Чарльз СИЛСФИЛД
      В ПРЕРИИ ВОКРУГ ПАТРИАРХА
      Хозяин наш был веселым кентуккийцем. Из тех, что одним своим существованием делают честь родному штату. Приняли нас с распростертыми объятиями. Единственное, чем мы могли отплатить, - привезенными из дома новостями. С какой невообразимой жадностью и тревогой слушали нас наши земляки на чужбине. Не только мужчины и женщины, но даже дети внимали нам с лихорадочным блеском в глазах.
      Прибыли мы после полудня, а первые лучи утра застали нас все за теми же разговорами. От нас не отходили ни на шаг. А когда нам все-таки удалось соснуть часок-другой, хозяева разбудили нас уже по делу. Надо было отловить десятка три коров, чтобы отправить их на рынок в Нью-Орлеан. Предстоял особый род охоты, не только увлекательной, но порой и опасной. Упрашивать нас не пришлось, мы быстро оделись, позавтракали и оседлали своих мустангов.
      Проскакав около пяти миль, мы увидели, как пасутся несколько стад, голов тридцать - пятьдесят каждое. Часть животных мирно щипала траву, другие резвились на приволье. Более красивых коровок мне видеть не доводилось. И хотя зимой и летом они предоставлены самим себе, нрав диких предков еще не проснулся в них. Только близость койота или медведя делает их опасными. В таких случаях все стадо в ярости устремляется к месту, где укрылся хищник, и горе тому, кто окажется на их пути.
      Нас было полдюжины всадников: мистер Нил, мой друг, я и трое чернокожих. Задача состояла в том, чтобы пригнать коров к дому, а там - набросить лассо на тех, что предназначались для продажи. Мы приблизились на четверть мили к стаду, в котором было не менее полусотни голов. Животные не выказывали признаков беспокойства. Огибая стадо, мы старались держаться с подветренной стороны по отношению к другому стадо. Но и оно было спокойно. Когда последние коровы остались позади, мы начали растягивать свою живую цепь, чтобы охватить полукругом все поголовье и погнать его к дому.
      До сей поры мой мустанг вел себя очень недурно. Он легко и весело нес своего всадника, не обнаруживая норова, но теперь, когда я удалился от ближайшего спутника шагов на двести, мой конь стал сущим дьяволом. В полумиле от нас паслись мустанги, и едва он заметил их, как начал выкидывать такие коленца, что я, отнюдь не новичок в верховой езде, насилу удерживался в седле. Вся моя выучка пошла прахом. Бешеным галопом рванулся он к табуну и, прежде чем соединиться с ним, вдруг встал как вкопанный, затем вскинул задние ноги, круто опустив голову, и я попросту перелетел через нее, не успев даже сообразить, что со мной происходит. А уж наступить передними копытами на узду и с диким ржанием примкнуть к сородичам было для этого кобольда делом считанных секунд.
      Задыхаясь от ярости и путаясь в высокой траве, я поднялся с земли. Мой ближайший сосед, один из чернокожих всадников, поспешил мне на помощь и заклинал меня оставить покуда коня на воле: Энтони, егерь, сумеет его изловить. Но я в своей гневной решимости не знал удержу. Я приказал чернокожему спешиться и отдать мне своего коня. Напрасно тот просил меня Христом Богом не приближаться к мустангу. Я был непреклонен и, вновь оказавшись в седле, помчался к своему строптивцу. Даже мистер Нил попытался предотвратить этот рискованный шаг и во всю силу легких взывал к моему рассудку. Но я ничего не хотел слышать. Мне и в голову не приходило, чем может закончиться эта затея и что значит скакать по прерии на сбросившем узду мустанге.
      Техасские прерии - отнюдь не идиллические луга Вирджинии или Каролины! Но мне было все равно. Наглая выходка мустанга помутила мне разум.
      Стиснув зубы я галопировал навстречу обидчику.
      Теперь он встал чуть поодаль от табуна, позволив мне приблизиться шагов на триста и распутать лассо, прикрепленное к седлу. После чего он снова сорвался с места. Я помчался вдогонку. Он опять остановился, чуть погодя поскакал дальше. Я нагонял его вновь и вновь. Он остановился еще раз, подпустив меня на прежнюю дистанцию, и опять с диким ржанием понесся вдаль. Я поскакал тише, преследуемый мустанг тоже сбавил шаг. Я пустил своего галопом, мой мучитель стал удаляться с той же скоростью. Раз десять он подпускал меня на двести шагов и всякий раз оставлял меня с носом.
      Вот тут бы и следовало прекратить безумную погоню. Но тот, кому случалось испытать подобное, знает, что разум тут не советчик. Не помня себя от ярости, я продолжал преследование. Шельмец подпускал меня все ближе и ближе, но каждый раз, дразня злорадным ржанием, уносился прочь. Я был снова слеп и глух от досады и, дойдя наконец до точки кипения, хотел было уже сделать последнюю попытку и повернуть назад, но мустанг остановился у одного из так называемых островов [клочок леса или группа деревьев посреди прерии]. Тут я решил объехать его и, неслышно пробравшись меж стволов, бросить лассо из укрытия. Радуясь ловкости своего замысла, я обогнул остров, направил коня под зеленый кров и приблизился к крайнему дереву, возле которого предполагал увидеть этого дьявола с конской гривой. Но несмотря на то что двигался я с такой осторожностью, будто земля была усеяна яйцами, выглянув из зарослей, я с ужасом убедился, что мустанга и след простыл! Я немедленно выехал на простор. Мустанга не было.
      Я припомнил все самые страшные проклятия, пришпорил коня и поехал, как мне казалось, к тому самому выгону, откуда начал погоню. И хотя моему взору не открывалось ничего похожего, а коровами и мустангами даже и не пахло, я особенно не унывал. Направление было взято верное - я мысленно прочертил его от острова. К тому же отчетливые следы множества конских копыт попросту не дадут мне заблудиться.
      Я уверенно рысил дальше и так проскакал, должно быть не менее часа. Но время тянулось. Стрелка показывала час пополудни, а из дома мы выехали ровно в девять. Значит, в седле я уже четыре часа. И если полтора мы потратили на коров, то моя неистовая погоня заняла два с половиной. Возможно, от исходного пункта я ушел несколько дальше, чем мне казалось. У меня уже не на шутку разыгрался аппетит. Был конец марта, день стоял солнечный, но еще не жаркий, такие у нас в Мериленде выдаются лишь в мае. Воздух весь золотился от высокого солнца, а поутру был матово-туманным. Мы с другом, как назло, приехали под вечер, сразу же уселись за стол, проболтали всю ночь, и я так и не успел составить представления о местоположении дома наших хозяев. Это не прибавило мне бодрости. А тут еще вспомнились заклинания чернокожего и предостерегающие крики мистера Нила.
      Но я утешал себя. До выгона оставалось не более десяти - пятнадцати миль. Вот-вот покажется стадо, и тут уж при всем желании не собьешься. Но тешить себя пришлось недолго. Миновал еще час, а никаких признаков желанной цели видно не было. Я начал терять терпение и даже злиться на бедного мистера Нила. Почему он он не дал мне провожатых? Хотя бы своего егеря? Правда, я вспомнил, что егерь был послан в Анауа [индейское название Мексики] и должен был вернуться лишь через несколько дней. Пусть так. Но ведь мог же кентуккиец подать хоть какой-нибудь сигнал! Сделать пару ружейных выстрелов!
      Я останавливался, напрягал слух, но кругом царила тишина, даже птицы на островах и те молчали. Повсюду, насколько хватал глаз, колыхалось море травы, кое-где виднелись купы деревьев, и никаких следов человеческого жилья.
      Наконец мне повезло. Показавшаяся слева рощица, несомненно, уже попадалась мне. Помню, я еще бросил на нее удивленный взгляд, когда мы на шесть или семь миль отъехали от дома. Издали она напоминала свернувшуюся для прыжка змею. Я видел ее слева от выгона. Теперь было ясно, куда надо двигаться. И бодрой рысью я проскакал еще час, потом - второй, третий... То и дело я останавливался, весь обращаясь в слух, но ничего не было слышно. Дав и то, что лежало перед глазами, тоже не слишком меня радовало. В тех местах, по которым скакала наша кавалькада, трава была гуще, цветы попадались редко. А теперь передо мною расстилалось море цветов, и то, по чему ступали копыта коня, уже нельзя было назвать зеленым покровом. Они топтали ослепительно яркий ковер, испещренный красными, желтыми, фиолетовыми точками. Миллионы великолепных степных роз, тубероз, далий, астр цвели здесь так красиво и пышно, как ни в одном из ботанических садов мира. Мой конь с трудом продирался сквозь эти цветочные дебри. Поначалу я был просто околдован, мне казалось, что по траве прерии кругами расходятся радуги. Но на душе было не радужно, скорее тревожно.
      Я снова проехал мимо одного острова, и тут моему изумленному взору предстало такое, с чем я не могу сравнить ни одну из диковинных картин, когда-либо виденных мною.
      На моем пути появился сверкающий колосс: встала гора чистейшего серебра. Солнце как раз скрылось за облачко, косые лучи разбивались об этот ослепительный фонтан, и я замер, разинув рот. Что это? Обман зрения? Игра фантазии? Я даже подумал, что тут дело нечисто, что я попал на зачарованную землю.
      Мне пришли на ум рассказы о заблудившихся, о пропавших без вести, и эти истории показались мне вдруг правдивыми до жути. Да, это не просто досужие выдумки. Мыслимое ли дело пускаться в глубь прерий с такой беспечной бравадой, без проводника и без компаса? Даже местные плантаторы не решаются на это, ибо отсутствие рельефа лишает путника ориентиров. Целыми днями, а то и неделями он может кружить по неоглядным степям, по лабиринту цветочных лужков без всякой надежды найти дорогу. Правда, летом или осенью такое блуждание еще не так опасно, поскольку острова щедро одаряют плодами и тем спасают от голодной смерти. Но я-то оказался здесь в самом начале весны. Мне часто попадались виноградная лоза, фруктовые деревья - персики и сливы, - но они еще даже не отцвели. Из-под копыт коня то и дело вспархивала какая-нибудь дичь, но у меня не было ружья!
      Однако об истинных размерах опасности я все еще не имел ясного представления. Мне не верилось, что за несколько часов можно так основательно заблудиться. У меня вообще, не укладывалось в голове, что человеку нельзя найти ночлега. В жизни моей не случалось подобного. Эта идея-фикс так завладела мною, я был настолько уверен в близости крова, что невольно пришпорил коня, ожидая в сумерках увидеть огни жилища мистера Нила. Мне мерещились даже лай собак, мычание скота, смех детей.
      Тут я и в самом деле увидел дом. Фантазия так подогрела меня, что я уже несся к воображаемым огням. Но когда приблизился к тому, что принял за дом, оказался рядом с очередным островом. Вожделенные огни обернулись скоплением светлячков, которые образуют подобия свисающих с деревьев гроздей, и при наступлении темноты повсюду на ветках загораются их голубые фонарики.
      Из этого светящегося царства до меня донесся громкий протяжный звук. Я остановился, прислушался, озадаченно огляделся вокруг. Но все было тихо. Я поскакал дальше. Снова тот же звук, на сей раз заунывный, жалобный. Вновь я останавливаюсь, пытаясь найти его источник. Наконец я слышу этот стон в третий раз, он идет из глубины островов. Это - ночная песня козодоя.
      Я еще не был так изнурен, так измучен голодом и жаждой, чтобы чувствовать себя обессиленным. Но страх кружил мне голову, сбивал с пути, превращая в блуждающего слепца. И чисто механически я проделал то, чему был свидетелем в течение моего четырехнедельного пребывания в этих краях.
      Карманным ножом я выкопал яму, опустил в нее конец лассо, засыпал землей и хорошенько утоптал ее. Затем накинул на мустанга петлю и, сняв седло и сбрую, опустил его пастись. Местом для ночлега я выбрал центр круга, ограничивавшего свободу моего коня.
      Уснуть мне не удалось, ибо со всех сторон доносился вой, в котором я узнавал голоса койотов и ягуаров. Где еще услышишь столь приятный ноктюрн? Здесь, в этом таинственном, зачарованном царстве звериный вой леденил кровь. Нервы были на пределе. Право, не знаю, что стало бы со мной, если бы я не вспомнил о коробке с сигарами и кисете с виргинским табаком. Поистине это был миг спасения. Пара гаван приятно ударили в голову, и наконец я уснул.
      Глаза открыл уже при свете наступающего дня. Вместе с остатками сна исчезли и мрачные мысли. Голод попрежнему донимал меня, но я был свеж и бодр. Прикинув направление, я оседлал коня и пустился в путь. Снова мимо меня проплывали восхитительные острова: купы пеканов, персиковых и сливовых рощиц. Встретилось мне и стадо оленей. Они смотрели на меня с наивным и добрым любопытством и, лишь когда я подъехал совсем близко, решили не искушать судьбу. Если бы я прихватил с собой немного пороху, унцию свинца и кентуккийскую винтовку! Но все же вид этих животных как-то всколыхнул телесные и душевные силы, и я помчался вслед за оленями. Вероятно, мой мустанг тоже испытывал нечто подобное, он скорее выплясывал, нежели рысил, и бодрым ржанием салютовал утреннему солнцу.
      В столь безоблачном настроении проскакал я не один час. Утро сменилось полднем, солнце высоко стояло в голубом небе. На аппетит я, как и прежде, жаловаться не мог, голод просто грыз мой желудок. Но если голод был мучителен, то жажда - невыносима. Спокойствие и уверенность, дававшие мне силы держаться в седле, стали покидать меня. Им на мену приходило отчаяние, усугубляемое сонмом каких-то жутких бредовых видений. Я, как пьяный, начал заваливаться набок. Но это длилось недолго, сознание вскоре возвращалось ко мне, я давал коню шпоры и снова несся вперед. Но вместе с сознанием возвращалось и мучительное чувство полного одиночества.
      Порой отчаяние готово было сломить меня, а страх был так ужасен, что я начинал плакать, как ребенок. И вдруг совсем рядом, меньше чем в десяти шагах, - следы конских копыт! Из груди моей вырвался крик ликования! Сила и уверенность вновь проснулись во мне. Я слетел с коня и бросился целовать землю, хранившую следы. И когда я снова был в седле и с величайшим воодушевлением натянул поводья, по моим щекам катились слезы радости.
      Проскакав около часа, я заметил вторую цепочку следов. Она тянулась параллельно первой. Я помчался с удвоенной энергией. Теперь в руках у меня была путеводная нить. И хотя мне казалось несколько странным то обстоятельство, что в бескрайней прерии совпали пути двух всадников, оба следа были перед глазами, они тянулись рядом и не думали дурачит меня. Кроме того, следы свежие. Может быть, еще удастся нагнать всадников? Надо было спешить. Я пришпорил коня, и он, как мог, зарысил по высокому травостою.
      Прошел час, другой, третий, а никого не было видно. Напрягая все свое внимание, я ехал след в след. Миновал еще час, второй... Солнце уже клонилось к закату. Следы вели меня вперед. Тут начал сказываться упадок сил. Слабость накатывала толчками, все более частыми и ощутимыми. Но голод и жажда как бы отступились от меня. Мало-помалу продвигаясь и жадным взглядом обшаривая прерию, я вдруг увидел третий след. Да, это был след, оставленный третьей лошадью, он шел параллельно двум первым! Снова ожили мои поникшие надежды. Теперь уж я точно на верном пути. Трое всадников не могут случайно выбрать одно направление, все они держали путь к какой-то цели, то есть в любом случае - к людям.
      - К людям! К людям! - возопил я, вонзая шпоры в бока мустанга.
      И снова я видел, как солнце садится за верхушки деревьев торчащего на западе острова. И опять это стремительное приближение ночи, как бывает в южных широтах. Где же они, три мои всадника? Боясь потерять в сумерках след, я привязал конец лассо к толстому суку и, накинув петлю на шею мустанга, повалился на траву.
      Курить я уже не мог, спать тоже. Временами погружался в дремоту, прерываемую какими-то судорогами страха. Мне казалось, что внутри у меня кто-то орудует клещами и целым набором пыточных инструментов. Да еще жуткие призраки, окружавшие меня со всех сторон. Эту ночь я не забуду до конца жизни!
      Едва забрезжило, я вскочил на ноги. Но оседлать коня удалось не скоро. Седло стало таким тяжелым, что я с трудом взвалил его на спину лошади. Еще труднее оказалось затянуть подпругу. Я влез на коня и погнал его по следам с той быстротой, какая была под силу нам обоим. Сорок восемь часов изнурительного пути сказались и на моем мустанге. И слава Богу, иначе у него хватило бы резвости сбросить меня на землю. Я уже не сидел в седле, а свисал с него, забыв про поводья и шпоры.
      Проехав, должно быть, час или два, в этом жалком состоянии, я сделал вдруг страшное открытие: все три следа пропали. Я смотрел на землю до боли в глазах, мой страх переходил в ужас, но следов нигде не было. Не веря глазам своим, я повернул назад, потом вернулся, исследовал каждую пядь вокруг примятой конем травы. Следами и не пахло. Вернее, они кончались на том месте, где я стоял. Вероятно, здесь был привал, трава примята в радиусе пятидесяти футов. И тут мне в глаза бросилось что-то белое. Я спешился, раздвинул стебли и поднял белый клочок! О ужас! Это была бумага, в которую я заворачивал свой виргинский табак! Я находился на месте своего первого ночлега! Не иначе, как гоняясь за собственным следом, два дня кружил по прерии!
      Я чувствовал себя убитым. Как подкошенный, повалился на траву рядом с мустангом, не испытывая никаких чувств, кроме желания скорейшей смерти.
      Не могу сказать, долго ли я пролежал. Видимо, долго, ибо когда собрался с силами и поднялся, солнце стояло уже далеко на западе. Я проклял его вместе с этой степью. Меня уже не волновало ни будущее, ни настоящее. Намотав на руку поводья, я из последних сил вцепился в седло и в гриву, предоставив коню полную свободу действий. Если бы я сделал это раньше!
      Все, чем запомнились мне эти часы, сводится к тому, что конь несколько раз шумно всхрапнул и резко поскакал в сторону, противоположную той, куда его гнал я. Помню еще, что я был близок к искушению разжать пальцы и повалиться на землю. Ночью я, кажется, слез со своего скакуна. Одному богу известно, как я провел ее! Рассудок бездействовал, я был на грани помешательства. А как поутру мне удалось снова очутиться на коне - и вовсе загадка. Думаю, что усталая лошадь отдыхала лежа, я навалился на седло и она поднялась вместе со мною.
      Перед глазами все плыло и разбивалось вдребезги. Были минуты, когда я не считал себя живущим на этой земле. Я видел сказочные города, перед которыми отступила бы фантазия самого гениального художника: башенки, купола, колоннады, поднимающие небесный свод; моря, бьющие в берег золотым прибоем; парящие в воздухе сады с невиданными плодами. Но я не мог протянуть к ним руки. Малейшее движение причиняло страшную боль. Внутри у меня было адское пекло, язык и небо заскорузли, ноги и руки уже не принадлежали телу.
      Что-то глухо ударяло в голову, в уши. Это напоминало стоны, хриплые стоны, терзающие мой слух. Возможно, их издавал я сам. Кажется, я ломился сквозь какие-то ветви, помню треск сучьев и свою судорожную попытку ухватиться за что-то рукой, то ли за седло, то ли за гриву. А потом - сокрушительный удар.
      Я лежал на траве, на берегу узкой, но глубокой реки. Неподалеку стоял мой мустанг, рядом с ним - какой-то человек. Он скрестил на груди руки, в одной из них была зажата охотничья фляжка в соломенной оплетке. Больше я ничего разглядеть не мог: не было сил подняться. Внутри все пылало, но одежда прохладно липла к телу.
      - Где я? - услышал я собственный хрип.
      - То, что вы _н_а_д_, а не _п_о_д_ водой - вина не ваша.
      Мужчина загоготал. Каждый звук его голоса был невыносимо противен, отдавался в ушах. Но я понимал, что он мой спаситель, что это он вытащил меня из реки, куда я безвольно скатился через голову обезумевшего от жажды мустанга. Я бы утонул, если бы не этот незнакомец. Он же с помощью виски вывел меня из смертельного забытья. Но даже если бы он спасал мне жизнь десять раз подряд, я не в силах был бы преодолеть невыразимой антипатии к нему! Я не мог на него смотреть!
      - А вас, вроде, не очень радует мое общество, - ухмыльнулся он, не спуская с меня глаз.
      - Больше ста часов я не видел ни одной человеческой души, не пробовал ни крошки, ни капли...
      - Вы лжете! - снова загоготал он. - Вы изрядно отхлебнули из моей фляжки. Вернее, я сам влил кой-чего вам в пасть. Откуда вы? Лошадь-то не ваша.
      - Мистера Нила.
      - Чья?
      - Мистера Нила.
      - Как же от мистера Нила вас угораздило попасть на берег Хасинто? Отсюда до его плантации добрых семьдесят миль через прерии! Может, просто дали тягу? А? С мустангом-то?
      - Заблудился. Четыре дня ни крошки во рту.
      Больше я не мог говорить, слабость и отвращение сомкнули мне губы.
      - Ничего себе - ни крошки! Это в техасских-то прериях, где на каждом шагу острова! - расхохотался незнакомец. - Я вижу, вы джентльмен, вернее, были им. Ха-ха! Значит, не сумели прокормиться? Не видели пчелок в воздухе, земляники под ногами?
      - Пчелы? Земляника?
      - Да из каждых двадцати стволов с дуплами, одно набито, слышите, набито медом! Вы что, не видели ни одной пчелки?
      - Даже если б видел, как бы я без топора добрался до меда. Я ведь попросту заблудился.
      - И как же вас угораздило?
      - Гонялся за мустангом.
      - Ну и что собираетесь делать?
      Он говорил, чуть откинув голову назад, словно избегая моего взгляда.
      - К людям хочу, к жилью...
      - К людям? - переспросил он с ехидной улыбкой. И отступив на несколько шагов ворчливо повторил: - К людям! К людям...
      Мне было не повернуть головы. Я заметил, что он сделал какое-то движение. Да. Он вытащил из-за пояса нож и осклабился. Теперь я мог рассмотреть его получше. Все его ужимки выдавали сильнейшую внутреннюю борьбу. Он и трех секунд не мог простоять спокойно. Пальцы, как у сумасшедшего, бегали по лезвию ножа Мне стало ясно, что в голове его зреет решение: оставить меня в живых или нет. Я был совершенно спокоен и готов ко всему.
      Он ушел. Я напряг шею и посмотрел ему вслед. Взгляд мой, отыскав удаляющуюся фигуру, вдруг наткнулся на ту самую загадку природы, что поразила меня в первый день блужданий. Колоссальная масса серебра высилась не более чем в двухстах шагах. Незнакомец исчез где-то в ее недрах. Но вот появился снова и медленно, пошатываясь двинулся в мою сторону. Когда подошел ближе, я увидел, что он долговяз и сух, но крепок телом. Лицо, насколько можно было разглядеть его в зарослях бороды, было прокалено о обветрено, как у индейца, но борода свидетельствовала о его белом происхождении. Голова обвязана холщовой тряпицей в темно-бурых пятнах. Куртка из оленьей кожи, ноговицы и мокасины имели те же следы. Это была кровь. За поясом торчал нож не менее двух футов длиной, а в руке он теперь держал кентуккийский карабин.
      Должно быть, мое лицо явственно выражало отвращение, несмотря на то, что я силился казаться равнодушным.
      - У меня что? Надпись на лбу? - вскипел он.
      - Какая надпись?
      Он вдруг быстро подскочил ко мне:
      - А вы не замечаете ничего такого?
      - Что я должен замечать?
      Он придвинулся ближе:
      - Посмотрите-ка получше. Как говорят, загляните мне в душу! Вы ничего не видите?
      - Нет.
      - Глаз не тот! Еще бы! Четыре дня без крошки во рту! Тут и вовсе ослепнешь. У меня тоже была пара таких денечков. Ну ладно. Шутки в сторону! Тут не до шуток, старина.
      И, протягивая руку к карабину, он заговорил с ним:
      - Да уймись же ты, старый пес! Не искушай меня, слышишь!
      Все это он выпалил с таким чувством и жаром, что я даже несколько растерялся. Потом снова повернулся ко мне:
      - Вы ослабли?
      - Ослаб.
      - Ну-ка, примите еще глоток виски. Погодите! Налью маленько воды.
      О шагнул к реке, зачерпнул пригоршню, вылил в горлышко фляжки и поднес ее к моим губам.
      - Хотите поскорее добраться до жилья?
      - Да. Четыре дня ничего не держал во рту, кроме щепотки жевательного табака.
      - А у вас не осталось немного?
      - Осталось.
      Я достал из кармана портсигар и табак. Он чуть не вырвал кисет у меня из рук и с волчьей жадностью набил себе рот.
      - Табачок-то настоящий, славный табачок, - бормотал он, смакуя свою жвачку. - А вы молодой или старый? Сколько вам лет?
      - Двадцать два.
      - Что-то не верится... Четыре дня в прерии, и ни маковой росинки во рту! Бывает же такое. Знаешь что, чужеземец. Будь этот табачок пять дней назад... Вернее, будь у него хотя бы щепоть табаку! Всего-навсего щепоть!
      Слова его зазвучали как жалобное стенание, они были исполнены какой-то страшной тревоги.
      - Вот что, чужеземец, - с непонятной угрозой сказал он, - вот что!.. О чем же я? Видите, вон там серебрится дуб. Это патриарх. Ясно? Видите?
      - Вижу.
      - Видите? Вы его видите? - дико завопил он. - А какое вам дело до него и до того, кто под ним? Вас это не касается! Уймите любопытство! Даю вам добрый совет. Держитесь от него подальше!
      Незнакомец разразился богомерзкими ругательствами.
      - Призрак! - кричал он. - Под ветвями призрак! Он может вас напугать! Лучше уходите!
      - Да я и не хочу туда! Мне бы найти самую короткую дорогу к ближайшему дому; будь то плантация или придорожный трактир.
      - Я укажу вам путь! Укажу! Укажу! Укажу!
      - За это буду вечно благодарен вам как моему спасителю.
      - Спасителю? - звонко рассмеялся он. - Спасителю? Ну и дела! Если б вы знали, что за спаситель вам попался! Ну и дела! Что толку спасать кому-то жизнь, если... Но я спасу! Конечно, спасу вас, тогда глядишь, и отстанет проклятый призрак... Отвяжись! Уймись! Оставь меня!
      Он сжал кулак и, не сводя глаз с раскидистого гиганта, бросился к нему и исчез в его серебристых космах. Вскоре этот странный субъект появился вновь, ведя взнузданного мустанга с накинутым на шею лассо.
      - Садитесь! - крикнул он мне.
      - Мне не встать.
      - Я помогу.
      Он подошел, поднял меня одной правой рукой - настолько я оказался легким, - а левой взял конец лассо и вскочил на своего коня. Таким образом он готов был вести на поводу моего мустанга. Мы поскакали вверх по прибрежным холмам, и я не мог не дивиться странному поведению моего спасителя. Вскоре он повернулся в седле и вперил в меня свой дикий взгляд. По-видимому, его мучили какие-то раздумья. Он стонал, вздыхал, озирался, словно пытаясь найти верный путь. Проехал еще немного, снова застонал, и по всему его телу пробежала дрожь. Надо полагать, дуб, именуемый патриархом, насылал на него какие-то страшные муки. И хотя он не мог без ужаса подойти к его ветвям, дерево с неодолимой силой влекло его к себе.
      Неожиданно он с такой яростью пришпорил коня, что тот сорвался в галоп. К счастью наездник выпустил из рук лассо, иначе мой мустанг сбросил бы меня.
      - Чего вы отстаете? Не оторваться от патриарха? Вы что, не видели исполинских дубов? - крикнул он и, как бы заранее испугавшись моего ответа, понесся во весь опор. Но вскоре опять встал и оглянулся. Патриарх скрылся за высокими сикоморами. Незнакомец с облегчением вздохнул.
      - А где же был Энтони?
      - Какой Энтони?
      - Егерь. Метис, что живет у мистера Нила.
      - Он отправился в Анауа.
      - В Анауа? Вот оно что! В Анауа... Я тоже ехал туда, - чуть не застонал он, - да только...
      Он опять с содроганием оглянулся.
      - Уже не видит!
      - Кто?
      - Кто, кто! Как, кто?
      Я поостерегся распалять его новыми вопросами. Мое состояние не располагало к любезности.
      Мы ехали уже не менее двух часов, искра жизни, воспламененная во мне разбавленным виски, готова была угаснуть. В любую минуту я мог свалиться с коня. Но тут, к счастью, показались жерди изгороди, предвещавшие близость жилья.
      Я лишь застонал от радости и безуспешно пытался пришпорить коня.
      Мой провожатый обернулся и угрожающим тоном произнес:
      - Что-то очень вы нетерпеливы. Может, что замышляете?
      - Я умираю... Мне нужна помощь... немедленно...
      - Так быстро не помирают. Хотя черт его знает.
      Он спрыгнул с лошади и направился ко мне. Но в этот момент силы мои окончательно иссякли, и я упал.
      Несколько капель виски привели меня в чувство. Мой спаситель посадил меня на свою лошадь, сам сел сзади, а моего мустанга повел в поводу с помощью лассо. Мы объехали плантации батата и кукурузы, грушевый сад и увидели деревянный дом. Незнакомцу пришлось взять меня на руки и внести под кров, а потом - как младенца уложить на скамью.
      Несмотря на полуобморочное состояние, я отчетливо запомнил тот миг, впервые обвел взглядом хозяев, комнату, утварь. А то, что открылось моему взору после выхода из смертельного кризиса, до сих пор с поразительной ясностью сохранилось в памяти. Страховидный хозяин. Убогая халупа, разделенная перегородкой. Какой-то желоб на полу. Вместо окон - дыры, заклеенные промасленной бумагой. Земляной пол в середине комнаты утоптан до каменной твердости, а по краям зарос травой. В одном углу - кровать, в другом - некое подобие трактирной стойки. Между ними бесшумно, по-кошачьи, снует какой-то пасквиль на человека - хозяин сего заведения. Рыжие волосы, красноватые свиные глазки, рот в виде отвратительной трещины от уха до уха, постоянно скошенный настороженный взгляд, довершающий сходство с блудливой кошкой.
      Не приветив нас ни единым словом, хозяин принес бутыль и два стакана и поставил их на стол, сколоченный из трех досок, которые лежали на вкопанных в землю столбах и, должно быть, составляли останки какого-нибудь шкапа или сундука. На них были намалеваны чьи-то инициалы и какая-то дата.
      Мой спутник молчал, не упуская из виду ни одного движения хозяина.
      Увидев же перед собой наполненный стакан, залпом осушил его.
      - Джонни! - окликнул он.
      Джонни не ответил.
      - Этот джентльмен четыре дня ничего не ел.
      - Да? - отозвался Джонни уже из другого угла комнаты.
      - Завари-ка ему чаю, настоящего, крепкого чаю. Он у тебя найдется. Ром и сахар тоже. После чая принесешь супу понаваристей, с говядиной. Это через час. И ни минутой позже. Ясно тебе? Мне подай виски и бифштекс с бататом. Ступай, прикажи своей Самбо!
      Джонни как ни в чем не бывало продолжал сновать из угла в угол.
      - Деньги есть, Джонни! Не волнуйся!
      Мой покровитель вытащил из-за пояса довольно увесистый кошелек. Джонни бросил на него ничего не выражающий взгляд, а затем вдруг подскочил к владельцу и осклабился. Оба молча стояли друг против друга. На отвратительной физиономии Джонни играла дьявольская улыбка.
      - Говорят тебе, деньги есть! - рявкнул гость, стукнув прикладом по полу. Деньги есть. А в случае чего - и ружье!