал. Надеюсь, ему не удастся подобраться к святому отцу.
      – Есть убитые?
      – Четыре карабинера. Еще шестеро получили ранения.
      – Боже, – пробормотал Касагранде.
      – Боюсь, это еще не все – пострадал также детектив государственной полиции по имени Алессио Росси. Судя по всему, он находился в комнате убийцы, когда туда ворвались карабинеры. По неизвестным причинам Росси пытался уйти вместе с ним.
      Касагранде изобразил удивление. Тон, которым Бартолетти задал следующий вопрос, показал, однако, что представлению не хватило убедительности.
      – Вы уверены, генерал, что рассказали мне об этом деле все?
      Касагранде твердо встретил недоверчивый взгляд Бартолетти и медленно покачал головой.
      – Я рассказал вам все, что знаю, Ахилл.
      – Понятно.
      Старый генерал постарался сменить тему:
      – В каком состоянии Росси?
      – Боюсь, он тоже убит.
      – Кто его убил? Израильтянин?
      – Нет, похоже, его застрелили карабинеры.
      – Нашли что-нибудь в комнате?
      – Только смену белья. Никаких бумаг. Никаких документов. Повторяю, он очень хорош.
      Касагранде перевел взгляд на открытые окна второго этажа пансионата. Он надеялся, что дело удастся уладить тихо. Теперь приходилось подстраиваться под изменившиеся обстоятельства.
      – Судя по всему, этот израильтянин – настоящий профессионал.
      – С этим вашим выводом трудно не согласиться.
      – Что касается Росси, то, возможно, он был как-то вовлечен в заговор.
      – Возможно, – уже без особой уверенности протянул Бартолетти.
      – В любом случае надо сделать все, чтобы не дать израильтянину ускользнуть из Рима.
      – В его поисках уже заняты более сотни полицейских.
      – В Риме он надолго не останется. Постарается выбраться из города при первой возможности. На вашем месте я бы перекрыл выходы. Взять под наблюдение железнодорожные вокзалы, автобусные станции…
      На лице Бартолетти появилось недовольное выражение – ему явно не нравилось, что с ним обращаются как с новичком, нуждающимся в инструкциях по поимке преступника.
      – Боюсь, генерал, это дело касается теперь не только Ватикана. В конце концов убиты пять итальянских полицейских, и убиты они на итальянской земле. Мы будем вести расследование так, как сочтем необходимым, и уведомим службу безопасности Ватикана о развитии событий, если в том возникнет необходимость.
      Ученик ополчился на учителя, подумал Касагранде. Что ж, подобный поворот в природе всех отношений такого рода.
      – Конечно, Ахилл, – примирительно сказал он. – Я вовсе не собирался вас поучать.
      – Я так и понял, генерал. Но я бы не питал больших надежд на то, что израильтянин просто исчезнет. Лично мне очень хотелось бы знать, что делал в его комнате инспектор Росси. Думаю, вам бы тоже этого хотелось.
      Не дожидаясь ответа, Бартолетти вылез из машины и зашагал прочь. Шофер Касагранде посмотрел в зеркальце.
      – Возвращаемся на виа Пинчиана, генерал?
      Касагранде покачал головой:
      – Нет, едем в Ватикан.
 
      В сувенирном киоске возле Форума Габриель купил синюю трикотажную куртку с капюшоном и вышитой на груди надписью «Вива, Рома!». Зайдя в общественный туалет, он снял рубашку, затолкал ее в корзину для мусора и только тогда заметил, что ранен – пуля прошла по касательной, оставив кровавую борозду под мышкой. Вытерев кровь туалетной бумагой, он осторожно натянул новую куртку. «Беретта» Росси все еще оставалась за поясом. Выйдя на улицу, Габриель осмотрелся и повернул на север, к пьяцца Навона.
      Десять минут уже прошли, и он позвонил по «горячей» линии. Трубку сняла та же женщина, которая направила его к церкви Сайта-Мария делла Паче. Внутри, возле исповедальни, Габриеля будет ждать мужчина в светло-коричневом пальто со сложенной газетой «Оссерваторе Романо». Агент даст дальнейшие инструкции.
      Главное, что требовалось сейчас от Габриеля, – это позаботиться о тех, кто придет ему на помощь. Нужно убедиться, что он не приведет их в западню. Петляя по узким улочкам и переулкам Чентро Сторико, Габриель смешивался то с неспешно бродившими туристами, то с простыми римлянами, постоянно держась подальше от наиболее оживленных мест. Издалека все еще доносился вой полицейских сирен, но он уже наверняка знал, что его не «ведут».
      По пьяцца Навона парами расхаживали карабинеры. Габриель опустил на голову капюшон и присоединился к группе зрителей, собравшихся возле фонтана, где какой-то парень играл на классической гитаре. Осмотревшись, он заметил, что северная сторона площади свободна от патрулей, и направился к входу в церковь. На ступеньках сидел нищий. Габриель проскользнул мимо и вошел через открытую дверь.
      Его встретил запах фимиама. И сразу вспомнилась Венеция. Тишина и покой церкви Святого Захарии. Всего две недели назад он мирно реставрировал одно из самых замечательных творений великого мастера, сокровище не только Венеции, но и всей Италии. Теперь же на него охотится вся полиция Рима. Суждено ли ему когда-нибудь вернуться к прежней жизни?
      Габриель замедлил шаг перед сосудом со святой водой, но все же прошел мимо и двинулся вперед по главному проходу. Перед поминальными свечами стояла на коленях пожилая женщина. Напротив двери в исповедальню сидел на скамье мужчина в светло-коричневом пальто. Рядом с ним лежала сложенная вдвое газета «Оссерваторе Романо». Габриель опустился на скамью.
      – У вас кровотечение, – сказал мужчина в пальто. Действительно, левая сторона куртки потемнела от крови. – Врач нужен?
      – Нет, все в порядке. Давайте уйдем отсюда.
      – Не со мной. Я лишь передам инструкции.
      – Куда мне идти?
      – Возле церкви увидите серебристый мотоцикл «БМВ». На мотоциклисте красный шлем.
      Габриель вышел из церкви. Мотоцикл стоял на указанном месте. Увидев его, мотоциклист включил мотор. Габриель перекинул ногу через заднее сиденье и обхватил своего спасителя за талию. В следующее мгновение они уже влились в поток машин, двигавшихся в направлении реки.
      Габриелю не потребовалось много времени, чтобы понять: агент на мотоцикле – женщина. На это указывали изгиб бедер под облегающими джинсами, узкая талия и выбившиеся из-под шлема волосы. Они были вьющиеся и пахли жасмином и табаком. Почему-то этот запах показался ему знакомым.
      Они мчались по набережной Тибра. Справа виднелся купол собора Святого Петра, возвышающегося над Ватиканским холмом. Когда переезжали через реку, Габриель бросил вводу пистолет Росси.
      Дорога уходила к холму Яникул. На пьяцца Черезе они свернули на круто уходящую вверх улицу, застроенную небольшими жилыми домами и обсаженную пиниями. Мотоциклист сбросил скорость у старого палаццо, перестроенного в жилой дом. Женщина выключила мотор, и они, вкатившись под арку, остановились в тихом, темном дворике.
      Вслед за женщиной Габриель вошел в фойе и поднялся на второй этаж. Она открыла дверь и втащила его за собой в полутемную прихожую. Потом сняла кожаную куртку и шлем. Волосы рассыпались по плечам. Она включила свет.
      – Ты?
      Девушка улыбнулась. Это была Кьяра, дочь раввина из Венеции.
 
      Сотовый телефон на столике в номере парижского отеля запищал уже во второй раз за вечер. Эрик Ланге поднес его к уху и молча выслушал рассказ Рашида Хусейни о перестрелке в пансионате «Абруцци». Очевидно, Касагранде все же знал об Аллоне, но вместо того, чтобы поручить работу одному профессионалу с пистолетом, понадеялся на толпу некомпетентных полицейских с автоматами, которые, как и следовало ожидать, устроили настоящий бой. Другой возможности разделаться с израильтянином могло и не представиться.
      – Что ты делаешь сейчас? – спросил Ланге.
      – Ищу его вместе с половиной полиции Италии. Но шансов на успех немного. Израильтяне умеют вытаскивать своих из трудных ситуаций.
      – Умеют, – согласился Ланге. – У израильской резидентуры сегодня, наверное, горячий денек. Аллон подкинул им работы.
      – Да уж, точно.
      – Вы знаете их агентов в Риме?
      – Двоих или троих наверняка, – сказал Хусейни.
      – Тогда, может, стоит понаблюдать за ними сегодня. Если повезет, они сами приведут нас к нему.
      – Ты напоминаешь мне Абу Джихада. У него голова тоже отлично работала.
      – Я вылетаю в Рим утром.
      – Дай мне номер рейса. Тебя встретит мой человек.
 
      Габриель долго стоял в душе, промывая раны и оттирая засохшую кровь. Когда он вышел, закутавшись в белый халат, Кьяра уже ждала. Она тщательно продезинфицировала раны и наложила на живот тугую повязку. Потом вколола антибиотики и вручила Габриелю пару желтых капсул.
      – Что это?
      – Что-то обезболивающее. Выпей. Легче будет уснуть.
      Габриель проглотил таблетки и запил их минеральной водой из пластиковой бутылки.
      – Я приготовила кое-какую одежду, она на кровати. Ты голоден?
      Габриель покачал головой и пошел в ванную, чтобы переодеться. В какой-то момент его качнуло. Пока он уходил от опасности, пока спасал свою жизнь, пока держался на нервах и адреналине, боли не чувствовалось. Сейчас же бок горел, словно в него всадили раскаленный нож.
      Кьяра положила на кровать синий тренировочный костюм. Габриель осторожно натянул его на себя. Костюм оказался на пару размеров больше, так что пришлось закатать рукава и подвернуть штанины. Когда он вернулся в гостиную, девушка сидела на диване и смотрела выпуск новостей. Оторвавшись от экрана, она окинула его внимательным взглядом и неодобрительно нахмурилась.
      – Утром я найду тебе что-нибудь более подходящее.
      – Сколько убитых?
      – Пять человек. Несколько раненых.
       Пять человек убиты…Габриель закрыл глаза, отгоняя приступ тошноты. Рана в боку напомнила о себе острой болью. Кьяра, вероятно, заметив гримасу, дотронулась до его лица.
      – Ты горишь. Тебе надо поспать.
      – В такой ситуации не до сна.
      – Понимаю… то есть, кажется, понимаю. Как насчет бокала вина?
      – С болеутоляющим?
      – Оно поможет уснуть.
      – Хорошо. Только немного.
      Девушка вышла в кухню. Габриель нашел пульт и выключил телевизор. Кьяра вернулась с бокалом красного вина.
      – Ты не будешь?
      Она покачала головой.
      – У меня сегодня работа – заботиться о твоей безопасности.
      Он сделал несколько мелких глотков.
      – Тебя действительно зовут Кьяра Цолли?
      Она кивнула.
      – И ты действительно дочь раввина?
      – Да.
      – Где работаешь?
      – Официально я приписана к римской резидентуре, но вообще-то много разъезжаю.
      – Чем занимаешься?
      – О… ну, ты же знаешь, всем понемногу.
      – А тогда, в Венеции?
      – Меня попросил присмотреть за тобой Шамрон. Я так удивилась, когда ты пришел к моему отцу.
      – Что он рассказал тебе о нашем разговоре?
      – Сказал, что ты задавал много вопросов об итальянских евреях во время войны и о монастыре Святого Сердца на озере Гарда. Почему бы тебе не рассказать мне остальное?
      «Потому что у меня нет сил», – подумал он.
      – Я здесь надолго?
      – Ты обо всем узнаешь утром от Пацнера.
      – Кто такой Пацнер?
      Кьяра улыбнулась:
      – Да, давненько же ты не играл в наши игры. Шимон Пацнер – шеф римского бюро. Сейчас он занят тем, что обдумывает, как вывезти тебя из Италии и доставить в Израиль.
      – Я не собираюсь возвращаться в Израиль.
      – Но и здесь тебе оставаться нельзя. Или мне еще раз включить телевизор? Тебя ищет вся полиция Италии. В любом случае решаю здесь не я. Я всего лишь оперативник. Пацнер нанесет визит утром.
      У Габриеля не было сил спорить. Болеутоляющее в паре с вином сделали свое дело: боль отступила, а на смену ей пришли сонливость и онемелость. Веки налились свинцом. Может быть, и к лучшему. Кьяра помогла ему подняться и отвела в спальню. Он осторожно, стараясь не потревожить рану, опустил голову на подушку, но боль все равно проснулась и дала о себе знать. Девушка выключила свет и села в кресло у кровати, положив на колени «беретту».
      – Я не смогу уснуть, пока ты здесь.
      – Уснешь.
      – Перейди в другую комнату.
      – Мне не разрешено оставлять тебя.
      Габриель закрыл глаза. Она была права. Через несколько секунд сознание покинуло его. Сон принес кошмары. Во второй раз за вечер он оказался во дворе пансионата и стрелял в карабинеров. Он видел их кровь. В комнату вошел Алессио Росси, но только во сне он был одет как священник, а вместо «беретты» приставил к виску Габриеля распятие. Смерть Росси – он стоял с запрокинутой головой, раскинув руки, пронзенный пулей – почему-то воспринималась как картина Караваджо.
      Потом пришла Лия. Она сошла с алтаря, срывая одежды. Габриель погладил ее и увидел, что шрамы исчезли. Ее губы хранили запах оливок, соски, вжавшиеся в его грудь, были твердыми и прохладными. Она приняла его в себя и медленно довела до экстаза. А когда он выплеснул в нее семя, спросила, почему он занимался любовью с Анной Рольфе. «Я люблю только тебя, Лия, – ответил он. – Я всегда буду любить только тебя».
      Он очнулся. Сон был настолько реален, что он не удивился бы, увидев в комнате жену. Но когда Габриель открыл глаза, то увидел только Кьяру – она сидела в кресле с пистолетом в руке и смотрела на него.

      Шимон Пацнер прибыл на явочную квартиру ровно в восемь часов утра. Это был коренастый, могучего сложения мужчина с жесткими волосами цвета стали и шрамами от прыщей на широких щеках. Судя по густой щетине и покрасневшим глазам, минувшая ночь выдалась у него бессонной. Не говоря ни слова, он налил себе чашку кофе и бросил на кухонный стол утренние газеты. Первые страницы были отданы материалам о перестрелке в квартале Сан-Лоренцо. Габриель, все еще чувствовавший себя после болеутоляющих как боксер после нокаута, посмотрел на них, но не нашел сил даже для гримасы.
      – Да уж, натворил ты дел в моем городе. – Пацнер одним глотком опустошил полчашки и недовольно скривился. – Представьте мое удивление, когда мне сообщили, что великий Габриель Аллон в бегах и его срочно надо вытаскивать. И почему это ни у кого не хватило ума или хотя бы здравого смысла проинформировать шефа местного бюро, что Габриель Аллон в городе и собирается кого-то подстрелить?
      – Я приехал в Рим не для этого.
      – Чушь! – резко бросил Пацнер. – Ты только этим и занимаешься.
      Он повернулся и посмотрел на вошедшую в кухню Кьяру. Девушка надела приталенный халат, а мокрые после душа волосы зачесала назад. Она налила кофе и села к столу рядом с Габриелем.
      – Ты понимаешь, что будет, если итальянцы вычислят, кто ты такой? Это будет конец всем отношениям, никогда они больше не будут работать с нами.
      – Знаю, – сказал Габриель. – Но я приехал сюда вовсе не для того, чтобы кого-то убивать. Это они пытались меня убить.
      Пацнер выдвинул стул и тоже сел, положив на стол массивные руки.
      – Ладно, рассказывай, что ты делаешь в Риме. Только не потчуй меня всякой ерундой.
      Когда Габриель сообщил, что выполняет в Риме задание Шамрона, резидент всплеснул руками и откинулся на спинку стула.
      – Шамрон! Ну конечно! Боже, мне следовало догадаться, что за всем этим стоит старик. Так вот почему никто не знает, чем ты тут занимаешься.
      Габриель отодвинул газеты. Пожалуй, Пацнер имел право получить объяснение. В конце концов убирать за ним придется именно шефу римского бюро. Он допустил ошибку, недооценив возможности противника. Приезжать в Рим после убийства Питера Мэлоуна было безумием. Габриель выпил кофе в надежде, что в голове немного прояснится, и начал рассказ. Кьяра ловила каждое его слово. Пацнер оставался невозмутимым только до середины истории, а к концу ее не выдержал и закурил.
      – Похоже, они вели наблюдение за Росси, – сказал он. – А уже Росси привел их к тебе.
      – Инспектор, вероятно, догадывался, что за ним следят. Пока находился в моей комнате, почти не отходил от окна. Он заметил их, но было уже поздно.
      – В номере осталось что-то такое, что может связать тебя с Конторой?
      Габриель покачал головой и спросил Пацнера, известно ли ему о тайной организации под названием «Крус Вера».
      – Живя в Риме, слышишь много разного. О тайных обществах. Об интригах Ватикана. Помните скандал с ложей П-два в восьмидесятых?
      Смутно, подумал Габриель. Тогда полиция совершенно случайно наткнулась на документ, свидетельствовавший о существовании засекреченной крайне правой организации, имевшей влияние в самых высоких сферах: в правительстве, в армии, в спецслужбах. И очевидно, в Ватикане.
      – Я слышал это название, – продолжал Пацнер, – но никогда не придавал значения такого рода слухам. То есть до сих пор.
      – Когда я уеду?
      – Мы вывезем тебя сегодня ночью.
      – Куда?
      Пацнер указал головой на восток, и по выражению его лица Габриель понял: решение принято, речь идет об Израиле.
      – Но я не хочу возвращаться в Израиль. Мне нужно выяснить, кто убил Бенджамина.
      – Европа теперь для тебя закрыта. Ты засветился. Поедешь домой – точка. Шамрон больше не главный. Главный – Лев, и он не желает лишиться места из-за какого-то авантюриста, исполняющего прихоти старика.
      – Как вы планируете меня вывезти?
      – Так же, как когда-то Вануну. Морем.
      – Если мне не изменяет память, этим тоже занимался Шамрон?
      Мордехай Вануну работал на атомном объекте в Димоне и, уехав в Англию, дал интервью одной лондонской газете, в котором поведал миру об израильском ядерном потенциале. Женщина-агент по имени Шерил Бен-Тов выманила физика из Лондона в Рим, где его похитили и на небольшом катере перевезли на израильское военное судно, стоявшее неподалеку от итальянского берега. Немногие за пределами Конторы знали всю правду об этом происшествии: на самом деле и бегство Вануну, и его предательство были срежиссированы и проведены под руководством Ари Шамрона и имели целью предупредить врагов Израиля о его стратегическом преимуществе перед ними, оставив между тем правительству возможность публично отрицать наличие ядерного оружия.
      – Вануну связали и накачали наркотиками, – сказал Пацнер. – Тебя такое унижение не ждет, если, конечно, будешь хорошо себя вести.
      – Куда поплывем?
      – Возле Фьюмичино есть подходящее местечко. Ровно в девять отправишься оттуда на моторной лодке. В пяти милях от берега будет ждать океанская яхта с экипажем из одного человека. Он тоже из Конторы, но раньше много лет командовал военным судном. Тебя доставят прямо в Тель-Авив. Несколько дней в море – хороший отдых.
      – Кто отвезет меня на яхту?
      Пацнер посмотрел на Кьяру.
      – Она выросла в Венеции. Ей такие прогулки не в новинку.
      – С мотоциклом она тоже хорошо справляется, – сказал Габриель.
      Пацнер подался к нему через стол.
      – Ты бы видел ее с «береттой».
 
      Эрик Ланге прилетел во Фьюмичино в девять часов утра. Пройдя таможенный и паспортный контроль, он быстро обнаружил присланного Рашидом Хусейни человека – тот стоял в холле аэропорта, держа в руках коричневую картонную табличку с надписью «„ТРАНСЪЕВРО ТЕКНОЛОАЖИЗ“ – МИСТЕР БАУМАН». На закрытой стоянке возле аэропорта их ждала машина – потрепанная бежевая «ланчия», которой посланец управлял с удивительной осторожностью. Он назвался Азизом и говорил по-английски со слабым британским акцентом. Внешностью Азиз, как и Хусейни, напоминал вечного студента.
      Азиз привез Ланге к обшарпанному многоквартирному дому у подножия Авентинского холма и повел гостя по рассыпающейся под ногами лестнице, уходившей спиралью куда-то в темноту. Квартира была свободна от какой-либо мебели, не считая телевизора, соединенного со спутниковой антенной на крошечном балкончике. Азиз дал Ланге пистолет, девятимиллиметровый пистолет Макарова с навинченным надуло глушителем, и сварил кофе по-турецки в маленькой кухне. Следующие три часа они просидели перед телевизором, поджав по-бедуински ноги и наблюдая за ходом войны на оккупированных Израилем территориях по каналу «Аль-Джазира». Палестинец одну за другой курил американские сигареты, то и дело посылая арабские проклятия в адрес израильтян.
      В два часа пополудни он отправился в магазин купить хлеба и сыра, а возвратившись, обнаружил, что гость переключился на кулинарную программу американского кабельного канала. Азиз сварил еще кофе и, не спрашивая мнения гостя, снова переключился на «Аль-Джазиру». Ланге немного перекусил, потом свернул пальто и, подложив его под голову вместо подушки, растянулся на голом полу.
      Разбудил его писк сотового телефона хозяина. Открыв глаза, он увидел, что палестинец внимательно выслушивает некие инструкции и делает записи на бумажном пакете. Когда монолог неизвестного закончился, палестинец отключил телефон и снова уставился в телевизор. Показывали израильских солдат, стреляющих по арабским подросткам, и репортер сопровождал видеоряд пламенным комментарием.
      Азиз закурил очередную сигарету и посмотрел на Ланге.
      – Вставай. Убьем этого ублюдка.
 
      К вечеру боль немного улеглась, появился аппетит. Кьяра приготовила феттучини с грибами и соусом, и они вместе посмотрели новости. Первые десять минут выпуска были посвящены поискам папского убийцы. Комментируя кадры, на которых вооруженные автоматами сотрудники служб безопасности патрулировали аэропорты и проверяли выезжающие из страны машины, корреспондент назвал проводимую операцию одной из крупнейших в истории Италии. Когда на экране появилась фотография Габриеля, Кьяра сжала его руку.
      После ужина она наложила на рану свежую повязку и сделала еще один укол антибиотиков. От предложенного болеутоляющего Габриель отказался. В половине седьмого они переоделись. Прогноз обещал дождь и волнение на море, поэтому оделись соответственно: шерстяное белье, водоотталкивающая верхняя одежда, резиновые сапоги поверх непромокаемых носков. Пацнер оставил фальшивый канадский паспорт и девятимиллиметровую «беретту». Габриель спрятал документы в карман куртки, а пистолет убрал в накладной карман, откуда его при необходимости легко было достать.
      Пацнер приехал в шесть. На лице его застыло сосредоточенно-хмурое выражение, движения были точны и расчетливы. Допивая последнюю чашку кофе, он спокойно проинструктировал обоих. Самое сложное, объяснил Пацнер, это выбраться из Рима. Полиция организовала контрольные пункты и проводит выборочную проверку проезжающих машин. Хладнокровие и деловитость резидента помогли Габриелю немного расслабиться.
      В семь часов вечера они вышли из квартиры. Спускаясь по лестнице, Пацнер произнес несколько фраз на прекрасном итальянском. Во дворе их ожидал темно-серый «фольксваген» службы доставки. Пацнер занял место рядом с водителем, Габриель и Кьяра разместились в грузовом отделе. Шофер завел двигатель и включил «дворники». На нем была синяя куртка с капюшоном, сжимавшие руль бледные руки с тонкими, длинными пальцами казались руками пианиста. Пацнер называл его Рувен.
      Фургон тронулся с места, пересек двор, проскочил под аркой и, свернув направо, влился в поток автомобилей. Лежа на полу, Габриель не видел ничего, кроме темного ночного неба и отраженных бликов фар проносившихся навстречу машин. Они ехали на запад. Чтобы избежать встреч с патрулями и не рисковать, проезжая через контрольные пункты, устроенные на главных улицах и автострадах, Пацнер разработал маршрут, пролегавший по боковым улочкам и объездным дорогам.
      Габриель повернулся к Кьяре – девушка смотрела на него. Он не стал отводить взгляд, но она не выдержала первой. Тогда он прислонился к стенке и закрыл глаза.
 
      Пока добирались от Авентинского холма до старого палаццо на вершине Яникула, Азиз успел ввести Ланге в курс последних событий. На протяжении нескольких лет палестинская разведка вела наблюдение за Шимоном Пацнером, подозревая, что он агент израильских спецслужб. Его вели от одного места службы до другого, выстраивая таким образом график его карьерного роста. В Риме, где, как предполагалось, Пацнер возглавил уже всю местную резидентуру, за ним наблюдали постоянно. Накануне объект дважды побывал в одной квартире перестроенного в жилой дом старинного палаццо на Яникуле. Разведка ООП уже давно подозревала, что там находится конспиративная квартира израильских спецслужб. Полной уверенности не было, но в данных обстоятельствах логично было предположить, что там же укрылся и Габриель Аллон – человек, убивший Абу Джихада.
      Припарковавшись на улице, метрах в ста от входа в палаццо, Ланге и Азиз терпеливо ждали. Из всех окон дома свет горел только в двух квартирах, одной на втором этаже и одной на верхнем. Шторы в квартире на последнем этаже были плотно задернуты. Ланге наблюдал за прибывающими: пара подростков на мотоцикле, женщина в миниатюрном двухместном «фиате», средних лет мужчина в плаще, приехавший на городском автобусе. И наконец, «фольксваген»-фургон, за рулем которого сидел мужчина в синей куртке с капюшоном.
      Ланге посмотрел на часы.
      Через десять минут фургон сорвался с места, выехал со двора и свернул на улицу. Когда «фольксваген» проезжал мимо «ланчии», Ланге заметил, что теперь в кабине сидит еще один человек. Он толкнул Азиза в бок, и палестинец завел мотор. Выждав несколько секунд, он развернулся и последовал за фургоном.
 
      Через пять минут после того, как они покинули конспиративную квартиру, у Пацнера зазвонил телефон. Резидент еще раньше принял меры на случай, если за машиной потянется хвост, оставив группу агентов, задачей которых было обнаружение возможного преследования. Звонок на этой стадии операции означал одно из двух: либо никаких признаков слежки не обнаружено, и операцию можно продолжать по плану; либо хвост есть, и тогда от него нужно отрываться.
      Пацнер нажал кнопку и поднес телефон к уху. Несколько секунд он молча слушал, потом пробормотал:
      – Отсеките их при первой возможности.
      Закончив разговор, он посмотрел на водителя.
      – Мы не одни, Рувен. Бежевая «ланчия» через две машины от нас.
      Шофер вдавил в пол педаль газа, и «фольксваген» прыгнул вперед. Габриель опустил руку в карман, сжав пальцы на рукоятке «беретты».
 
      Когда «фольксваген» резко ушел вперед, Эрик Ланге понял – фургон пытается уйти, а значит, Габриель Аллон там. Понял он и то, что их обнаружили, следовательно, рассчитывать на элемент внезапности уже не приходится. Впереди тяжелое преследование, которое закончится перестрелкой. В таких обстоятельствах главные преимущества Ланге почти сводились к нулю. Он убивал тихо, застигая противника врасплох, появляясь там, где его меньше всего ждали, и исчезая без ненужного шума. Перестрелка – удел коммандос и бандитов, а не профессиональных убийц. Тем не менее отказываться от преследования и упускать Габриеля Аллона не хотелось, и Ланге, подумав, приказал Азизу продолжать преследование. Палестинец переключил скорость и прижал педаль газа, стараясь сохранить дистанцию.
      Через две минуты салон «ланчии» внезапно залил поток слепящего света. Ланге обернулся и увидел фары «мерседеса» буквально в нескольких дюймах от заднего бампера. «Мерседес» сдвинулся влево, готовясь атаковать сзади. Ланге напрягся в ожидании удара. Преследователь резко пошел на сближение. «Ланчия» содрогнулась от толчка и бешено закрутилась против часовой стрелки. Азиз закричал и отчаянно вцепился в руль. Ланге схватился за подлокотники, ожидая, что они вот-вот перевернутся.
      Этого не случилось. Через несколько секунд, показавшихся им обоим вечностью, машина остановилась, развернувшись в противоположную сторону. Оглянувшись, Ланге увидел, что фургон и «мерседес» уже исчезают за поворотом.
 
      Полтора часа спустя фургон въехал на открытую стоянку над продуваемым ветром берегом. Натужный рев реактивных двигателей исчезающего в черном небе лайнера свидетельствовал о том, что они находятся неподалеку от аэропорта Фьюмичино. Выйдя из машины, Кьяра подошла к берегу и осмотрелась. «Фольксваген» сотрясался под порывами ветра. Убедившись, что ничего подозрительного не видно, девушка открыла дверцу и кивнула. Пацнер пожал Габриелю руку и пожелал удачи. Потом взглянул на Кьяру.
      – Мы подождем здесь. Поторопись.
      Габриель последовал за ней по каменистому берегу. Они стащили в ледяную воду лодку – десятифутовый «зодиак». Двигатель завелся с пол-оборота. Девушка уверенно направила нос навстречу подгоняемым ветром волнам; Габриель, расположившись на корме, смотрел на удаляющийся берег и исчезающие в туманной дымке огни. Италия, страна, которую он любил. Италия, страна, где он обрел покой после операции «Гнев Божий». Суждено ли ему когда-нибудь увидеть ее вновь?
      Кьяра достала из кармана радиопередатчик и пробормотала в микрофон несколько слов. Еще немного, и вдали замигали ходовые огни яхты.
      – Вон они, – сказала девушка. – Твой транспорт до дома.
      Она изменила курс и переключилась на полный ход. Лодка запрыгала по белым гребням волн. Когда до яхты осталось не более пятидесяти футов, Кьяра заглушила двигатель, и они бесшумно проскользнули к корме. И только тогда девушка повернулась и посмотрела на своего спутника.
      – Я с тобой.
      – Ты о чем?
      – Я с тобой, – со значением повторила она.
      – Но я возвращаюсь в Израиль.
      – Никуда ты не возвращаешься. Ты собираешься в Прованс. Хочешь найти дочь Регины Каркасси. Так вот, я с тобой.
      – Нет. Ты доставишь меня на яхту и вернешься к Пацнеру.
      – Даже имея канадский паспорт, ты не сможешь сейчас разъезжать по Европе. Не сможешь взять напрокат автомобиль. Не сможешь купить билет на самолет. Без меня тебе не обойтись. И потом, что, если Пацнер соврал? Что, если на борту два человека, а не один?
      Подумав, Габриель решил, что в ее словах есть смысл.
      – Но тебе нельзя это делать, Кьяра. Глупо портить себе карьеру.
      – Я ничего не испорчу. Объясню, что ты заставил меня. Принудил сопровождать тебя.
      Габриель взглянул на яхту. До нее оставалось совсем немного. Надо отдать должное, Кьяра точно рассчитала время своей ловушки.
      – Но зачем? Зачем тебе это нужно?
      – Мой отец не говорил, что его дедушка и бабушка попали в число тех евреев, которых отправили из гетто в Аушвиц? Он не рассказал тебе, что они погибли там вместе с тысячами других?
      – Нет, он не упоминал об этом.
      – А знаешь почему? Потому что даже сейчас, через столько лет, он не может заставить себя говорить об этом. Он помнит наизусть имена всех венецианских евреев, которые умерли в Аушвице, но не может говорить о своих родственниках. – Кьяра достала из кармана «беретту» и сдвинула предохранитель. – Я пойду с тобой. Мы найдем ту женщину.
      «Зодиак» ударился о корму яхты. Какой-то человек перегнулся через перила. Габриель ухватился за конец, удерживая лодку, а Кьяра первой поднялась на борт по веревочной лестнице. Он последовал за ней. Капитан стоял на палубе, подняв руки вверх, его лицо выражало полнейшее недоумение.
      – Извините, – сказал Габриель, – но, боюсь, в наших планах произошли некоторые изменения.
 
      Кьяра принесла шприц и пузырек со снотворным. Габриель отвел капитана в одну из свободных кают внизу и связал ему руки и ноги куском веревки. Когда девушка закатала ему рукав, капитан попытался было оказать сопротивление, но Габриель надавил ему на локоть, и тот затих, позволив Кьяре сделать укол. Когда мужчина потерял сознание, Габриель проверил узлы, убедившись, что они достаточно надежны, но и не слишком туги, чтобы нарушить кровообращение.
      – На сколько рассчитано действие снотворного?
      – Часов на десять. Но парень он крупный, так что через восемь я вколю вторую дозу.
      – Только не убей беднягу. Не забывай, что он на нашей стороне.
      – С ним все будет в порядке.
      Кьяра поднялась на мостик. На столе лежала карта вод западного побережья Италии. Девушка быстро уточнила их положение по дисплею «джи-пи-эс» и внесла изменения в уже заданный курс. Потом включила двигатель и развернула яхту в нужном направлении.
      Теперь они направлялись на север, к проливам, разделяющим Эльбу и Корсику. Повернувшись к восхищенно наблюдающему за ее маневрами Габриелю, Кьяра сказала:
      – Было бы неплохо выпить по чашке кофе. Как ты, выдержишь?
      – Постараюсь.
      – Постарайся продержаться до вечера, ладно?
      – Есть, сэр.
      Шимон Пацнер неподвижно стоял на берегу, похожий на древнюю статую, постепенно выступающую из воды вместе с отливом. Брюки намокли до колен, в ботинках хлюпала вода. Наконец он поднял радиопередатчик и в последний раз попытался вызвать Кьяру. Ответа не последовало.
      Она должна была вернуться еще час назад. Пацнер видел два возможных варианта, и ни один не доставлял ему ни малейшего удовольствия. Первый – с ними что-то случилось. Второй – Аллон…
      Резидент со злостью швырнул рацию в набегающую волну, повернулся и медленно зашагал к фургону.
 
      Времени у Эрика Ланге было вполне достаточно, чтобы успеть на ночной поезд до Цюриха. Когда они выехали на тихую улочку недалеко от железнодорожного вокзала, он попросил Азиза выключить двигатель. Палестинец озадаченно посмотрел на него:
      – Почему ты хочешь выйти именно здесь?
      – Римская полиция занята сейчас поисками Габриеля Аллона. Вокзалы и аэропорты взяты под усиленное наблюдение. Не стоит лишний раз попадаться им на глаза.
      Объяснение, похоже, вполне устроило араба. С вокзала только что тронулся поезд, и Ланге, оставшись в кабине, ждал, пока состав пройдет мимо.
      – Передай Хусейни, что я свяжусь с ним в Париже, когда ситуация прояснится.
      – Жаль, что не повезло сегодня.
      Ланге пожал плечами:
      – Сегодня не повезло, но шанс еще представится. Подождем.
      Поезд был уже совсем рядом. Лучшего случая могло и не представиться. Ланге открыл дверцу и вышел из «ланчии». Азиз наклонился и что-то сказал вслед, но его слова утонули в стуке колес.
      – Что? – Ланге приставил ладонь к уху. – Повтори, я тебя не слышу.
      – Пистолет. Ты забыл вернуть пистолет.
      – Ах да.
      Ланге вынул пистолет из кармана куртки и протянул его Азизу. Палестинец подался вперед. Первая пуля пробила ладонь и вошла в сердце. Вторая оставила аккуратный темный кружок над правым глазом.
      Ланге положил оружие на сиденье и направился к вокзалу. Посадка на цюрихский поезд уже началась. Он прошел в свое купе в спальном вагоне первого класса и вытянулся на удобном диванчике. Через двадцать минут, когда за окном замелькали северные пригороды Рима, Ланге закрыл глаза и моментально уснул.

      Звонок Льва отнюдь не разбудил Шамрона. После первого экстренного сообщения из Рима об исчезновении Габриеля и девушки он практически не сомкнул глаз. Шамрон лежал на кровати, держа трубку подальше от уха, и слушал стенания Льва, а рядом ворочалась во сне Гела. Вот она, доля стариков, думал он. Совсем недавно Лев был зеленым новичком, послушно выслушивавшим крики самого Шамрона. Теперь же последнему ничего не оставалось, как держать язык за зубами и терпеливо ждать.
      Тирада закончилась, связь оборвалась. Шамрон опустил ноги на пол, накинул халат и вышел на террасу, откуда открывался вид на озеро. Близкий рассвет уже окрасил восточный край неба бледно-голубым, но солнце еще не вынырнуло из-за гряды холмов. Он опустил руку в карман, надеясь, что Гела не нашла припрятанные там сигареты. Когда пальцы нащупали смятую пачку, Шамрон испытал такое чувство, словно только что одержал победу над личным врагом.
      Он закурил сигарету, наслаждаясь резким вкусом крепкого турецкого табака. Взгляд его скользнул по глади озера и ушел вверх. Вид этого кусочка принадлежащей лично ему Земли обетованной всегда наполнял старика гордостью. И то, что терраса выходила именно на восток, не было случайностью. Шамрон ощущал себя вечным, недремлющим стражем, зорко следящим за врагами Израиля.
      В воздухе чувствовалось приближение бури. Скоро придет дождь, и потоки воды снова побегут по его земле. Сколько еще раз суждено ему увидеть эти весенние потоки? Иногда, когда дух его погружался втемную пучину пессимизма, Шамрон спрашивал себя: а увидят ли дети Израиля приход следующей весны? Подобно большинству евреев, он жил под неотступным страхом того, что его поколение окажется последним. Один человек, намного превосходивший Шамрона мудростью, назвал евреев вечно умирающим народом, народом, постоянно пребывающим на грани исчезновения. Миссия Шамрона состояла в том, чтобы рассеять этот страх, привить людям ощущение безопасности и уверенности. Мысль о том, что он не достигнет поставленной цели, наполняла его ужасом.
      Шамрон посмотрел на часы в корпусе из нержавеющей стали. С момента исчезновения Габриеля и девушки прошло восемь часов. Операцией руководил он сам, но последствия неудачи могли сказаться на Льве. Габриель приблизился к разгадке тайны убийства Бенджамина Штерна, но Лев и слышать не желал о продолжении расследования. Не Лев, а жалкий львенок, презрительно подумал Шамрон. Малодушный, трусливый бюрократ. Человек, чье врожденное чувство осторожности так резко контрастировало с отвагой и дерзостью самого Шамрона.
      – А мне это нужно, Ари? – кричал Лев. – Европейцы и так обвиняют нас в том, что мы ведем себя подобно нацистам на оккупированных территориях, а тут еще одного из твоих головорезов подозревают в подготовке покушения на папу! Скажи, где его найти? Помоги мне притащить его сюда, прежде чем разразится такой скандал, что вся твоя любезная служба разлетится на кусочки. Раз и навсегда.
      Возможно, Лев был прав, хотя от одной мысли об этом у Шамрона сжималось сердце. Проблем у Израиля хватало всегда, а сейчас особенно. Шахиды взрывали себя на рынках. Багдадский вор все еще пытался выковать ядерный меч. Не самое лучшее время затевать ссору с Римско-католической церковью. Не самое лучшее время возобновлять давний спор.
      Перед его внутренним взором встала картина из давнего детства. Захолустная деревушка неподалеку от Кракова. Бушующая толпа. Разбитые витрины магазинов. Горящие дома. Люди с перепачканными кровью палками. Изнасилованные женщины.
       Христопродавцы!
       Еврейская мерзость!
       Смерть жидам!
      Такой осталась в памяти ребенка польская деревня. Мальчика послали в Палестину, к родственникам, жившим в Верхней Галилее. Родители предпочли остаться. Мальчик подрос и, вступив в «Хагану», принял участие в войне за возрождение Израиля. Когда государство начало создавать собственную систему безопасности, мальчика, уже ставшего молодым человеком, пригласили на службу. Он стал почти мифической личностью, когда в бедном пригороде к северу от Буэнос-Айреса схватил за горло человека, отправившего его родителей, как и еще шесть тысяч человек, в лагеря смерти.
      Шамрон поймал себя на том, что крепко зажмурился и вцепился в железные перила балюстрады. Он сделал глубокий вдох и медленно, один за другим, разжал пальцы.
      В голове сама собой возникла строчка из Элиота: «В моем начале мой конец».
       Эйхман…
      Как могло случиться, что этот убийца миллионов, этот кровавый бюрократ смерти, составлявший графики движения поездов геноцида, оказался в тихом и спокойном пригороде далекого Буэнос-Айреса? Кто позволил ему жить после несметных злодеяний? Кто простил ему гибель шести миллионов? Конечно, Шамрон знал ответ, потому что каждая страница досье Эйхмана отпечаталась в его памяти. Подобно сотням других убийц, он ускользнул по так называемому монастырскому маршруту, пролегавшему через цепь монастырей и других церковных учреждений, протянувшуюся от Германии до итальянского порта Генуя. В Генуе он нашел убежище у францисканцев, а потом с помощью церковных благотворительных организаций получил фальшивый паспорт и стал беженцем.
      14 июня 1950 года Эйхман покинул приютивший его францисканский монастырь и взошел на борт «Джованны С» – корабля, отправляющегося в Южную Америку… Чтобы начать там новую жизнь, подумал Шамрон. Глава католической церкви не нашел слов, чтобы осудить убийство шести миллионов, но его епископы и священники дали кров величайшему преступнику. Этого Шамрон понять не мог. Для такого греха не существовало прощения.
      В памяти снова всплыл истеричный голос Льва, распинавшегося в своем кабинете в Тель-Авиве. Нет, подумал Шамрон, он не станет помогать ему в поисках Габриеля. Он сделает наоборот – поможет Габриелю узнать, что случилось в монастыре у озера, и найти тех, кто убил Бенджамина Штерна.
      Легкой и уверенной походкой принявшего решение человека он вернулся в дом и прошел в спальню. Гела лежала на кровати и смотрела телевизор. Шамрон достал чемодан и начал собирать вещи. Жена то и дело поглядывала на него, но ничего не говорила. За сорок лет совместной жизни она видела такое не раз. Собрав вещи, Шамрон сел на кровать и взял Гелу за руку.
      – Ты ведь будешь осторожен, Ари, правда?
      – Конечно, любимая.
      – Ты не будешь курить, правда?
      – Никогда!
      – Возвращайся поскорее.
      – Я вернусь скоро.
      Он поцеловал ее в лоб.
 
      Что его угнетало, так это необходимость отправляться с визитом в офис на бульвар Царя Саула. Там его ожидала неприятная и крайне унизительная процедура: расписаться в служебном журнале в фойе и приколоть дурацкую бирку к карману рубашки. Он не мог больше пользоваться своим старым личным лифтом – теперь эта привилегия перешла ко Льву – и был вынужден втискиваться в кабину обычного вместе с мальчишками и девчонками из секретариата и архива.
      Шамрон поднялся на четвертый этаж. Ритуальное унижение на этом не закончилось – Лев вымещал на нем свое раздражение. Никто не принес Шамрону кофе – пришлось тащиться в столовую и довольствоваться жидкой бурдой из автомата. Потом он прошел по коридору к своему «кабинету» – голой комнате размером не больше кладовки, с сосновым столом, складным металлическим стулом и пахнущим дезинфектантом телефоном с отколотым уголком.
      Шамрон сел, открыл портфель и достал присланную из Лондона фотографию, ту самую, которую сделал Мордехай у дома Питера Мэлоуна. Он просидел над ней несколько минут, положив локти на стол, прижав пальцы к вискам. Дверь то и дело открывалась, в кабинет заглядывала и тут же исчезала чья-нибудь голова. Широко раскрытые глаза смотрели на него с нескрываемым любопытством, как на некоего экзотического зверя. «Да, точно. Старик снова бродит по коридорам Конторы». Шамрон ничего не замечал. Все его внимание занимал человек на фотографии.
      Наконец он поднял трубку телефона и набрал номер архива. Ему ответила девушка, судя по голосу – только что окончившая среднюю школу.
      – Это Шамрон.
      – Кто?
      – ШАМРОН, – раздраженно повторил он. – Мне нужны материалы по кипрскому похищению. Если не ошибаюсь, 1968 год. Вас тогда, возможно, еще и на свете не было, но уж постарайтесь.
      Он швырнул трубку на рычаг и стал ждать. Через пять минут в дверь постучали, и в комнату протиснулся молодой парень с выцветшими глазами. Его звали Йосси.
      – Простите, босс. Девчонка новенькая. – Он подал папку. – Вы это хотели посмотреть?
      И Шамрон, как нищий, протянул руку.
 
      Дело было из числа тех, которые не давали повода для гордости. Летом 1986 года министр юстиции Израиля Меир Бен-Давид отправился из Тель-Авива в трехнедельный круиз по Средиземному морю на собственной яхте с двенадцатью гостями и пятью членами экипажа на борту. На девятый день круиза, во время стоянки в порту Ларнаки, яхта была захвачена группой террористов, которые заявили, что представляют организацию под названием «Палестинские боевые ячейки».
      Об операции по освобождению пленных не могло быть и речи – кипрские власти хотели, чтобы проблема была урегулирована как можно быстрее и без лишнего шума. У израильского правительства не осталось иного выхода, как пойти на переговоры, и Шамрон открыл канал связи с руководителем террористов, который говорил по-немецки. Все закончилось через три дня. Заложники были освобождены, террористы получили возможность беспрепятственно уйти, а еще через месяц из израильских тюрем были отпущены более дюжины закоренелых убийц из ООП.
      Публично Израиль всегда отрицал, что состоялся элементарный обмен по принципу quid pro quo –услуга за услугу, но этим заявлениям, разумеется, никто не верил. Для Шамрона тот случай стал унизительным поражением, горечь которого ощущалась и теперь, спустя годы, когда он стал перелистывать страницы документов. На глаза ему попалась фотография руководителя террористов. Сделанная с большого расстояния, нечеткая, зернистая, она не имела практически никакого значения – просто лицо, скрытое солнцезащитными очками и шляпой.
      Шамрон положил рядом с ней другую, сделанную из машины слежения в Лондоне, и потратил несколько минут на сравнение снимков. Один и тот же человек? Сказать определенно было невозможно. Он поднял трубку и снова набрал номер архива. На этот раз ответил Йосси:
      – Да, босс?
      – Принеси мне досье на Леопарда.
 
      Он был тайной, загадкой, ребусом. Некоторые говорили, что он немец. Другие – что австриец. Третьи называли его швейцарцем. Лингвист в Тель-Авиве, прослушавший записи его разговоров с Шамроном, которые велись на английском, предположил, что он уроженец Эльзас-Лотарингии. Западные немцы, имевшие к нему особый счет, окрестили его Леопардом. Он был наемным террористом, человеком, работавшим на любую группу, на любую из конфликтующих сторон, если только это соответствовало сути его убеждений: на коммунистов, антизападников, антисионистов.
      Именно Леопард стоял, как считалось, за захватом на Кипре; именно Леопард по заданию Абу Джихада убил трех израильтян в Европе. Шамрон желал его смерти. До сих пор его желание осталось нереализованным.
      Он пролистал досье, оказавшееся безнадежно тонким. Рапорт французской разведки; депеша из Интерпола; донесение из Стамбула, где якобы видели Леопарда. Три фотографии неизвестного лица, предположительно Леопарда. Первая сделана в Ларнаке, вторая – в Бухаресте, третья – в аэропорту Шарль де Голль. Шамрон положил рядом с ними снимок из Лондона и посмотрел на стоявшего рядом Йосси.
      – Я бы сказал, босс, эта и эта.
      Шамрон сдвинул лондонскую и бухарестскую фотографии. Один и тот же наклон головы, слегка повернутый влево подбородок.
      – Может быть, я и ошибаюсь, Йосси, но мне кажется, что на них один и тот же человек.
      – Трудно сказать, босс, но, возможно, стоит проверить на компьютере.
      – Прогони их, – бросил Шамрон и закрыл папку. – Это я оставлю у себя.
      – Вам надо написать расписку.
      Шамрон посмотрел на Йосси поверх очков.
      – Я сам ее напишу, – поспешно исправился Йосси.
      – Молодец.
      Шамрон снова взялся за телефон, но на сей раз позвонил в отдел поездок. Закончив разговор, он положил документы в портфель и направился вниз.
       Я иду, Габриель. Только вот где ты?

      Скалы мыса Корее показались на рассвете. Обойдя остров, Кьяра взяла курс на северо-запад. Небо затянуло тяжелыми, цвета пороха тучами, обещавшими дождь. Ветер усилился на несколько узлов, стало заметно холоднее.
      – Мистраль, – объяснила Кьяра. – Боюсь, приятной прогулки не получится.
      Слева появился паром, идущий от острова Русс к французскому берегу.
      – Он держит курс на Ниццу, – сказала девушка. – Будем придерживаться того же направления, потом, когда подойдем ближе к береговой линии, свернем к Каннам.
      – Еще долго?
      – Часов пять-шесть, может быть, больше с учетом мистраля. Подержи-ка штурвал, а я спущусь на камбуз и посмотрю, нет ли чего на завтрак.
      – Проверь, как там наша Спящая Красавица.
      – Хорошо.
      Завтрак ограничился кофе, несколькими тостами и куском засохшего сыра. Они едва успели поесть, как налетел шторм. Следующие четыре часа яхта упорно противостояла накатывавшим с севера волнам и обрушившемуся с неба дождю, который сократил видимость до нескольких десятков метров. В какой-то момент они потеряли из виду паром, хотя это и не имело большого значения, потому что Кьяра ориентировалась по компасу и «джи-пи-эс».
      Дождь прекратился в полдень, но ветер продолжал дуть с неослабевающей силой. Вслед за штормом нахлынула масса холодного воздуха, а в последний час солнце то появлялось из-за облаков, то снова пряталось за ними. Цвет воды менялся вместе с солнцем – с серо-зеленого на синий.
      Наконец прямо по курсу показались Канны: знакомая линия белых отелей и жилых домов, протянувшихся вдоль набережной Круазетт. Кьяра повернула от набережной к Старому порту, находящемуся в другой части города. В летние месяцы улочки этого района переполняли толпы туристов, а в бухте теснились роскошные яхты. Сейчас же большая часть ресторанов была закрыта, а в гавани покачивались на воде лишь с полдесятка суденышек.
      Габриель остался на борту, а Кьяра сошла на берег, чтобы взять напрокат автомобиль. Пока она отсутствовала, Габриель развязал все еще не очнувшегося капитана. За четыре часа до этого девушка сделала ему второй укол, так что бедняге предстояло проспать еще несколько часов.
      Убедившись, что внизу все в порядке, Габриель поднялся на палубу и стал ждать Кьяру. Минут через десять на стоянку набережной Сен-Пьер вкатился хэчбэк «пежо». Девушка не стала выходить из машины, а только приоткрыла дверцу и помахала Габриелю рукой. Спустившись с яхты, он сам сел за руль.
      – Все в порядке?
      Она кивнула.
      – Нам нужна одежда.
      – О, поход по магазинам! После этой чертовой болтанки! Как раз то, чего мне сейчас не хватает. Надо только решить, кто мне нравится больше: Гуччи или Версаче?
      – Я имел в виду что-то более ординарное. Что, если вместо Круазетт заехать на бульвар Карно, где покупают себе одежду простые люди?
      – Как прозаично.
      – Вот именно.
      Они проехали по старому городу и через несколько минут выбрались на бульвар Карно – главную улицу города и одновременно магистраль, связывающую Канны с другими городами побережья. Выл ветер. Немногие смельчаки, рискнувшие выйти из дома, передвигались полусогнувшись, удерживая обеими руками шляпы. В воздухе носились пыль и клочья бумаги. Возле автобусной остановки Габриель заметил небольшой магазин и, свернув на пустую стоянку, дал Кьяре пачку денег и назвал свои размеры. Девушка нахмурилась, но взяла деньги, вышла из машины и направилась к входу.
      Габриель не стал глушить мотор и включил радио. По-прежнему никаких следов подозреваемого в подготовке покушения на папу. Итальянская полиция усилила проверку в аэропортах и на пограничных пропускных пунктах. Он выключил приемник.
      Кьяра вышла из магазина через двадцать минут с большими пластиковыми пакетами в обеих руках. Ветер бил ей в спину, сдувая волосы на лицо.
      Она забросила мешки на заднее сиденье и села рядом с Габриелем. Минут через десять они доехали до кольцевой развязки и свернули в направлении Грассе. Четырехполосное шоссе плавно уходило вверх, туда, где начинались Приморские Альпы. Кьяра опустила спинку сиденья, сняла шерстяную рубашку и стащила плотные непромокаемые брюки. Габриель не отводил глаз от дороги. Порывшись в мешке, девушка вытащила только что купленные белье и бюстгальтер.
      – Не смотри.
      – И не думаю.
      – Неужели? А почему?
      – Пожалуйста, одевайся поскорее.
      – Впервые слышу такое от мужчины.
      – Теперь я вижу почему.
      Она хлопнула его по руке и быстро натянула джинсы, свитер с высоким горлом и модные черные сапожки с квадратными носами и надежными каблуками. Теперь Кьяра снова напоминала ту привлекательную молодую женщину, которую он впервые увидел в венецианском гетто. Закончив, она повернулась к нему.
      – Твоя очередь. Остановись, я сяду за руль, а ты переоденешься.
      Габриель так и сделал. То, что предназначалось ему, выглядело не столь нарядно: синие облегающие брюки с эластичным поясом, шерстяной рыбацкий свитер грубой вязки, коричневые холщовые туфли. Он походил на бездельника, проводящего большую часть времени на городской площади за игрой в буль.
      – Я выгляжу по-идиотски.
      – А мне нравится. Главное, теперь ты можешь пройтись по любому городку в Провансе, и никто не примет тебя за чужака.
      Минут десять они ехали по петляющей между эвкалиптами и оливковыми деревьями дороге, пока не достигли сохранившего средневековое очарование Вальбона. Оттуда повернули к городку Опио, а затем к Руру. Остановились у табачного магазинчика. Оставив Кьяру в машине, Габриель вошел внутрь. За прилавком стоял смуглолицый мужчина с жесткими курчавыми волосами, по виду алжирец. На вопрос Габриеля, знает ли он, где живет итальянка по фамилии Каркасси, продавец пожал плечами и посоветовал обратиться к Марку, бармену расположенной по соседству пивной.
      Бармен занимался тем, что протирал стаканы грязным полотенцем. Услышав тот же вопрос, он покачал головой. Никакой Каркасси в деревне нет, но итальянка действительно живет на улице, идущей к парку. Перебросив полотенце через плечо, бармен вышел вместе с Габриелем на улицу и показал, куда ехать. Габриель поблагодарил его и вернулся к машине.
      – Туда, – сказал он. – По главной улице, мимо жандармерии и вверх по холму.
      Дорога была узкая, практически однополосная, и довольно крутая. Между оливковыми и перечными деревьями мелькали виллы. Некоторые представляли собой весьма скромные жилища местных, другие, ухоженные и огражденные высокими стенами и кустарниками, явно принадлежали приезжим.
      Вилла, в которой предположительно жила итальянка, подпадала под вторую категорию. Это был старинный особняк с башенкой над главным входом. Уходящий террасами вверх сад окружен каменной стеной. Никакой таблички с именем владельца на устрашающего вида железных воротах не оказалось.
      Стоило Габриелю надавить кнопку интеркома, как откуда-то со двора послышался громкий лай, а еще через пару секунд к воротам подлетели две бельгийские сторожевые. Псы злобно скалились, рычали и прыгали на ворота, пытаясь достать Габриеля из-за решетки. Он поспешно отступил и положил руку на ручку дверцы. Во-первых, ему никогда не нравились собаки, а во-вторых, не так давно схватка с немецкой овчаркой закончилась для него переломом руки и парой дюжин глубоких царапин.
      Подождав, Габриель осторожно шагнул вперед и еще раз нажал кнопку звонка. На этот раз ему ответил женский голос, едва слышный из-за непрекращающегося дикого лая.
      –  Oui?
      – Мадам Каркасси?
      – Теперь моя фамилия Губер. Каркасси я была до замужества.
      – Ваша мать Регина Каркасси из Тольмеццо, на севере Италии?
      Короткая пауза.
      – Извините, а кто вы?
      Собаки, услышавшие нотку беспокойства в голосе хозяйки, разошлись еще сильнее. Ночью, в море, Габриель так и не решил, какой тактики стоит придерживаться в разговоре с дочерью Регины Каркасси. Теперь, стоя под сбивающим с ног ветром перед неприступными воротами, из-за которых его пытались достать рассвирепевшие псы, он чувствовал, что терпение на исходе. Еще один звонок.
      – Меня зовут Габриель! – крикнул он, стараясь перекричать собак. – Я работаю на правительство Израиля. Думаю, что знаю, кто и почему убил вашу мать.
      Интерком молчал, и Габриель подумал, что, пожалуй, перешел к делу слишком быстро. Он снова протянул руку к звонку, но остановился, увидев, что передняя дверь открылась и во двор вышла женщина. На секунду она остановилась, сложив руки под грудью, потом подошла к воротам и внимательно посмотрела на Габриеля через железные прутья. По-видимому, удовлетворенная увиденным, женщина взглянула на собак и произнесла несколько слов по-французски. Псы замолкли и убежали на задний двор, а хозяйка достала из кармана пульт дистанционного управления и нажала кнопку.
      Ворота медленно открылись, и гости, следуя жесту женщины, прошли в дом.
 
      Она подала кофе и горячее молоко в прямоугольную гостиную с вымощенным плитками полом и обитой парчой мебелью. За окнами бушевал мистраль, и двери немного поскрипывали под натиском ветра. Габриель несколько раз выглядывал в окна, но видел только ухоженный сад.
      Ее теперь звали Антонелла Губер. Итальянка, вышедшая замуж за немецкого бизнесмена и живущая на юге Франции – представитель того не имеющего корней класса европейских богачей, которым уютно во многих странах и которым не чужда любая культура. Она была красива, с темными, до плеч, волосами и смуглой кожей. На вид– лет сорок с небольшим. Темные, умные глаза. Взгляд открытый и прямой, без страха. Габриель заметил, что пальцы у нее слегка перепачканы глиной. Оглядевшись, он увидел, что комната украшена керамическими вещицами. Антонелла Губер была умелым гончаром.
      – Извините за собак, – сказала она. – Мой муж часто бывает в отъезде, так что я порой подолгу остаюсь одна. Здесь, на Лазурном берегу, преступность все еще большая проблема. Нас грабили несколько раз, а потом мы купили этих сторожевых. Теперь нас оставили в покое.
      – Понимаю.
      Она улыбнулась. Воспользовавшись моментом, Габриель перешел к делу. Наклонившись вперед, он коротко рассказал Антонелле Губер о событиях, приведших его в ее дом. Его друг, профессор Бенджамин Штерн, узнал, что во время войны в монастыре Святого Сердца в Бренцоне происходило нечто необычное. В этом же монастыре жила в то время Регина Каркасси. Профессор был убит теми, кто хотел сохранить тайну происходивших в монастыре событий. Регина Каркасси не единственная, кто пропал без вести в Италии. Примерно в то же время исчезли два священника – Феличи и Манцини.
      Итальянский детектив по имени Алессио Росси, предположивший, что все три исчезновения связаны друг с другом, получил приказ прекратить расследование после того, как полиция испытала давление со стороны Карло Касагранде, работающего на службу безопасности Ватикана.
      В течение всего рассказа Антонелла Губер оставалась неподвижной, но внимательно слушала Габриеля, положив руки на колени. У него сложилось впечатление, что он не сообщил ей ничего такого, о чем бы Антонелла уже не знала или не догадывалась.
      – Ваша мать ведь ушла из монастыря не только потому, что решила выйти замуж, не так ли?
      Долгое молчание.
      – Нет, не только.
      – В монастыре что-то случилось. Что-то такое, после чего она утратила веру?
      – Вы правы.
      – Она обсуждала это с Бенджамином Штерном?
      – Я умоляла ее не делать этого, но она не вняла моему предупреждению и рассказала ему, что знала.
      – Чего вы боялись?
      – Того, что ей этого не простят. И я была права, верно?
      – Вы сообщили итальянской полиции?
      – Если вы разбираетесь хоть немного в итальянской политике, то знаете, что их полиции в таких делах доверять нельзя. Вы упомянули об Алессио Росси. Не тот ли это человек, который погиб позавчера в Риме? А заговор против папы? – Она покачала головой. – Боже, они готовы на все ради того, чтобы сохранить свои грязные тайны.
      – Вам известно, из-за чего убили вашу мать?
      Она кивнула:
      – Да, известно. Я знаю, что случилось в монастыре. Знаю, почему моя мать ушла оттуда. Знаю, что подорвало ее веру и почему ее убили.
      – Вы расскажете мне?
      – Я лучше покажу. – Она поднялась. – Пожалуйста, подождите здесь. Я сейчас вернусь.
      Антонелла вышла из комнаты. Габриель откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Сидевшая на диване Кьяра положила руку ему на плечо.
      Когда женщина вернулась, в руке у нее было несколько пожелтевших листков писчей бумаги.
      – Моя мать написала это в ночь накануне свадьбы. – Она протянула листы Габриелю. – Копию письма мама отдала профессору Штерну. Вот из-за чего убили вашего друга.
      Антонелла села, положила листы на колени и начала читать вслух:

      Мое имя Регина Каркасси. Я родилась в Брунико, небольшой горной деревне неподалеку от австрийской границы. Я младшая из семи детей и единственная девочка, так что мне уже было предопределено стать монахиней. В 1937 году я постриглась в монахини и вступила в орден Святой Урсулы. Меня послали в монастырь Святого Сердца, находящийся в городе Бренцоне неподалеку от озера Гарда, где я стала преподавать в католической школе для девочек. Мне тогда исполнилось восемнадцать лет.
      Я была очень довольна предложенной мне работой. Монастырь находился в красивом месте на берегу озера. С началом войны в нашей жизни мало что изменилось. Несмотря на нехватку продуктов, мы никогда не страдали от голода. То, что оставалось, мы раздавали бедным и нуждающимся жителям Бренцоне. Я продолжала учить девочек и ухаживать за больными и ранеными.
      Однажды мартовским вечером 1942 года мать-настоятельница собрала нас после ужина и сообщила, что через несколько дней в нашем монастыре состоится очень важная встреча между ватиканскими властями и делегацией из Германии и что на ней будет обсуждаться инициатива папы по скорейшему окончанию войны. Она также сказала, что монастырь Святого Сердца избрали из-за его удобного месторасположения и окружающих красот. Нас предупредили не обсуждать эту тему ни с кем из посторонних. Вряд ли нужно говорить, что в ту ночь почти никто из нас не спал. Все были слишком взволнованы.
      Я выросла возле австрийской границы, поэтому знала немецкие обычаи и кухню и бегло говорила по-немецки. Мать-настоятельница попросила меня заняться подготовкой к встрече гостей, ияс радостью взялась за дело. Мне сказали, что участники встречи сначала пообедают, а потом займутся обсуждением интересующих их вопросов.
      На мой взгляд, наша столовая была слишком проста для такого события, поэтому я решила, что обед лучше подать в общей комнате, которая больше и из окон которой открывается чудесный вид на озеро и Доломиты. К тому же там был большой камин.
      Настоятельница согласилась со мной и поручила расставить мебель так, как я сочту нужным. Мы запланировали, что гости пообедают за круглым столом у одного из окон, а потом перейдут к большому прямоугольному, который будет стоять у камина. Я хотела, чтобы все выглядело красиво, и когда мы закончили, комнату было не узнать. Я очень волновалась, думая о том, что и моя работа сыграет какую-то роль в приближении окончания этой ужасной войны со всеми ее бедами и страданиями.
      Накануне намеченного дня в монастырь привезли много продуктов: ветчину и колбасу, хлеб и пасту, банки с икрой, бутылки с прекрасным вином и шампанским. Многие из этих продуктов мы видели впервые в жизни, а уж после начала войны их вообще никто не видел. На следующий день я с помощью двух сестер приготовила блюда, которые должны были понравиться гостям из Берлина и людям из Рима.
      Нам сказали, что они приедут в шесть вечера, но все опоздали из-за сильного снегопада. Первыми в восемь тридцать прибыли гости из Рима. Их было трое: епископ Себастьяно Лоренци из секретариата Ватикана, и два его молодых помощника, отец Феличи и отец Манцини. Епископ Лоренци осмотрел комнату, в которой должны были проходить переговоры, а потом повел нас всех на службу. Прежде чем отправиться в часовню, он еще раз предупредил мать-настоятельницу о необходимости хранить молчание. Он даже предупредил, что те, кто нарушит запрет, будут отлучены от церкви.
      В этом не было необходимости, потому что никто из нас никогда бы не ослушался матери-настоятельницы, но я знала, что люди из курии всегда очень строги в вопросах секретности.
      Немецкая делегация прибыла только в десять часов вечера. В ней тоже было три человека: шофер, который не принимал никакого участия в переговорах, адъютант по имени герр Беккер и глава делегации, человек из министерства иностранных дел Германии, которого звали Мартин Лютер. Это имя я буду помнить до конца жизни. Представляете, человек по имени Мартин Лютер посещает католический монастырь Святого Сердца в Бренцоне! Для меня это было что-то вроде шока. Внешность у него тоже была примечательная: маленький, болезненного вида, с толстыми очками, которые совершенно меняли форму глаз. Он, наверное, сильно простудился, потому что постоянно сморкался в платок.
      Они сразу же сели к обеденному столу. Герр Лютер и герр Беккер сказали, что им очень понравилась комната, и я чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Я подавала на стол и открывала бутылки. Люди, сидевшие за столом, чувствовали себя очень удобно, они много разговаривали, шутили и смеялись. У меня сложилось впечатление, что герр Лютер и епископ Лоренци знают друг друга довольно хорошо.
      Вероятно, мать-настоятельница забыла предупредить, что я из Брунико, на самой границе, потому что их нисколько не смущало мое присутствие. Разумеется, они не позволяли себе говорить так много, если бы знали, что я все понимаю. Вот тогда я и узнала немало интересного о том, как обстоят дела в Берлине.
      Сама конференция началась в полночь. Епископ Лоренци сказал мне по-итальянски:
      – Сестра, у наемного работы. Пожалуйста, позаботьтесь о кофе. Увидите пустую чашку – наливайте.
      К тому времени все остальные сестры уже легли. Я устроилась в передней, рядом с общей комнатой. Тогда же ко мне подошел мальчик, работавший у нас на кухне. Сестры звали его Чичотто – круглолицый. Бедняга не мог уснуть из-за кошмаров. Я предложила ему посидеть со мной. Чтобы не уснуть, мы читали молитвы.
      Уже в первый раз, когда я вошла в комнату, мне стало понятно, что собравшиеся говорят вовсе не о мире. Статс-секретарь Лютер раздавал остальным четверым какую-то докладную записку. Наливая кофе, я заглянула в этот документ. В нем было две колонки, разделенных вертикальной линией. Слева шли названия стран и территорий, а справа какие-то цифры. Внизу подводился итог.
      Герр Лютер говорил:
      – Выполнение программы по окончательному решению еврейского вопроса в Европе идет полным ходом. Документ, который вы видите перед собой, я получил на январской конференции в Берлине. Как следует из него, на данный момент в Европе насчитывается около одиннадцати миллионов евреев. В это число входят и те, кто проживает на территориях, контролируемых Германией и ее союзниками, а также те, кто находится в нейтральных или враждебных нам странах.
      Герр Лютер сделал паузу и посмотрел на епископа Лоренци.
      – Эта девушка говорит по-немецки?
      – Нет-нет, герр Лютер. Она из бедной семьи, которая живет около озера Гарда. Ее единственный язык – итальянский, да и на нем она говорит как крестьянка. Так что можете не обращать на эту дурочку внимания.
      Я повернулась и вышла из комнаты, сделав вид, что не поняла, какую гадость сказал обо мне прелат в присутствии гостей. Должно быть, на лице моем что-то отразилось, потому что, когда я вернулась в переднюю, Чичотто спросил:
      – Что-то случилось, сестра Регина?
      – Нет-нет, все хорошо. Я просто немного устала.
      – Мы еще будем читать молитвы по чекам?
      – Читать молитвы будешь ты, только, пожалуйста, потише.
      Какое-то время мальчик повторял слова молитвы, но потом уснул, опустив голову мне на колени. Я слегка приоткрыла дверь, чтобы слышать, о чем идет речь в соседней комнате. Говорил герр Лютер. Я привожу его слова по памяти, так, как запомнила их тогда и как помню до сих пор.
      – Вопреки нашим попыткам сохранить эвакуацию в секрете кое-какая информация, к сожалению, просачивается. По словам нашего посланника в Ватикане, некоторые сообщения уже достигли ушей святого отца.
      Ему ответил епископ Лоренци:
      – Так и есть, господин статс-секретарь. Боюсь, что известия об эвакуации действительно достигли Ватикана. Британцы и американцы оказывают на его святейшество сильнейшее давление, требуя высказаться по этой проблеме.
      – Я могу говорить откровенно, епископ Лоренци?
      – Мы ведь для этого и собрались, не так ли?
      – Программа по решению еврейского вопроса раз и навсегда идет полным ходом. Машина запущена, и его святейшество ничего не может с этим сделать. В его силах, пожалуй, только усугубить их положение. Думаю, этого святой отец желает меньше всего.
      – Вы правы, герр Лютер, но как протест папы может усугубить их положение?
      – Мы считаем необходимым и крайне важным, чтобы облавы и депортации проходили как можно более гладко, встречая минимум сопротивления. Большую роль в этом играет фактор внезапности. Если папа выступит с протестом, то таким образом как бы предупредит евреев в отношении того, что ожидает их на востоке, и тем самым осложнит проведение соответствующих мероприятий. К тому же в таком случае большее число евреев попытается укрыться и ускользнуть от наших полицейских сил.
      – С логикой такого утверждения не поспоришь, герр Лютер. В этот момент я решила, что пора предложить гостям кофе, и, переложив мальчика, постучала в дверь и подождала, пока епископ Лоренци разрешит мне войти.
      – Еще кофе, ваше преосвященство?
      – Да, пожалуйста, сестра Регина.
      Пока я разливала кофе, никто ничего не говорил, но едва дверь за мной закрылась, как герр Лютер продолжил:
      – Есть еще одна причина, по которой святому отцу следовало бы воздержаться от такого рода протеста. Многие из тех, кто помогает нам в этом трудном и необходимом деле, являются добрыми католиками. Если папа осудит их поведение или пригрозит отлучением, они могут отказаться от этой работы.
      – Можете не сомневаться, герр Лютер, отлучать таких людей от церкви его святейшество не намерен.
      – Я далек от того, чтобы давать вам советы по ведению церковных дел, но полагаю, что молчание папы было бы наилучшим для всех заинтересованных сторон, включая Святой престол, вариантом.
      – Ваше мнение очень важно для нас, герр Лютер.
      – Посмотрите на цифру, приведенную в этом документе. Представьте, одиннадцать миллионов евреев! Это же уму непостижимо! Мы делаем все возможное, мы работаем на пределе сил и возможностей, но поставленная задача слишком трудна даже для рейха. Что будет, если Германия, не дай Бог, проиграет войну и верх возьмет Сталин и его банда евреев-большевиков? Попробуйте представить ситуацию, когда все эти миллионы потребуют права эмигрировать в Палестину. Какой будет праздник у сионистов и их лондонских и вашингтонских друзей! Тогда уже никто не сможет предотвратить создание еврейского государства в Палестине. Евреи возьмут под свой контроль Назарет. Евреи будут распоряжаться в Вифлееме. В их руках окажутся все христианские святыни! Создав собственное государство, они смогут, как это делает сейчас Ватикан, отправлять своих послов во все страны мира. Иудаизм, давний враг церкви, будет стоять на равных со Святым престолом. Еврейское государство превратится в плацдарм для распространяющегося иудаистского влияния. Католическую церковь ждала бы в этом случае подлинная катастрофа. И тень этой катастрофы будет висеть над горизонтом до тех пор, пока мы не уничтожим еврейскую расу в Европе.
      Последовало долгое молчание. Я не могла заглянуть в соседнюю комнату, но представляла себе, что там происходит. Я думала, что епископ Лоренци, возмущенный столь чудовищной речью, вот-вот поднимется из-за стола и обрушится на человека из Берлина со всей силой праведного гнева, что он заклеймит нацизм, войну и преследования евреев. Но услышала совсем другое.
      – Как вы хорошо знаете, герр Лютер, мы, члены «Крус Вера», оказывали всяческую помощь национал-социализму в его крестовом походе против большевиков. Мы действовали незаметно, но эффективно, стараясь скорректировать политику Ватикана таким образом, чтобы она отвечала нашей общей цели: освобождению мира от заразы большевизма. Я не могу давать инструкции папе, как вести себя в той или иной ситуации. Могу лишь предложить ему мой настоятельный совет и надеяться, что он его примет. Вам же я скажу так: в настоящий момент он вообще не склонен говорить что-то по данному вопросу. Папа полагает, что любой протест лишь обострит ситуацию в германской католической пастве. Он не испытывает никакой симпатии к евреям и считает, что они сами во многих отношениях повинны в нынешней катастрофе. Ваши мысли по поводу будущего Палестины дают мне дополнительный веский аргумент. Не сомневаюсь, что его святейшество выслушает меня с большим интересом. Одновременно я прошу не подталкивать папу в определенном направлении, дабы не вынуждать его к выражению неодобрения.
      – Что ж, епископ Лоренци, я весьма доволен вашими ответами и вашим мнением. Вы еще раз доказали, что являетесь настоящим другом немецкого народа и верным союзником в нашей борьбе с евреями и большевиками.
      – К счастью для вас, герр Лютер, в Ватикане есть и другой верный друг немецкого народа, человек, занимающий куда более важный пост. Он примет во внимание то, что я скажу. Что до меня лично, то я избавился бы от них с превеликим удовольствием.
      – За это надо выпить!
      – Полностью разделяю ваше мнение. Сестра Регина?
      Я вошла в комнату. Ноги у меня дрожали.
      – Принесите нам бутылку шампанского, – сказал мне по-итальянски епископ и тут же добавил: – Нет, две бутылки. Сегодня у нас праздник.
      Через минуту я вернулась с двумя бутылками шампанского. Одна пролилась мне на платье, когда я вытащила пробку.
      – Я же говорил, что она простая деревенская дурочка, – сказал епископ. – Должно быть, встряхнула, пока несла.
      Остальные рассмеялись, а я только стояла и улыбалась, делая вид, что не понимаю, над кем они потешаются. Когда я уже собралась уходить, епископ Лоренци сказал:
      – Почему бы вам не выпить с нами, сестра Регина?
      – Я не могу, ваша милость. Нам не полагается.
      – Чепуха!
      Он повернулся к герру Лютеру и спросил, не будет ли тот возражать, если я выпью вина.
      – Да, да! – закричал герр Лютер. – Я настаиваю.
      Я стояла там в моем залитом шампанским платье и пила вместе с ними, притворяясь, что не понимаю, почему они веселятся и с чем себя поздравляют. А потом, когда уходила, даже пожала руку убийце по имени Лютер и поцеловала перстень его сообщника, епископа Лоренци.
      Вернувшись к себе, я записала все, что слышала, и легла, но так и не смогла уснуть до рассвета. Это была самая страшная ночь в моей жизни.
      Я пишу это все сейчас, сентябрьским вечером 1947 года. Завтра у меня свадьба. День, которого я никогда не хотела. Я выйду замуж за человека, которого уважаю и к которому привязана, но я не люблю его по-настоящему. Я выхожу замуж, потому что так легче. Разве могла я сказать им действительную причину своего ухода? Кто бы мне поверил?
      Я не собираюсь ни рассказывать кому-либо об этом, ни показывать кому-либо этот документ. Постыдный документ. Гибель шести миллионов лежит на моей совести тяжким камнем. Я знаю, и я молчу. Они приходят ко мне ночами, в полосатых робах, с изнуренными лицами, и спрашивают, почему я ничего не сказала в их защиту.
      У меня нет ответа. Я была простой монахиней. Они – самыми могущественными людьми в мире.
      Что я могла сделать? Что мы все могли сделать?

      Кьяра неуверенно поднялась и направилась в ванную. Судя по донесшимся оттуда звукам, ее вырвало. Антонелла Губер сидела неподвижно, с пустыми, влажными глазами. За окном ветер терзал сад. Габриель смотрел на лежащие на ее коленях листы, испещренные ровным, аккуратным почерком сестры Регины Каркасси. Слушать рассказ монахини было тяжело, мучительно больно, но теперь в Габриеле поднималась гордость. Какой удивительный документ эти пожелтевшие страницы. То, что он узнал, не стало для него откровением. Разве старик Личио не рассказал ему о сестре Регине и Лютере? Разве Алессио Росси не рассказал о двух пропавших без вести священниках из Ватикана, работавших во время войны в германском отделе секретариата, Феличи и Манцини? Разве сестра Регина не назвала этих же самых священников как сопровождавших епископа Себастьяна Лоренци, официального представителя Ватикана, члена «Крус Вера», друга Германии?
       К счастью для вас, герр Лютер, в Ватикане есть и другой верный друг немецкого народа, человек, занимающий куда более важный пост.
      Вот оно, объяснение необъяснимого. Почему папа Пий XII хранил молчание перед лицом величайшего в истории массового убийства? Потому что Мартин Лютер убедил влиятельного сотрудника секретариата, члена тайного ордена «Крус Вера» в том, что папское осуждение холокоста неизбежно приведет к созданию еврейского государства в Палестине и контролю евреев над христианскими святынями? Если так, то становится понятным, почему «Крус Вера» столь отчаянно пытается сохранить в тайне совещание в Бренцоне, ведь оно связывает орден, а следовательно, и саму церковь с убийством шести миллионов евреев в Европе.
      Вышедшая из ванной с покрасневшими глазами Кьяра села на диван рядом с Габриелем. Антонелла Губер перевела взгляд на девушку.
      – Вы ведь еврейка, верно?
      Кьяра кивнула и гордо подняла голову.
      – Я из Венеции.
      – Там была жуткая облава, да? В то время как моя мать жила за стенами монастыря Святого Сердца, нацисты и их пособники охотились на евреев Венеции. – Женщина посмотрела на Габриеля. – А вы?
      – Моя семья из Германии.
      Он не стал ничего добавлять. Незачем.
      – Могла ли моя мать чем-то помочь им? – Антонелла снова взглянула на дверь. – Я тоже виновата? Разве грех матери не лежит и на мне?
      – Я не верю в коллективную вину, – сказал Габриель. – Что касается вашей матери, то она ничего не могла сделать. Даже если бы она ослушалась приказа и рассказала о встрече в Бренцоне, это ничего бы не изменило. Герр Лютер был прав. Машина убийства была запущена, и остановить ее могло только поражение Германии. Да ей бы и не поверили.
      – Может быть, ей и теперь никто не поверит.
      – Это документ огромной силы.
      – Это смертный приговор. Они объявят его подделкой. Скажут, что вы стремитесь уничтожить церковь. Они всегда так делают.
      – У меня достаточно доказательств, чтобы это письмо не смогли объявить фальшивкой. В тысяча девятьсот сорок втором ваша мать была бессильна. Но не теперь. Позвольте мне взять это письмо с собой. Именно это, написанное ее собственной рукой. Важно иметь именно оригинал.
      – Возьмите, но при одном условии.
      – Каком?
      – Пообещайте, что уничтожите тех, кто убил мою мать.
      Габриель протянул руку.

      Они отъехали от виллы Антонеллы Губер, когда уже смеркалось, провожаемые лаем бельгийских сторожевых. Кьяра сидела рядом с Габриелем, держа в руках письмо. У подножия холма он свернул на двухполосное шоссе, уходившее на запад, к Грассе. Последние лучи закатного солнца падали на вершины далеких холмов, окрашивая их в алый цвет крови.
      Минут через пять Габриель заметил темно-серый «фиат». Сидевший за рулем мужчина проявлял особую осторожность. Он все время держался на своей полосе и, даже когда Габриель сбросил скорость ниже минимально разрешенной, не позволил себе уйти вперед, сохраняя дистанцию в несколько корпусов. В общем, он никак не походил на обычного француза, превращающегося за рулем в маньяка-самоубийцу.
      Они въехали в Грассе, потом повернули к старому центру города. Его уже давно оккупировали выходцы с Ближнего Востока, и в какой-то момент Габриелю показалось, что он оказался где-то в Алжире или Маракеше.
      – Убери письмо.
      – Что случилось?
      – За нами следят.
      Он сделал несколько поворотов и ускорений.
      – Не отстал?
      – Держится.
      – Что будем делать?
      – Покатаемся.
      Покинув старый город, они снова устремились к автостраде. «Фиат» не отставал. Габриель проехал через центр и повернул на шоссе Н-85, идущее от Грассе к Приморским Альпам. Через десять секунд в зеркале заднего вида появился «фиат». Габриель вдавил в пол педаль газа, и «пежо» рванулся вверх.
      Грассе остался позади. Дорога петляла и кружила. Справа поднимался поросший кустарником склон горы, слева зиял уходящий к морю обрыв. «Пежо» не обладал достаточной мощностью, и, как ни старался Габриель, «фиат» легко удерживал нужную ему дистанцию. На прямых отрезках дороги Габриель бросал взгляд в зеркало и каждый раз видел там седан. Один раз ему показалось, что водитель «фиата» разговаривает по мобильному телефону.
       На кого же ты работаешь? Кому звонишь? И как, черт возьми, нашел нас?
      Антонелла Губер… Они убили ее мать. И возможно, установили наблюдение за виллой.
      Минут через десять впереди появился городок Сен-Вал ье, тихий, спрятавшийся за жалюзи и ставнями. Проехав через центр, они остановились на небольшой площади, и Габриель поменялся с Кьярой местами. Седан припарковался на противоположной стороне улицы. Габриель велел девушке выехать на шоссе Д-5, идущее к Сен-Сезару, и достал полученную от Шимона Пацнера «беретту».
      «Фиат» последовал за ними.
      Начался долгий и трудный спуск. Лента шоссе то вытягивалась прямыми отрезками, то извивалась опасными поворотами. Кьяра вела машину так же, как вела яхту – уверенно и легко, – что не могло не понравиться ее спутнику.
      – Вас в Академии учили отрываться от преследования?
      – Конечно.
      – Ты чему-нибудь научилась?
      – Я была первой в группе.
      – Докажи.
      Кьяра переключила скорость и добавила газу. Мотор взвыл, «пежо» рванулся вперед. Стрелка медленно поползла к красной зоне. Кьяра оставалась на той же передаче и не снимала ногу с педали газа, пока спидометр не показал сто восемьдесят километров в час, затем переключилась. Ее маневр, похоже, застал водителя «фиата» врасплох, но он быстро пришел в себя и вскоре восстановил прежнюю дистанцию.
      – Наш друг не отстает.
      – Что ты от меня хочешь?
      – Заставь его поработать. Не давай ему расслабиться. Мне нужно, чтобы он занервничал.
      На длинном прямом спуске «пежо» вышел на двести километров. Потом начался извилистый участок, и Кьяра мастерски сбросила скорость и уверенно прошла несколько поворотов. Очевидно, занятия в Академии пошли ей на пользу. Человек в «фиате», по-видимому, не обладал таким мастерством. Дважды он едва удерживал машину на поворотах.
      Учитывая взятый темп, они быстро домчались до Сен-Сезара. Это был средневековый город с каменными стенами, разделенный автострадой на две половины. Кьяра сбросила скорость. Габриель приказал ехать быстрее.
      – А если кто-то будет переходить эту гребаную дорогу?
      – Наплевать! Жми, черт возьми!
      – Габриель!
      Погрузившийся в темноту город пронесся мимо неясным пятном. Водителю седана не хватило храбрости последовать их примеру, и он замедлил ход. На выезде из Сен-Сезара их разделяло уже не двадцать, а триста метров.
      – Это же безумие. Мы могли запросто задавить кого-нибудь.
      – Не дай ему приблизиться.
      Теперь дорога превратилась в четырехполосное шоссе. Слева остались знаменитые пещеры и гроты, далеко впереди виднелся четко выделявшийся на фоне лунного неба горный кряж.
      – Поверни туда!
      Кьяра ударила по тормозам и, когда «пежо» стало заносить, сбросила передачу и одновременно дала газ. Габриель повернулся и посмотрел через плечо. «Фиат» тоже вписался в поворот и набирал скорость.
      – Выключи свет!
      – Но я же ничего не увижу!
      – Делай, что говорят.
      Она потушила фары и машинально сбросила газ, но Габриель тут же закричал, что ехать надо быстрее. Несколько минут они неслись по дороге, угадываемой лишь благодаря мерцанию луны, пока не оказались в роще из дубов и сосен. Шоссе резко уходило вправо. Огней «фиата» видно не было.
      – Стоп!
      – Здесь?
      – Стоп!
      Кьяра утопила педаль тормоза. Габриель открыл дверцу. В воздухе висела густая пыль.
      – Поезжай! – крикнул он и прыгнул, успев захлопнуть за собой дверцу.
      Ей не оставалось ничего другого, как продолжить путь к горному кряжу. Через несколько секунд Габриель услышал приближающийся к его позиции «фиат». Он отпрыгнул с дороги, опустился на колено возле низкорослого дуба и поднял руку с пистолетом. Когда седан выскочил из-за поворота, Габриель открыл огонь по колесам.
      Две покрышки лопнули. Машина моментально вышла из-под контроля, потеряла скорость и начала разворачиваться, но тут центробежная сила сбросила ее с полотна и опрокинула влево. Габриель принялся считать, сколько раз она перевернется, но сбился со счета – по меньшей мере пять или шесть. Он поднялся и медленно подошел к бесформенной груде металла. Где-то внутри этой груды зазвонил мобильный телефон.
      «Фиат» застыл колесами вверх. Габриель наклонился и заглянул в разбитое окно – водитель лежал на том, что раньше было крышей. Ноги у него были гротескно вывернуты, грудь раздавлена, из раны шла кровь. Тем не менее он был жив и все еще пытался дотянуться до лежавшего в нескольких дюймах от руки пистолета. Глаза сохраняли осмысленное выражение, но пальцы уже не подчинялись командам мозга. Шея была сломана, но водитель, похоже, не сознавал этого.
      Наконец взгляд переместился с пистолета на Габриеля.
      – Глупо было пускаться в такую авантюру, – тихо сказал Габриель. – Ты же любитель. Твой босс дал тебе слишком опасное задание. Кто он? Имей в виду, это он убил тебя, а не я.
      В горле мужчины клокотало. Он смотрел на Габриеля, но, кажется, уже не видел. Жить ему осталось недолго.
      – Рана не такая уж страшная, – продолжал Габриель. – Так, царапины. Может быть, пара переломов. Скажи, на кого ты работаешь, и я вызову «скорую помощь».
      Губы раненого раздвинулись. Он издал какой-то звук. Габриель наклонился.
      – Кассе… Касссссс… сссс…
      – Касагранде? Карло Касагранде? Ты это хочешь сказать?
      – Касссс… сссс…
      Габриель сунул руку в карман мужчины. Пальцы нащупали бумажник. Он был мокрый от крови. Габриель опустил бумажник в свой карман. Снова зазвонил телефон. По-видимому, его отбросило куда-то на заднее сиденье. Габриель заглянул в разбитое заднее окно. Так и есть. Он взял телефон, нажал кнопку и поднес к уху.
      –  Pronto.
      – Что там происходит? Где он?
      – Он здесь, – ответил по-итальянски Габриель. – И даже разговаривает с вами в данный момент.
      Молчание.
      – Я знаю, что произошло в монастыре. Мне известно о «Крус Вера». Я знаю, что вы убили моего друга. А теперь я возьмусь за вас.
      – Где мой человек?
      – У него небольшие неприятности. Хотите что-то ему сказать?
      Габриель положил телефон в нескольких дюймах от лица умирающего и поднялся. На дороге показались огни приближающегося «пежо». Кьяра остановилась недалеко от него. Шагнув к машине, Габриель прислушался.
      – Кассе… Кассссс… ссссс…

      Порывшись в бумажнике мертвеца, Габриель не обнаружил ни водительских прав, ни вообще какого-либо удостоверения личности. Единственным, что удалось найти, была визитная карточка, сложенная вдвое и засунутая за фотографию девочки в легком летнем платье. Карточка оказалась такой старой и затертой, что пришлось включить верхний свет, чтобы разобрать написанное.

      ПАОЛО ОЛИВЕРО, УФФИЦИО СИКУРЕЦЦА ДИ ВАТИКАНО.

      Габриель протянул ее Кьяре. Девушка мельком посмотрела на карточку и снова перевела взгляд на дорогу.
      – Что там написано?
      – Человек, которого я убил, по всей видимости, был полицейским из Ватикана.
      – Великолепно.
      Габриель запомнил номер на карточке, после чего разорвал ее и выбросил клочки в окно. Они снова выехали на автостраду. Кьяра притормозила, ожидая указаний, и Габриель направил ее на запад, в сторону Экс-ан-Прованс. Девушка прикурила сигарету от зажигалки, и он заметил, что рука у нее дрожит.
      – Не хочешь сказать, куда мы теперь?
      – Прежде всего надо как можно быстрее убраться из Прованса. Дальше… Я пока не решил.
      – Не против, если я выскажу свое мнение?
      – Почему бы и нет?
      – Пора возвращаться домой. Ты знаешь, что произошло в монастыре. Знаешь, кто убил Бенджамина. Больше ты ничего сделать не можешь. Разве что выкопаешь себе могилу.
      – Есть кое-что еще. Должно быть.
      – О чем ты?
      Он уставился в окно. Ярко светила луна. Ветер гнул деревья. Габриель смотрел на пробегающий мимо пейзаж, но видел лишь сестру Винченцу, сидевшую на том самом месте, где Мартин Лютер и епископ Лоренци скрепили контракт на убийство. Он слышал слова настоятельницы, рассказывавшей о визите Бенджамина в монастырь Святого Сердца, о евреях, нашедших там убежище. Габриель снова видел детектива Алессио Росси, вспотевшего от страха, с обкусанными ногтями, рассказывавшего о том, что Карло Касагранде вынудил его прекратить расследование обстоятельств исчезновения двух священников. Видел Регину Каркасси, ставшую свидетельницей разговора Лютера и Лоренцо, слышавшую, как спокойно они обсуждали тему отношения папы Пия XII к геноциду. Он видел младенца, спавшего у нее на руках.
      И он видел Бенджамина. Того, двадцатилетнего, близорукого, с покатыми плечами, одаренного талантом исследователя. Его ждало великое будущее, а он хотел попасть в команду, созданную для операции «Гнев Божий». Хотел также сильно, как Габриель желал выйти из нее. Это он, Бенджамин, мечтал стать алефом – убийцей, но, обладая методичным умом, не обладал способностью направить пистолет в лицо человеку на темной улице и нажать на спусковой крючок. Он стал блестящим разработчиком и вспомогательным агентом и ни разу не допустил ни единой ошибки, даже в конце, когда «Черный сентябрь» и европейские спецслужбы уже дышали им в затылок.
      Таким видел сейчас своего друга Габриель: человеком, который никогда бы не рискнул своей репутацией, положившись на один только документ, каким бы надежным он ни представлялся.
      – Бенджамин не стал бы писать книгу с обвинениями в адрес Ватикана, основываясь только на свидетельстве сестры Регины. У него было что-то еще.
      Кьяра свернула к обочине и затормозила.
      – И что?
      – Я работал с Бенджамином. Я знаю, как он действовал. Он всегда был очень осторожен. На каждый запасной план у него всегда имелся еще один запасной план. Бенджамин знал, что книга станет бомбой. Вот почему никому не рассказывал о ней. Копии всех важных документов должны храниться в таких местах, где их никогда бы не нашли враги. – Габриель помолчал, потом добавил: – Но нашли бы друзья.
      Кьяра потушила сигарету.
      – В Академии нас учили, как, войдя в комнату, находить места возможных тайников. Как прятать оружие, документы, все, что угодно.
      – Мы с Бенджамином сами разработали этот курс.
      – Так куда мы едем?
      Он поднял руку и указал вперед.
 
      Машину вели посменно, меняясь через каждые два часа… Во время свободных смен Кьяре удавалось уснуть, но Габриель лишь откидывался на спинку сиденья, вытягивал ноги и, закинув руки за голову, смотрел сквозь тонированное стекло на лунное небо. Мысленно он во второй раз обыскивал квартиру Бенджамина, открывал шкафы, вытаскивал ящики стола, проверял книги. Это походило на составление плана экспедиции в неизученную местность.
      Наступил рассвет, серый и неприветливый. В долине Роны на смену изнурительному дождю пришел холодный, колючий ветер. Было сумрачно, и они долго не выключали фары. На немецкой границе Габриеля вдруг бросило в жар, когда пограничник, как ему показалось, задержал взгляд на фальшивом канадском паспорте, полученном от Пацнера в Риме.
      Дальше путь лежал мимо залитых водой полей Швабии. Машин на скоростном автобане стало больше. В городке Мемминген сделали остановку, чтобы заправиться бензином. Невдалеке виднелся торговый центр. Габриель отправил Кьяру в магазин со списком покупок. Вылазка оказалась более удачной, чем в Каннах: серые брюки, две рубашки, черный пуловер, черные туфли на резиновой подошве, утепленный нейлоновый плащ. Кроме того, в пакете с покупками лежали два фонарика, запасные батарейки, отвертки, плоскогубцы и разводные ключи.
      Габриель переоделся в машине. Кьяра осталась за рулем до Мюнхена, куда они приехали во второй половине дня. Низкие, тяжелые тучи уже принесли в город надоедливый дождь.
      Такую погоду любил Шамрон, называвший ее подарком от богов разведки. От усталости болела голова, а под веки как будто насыпало песка. Габриель попытался вспомнить, когда в последний раз нормально спал. Он посмотрел на Кьяру – девушка выглядела так, словно держалась только благодаря рулевому колесу. Отель, разумеется, отпадал. Выход нашла Кьяра.
 
      За старым центром города, рядом с Райхенбахплац, стоит унылое, с невзрачным фасадом здание. Над стеклом двойной двери висит табличка – JЬDISCHES EINKAUFSZENTRUM VON MЬNCHEN. Еврейский центр Мюнхена. Припарковав машину напротив входа, Кьяра торопливо прошла в дом. Через пять минут она возвратилась, заехала за угол и остановилась уже напротив бокового входа. У двери их встретила девушка примерно одного возраста с Кьярой, с черными как вороново крыло волосами и тяжелыми бедрами.
      – Как тебе это удалось? – поинтересовался Габриель.
      – Они позвонили в Венецию моему отцу. Он поручился за нас.
      Внутри центр выглядел вполне по-современному. Вслед за девушкой гости поднялись по лестнице на верхний этаж, где их провели в маленькую комнату с голым, покрытым линолеумом полом и двумя кроватями с бежевыми покрывалами. У Габриеля возникло чувство, что он попал в больничную палату.
      – Мы держим ее для гостей и на крайний случай, – объяснила девушка. – Можете остаться здесь на несколько часов. За той дверью ванная с душем.
      Габриель прошел за ней в небольшой кабинет около приемной.
      – У вас есть копир?
      – Да, конечно. Вон там.
      Он достал из кармана письмо сестры Регины Каркасси и сделал фотокопию. Потом написал несколько слов на отдельном листе и передал копию и записку девушке. Номер хранился у него в памяти. Габриель продиктовал его девушке, и она положила документы в факс.
      – Вена?
      Габриель кивнул. Он услышал, как машина глухо щелкнула, установив контакт с офисом Эли Лавона, и увидел, как поползли один за другим листы. Операция заняла всего две минуты. Машина звякнула и выплюнула один-единственный листок с двумя наспех написанными словами:

      Документы получены.

      Габриель узнал почерк Лавона.
      – Что-нибудь еще?
      – Пару часов сна.
      – С этим я вам помочь не могу. – Девушка улыбнулась ему. Впервые за все время. – Дорогу найдете?
      – Без проблем.
      Когда он вернулся в комнату для гостей, шторы уже были опущены. Кьяра лежала, подтянув колени к груди, и, похоже, спала. Габриель разделся и осторожно, чтобы не потревожить скрипучие пружины, залез под одеяло. Он закрыл глаза и провалился в сон без сновидений.
 
      Эли Лавон стоял над факсом, держа в губах сигарету и перелистывая пожелтевшими от никотина пальцами полученные документы. Отключив аппарат, он вернулся в офис, где в сгущавшейся вечерней тени сидел недавно прибывший гость. Лавон помахал бумагами.
      – Наши герои наконец-то сыскались.
      – Где они? – спросил Ари Шамрон.
      Лавон посмотрел на лист с телефонным номером.
      – Похоже, в Мюнхене.
      Шамрон закрыл глаза.
      – Где в Мюнхене?
      Лавон еще раз посмотрел на лист, улыбнулся и повернулся к старику:
      – Наш малыш припал к родной груди.
      – Что за документы?
      – Итальянского я не знаю, но судя по первой строчке, он нашел сестру Регину.
      – Дай-ка мне взглянуть.
      Лавон протянул листы старику. Шамрон прочитал вслух первую строчку – «Mi chiamo Regina Carcassi…» –и посмотрел на Лавона.
      – У тебя есть кто-нибудь, кто знает итальянский?
      – Кого-нибудь найти можно.
      – Живо, Эли.
 
      Габриель проснулся в полной темноте. Он поднес руку к глазам и посмотрел на светящийся циферблат. Десять. Пошарив по полу, нащупал одежду. Письмо сестры Регины было на месте. Он облегченно вздохнул.
      Кьяра лежала рядом. В какой-то момент девушка перебралась на его кровать и свернулась калачиком, как ребенок. Она лежала спиной к нему, волосы разметались по подушке. Когда Габриель тронул ее за плечо, девушка повернулась. Глаза у нее были влажные.
      – Что случилось?
      – Я подумала…
      – О чем?
      Долгое молчание. Внизу, за окном, просигналила машина.
      – Я несколько раз заходила в церковь Святого Захарии, когда ты там работал. Видела, как ты поднимался на платформу, как задергивал полог. Как будто прятался. Иногда я заглядывала за полог и видела, как ты смотришь в лицо Мадонны.
      – Придется повесить полог побольше.
      – Это ведь она, да? Когда ты смотришь на Мадонну, то видишь лицо жены. Видишь ее шрамы. – Не дождавшись ответа, Кьяра приподнялась на локте, изучающе посмотрела на него и медленно провела указательным пальцем по носу, как будто перед ней была скульптура. – Мне так жаль тебя.
      – В том, что произошло, виноват только я сам. Нельзя было привозить ее в Европу.
      – Вот поэтому-то мне тебя и жаль. Было бы намного легче, если бы ты мог винить кого-то другого.
      Она положила голову ему на грудь. Помолчала.
      – Боже, как мне ненавистно это место. Мюнхен. Место, где все началось. Ты знаешь, что где-то неподалеку отсюда была штаб-квартира Гитлера?
      – Знаю.
      – Раньше я думала, что теперь все изменилось к лучшему. А шесть месяцев назад кто-то поставил гроб возле синагоги отца. На крышке была нарисована свастика. Внутри лежала записка:

      «Гроб для евреев Венеции. Тех, кого мы не достали в первый раз».

      – Это нереально, – сказал Габриель. – По крайней мере угрозы.
      – Наши старики так испугались. Они ведь помнят то время, когда это было реально. – Она смахнула поползшую по щеке слезинку. – Ты действительно думаешь, что у Бени было что-то еще?
      – Готов поспорить на что угодно.
      – А что еще нам надо? Какой-то епископ из Ватикана встретился в сорок втором году с Мартином Лютером и дал свое благословение на убийство шести миллионов. Спустя шестьдесят лет люди из «Крус Вера» убили твоего друга для того, чтобы тайна осталась тайной.
      – Я не хочу, чтобы они добились своего. Хочу явить эту тайну всему миру, а для этого одного письма сестры Регины мало. 
      – Ты понимаешь, как это отразится на Ватикане?
      – Это уж не моя забота.
      – Ты их уничтожишь. А потом вернешься в церковь Святого Захарии и закончишь реставрацию. В тебе полным-полно противоречий.
      – Мне так и говорили.
      Она снова посмотрела ему в глаза. Ее волосы касались его щек.
      – Почему они ненавидят нас, Габриель? Что такого мы им сделали?
 
      «Пежо» стоял там же, где они его оставили, у бокового входа в центр, под уличным фонарем, заливавшим машину желтым светом. Габриель сел за руль. Они осторожно ехали по мокрым улицам. Не желая пересекать центр города, Габриель свернул на широкий бульвар, окружающий сердце старого Мюнхена, потом взял курс на Людвигштрассе. У входа в метро он увидел стопку голубых листовок, придавленных кирпичом. Кьяра выскочила из машины, схватила бумажки и быстро вернулась в машину.
      Габриель дважды проехал мимо дома номер 68 по Адальбертштрассе, прежде чем решил, что все спокойно. Они припарковались за углом, на Барерштрассе. Он выключил двигатель. Позвякивая, протащился трамвай. В вагоне никого не было, не считая одинокой старушки, безнадежно взиравшей на мир сквозь запотевшее стекло.
      Они подходили к входу в дом номер 68, когда Габриелю вспомнился первый разговор с детективом Акселем Вайсом.
       Жильцы весьма неразборчивы в отношении гостей, и если, например, кто-то позвонит и представится рекламным агентом, его скорее всего пропустят.
      Он помедлил в нерешительности, потом надавил сразу две кнопки. Через несколько секунд сонный голос ответил: «Ja?»Габриель пробормотал пароль. Где-то загудело, и дверь открылась. Они переступили порог, и она закрылась за ними автоматически. Подождав немного, Габриель открыл и закрыл ее еще раз на тот случай, если кто-то слушает. Потом положил стопку листовок на пол и направился к лестнице – быстро, пока не проснулась старуха домоправительница.
      Они бесшумно прокрались по лестнице на площадку второго этажа. На двери квартиры Бенджамина все еще висела полицейская лента, а приколотая записка извещала, что вход воспрещен. Ни цветов, ни листка с соболезнованием уже не было.
      Кьяра опустилась на колени и принялась колдовать над замком. Габриель, стоя спиной к ней, наблюдал за лестницей. Примерно через тридцать секунд он услышал сухой щелчок и повернулся – Кьяра уже открывала дверь. Они нырнули под ленту и прошли в комнату. Габриель закрыл дверь и включил фонарик.
      – Работаем быстро, – сказал он. – Беспорядок нас не волнует.
      Они перешли в большую комнату с видом на улицу – комнату, которую Бенджамин использовал в качестве кабинета. Луч фонарика наткнулся на намалеванную на стене неонацистскую символику.
      – Боже, – прошептала Кьяра.
      – Начни с того конца, – сказал Габриель. – Обыскиваем каждую комнату вместе, потом переходим в следующую.
      Оба знали свое дело. Габриель разобрал на кусочки письменный стол. Кьяра проверяла книги, снимая их с полки и пролистывая страницы.
       Ничего.
      Габриель занялся мебелью: снимал чехлы, прощупывал подушки. Ничего.
      Перевернул кофейный столик и открутил ножки – никаких полостей. Они вдвоем перевернули ковер и тщательно осмотрели его, надеясь обнаружить прорези для документов.
       Ничего.
      Габриель опустился на четвереньки и терпеливо проверил каждую половицу. Ничего.
      Кьяра сняла крышки с вентиляторов. Черт!
      В дальнем конце комнаты находилась крошечная кладовка, тоже заполненная книгами. Они вместе обыскали ее и ничего не обнаружили.
      Закрывая дверь, Габриель услышал слабый незнакомый звук, не похожий ни на скрип петель, ни на шорох. Он взялся за ручку и несколько раз быстро открыл и закрыл дверь. Открыть, закрыть, открыть, закрыть, открыть…
      Дверь была полая, и внутри ее что-то находилось.
      Он повернулся к Кьяре:
      – Передай мне отвертку.
      Габриель опустился на колени и выкрутил шурупы, державшие ручку и защелку. Вытащил саму защелку. К ней была привязана нейлоновая нить, уходившая в дверную полость. Он осторожно потянул нить и вытащил пластиковый пакет с замком-молнией. Внутри лежали какие-то бумаги.
      – Боже мой, – прошептала Кьяра. – Нашли! Поверить не могу!
      Габриель достал из пакета тщательно сложенные листы, развернул их и поднес к фонарику. Потом выпрямился, выругался себе под нос и передал бумаги Кьяре.
      Это была копия письма сестры Регины.
      Габриель поднялся. Им понадобился целый час, чтобы найти то, что у них уже есть. Сколько же потребуется времени, чтобы отыскать то, что нужно? Он вздохнул и повернулся.
      И только тогда заметил тень человека, стоящего в комнате посреди разбросанных вещей. Рука сама нырнула в карман, пальцы сжали рукоять «беретты». Он уже направил на незнакомца пистолет, когда цель попала под луч фонарика Кьяры. По счастью, Габриель не успел спустить курок – потому что в десяти футах от него стояла, прикрывая ладонью глаза, старая женщина в розовом халате.
 
      В крошечной комнате фрау Ратцингер царила прямо-таки патологическая аккуратность. Стерильная, без единого пятнышка кухня. Расставленные строго по размеру тарелочки и блюдечки в стеклянном шкафчике. Все как в тюремной камере. Впрочем, подумал Габриель, во многих отношениях это и была тюрьма.
      – Где вы были? – осторожно спросил он, выбирая тон, каким взрослые разговаривают с ребенком.
      – Сначала в Дахау, потом в Равенсбрюке, а уж затем в Риге. – Она помолчала. – В Риге погибли мои родители. Их застрелили эсэсовцы. Застрелили и бросили в траншею вместе с двадцатью семью тысячами других. А выкопали траншею русские военнопленные.
      Женщина закатала рукав и показала им номер – такой же, который так отчаянно старалась скрыть мать Габриеля. Даже в самую сильную жару она носила блузки с длинными рукавами, чтобы люди не видели страшной татуировки. Печать позора, говорила она. Эмблема еврейской слабости.
      – Бенджамин опасался, что его убьют. Ему постоянно звонили и говорили всякие гадости. Иногда какие-то люди стояли ночью под его окнами. Его хотели запугать. Он сказал мне, что если с ним что-нибудь случится, то сюда придут люди из Израиля.
      Она открыла ящичек посудного шкафчика и достала белое льняное полотенце. Кьяра помогла ей развернуть его. Внутри лежал большой конверт с заклеенным скотчем клапаном.
      – Вы ведь это ищете, да? – Фрау Ратцингер протянула конверт Габриелю. – Когда я увидела вас в первый раз, to подумала, что, может быть, вы один из тех людей. Но тогда я вам не поверила. В этой квартире происходило много странного. Сюда приходили среди ночи. Отсюда выносили вещи Бенджамина. Я боялась. Сами понимаете, я до сих пор не верю немцам в форме.
      Ее грустный взгляд остановился на лице Габриеля.
      – Вы ведь не его брат, нет?
      – Нет, фрау Ратцингер, я не его брат.
      – Я так и думала. Поэтому и отдала вам очки. Знала, что если вы из тех людей, о которых говорил Бенджамин, то найдете ключ и в конце концов вернетесь сюда. Я должна была быть уверена, что вы – тот, кто надо. Вы ведь тот человек, герр Ландау?
      – Я не герр Ландау, но я тот, кто вам нужен.
      – Вы хорошо говорите по-немецки. Вы из Израиля, да?
      – Я вырос в долине Джезриил, – ответил Габриель, без предупреждения переходя на иврит. – Бенджамин был для меня почти братом. Я тот, кому предназначался этот конверт.
      – Тогда он принадлежит вам, – ответила она на том же языке. – Доведите до конца его работу. Но что бы вы ни сделали, не возвращайтесь больше сюда. Здесь небезопасно.
      Старуха вложила конверт ему в руку и дотронулась до его лица.
      – Идите.

      Бенедетто Фоа появился у четырехэтажного офисного здания, расположенного неподалеку от входа на площадь Святого Петра, в достаточно раннее по римским понятиям время: в половине одиннадцатого. В городе, где так много хорошо одетых мужчин, Фоа являл собой исключение из правил. Стрелки на брюках давно исчезли, мыски черных кожаных туфель сбились, а карманы спортивного пиджака оттопырились из-за того, что в них постоянно находились то блокноты, то портативный магнитофон, то какие-нибудь бумаги. Ватиканский корреспондент газеты «Република» Бенедетто Фоа не доверял людям, которые не могли уместить все свое в карманах.
      Он протиснулся через толпу туристов, сгрудившихся у сувенирных магазинчиков на первом этаже, и попытался пройти в фойе. Дорогу ему преградил охранник в синей форме. Фоа тяжело вздохнул и, опустив руку в карман, долго искал удостоверение. Вообще-то в этом ритуале не было никакой необходимости, потому что Бенедетто Фоа, старейшину журналистского корпуса, сотрудники пресс-бюро знали не хуже, чем заправлявшего здесь громилу-австрийца. Требование предъявить значок было всего лишь еще одной формой мягкого наказания, как и исключение его из списка приглашенных в папский самолет во время намеченного на следующий месяц визита в Аргентину и Чили. Фоа дали испытательный срок. Его вздернули на дыбу и предложили покаяться. Еще один неверный шаг, и его отправят на костер.
      Пресс-бюро Ватикана являло собой островок современности в море Ренессанса. Фоа прошел через автоматические стеклянные двери и пересек выложенный полированным черным мрамором коридор, в конце которого помещался его «кабинет». На удостоенных постоянной аккредитации Ватикан налагал тяжкий обет бедности. Офис Фоа мог похвастать крохотным столом, обитым дешевым пластиком, телефоном и факсом, который имел привычку ломаться в самый неподходящий момент. Его соседкой была рубенсовских форм блондинка по имени Джованна из журнала «Внутри Ватикана». Бенедетто она считала еретиком и неоднократно отклоняла его предложения пообедать вместе.
      Репортер устало опустился на стул. На столе, рядом со стопкой вырезок из бюллетеня службы новостей Ватикана, лежала газета «Оссерваторе Романо» – ватиканская версия советской «Правды». С тяжелым сердцем, чувствуя себя кремленологом, пытающимся отыскать скрытый смысл в сообщении о болезни какого-нибудь члена Политбюро, Бенедетто взялся за чтение. Обычное словоблудие. Он отодвинул газету и задумался о том, куда пойти на ленч.
      Взгляд его скользнул в сторону Джованны. Может быть, сегодня именно тот день, когда эта крепость наконец падет. Он протиснулся в ее кабинет, отделенный стеклянной перегородкой. Джованна сидела, погрузившись в официальный пресс-релиз. Когда Бенедетто заглянул ей через плечо, Джованна прикрыла пресс-релиз локтем, как школьница, прячущая контрольную от соседа по парте.
      – Что там, Джованна?
      – Я еще не прочитала. Это свежий выпуск, его только что принесли. Иди и возьми свой экземпляр.
      Она вытолкала его в коридор. Направляясь к передней комнате, где за деревянным столом сидела грозного вида монахиня, Бенедетто ощущал на бедре прикосновение руки Джованны. Каждый раз при взгляде на монахиню он вспоминал школьную учительницу, частенько угощавшую его прутом. Женщина подала Фоа пару бюллетеней, причем лицо ее не выразило при этом абсолютно никаких чувств, словно она выдавала пайки заключенным. В отместку Бенедетто прочитал пресс-релизы, не отходя от стола.
      В первом сообщалось о новых назначениях в конгрегации по доктрине веры, что вряд ли могло заинтересовать читателей «Републики». Этим пусть занимаются такие, как Джованна, и ей подобные из «Католической службы новостей». А вот второй бюллетень нес гораздо более интригующую информацию. Она тоже была изложена в форме сообщения. На этот раз речь шла об изменении в пятничном рабочем расписании святого отца. Он отменил встречу с филиппинской делегацией и вместо этого собрался посетить Большую римскую синагогу и выступить перед прихожанами.
      Фоа поднял голову и нахмурился.
       Визит в синагогу, объявленный за два дня до самого события? Невероятно!
      Такое событие должно было попасть в папское расписание как минимум двумя неделями раньше. Не требовалось большого ума, чтобы понять – что-то затевается.
      Взгляд Бенедетто скользнул по мраморному полу коридора. В самом конце его за открытой дверью помещался роскошный офис. Там за полированным столом восседал грозный Рудольф Герц, бывший австрийский тележурналист, ныне возглавлявший пресс-бюро Ватикана. Заходить к нему без разрешения категорически воспрещалось. Бенедетто решил попытаться, хотя и понимал, что идет на риск. Когда монахиня отвернулась, он метнулся к заветной двери, словно спугнутая хищником газель. Однако в нескольких шагах от кабинета Герца священник громадного роста и могучего сложения схватил смельчака за воротник пиджака и оторвал от пола. Фоа едва исхитрился не выронить бюллетени.
      – Эй, Рудольф, в какие игры ты играешь? Принимаешь нас за идиотов? Сообщаешь о таких вещах за два дня! Почему нет никаких разъяснений? С чего бы это вдруг такие перемены? Почему папа идет в синагогу? Что собирается сказать?
      Герц посмотрел на него с полным равнодушием. На его лице лежал загар горнолыжника. Беспомощно болтаясь в воздухе, Бенедетто знал, что ответа не будет, потому что за время путешествия из Вены в Ватикан Рудольф Герц, похоже, утратил способность говорить.
       Значит, Рудольф, ты сам не знаешь, почему он идет в синагогу, верно? У папы тайны от своей же собственной пресс-службы. Что-то происходит, Рудольф, и я намерен это выяснить.
      Герц поднял бровь, что, по-видимому, означало: «Что ж, желаю удачи». Священник-великан принял этот жест за сигнал к действию и, протащив Фоа по коридору, доставил его на рабочее место.
      Репортер не стал терять время. Он рассовал по карманам все необходимое и сбежал по лестнице вниз. Все еще сжимая скомканные пресс-релизы, Фоа зашагал в направлении реки по виа делла Кончилиационе. Он знал, что сообщение об изменениях в планах папы – вестник грядущих великих событий. Только вот каких именно событий? Вопреки здравомыслию Бенедетто уже ввязался в старую как мир игру, в которой одно крыло курии воевало с другим. Он подозревал, что посещение папой Большой римской синагоги, посещение, о котором было объявлено едва ли не в последний момент, есть не что иное, как кульминация игры. Его бесило, что и он, Бенедетто Фоа, оказался так же слеп, как и остальные. Он злился, потому что его провели. Они заключили сделку. И вот теперь условия сделки, с точки зрения Бенедетто, были нарушены.
      Фоа остановился на площади у стены крепости Сан-Анжело. Ему нужно было позвонить, но не из кабинета пресс-бюро. Обнаружив уличный автомат, он набрал номер личного телефона одного человека, весьма близкого к святому отцу. Трубку сняли сразу, как будто этого звонка ждали.
      – Мы кое о чем договорились, Луиджи, – без предисловий начал репортер. – Ты нарушил договоренность.
      – Успокойся, Бенедетто. И не бросайся обвинениями, о которых можешь потом пожалеть.
      – Я согласился подыграть вам в вашей маленькой игре с детством святого отца в обмен на что-то особенное.
      – Поверь, Бенедетто, что-то особенное придет к тебе раньше, чем ты думаешь.
      – Из-за того что я помог вам, меня вот-вот перестанут пускать в пресс-бюро. Ты мог бы по крайней мере предупредить меня о готовящемся посещении синагоги.
      – Я не мог это сделать по причинам, которые станут ясны в ближайшие дни. Что касается твоих проблем в пресс-бюро, то они тоже разрешатся в скором времени.
      – Зачем он собирается в синагогу?
      – Тебе придется подождать до пятницы. Как и всем остальным.
      – Ты скотина, Луиджи.
      – Пожалуйста, не забывай, что разговариваешь со священником.
      – Какой ты священник?! Ты головорез в обличье священника.
      – Лесть ничего тебе не даст, Бенедетто. Извини, но меня зовет святой отец.
      Из трубки донеслись короткие гудки. Фоа повернулся и устало побрел в пресс-бюро.
 
      Утром того же дня в забаррикадированном дипломатическом особняке в конце обсаженной деревьями виа Микле-Меркати посол Израиля при Святом престоле, Аарон Шилох, сидя за столом, просматривал утреннюю корреспонденцию из министерства иностранных дел. Невысокая, плотно сложенная женщина с короткими темными волосами постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вошла в кабинет и положила на стол один-единственный лист. Это был бюллетень ватиканской пресс-службы.
      – Получено только что, – сказала Иаиль Равона, секретарша посла.
      Шилох быстро пробежал сообщение глазами и поднял голову.
      – Синагога? Почему нас не предупредили заранее? Почему хотя бы не намекнули? Безрассудство!
      – Судя по тону сообщения, пресс-бюро и «Служба новостей Ватикана» тоже ничего не знали.
      – Позвоните в секретариат. Скажите, что я хотел бы поговорить с кардиналом Бриндизи.
      – Хорошо, господин посол.
      Равона вышла из кабинета. Шилох поднял трубку и набрал некий номер в Тель-Авиве. Немного подождав, он негромко сказал:
      – Мне нужно поговорить с Шамроном.
 
      В этот самый момент Карло Касагранде сидел на заднем сиденье служебного автомобиля, мчавшегося по извилистой автостраде С-4, пролегающей через холмистые северо-западные пригороды Рима. Причина незапланированной поездки находилась в дипломате, лежавшем на сиденье рядом с ним. Это был доставленный ранним утром отчет агента, расследовавшего обстоятельства детства святого отца. Агенту пришлось пойти на крайнюю меру и проникнуть в квартиру репортера Бенедетто Фоа. В результате поспешно проведенного обыска были обнаружены материалы, собранные Фоа по интересующему вопросу. Краткое изложение обнаруженных материалов занимало основное место в отчете.
      Вилла Галатина появилась, как всегда, неожиданно – вознесенная на вершину горы, грозно нависающая над простершейся под ней долиной. На стене Касагранде увидел одного из вооруженных охранников Роберто Пуччи. Главные ворота были открыты. Человек в коричневом костюме взглянул на номер машины и махнул рукой – проезжайте.
      Роберто Пуччи приветствовал гостя в холле. На нем были бриджи и высокие, до колен, сапоги для верховой езды. От него пахло пороховым дымом. Судя по всему, финансист посвятил утро стрельбе. Дон Пуччи часто повторял, что больше всего на свете – кроме своей коллекции стрелкового оружия и, разумеется, Святой Матери Церкви – любит делать деньги. Они прошли по длинной и мрачной галерее и оказались в просторной, напоминающей грот комнате с видом на сад.
      Кардинал Бриндизи был уже там – маленький человечек на краю огромного кресла перед пылающим камином. На обтянутом сутаной колене опасно балансировала чашка с чаем. Свет, отражавшийся от стекол круглых очков, делал их похожими на два белых диска, за которыми совсем не было видно глаз. Касагранде опустился на колено и поцеловал протянутую руку. Бриндизи протянул правую руку и благословил его двумя сложенными пальцами.
      Касагранде сел, набрал шифр замков и поднял крышку дипломата. Бриндизи взял протянутый лист со штампом службы безопасности Ватикана и начал читать. Сложив руки на колене, Касагранде терпеливо ждал. Роберто Пуччи расхаживал по комнате, словно высматривающий подходящую добычу охотник.
      Прочитав документ, кардинал поднялся и сделал несколько осторожных шажков к камину. Положил листок на пламя и некоторое время наблюдал, как бумага скручивается и сгорает. Потом Бриндизи повернулся и посмотрел на Касагранде и Пуччи. Оба молчали, ожидая, каким будет вердикт, хотя Касагранде уже не сомневался в том, что именно скажет кардинал. Над церковью Бриндизи нависла смертельная угроза. Требовались самые кардинальные меры.

* * *

      Роберто Пуччи постоянно находился на прицеле самых разных итальянских спецслужб, а с того времени, когда вилла Галатина в последний раз проверялась на «жучки», прошло уже немало дней. Прежде чем кардинал успел огласить смертный приговор, Касагранде приложил палец к губам и указал взглядом на потолок. Несмотря на холодный дождь, они вышли в сад, держа над головами зонтики, словно родственники, провожающие в последний путь усопшего. Подол сутаны Бриндизи скоро промок, и Касагранде казалось, будто они бредут плечом к плечу по крови.
      – Наш папа Случайный затеял опасную игру, – сказал кардинал. – Его инициатива открыть архивы – просто уловка, рассчитанная на то, чтобы скрыть стремление обличить вещи, которые ему уже и так известны. Невероятное безрассудство. Полагаю вполне возможным, что святой отец действительно психологически неуравновешен. Наш долг, наша святая обязанность состоят в том, чтобы устранить его.
      Роберто Пуччи осторожно откашлялся.
      – Устранить и убить – две разные вещи, ваше преосвященство.
      – Не совсем так, дон Пуччи. Конклав сделал его абсолютным монархом. Нельзя просто попросить короля отойти в сторону. Конец его папству положит только смерть.
      Касагранде посмотрел на гнущиеся под порывистым ветром кипарисы. Убить папу? Безумие. Он повернулся к Бриндизи и наткнулся на внимательный, изучающий взгляд кардинала. Сморщенное лицо, круглые очки – на него будто смотрел сам Пий XII.
      Бриндизи отвернулся.
      – «Неужто никто не избавит меня от этого вредного попа?» Не помните, кто произнес эти слова, Карло?
      – Если не ошибаюсь, король Генрих Второй. А вредным попом он назвал Томаса Беккета. Вскоре после того, как король сказал это, четверо его рыцарей ворвались в Кентерберийское аббатство и зарубили Томаса Беккета мечами.
      – Поучительная история, – сказал кардинал. – У папы Случайного и святого Томаса много общего. Беккет был тщеславным, хвастливым человеком и во многом сам приблизил собственный конец. Это же верно и в отношении святого отца. У него нет права действовать в обход курии и выступать с такими инициативами. За свои грехи и тщеславие он должен понести такое же, как Томас Беккет, наказание. Пошлите ваших четырех рыцарей, Карло. Пусть его зарубят.
      – Но если святой отец умрет насильственной смертью, то он тоже, как и святой Томас, станет мучеником.
      – Тем лучше. Если срежиссировать его смерть как следует, то это грязное и неприятное дело еще может помочь нам в достижении наших целей.
      – Как это, ваше преосвященство?
      – Представьте, какой гнев обрушится на головы евреев, если святой отец будет убит в синагоге. Не сомневаюсь, что профессионал с навыками вашего друга сумеет провернуть то, что нам требуется. А мы обвиним в убийстве того самого израильтянина, проникшего в Италию под видом реставратора, а на самом деле лишь дожидавшегося возможности убить папу. Прекрасная история, Карло, газеты и телевидение перед ней не устоят.
      – Но поверят ли?
      – Поверят, если вы сделаете свою работу хорошо.
      Они шли в тягостной тишине, нарушаемой только шорохом гальки. Касагранде не чувствовал земли под ногами. Было ощущение, что он парит и наблюдает за всей сценой с высоты: древнее аббатство; лабиринт сада; трое мужчин – Святая Троица «Крус Вера», – спокойно обсуждающих убийство главы церкви. Генерал сжал ручку зонта, проверяя, реален ли этот предмет или он тоже продукт сна. Ему хотелось перенестись отсюда куда-нибудь далеко, в другое время, в другую жизнь, жизнь до того, как вера и одержимость мщением заставили его действовать с жестокостью и безнравственностью, свойственными его прежним врагам. Генерал видел Анжелину, сидящую на одеяле в тени пинии на вилле Боргезе. Он наклонился, чтобы поцеловать ее, ожидая почувствовать вкус земляники, но почувствовал вкус крови. И услышал голос. В его памяти это был голос Анжелины, говорившей, что она хочет провести летний отпуск в горах на севере. В реальности голос принадлежал кардиналу Бриндизи, провозглашавшему, что убийство папы послужит как интересам церкви, так и интересам «Крус Вера».
      Как легко кардинал говорит об убийстве, подумал Касагранде. И потом все вдруг прояснилось. Церковь расстроена. Ей требуется проверенный, испытанный руководитель. После смерти святого отца Бриндизи возьмет то, в чем ему отказал последний конклав.
      Касагранде собрал силы и осторожно заговорил:
      – Если подходить к делу с профессиональной точки зрения, ваше преосвященство, то следует иметь в виду, что убить папу не очень-то просто. Чтобы подготовить такую операцию, нужны месяцы, возможно, даже годы. – Он сделал паузу, ожидая реплики Бриндизи, но кардинал продолжал идти с упорством человека, знающего, что путь впереди еще долгий. Генерал продолжил: – Как только папа покидает территорию Ватикана, он оказывается под защитой итальянской полиции и служб безопасности. В данный момент все они находятся в состоянии повышенной готовности из-за нашего иллюзорного убийцы. Папу окружат стеной, проникнуть за которую будет невозможно.
      – Вы правы, Карло. Все так. Но есть два серьезных фактора, которые склоняют чашу весов в нашу пользу. Вы работаете на службу безопасности Ватикана. Вы можете подвести своего человека достаточно близко к святому отцу в любое удобное время.
      – А второй?
      – Человека, которого вы подведете к святому отцу, зовут Леопард.
      – Сомневаюсь, что даже Леопард согласится взяться за то, что вы предлагаете, ваше преосвященство.
      – Пообещайте ему деньги. Такие, как он, чувствительны к подобного рода аргументам.
      Касагранде почувствовал себя человеком, бьющимся о. стены древнего аббатства. Он решил предпринять последний штурм.
      – Придя в Ватикан из карабинеров, я принес священную клятву защищать папу. Теперь же вы просите меня нарушить ее, ваше преосвященство.
      – Вы также дали клятву верности «Крус Вера» и мне лично. И эта клятва требует от вас полной покорности.
      Касагранде остановился и повернулся к кардиналу.
      – Я надеялся, что когда-нибудь увижу в Царстве Небесном мою жену и дочь, ваше преосвященство. Человека, который исполнит то, о чем мы говорим, ждет вечное проклятие.
      – Не бойтесь мук ада, Карло. Я обещаю вам отпущение грехов.
      – Вы полагаете, что действительно обладаете такой властью и такой силой? Верите, что можете очистить душу того, кто убил папу?
      – Конечно! – коротко и резко, словно вопрос показался ему богохульным, бросил Бриндизи. Впрочем, уже в следующую секунду выражение его лица и тон смягчились. – Вы устали, Карло. Это дело было слишком долгим и тяжелым для всех нас. Но выход есть, и скоро все будет кончено.
      – Но какова цена, ваше преосвященство? Не слишком ли она велика для нас? Для церкви?
      – Это он хочет уничтожить церковь. Я же хочу ее спасти. На чьей вы стороне?
      Касагранде колебался недолго.
      – Я на вашей стороне, ваше преосвященство. И на стороне Святой Матери Церкви.
      – Я в вас не сомневался.
      – Еще один вопрос. Собираетесь ли вы сопровождать святого отца в синагогу? Мне бы не хотелось, чтобы вы находились рядом с ним, когда все случится.
      – Когда святой отец задал мне этот же вопрос, я ответил, что простуда не позволит мне быть в пятницу вместе с ним.
      Касагранде схватил руку кардинала и припал к ней губами. Прелат вытянул два длинных, тонких пальца и перекрестил его лоб. В его глазах не было ни любви, ни тепла, только холод и решимость. Так прощаются с покойником.
 
      Кардинал уехал первым. Касагранде и Роберто Пуччи остались в саду.
      – Не надо быть мудрецом, чтобы понять: душа у вас к этому делу не лежит. Верно, Карло?
      – Только сумасшедший будет в восторге от возможности убить папу.
      – Что вы намерены делать?
      Касагранде посмотрел под ноги. Перевел взгляд на сгибающиеся под ветром кипарисы. Он знал, что ступил на путь, который приведет его к гибели.
      – Поеду в Цюрих. Надо нанять убийцу.

      Офис Эли Лавона напоминал командный бункер отступающей армии. На столах валялись папки, на стене болталась криво повешенная карта. В пепельницах дымились недокуренные сигареты, а мусорную корзину переполняли коробки, бумажки, пластиковые стаканы и объедки. Стопку книг венчала чашка с остывшим кофе. В углу бесшумно работал позабытый всеми телевизор.
      Судя по всему, Лавон ожидал их. Он открыл дверь еще до того, как Габриель успел поднести руку к кнопке звонка, и втащил их в прихожую, как гостей, опоздавших на ради них же устроенную вечеринку. Помахав факсом с письмом сестры Регины, Эли засыпал Габриеля вопросами.
       Где ты это нашел? Зачем вернулся в Мюнхен? Ты знаешь, какой устроил переполох в Конторе? Знаешь, что тебя ищут? Боже, Габриель, ну и напугал же ты нас!
      Шамрон не сказал ничего. Пережив немало катастроф, он знал, что в свое время узнает все необходимое. Пока Лавон бранил Габриеля, старик расхаживал по комнате перед выходящими во двор окнами. Глядя на его отражение в пуленепробиваемом стекле, Габриель видел другого Ари Шамрона, более уверенного и молодого. Шамрона Непобедимого.
      Габриель устало опустился на диван и положил на заваленный папками кофейный столик конверт, полученный от фрау Ратцингер. Кьяра села рядом с ним. Лавон надел очки, которыми пользовался, когда читал, и осторожно извлек содержимое:, фотокопию двух листов машинописного текста. Стоило ему взглянуть на фотокопию, как кровь отхлынула от щек, а пальцы задрожали. Он бросил взгляд на Габриеля и покачал головой:
      – Невероятно. – Лавон протянул листы Шамрону. – Думаю, босс, вам стоит посмотреть на это.
      Шамрон остановился, взглянул на верхние слова и продолжил поход по комнате.
      – Прочитай мне его, Эли, – сказал он. – И пожалуйста, на немецком. Я хочу услышать это на немецком.

      Рейхминистерство иностранных дел
 
      Кому: оберштурмбанфюреру ССАдольфу Эйхману, РСХА IVВ4
      От кого: от унтерстатс-секретаря Мартина Лютера, Абтайлунг Дойчланд.
      Относительно политики Святого престола в еврейском вопросе.
      Берлин, 30 марта, 1942. 64 – 34 25/1
 
      Моя встреча с его преосвященством епископом Себастьяне Лоренци, состоявшаяся в монастыре Святого Сердца в Северной Италии, завершилась полным успехом. Как вам известно, епископ Лоренци является главным специалистом по отношениям между Германией и Святым престолом. Он является также членом ортодоксального католического общества «Крус Вера», с самого начала оказывавшего большую помощь национал-социалистскому движению. Епископ Лоренци весьма близок к святому отцу и общается с ним практически ежедневно. Они вместе посещали Грегорианский колледж, и епископ сыграл важную роль в ходе переговоров по конкордату, заключенному между рейхом и Святым престолом в 1933 году.
      Мне уже приходилось тесно сотрудничать с епископом в течение некоторого времени. На мой взгляд, Лоренци полностью разделяет нашу политику по отношению к евреям, хотя, по понятным причинам, не может заявить об этом вслух. Епископ маскирует свою позицию по данному вопросу теологическими формулировками, но порой проговаривается, что считает евреев не только социально-экономической угрозой, но и еретиками и смертельными врагами церкви.
      Входе встречи, проходившей в весьма приятной обстановке в монастыре, расположенном на берегу озера Гарда, мы обсудили различные аспекты нашей политики в еврейском вопросе, а также то, почему она должна продолжаться, не встречая препятствий. На моего собеседника произвело сильное впечатление предположение, что провал этой политики может привести к созданию еврейского государства на Святой земле. Для подкрепления этой точки зрения я цитировал положения вашего меморандума 1938 года, в котором вы доказываете, что появление еврейского государства в Палестине приведет к усилению могущества мирового еврейства, так как позволит этому миниатюрному образованию рассылать своих эмиссаров по всему миру. Таким образом, в политическом отношении евреи сравнятся с католиками, чего отец Лоренци допустить не может ни при каких обстоятельствах. И конечно, ни епископ, ни святой отец не желают установления еврейского контроля над христианскими святынями.
      Я ясно дал понять, что любой протест папы против проводимых в настоящее время облав и депортаций будет рассматриваться как прямое нарушение условий конкордата и окажет самое негативное влияние на нашу политику в еврейском вопросе. Лоренци лучше многих других понимает, как важна позиция Святого престола, и готов сделать все, чтобы папа молчал. Полагаю, что, опираясь на поддержку епископа Лоренци, папа сумеет противостоять давлению, оказываемому на него нашими врагами, и сохранит позицию строгого нейтралитета. На мой взгляд, нашим интересам в Ватикане ничто не угрожает, так что ожидать какого-либо значительного противодействия нашей политике по отношению к евреям ни со стороны Святого престола, ни со стороны католиков, проживающих на подконтрольных рейху территориях, не приходится.

      Шамрон перестал расхаживать и остановился перед окном, словно разглядывая в нем самого себя. Потом достал сигарету и долго ее прикуривал. Габриель знал – он думает, и, как всегда, думает на четыре хода вперед.
      – Мы давненько не виделись, – проговорил старик. – И прежде чем двинемся дальше, я хочу узнать, как эти документы попали к тебе.
      Габриель начал рассказ, а Шамрон снова зашагал по комнате, продолжая следовать своим, одному ему известным маршрутом. Габриель рассказал о встрече в Лондоне с Питером Мэлоуном и о том, при каких обстоятельствах узнал о смерти репортера. Он рассказал о встрече с инспектором Алессио Росси в римском пансионате «Абруцци» и о перестрелке, в результате которой Росси и четверо карабинеров были убиты. Он рассказал о своем решении захватить яхту и продолжить расследование вместо того, чтобы возвращаться в Израиль.
      – Ты забываешь кое о чем, – прервал его Шамрон. Старик говорил с нехарактерной для него мягкостью, как будто обращался к детям. – Я видел отчет Шимона Пацнера. Из него следует, что после того, как вы покинули конспиративную квартиру, за вами последовала бежевая «ланчия» с двумя мужчинами. Группа прикрытия разобралась с «ланчией», после чего вы уже без помех проследовали до берега. Это так?
      – Что касается меня, то лично я никого не видел. Знаю только то, что сказал мне Пацнер. Возможно, люди в «ланчии» действительно вели наблюдение за нами, а может, они были обычными римлянами, спешившими на ужин и попавшими в совсем не нужный им переплет.
      – Может быть, но я в этом сильно сомневаюсь. Видишь ли, вскоре после того эпизода бежевая «ланчия» была обнаружена неподалеку от железнодорожного вокзала. За рулем сидел палестинец Марван Азиз, человек, которого мы знаем как агента разведки ООП. Кто-то убил Азиза, выстрелив в него трижды. И кстати, задний бампер «ланчии» оказался изрядно помятым. Марван Азиз был одним из тех двух мужчин, которые «вели» вас от конспиративной квартиры. Интересно, куда подевался второй? И не он ли застрелил Азиза? Впрочем, я отвлекся. Продолжай, пожалуйста.
      Заинтригованный сообщением Шамрона, Габриель продолжил рассказ. Прибытие в Канны. Встреча с Антонеллой Губер, во время которой она передала ему письмо своей матери, бывшей сестры Регины Каркасси. Умирающий полицейский, оставленный им в поле где-то около Сен-Сезара. Ночной визит в квартиру Бенджамина, поиски и неожиданное появление фрау Ратцингер. Шамрон остановился только один раз, когда Габриель признал, что сказал по телефону несколько слов Карло Касагранде. Реакция понятная, как бы говорило лицо старика, но агент с такой подготовкой и опытом, как Габриель, должен был сдержаться.
      – Все это неизбежно подводит нас к следующему вопросу, – сказал Шамрон. – Является ли документ подлинным? Или это ватиканский эквивалент дневников Гитлера?
      Лавон поднял листы.
      – Ты видишь эти пометки? Они полностью совпадают с пометками на документах из архива КГБ. По-моему, русские наткнулись на них, когда расчищали собственные завалы после крушения империи. Потом они каким-то образом попали к Бенджамину.
      – Но не фальшивка ли они?
      – Взятые в отдельности, сами по себе, они не имеют большого веса. Их можно назвать ловкой фальшивкой, состряпанной КГБ в целях дискредитации католической церкви. В конце концов, они грызлись между собой на протяжении едва ли не целого столетия, особенно в период правления Войтылы и польского кризиса.
      Габриель подался вперед.
      – Но если объединить его с письмом сестры Регины и прочей полученной информацией?
      – Тогда это документ невероятной разрушительной силы. Чтобы ватиканский чиновник высокого ранга обсуждал с нацистом проблемы геноцида… Меня нисколько не удивляет, что из-за этого документа гибнут люди. Если его обнародовать, эффект будет примерно тот же, какой был бы от взрыва атомной бомбы на площади Святого Петра.
      – Ты можешь провести аутентификацию?
      – У меня остались кое-какие контакты со старыми работниками КГБ. Как, впрочем, и у того притихшего старика возле окна. Он не любит в этом признаваться, но у него было немало общих дел с ребятами с площади Дзержинского. Держу пари, что если он захочет, то сможет сделать это за пару дней.
      Шамрон посмотрел на Лавона, словно желая сказать, что при желании управится и за один вечер.
      – Так что нам делать с информацией? – спросил Габриель. – Дать утечку в «Нью-Йорк таймс»? Нацистский меморандум, переданный через КГБ и израильскую разведку? Церковь будет все отрицать, заявит, что такой встречи никогда не было. Нам поверят лишь очень немногие. К тому же отношения между Ватиканом и Израилем будут безнадежно испорчены. Насмарку пойдет вся работа, проделанная Иоанном Павлом Вторым по восстановлению связей католиков и евреев.
      Лавон покачал головой.
      – Поведение папы Пия и Ватикана во время войны – это предмет заботы израильского правительства. В церкви есть люди, стремящиеся к тому, чтобы провозгласить Пия Двенадцатого святым. Правительство Израиля должно позаботиться о том, чтобы канонизация не состоялась по крайней мере до тех пор, пока все относящиеся ко времени его правления документы из секретных архивов не будут преданы гласности и изучены. На мой взгляд, информацию следует передать в министерство иностранных дел в Тель-Авиве.
      – Следует, – сказал Шамрон, – но, по-моему, прав Габриель. Документ слишком опасен, чтобы его публиковать. Как отреагирует Ватикан? «О Боже, как такое могло случиться? Нам ужасно жаль»? Нет, ничего подобного. Они набросятся на нас. Обвинят нас во всех смертных грехах. Наши отношения с Ватиканом и без того, мягко говоря, напряженные. В секретариате немало людей, которые воспользуются любым предлогом – в том числе и нашей вовлеченностью в это дело, – чтобы разорвать их окончательно. Нет, обращаться с документами надо очень осторожно. Надо искать другие подходы.
      – Осторожно? Извините, босс, но слово «осторожно» как-то не приходит в голову, когда я думаю о вас. Лев позволил вам и Габриелю заниматься расследованием убийства Бени, но не давал поручения устраивать бурю и сжигать тот мостик, который соединяет нас со Святым престолом. Вы должны передать все материалы в министерство иностранных дел и вернуться в Тивериаду.
      – В обычных обстоятельствах я, может быть, и воспользовался бы твоим советом, но теперь ситуация изменилась.
      – Что вы имеете в виду, босс?
      – Сегодня рано утром мне позвонил наш посол при Святом престоле, Аарон Шилох. Похоже, в пятничном рабочем расписании папы произошли некоторые неожиданные изменения.
 
      – Это возвращает нас к человеку, сидевшему в той самой «ланчии», которая следовала за вами от конспиративной квартиры. – Шамрон сел напротив Габриеля и положил на стол фотографию. – Этот снимок был сделан в Бухаресте пятнадцать лет назад. Узнаешь его?
      Габриель кивнул. Человек на фотографии был наемным террористом и убийцей, известным под кличкой Леопард. Рядом Шамрон положил второй снимок.
      – А этот сделал Мордехай в Лондоне, через несколько минут после убийства Питера Мэлоуна. Наши эксперты провели компьютерное сопоставление. Это один и тот же человек. Питера Мэлоуна убил Леопард.
      – А Бени? – спросил Габриель.
      – Если Леопарду заказали Питера Мэлоуна, то весьма вероятно, что его же нанимали и для убийства Бени. Но полной уверенности, конечно, нет.
      – Очевидно, у тебя есть некая теория в отношении мертвого палестинца, найденного возле вокзала в Риме.
      – Есть, – подтвердил Шамрон. – Нам известно, что Леопард долго и плодотворно сотрудничал с различными палестинскими террористическими группами. Подтверждение тому – операция на Кипре. Мы также знаем о его договоренности с Абу Джихадом о проведении террористических актов в отношении граждан Израиля. К счастью, ты оборвал блистательную карьеру Абу Джихада, так что эта договоренность не была реализована.
      – И ты полагаешь, что теперь Леопард возобновил контакты с палестинцами, чтобы найти меня?
      – Боюсь, в этом предположении есть определенная логика. «Крус Вера» хочет убить тебя. Того же хотят многие в палестинском движении. Вполне вероятно, что вторым человеком в той «ланчии» был именно Леопард. В таком случае он и застрелил Марвана Азиза.
      Габриель взял обе фотографии, сравнивая их, как художник, сопоставляющий две картины с целью определить, написаны ли они одним мастером. Сделать какой-либо вывод без специального оборудования было невозможно, но он хорошо знал, что эксперты Конторы редко ошибаются в своих выводах. Он закрыл глаза и увидел лица. Лица умерших: Феличе… Манцини… Каркасси… Бени… Росси…И еще он увидел человека в белой сутане, входящего в синагогу у реки. Сутана была запачкана кровью.
      Габриель открыл глаза и посмотрел на Шамрона.
      – Нужно предупредить папу. Его жизнь в опасности.
      Шамрон сложил руки на груди и опустил голову.
      – И как ты предполагаешь это сделать? Позвонить в справочную Ватикана и спросить номер телефона папы? Все запросы проходят через определенные каналы, а курия славится своей медлительностью. Если наш посол попытается договориться об аудиенции через секретариат, на подготовку уйдут недели. Если я попробую выйти на службу безопасности Ватикана, то мы наткнемся на Карло Касагранде и его головорезов из «Крус Вера». Нужен человек, который проведет нас к папе через черный ход. И сделать это необходимо до пятницы. В противном случае его святейшество может и не выйти из синагоги живым. А уж это нам совсем ни к чему.
      В комнате воцарилась долгая, давящая тишина. Нарушил ее Габриель.
      – Я знаю, кто устроит нам встречу с папой, – спокойно сказал он. – Но сначала вам придется вернуть меня в Венецию.

      Карло Касагранде прошел по залитому светом люстр коридору четвертого этажа отеля «Сен-Готар» и остановился у двери комнаты 423. Часы показывали 19.20 – как раз то время, какое и было ему назначено. Он постучал. Дважды, как было условлено. Постучал твердо, уверенно, чтобы объявить о своем приходе, но не сильно, чтобы не потревожить соседей. Голос из-за двери предложил войти. Человек в номере говорил по-итальянски без малейшего немецкого акцента, и от этого Касагранде стало не по себе.
      Он открыл дверь, сделал шаг вперед и остановился на пороге. Свет из коридора, клином рассекший мрак комнаты, позволил увидеть очертания человека в кресле. В следующий момент дверь закрылась, и все снова погрузилось в темноту. Касагранде опасливо продвинулся вперед, но натолкнулся коленом на кофейный столик. Он остановился, окутанный темнотой, и несколько секунд просто стоял, ничего не видя и слыша только тяжелые удары сердца. Человек в кресле включил мощную, как прожектор, лампу и направил свет в лицо гостю. Пытаясь защитить глаза, генерал поднял руку. Ощущение было такое, словно в роговицу воткнули иглу.
      – Добрый вечер, генерал. – Голос прозвучал обманчиво мягко, вызвав ассоциацию с теплым растекающимся маслом. – Досье принесли?
      Касагранде поднял дипломат. В луче света появился пистолет. В ответ на это молчаливое приглашение генерал сделал еще шаг и положил дипломат на кофейный столик. Луч скользнул ниже, рука же, державшая пистолет Стечкина, открыла папку. Свет…Внезапно Касагранде оказался на тротуаре, возле своей римской квартиры, а неподалеку, выхваченные из темноты лучами полицейских фонариков, лежали истерзанные тела Анжелины и дочери.
       Смерть была мгновенной, генерал Касагранде. Можете по крайней мере найти какое-то утешение в мысли о том, что они не страдали.
      Свет прыгнул вверх. Генерал попытался защитить глаза, но опоздал. Следующие несколько секунд им владело мерзкое ощущение, будто его заглатывает гигантская пульсирующая оранжевая сфера.
      – А еще говорят, будто Средние века остались в прошлом, – сказал киллер. Досье проехало по столу по направлению к Касагранде. – Его слишком хорошо охраняют. Это задание не для профессионала, а для фанатика-мученика. Найдите кого-нибудь другого.
      – Мне нужны вы.
      – А какие существуют гарантии, что меня не подставят, как того идиота из Стамбула? Мне совсем не хочется провести остаток жизни в какой-нибудь итальянской тюрьме, выпрашивая у папы прощение.
      – Даю слово, что вы не станете ни пешкой, ни козлом отпущения в другой, более крупной игре. Сделаете то, что от вас требуется, и уйдете с моей помощью.
      – Вы даете мне слово? Слово убийцы немногого стоит. Почему я должен доверять вам?
      – Потому что, предав вас, я ничего не выиграю.
      – Неужели? Разве вы не знали, что Бенджамин Штерн был агентом израильской разведки, когда нанимали меня, чтобы убить его?
      «Боже мой, – подумал Касагранде, – откуда он знает?» Ложь могла бы дать ему определенные преимущества, но он не стал прибегать к ней.
      – Нет. Я не знал, что профессор каким-либо образом связан с ними.
      – А следовало бы. – В голосе киллера на мгновение прорезалась острая, как лезвие ножа, нотка. – Знали ли вы, что агент по имени Габриель Аллон расследует не только его смерть, но и деятельность вашей маленькой группы?
      – До сего момента я ни разу не слышал этого имени. Очевидно, вы провели собственное расследование.
      – Я делаю так всегда, когда кто-то охотится за мной. Мне. также известно, что Габриель Аллон встречался с инспектором Росси в пансионате «Абруцци» и что вы послали туда армию карабинеров, чтобы убить его. Что из этого вышло, вы знаете. Вам следовало бы обратиться ко мне со своими проблемами, генерал. Аллон был бы уже мертв.
       Как? Откуда это чудовище узнало об израильтянине и Росси? Как такое могло случиться? Он опасен и хвастлив. Такие любят, чтобы их гладили по шерстке.
      Касагранде решил взять на себя роль умиротворителя. Роль, к который он совсем не был склонен.
      – Вы правы. Мне следовало прийти к вам. Наверное, это было бы в наших общих интересах. Можно мне сесть?
      Свет на несколько секунд задержался на его лице, потом перескочил на кресло, стоявшее в нескольких дюймах от того места, где находился генерал. Касагранде сел и положил руки на колени.
      – Вопрос заключается в том, генерал, могу ли я доверять вам настолько, чтобы снова с вами работать. Особенно когда речь идет о таком неординарном задании.
      – Возможно, я смогу заслужить ваше доверие.
      – Как же?
      – Купить его, конечно.
      – Для этого понадобится очень много денег.
      – Сумма, которую я имею в виду, весьма внушительная. С такими деньгами можно жить очень и очень долго.
      – Я вас слушаю.
      – Четыре миллиона долларов.
      – Пять, – тут же отозвался убийца. – Половина сейчас, половина по исполнении.
      Касагранде сжал колени, стараясь не выдать растущего напряжения. Леопард – не кардинал Бриндизи, с ним не поспоришь.
      – Хорошо, пять миллионов. Но в качестве аванса вы получите только один миллион. Если предпочтете взять деньги, не выполнив условие контракта, что ж, дело ваше. Если захотите получить остальные четыре миллиона… – Касагранде сделал паузу. – Доверие должно быть обоюдным.
      Последовавшее за этим молчание затянулось настолько, что гость уже подался вперед, собираясь встать и уйти. Он замер, когда наемник сказал:
      – Скажите, как это будет сделано.
      В течение следующего часа говорил генерал. Говорил спокойно, как ветеран-полицейский, читающий сводку происшествий. Все это время свет бил ему в лицо. Касагранде было жарко. Рубашка промокла от пота и прилипла к спине, как сырое одеяло. Он предпочел бы сидеть в темноте, чем смотреть в слепящий желтый диск.
      – Вы принесли аванс?
      Касагранде указал взглядом на дипломат.
      – Покажите.
      Он положил дипломат на столик, откинул крышку, развернул так, чтобы киллер мог видеть деньги.
      – Знаете, что с вами будет, если вы предадите меня?
      – Могу себе представить. Но такой аванс, как я полагаю, служит сильным аргументом в пользу моей добросовестности.
      – Добросовестности? Это она заставляет вас принимать такие меры?
      – Есть вещи, знать которые вам не позволено. Вы согласны?
      Убийца взял дипломат, и тот исчез в темноте.
      – Еще одно, – сказал Касагранде. – Для того чтобы пройти швейцарских гвардейцев и карабинеров, вам понадобится документ. Вы принесли фотографии?
      До Касагранде донесся шорох бумаги, потом над столом появилась рука с фотографиями. Качество их было плохое. Наверное, сделаны на каком-нибудь автомате, подумал генерал. Он посмотрел налицо. Действительно ли это лицо того, кто сидел сейчас напротив него? Лицо Леопарда? Киллер, похоже, угадал ход его мыслей, потому что в круге света снова возник пистолет Стечкина, дуло которого смотрело прямо в сердце Касагранде.
      – Хотите о чем-то спросить?
      Касагранде покачал головой.
      – Хорошо, – сказал убийца. – Уходите.

      Вода плескалась о ступени церкви Святого Захарии. Франческо Тьеполо, одетый в клеенчатый плащ и резиновые, до колен, сапоги, прошествовал через залитую площадь в сгущающихся сумерках и, войдя в церковь, громогласно провозгласил окончание рабочего дня. Адриана Дзинетти легко соскользнула вниз со своего нашеста над главным алтарем. Антонио Полити картинно зевнул и изобразил несколько акробатических поз, с тем чтобы продемонстрировать Тьеполо, как страдает его молодое тело от неимоверных тягот напряженного труда. Тьеполо посмотрел на неотреставрированного Беллини. Покров оставался на месте, но лампы дневного света были давно погашены. Лишь огромным напряжением воли он заставил себя не закричать.
      Подошедший Антонио Полити положил руку на его мощное плечо.
      – Когда, Франческо? Когда ты наконец поймешь, что он не вернется?
      Действительно, когда? Парень еще не был готов работать с шедевром Беллини, но у Тьеполо не оставалось выбора. Приближался весенний туристический сезон, к которому церковь должна быть открыта любой ценой.
      – Дадим ему еще один день, – сказал он, глядя на пустые леса. – Если не вернется завтра к полудню, заканчивать будешь ты.
      Буйной радости Антонио помешало лишь появление в церкви высокой, поразительно красивой женщины, осторожно шедшей по нефу. У нее были черные глаза и темные непокорные волосы. Тьеполо разбирался в лицах. Он мог бы поспорить на что угодно – даже на свой гонорар от нынешнего проекта, – что незнакомка – еврейка. И еще ему показалось, что он уже видел ее. Кажется, приходила сюда несколько раз и наблюдала за работой реставраторов.
      Антонио, смотревший на женщину с нескрываемым интересом, сделал было шаг ей навстречу, но Тьеполо остановил его, выставив руку.
      – Чем могу помочь вам, синьорина? – с вымученной улыбкой спросил он.
      – Я ищу Франческо Тьеполо.
      Огорченный Антонио отошел в сторонку. Тьеполо положил ладонь на грудь и едва заметно наклонил голову – вы нашли его, сокровище мое.
      – Я друг Марио Дельвеккио.
      Фривольный взгляд Франческо мигом похолодел. Он сложил руки на необъятной груди и сурово посмотрел на незнакомку прищуренными глазами.
      – Где же он сам?
      Женщина ничего не сказала, но протянула ему узкий клочок бумаги. Тьеполо развернул его и прочитал:

      Вашему другу в Ватикане грозит серьезная опасность. Мне нужна ваша помощь, чтобы спасти его. 

      Он недоверчиво покачал головой и снова посмотрел на незнакомку.
      – Кто вы?
      – Это не важно, синьор Тьеполо.
      – Где он?
      Тьеполо скомкал листок.
      – Вы поможете ему спасти вашего друга?
      – Сначала я хочу послушать, что он скажет мне. Если моему другу действительно что-то угрожает, то, конечно, я ему помогу.
      – Тогда вам придется пойти со мной.
      – Сейчас?
      – Пожалуйста, синьор Тьеполо. У нас очень мало времени.
      – Но куда мы пойдем?
      Вместо ответа незнакомка взяла его за руку и потащила к двери.
 
      Каннареджо пах солью и лагуной. Женщина провела Тьеполо по мосту, переброшенному через рио ди Гетто Нуово, и они вступили в сырой и темный туннель. В другом его конце появился невысокий мужчина, державший руки в карманах кожаной куртки и окруженный шедшим из-за спины желтоватым сиянием. Тьеполо остановился.
 
      – Ты объяснишь мне, черт возьми, что здесь происходит?
      – Очевидно, ты получил мою записку.
      – Да, получил. Но, признайся, она малоубедительна без дополнительных деталей. Откуда ты, реставратор, называющий себя Марио Дельвеккио, знаешь, что жизни папы угрожает опасность?
      – Дело в том, что реставрация для меня нечто вроде хобби. У меня есть другая работа – работа, о которой знают лишь немногие. Понимаешь, что я хочу сказать, Франческо?
      – На кого ты работаешь?
      – Это не имеет значения.
      – Имеет, будь оно проклято, если ты хочешь, чтобы я помог тебе попасть к папе.
      – Я работаю на одну спецслужбу. Не постоянно, но при определенных обстоятельствах.
      – Когда умирает кто-то из родственников?
      – В общем-то да.
      – На какую именно спецслужбу ты работаешь?
      – Я бы предпочел не отвечать на этот вопрос.
      – Конечно, предпочел бы, но если хочешь, чтобы я поговорил с папой, то придется ответить на мой вопрос. Итак, на какую именно спецслужбу ты работаешь? СИСДЕ? Службу безопасности Ватикана?
      – Я не итальянец, Франческо.
      – Не итальянец! Очень смешно, Марио.
      – Меня зовут не Марио.
 
      Они обошли площадь по периметру, Габриель и Тьеполо бок о бок, Кьяра – отстав от мужчин на несколько шагов. Тьеполо потребовалось немало времени, чтобы усвоить полученную информацию. Он был умным и проницательным человеком, многое повидавшим и многое пережившим, искушенным как в политике, так и в других областях, но даже для него теперешняя ситуация оказалась в новинку. Наверное, нечто подобное он испытал бы, узнав, что тициановский алтарь во Фрари на самом деле является копией, делом рук какого-то русского. В конце концов он сделал глубокий вдох, как готовящий себя к самому трудному пассажу арии тенор, и повернул голову в сторону Габриеля.
      – Я помню, как ты пришел сюда мальчишкой. В семьдесят четвертом или семьдесят пятом. – Тьеполо смотрел на Габриеля, но видел Венецию двадцатипятилетней давности, маленькую мастерскую, юные лица, горящие глаза. – Помню, как ты начинал учеником у Умберто Конти. Твоя одаренность была видна уже тогда. Ты превосходил всех остальных. Тебя ожидало великое будущее. Умберто знал это. И я тоже знал. – Он пригладил бороду похожей на совок лопаты ладонью. – Знал ли Умберто всю правду о тебе? Знал ли он, что ты израильский агент?
      – Умберто не знал ничего.
      – Ты обманул Умберто Конти? Стыдись! Он верил в Марио Дельвеккио. – Тьеполо помолчал, умеряя гнев, потом продолжил уже спокойнее: – Он верил, что когда-нибудь Марио Дельвеккио станет одним из величайших реставраторов.
      – Я всегда хотел сказать ему правду, но не мог. У меня есть враги, Франческо. Те, кто уничтожил мою семью. Те, кто хочет убить меня из-за случившегося тридцать лет назад. Если ты думаешь, что лишь у итальянцев долгая память, попробуй пожить на Ближнем Востоке. Это ведь мы, а не сицилийцы изобрели вендетту.
      – Каин убил Авеля и был сослан в земли к востоку от Эдема. А тебя, получается, сослали сюда, в нашу болотистую лагуну, чтобы исцелять картины.
      Это прозвучало уже как предложение мира, и Габриель ответил примирительной улыбкой.
      – Понимаешь ли ты, что я только что совершил грех, считающийся смертным среди людей моей профессии? Я раскрылся перед тобой, потому что жизнь твоего друга в серьезной опасности.
      – Считаешь, что они действительно намерены убить его?
      – Они уже убили многих. Например, моего друга.
      Тьеполо оглядел пустынную площадь.
      – Я знал Иоанна Павла Первого – Альбино Лючиани. Он собирался очистить Ватикан. Продать церковные богатства, раздать деньги бедным. Революционизировать церковь. Его правление продолжалось тридцать три дня. Сердечный приступ, как объявили в Ватикане. – Тьеполо покачал головой. – У него никогда не было никаких проблем с сердцем. У него было сердце льва. И мужество льва. Перемены, которые он намеревался осуществить, вызвали недовольство очень многих внутри церкви. Поэтому…
      Он опустил руку в карман, достал сотовый телефон и быстро, по памяти, набрал номер. Ждать пришлось довольно долго. Когда на другом конце сняли наконец трубку, Тьеполо назвал себя и попросил некоего отца Луиджи Донати. Потом он прикрыл трубку и прошептал, обращаясь к Габриелю:
      – Это личный секретарь папы. Находится при нем уже много лет, еще со времен Венеции. Верный и преданный человек.
      Очевидно, человек по фамилии Донати оказался на месте, потому что следующие пять минут прошли в оживленном обмене репликами. Судя по тому, с какой легкостью Франческо жонглировал такими словами, как «Рим» и «курия», он легко разбирался в хитросплетениях ватиканской политики, а ловкость и грация, с которыми он перешел к основному вопросу, удивили и восхитили Габриеля. Похоже, годы интриг в артистической среде Венеции стали для Тьеполо отличной школой.
      Закончив разговор, он убрал телефон в карман.
      – Ну? – спросил Габриель.
      – Отец Донати уже идет к папе.
 
      Положив трубку, отец Донати некоторое время задумчиво смотрел на телефон, решая, что делать дальше. Слова Тьеполо все еще звучали у него в ушах.
       Мне необходимо увидеть святого отца. Сделать это нужно обязательно до пятницы.
      Никогда прежде Тьеполо так не разговаривал. Его отношения со святым отцом не выходили за рамки дружеских посиделок – паста и красное вино, веселые истории, возвращавшие папу в счастливые времена его пребывания в Венеции, к той поре, когда он еще не был узником Папского дворца. И почему встреча обязательно должна состояться до пятницы? Что такое случится в пятницу? Святой отец собирается посетить синагогу. Уж не хочет ли Тьеполо намекнуть, что с этим могут быть какие-то проблемы?
      Отец Донати поднялся и направился в папские апартаменты. Не говоря ни слова двум прислуживавшим папе монахиням, вошел в столовую. Его святейшество развлекал делегацию американских епископов, и разговор вращался вокруг одной весьма неприятной для папы темы. Увидев отца Донати, святой отец облегченно вздохнул, хотя угрюмое выражение на лице секретаря не предвещало ничего хорошего.
      Подойдя к папе, священник наклонился к самому его уху. Епископы, понявшие невысказанный намек, вежливо отвернулись. Когда Донати закончил, папа отложил вилку и нож и на мгновение закрыл глаза. Потом поднял голову, кивнул и обратился к гостям.
      – Так о чем мы говорили? – спросил он.
      Отец Донати вышел из комнаты.
 
      Они уже несколько раз пересекли пустынную площадь, ожидая, когда же зазвонит телефон. Воспользовавшись паузой, Тьеполо забросал своего спутника вопросами. Его интересовало все: работа Габриеля на израильскую разведку, личная жизнь и семья, чувства еврея, живущего в окружении христианских образов. Габриель отвечал на одни и мягко уклонялся от тех, которые касались запретных тем. Все еще не веря в то, что человек, реставрировавший христианскую церковь, еврей, Тьеполо попросил его сказать что-нибудь на иврите. Следующие несколько минут Кьяра и Габриель развлекали его непринужденным разговором, прерванным лишь писком сотового телефона. Тьеполо поднес аппарат к уху, молча выслушал то, что ему сказали, и пробормотал:
      – Я все понял, отец Донати.
      Он опустил телефон в карман.
      – Что он ответил? – спросил Габриель.
      Тьеполо улыбнулся.

      В северной части Рима, рядом с ленивым поворотом неспешного Тибра, есть небольшая укромная площадь, куда редко забредают туристы. Еще здесь есть древняя церквушка с потрескавшейся колокольней и почти постоянно пустая автобусная остановка. По утрам над площадью расплывается аромат муки и теста из крохотной пекарни, смешиваясь с сырым, застойным запахом реки. На противоположной от пекарни стороне площади нашел себе место жилой дом с отмеченным двумя апельсиновыми деревьями входом. На верхнем этаже этого дома есть квартирка, из окон которой можно увидеть далекий купол базилики Святого Петра. Снимающий квартиру мужчина появляется в ней весьма редко и лишь тогда, когда это требуется его хозяевам в Тель-Авиве.
      Лифта в доме не было, и чтобы попасть в квартиру, требовалось подняться по четырем угрюмым лестничным пролетам. Первой шла Кьяра, за ней Габриель и Франческо Тьеполо. Не успела она вставить ключ в замочную скважину, как дверь открылась и в проеме возникла плотная фигура Шимона Пацнера. Мрачный взгляд и плотно сжатые губы свидетельствовали отом, что он не забыл о побеге Кьяры и Габриеля, и если бы за его спиной не стояли Эли Лавон и попыхивавший турецкой сигаретой Ари Шамрон, ослушников ждал бы «горячий» прием.
      В данных же обстоятельствах Пацнеру ничего не оставалось, как молча посторониться, пропуская гостей в комнату. Присутствие постороннего заставляло удерживаться от семейных ссор. Но каждый понимал, что однажды, когда Шамрона уже не будет, Пацнер возьмет реванш. Так уж повелось в Конторе.
      Габриель начал с того, что представил гостя:
      – Это Франческо Тьеполо. Франческо, это мои друзья. Не стану называть их имен, потому что в любом случае они будут вымышленные.
      Тьеполо встретил эту новость вполне добродушно. Далее роль хозяина взял на себя Шамрон. Он выступил вперед, пожал гостю руку и пристально посмотрел в глаза. Если долгий, изучающий взгляд старика и не укладывался в рамки светских приличий, Тьеполо ничем не выдал ни беспокойства, ни недовольства.
      – Не думаю, что могу в достаточной мере отблагодарить вас за согласие помочь нам, синьор Тьеполо.
      – Святой отец – мой друг. Я бы никогда не простил себе, если бы с ним что-то случилось. Если в моих силах каким-то образом помешать возможному несчастью, я сделаю все, что от меня зависит.
      – Хочу заверить вас, что в данном случае наши интересы полностью совпадают. – Шамрон наконец-то отпустил руку Тьеполо и посмотрел на Пацнера. – Принеси ему кофе. Не видишь, человек устал?
      Пацнер холодно взглянул на Габриеля и направился в кухню. Шамрон провел гостя в гостиную. Венецианец опустился на край дивана, остальные устроились вокруг него. Шамрон не стал тратить время на любезности и сразу перешел к делу:
      – Когда вы будете в Ватикане?
      – Я должен быть у Бронзовых врат сегодня в шесть часов вечера. Как обычно, отец Донати встретит меня и проводит на третий этаж в папские апартаменты.
      – Вы уверены, что отцу Донати можно доверять?
      – Я знаю отца Донати столько же, сколько и святого отца. Это человек абсолютной преданности.
      Вошедший в комнату Пацнер вручил гостю чашку эспрессо.
      – Нам необходимо встретиться с папой в такой обстановке, где он и его люди чувствовали бы себя достаточно удобно, – сказал Шамрон. – Его святейшество может сам выбрать любое устраивающее его место. Разумеется, необходимо соблюсти все меры безопасности. Нам также не хотелось бы, чтобы о нашем присутствии знали определенные люди из курии. Вы понимаете, что я имею в виду, синьор Тьеполо?
      Венецианец поднес к губам чашку и энергично закивал.
      – Информация, которую мы хотим передать святому отцу, весьма деликатного свойства. При необходимости мы можем поделиться ею с доверенным лицом папы, но в интересах его святейшества услышать все самому.
      Тьеполо одним глотком проглотил эспрессо и осторожно опустил чашку на блюдце.
      – Полагаю, было бы нелишним, если б я имел некоторое представление о характере этой информации.
      Шамрон замялся, поморщился, покачал головой, затем подался вперед.
      – Речь идет о действиях Ватикана в период Второй мировой войны, а также о некоей встрече, имевшей место в одном монастыре на озере Гарда. Надеюсь, вы простите меня, синьор Тьеполо, но больше я сказать не могу.
      – А какова природа опасности, угрожающей его жизни?
      – Мы полагаем, что угроза святому отцу происходит от сил внутри церкви, в связи с чем ему необходимо принять дополнительные меры по защите себя самого и тех, кто его окружает.
      Тьеполо сделал глубокий вдох, отчего щеки у него раздулись, и медленно выпустил воздух.
      – В пользу ваших слов свидетельствует одно обстоятельство. Отец Донати неоднократно говорил мне, что беспокоится за жизнь его святейшества. Так что ваши откровения для меня не новость. Что касается войны… – Венецианец помолчал, подбирая слова. – Скажем так, эта тема до сих пор не дает ему покоя. Он говорит, что церковь запятнала себя и что это пятно должно быть смыто.
      Шамрон улыбнулся:
      – Разумеется, синьор Тьеполо, мы готовы помочь.
 
      В 17.45 к входу в жилой дом подъехал черный «фиат». Франческо Тьеполо разместился на заднем сиденье. Ненадолго появившиеся на террасе Шамрон и Шимон Пацнер проводили взглядом автомобиль, устремившийся вдоль реки по направлению к видневшемуся вдалеке куполу.
      Через четверть часа «фиат» доставил венецианца к входу на площадь Святого Петра. Миновав металлический турникет, Тьеполо зашагал вдоль колоннады Бернини под звон отбивавших шесть часов колоколов базилики. У Бронзовых врат он назвал свое имя и предъявил документы охранявшему вход швейцарскому гвардейцу. Гвардеец сверился с имевшимся у него списком, после чего сравнил лицо посетителя с фотографией на документе и, удовлетворенный результатами, пропустил Тьеполо в Папский дворец.
      Отец Донати ожидал у подножия лестницы Скала Реджиа. Выражение лица у него было, по обыкновению, мрачное, как у человека, постоянно готовящего себя к плохим известиям. Холодно пожав гостю руку, он повел его на третий этаж к папским апартаментам.
      Хотя Тьеполо не в первый раз посещал папский кабинет, обстановка этой комнаты неизменно поражала его своей простотой, совершенно не соответствующей высокому положению работавшего в ней человека, но полностью подходящей скромному священнику, которого он знал и которым восхищался в Венеции. Папа Павел VII стоял у окна, выходящего на площадь Святого Петра, и его белая сутана резко выделялась на фоне красной драпировки. Повернувшись навстречу отцу Донати и Тьеполо, он устало улыбнулся. Тьеполо упал на колени и поцеловал перстень, после чего папа, взяв гостя за плечи, помог ему подняться и на мгновение прижался к могучей груди венецианца, словно в надежде позаимствовать у него сил.
      – Ты хорошо выглядишь, Франческо. Видно, жизнь в Венеции идет тебе на пользу.
      – Так было до вчерашнего дня, ваше святейшество, когда я узнал об угрозе для вашей жизни.
      Отец Донати сел, аккуратно положил одну ногу на другую и разгладил складки, давая понять, что готов приступить к работе.
      – Ладно, Франческо, – сухо сказал он. – Довольно громких слов. Садитесь и, ради Бога, расскажите мне, что именно происходит.
 
      В тот вечер в расписании папы Павла VII значился обед с делегацией аргентинских епископов. Отец Донати позвонил главе делегации, прелату из Буэнос-Айреса, и сообщил, что его святейшеству нездоровится, а посему присутствовать на обеде он не сможет. В ответ епископ пообещал помолиться за скорейшее выздоровление святого отца.
      В 8.30 вечера отец Донати вышел из папского кабинета в коридор и обратился к несшему дежурство швейцарскому гвардейцу.
      – Святой отец желает прогуляться по саду, – деловито сообщил он. – Его святейшество выйдет через пару минут.
      – Я думал, его святейшеству нездоровится, – простодушно ответил гвардеец.
      – Самочувствие святого отца не ваша забота.
      – Да, отец Донати. Я уведомлю охрану, что…
      – Ни в коем случае. Его святейшество желает предаться размышлениям, чтобы ему никто не мешал.
      Гвардеец подтянулся:
      – Да, отец Донати.
      Священник вернулся в кабинет, где Тьеполо помогал папе облачиться в длинный желтовато-коричневый плащи широкополую шляпу. Когда пуговицы были застегнуты, из-под плаща виднелся лишь самый край белой сутаны.
      В Ватикане тысячи комнат и несчитанные мили коридоров и лестниц. Отец Донати поставил перед собой задачу: знать их все как свои пять пальцев. Он провел папу мимо швейцарского гвардейца, после чего они еще добрых десять минут шли по лабиринтам переходов древнего дворца – мрачным и узким туннелям, со сводчатых потолков которых капала вода, каменным ступенькам, отполированным временем и скользким от сырости…
      В конце концов они оказались в темном подземном гараже, где уже стоял наготове маленький «фиат». Ватиканские номера были заменены на итальянские. Франческо Тьеполо помог папе забраться на заднее сиденье и сам устроился рядом. Отец Донати сел за руль и включил мотор.
      Такое развитие событий явно встревожило папу.
      – Скажите, Луиджи, когда вы в последний раз управляли автомобилем?
      – Откровенно говоря, я уже и не помню, ваше святейшество. Но определенно до того, как мы переехали в Венецию.
      – Восемнадцать лет назад!
      – Да защитит нас Святой Дух в этом путешествии.
      – И все ангелы и святые, – добавил на всякий случай папа.
      Донати включил передачу и осторожно поехал по темному пандусу. В следующее мгновение машина погрузилась в вечернюю темноту. Водитель не без колебаний нажал на педаль газа, и они помчались по виа Бельведер к воротам Святой Анны.
      – Пригнитесь, ваше святейшество.
      – Это так необходимо, Луиджи?
      – Франческо, пожалуйста, помогите святому отцу.
      – Простите, ваше святейшество.
      Могучий венецианец бесцеремонно схватил папу за лацканы плаща и потянул вниз. «Фиат» миновал Папскую фармацею и Банк Ватикана. Подъезжая к воротам Святой Анны, отец Донати включил фары и посигналил. Озадаченный гвардеец едва успел отскочить в сторону. Машина проехала через ворота и оказалась на римской территории. Отец Донати перекрестился.
      Папа пошевелился и приподнял голову.
      – Могу я сесть нормально, Франческо? Это же неприлично…
      – Отец Донати?
      – Да, думаю, теперь можно.
      Тьеполо помог папе выпрямиться и поправил его плащ.
 
      Первой въезжающий на площадь «фиат» увидела стоявшая на террасе Кьяра. Автомобиль остановился перед входом, и из него вышли три человека. Кьяра заглянула в гостиную.
      – Там Тьеполо и еще двое мужчин. Один из них, похоже, он.
      Спустя несколько секунд в дверь постучали. Открыл Габриель. В коридоре стояли Франческо Тьеполо, священник и маленького роста человек в длинном плаще и широкополой шляпе. Габриель отступил в сторону, пропуская гостей. Тьеполо и священник ввели своего спутника в конспиративную квартиру.
      Габриель закрыл дверь, а когда повернулся, то увидел, что человек, снявший шляпу, тоже священник. На голове у него была белая папская шапочка. Под светло-коричневым плащом обнаружилась ослепительно белая сутана.
      Его святейшество папа Павел VII кивнул и сказал:
      – Господа, мне сообщили, что вы располагаете некоей важной информацией, которой хотите поделиться со мной. Я весь во внимании.

      Дверь, как и сказал итальянец, открылась, стоило ему дотронуться до нее. Ланге закрыл ее за собой, задвинул засов и лишь после этого выключил свет. Комната была крохотная, с голым полом и затекшими стенами. На узкой железной кровати, больше похожей на тюремную койку, лежал тонкий матрас. Подушка отсутствовала – только жесткое шерстяное одеяло, сложенное в ногах и покрытое пятнами неизвестного происхождения. Моча? Сперма? Оставалось только гадать. Однажды Ланге пришлось провести две недели в похожей дыре в Триполи, ожидая проводника, агента ливийской спецслужбы, который должен был доставить его в тренировочный лагерь на юге. Впрочем, эта комната имела одно характерное отличие: вырезанное из дерева распятие, украшенное четками и высушенными пальмовыми листьями.
      Рядом с кроватью стоял небольшой комод. Выдвинув ящики, Ланге нашел нижнее белье, свернутые черные носки и католический требник с загнутыми страницами. Он не без опаски заглянул в ванную: ржавая раковина с двумя подтекающими кранами, грязное зеркало, в котором почти ничего не отражалось, и унитаз без крышки.
      Ланге открыл шкаф. На вешалке болтались два черных костюма, на полу – пара черных туфель, изрядно поношенных, но до блеска начищенных. Туфли принадлежали человеку, привыкшему заботиться о своем внешнем виде. Ланге отодвинул их в сторону и увидел неприбитую половицу. Он наклонился и приподнял ее.
      В незатейливом тайнике лежало что-то, завернутое в промасленную тряпицу. Он развернул узелок: пистолет Стечкина, глушитель, две обоймы. Ланге вставил одну обойму и сунул пистолет за пояс. Глушитель и вторую обойму он снова завернул в тряпку.
      Кроме оружия, в тайнике обнаружились еще два предмета: ключи от припаркованного возле дома мотоцикла и кожаный бумажник. Ланге открыл бумажник – личный знак сотрудника службы безопасности Ватикана, похоже, настоящий. Он прочитал имя – МАНФРЕД БЕК, ОТДЕЛ СПЕЦИАЛЬНЫХ РАССЛЕДОВАНИЙ – и посмотрел на фотографию. Это была та самая, которую он дал Касагранде в Цюрихе. Разумеется, на снимке был изображен совсем другой человек, но некоторое сходство легко усиливалось несложными средствами.
       Манфред Бек, Отдел специальных расследований…
      Ланге положил бумажник в тайник, вернул на место половицу и прикрыл ее туфлями. Еще раз оглядел пустую комнату. Комната священника. В памяти неожиданно встала картина из прошлого: кривая мощеная улочка во Фрайбурге, молодой человек в черной сутане, бредущий через поднимающийся с реки туман. Молодой человек пребывал в тяжких сомнениях. Впереди лежало острое, невыносимое одиночество жизни, а ему хотелось славы. Как странно, что дорога, избранная им ради спасения от одиночества, привела к одиночеству еще большему. Как странно, что, избежав судьбы приходского священника, он оказался в этой заброшенной комнате в Риме.
      Ланге подошел к окну и открыл створку. В лицо дохнуло влажным ночным воздухом. Примерно в полукилометре находился железнодорожный вокзал. Через улицу – темный, неухоженный парк. По мокрой дорожке шла женщина. В какой-то момент она оказалась под уличным фонарем, и в ее волосах блеснули рыжие пряди. Что-то заставило ее поднять голову и посмотреть на открытое окно. Тренировка? Инстинкт? Страх? Увидев Ланге, женщина улыбнулась и свернула на дорогу.

      Ари Шамрон решил не вводить в заблуждение наместника Иисуса на земле. Габриель должен был рассказать ему все, не скрывая ни источники, ни методы. Как человек, которому пришлось отчитываться перед дюжиной премьер-министров, он знал цену хорошей истории, а потому приказал Габриелю вести повествование в хронологической последовательности. Шамрон твердо верил, что грубые и грязные детали, неизбежно присутствующие в нелегком деле добывания информации, зачастую и грают определяющую роль в донесении нужных выводов до сознания слушателя – в данном случае до сознания главы Римско-католической церкви.
      Все расположились в гостиной. Папа сидел в удобном кресле, сдвинув колени и сложив руки. Отец Донати устроился рядом с ним, держа на коленях раскрытый блокнот. Габриель, Шамрон и Эли Лавон теснились на диване, отделенные от папы и его секретаря низким кофейным столиком и чайником, к которому никто так и не притронулся. Кьяра и Шимон Пацнер остались на балконе. Что касается Франческо Тьеполо, то его миссия завершилась, и венецианец, приложившись еще раз к папскому перстню, сел в черный «фиат», который должен был доставить его в Венецию.
      Габриель вел рассказ на родном для папы итальянском. Отец Донати записывал. Время от времени он поднимал свою серебряную ручку и, глядя на Габриеля поверх очков, задавал уточняющий вопрос. Иногда секретарь просил подробнее остановиться на какой-то кажущейся незначительной детали, иногда спорил по поводу перевода. Если то или иное уточнение или разъяснение вступало в противоречие с уже записанным, отец Донати цитировал весь абзац, наглядно демонстрируя основательность своих претензий. Когда Габриель перешел к рассказу о Питере Мэлоуне и впервые произнес слова «Крус Вера», священник бросил заговорщический взгляд на понтифика, который, впрочем, намеренно его проигнорировал.
      Сам же святой отец не проронил ни слова. Порой он просто смотрел на переплетенные на колене пальцы, порой закрывал глаза, словно предаваясь молчаливой молитве. Из раздумий его выводили лишь упоминания о смерти. Каждый раз, когда Габриель говорил об убийстве – Бенджамина Штерна, Питера Мэлоуна, Алессио Росси и четырех карабинеров, оперативника «Крус Вера» на юге Франции, – папа крестился и шептал слова молитвы. Он не смотрел ни на Габриеля, ни на отца Донати. Его внимание привлекал только Шамрон. Похоже, понтифик нашел в нем нечто родственное. Возможно, дело было в возрастной близости, или первосвященник видел нечто обнадеживающее в глубоких морщинах, бороздивших старческое лицо израильтянина. Так или иначе, но через каждые несколько минут эти двое поднимали глаза и смотрели друг на друга, разделенные кофейным столиком, словно воплощавшим в эти моменты пролегшую между ними бездну тысячелетий.
      Габриель передал отцу Донати письмо сестры Регины Каркасси, и секретарь прочел его вслух. Пока он читал, лицо папы оставалось скорбным, а глаза закрытыми. Со стороны казалось, что его мучит некая старая боль, боль давно зажившей, но теперь открывшейся вновь раны. Лишь в том месте письма, где речь шла о спавшем на коленях сестры Регины мальчике, папа поднял веки и снова посмотрел на Шамрона, после чего опять погрузился в состояние человека, испытывающего сильнейшие душевные и физические страдания.
      Закончив читать, отец Донати вернул письмо Габриелю, который перешел к рассказу о своем возвращении в Мюнхен, повторном обыске квартиры Бенджамина Штерна и о документе, переданном Бенджамином на хранение старой домоправительнице, фрау Ратцингер.
      – Документ на немецком. Хотите, чтобы я перевел его для вас, ваше святейшество?
      За папу ответил отец Донати:
      – Мы оба бегло говорим по-немецки. Пожалуйста, прочтите его на языке оригинала.
      Докладная записка Мартина Лютера Адольфу Эйхману подействовала на папу самым негативным образом. В какой-то момент он даже взял отца Донати за руку, словно ища в нем поддержки. Когда Габриель закончил, святой отец склонил голову и сложил руки под нагрудным крестом. Затем, открыв глаза, он посмотрел на Шамрона.
      – Примечательный документ, не так ли, ваше святейшество? – спросил Шамрон по-немецки.
      – Боюсь, здесь более уместно другое слово, – ответил папа на том же языке. – Постыдный, вот что в первую очередь приходит на ум.
      – Но точен ли он? Соответствует ли тому, что происходило в монастыре в 1943 году?
      Габриель посмотрел на Шамрона, потом перевел взгляд на папу. Отец Донати открыл было рот, собираясь возразить, но святой отец остановил его движением руки.
      – Документ точен во всем, за исключением одной детали, – сказал Павел VII. – Я вовсе не спал на руках сестры Регины. Боюсь, я просто забыл слова молитвы.
 
      А потом он рассказал им о мальчике – мальчике из бедной деревни, затерявшейся в горах на севере Италии. Мальчике, оставшемся сиротой в возрасте девяти лет. Мальчике, у которого не было родственников и которому не к кому было обратиться за поддержкой. Этот мальчик пришел в монастырь у озера и стал работать на кухне. Там он подружился с женщиной, которую звали сестра Регина Каркасси. Монахиня стала ему матерью и наставницей. Она научила его читать и писать. Она научила его ценить музыку и искусство. Она научила его любить Бога и говорить по-немецки. Женщина звала его Чичотго – круглолицый.
      После войны, когда сестра Регина ушла из монастыря, мальчик тоже ушел оттуда. Их вера была подорвана. Он перебрался в Милан, где жил на улице, добывая средства к существованию мелким воровством. Его не раз арестовывали и жестоко избивали. Однажды банда уголовников избила его до полусмерти и бросила умирать на ступеньках приходской церкви. Священник, обнаруживший мальчика утром, отвез его в больницу. Он навещал парнишку каждый день и оплачивал счета. Постепенно священник узнал, что жалкий уличный бродяжка жил когда-то в монастыре, что он умеет читать и писать и неплохо разбирается в Библии. Священник убедил своего подопечного поступить в семинарию, чтобы спастись от бедности и уберечься от тюрьмы. Мальчик согласился, и с тех пор его жизнь изменилась.
 
      На протяжении всего рассказа Шамрон, Габриель и Эли Лавон сидели неподвижно, завороженно слушая эту простую и одновременно такую драматичную историю. Отец Донати не поднимал глаз от блокнота. Когда папа наконец закончил, в комнате воцарилась глубокая тишина. Первым нарушил ее Шамрон:
      – Вы должны понять, ваше святейшество, что мы вовсе не намерены предавать огласке информацию о встрече в монастыре Святого Сердца или о вашем прошлом. Мы лишь хотим знать, кто и почему убил Бенджамина Штерна.
      – Я вовсе не сержусь на вас, господин Шамрон. Независимо от характера этих документов, независимо от вызываемых ими чувств, они должны быть опубликованы и представлены в соответствующем контексте вниманию как историков, так и простых евреев и католиков.
      Шамрон положил документы перед папой.
      – Предание их гласности не входит в наши планы. Мы вручаем их вам, стем чтобы вы сами решили, что делать с ними дальше.
      Папа посмотрел на бумаги, но мысли его, похоже, были о чем-то другом.
      – Он вовсе не был таким уж плохим, наш папа Пий Двенадцатый, каким его изображают враги. Но, к несчастью, не был и таким добродетельным, каким его провозглашают защитники, в том числе церковь. Он молчал, потому что имел на то веские причины. Его удерживал страх – страх перед разделением германских католиков, страх перед гитлеровскими репрессиями по отношению к Ватикану. Он хотел сыграть дипломатическую роль миротворца, но союзники требовали, чтобы он осудил холокост, а Адольф Гитлер желал, чтобы он хранил молчание. Каковы бы ни были причины: ненависть к коммунизму, любовь к Германии, прогерманское окружение, – Пий выбрал курс, выгодный нацистам, и тень этого выбора висит над нами до сих пор. Он стремился быть государственным деятелем, тогда как весь мир нуждался прежде всего в священнике, в человеке в сутане, который во имя Господа, громко и открыто потребовал бы от убийц прекратить злодеяния.
      Папа поднял голову и оглядел лица сидевших напротив него Лавона, Габриеля и Шамрона, на котором его взгляд задержался дольше, чем на других.
      – Мы должны признать тот неприятный факт, что молчание было орудием в руках нацистов. Благодаря этому молчанию стали возможными облавы и депортации, осуществлявшиеся практически без какого-либо сопротивления. Сотни, может быть, тысячи католиков приняли участие в спасении евреев. Но если бы священники и монахи по всей Европе получили прямые указания или хотя бы простое благословение на сопротивление холокосту из уст своего папы, то куда больше католиков дали бы приют гонимым, а число спасенных было бы намного большим. Если бы еще раньше немецкий епископат выступил против преследований и убийств евреев, возможно, холокост никогда бы не достиг таких масштабов. Пий Двенадцатый знал, что машина смерти запущена и работает на полную мощность, но предпочел держать эту информацию при себе. Почему он ничего не сказал миру? Почему не обратился хотя бы к епископам тех стран, где проводились облавы и депортации? Не поощрял ли он тем самым тех, кто заключил договор зла на берегах итальянского озера?
      Папа потянулся к стоящему на столике чайнику, а когда отец Донати наклонился, чтобы помочь ему, поднял руку, словно желая сказать, что уж по крайней мере налить чашку чаю он еще в состоянии. Некоторое время его святейшество задумчиво размешивал молоко и сахар, потом заговорил снова:
      – Боюсь, что поведение Пия – это всего лишь один из требующих изучения аспектов войны. Мы должны признать тот неудобный и неприятный факт, что убийц среди католиков оказалось намного больше, чем спасителей. Католические капелланы благословляли немецких солдат, уничтожавших евреев. Они выслушивали их исповеди и допускали их к таинству Святого Причастия. В вишистской Франции католические священники на деле помогали немецким и французским солдатам проводить облавы, обрекая евреев на депортацию и смерть. В Литве иерархи церкви запретили священникам спасать евреев. В Словакии, стране, которой управлял священник, правительство платило немцам зато, что те забирали их евреев в концентрационные лагеря. В католической Хорватии служители церкви принимали непосредственное участие в убийствах. В той же Хорватии францисканский монах по прозвищу Брат Сатана стоял во главе концентрационного лагеря, в котором погибли двадцать тысяч евреев. – Папа замолчал, чтобы сделать глоток чая, как будто желая избавиться от горького осадка, оставленного этими признаниями. – Мы также должны признать тот факт, что уже после войны церковь проявила снисходительность в отношении убийц и помогла сотням из них избежать заслуженного наказания.
      Шамрон заерзал, но ничего не сказал.
      – Завтра в Большой римской синагоге церковь впервые за все время постарается честно и открыто ответить на эти вопросы.
      – С вашими словами трудно спорить, ваше святейшество, – сказал Шамрон, – но путешествие через реку и выступление в синагоге с такой речью может быть опасным для вас.
      – Синагога – единственное место, где такие слова должны быть произнесены. Тем более синагога, находящаяся на территории римского гетто, где облавы совершались под самыми окнами папских апартаментов, откуда не донеслось даже намека на протест. Мой предшественник побывал там однажды, положив начало пути. Сердце у него было там, где ему и следует быть, но многие в курии стояли на его пути, а потому и путешествие закончилось, не достигнув конечного пункта. Я доведу до конца то, что начал он, продолжив путь с того же места.
      – Похоже, у вас с вашим предшественником есть и еще кое-что общее, – заметил Шамрон. – В курии – и, вероятно, в самом Риме – есть люди, противящиеся пересмотру роли Ватикана в холокосте. Ради сохранения тайны они уже не остановились перед убийством, а потому и вам надлежит действовать исходя из допущения возможности покушения.
      – Вы имеете в виду «Крус Вера»?
      – Внутри церкви существует такая организация?
      Папа и отец Донати переглянулись, после чего святой отец снова посмотрел на Шамрона.
      – Боюсь, господин Шамрон, «Крус Вера» действительно существует. Обществу было позволено не только организоваться, но и набирать силу в тридцатые и во время «холодной» войны, потому что оно представлялось эффективным оружием в борьбе с большевизмом. К сожалению, под знаменем этой борьбы совершались многие преступления, ответственность за которые несет, в частности, и «Крус Вера».
      – А что теперь, когда «холодная» война позади? – спросил Габриель.
      – «Крус Вера» умеет приспосабливаться к меняющейся обстановке. Организация доказала свою ценность в деле поддержания доктринальной дисциплины. В Южной Америке «Крус Вера» вела борьбу со сторонниками теологии освобождения, используя порой гнусное насилие, чтобы удерживать в подчинении мятежных священников. Общество продолжает сражаться слиберализмом, релятивизмом и принципами Второго Ватиканского собора. В результате многие из тех деятелей церкви, кто поддерживает «Крус Вера», закрывают глаза на недостойные приемы, имеющиеся в арсенале этой организации.
      – К услугам «Крус Вера» прибегают, по-видимому, и тогда, когда необходимо сохранить в тайне неприятные для церкви факты ее деятельности?
      – Несомненно, – ответил отец Донати.
      – Является ли Карло Касагранде членом «Крус Вера»?
      – Полагаю, он выполняет функции, говоря вашим языком, начальника оперативного отдела.
      – Есть ли в Ватикане другие члены этой организации?
      На этот раз на вопрос Габриеля ответил папа.
      – Мой государственный секретарь, кардинал Марио Бриндизи, является главой «Крус Вера», – мрачно сказал он.
      – Если вы знаете, что Касагранде и Бриндизи входят в эту организацию, то почему позволяете им оставаться на занимаемых постах?
      – Не Сталин ли сказал однажды, что союзников следует держать близко, а врагов – еще ближе? – Улыбка скользнула по лицу папы и тут же растворилась. – Кроме того, кардинал Бриндизи входит в число неприкасаемых. Если я попытаюсь убрать его, сторонники Бриндизи в курии и коллегии кардиналов устроят бунт, грозящий расколом церкви. Я не хочу этого, а потому мирюсь и с ним, и с его подручными.
      – Поэтому я, ваше святейшество, и возвращаюсь к исходному пункту. Вашей безопасностью занимаются люди, которые противодействуют вашим инициативам. В данных обстоятельствах, на мой взгляд, было бы разумнее отложить посещение синагоги до более спокойных времен.
      После этих слов Шамрон положил на столик папку – досье на наемного убийцу под кодовым именем Леопард, привезенное им из Тель-Авива.
      – Мы полагаем, что этот человек работает на «Крус Вера». Он, несомненно, является одним из самых опасных в мире киллеров. Мы уверены, что это он убил в Лондоне репортера Питера Мэлоуна. Мы также подозреваем его в убийстзе Бенджамина Штерна. И у нас есть основания считать, что он попытается убить вас.
      Папа взглянул на фотографию, потом на Шамрона.
      – Не забывайте, господин Шамрон, что где бы я ни находился, за стенами Ватикана или вне их, меня охраняют одни и те же люди. Если угроза моей жизни существует, то она существует независимо от того, сижу ли я в папских апартаментах или стою в римской синагоге.
      – Я понял, ваше святейшество.
      Отец Донати подался вперед:
      – Как только его святейшество окажется за пределами Ватикана, на итальянской земле, его безопасность будет обеспечивать еще и римская полиция. Благодаря сфабрикованному Касагранде мифу о папском убийце принятые завтра меры будут поистине беспрецедентными. Мы думаем, что его святейшеству нечего опасаться.
      – А если этот человек проникнет в охрану папы?
      – Дух Святой защитит меня в этом путешествии, – ответил папа.
      – При всем уважении, ваше святейшество, я бы предпочел, чтобы рядом с вами находился кто-то еще.
      – У вас есть какое-то предложение, господин Шамрон?
      – Есть, ваше святейшество. – Шамрон положил руку на плечо Габриеля. – Я бы хотел, чтобы Габриель сопровождал вас и отца Донати во время пребывания в синагоге. Он опытный оперативник и знает толк в такого рода делах.
      Папа посмотрел на секретаря.
      – Луиджи? Это ведь можно устроить, не так ли?
      – Можно, ваше святейшество, но есть одна проблема.
      – Ты имеешь в виду то обстоятельство, что господин Аллон представлен стараниями Касагранде как папский убийца?
      – Да, ваше святейшество.
      – Что ж, очевидно, ситуация требует деликатного подхода, но если швейцарская гвардия кому-то и подчиняется, так это мне. – Он снова посмотрел на Шамрона. – Я предприму намеченное паломничество в синагогу, как и было запланировано, а вы будете рядом, чтобы защищать меня, как шестьдесят лет назад следовало делать нам. Вас это устраивает, господин Шамрон?
      Шамрон коротко кивнул и сдержанно улыбнулся.
 
      Через двадцать минут, обговорив все детали, отец Донати и папа покинули конспиративную квартиру. Вскоре машина остановилась у ворот Святой Анны. Из караульной будки вышел гвардеец.
      Отец Донати опустил стекло.
      – Отец Донати? Что же вы…
      Постовой не договорил, увидев в салоне самого папу римского, и вытянулся по стойке «смирно».
      – Ваше святейшество!
      – Об этом никто не должен знать, – негромко сказал папа. – Вы поняли меня?
      – Конечно, ваше святейшество!
      – Если вы расскажете об этом кому-либо, пусть даже вашему начальству, то ответ будете держать передо мной. Обещаю, вам это не понравится.
      – Клянусь, ваше святейшество, я не произнесу ни слова.
      – Надеюсь, молодой человек… ради вашего же блага.
      Папа откинулся на спинку сиденья. Отец Донати опустил стекло, и машина устремилась к Папскому дворцу.
      – Уж и не знаю, как бедняга это переживет, – усмехнувшись, сказал он.
      – Ты считаешь, что так было нужно, Луиджи?
      – Боюсь, что да, ваше святейшество.
      – Да простит нас Бог, – сказал папа. И, помолчав, добавил: – За все, что мы сделали.
      – Скоро все закончится, ваше святейшество.
      – Хорошо бы.

      В ту ночь Эрику Ланге не спалось. Муки проснувшейся совести? Нервы? Или виной бессонницы было горячее тело примостившейся рядом, на узкой полоске матраса, Катрин? Так или иначе, но он проснулся в половине четвертого и уже не сомкнул глаз, лежа с открытыми глазами, чувствуя упирающийся в ребра локоть Катрин, пока в окно мерзкой комнатенки, предоставленной в его распоряжение Карло Касагранде, не заглянули первые посланцы наступившего серого утра.
      Ланге спустил ноги с кровати, осторожно прошел по голому полу, раздвинул тюлевые занавески и выглянул на улицу. Мотоцикл стоял на том же месте, у входа в дом. Никаких признаков того, что за ним установили наблюдение. Он опустил занавески. Катрин зашевелилась, натянула на себя одеяло, перевернулась на другой бок, но не проснулась.
      Ланге приготовил эспрессо на электрической плите и, выпив несколько чашек подряд, прошел в ванную. Следующий час он посвятил изменению внешности. Покрасил волосы темной краской, вставил контактные линзы, изменившие цвет глаз с серого на карий, надел дешевые очки в черной пластмассовой оправе, какие носят рядовые священники. Теперь из затуманенного зеркала на него смотрело лицо незнакомца. Ланге сравнил его с фотографией Манфреда Бека из Отдела специальных расследований и, удовлетворенный результатом, вернулся в комнату.
      Катрин еще спала. Перепоясанный полотенцем, Ланге прошлепал по полу и выдвинул ящик комода. Надел белье, натянул прохудившиеся носки. Прошел к шкафу. Надел черную рубашку, черные брюки, черный пиджак. Сунул ноги в черные туфли. Тщательно завязал шнурки.
      Возвратившись в ванную, он еще долго смотрел на себя в зеркало, вживаясь в образ человека в черном костюме, как артист вживается в образ персонажа пьесы. Убийца в платье священника; человек, которым он мог бы стать, скрывающий в себе того, кем он был. Наконец, взглянув в зеркало последний раз, Ланге сунул за пояс пистолет.
       Священник. Революционер. Киллер. Кто ты на самом деле, старик?
      Он налил последнюю чашку кофе и опустился на край кровати. Катрин открыла глаза и, увидев незнакомца, отпрянула. Рука ее машинально нырнула под подушку, где она обычно прятала оружие. Ланге нежно погладил Катрин по ноге, и женщина замерла. Потом, узнав, приложила ладонь к груди и облегченно вздохнула.
      – Боже мой, Эрик. Ты так изменился.
      – Вот и хорошо, дорогая. На это я и рассчитываю. – Он протянул ей чашку кофе. – Одевайся, Катрин. У нас не так уж много времени.
 
      Кьяра варила в кухне кофе, когда зазвонил телефон. Голос в трубке принадлежал отцу Донати:
      – Я буду на месте через минуту-другую. Скажите ему, пусть спускается.
      Она едва успела положить трубку, как в комнату вошел Габриель. На нем были серый костюм, белая рубашка и темный галстук – все любезно предоставлено Шимоном Пацнером. Кьяра сняла с рукава прицепившуюся нитку.
      – Ты просто красавчик. – Она помолчала. – Немного похож на гробовщика, но в целом очень даже неплохо.
      – Будем надеяться на лучшее. Кто звонил?
      – Отец Донати. Он уже в пути.
      Габриель торопливо проглотил кофе и потянулся за коричневым плащом. Потом поцеловал Кьяру в щеку и неуклюже обнял ее.
      – Ты ведь будешь осторожен, правда?
      С улицы долетел звук автомобильного гудка. Габриель попытался отстраниться, но девушка не отпускала. Сигнал повторился, на этот раз настойчивее. Кьяра опустила руки. Габриель снова поцеловал ее и, убрав «беретту» в плечевую кобуру, спустился по лестнице. Возле входа стоял серый «фиат» с ватиканскими номерами. Отец Донати сидел за рулем. Габриель устроился рядом и закрыл дверцу. Донати повернул к набережной Тибра.
      Утро выдалось серое, с низкими, мрачными тучами; порывистый ветер гнал по реке барашки волн. Священник вел машину, вцепившись в руль, широко открыв глаза и почти не снимая ногу с педали газа. Понаблюдав за ним, Габриель покрепче ухватился за подлокотник. То, что папа накануне добрался до Ватикана живым и невредимым, можно было считать чудом.
      – Много ездите, отец Донати?
      – Вчера впервые за последние восемнадцать лет.
      – Не подумал бы.
      – Вы никудышный лжец, господин Аллон. Я считал, что люди вашей профессии должны быть мастерами в искусстве обмана.
      – Как его святейшество?
      – Я бы сказал, что он чувствует себя весьма неплохо, учитывая обстоятельства. Ухитрился даже поспать. Этот визит на другой берег для него очень важен.
      – Я буду счастлив, когда все закончится и он вернется в папские апартаменты.
      – Вы не единственный, кто мечтает об этом.
      Пока ехали вдоль Тибра, отец Донати рассказал спутнику о принятых мерах безопасности. В синагогу папа отправится на своем обычном бронированном «мерседесе» в сопровождении личного секретаря и Габриеля. Первый периметр безопасности составят одетые в штатское швейцарские гвардейцы. Во второй кордон охранения войдут, как всегда, итальянские полицейские и сотрудники спецслужб. По всему маршруту следования лимузина дорога будет под наблюдением карабинеров дорожных частей, которые закроют ее для всего прочего транспорта.
      Впереди перед ними показался квадратный купол Большой синагоги – сооружения из бледно-серого камня и алюминия. В ее архитектурном дизайне проглядывали персидские и вавилонские черты. Исключительная высота строения вкупе с уникальным фасадом резко отличали его от окружающих зданий, выстроенных в стиле барокко. Достигнутый эффект вовсе не был случайным. Люди, строившие синагогу сто лет назад, стремились к тому, чтобы ее видели с другой стороны Тибра. Видели те, кто находился за древними стенами Ватикана.
      В сотне метров от синагоги им преградил дорогу контрольный пункт. Отец Донати опустил стекло, показал свое удостоверение и перебросился с полицейским парой фраз. Через несколько секунд они въехали во двор и остановились перед входом в синагогу. Не успел отец Донати выключить двигатель, как к машине подошел карабинер со свисающим с плеча автоматом. Пока что Габриеля вполне устраивало увиденное.
      Они вышли из «фиата». Габриель невольно поежился – над всем этим местом словно повисла темная тень истории. Рим был старейшим из поселений диаспоры в Западной Европе, и евреи жили в центре города на протяжении более двух тысяч лет. Они пришли сюда задолго до галилейского рыбака по имени Петр. Они видели убийство Цезаря, наблюдали за подъемом христианства и были свидетелями падения Римской империи. Поносимые церковниками, заклейменные как гонители и убийцы Бога, они были согнаны в гетто, подвергались оскорблениям и ритуальным унижениям.
      А после октябрьской облавы 1943 года тысяча человек были отправлены в газовые камеры и печи Аушвица с молчаливого одобрения папы, наблюдавшего за происходящим с другого берега Тибра.
      И вот теперь папа Павел VII, очевидец грехов властей Ватикана, готовился прийти сюда, чтобы покаяться за прошлое.
       Если только доживет до того, чтобы исполнить свою миссию.Вероятно, поняв чувства Габриеля, отец Донати положил руку ему на плечо и указал в сторону реки.
      – Протестующих сюда не допустят, задержат возле набережной.
      – Протестующих?
      – Ничего серьезного мы не ожидаем. Все как обычно. – Отец Донати пожал плечами. – Сторонники контроля за рождаемостью. Геи и лесбиянки. И тому подобное.
      Поднявшись по ступенькам, они вошли в синагогу. Отец Донати, похоже, не испытывал ни малейших неудобств. Почувствовав на себе взгляд Габриеля, он ободряюще улыбнулся.
      – Когда мы еще были в Венеции, я занимался налаживанием отношений между патриархом и тамошней еврейской общиной. Мне много раз приходилось бывать в синагогах, господин Аллон.
      – Вижу. А теперь расскажите, как будет проходить сама церемония.
      Отец Донати объяснил, что папская процессия сформируется у входа в синагогу. Папа пройдет по центральному проходу в сопровождении главного раввина и сядет рядом с ним в позолоченное кресло. Отец Донати и Габриель проводят его святейшество до входа, а затем займут места в специальной секции для особо почетных гостей, в нескольких футах от папы. Главный раввин произнесет короткую вступительную речь, а затем предоставит слово главе католической церкви. Нарушением привычного протокола станет то, что ватиканский пресс-корпус не получит заранее текст речи верховного понтифика. Выступление папы, несомненно, вызовет бурную реакцию со стороны присутствующих репортеров, но никому из них не будет позволено уйти до того времени, как его святейшество закончит речь и покинет синагогу.
      Мужчины прошли к тому месту, где им предстояло находиться во время выступления папы. В левой части зала карабинер с натасканной на запах взрывчатки собакой медленно шел по рядам. Его напарник работал в другой половине синагоги. В нескольких метрах группа телевизионщиков устанавливала оборудование на небольшой платформе под бдительным наблюдением вооруженного агента службы безопасности.
      – А как насчет других входов, отец Донати?
      – Они все запечатаны. Теперь здесь только один вход и один выход. – Донати посмотрел на часы. – Боюсь, господин Аллон, у нас не так уж много времени. Если вы удовлетворены, то давайте вернемся в Ватикан.
      – Давайте.
 
      У ворот Святой Анны отец Донати показал свое удостоверение несшему службу швейцарскому гвардейцу. Не дожидаясь, пока часовой поинтересуется личностью пассажира, священник вдавил педаль газа в пол, и машина помчалась по виа Бельведер в сторону Папского дворца.
      Оставив автомобиль во дворе Сан-Дамазо, Донати торопливо протащил гостя через посты безопасности и повел вверх по лестнице к папским апартаментам. Габриель шел легко, не чувствуя под ногами мраморных плит. Еще совсем недавно они стояли с Шамроном на полуосвещенной кампо ди Гетто Нуово, и старик требовал найти тех, кто убил Бенджамина Штерна. И вот поиски привели его сюда, в самое сердце Римско-католической церкви.
      Они проскользнули мимо еще одного швейцарского гвардейца и прошли сразу в кабинет. Папа сидел за рабочим столом, разбираясь в груде утренней корреспонденции. Увидев Габриеля, он приветливо улыбнулся:
      – Господин Аллон, как хорошо, что вы пришли. – Папа указал ручкой на кресло у камина. – Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее. А нам с отцом Донати надо до отъезда решить несколько дел.
      Габриель так и сделал. Он достал из кармана пиджака фотографии убийцы, известного под кодовым именем Леопард, и разложил их перед собой. На каждом снимке киллер выглядел иначе, чем на других. Некоторые изменения явно были достигнуты с помощью пластической хирургии, другие потребовали менее сложных средств, таких как шляпы, парики, очки.
      Он убрал фотографии в карман и посмотрел на малорослого человечка в белом, согнувшегося над грудой рассыпанных по столу бумаг. На сердце у Габриеля было тяжело. Если Леопард прибыл в Рим, чтобы убить папу, остановить его будет почти невозможно.
 
      Пока Катрин принимала душ, Ланге занялся уборкой квартиры. Вооружившись влажной тряпкой, он тщательно протер все поверхности, к которым прикасался: дверные ручки, дверцу шкафа, краны в ванной, электроплиту, кофейник. Потом сложил в пластиковый пакет всю запасную одежду и туалетные принадлежности. Убедившись, что все следы его пребывания в квартире уничтожены, Ланге присел на край кровати.
      Из ванной вышла Катрин, успевшая переодеться в синие джинсы, кожаные сапоги на шнуровке и «летчицкую» куртку. Волосы она зачесала назад, глаза спрятала за солнцезащитными очками. Как всегда, Катрин выглядела великолепно, на что и рассчитывал Ланге. Любой карабинер обратит внимание прежде всего на красивую женщину, а уж потом, если останется время, на ее спутника.
      Он поднялся, убрал пистолет за ремень брюк и застегнул пиджак. Потом надел дешевый черный плащ из нейлона наподобие тех, которые носит добрая половина римских священников, и взял мешок с мусором.
      Они спустились по лестнице. В одной руке Ланге нес мешок, другой удерживал воротник плаща, чтобы не показывать лишний раз свой черный костюм.
      Он сел на мотоцикл и включил мотор. Катрин забралась на заднее сиденье и обхватила его за талию. Развернувшись, Ланге направил мотоцикл к древнему центру Рима. Ключи от квартиры он бросил в коллектор, а мешок с мусором передал рабочему, который зашвырнул его в кузов грузовика и пожелал Ланге приятного утра.

      Согласно расписанию папа должен был начать свое выступление в одиннадцать часов дня. В десять тридцать он вышел из кабинета в сопровождении отца Донати и Габриеля. В холле на выходе из папских апартаментов они наткнулись на патруль из одетых в штатское швейцарских гвардейцев. Начальником патруля был рослый и могучий офицер по имени Карл Брюннер. Именно этого момента Габриель боялся больше всего: встречи со швейцарскими дворянами, ярыми католиками, поклявшимися отдать, если потребуется, свои жизни, защищая папу.
      Заметив Габриеля, Брюннер мгновенно выхватил из-под пиджака пистолет и бросился вперед. Оттолкнув папу одним движением руки, он схватил того, кого считал наемным убийцей, за горло. С трудом подавив инстинктивный порыв к сопротивлению, Габриель позволил повалить себя на пол. Впрочем, если бы он и вздумал выбрать другой вариант поведения, шансов в борьбе с Карлом Брюннером у него не было никаких. Швейцарец весил по крайней мере на пятьдесят фунтов больше и сложением напоминал регбиста. Рука, стиснувшая горло Габриеля, могла бы соперничать со стальными тисками.
      Габриель упал на спину, а Брюннер рухнул ему на грудь. Габриель намеренно раскинул руки, показывая, что в них нет оружия, и без сопротивления позволил гвардейцам вырвать из кобуры «беретту». Брюннер отбросил пистолет врага в сторону, а свой направил ему в лицо. Двое других швейцарцев пригвоздили пленника к полу.
      Тем временем остальные патрульные, окружив папу, попытались увести его по коридору. Папа приказал им отпустить его и поспешил к Карлу Брюннеру. Швейцарец оттолкнул святого отца и даже крикнул, чтобы тот вернулся в кабинет.
      – Позвольте этому человеку подняться, – произнес папа.
      Брюннер встал, но двое его людей продолжали прижимать Габриеля к полу. Начальник патруля достал из кармана фотографию, распространенную службой безопасности, и протянул ее понтифику.
      – Этот человек – убийца, ваше святейшество. Его цель – убить вас.
      – Нет, Карл, этот человек – друг. И его цель – защитить меня. Произошла ошибка. Вам все объяснит отец Донати. Доверьтесь мне, Карл. И поднимите его.
 
      Кортеж проследовал через ворота Святой Анны и повернул на ведущую к реке виа делла Кончиляционе. Папа закрыл глаза. Габриель вопросительно посмотрел на отца Донати, и секретарь, наклонившись, прошептал ему на ухо, что в пути его святейшество всегда молится.
      Один из мотоциклистов эскорта занял позицию в нескольких футах от окна папского лимузина. Габриель внимательно посмотрел на него, сопоставляя форму челюсти и ширину скулы с чертами человека на фотографии. Такое сопоставление в какой-то мере напоминало аутентификацию картины, поиск знакомых мазков мастера на только что обнаруженном полотне. Лица были похожи настолько, что он сунул руку под пиджак, к покоящейся в кобуре «беретте». Жест не прошел мимо внимания отца Донати, а вот папа, продолжавший молиться с закрытыми глазами, ничего не заметил.
      Кортеж выехал на набережную Тибра, и мотоциклист поотстал. Габриель перевел дыхание. Дорогу закрыли для движения, и улица впереди была совершенно пустой, не считая редких зевак. Отсутствие зрителей объяснялось той простой причиной, что папский кортеж в этой части Рима не был большой редкостью, а потому и не вызывал особенного интереса.
      Вся поездка заняла немного времени: три минуты по подсчету Габриеля. Впереди показался купол синагоги. Промелькнули кучки демонстрантов. Колонна остановилась перед въездом во двор. Габриель вышел из машины первым, прикрыв телом приоткрытую дверь. На ступеньках синагоги, окруженный делегацией местной еврейской общины, стоял главный раввин.
      Папский лимузин уже окружили сотрудники спецслужб, римских и ватиканской, одни в форме, другие в штатском. Справа от ступенек толпились сдерживаемые желтым канатом репортеры. Трещали мотоциклы, в воздухе стоял запах паров отработанного бензина.
      Габриель прошелся взглядом по лицам сотрудников спецслужб, потом перенес внимание на журналистов. По меньшей мере дюжина из присутствующих могли оказаться переодетыми киллерами. Он заглянул в салон лимузина и посмотрел на отца Донати.
      – Этот отрезок беспокоит меня больше всего. Давайте сделаем все как можно быстрее.
      Он выпрямился и едва не наткнулся на Карла Брюннера.
      – Охранять папу – моя работа, – сказал швейцарец. – Отойдите и не мешайте.
      Габриель не стал возражать и послушно отступил. Брюннер помог понтифику выйти из машины, и швейцарские гвардейцы сразу же сомкнулись вокруг него плотным кольцом. Габриель как будто оказался в море темных костюмов, в самом центре которого ярким белым пятном выделялась папская сутана.
      Мотоциклы наконец заглохли. На ступеньках синагоги папа обнял главного раввина. Было тихо, только издалека доносились выкрики демонстрантов и негромко стрекотали камеры операторов. Габриель стоял за спиной Карла Брюннера, осторожно придерживавшего папу за локоть. Взгляд израильтянина скользил по кругу, цепляясь за каждую необычную деталь, выискивая то, что нарушало установленный порядок. Пробивающегося вперед человека. Вскинутую руку.
      Невнятный шум за спиной. Он резко повернулся – трое карабинеров укладывали на землю какого-то мужчину. Тревога оказалась ложной – это был всего лишь один из демонстрантов, державший в руке плакатик с надписью «СВОБОДУ КИТАЙСКИМ КАТОЛИКАМ!».
      Возня привлекла внимание папы. Он тоже обернулся, и их взгляды встретились.
      – Пожалуйста, ваше святейшество, – негромко сказал Габриель, – пройдите внутрь. Здесь слишком многолюдно.
      Папа кивнул и посмотрел на раввина.
      – Да, ваше святейшество, – поспешно добавил тот, – давайте войдем. Позвольте показать вам наш молитвенный дом.
      Они вместе поднялись по ступенькам, а еще через секунду, к огромному облегчению Габриеля и отца Донати, глава миллиарда католиков вступил под своды синагоги.
 
      Эрик Ланге соскочил с мотоцикла перед входом на площадь Святого Петра. Катрин, не заглушая мотор, быстро заняла его место. Ланге пошел к входу.
      Площадь оказалась заполненной туристами и паломниками. У края колоннады расхаживали карабинеры. Ланге направился к Папскому дворцу. Проходя мимо египетского обелиска, он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы замедлить заметно участившийся пульс.
      В нескольких шагах от дворца дорогу ему преградил карабинер.
      – Куда это вы так разогнались? – спросил он по-итальянски, впиваясь в Ланге пронзительным взглядом.
      –  Portone di Bronzo, –ответил убийца.
      – Вам назначено?
      Ланге достал из кармана бумажник и показал значок. Карабинер поспешно отступил.
      – Извините, отец Бек. Я просто не знал…
      Ланге убрал бумажник.
      – Ваше имя, молодой человек?
      – Матео Галеацци.
      Ланге посмотрел в карие, немного напуганные глаза полицейского.
      – Я вас запомню. Уверен, генералу Касагранде будет приятно знать, что карабинеры поддерживают здесь, на площади, надлежащий порядок.
      – Спасибо.
      Полицейский благодарно склонил голову и протянул руку, показывая, что отец Бек может проследовать дальше. Ланге даже стало жаль беднягу. Через несколько минут парень будет стоять на коленях, выпрашивая прощение за то, что позволил убийце проникнуть во дворец.
      У Бронзовых врат его снова остановили, но уже не карабинер, а швейцарский гвардеец в пышном облачении эпохи Ренессанса. Ланге снова предъявил значок. Гвардеец приказал ему зарегистрироваться у дежурного офицера, сидевшего за столом справа от входа. Там Ланге показал значок еще одному швейцарцу.
      – К кому вы идете?
      – Это вас не касается, – холодно ответил Ланге. – Я здесь по вопросу безопасности. Если сочтете необходимым, можете сообщить Касагранде, что я уже во дворце. Если скажете кому-то еще – например, вашим друзьям, наблюдающим сейчас за нами, – я разберусь с вами лично.
      Гвардеец нервно сглотнул и кивнул. Ланге повернулся. Прямо перед ним уходила вверх величественная Скала Реджиа, освещенная огромными металлическими лампами.
      Он поднимался медленно, как человек, выполняющий неприятную для себя работу, но остановился всего лишь раз, чтобы бросить взгляд сверху на дежурного офицера – гвардеец пристально смотрел ему вслед. В очередной раз его остановили уже наверху, у стеклянных дверей. Прежде чем постовой успел что-то сказать, Ланге протянул ему свой значок. Гвардеец едва не споткнулся, торопясь освободить гостю путь.
      Удивительно, подумал Ланге. План Касагранде работал даже лучше, чем можно было предположить.
      Далее он оказался в сумрачном внутреннем дворике, известном как кортиле ди Сан-Дамазо. Над ним нависали знаменитые лоджии Папского дворца. Ланге быстро прошел под каменной аркой и торопливо взбежал по гулкой мраморной лестнице. По пути ему встретились еще три швейцарских гвардейца, но ни один не остановил его и не потребовал предъявить документы. Здесь, в глубине дворца, пропуском служило его церковное облачение.
      На верхнем этаже Ланге подошел к входу в папские апартаменты. Здесь перед ним встало еще препятствие – очередной швейцарский гвардеец, вооруженный алебардой. Ланге сунул ему в лицо спасительный значок.
      – Мне необходимо увидеть отца Донати.
      – Его сейчас нет.
      – Где он?
      – Отец Донати сопровождает его святейшество. – Гвардеец замолчал, потом неуверенно добавил: – В синагоге.
      – Ах да, конечно. Уверен, отцу Донати не понравится, что вы раскрыли тайну его местонахождения абсолютно чужому человеку.
      – Извините, но…
      Ланге не дал ему закончить.
      – Мне нужно оставить кое-что для отца Донати. Вы можете отвести меня в его кабинет?
      – Как вам известно, отец Бек, мне не разрешается покидать пост ни при каких обстоятельствах.
      – Хорошо. – Ланге примирительно улыбнулся. – По крайней мере хоть что-то вы делаете правильно. Пожалуйста, покажите, как пройти в кабинет отца Донати.
      Гвардеец замялся, не зная, как поступить, но потом все же указал Ланге дорогу. В папских апартаментах никого не было, кроме подметавшей пол пожилой монахини. Она лишь улыбнулась посетителю, когда он, миновав дверь в кабинет Донати, вошел в соседнюю комнату.
      Закрыв за собой дверь, Ланге остановился, привыкая к полумраку. Тяжелые шторы были опущены, скрывая открывающийся за ними вид на площадь Святого Петра, и комната казалась погруженной в глубокую тень. Пройдя по незатейливому восточному ковру, Ланге приблизился к письменному столу. Остановившись у стула с высокой спинкой, он провел ладонью по плюшевому чехлу и осмотрел письменный стол, чересчур скромный для столь влиятельного человека. Пресс-папье. Цилиндрический стаканчик для ручек и карандашей. Стопка разлинованной бумаги, белый телефон со старомодным наборным диском. Подняв голову, Ланге увидел картину с изображением Мадонны. Она будто наблюдала за ним из тени.
      Ланге опустил руку в нагрудный карман, вытащил конверт и бросил его на стол. Конверт упал с приглушенным металлическим звуком. Незваный гость еще раз огляделся, повернулся и быстро вышел из комнаты.
      В коридоре Ланге замедлил шаг и сурово взглянул на часового.
      – Вы обо мне еще услышите, – бросил он и исчез за поворотом коридора.
 
      Письменный стол в кабинете государственного секретаря Марко Бриндизи разительно отличался от своего скромного папского собрата – большой, антикварный, с изогнутыми ножками и золотой инкрустацией. Люди, стоявшие перед ним, обычно испытывали определенное неудобство, что как раз и отвечало целям Бриндизи.
      В данный момент он сидел в кабинете совершенно один, сложив ладони домиком и глядя в пустоту. Несколько минут назад, стоя у окна с видом на площадь Святого Петра, кардинал видел, как папский кортеж устремился по направлению к реке по виа делла Кончиляционе. Сейчас они, вероятно, уже подъезжали к синагоге.
      Взгляд кардинала переместился на экраны телевизоров, стоящих вдоль противоположной стены. Его целью всегда было восстановление былого могущества и влияния католической церкви. Того могущества и влияния, которыми она пользовалась в Средние века. Вместе с тем Марко Бриндизи считал себя вполне современным человеком. Давно ушли в прошлое дни, когда ватиканские бюрократы писали свои меморандумы на пергаменте чернилами и гусиным пером. Бриндизи потратил миллионы на усовершенствование аппарата своего секретариата, в результате чего эта бюрократическая машина превратилась в подобие нервного центра современного государства. Он переключил телевизор на международную службу Би-би-си. Наводнение в Бангладеш, тысячи погибших, сотни тысяч лишились крова. Бриндизи кивнул – Ватикан сделает пожертвование через свои благотворительные организации на облегчение страданий несчастных. Он включил второй телевизор, настроенный на РАИ, главный итальянский телеканал. Третий телевизор принимал Си-эн-эн.
      Бриндизи пригрозил, что не станет сопровождать папу в постыдной и унизительной поездке в синагогу, и сдержал слово. И вот результат: все полагают, что сейчас он уединился, чтобы написать прошение об отставке. Составленное в мягких тонах, оно не поставило бы в неловкое положение Святой престол и не дало бы повода для грязных спекуляций, распространяемых обычно кучкой идиотов из ватиканского пресс-корпуса. Если бы он желал подать в отставку, то выразил бы в этом письме глубокое желание вернуться к пасторской деятельности, заботиться о вверенной ему пастве, крестить детей и ухаживать за больными.
      Любой человек, мало-мальски знакомый с внутренней жизнью Ватикана, счел бы такое прошение грандиозным обманом. Марко Бриндизи учился, работал и жил для того, чтобы управлять бюрократической машиной курии. Мысльотом, что он добровольно откажется от своей власти, была совершенно абсурдной для всех, кто знал кардинала. Никто бы не поверил такому прошению, и Бриндизи не имел ни малейшего намерения писать его. Кроме того, думал он, человек, который приказал бы ему подать в отставку, вряд ли прожил бы очень уж долго.
      Напиши он такое письмо, оно вызвало бы немало неудобных вопросов после убийства папы. Каковы были отношения между двумя самыми могущественными в Ватикане людьми в последние недели? Не испортились ли эти отношения? Не выигрывает ли что-либо государственный секретарь от смерти главы церкви? Нет прошения об отставке – нет и неудобных вопросов. Наоборот, благодаря умело организованным утечкам информации кардинал Бриндизи предстанет в глазах общественности ближайшим другом и сторонником папы, проводником его идей в курии, человеком, который всегда восхищался понтификом и пользовался его полным доверием и уважением. Будучи опубликованными, такие материалы, несомненно, обратят на себя внимание кардиналов, когда те соберутся на следующий конклав. Привлечет их и то, как умело и осторожно воспользуется государственный секретарь своей временной властью в первые, самые тяжелые для церкви дни после гибели папы. В столь ответственный период конклав вряд ли захочет возводить на престол постороннего. Следующим папой должен стать человек из курии, а курия выдвинет кандидатом государственного секретаря Марко Бриндизи.
      Из сладкого транса его вырвал голос комментатора, сопровождавший телекартинку РАИ: папа Павел VII входит в Большую римскую синагогу. Бриндизи закрыл глаза. Он видел другое: Бэккет у алтаря в Кентербери.
       Неужто никто не избавит меня от этого вредного попа? Пошлите ваших четырех рыцарей, Карло. Пусть его зарубят.
      Кардинал Марко Бриндизи увеличил звук и стал ждать сообщения об убийстве папы.

      Большая римская синагога: по-восточному пестрая, возбужденная, ожидающая. Габриель занял место в передней ее части, рядом с алтарем. Руки за спиной, плечи прижаты к холодной мраморной стене. Отец Донати стоял в шаге от него, напряженный и раздражительный. Занятая позиция позволяла ему видеть весь зал. В нескольких футах – группа кардиналов в ярких алых сутанах, внимательно прислушивающихся к словам главного раввина. Сразу за кардиналами разместились беспокойные сотрудники ватиканского пресс-корпуса. Остальные места занимали рядовые члены еврейской общины Рима. Зал замер, когда со своего стула наконец поднялся глава католической церкви.
      Габриель с трудом подавил желание обернуться. Его взгляд снова и снова прочесывал помещение. То же самое делал и стоящий невдалеке Карл Брюннер. На мгновение их взгляды пересеклись. Нет, решил Габриель, опасность исходит не от него.
      Папа начал с того, что поблагодарил лично главного раввина и всю общину в целом за любезное приглашение выступить здесь в этот день. Затем выразил свое восхищение красотой синагоги и особо подчеркнул, что христиан и иудеев объединяет общее наследие. Следуя примеру своего предшественника, он назвал евреев старшими братьями римских католиков. Между родственниками всегда существуют особые отношения, особая связь, способная прерваться при отсутствии должной заботы и внимания. В последние два тысячелетия братья слишком часто ссорились, что имело катастрофические последствия для еврейского народа. Папа говорил без бумажки, и аудитория слушала его как завороженная.
      – В апреле тысяча девятьсот восемьдесят шестого года мой предшественник, папа Иоанн Павел Второй, пришел в эту синагогу, чтобы перекинуть мост через то, что разделяет наши две общины, и начать процесс выправления отношений. За минувшие с тех пор годы проведено немало работы. – Он подождал, словно вслушиваясь в тяжелую, гнетущую тишину зала. – Но сделать нужно еще больше.
      Эти слова были встречены теплой волной прокатившихся по синагоге аплодисментов. Присоединились к ним и кардиналы. Отец Донати толкнул Габриеля локтем в бок и, наклонившись, прошептал:
      – Понаблюдайте за ними. – Он кивнул в сторону людей в красном. – Посмотрим, будут ли они аплодировать через несколько минут.
      Габриелю было не до кардиналов, его больше занимали рядовые слушатели.
      Между тем папа продолжал:
      – Братья и сестры, Господь взял к себе Иоанна Павла прежде, чем он успел завершить начатое. Я намерен продолжить его дело. Я намерен взять на свои плечи его бремя и донести его до цели.
      И снова папу прервали аплодисменты. Как умно, подумал Габриель. Папа представлял свою инициативу как всего лишь продолжение миссии Поляка, а не как нечто радикально новое. Теперь Габриель понял, что человек, называвший себя простым венецианским священником, на самом деле далеко не так зауряден и является тонким тактиком и искусным политиком.
      – Первые шаги по пути примирения были легки по сравнению с тем, что ждет нас впереди. И самыми трудными будут последние шаги. Возможно, на каком-то этапе этого пути перед нами встанет соблазн повернуть назад. Мы не должны поддаваться искушению. Мы должны пройти весь путь – ради блага всех католиков и всех евреев.
      Отец Донати потянул Габриеля за рукав.
      – Ну вот, начинается.
      – Обе наши религии учат, что прощение не дается легко. Мы, римские католики, должны искренне покаяться, если хотим получить отпущение грехов. Если мы убили человека, то нельзя, покаявшись одним лишь всуе произнесенным именем Бога, надеяться на Его прощение. – Папа улыбнулся, и по синагоге прокатился негромкий смех. Впрочем, как заметил Габриель, не все кардиналы сочли реплику папы такой уж забавной. – Когда приходит еврейский день примирения, евреи находят тех, кого обидели, с кем поступили неправильно, признаются в грехе и просят о прощении. Мы, католики, должны сделать то же самое. Но для того чтобы принести искреннее покаяние, нужно прежде всего знать правду. Для этого я и пришел сегодня сюда.
      Папа остановился, чтобы перевести дыхание. Габриель заметил, что понтифик смотрит на отца Донати, словно подпитываясь его силой, будто говоря, что теперь пути назад уже нет. Отец Донати кивнул, и папа снова повернулся к аудитории. Габриель последовал его примеру, но подругой причине – он искал человека с оружием.
      – В это утро, в этой прекрасной синагоге, я объявляю о новом взгляде на отношения между церковью и еврейским народом и на действия церкви в период Второй мировой войны, период самый мрачный в еврейской истории, период, когда шесть миллионов человек сгорели в пламени холокоста. В отличие от предыдущих исследований этого ужасного времени все имеющие отношение к данной теме документы, находящиеся ныне в секретных архивах Ватикана, будут представлены созданной группе ученых для их рассмотрения и оценки.
      Последние слова папы вызвали заметное волнение в журналистском корпусе. Несколько человек достали сотовые, остальные судорожно писали что-то в блокнотах. Рудольф Герц сидел, сложив руки, с низко опущенной головой. Судя по всему, его святейшество не счел нужным посвящать шефа своей пресс-службы в содержание речи. Папа уже вступил на запретную территорию. Теперь он собирался идти дальше.
      – Холокост сотворили не католики, но слишком многие католики, миряне и священники принимали участие в убийствах евреев, и мы не можем игнорировать этот факт. Мы должны признать за собой грех и попросить прощения.
      На этот раз аплодисментов не было, только оглушенно-почтительное молчание. Наверное, никто из пришедших в синагогу не ожидал, что услышит такие слова из уст папы римского.
      – Холокост не был преступлением католиков, однако церковь посеяла ядовитые семена антисемитизма и делала все, чтобы эти семена дали всходы, которые расцвели потом в Европе. Мы должны признать за собой этот грех и попросить прощения.
      Теперь беспокойство охватило уже кардиналов. Одни бросали на папу мрачные взгляды, другие неодобрительно качали головами, третьи пожимали плечами. Габриель посмотрел на папу и прошептал:
      – Который из них кардинал Бриндизи?
      – Его здесь нет, – негромко ответил священник.
      – Почему?
      – Сослался на нездоровье. А на самом деле он предпочел бы взойти на костер, чем слушать эту речь.
      Папа еще не закончил.
      – Вероятно, церковь не смогла бы остановить холокост, но мы могли бы смягчить его жестокость и уменьшить число жертв. Мы должны были позабыть о геополитических интересах и, поднявшись на вершину базилики, прокричать оттуда слова проклятия в адрес палачей. Мы должны были отлучить от нашей церкви убийц и приспособленцев. После войны мы должны были посвятить больше времени заботе о ее жертвах, чем спасению преступников, многие из которых нашли убежище в наших церквах и монастырях по пути в далекие страны.
      Папа раскинул руки.
      – В этих грехах, как и в тех, которые могут быть явлены в будущем, мы сознаемся и за них просим у вас прощения. Нет слов, чтобы выразить глубину вашей скорби. В час великой беды, когда солдаты нацистской Германии выбрасывали вас на улицу, вы молили нас о помощи, но ответом на ваши просьбы было молчание. И посему сегодня, моля вас о прощении, я сделаю это также. Молча.
      Папа Павел VII опустил голову, сложил руки под нагрудным крестом и закрыл глаза. Некоторое время Габриель, все еще не вполне веря в случившееся, смотрел на папу, потом оглядел синагогу. Похоже, он был не одинок в своих чувствах. На лицах многих застыло изумление. Даже некоторые из обычно циничных репортеров сидели с открытыми ртами. Двое из кардиналов присоединились к папе в молитве, но остальные еще не пришли в себя от преподнесенного папой сюрприза.
      Вид молящегося у алтаря синагоги папы означал для Габриеля кое-что еще. Он сказал то, что хотел. Сделанного не изменишь. Обратного пути нет. Если «Крус Вера» намеревалась убить его, то делать это следовало до выступления. Убитый после, он стал бы мучеником. Папе ничто не угрожало, по крайней мере сейчас. Оставалось одно: благополучно доставить его в папские апартаменты.
      Какое-то движение привлекло его внимание – вскинутая рука, – но это был Карл Брюннер, который, подняв руку, прижал палец к уху. В тот же момент выражение его лица переменилось. Швейцарец расправил плечи и, привстав на цыпочки, подался вперед. Кровь прилила к лицу, глаза ожили и забегали. Поднеся к губам руку, он тихо сказал что-то в спрятанный на запястье микрофон и быстро шагнул к отцу Донати.
      Священник наклонился к солдату:
      – Что-то случилось, Карл?
      – Да. Посторонний в Ватикане.
 
      Покинув папские апартаменты, Эрик Ланге спустился этажом ниже и направился к кабинету государственного секретаря. В приемной он наткнулся на отца Масконе, доверенного секретаря кардинала Бриндизи.
      – Мне необходимо увидеть кардинала.
      – Это невозможно. – Отец Масконе переложил какие-то бумаги и заметно нахмурился. – Кем вы вообще себя считаете, что приходите и выступаете с такими требованиями?
      Ланге ничего не сказал, но опустил руку в карман пиджака и выхватил пистолет.
      – Матерь Божья, помолись за меня, – успел пробормотать секретарь.
      Ланге выстрелил ему в лоб и двинулся дальше.
 
      Габриель и отец Донати сбежали по ступенькам синагоги. Папский лимузин стоял в стороне, поблескивая от легкого дождика, окруженный несколькими карабинерами на мотоциклах. Отец Донати подошел к ближайшему из них.
      – Мне необходимо вернуться в Ватикан. Нам нужен мотоцикл.
      Карабинер покачал головой:
      – Не могу вам помочь, отец Донати. Это строго запрещено инструкциями. Если я отдам вам мотоцикл, меня вышвырнут со службы.
      Габриель положил руку на плечо полицейского.
      – Папа лично поручил нам это дело. Вы же не хотите отказать в просьбе его святейшеству?
      Карабинер торопливо слез с мотоцикла. Габриель занял его место. Отец Донати сел сзади.
      – Вы умеете управлять этой штукой?
      – Держитесь.
      Свернув на набережную Тибра, Габриель дал полный газ. За его спиной отец Донати шептал слова молитвы.
 
      Марко Бриндизи стоял посреди комнаты перед телевизионными экранами. Стоял, раскинув руки, с бледным, словно обескровленным лицом. Кардинал был в ярости, о чем свидетельствовала и валявшаяся на полу шапочка.
      – Неужели никто не заткнет рот этому еретику? – вопил Бриндизи. – Проклятие, Карло! Убей же его! Где твой человек?
      – Я здесь, – негромко произнес Эрик Ланге.
      Кардинал повернул голову и увидел человека в скромном костюме священника, который незаметно проскользнул в его кабинет.
      – Кто вы?
      Ланге поднял руку с пистолетом.
      – Не хотите исповедаться перед смертью, ваше преосвященство?
      Кардинал прищурился.
      – Да поглотит огонь ада душу твою.
      Он закрыл глаза и приготовился к смерти. Ланге не заставил его ждать.
      Три выстрела последовали один за другим. Из ствола пистолета Стечкина вырвалось пламя, но звук погасил глушитель. Три пули пробили кардиналу грудь, образовав над сердцем идеальной формы треугольник.
      Когда хозяин кабинета упал, Ланге подошел ближе и заглянул в безжизненные глаза. Приставил дуло к виску прелата и спустил курок еще раз.
      Потом он повернулся и спокойно вышел.

      На то, чтобы домчаться до входа на площадь Святого Петра, Габриелю понадобилось три минуты. Когда он, резко сбросив скорость, затормозил у металлического ограждения, обескураженный карабинер вскинул автомат и приготовился отражать нападение. Отец Донати замахал перед ним своим ватиканским значком.
      – Опусти автомат, идиот! Я – Луиджи Донати, личный секретарь папы. У нас срочное дело. Убери заграждение!
      – Но…
      – Убери его! Быстро!
      Карабинер покорно поднял металлическую секцию, и Габриель тут же направил мотоцикл в образовавшийся проход. Разгуливавшие по площади туристы в страхе отпрыгивали в стороны, посылая вслед сумасшедшему проклятия на полудюжине языков.
      К тому времени, когда они подлетели к Бронзовым вратам, швейцарский гвардеец уже избавился от своей алебарды и держал в вытянутой руке «беретту». Увидев на заднем сиденье мотоцикла отца Донати, он опустил пистолет.
      – Нам сообщили, что во дворце посторонний, – бросил отец Донати.
      Гвардеец кивнул.
      – Там только что стреляли.
      Должно быть, в другой жизни личный секретарь папы был бегуном или футболистом. Длинноногий и сухощавый, он взлетел по ступенькам и рванул по коридору, как спринтер, бросающийся на финишную ленточку. Габриель поотстал, но старался не терять священника из виду.
      Менее чем за две минуты отец Донати взбежал на второй этаж, где располагались апартаменты кардинала Бриндизи. Там уже были несколько швейцарских гвардейцев и три кардинала из курии. На столе в приемной покоилось обмякшее тело отца Масконе. На полу растекалась лужа крови.
      – Боже, все это зашло слишком далеко, – пробормотал отец Донати и, склонившись над мертвым священником, провел последние отправления.
      Габриель прошел в кабинет и увидел стоящую на коленях над распростершимся на полу кардиналом Бриндизи монахиню. Через пару мгновений к нему присоединился отец Донати с серым как пыль лицом. Сделав несколько шагов, он устало опустился рядом с монахиней, не замечая того, что стоит в крови.
 
      Расположившись у конца колоннады, Катрин Буссар видела все, что происходило на площади: приезд двух мужчин на мотоцикле, спор между карабинером и священником, оказавшимся секретарем папы, их сумасшедший бросок через площадь. Очевидно, они знали, что во дворце что-то случилось. Катрин включила мотор и перевела взгляд на Бронзовые врата. Она ждала.
 
      Надежды на то, что уйти удастся незаметно, уже не осталось. В холле дворца толпились швейцарские гвардейцы и полицейские, а Бронзовые врата, похоже, были закрыты. Очевидно, кто-то все же проигнорировал его предупреждение и поднял тревогу. Ланге понял, что придется пробиваться силой. Времени было мало, и чтобы хоть немного изменить внешность, он снял очки и сунул их в карман. Потом, с трудом сдерживая желание перейти на бег, направился к Бронзовым вратам.
      Навстречу ему шагнул гвардеец.
      – Извините, но мы сейчас никого не впускаем и никого не выпускаем.
      – Боюсь, мне нельзя задерживаться, – спокойно ответил Ланге. – Я должен выйти именно сейчас. У меня неотложная встреча.
      – Приказ есть приказ, монсеньор. Во дворце стреляли. Выход закрыт.
      – Стреляли? В Ватикане? Боже!
      Ланге перекрестился и, используя этот жест как прикрытие, выхватил из-под одежды пистолет Стечкина. Швейцарцу же, одетому в средневековый костюм, времени потребовалось гораздо больше, и когда он все же достал оружие, было уже поздно – Ланге дважды выстрелил ему в грудь.
      Кто-то закричал. Убийца метнулся к Бронзовым вратам, но путь ему преградил еще один часовой. Этот гвардеец уже держал «беретту» в руке, но не решался открыть огонь – неизвестный был окружен кричащими священниками и служащими. Человек, которому приходится по восемь часов вдень стоять с алебардой, не готов стрелять в толпу, рискуя попасть в постороннего. У Ланге таких проблем не было. Он выстрелил без колебаний, и швейцарец упал на мраморный пол.
      Ланге пробежал через Бронзовые врата, но навстречу ему уже шел, держа автомат на изготовку, карабинер.
      – Стоять! Опустить оружие!
      Ланге повернулся и выстрелил. Карабинер свалился на камни площади Святого Петра.
      То, что киллер увидел в следующую секунду, напоминало сцену из кошмара: через площадь наперерез ему бежали пять или шесть карабинеров с автоматами. Вступать с ними в перестрелку было бы равносильно самоубийству.
       Ну же, Катрин. Где ты?
      Неподалеку, в нескольких футах от него, стояла, застыв от ужаса, молодая женщина, судя по виду, американка. Ланге преодолел расстояние между ними тремя быстрыми шагами и, схватив женщину за волосы, рванул к себе. Карабинеры остановились. Ланге приставил пистолет к виску заложницы и потащил ее по площади.
 
      Габриель услышал крики, влетевшие в кабинет кардинала Бриндизи через открытое окно. Он раздвинул тяжелые шторы и выглянул. На площади явно происходило что-то неординарное: туристы разбегались во все стороны, с полдюжины карабинеров преследовали человека в облачении священника, прижимавшего пистолет к голове женщины.
 
      Катрин Буссар видела то же самое, но только с другой точки – она по-прежнему стояла в конце колоннады Бернини. Услышав выстрелы, полицейский у ограждения, пропустивший ранее двух мужчин на мотоцикле, оставил свой пост и побежал к дворцу. Катрин тут же воспользовалась этим, чтобы выехать на площадь.
      Ланге увидел ее. Когда мотоцикл был уже рядом, он оттолкнул заложницу, вскочил в седло впереди Катрин, развернулся и устремился к дальнему краю площади. Какой-то карабинер попытался закрыть выезд, метнувшись к ограждению, но Ланге свалил его двумя последними выстрелами. Полицейский рухнул на мостовую.
      Вылетев с площади через оставленный постовым проход, Ланге повернул на юг. В следующее мгновение преследователи потеряли его из виду.
 
      На площади Святого Петра царил хаос. Первой задачей полицейских было восстановление порядка и обеспечение безопасности, а также оказание помощи пострадавшим. Преследование виновника всей этой сумятицы отходило на второй план. Габриель знал, что профессионалу достаточно нескольких секунд, чтобы затеряться в лабиринте римских улочек. Однажды он и сам с успехом это сделал. Еще мгновение, и Леопард, человек, убивший Бенджамина и многих других, исчезнет навсегда.
      Мотоцикл, на котором они с отцом Донати приехали из синагоги, мирно стоял там, где его и оставили, у Бронзовых врат. Ключи лежали в кармане. Габриель прыгнул на сиденье и включил мотор. Промчавшись вдоль колоннады, Габриель повернул вправо, как это только что сделал убийца, и тут же столкнулся с первой проблемой: продолжать путь по периметру Ватикана или свернуть налево, к южной оконечности Яникула. Он притормозил, и в этот момент какой-то турист с болтающимся на шее фотоаппаратом сделал шаг вперед и крикнул по-французски:
      – Вы ищете священника с пистолетом?
      – Да.
      Француз указал на узкую мощеную улочку, заполненную административными зданиями и магазинчиками, торгующими религиозного характера сувенирами. Габриель повернул влево и дал полный газ. Если киллер выбрал для отступления именно этот маршрут, он мог легко раствориться на огромной территории парка и за несколько минут добраться до запутанных улочек Трастевере, пересечь Тибр и укрыться в жилых кварталах Авентинского холма.
      Через сотню метров Габриель свернул вправо и проехал вдоль фасада старинного неухоженного палаццо. Добравшись до шумной площади возле реки, еще раз повернул направо и устремился вверх по пандусу, ведущему в парк. В конце пандуса была кольцевая развязка, проходившая рядом с входом в подземный автобусный терминал. Именно там Габриель впервые увидел мотоциклиста в черном, за спиной которого сидела женщина. Промчавшись по развязке, они исчезли в парке. Габриель устремился за ними.
      Дорога, окаймленная широкими тротуарами и высокими пиниями, проходила через гребень холма, и в какой-то момент у Габриеля возникло ощущение, что он парит над городом. Приближаясь к площади Гарибальди, он во второй раз увидел мотоциклиста в черном – тот рискованно пронесся между двумя автомобилями. Как и предполагал Габриель, убийца выскочил на узкую улочку, уходившую в сторону Трастевере. Не обращая внимания на сыплющиеся со всех сторон проклятия и пронзительные гудки, Габриель прорезал поток движения и продолжил преследование.
      Дорога шла под уклон, изобилуя крутыми поворотами. Полицейский мотоцикл имел преимущество в мощности, к тому же Габриелю не мешал пассажир. Он быстро сократил дистанцию до тридцати метров.
      Управляя машиной правой рукой, Габриель взял в левую «беретту» и добавил газу. Мотоцикл прыгнул вперед. Женщина оглянулась через плечо, потом повернулась и неуклюже выстрелила в него из пистолета.
      Несмотря на шум движения, Габриель услышал звук выстрелов. Одна пуля разбила ветровое стекло. Мотоцикл дернулся в сторону. Рука соскользнула с рукоятки газа. Леопард начал отрываться.
      Восстановить утраченный было контроль над машиной оказалось не так-то легко, но Габриель все же справился. Дистанция постепенно сокращалась.
 
      Оторвав взгляд от дороги, Ланге посмотрел в зеркало заднего вида. У человека, преследовавшего его, были темные волосы, смуглая кожа и тонкие черты лица. Но больше всего Ланге поразило выражение полной сосредоточенности. Неужто Габриель Аллон? Агент по кличке Меч. Человек, хладнокровно проникший на виллу в Тунисе и убивший одного из самых охраняемых в мире людей. Человек, который, как обещал Касагранде, не встанет у него на пути. Очевидно, проблему решить не удалось. Что ж, когда-нибудь Касагранде ответит за это.
      Но сейчас думать нужно было о другом: как уйти от преследования. За рекой, на Авентинском холме, его ждала машина. Чтобы попасть туда, нужно пройти через лабиринт Трастевере. Ланге не сомневался, что сумеет избавиться от израильтянина… если только доберется до Трастевере.
      В Гринвальде его ждал дом. Там он мог жить в свое удовольствие: кататься на лыжах, приводить женщин… Альтернатива – грязная итальянская тюрьма, мерзкая пища, никаких женщин. И так до конца жизни. Нет, уж лучше смерть.
      Он дал полный газ. Трастевере совсем близко. Там – свобода. Ланге еще раз посмотрел в зеркало. Израильтянин сократил дистанцию и приготовился стрелять. Ланге попытался увеличить скорость, однако машина уже шла на пределе. Катрин. Все дело в ней. Она стала лишним грузом.
      Выстрелы. Пули прошли совсем рядом. Катрин вскрикнула. Он почувствовал, как ослабели вдруг ее руки.
      – Держись! – крикнул Ланге, но его голосу не хватало уверенности.
      Они уже выехали из парка и мчались теперь по узкой улочке, между запущенными жилыми домами. Поворот. Переулок оказался еще уже и был забит припаркованными по обеим сторонам мощеной дороги автомобилями. В конце улицы появился шпиль выстроенной в романском стиле церквушки. Крест на шпиле походил на прицел винтовки.
      Катрин едва держалась. Ланге оглянулся. На ее губах пузырилась кровь, лицо было белым как мел. Он взглянул в зеркальце. Израильтянин отставал не более чем на тридцать метров, но и это преимущество быстро таяло.
      – Прости, Катрин, – пробормотал Ланге.
      Он схватил ее за запястье и резко повернул. Что-то хрустнуло. Женщина снова вскрикнула и попыталась вцепиться в него другой рукой, но удержаться в таком положении уже не смогла.
      Он чувствовал, как она сползает с сиденья. Потом услышал глухой стук, когда тело ударилось о камни. Ланге знал, что не забудет этот звук до конца жизни.
      Оглядываться он не стал.
 
      Женщина сорвалась с сиденья, рухнула на мостовую и покатилась по диагонали через улицу. На то, чтобы среагировать, у Габриеля было не больше секунды. Он сжал ручку тормоза, но тут же понял, что остановиться вовремя не успеет. Резко наклонившись влево, Габриель бросил мотоцикл на камни. Голова ударилась о мостовую. Сила инерции тащила его дальше; камни сдирали кожу. В какой-то момент перед глазами промелькнул взлетевший в воздух мотоцикл.
      Он остановился, когда налетел на тело женщины. Ее прекрасные глаза были открыты, но жизнь уже ушла из них. Он поднял голову и увидел, как Леопард исчезает за шпилем церкви.
      Потом все потемнело.
 
      В суматохе, которая еще не улеглась после прозвучавших на площади Святого Петра выстрелов, никто не обратил внимания на пожилого мужчину, медленно бредущего по древней брусчатке. Он бросил взгляд на умирающего швейцарского гвардейца в намокшей от крови форме. Задержался ненадолго у тела молодого карабинера. Посмотрел на юную американку, рыдавшую в объятиях матери. Он знал, что это еще не все, что через несколько минут люди замрут от ужаса, когда узнают об убийстве кардинала Бриндизи. Кровь омыла камни площади Святого Петра. Кошмар. Все было еще хуже, чем в тот далекий день 1981 года, когда стреляли в Поляка.
      «И это сделал я, – подумал Карло Касагранде. – Это дело моих рук».
      Он прошел через колоннаду и направился к воротам Святой Анны. Что ждет его впереди? Неизбежное раскрытие заговора. Разоблачение «Крус Вера». Сможет ли он объяснить, что на самом деле спасал жизнь папе? Что, убив кардинала Бриндизи, спас саму церковь? Кровь на площади Святого Петра была необходима. Это была очищающая кровь. Но кто ему поверит? Он умрет опозоренным и обесчещенным. Как убийца.
      Генерал остановился у двери церкви Святой Анны. Вход охранял швейцарский гвардеец. Вызванный на службу в спешке, он был одет в джинсы и ветровку. Увидев медленно поднимающегося по ступенькам генерала, гвардеец явно удивился.
      – Там кто-нибудь есть?
      – Нет, генерал. Мы очистили церковь, как только началась стрельба. Двери заперты.
      – Откройте их, пожалуйста. Мне нужно помолиться.
      Небольшой неф терялся в темноте. Оставшись у дверей, гвардеец с любопытством наблюдал за генералом, который прошел вперед по узкому проходу и опустился на колени перед алтарем. Помолившись, он опустил руку в карман, где лежал пистолет.
      Увидев оружие, гвардеец метнулся в церковь:
      – Нет, генерал! Остановитесь!
      Касагранде словно не слышал его. Он вложил дуло пистолета в рот и нажал на спусковой крючок. Эхо выстрела заполнило пустую церковь. Несколько секунд генерал стоял на коленях, и гвардеец успел подумать, что, может быть, он еще жив. Потом тело наклонилось и упало на алтарь. Карло Касагранде, спаситель Италии, умер.

      На одиннадцатом этаже клиники Гемелли есть палаты, о существовании которых известно лишь очень немногим. Обставленные по-спартански скудно, они похожи на комнаты какого-нибудь священника. В одной стоит больничная кровать. В другой есть диваны и стулья. Третья представляет собой скромную часовенку. За столом в коридоре – часовой. Комнаты охраняются всегда, даже когда пустуют.
      В тот день, когда на площади Святого Петра разразилась перестрелка, в одну из этих комнат поместили безымянного пациента. Ранения были серьезные: трещина черепа, смещение позвонков, четыре сломанных ребра, рваные раны и ссадины по всему телу. Срочная операция избавила неизвестного от опасного для жизни внутричерепного давления, возникшего вследствие опухоли мозга, но он все равно оставался в коме. Ввиду страшных ран на спине его положили на живот, головой к окну. Распухшее лицо прикрывала кислородная маска. Потемневшие от синяков веки не поднимались.
      Множество обстоятельств и фактов свидетельствовали в пользу того, что пациент без имени был далеко не простым человеком. ОтецДонати, личный секретарь папы, наведывался по нескольку раз в день, чтобы осведомиться о состоянии раненого. За дверью постоянно дежурили двое охранников. Но самым поразительным был тот факт, что незнакомец вообще попал в палату на одиннадцатом этаже клиники Гемелли, потому что апартаменты предназначались только для одного человека: верховного понтифика Римско-католической церкви.
      В первые четыре дня посетителей было только двое: высокая, поразительной красоты молодаяженщинасдлинными волнистыми волосами и черными глазами и старике лицом, напоминающим камень пустыни. Женщина говорила по-итальянски, старик – нет. Обслуживающий персонал предположил – как оказалось, ошибочно, – что мужчина приходится пациенту отцом. Эти двое устроили в соседней комнате нечто вроде базового лагеря и уже не уходили.
      Старика, похоже, больше всего беспокоила правая рука больного, что показалось медперсоналу довольно-таки странным, так как другие травмы и ранения были куда как более серьезны. Вызвали радиолога. Сделали рентген. Пригласили ортопеда. Специалист пришла к выводу, что рука практически не пострадала. Она, однако, не приняла во внимание глубокий шрам между большим и указательным пальцами – след недавнего ранения.
      На пятый день, ближе к вечеру, приехал папа. Его сопровождали отец Донати и один-единственный швейцарский гвардеец. Опустившись на колени перед постелью больного, понтифик закрыл глаза и простоял так целый час. Закончив молиться, он осторожно погладил человека без имени по руке.
      Когда папа поднялся, взгляд его упал на вырезанное из дерева распятие, висящее над кроватью. Несколько секунд он смотрел на него, потом вытянул руку и начертал в воздухе крест. Повернувшись к двери, папа подозвал к себе отца Донати и шепнул что-то ему на ухо. Священник перегнулся через кровать и бережно снял распятие со стены.

* * *

      Через двадцать четыре часа после визита папы правая рука пациента пришла в движение. Двигалась она как-то странно, раз за разом повторяя одно и то же: слабый удар и за ним три быстрых поглаживания.
      Так, та, та, та… так, та, та, та…
      Такое развитие событий вызвало горячие споры в команде специалистов. Одни призывали не придавать ему значения и объясняли движения мышечными спазмами. Другие высказывали опасение, что речь идет о неконтролируемых судорогах.
      Черноглазая девушка не согласилась ни с первыми, ни со вторыми и предложила свое объяснение.
      – Он просто рисует, – сказала она. – И скоро очнется.
      На следующий день, спустя неделю после поступления, безымянный пациент ненадолго пришел в себя. Он медленно открыл глаза, мигнул от солнечного света и как-то странно, словно не узнавая, посмотрел на старика.
      – Ари?
      – Мы беспокоились.
      – У меня везде болит.
      – Не сомневаюсь.
      Он перевел взгляд на окно.
      –  lerushalayim?
      – Рим.
      – Где?
      Старик объяснил. Раненый слабо улыбнулся под кислородной маской.
      – Где… Кьяра?
      – Здесь. Она не уходила.
      – Я… взял его?
      Но не успел Шамрон ответить, как глаза Габриеля закрылись, и сознание снова оставило его.

      Минул еще месяц, прежде чем Габриель поправился настолько, чтобы вернуться в Венецию. Они поселились в четырехэтажном доме на Каннареджо со спуском к крохотному причалу, у которого покачивался небольшой ялик. Входная дверь, по обе стороны от которой стояли керамические горшки с разросшейся геранью, открывалась на тихий дворик с запахом розмарина. Установкой охранной системы занималась некая фирма, базирующаяся в Тель-Авиве.
      Габриель не находил в себе сил возобновить битву с Беллини. Зрение не восстановилось, стоять долго он не мог – начинала кружиться голова. По ночам его будила гудящая боль в висках. Увидев в первый раз его спину, Франческо Тьеполо подумал, что Габриель похож на человека, которого пытались освежевать. Тьеполо обратился к суперинтенданту, ведающему церквами Венеции, с просьбой отложить открытие церкви Святого Захарии еще на месяц, с тем чтобы дать синьору Дельвеккио возможность оправиться после злосчастного дорожного происшествия.
      Суперинтендант, в свою очередь, предложил Тьеполо самому подняться на леса, с тем чтобы закончить Беллини в срок.
       Туристы приезжают, Франческо. Ты предлагаешь мне повесить на дверь церкви Святого Захарии табличку с извещением, что она закрыта на реконструкцию?
      Далее случилось совершенно неожиданное: в спор вмешался Ватикан. Отец Луиджи Донати отправил в Венецию сердитое письмо – в духе времени, электронной почтой, – выразив в нем пожелание святого отца позволить синьору Дельвеккио закончить реставрацию шедевра Беллини. Суперинтендант поспешно переменил мнение. На следующий день в дом на берегу канала была доставлена коробка венецианского шоколада вместе с запиской, содержавшей пожелание скорейшего выздоровления.
      Все то время, пока Габриель поправлялся, они вели себя как типичные венецианцы. Обедали в ресторанах, где не встретишь туристов, а после ужина каждый вечер приходили в Гетто Нуово. Иногда компанию им составлял отец Кьяры. Мягко, но настойчиво он расспрашивал их о характере сложившихся между ними отношений, осторожно стараясь выяснить намерения Габриеля вогношении его дочери. Когда «допрос» затягивался, Кьяра ласково толкала отца в плечо и говорила: «Папа, пожалуйста». Потом брала обоих мужчин под руки, и они молча шли по площади, подставив лица теплому вечернему ветерку.
      Каждый раз перед тем, как уйти из гетто, Габриель подходил к окну приюта и смотрел на сидящих перед телевизором старушек. Поза его при этом оставалась одной и той же: правая рука на подбородке, левая поддерживает правую под локоть, голова слегка опущена. В такие моменты Кьяра представляла его стоящим на платформе с кистью в зубах перед поврежденной картиной.
 
      Делать им в ту весну было особенно нечего, а потому они с пристальным интересом следили за развитием событий в Ватикане. Верный данному обещанию, папа Павел VII дал ход своей инициативе, назначив группу экспертов и историков для пересмотра роли Ватикана во время Второй мировой войны и изучения долгой истории церковного антисемитизма. В комиссию вошли двенадцать человек: шесть католиков и шесть евреев. Согласно установленным в самом начале правилам, их работа, состоящая в анализе бессчетных документов из секретных архивов Ватикана, должна была продолжаться в течение пяти лет и проходить в условиях строжайшей секретности. По окончании пятилетнего срока рабочая группа должна была представить итоговый отчет на рассмотрение папе, а тот принять соответствующие меры. Отклик еврейских общин от Нью-Йорка до Парижа и Иерусалима на решение папы был исключительно позитивным.
      Через месяц после созыва комиссия обратилась с первым запросом о предоставлении документов из секретного архива. В числе прочих там был указан меморандум, составленный епископом Себастьяно Лоренци для его святейшества папы Пия XII. Документ этот, долгое время считавшийся уничтоженным, содержал подробности тайной встречи, состоявшейся в монастыре на озере Гарда в 1942 году. Подчиняясь инструкции, члены комиссии воздержались от каких-либо публичных комментариев по данному вопросу.
      Вскоре, однако, инициатива папы оказалась в тени громкого скандала, получившего в итальянской прессе название «Дело „Крус Вера“». С серией сенсационных разоблачений выступил ватиканский корреспондент газеты «Република» Бенедетто Фоа, рассказавший о существовании тайного католического общества, распространившего свое влияние на самые верхние эшелоны церковной власти, римского правительства и итальянского делового мира.
      Поданным не названных Фоа источников, щупальца «Крус Вера» протянулись через Европу в Соединенные Штаты и Латинскую Америку. Вождем тайного ордена был назван недавно убитый государственный секретарь Ватикана, кардинал Марко Бриндизи, а его ближайшими помощниками – финансист-затворник Роберто Пуччи и бывший глава службы безопасности Ватикана Карло Касагранде. Пуччи официально отверг предъявленные обвинения через своих адвокатов, но вскоре после появления разоблачений Фоа контролируемый им банк претерпел процедуру банкротства. Финансовый кризис выявил тот факт, что вся империя Пуччи являлась на самом деле карточным домиком, и спустя несколько недель от нее остались только дымящиеся развалины. Сам банкир покинул дорогую его сердцу виллу Галатина и укрылся в Каннах.
      Что касается Ватикана, то он публично объявил случившееся делом рук религиозного безумца, не имеющего связей ни с какой-либо страной, ни с какой-либо террористической организацией, ни с каким-либо тайным обществом. Власти города-государства упорно отрицали существование внутри церкви общества под названием «Крус Вера» и напоминали, что создание таких обществ строго запрещено. Тем не менее до репортеров пресс-корпуса, а затем и до всех, кто внимательно следил за внутренней жизнью Ватикана, дошли слухи о том, что папа Павел VII взялся за «уборку в доме». Более дюжины высокопоставленных членов курии получили новые назначения и отправились в провинцию или же ушли в отставку. В числе пострадавших оказался и глава конгрегации по вопросам доктрины веры. После назначения преемника Марко Бриндизи полностью сменился штат секретариата. Возглавлявший пресс-службу Рудольф Герц возвратился в Вену.
      Ари Шамрон следил за выздоровлением Габриеля из Тель-Авива. Вопреки желанию Льва старик все же сумел найти дорогу в здание на бульваре Царя Саула, где возглавил специально созданную рабочую группу, получившую неофициальное название «Команда Леопард». Единственной задачей группы был поиск неуловимого террориста, считавшегося ответственным за убийство Бенджамина Штерна и многих других. Получив новое назначение, Шамрон словно помолодел. Те, кто хорошо знал старика, отметили, что он и выглядеть стал намного лучше.
      К несчастью для тех, кто вошел в возглавляемую им группу, вместе со здоровьем к Шамрону вернулся и неукротимый нрав, так что за короткий срок он довел своих подчиненных, как и самого себя, до полного изнеможения. Не пропускали ничего: ни неясных слухов, ни самых незначительных деталей. Леопарда вроде бы видели в Париже и Хельсинки. Из Чехии пришло сообщение о том, что его подозревают в одном громком убийстве в Праге. В Москве эта кличка всплыла в связи с гибелью высокопоставленного сотрудника разведки.
      Агент Конторы в Багдаде сообщал, что Леопард, похоже, заключил соглашение с секретной службой Ирака.
      Поступающая информация тщательно проверялась, но все следы вели в пустоту. И все же старик призывал свою команду не отчаиваться. У него была собственная теория по поводу того, где можно найти Леопарда. Его влекут деньги, повторял он, и в них же его погибель.
 
      Однажды вечером в один из последних дней мая к Габриелю, прогуливавшемуся вместе с Кьярой по кампо ди Гетто Нуово, отскочил футбольный мяч. Он отпустил ее руку и сделал три быстрых шага вперед. «Осторожно! Голова!» – крикнула она, но Габриель словно и не слышал. Он поднял ногу и нанес такой удар, что от фасада старой синагоги отскочило глухое эхо. Мяч взмыл высоко в воздух и, описав широкую дугу, опустился прямо в руки мальчишки лет двенадцати с пришпиленной к курчавой голове кипой. Юный футболист удивленно посмотрел на Габриеля, улыбнулся и бегом вернулся к друзьям.
      Возвратившись домой, Габриель позвонил Франческо Тьеполо и сказал, что готов приступить к работе.
 
      Платформа стояла там же, где он ее и оставил. Его кисти и палитра, краски и растворитель лежали на месте. Церковь была в полном его распоряжении. Другие – Адриана, Антонио Полити и прочие члены «команды Святого Захарии» – давно закончили свою работу и ушли. Кьяра постоянно сопровождала его. Стоя на лесах, перед величественным алтарем, спиной к двери, он представлял собой отличную мишень, поэтому она усаживалась у подножия платформы и не спускала глаз со входа. Кьяра обратилась к нему лишь с одним требованием – убрать полог – и, как ни странно, не получила отказа.
      Габриель работал подолгу, задерживаясь допоздна, чего не позволил бы себе в обычных обстоятельствах, твердо вознамерившись завершить реставрацию как можно быстрее. Раз в день в церковь заглядывал Тьеполо, приносивший продукты и проверявший, как идут дела. Иногда он задерживался на несколько минут, чтобы поболтать с Кьярой, а однажды даже предпринял рискованный маневр, взобравшись на леса для консультации по особенно трудному участку апсиды.
      Габриель уже обрел былую уверенность. Изучив за время вынужденного безделья манеру Беллини и его работы, он порой чувствовал себя так, словно сам мастер стоит рядом и подсказывает, что надо делать. Начав с центра, Габриель двигался к краям – сначала Мадонна с младенцем, потом святые и волхвы, потом фон. Работая кистью, он продолжал думать и о незавершенном деле, отталкиваясь при этом от центрального пункта. Два вопроса постоянно сидели в подсознании. Кто дал Бенджамину документы, касавшиеся встречи в монастыре на озере Гарда? И почему?
 
      Однажды в конце июня Кьяра подняла голову и увидела, что Габриель стоит на краю платформы – правая рука на подбородке, левая поддерживает правую под локоть, голова слегка опущена. Он стоял совершенно неподвижно и очень долго – десять минут по ее часам, – и только взгляд его неспешно и оценивающе перемещался по полотну. В конце концов Кьяра не выдержала и потрясла леса, как это делал Тьеполо.
      – Вы закончили, синьор Дельвеккио?
      – Почти, – не поворачиваясь, ответил он. – Мне надо только еще раз поговорить с ним.
      – Что ты имеешь в виду?
      Габриель не ответил. Опустившись на колени, он в течение нескольких минут отмывал кисти и палитру, а потом убирал в плоский квадратный чемоданчик краски и растворитель. Закончив, спустился с платформы, взял Кьяру за руку, и они вышли из церкви в последний раз. По пути домой пара завернула в офис Франческо Тьеполо на Сан-Марко. Габриель сказал, что ему нужно повидаться со святым отцом. В доме на Каннореджо их уже ждало поступившее на автоответчик сообщение:

      Бронзовые врата, завтра вечером, в восемь. Не опаздывайте.

      Уже темнело, когда Габриель пересек площадь Святого Петра. Отец Донати ждал его у Бронзовых врат. Он торжественно пожал ему руку и заметил, что Габриель выглядит намного лучше, чем при их последней встрече.
      – Святой отец примет вас, – сказал отец Донати. – Давайте поспешим, чтобы не заставлять его ждать.
      Священник провел гостя по Скала Реджиа, потом они еще минут пять шли по казавшимся бесконечными сумрачным коридорам и погруженным в полумрак дворикам и наконец вышли в сад. Папа прохаживался по дорожке возле Эфиопского колледжа, и его белая сутана казалась в приглушенном охряном свете пламенем ацетиленовой горелки.
      Оставив Габриеля наедине с папой, отец Донати медленно направился к дворцу. Папа взял гостя под руку и повел по дорожке. Вечерний воздух был теплым, мягким и нес аромат пинии.
      – Я рад, что вы поправились, – сказал понтифик. – Чудесное исцеление.
      – Шамрон убежден, что это ваши молитвы вывели меня из комы. Говорит, что готов засвидетельствовать чудо, совершенное вами в клинике Гемелли, в случае рассмотрения вопроса о вашей канонизации.
      – Не уверен, что многие в церкви поддержат такое предложение после того, как комиссия завершит свою работу. – Папа усмехнулся и пожал руку Габриеля. – Вы удовлетворены своей работой в церкви Святого Захарии?
      – Да, ваше святейшество. Спасибо, что заступились за меня.
      – Это было единственное справедливое решение. Вы начали реставрацию, кому же, как не вам, ее заканчивать. Кроме того, этот алтарь – одна из моих самых любимых работ Беллини. Ему были нужны руки великого Марио Дельвеккио.
      Папа увлек Габриеля на боковую дорожку, уходившую к стенам Ватикана.
      – Идемте, я хочу показать вам кое-что.
      Прямо перед ними высился шпиль радиотрансляционной башни. Достигнув стены, они поднялись по каменной лестнице и ступили на парапет. Внизу лежал город, неугомонный и беспокойный, пыльный и грязный, вечный Рим. С этого места и в этом свете он мало чем отличался от Иерусалима. Не хватало лишь крика муэдзина, призывающего правоверных к вечерней молитве. Взгляд Габриеля прошел по Тибру к синагоге у входа в старое гетто, и он понял, зачем папа привел его сюда.
      – Вы хотели спросить меня о чем-то, Габриель?
      – Да, ваше святейшество.
      – Я догадывался, что вам захочется узнать, как документы о совещании в монастыре на озере Гарда попали к вашему другу Бенджамину Штерну.
      – Вы очень проницательны, ваше святейшество.
      – Я? Проницателен? Посмотрите, что я наделал.
      Папа помолчал, не отводя глаз от купола синагоги. Затем повернулся к израильтянину.
      – Будете моим исповедником, Габриель? В метафорическом, конечно, смысле.
      – Я буду тем, кем вам угодно.
      – Вам знакомо такое понятие, как тайна исповеди? То, что я вам расскажу, должно остаться между нами. Так что я уже во второй раз вверяю вам свою жизнь. – Он отвернулся. – Но кто вы? Габриель Аллон? Или реставратор Марио Дельвеккио?
      – Кто вам предпочтительнее?
      Папа снова взглянул на синагогу и, оставив вопрос Габриеля без ответа, заговорил.
 
      Понтифик рассказал Габриелю о конклаве, о страшной ночи в дормитории Святой Анны, когда он, подобно Христу, умолял Господа пронести «чашу сию» мимо его губ. Как может быть главой церкви человек, хранящий ужасную тайну о соглашении в монастыре на озере Гарда? Что делать ему с этим страшным знанием? В ночь накануне решающего голосования он призвал к себе отца Донати и сказал, что откажется от папства, если его изберут. И тогда же поведал своему доверенному секретарю обо всем, что случилось в монастыре Святого Сердца в одну из ночей 1942 года.
      – Отец Донати пришел в ужас. Потом он сказал, что Святой Дух остановил выбор на мне именно по этой причине и что я должен раскрыть тайну того сговора и очистить церковь. Но отец Донати не просто священник, а еще и умный и изобретательный человек. Он понимал, что тайну следует раскрыть таким образом, чтобы разоблачение не погубило только начавшееся папство.
      – И он предложил, чтобы разоблачителем стал кто-то другой?
      Папа кивнул.
      Отец Донати приступил к поискам сестры Регины Каркасси. Вполне возможно, что именно его работа в церковных архивах и насторожила цепных псов «Крус Вера». Он выяснил, что бывшая монахиня живет одна в деревушке на севере Италии. Отец Донати спросил, что она помнит о той ночи 1942 года, и женщина передала ему письмо. То самое письмо, написанное в ночь накануне свадьбы. Тогда отец Донати спросил, готова ли она выступить публично. Регина Каркасси ответила, что времени прошло уже много и она сделает все, о чем ее попросят.
      При всей значимости письма бывшей монахини отец Донати понимал, что этого недостаточно. В курии давно ходили слухи о некоем находящемся во владении КГБ документе, способном причинить церкви немалый вред. Согласно циркулировавшим в курии слухам, этот документ едва не был опубликован в период борьбы коммунистов с Поляком, но трезвые головы в КГБ все же настояли на том, чтобы он оставался в архивах. Отец Донати тайно посетил Москву и встретился с главой ФСБ, преемницы всесильного ведомства. После трехдневных переговоров он получил документ. То была докладная записка, составленная Мартином Лютером для Адольфа Эйхмана. Речь в ней шла о переговорах, состоявшихся в монастыре на озере Гарда. В руки русских документ попал в последние дни войны.
      – Прочитав его, я понял, что нас ожидает трудная битва. Видите ли, в документе присутствовали два зловещих слова.
      – «Крус Вера», – сказал Габриель, и папа кивнул.
      Отец Донати приступил к поискам человека, который мог бы привлечь внимание мировой общественности к имеющимся свидетельствам. Это должен был быть преданный своему делу человек. Человек известный и с незапятнанной репутацией. Поиски привели Донати к израильскому ученому, исследователю холокоста, профессору мюнхенского университета Людвига-Максимилиана Бенджамину Штерну. Отец Донати отправился в Мюнхен и тайно встретился с профессором в доме номер 68 по Адальбертштрассе. Гость из Ватикана показал документы и пообещал полное содействие. Специалисты Ватикана, чьи имена не назывались, должны были проверить подлинность документов. Кроме того, Ватикан брал на себя обязательство не выступать с публичными нападками на книгу после ее выхода из печати. Профессор Штерн принял условия и получил документы. Затем он заключил контракт со своим издателем в Нью-Йорке и взял отпуск в университете. Работа началась. По предложению отца Донати велась она в полной тайне.
      Беда пришла спустя три месяца. Сначала исчез отец Чезаре Феличи. Через два дня бесследно пропал отец Манцини. Отец Донати попытался предупредить Регину Каркасси, но было уже поздно. Она тоже пропала. Отец Донати спешно выехал в Мюнхен, чтобы встретиться с профессором Штерном и предупредить его о нависшей опасности. Профессор пообещал принять меры предосторожности. Отец Донати опасался не только за его жизнь, но и за судьбу всего плана. Он начал готовить запасной вариант.
      – И тогда они убили Бенджамина, – сказал Габриель.
      – Для нас это был тяжелый удар. Нет нужды говорить, что ответственность за его смерть лежит на мне.
      Убийство профессора привело в ярость отца Донати. Он пообещал, что воспользуется тайной соглашения в Гарде для уничтожения «Крус Вера», точнее, заставит эту организацию уничтожить себя саму. Он спешно организовал посещение папой синагоги. Дал утечку информации, позаботившись о том, чтобы она достигла ушей Карло Касагранде и кардинала Бриндизи. Подтолкнул репортера Бенедетто Фоа из «Републики» к расследованию обстоятельств детства нового папы, чтобы насторожить Рудольфа Герца, еще одного члена «Крус Вера».
      – Другими словами, отец Донати размахивал красной тряпкой перед носом быка. И этой красной тряпкой были вы.
      – Верно, – подтвердил папа. – Он надеялся подтолкнуть их на какой-нибудь отчаянный шаг, на совершение такого отвратительного деяния, которое можно было бы использовать для оправдания их полного уничтожения и последующей чистки курии.
      – История старая как мир. Типично ватиканская интрига, когда жизнь висит на волоске. Все получилось еще лучше, чем рассчитывал отец Донати. Карло Касагранде направил убийцу к кардиналу Бриндизи, а потом покончил с собой. Бенедетто Фоа получил компромат на «Крус Вера». Теперь это общество полностью дискредитировано.
      – А курия свободна от его ядовитого влияния. По крайней мере на время. – Папа взял Габриеля за руку и посмотрел ему в глаза. – А теперь я хочу задать вам вопрос. Простите ли вы меня за смерть вашего друга?
      – Я не могу даровать прощение, ваше святейшество. Это не в моей власти.
      Понтифик повернулся в сторону реки.
      – Иногда по ночам, когда ветер дует оттуда, я слышу их. Слышу, как движутся немецкие грузовики. Слышу обращенные к папе мольбы. Иногда, когда я смотрю на свои руки, я вижу на них кровь. Кровь Бенджамина. Мы использовали его, чтобы самим не заниматься грязной работой. Из-за нас он и погиб. – Папа снова посмотрел на Габриеля. – Мне нужно ваше прощение. Мне не обойтись без сна.
      Габриель взглянул в глаза старика и медленно кивнул. Папа поднял было правую руку с двумя вытянутыми пальцами, но остановился. Потом он положил ладони на плечи Габриеля и привлек его к груди.
 
      Провожал гостя отец Донати. У Бронзовых врат он подал ему конверт.
      – Прежде чем убить кардинала Бриндизи, Леопард каким-то образом проник в кабинет папы. Это он оставил на письменном столе. Я подумал, что вам стоит взглянуть.
      Священник пожал гостю руку и исчез во дворце. Когда Габриель пересекал давно опустевшую площадь Святого Петра, колокола базилики начали отзванивать девять. Возле ворот Святой Анны его поджидала присланная Пацнером машина. Время еще позволяло успеть к ночному поезду в Венецию.
      Габриель открыл конверт. Короткая, написанная от руки записка была фотокопией. Пуля девятого калибра была настоящей.

      Она могла бы быть вашей, ваше святейшество.

      Габриель смял записку и через минуту, когда машина проезжала по мосту, бросил крошечный бумажный комочек в Тибр. Пулю же он опустил в карман пиджака.

      Снег лег рано. Ноябрьский ветер пронесся над вершинами Айгера и Юнгфрау и оставил на склонах пониже Кляйне-Шайдегг полуметровый слой пушистой белой пудры. Соскочив с кресла подъемника, Эрик Ланге грациозно скатился вниз между удлиняющимися тенями наступающего вечера.
      У подножия горы он свернул с лыжни и углубился в сосновую рощу. Солнце уже ушло за ломаный край хребта, и на деревья опустились сумерки. Ланге прокладывал путь по памяти, без труда лавируя между соснами.
      Его шале стояло на краю леса, словно вглядываясь в уходящую в сторону Гриндельвальда долину. Он подкатился к нему с тыльной стороны, стащил перчатки и набрал код на укрепленной рядом с дверью панели.
      Звук. Шаги по только что выпавшему снегу. Ланге повернулся и увидел идущего к нему человека. Синий анорак, короткие, тронутые сединой волосы. Солнцезащитные очки. Ланге сунул руку за отворот лыжной куртки, туда, где лежал в кобуре пистолет Стечкина. Поздно. Человек в синем анораке уже нацелил на него свою «беретту» и прибавил шагу.
       Израильтянин…В этом Ланге не сомневался. Он знал, как их обучают убивать. Сближайся с целью, стреляя на ходу. Стреляй, пока цель не будет поражена.
      Пальцы Ланге легли на рукоятку пистолета, но прежде чем он успел воспользоваться оружием, израильтянин выстрелил. Всего один раз. Пуля попала прямо в сердце. Ланге упал на спину. Пистолет вывалился из пальцев.
      Израильтянин уже стоял над ним. Ланге попытался напрячься, ожидая пуль и боли, но израильтянин всего лишь сдвинул на лоб очки и с любопытством посмотрел на врага. Глаза у него были странного ярко-зеленого цвета. Это было последнее, что увидел Ланге.
 
      Он спустился в долину пешком. У горной речушки его ждала машина. Кьяра включила двигатель и, перегнувшись через пассажирское сиденье, открыла дверцу. Габриель сел и закрыл глаза.
      «За тебя, Бени, – подумал он. – За тебя».