Чарльз СИЛСФИЛД
      В ПРЕРИИ ВОКРУГ ПАТРИАРХА
      Хозяин наш был веселым кентуккийцем. Из тех, что одним своим существованием делают честь родному штату. Приняли нас с распростертыми объятиями. Единственное, чем мы могли отплатить, - привезенными из дома новостями. С какой невообразимой жадностью и тревогой слушали нас наши земляки на чужбине. Не только мужчины и женщины, но даже дети внимали нам с лихорадочным блеском в глазах.
      Прибыли мы после полудня, а первые лучи утра застали нас все за теми же разговорами. От нас не отходили ни на шаг. А когда нам все-таки удалось соснуть часок-другой, хозяева разбудили нас уже по делу. Надо было отловить десятка три коров, чтобы отправить их на рынок в Нью-Орлеан. Предстоял особый род охоты, не только увлекательной, но порой и опасной. Упрашивать нас не пришлось, мы быстро оделись, позавтракали и оседлали своих мустангов.
      Проскакав около пяти миль, мы увидели, как пасутся несколько стад, голов тридцать - пятьдесят каждое. Часть животных мирно щипала траву, другие резвились на приволье. Более красивых коровок мне видеть не доводилось. И хотя зимой и летом они предоставлены самим себе, нрав диких предков еще не проснулся в них. Только близость койота или медведя делает их опасными. В таких случаях все стадо в ярости устремляется к месту, где укрылся хищник, и горе тому, кто окажется на их пути.
      Нас было полдюжины всадников: мистер Нил, мой друг, я и трое чернокожих. Задача состояла в том, чтобы пригнать коров к дому, а там - набросить лассо на тех, что предназначались для продажи. Мы приблизились на четверть мили к стаду, в котором было не менее полусотни голов. Животные не выказывали признаков беспокойства. Огибая стадо, мы старались держаться с подветренной стороны по отношению к другому стадо. Но и оно было спокойно. Когда последние коровы остались позади, мы начали растягивать свою живую цепь, чтобы охватить полукругом все поголовье и погнать его к дому.
      До сей поры мой мустанг вел себя очень недурно. Он легко и весело нес своего всадника, не обнаруживая норова, но теперь, когда я удалился от ближайшего спутника шагов на двести, мой конь стал сущим дьяволом. В полумиле от нас паслись мустанги, и едва он заметил их, как начал выкидывать такие коленца, что я, отнюдь не новичок в верховой езде, насилу удерживался в седле. Вся моя выучка пошла прахом. Бешеным галопом рванулся он к табуну и, прежде чем соединиться с ним, вдруг встал как вкопанный, затем вскинул задние ноги, круто опустив голову, и я попросту перелетел через нее, не успев даже сообразить, что со мной происходит. А уж наступить передними копытами на узду и с диким ржанием примкнуть к сородичам было для этого кобольда делом считанных секунд.
      Задыхаясь от ярости и путаясь в высокой траве, я поднялся с земли. Мой ближайший сосед, один из чернокожих всадников, поспешил мне на помощь и заклинал меня оставить покуда коня на воле: Энтони, егерь, сумеет его изловить. Но я в своей гневной решимости не знал удержу. Я приказал чернокожему спешиться и отдать мне своего коня. Напрасно тот просил меня Христом Богом не приближаться к мустангу. Я был непреклонен и, вновь оказавшись в седле, помчался к своему строптивцу. Даже мистер Нил попытался предотвратить этот рискованный шаг и во всю силу легких взывал к моему рассудку. Но я ничего не хотел слышать. Мне и в голову не приходило, чем может закончиться эта затея и что значит скакать по прерии на сбросившем узду мустанге.
      Техасские прерии - отнюдь не идиллические луга Вирджинии или Каролины! Но мне было все равно. Наглая выходка мустанга помутила мне разум.
      Стиснув зубы я галопировал навстречу обидчику.
      Теперь он встал чуть поодаль от табуна, позволив мне приблизиться шагов на триста и распутать лассо, прикрепленное к седлу. После чего он снова сорвался с места. Я помчался вдогонку. Он опять остановился, чуть погодя поскакал дальше. Я нагонял его вновь и вновь. Он остановился еще раз, подпустив меня на прежнюю дистанцию, и опять с диким ржанием понесся вдаль. Я поскакал тише, преследуемый мустанг тоже сбавил шаг. Я пустил своего галопом, мой мучитель стал удаляться с той же скоростью. Раз десять он подпускал меня на двести шагов и всякий раз оставлял меня с носом.
      Вот тут бы и следовало прекратить безумную погоню. Но тот, кому случалось испытать подобное, знает, что разум тут не советчик. Не помня себя от ярости, я продолжал преследование. Шельмец подпускал меня все ближе и ближе, но каждый раз, дразня злорадным ржанием, уносился прочь. Я был снова слеп и глух от досады и, дойдя наконец до точки кипения, хотел было уже сделать последнюю попытку и повернуть назад, но мустанг остановился у одного из так называемых островов [клочок леса или группа деревьев посреди прерии]. Тут я решил объехать его и, неслышно пробравшись меж стволов, бросить лассо из укрытия. Радуясь ловкости своего замысла, я обогнул остров, направил коня под зеленый кров и приблизился к крайнему дереву, возле которого предполагал увидеть этого дьявола с конской гривой. Но несмотря на то что двигался я с такой осторожностью, будто земля была усеяна яйцами, выглянув из зарослей, я с ужасом убедился, что мустанга и след простыл! Я немедленно выехал на простор. Мустанга не было.
      Я припомнил все самые страшные проклятия, пришпорил коня и поехал, как мне казалось, к тому самому выгону, откуда начал погоню. И хотя моему взору не открывалось ничего похожего, а коровами и мустангами даже и не пахло, я особенно не унывал. Направление было взято верное - я мысленно прочертил его от острова. К тому же отчетливые следы множества конских копыт попросту не дадут мне заблудиться.
      Я уверенно рысил дальше и так проскакал, должно быть не менее часа. Но время тянулось. Стрелка показывала час пополудни, а из дома мы выехали ровно в девять. Значит, в седле я уже четыре часа. И если полтора мы потратили на коров, то моя неистовая погоня заняла два с половиной. Возможно, от исходного пункта я ушел несколько дальше, чем мне казалось. У меня уже не на шутку разыгрался аппетит. Был конец марта, день стоял солнечный, но еще не жаркий, такие у нас в Мериленде выдаются лишь в мае. Воздух весь золотился от высокого солнца, а поутру был матово-туманным. Мы с другом, как назло, приехали под вечер, сразу же уселись за стол, проболтали всю ночь, и я так и не успел составить представления о местоположении дома наших хозяев. Это не прибавило мне бодрости. А тут еще вспомнились заклинания чернокожего и предостерегающие крики мистера Нила.
      Но я утешал себя. До выгона оставалось не более десяти - пятнадцати миль. Вот-вот покажется стадо, и тут уж при всем желании не собьешься. Но тешить себя пришлось недолго. Миновал еще час, а никаких признаков желанной цели видно не было. Я начал терять терпение и даже злиться на бедного мистера Нила. Почему он он не дал мне провожатых? Хотя бы своего егеря? Правда, я вспомнил, что егерь был послан в Анауа [индейское название Мексики] и должен был вернуться лишь через несколько дней. Пусть так. Но ведь мог же кентуккиец подать хоть какой-нибудь сигнал! Сделать пару ружейных выстрелов!
      Я останавливался, напрягал слух, но кругом царила тишина, даже птицы на островах и те молчали. Повсюду, насколько хватал глаз, колыхалось море травы, кое-где виднелись купы деревьев, и никаких следов человеческого жилья.
      Наконец мне повезло. Показавшаяся слева рощица, несомненно, уже попадалась мне. Помню, я еще бросил на нее удивленный взгляд, когда мы на шесть или семь миль отъехали от дома. Издали она напоминала свернувшуюся для прыжка змею. Я видел ее слева от выгона. Теперь было ясно, куда надо двигаться. И бодрой рысью я проскакал еще час, потом - второй, третий... То и дело я останавливался, весь обращаясь в слух, но ничего не было слышно. Дав и то, что лежало перед глазами, тоже не слишком меня радовало. В тех местах, по которым скакала наша кавалькада, трава была гуще, цветы попадались редко. А теперь передо мною расстилалось море цветов, и то, по чему ступали копыта коня, уже нельзя было назвать зеленым покровом. Они топтали ослепительно яркий ковер, испещренный красными, желтыми, фиолетовыми точками. Миллионы великолепных степных роз, тубероз, далий, астр цвели здесь так красиво и пышно, как ни в одном из ботанических садов мира. Мой конь с трудом продирался сквозь эти цветочные дебри. Поначалу я был просто околдован, мне казалось, что по траве прерии кругами расходятся радуги. Но на душе было не радужно, скорее тревожно.
      Я снова проехал мимо одного острова, и тут моему изумленному взору предстало такое, с чем я не могу сравнить ни одну из диковинных картин, когда-либо виденных мною.
      На моем пути появился сверкающий колосс: встала гора чистейшего серебра. Солнце как раз скрылось за облачко, косые лучи разбивались об этот ослепительный фонтан, и я замер, разинув рот. Что это? Обман зрения? Игра фантазии? Я даже подумал, что тут дело нечисто, что я попал на зачарованную землю.
      Мне пришли на ум рассказы о заблудившихся, о пропавших без вести, и эти истории показались мне вдруг правдивыми до жути. Да, это не просто досужие выдумки. Мыслимое ли дело пускаться в глубь прерий с такой беспечной бравадой, без проводника и без компаса? Даже местные плантаторы не решаются на это, ибо отсутствие рельефа лишает путника ориентиров. Целыми днями, а то и неделями он может кружить по неоглядным степям, по лабиринту цветочных лужков без всякой надежды найти дорогу. Правда, летом или осенью такое блуждание еще не так опасно, поскольку острова щедро одаряют плодами и тем спасают от голодной смерти. Но я-то оказался здесь в самом начале весны. Мне часто попадались виноградная лоза, фруктовые деревья - персики и сливы, - но они еще даже не отцвели. Из-под копыт коня то и дело вспархивала какая-нибудь дичь, но у меня не было ружья!
      Однако об истинных размерах опасности я все еще не имел ясного представления. Мне не верилось, что за несколько часов можно так основательно заблудиться. У меня вообще, не укладывалось в голове, что человеку нельзя найти ночлега. В жизни моей не случалось подобного. Эта идея-фикс так завладела мною, я был настолько уверен в близости крова, что невольно пришпорил коня, ожидая в сумерках увидеть огни жилища мистера Нила. Мне мерещились даже лай собак, мычание скота, смех детей.
      Тут я и в самом деле увидел дом. Фантазия так подогрела меня, что я уже несся к воображаемым огням. Но когда приблизился к тому, что принял за дом, оказался рядом с очередным островом. Вожделенные огни обернулись скоплением светлячков, которые образуют подобия свисающих с деревьев гроздей, и при наступлении темноты повсюду на ветках загораются их голубые фонарики.
      Из этого светящегося царства до меня донесся громкий протяжный звук. Я остановился, прислушался, озадаченно огляделся вокруг. Но все было тихо. Я поскакал дальше. Снова тот же звук, на сей раз заунывный, жалобный. Вновь я останавливаюсь, пытаясь найти его источник. Наконец я слышу этот стон в третий раз, он идет из глубины островов. Это - ночная песня козодоя.
      Я еще не был так изнурен, так измучен голодом и жаждой, чтобы чувствовать себя обессиленным. Но страх кружил мне голову, сбивал с пути, превращая в блуждающего слепца. И чисто механически я проделал то, чему был свидетелем в течение моего четырехнедельного пребывания в этих краях.
      Карманным ножом я выкопал яму, опустил в нее конец лассо, засыпал землей и хорошенько утоптал ее. Затем накинул на мустанга петлю и, сняв седло и сбрую, опустил его пастись. Местом для ночлега я выбрал центр круга, ограничивавшего свободу моего коня.
      Уснуть мне не удалось, ибо со всех сторон доносился вой, в котором я узнавал голоса койотов и ягуаров. Где еще услышишь столь приятный ноктюрн? Здесь, в этом таинственном, зачарованном царстве звериный вой леденил кровь. Нервы были на пределе. Право, не знаю, что стало бы со мной, если бы я не вспомнил о коробке с сигарами и кисете с виргинским табаком. Поистине это был миг спасения. Пара гаван приятно ударили в голову, и наконец я уснул.
      Глаза открыл уже при свете наступающего дня. Вместе с остатками сна исчезли и мрачные мысли. Голод попрежнему донимал меня, но я был свеж и бодр. Прикинув направление, я оседлал коня и пустился в путь. Снова мимо меня проплывали восхитительные острова: купы пеканов, персиковых и сливовых рощиц. Встретилось мне и стадо оленей. Они смотрели на меня с наивным и добрым любопытством и, лишь когда я подъехал совсем близко, решили не искушать судьбу. Если бы я прихватил с собой немного пороху, унцию свинца и кентуккийскую винтовку! Но все же вид этих животных как-то всколыхнул телесные и душевные силы, и я помчался вслед за оленями. Вероятно, мой мустанг тоже испытывал нечто подобное, он скорее выплясывал, нежели рысил, и бодрым ржанием салютовал утреннему солнцу.
      В столь безоблачном настроении проскакал я не один час. Утро сменилось полднем, солнце высоко стояло в голубом небе. На аппетит я, как и прежде, жаловаться не мог, голод просто грыз мой желудок. Но если голод был мучителен, то жажда - невыносима. Спокойствие и уверенность, дававшие мне силы держаться в седле, стали покидать меня. Им на мену приходило отчаяние, усугубляемое сонмом каких-то жутких бредовых видений. Я, как пьяный, начал заваливаться набок. Но это длилось недолго, сознание вскоре возвращалось ко мне, я давал коню шпоры и снова несся вперед. Но вместе с сознанием возвращалось и мучительное чувство полного одиночества.
      Порой отчаяние готово было сломить меня, а страх был так ужасен, что я начинал плакать, как ребенок. И вдруг совсем рядом, меньше чем в десяти шагах, - следы конских копыт! Из груди моей вырвался крик ликования! Сила и уверенность вновь проснулись во мне. Я слетел с коня и бросился целовать землю, хранившую следы. И когда я снова был в седле и с величайшим воодушевлением натянул поводья, по моим щекам катились слезы радости.
      Проскакав около часа, я заметил вторую цепочку следов. Она тянулась параллельно первой. Я помчался с удвоенной энергией. Теперь в руках у меня была путеводная нить. И хотя мне казалось несколько странным то обстоятельство, что в бескрайней прерии совпали пути двух всадников, оба следа были перед глазами, они тянулись рядом и не думали дурачит меня. Кроме того, следы свежие. Может быть, еще удастся нагнать всадников? Надо было спешить. Я пришпорил коня, и он, как мог, зарысил по высокому травостою.
      Прошел час, другой, третий, а никого не было видно. Напрягая все свое внимание, я ехал след в след. Миновал еще час, второй... Солнце уже клонилось к закату. Следы вели меня вперед. Тут начал сказываться упадок сил. Слабость накатывала толчками, все более частыми и ощутимыми. Но голод и жажда как бы отступились от меня. Мало-помалу продвигаясь и жадным взглядом обшаривая прерию, я вдруг увидел третий след. Да, это был след, оставленный третьей лошадью, он шел параллельно двум первым! Снова ожили мои поникшие надежды. Теперь уж я точно на верном пути. Трое всадников не могут случайно выбрать одно направление, все они держали путь к какой-то цели, то есть в любом случае - к людям.
      - К людям! К людям! - возопил я, вонзая шпоры в бока мустанга.
      И снова я видел, как солнце садится за верхушки деревьев торчащего на западе острова. И опять это стремительное приближение ночи, как бывает в южных широтах. Где же они, три мои всадника? Боясь потерять в сумерках след, я привязал конец лассо к толстому суку и, накинув петлю на шею мустанга, повалился на траву.
      Курить я уже не мог, спать тоже. Временами погружался в дремоту, прерываемую какими-то судорогами страха. Мне казалось, что внутри у меня кто-то орудует клещами и целым набором пыточных инструментов. Да еще жуткие призраки, окружавшие меня со всех сторон. Эту ночь я не забуду до конца жизни!
      Едва забрезжило, я вскочил на ноги. Но оседлать коня удалось не скоро. Седло стало таким тяжелым, что я с трудом взвалил его на спину лошади. Еще труднее оказалось затянуть подпругу. Я влез на коня и погнал его по следам с той быстротой, какая была под силу нам обоим. Сорок восемь часов изнурительного пути сказались и на моем мустанге. И слава Богу, иначе у него хватило бы резвости сбросить меня на землю. Я уже не сидел в седле, а свисал с него, забыв про поводья и шпоры.
      Проехав, должно быть, час или два, в этом жалком состоянии, я сделал вдруг страшное открытие: все три следа пропали. Я смотрел на землю до боли в глазах, мой страх переходил в ужас, но следов нигде не было. Не веря глазам своим, я повернул назад, потом вернулся, исследовал каждую пядь вокруг примятой конем травы. Следами и не пахло. Вернее, они кончались на том месте, где я стоял. Вероятно, здесь был привал, трава примята в радиусе пятидесяти футов. И тут мне в глаза бросилось что-то белое. Я спешился, раздвинул стебли и поднял белый клочок! О ужас! Это была бумага, в которую я заворачивал свой виргинский табак! Я находился на месте своего первого ночлега! Не иначе, как гоняясь за собственным следом, два дня кружил по прерии!
      Я чувствовал себя убитым. Как подкошенный, повалился на траву рядом с мустангом, не испытывая никаких чувств, кроме желания скорейшей смерти.
      Не могу сказать, долго ли я пролежал. Видимо, долго, ибо когда собрался с силами и поднялся, солнце стояло уже далеко на западе. Я проклял его вместе с этой степью. Меня уже не волновало ни будущее, ни настоящее. Намотав на руку поводья, я из последних сил вцепился в седло и в гриву, предоставив коню полную свободу действий. Если бы я сделал это раньше!
      Все, чем запомнились мне эти часы, сводится к тому, что конь несколько раз шумно всхрапнул и резко поскакал в сторону, противоположную той, куда его гнал я. Помню еще, что я был близок к искушению разжать пальцы и повалиться на землю. Ночью я, кажется, слез со своего скакуна. Одному богу известно, как я провел ее! Рассудок бездействовал, я был на грани помешательства. А как поутру мне удалось снова очутиться на коне - и вовсе загадка. Думаю, что усталая лошадь отдыхала лежа, я навалился на седло и она поднялась вместе со мною.
      Перед глазами все плыло и разбивалось вдребезги. Были минуты, когда я не считал себя живущим на этой земле. Я видел сказочные города, перед которыми отступила бы фантазия самого гениального художника: башенки, купола, колоннады, поднимающие небесный свод; моря, бьющие в берег золотым прибоем; парящие в воздухе сады с невиданными плодами. Но я не мог протянуть к ним руки. Малейшее движение причиняло страшную боль. Внутри у меня было адское пекло, язык и небо заскорузли, ноги и руки уже не принадлежали телу.
      Что-то глухо ударяло в голову, в уши. Это напоминало стоны, хриплые стоны, терзающие мой слух. Возможно, их издавал я сам. Кажется, я ломился сквозь какие-то ветви, помню треск сучьев и свою судорожную попытку ухватиться за что-то рукой, то ли за седло, то ли за гриву. А потом - сокрушительный удар.
      Я лежал на траве, на берегу узкой, но глубокой реки. Неподалеку стоял мой мустанг, рядом с ним - какой-то человек. Он скрестил на груди руки, в одной из них была зажата охотничья фляжка в соломенной оплетке. Больше я ничего разглядеть не мог: не было сил подняться. Внутри все пылало, но одежда прохладно липла к телу.
      - Где я? - услышал я собственный хрип.
      - То, что вы _н_а_д_, а не _п_о_д_ водой - вина не ваша.
      Мужчина загоготал. Каждый звук его голоса был невыносимо противен, отдавался в ушах. Но я понимал, что он мой спаситель, что это он вытащил меня из реки, куда я безвольно скатился через голову обезумевшего от жажды мустанга. Я бы утонул, если бы не этот незнакомец. Он же с помощью виски вывел меня из смертельного забытья. Но даже если бы он спасал мне жизнь десять раз подряд, я не в силах был бы преодолеть невыразимой антипатии к нему! Я не мог на него смотреть!
      - А вас, вроде, не очень радует мое общество, - ухмыльнулся он, не спуская с меня глаз.
      - Больше ста часов я не видел ни одной человеческой души, не пробовал ни крошки, ни капли...
      - Вы лжете! - снова загоготал он. - Вы изрядно отхлебнули из моей фляжки. Вернее, я сам влил кой-чего вам в пасть. Откуда вы? Лошадь-то не ваша.
      - Мистера Нила.
      - Чья?
      - Мистера Нила.
      - Как же от мистера Нила вас угораздило попасть на берег Хасинто? Отсюда до его плантации добрых семьдесят миль через прерии! Может, просто дали тягу? А? С мустангом-то?
      - Заблудился. Четыре дня ни крошки во рту.
      Больше я не мог говорить, слабость и отвращение сомкнули мне губы.
      - Ничего себе - ни крошки! Это в техасских-то прериях, где на каждом шагу острова! - расхохотался незнакомец. - Я вижу, вы джентльмен, вернее, были им. Ха-ха! Значит, не сумели прокормиться? Не видели пчелок в воздухе, земляники под ногами?
      - Пчелы? Земляника?
      - Да из каждых двадцати стволов с дуплами, одно набито, слышите, набито медом! Вы что, не видели ни одной пчелки?
      - Даже если б видел, как бы я без топора добрался до меда. Я ведь попросту заблудился.
      - И как же вас угораздило?
      - Гонялся за мустангом.
      - Ну и что собираетесь делать?
      Он говорил, чуть откинув голову назад, словно избегая моего взгляда.
      - К людям хочу, к жилью...
      - К людям? - переспросил он с ехидной улыбкой. И отступив на несколько шагов ворчливо повторил: - К людям! К людям...
      Мне было не повернуть головы. Я заметил, что он сделал какое-то движение. Да. Он вытащил из-за пояса нож и осклабился. Теперь я мог рассмотреть его получше. Все его ужимки выдавали сильнейшую внутреннюю борьбу. Он и трех секунд не мог простоять спокойно. Пальцы, как у сумасшедшего, бегали по лезвию ножа Мне стало ясно, что в голове его зреет решение: оставить меня в живых или нет. Я был совершенно спокоен и готов ко всему.
      Он ушел. Я напряг шею и посмотрел ему вслед. Взгляд мой, отыскав удаляющуюся фигуру, вдруг наткнулся на ту самую загадку природы, что поразила меня в первый день блужданий. Колоссальная масса серебра высилась не более чем в двухстах шагах. Незнакомец исчез где-то в ее недрах. Но вот появился снова и медленно, пошатываясь двинулся в мою сторону. Когда подошел ближе, я увидел, что он долговяз и сух, но крепок телом. Лицо, насколько можно было разглядеть его в зарослях бороды, было прокалено о обветрено, как у индейца, но борода свидетельствовала о его белом происхождении. Голова обвязана холщовой тряпицей в темно-бурых пятнах. Куртка из оленьей кожи, ноговицы и мокасины имели те же следы. Это была кровь. За поясом торчал нож не менее двух футов длиной, а в руке он теперь держал кентуккийский карабин.
      Должно быть, мое лицо явственно выражало отвращение, несмотря на то, что я силился казаться равнодушным.
      - У меня что? Надпись на лбу? - вскипел он.
      - Какая надпись?
      Он вдруг быстро подскочил ко мне:
      - А вы не замечаете ничего такого?
      - Что я должен замечать?
      Он придвинулся ближе:
      - Посмотрите-ка получше. Как говорят, загляните мне в душу! Вы ничего не видите?
      - Нет.
      - Глаз не тот! Еще бы! Четыре дня без крошки во рту! Тут и вовсе ослепнешь. У меня тоже была пара таких денечков. Ну ладно. Шутки в сторону! Тут не до шуток, старина.
      И, протягивая руку к карабину, он заговорил с ним:
      - Да уймись же ты, старый пес! Не искушай меня, слышишь!
      Все это он выпалил с таким чувством и жаром, что я даже несколько растерялся. Потом снова повернулся ко мне:
      - Вы ослабли?
      - Ослаб.
      - Ну-ка, примите еще глоток виски. Погодите! Налью маленько воды.
      О шагнул к реке, зачерпнул пригоршню, вылил в горлышко фляжки и поднес ее к моим губам.
      - Хотите поскорее добраться до жилья?
      - Да. Четыре дня ничего не держал во рту, кроме щепотки жевательного табака.
      - А у вас не осталось немного?
      - Осталось.
      Я достал из кармана портсигар и табак. Он чуть не вырвал кисет у меня из рук и с волчьей жадностью набил себе рот.
      - Табачок-то настоящий, славный табачок, - бормотал он, смакуя свою жвачку. - А вы молодой или старый? Сколько вам лет?
      - Двадцать два.
      - Что-то не верится... Четыре дня в прерии, и ни маковой росинки во рту! Бывает же такое. Знаешь что, чужеземец. Будь этот табачок пять дней назад... Вернее, будь у него хотя бы щепоть табаку! Всего-навсего щепоть!
      Слова его зазвучали как жалобное стенание, они были исполнены какой-то страшной тревоги.
      - Вот что, чужеземец, - с непонятной угрозой сказал он, - вот что!.. О чем же я? Видите, вон там серебрится дуб. Это патриарх. Ясно? Видите?
      - Вижу.
      - Видите? Вы его видите? - дико завопил он. - А какое вам дело до него и до того, кто под ним? Вас это не касается! Уймите любопытство! Даю вам добрый совет. Держитесь от него подальше!
      Незнакомец разразился богомерзкими ругательствами.
      - Призрак! - кричал он. - Под ветвями призрак! Он может вас напугать! Лучше уходите!
      - Да я и не хочу туда! Мне бы найти самую короткую дорогу к ближайшему дому; будь то плантация или придорожный трактир.
      - Я укажу вам путь! Укажу! Укажу! Укажу!
      - За это буду вечно благодарен вам как моему спасителю.
      - Спасителю? - звонко рассмеялся он. - Спасителю? Ну и дела! Если б вы знали, что за спаситель вам попался! Ну и дела! Что толку спасать кому-то жизнь, если... Но я спасу! Конечно, спасу вас, тогда глядишь, и отстанет проклятый призрак... Отвяжись! Уймись! Оставь меня!
      Он сжал кулак и, не сводя глаз с раскидистого гиганта, бросился к нему и исчез в его серебристых космах. Вскоре этот странный субъект появился вновь, ведя взнузданного мустанга с накинутым на шею лассо.
      - Садитесь! - крикнул он мне.
      - Мне не встать.
      - Я помогу.
      Он подошел, поднял меня одной правой рукой - настолько я оказался легким, - а левой взял конец лассо и вскочил на своего коня. Таким образом он готов был вести на поводу моего мустанга. Мы поскакали вверх по прибрежным холмам, и я не мог не дивиться странному поведению моего спасителя. Вскоре он повернулся в седле и вперил в меня свой дикий взгляд. По-видимому, его мучили какие-то раздумья. Он стонал, вздыхал, озирался, словно пытаясь найти верный путь. Проехал еще немного, снова застонал, и по всему его телу пробежала дрожь. Надо полагать, дуб, именуемый патриархом, насылал на него какие-то страшные муки. И хотя он не мог без ужаса подойти к его ветвям, дерево с неодолимой силой влекло его к себе.
      Неожиданно он с такой яростью пришпорил коня, что тот сорвался в галоп. К счастью наездник выпустил из рук лассо, иначе мой мустанг сбросил бы меня.
      - Чего вы отстаете? Не оторваться от патриарха? Вы что, не видели исполинских дубов? - крикнул он и, как бы заранее испугавшись моего ответа, понесся во весь опор. Но вскоре опять встал и оглянулся. Патриарх скрылся за высокими сикоморами. Незнакомец с облегчением вздохнул.
      - А где же был Энтони?
      - Какой Энтони?
      - Егерь. Метис, что живет у мистера Нила.
      - Он отправился в Анауа.
      - В Анауа? Вот оно что! В Анауа... Я тоже ехал туда, - чуть не застонал он, - да только...
      Он опять с содроганием оглянулся.
      - Уже не видит!
      - Кто?
      - Кто, кто! Как, кто?
      Я поостерегся распалять его новыми вопросами. Мое состояние не располагало к любезности.
      Мы ехали уже не менее двух часов, искра жизни, воспламененная во мне разбавленным виски, готова была угаснуть. В любую минуту я мог свалиться с коня. Но тут, к счастью, показались жерди изгороди, предвещавшие близость жилья.
      Я лишь застонал от радости и безуспешно пытался пришпорить коня.
      Мой провожатый обернулся и угрожающим тоном произнес:
      - Что-то очень вы нетерпеливы. Может, что замышляете?
      - Я умираю... Мне нужна помощь... немедленно...
      - Так быстро не помирают. Хотя черт его знает.
      Он спрыгнул с лошади и направился ко мне. Но в этот момент силы мои окончательно иссякли, и я упал.
      Несколько капель виски привели меня в чувство. Мой спаситель посадил меня на свою лошадь, сам сел сзади, а моего мустанга повел в поводу с помощью лассо. Мы объехали плантации батата и кукурузы, грушевый сад и увидели деревянный дом. Незнакомцу пришлось взять меня на руки и внести под кров, а потом - как младенца уложить на скамью.
      Несмотря на полуобморочное состояние, я отчетливо запомнил тот миг, впервые обвел взглядом хозяев, комнату, утварь. А то, что открылось моему взору после выхода из смертельного кризиса, до сих пор с поразительной ясностью сохранилось в памяти. Страховидный хозяин. Убогая халупа, разделенная перегородкой. Какой-то желоб на полу. Вместо окон - дыры, заклеенные промасленной бумагой. Земляной пол в середине комнаты утоптан до каменной твердости, а по краям зарос травой. В одном углу - кровать, в другом - некое подобие трактирной стойки. Между ними бесшумно, по-кошачьи, снует какой-то пасквиль на человека - хозяин сего заведения. Рыжие волосы, красноватые свиные глазки, рот в виде отвратительной трещины от уха до уха, постоянно скошенный настороженный взгляд, довершающий сходство с блудливой кошкой.
      Не приветив нас ни единым словом, хозяин принес бутыль и два стакана и поставил их на стол, сколоченный из трех досок, которые лежали на вкопанных в землю столбах и, должно быть, составляли останки какого-нибудь шкапа или сундука. На них были намалеваны чьи-то инициалы и какая-то дата.
      Мой спутник молчал, не упуская из виду ни одного движения хозяина.
      Увидев же перед собой наполненный стакан, залпом осушил его.
      - Джонни! - окликнул он.
      Джонни не ответил.
      - Этот джентльмен четыре дня ничего не ел.
      - Да? - отозвался Джонни уже из другого угла комнаты.
      - Завари-ка ему чаю, настоящего, крепкого чаю. Он у тебя найдется. Ром и сахар тоже. После чая принесешь супу понаваристей, с говядиной. Это через час. И ни минутой позже. Ясно тебе? Мне подай виски и бифштекс с бататом. Ступай, прикажи своей Самбо!
      Джонни как ни в чем не бывало продолжал сновать из угла в угол.
      - Деньги есть, Джонни! Не волнуйся!
      Мой покровитель вытащил из-за пояса довольно увесистый кошелек. Джонни бросил на него ничего не выражающий взгляд, а затем вдруг подскочил к владельцу и осклабился. Оба молча стояли друг против друга. На отвратительной физиономии Джонни играла дьявольская улыбка.
      - Говорят тебе, деньги есть! - рявкнул гость, стукнув прикладом по полу. Деньги есть. А в случае чего - и ружье!
      Он схватил второй стакан и опять единым духом проглотил содержимое. Тем временем Джонни, крадучись, вышел из комнаты, да так тихо, что гость догадался об этом лишь по щелчку двери. Он тотчас же подошел ко мне, взял меня на руки и бережно перенес на кровать.
      - Расположились, как у себя дома, - ворчливо заметил вернувшийся хозяин.
      - В трактирах я так всегда и поступаю, - ответил ему мой спутник, спокойно опоражнивая еще стакан. - Сегодня твою кровать займет этот джентльмен. А ты со своей Самбо переспишь в свинарнике.
      - Боб! - воскликнул Джонни.
      - Правильно, меня зовут Боб Рок.
      - На сегодняшний день, - ехидно прошипел Джонни.
      - Как тебя - Джонни Даун, - рассмеялся Боб. - Эх, Джонни, уж кто-кто, а мы знаем друг друга.
      - Я думаю, - ухмыльнулся хозяин. - Мы знаем друг друга как облупленных, до самых потрохов. Мне ли не знать знаменитого Боба из Содомы, Боба из Джорджии.
      - Содома - в Алабаме, Джонни, - уточнил Боб, продолжая возлияние, - Содома - это в Алабаме. А ты и не знал, хотя год отсидел в Колумбусе?
      - Попридержи язык! - огрызнулся Джонни, полоснув меня взглядом.
      - А ты не трясись. Он болтать не станет, за это ручаюсь! Содома - в Алабаме, Колумбус - в Джорджии, а между ними течет Чаттахучи! Ох, и весело было на этой Чаттахучи! Вот это была жизнь! А? Джонни?
      Боб снова налил и снова выпил.
      Содома? Если оба мои компаньона свели знакомство в этом местечке, их обоих можно считать исчадьями ада. В дурной славе с ним не мог соперничать ни один городишко на всем Юго-Западе. Преступления, ежедневно совершаемые там, наводили ужас.
      Воспоминания о былых подвигах, видимо, примирили Боба и Джонни. На сей раз и хозяин плеснул себе в стакан. Они оживленно зашушукались. Их язык, вернее, жаргон воров и картежников был непонятен мне. Единственное, что я уловил из разговора своих благодетелей, часто повторяемую фразу: "Нет, не хочу!" Вскоре я почувствовал, я что слова и предметы теряют прежнюю ясность.
      Встряхнула меня чья-то не слишком деликатная рука. Проглотив несколько ложек чая, я посмотрел вокруг прояснившимися глазами. Рядом стояла мулатка, подносившая мне ложечку ко рту. Это было блаженство! Я ощущал, как с каждой ложкой в меня вливается жизнь и ее теплые токи разбегаются по всему телу. Мулатка заахала и заохала.
      - Ах, бедный молодой человек! - визгливо причитала она. - Это же надо! Через час будем кушать суп, маса!
      - Суп? Зачем еще суп? - заворчал из угла Джонни.
      - Я варю суп.
      - Тебе же будет хуже, Джонни, если она не сварит! - рявкнул Боб.
      Джонни что-то пробормотал, а меня охватила легкая дремота.
      Через какое-то время - для меня это были считанные минуты - мулатка принесла суп. И если чай поддержал, то суп укрепил мои угасающие силы. Я мог уже есть, сидя. Покончив с супом, я стал наблюдать, как Боб уминает свой бифштекс. Такого здоровенного ломтя хватило бы на шестерых. Боб отхватывал от него кусок величиной с кулак и отправлял в рот, закусывая неочищенным бататом. Я и не знал, что человек может быть так прожорлив. При этом Боб выпивал стакан за стаканом. Виски явно смывало тревогу с его души. Он разговаривал уже не столько с собутыльником, сколько с самим собой. Но вспомнить кое-что из прошлого, видимо, было приятно обоим. Он много смеялся и, довольный, кивал головой. Он терпеливо втолковывал Джонни, что тот - трусливая кошачья морда, пройдоха и висельник, что он, Боб, тоже, конечно, висельник, но Джонни!..
      Хозяин пытался зажать ему рот, за что получил оплеуху, отбросившую его к двери. Через эту дверь ему и пришлось убраться. Я было снова начал впадать в дремоту. Но тут мой спаситель поднялся, приложив к губам палец, подкрался к двери, к чему-то прислушиваясь, а потом подошел к кровати.
      - Мистер! - сказал он громким шепотом. - Мистер, вы можете не бояться!
      - Чего мне бояться?
      - Того.
      - Чего же все-таки?
      - Наши плантаторы частенько ловят бизонов, откармливают и режут.
      Лицо его неожиданно омрачилось. Вероятно, он спохватился.
      - Картами или костями не балуетесь?
      - Даже не пробовал.
      - Не вздумайте пробовать здесь! Понятно? Не вздумайте!
      Он повернул голову к двери, замер, потом неслышно подошел к столу, чтобы еще раз приложиться. Бутыль была пуста.
      - Джонни! - крикнул он, бросив на стол доллар. - У нас пересохло!
      Джонни просунул в дверь голову.
      - Хватит с вас.
      - Ты хочешь сказать, с меня хватит? - заорал Боб, вытаскивая нож.
      Джонни исчез. Мулатка принесла полную бутыль. Что было дальше, я не слышал, не в силах противиться сну.
      Меня разбудил голод. Открыв глаза, я увидел мулатку, сидевшую у меня в ногах и отгонявшую москитов. Она принесла остатки супа и обещала бифштекс через два часа, прямо со сковородки. А мне посоветовала спать. Не прошло и двух часов, как я снова проснулся. На бифштекс набросился с неописуемым восторгом. Мулатка, которой уже не раз приходилось выхаживать оголодавших, приготовила не очень большой кусок. Затем принесла стакан, полный кипящего пунша. На мой вопрос, где она раздобыла рому и сахару, не говоря уж о лимонах, она ответила, что сама торгует этим товаром. А единственная заслуга Джонни в том, что он сколотил дом, к тому же неважный. Это ее капитал пущен в дело. Кроме того, она приторговывает кофе и кое-чем из шитья. А лимоны получены даром от сквайра, здешнего судьи, или, как его еще тут называют, алькальда. Их прислали целый мешок как средство от лихорадки.
      Женщина разговорилась. Она начала жаловаться на Джонни, который оказался картежником проклятым, а может, и кем похуже. Шли ему в руки немалые деньги, но он все продувал. Она познакомилась с ним в низовьях Натчеза, откуда в одну ненастную ночь ему пришлось уносить ноги. Боб тоже не лучше, наоборот, мулатка полоснула рукой по горлу, - от него совсем нет жизни. Вот он напился, сшиб с ног Джонни и вообще набезобразничал. Теперь дрыхнет на дворе, а Джонни спрятался.
      - Но вам бояться нечего, - добавила она.
      - Бояться? А что мне угрожает?
      Она посмотрела на меня, задумалась и пояснила, что если бы я знал то, что знает она, я бы, конечно, понял, чего надо бояться. А с нее довольно, она не собирается торчать здесь вечно, с этим проклятым Джонни, она вот-вот начнет искать себе другого партнера.
      Мулатка спросила, нет ли у меня кого-нибудь не примете? И при этом внимательно посмотрела на меня. В ее взгляде и во всем существе было что-то очень неприятное, просвечивало нутро старой грешницы. Но мне было не до моральных нюансов. Я принялся горячо уверять ее в своей безмерной благодарности за помощь. А это она, действительно, заслужила.
      Она говорила еще что-то, но я уже не слышал ее. Меня снова сморило, и на этот раз дремота перешла в глубокий, крепкий сон.
      Проспал я, должно быть, часов шесть или семь. Меня разбудил Боб. После ночных похождений у него даже как-то исказилось лицо. Это был человек, объятый таким лихорадочным беспокойством, будто он только что совершил страшное злодеяние.
      Я невольно отпрянул.
      - Боже! Что с вами? Вам плохо? Да у вас же лихорадка!
      - Лихорадка! - простонал он, и градины холодного пота выступили у него на лбу. - Лихорадка, да не та, что вы думаете. Не дай вам бог, молодой человек, подхватить такую лихорадку! - Его трясло. - Ну почему ты не отпускаешь меня? Дай хоть передохнуть! Неужто нет никакого средства? Никакого! Разрази тебя бог! Тьфу ты, господи!
      - Не надо так страшно ругаться. Я не святоша, но такое кощунство просто отвратительно.
      - Да, да, верно... Скверная привычка... Но скажите ради бога, что я должен говорить?
      - Вы должны рассказать мне о своей лихорадке.
      - Нет, уж пусть это останется при мне. Не вы ее накликали. Я и до вас был как угорелый, целых восемь дней... Меня носило как неприкаянного, будто я родного брата порешил. Водило вокруг патриарха. Вокруг патриарха... - бормотал он себе под нос. - И ведь что интересно, я не первого порешил, а так скверно никогда не было. Я и вовсе не брал в голову, ни один волос у меня не поседел. А тут навалились будто все разом, всем скопом. Вот меня и закрутило! Хуже всего в открытой прерии. Там он виден в упор! Доконает меня этот призрак! А я не дамся! Не дамся! Черт побери!
      Я молчал.
      - Что вы сказали о призраке? - это был уже вопрос ко мне.
      - Я ничего не говорил. Успокойтесь.
      Взгляд его блуждал, кулаки сжимались.
      - Ни слова больше! Хочу покоя! Покоя! Вы должны сделать для меня одно доброе дело.
      - Все, что в моих силах. Я обязан вам жизнью.
      - Вы джентльмен. У вас получится. - Он перевел дух. - Надо съездить со мной к алькальду.
      - Зачем?
      - Кое-что сказать... Чего не должна знать ни одна душа.
      - Почему бы вам не взять с собой Джонни?
      - Джонни? Да он в десять раз хуже меня. Я всем злодеям злодей, клейма ставить негде. Но я честный, открытый, я привык лоб в лоб... И в тот раз так же. А Джонни - трусливый пес, он хватает исподтишка.
      - Но мне-то зачем к сквайру?
      - Он судья. Судья в Техасе. Американец, как я и вы. Он судит по справедливости.
      - Когда ехать?
      - Как можно скорее. Мне больше не выдержать. Мука адская! Ни минуты покоя! Так и тащит к патриарху! Даже ночью не усидел на месте!
      - Ночью вы опять были у дерева?
      - Не мог превозмочь. Восемь дней назад я сказал себе: надо ехать в Сан-Фелипе... во что бы то ни стало... Я уже думал, подъезжаю к цели, смотрю: а это патриарх.
      - Бедняга!
      - Собрался в Анауа. Проскакал целый день. И что же? Где, вы думаете, очутился вечером? У патриарха!
      - Я готов ехать с вами к алькальду, - сказал я, поднимаясь с постели, - в любую минуту.
      - Вы не двинетесь с места, пока не расплатитесь, - прохрипел невесть откуда взявшийся Джонни.
      - Джонни! - гаркнул Боб, подняв его как ребенка и с такой силой усадив на стул, что у того затрещали кости. - Джонни, этот джентльмен - мой гость. Ясно? Вот тебе расчет!
      - Что вы задумали?
      - Не твое дело! Убирайся!
      Джонни шмыгнул в угол как побитая собака. Мулатка же и не думала робеть. Уперев руки в пышные бока, она вразвалочку прохаживалась по комнате.
      - Его не надо брать, этого джентльмена, - зазвенел ее резкий голос. - Не надо! Он еще слаб. На ногах-то еле стоит, какая уж тут езда!
      Она была недалека от истины. Лежа в постели, я переоценил свои силы, ноги плохо держали меня. Боб на мгновение заколебался, но лишь на мгновение. Он сграбастал грузную мулатку и поступил с ней точно так же, как и с ее сожителем, только место ей определил за порогом.
      Завтрак, состоявший из чая и бататовых лепешек с маслом, заметно подкрепил меня, и я смог забраться на коня. На мне не было живого места, но мы ехали медленно, утро выдалось прекрасным, воздух приятно бодрил, из-под копыт то и дело взлетала и улепетывала всевозможная дичь. Но Боб, казалось, ничего не замечал вокруг. Он без конца что-то бубнил себе под нос. Я мог уловить смысл некоторых его признаний, которые, по правде говоря, предпочел бы не слышать. Но это не всегда удавалось. Порой он вопил, как бесноватый, а когда вдруг замолкал, то это означало, что его снова морочит какой-то призрак. Он впивался своим безумным взглядом в одну точку, вздрагивал и стонал от ужаса. И когда мы, наконец, увидели огороженную плантацию, принадлежавшую судье, у меня камень с души свалился.
      Большой дом каркасной постройки выказывал приметы не только полного достатка, но и некоторой роскоши. Он стоял в прохладной тени хинных деревьев. Слева простиралось поле хлопчатника акров на двести, справа крутой излучиной изгибался Хасинто. Над всем этим царила столь торжественная тишина, что Боб, кажется, немного оробел. Он остановился у ограды, нерешительно поглядывая в сторону дома, и производил впечатление человека, оказавшегося у опасной черты.
      Его замешательство длилось минут пять. Я не раскрывал рта, боясь прервать внушения его внутреннего голоса. Наконец, одним рывком, как бы приняв окончательное решение, он распахнул ворота. Мы въехали в большой сад, за штакетником по обе стороны от нас тянулись ряды апельсиновых, банановых и лимонных деревьев. Они подходили к наружному двору, здесь были вторые ворота с колоколом. Когда Боб ударил в него, из дверей дома появился чернокожий слуга. Он кивнул Бобу, как старому знакомому и сказал, что тот очень нужен судье и судья как раз справлялся о нем. Мне было предложено спешиться и сказано, что завтрак скоро будет готов, а за конями присмотрят. Я ответил, что не собираюсь испытывать гостеприимство хозяев. У меня был отнюдь не визитный вид. Грязь и дыры на одежде не позволяли набиваться в гости к техасскому гранду.
      Чернокожий нетерпеливо замотал головой.
      - Маса, пожалуйста, слезьте с коня, завтрак готов, за лошадьми присмотрят.
      Мы вошли в хорошо обставленную - по техасским меркам - комнату и в облаке сигарного дыма увидели хозяина. Он только что кончил завтракать, со стола еще не успели убрать посуду. Судя по всему, хозяин не любил церемоний. "Доброе утро" он выдавил через силу. С первого взгляда мне стало ясно, что родом он из Западной Виргинии или из Теннеси. Только в тех краях вырастают такие великаны. К тому же крупные черты лица, массивные плечи, зоркие серые глаза - первые признаки мужской красоты для жителей лесной глухомани. Боб стоял перед ним, опустив голову в запятнанной кровью повязке.
      - Давненько ты не показывался, Боб! А в последние дни для тебя нашлось бы дело, если ты вообще способен на доброе дело. Ты мог бы стать просто находкой для общества, если бы бросил кое-какие художества. На днях приехала моя приемная дочь. Мы вынуждены были послать за Джоулем, чтобы подстрелить оленя и пару дюжин вальдшнепов.
      Боб не отвечал.
      - Ступайте на кухню, там вас накормят.
      Боб не двинулся с места.
      - Идите на кухню и поешьте. Птоли, - алькальд повернулся к чернокожему, скажи Вени, пусть принесет ему пинту рома.
      - Я не хочу пить, - пробормотал Боб.
      - Допускаю. Похоже, ты уже изрядно набрался! Вид у тебя такой, будто ты дикую кошку за хвост ловил.
      Боб заскрипел зубами, но судья оставил это без внимания.
      - А вы что стоите? - обратился он ко мне. - Птоли! Разве ты не видишь, человеку надо позавтракать? Где же кофе? Или вы любите чай?
      - Благодарю вас, алькальд. Я недавно позавтракал.
      - Этого, глядя на вас, не скажешь. Здоровы ли вы? Как оказались в наших краях? Как свели знакомство с Бобом?
      Он перевел свой испытующий взгляд на Боба.
      - Я вам все объясню, - поспешил я завладеть его вниманием. - Бобу я обязан очень многим, я обязан ему жизнью.
      - Бобу?.. Жизнью?..
      - Я был на волоске от гибели, когда он подобрал меня. Вчера Боб вытащил меня из Хасинто.
      - Вот как? Боб спас вам жизнь? Ты радуешь меня, Боб! Радуешь! Если б ты еще с Джонни порвал! С ним ты плохо кончишь! Забудь его!
      Алькальд говорил неторопливо и веско, не забывая прикладываться к стакану и попыхивать сигарой.
      - Ну как, Боб? Сможешь расплеваться с Джонни?
      - Слишком поздно.
      - Никогда не поздно сойти с грешной, порочной стези. Никогда!
      - Уже не сойти.
      - Вот как? Почему же?
      - Я уж пытался. Ничего не выходит. Может, петля меня спасет.
      Судья взял новую сигару и, задымив ею, спокойно сказал:
      - По совести говоря, тебя давно бы следовало повесить. Если верить газетам Джорджии, Алабамы и Миссисипи, ты раз десять добивался этой чести. Но здесь, в Техасе, правят мексиканские законы. Нас не касается то, что ты натворил там. А здесь ты вроде еще не отличился! На нет и суда нет.
      - Я знаю, сквайр! Знаю! Но я измучился совсем. Хотел податься в Сан-Фелипе и вниз, в Анауа, ничего не выходит. Призрак тащит назад к проклятому патриарху.
      - К патриарху? Что тебя тащит к патриарху?
      - Что? А что гонит того, который...
      - Который?..
      - ...кого-нибудь порешил... Тот лежит под патриархом... кого я порешил?
      - Ты? Кого?
      Судья окинул Боба своим острым взглядом и вдруг перешел на сочувственный тон:
      - Каким же образом он туда попал?
      - Я отвез. И закопал там.
      - Как это случилось?
      - Сам-то не мог идти... с зарядом свинца...
      - Если это был Джонни, считай, что ты оказал услугу отечеству и сэкономил нам веревку!
      Боб покачал головой.
      - Десять дней прошло, как вы со мной рассчитались, вы дали мне двадцать пятьдесят.
      - Двадцать долларов пятьдесят центов! Советую не трогать деньги, пока не наберется две сотни долларов. Тогда можно будет подумать о покупке участка.
      - Надо у доктора спросить.
      - Ты бы давно избавился от лихорадки, Боб, если бы недели на две воздержался от питья. Беда с тобой, Боб! Непутевый ты человек. Ладно, живи, как умеешь. Если тебе нравится общество Джонни, черт с тобой. Но темным делишкам с ним пора положить конец. Так думает вся округа. Что ты на это скажешь?
      Боб, казалось, все пропустил мимо ушей. Он начал свой рассказ.
      - Дернул меня черт проезжать мимо дома Джонни. Захотелось выпить. Но с коня не схожу. Подъехал к окну, заглянул, вижу: человек за столом сидит, довольный такой, угостился на славу. У меня даже слюна потекла, но с коня не схожу. Тут подкатывает ко мне этот бес, Джонни, и шепчет, чтоб я слез, в доме, мол, есть один, очень для нас невредный, надо только подступиться похитрей. У него, говорит, за пазухой кошель с золотом, толстый кошель. Если предложить в картишки, наверняка клюнет.
      Я не сразу решился, все думал. А Джонни, как бес, увивается. Ну я и слез с коня. А когда слезал, доллары в кармане звякнули, и сразу я разохотился. Только успел перекусить малость да опрокинуть стакан-другой, Джонни уже карты тащит и кости. Стали играть. С каждым стаканом все больше азарта и меньше долларов. Гляжу на пришлого и прикидываю, что его вполне можно бы пощипать. А он сидит себе, ест и пьет, как будто ему до нас нет дела. Начал я его подзуживать - все без толку. Ест и пьет. Когда я спустил все до цента, у меня в глазах позеленело. А проиграл я больше, чем вы думаете. Я ведь целых два месяца по лесам да прериям себе лихорадку наживал за двадцать пятьдесят. И вот лихорадка осталась, а денег, чтоб выгнать ее, нет! Скверно получилось. Джонни хихикал мне в лицо, звенел моими долларами. И все подначивал: видишь, дескать, тугой кошелек, его можно обменять всего за пол-унции свинца.
      - Он так и сказал?
      - Так и сказал. Я сперва ни в какую. Говорю, если у тебя глаза разгорелись, так сам и займись своим гостем, черт побери! Уехал я. А двадцать пятьдесят из головы не выходят. К вам я не решился, вы бы меня только разбранили.
      - Да не стал бы я тебя бранить, Боб! Я бы вызвал Джонни, собрал бы дюжину присяжных из числа соседей. Джонни мы помогли бы убраться в другой штат или в мир иной, а тебе - вернуть твои доллары.
      Боб глубоко вздохнул и уставился на судью.
      - Поздно! Слишком поздно!
      - Совсем не поздно! Продолжай!
      - Вечером я подъехал к взгорью, где растут пальметто. Только начал подыматься, слышу: скачет кто-то. Мне стало не по себе, жутко как-то. Точно тысяча чертей меня заморочили, ничего не вижу вокруг, ничего не слышу, не знаю, где я и что. А в глазах - кошелек с золотом и мои двадцать долларов, пятьдесят центов! "Не вас ли я видел в трактире?" - говорит тот, с кошельком. "А вам-то что?" - говорю. "Да мне-то ничего, конечно". - "Так и дуйте своей дорогой!" - "Не в обиду будь сказано, карточный проигрыш не поднял вам настроения! Я бы на вашем месте крепко подумал, прежде чем играть на деньги".
      То, что он еще и попрекает меня проигрышем, совсем меня разозлило. Но я пока держался.
      "Дразнить проигрышем, - говорю, - дело последнее, подлая твоя душонка!"
      Я хотел раззадорить его и затеять свару. Но он не поддавался.
      "Я, - говорит, - и не думал дразнить, наоборот, я вам сочувствую. На богача вы не похожи и, вероятно, зарабатываете свои деньги тяжелым трудом". "Да, - говорю, - деньги даются мне нелегко. Спустил все до цента, не на что даже табаку купить, зажевать нечем".
      Мы стояли с ним у самой опушки, на берегу Хасинто.
      "Ну, это можно поправить. Я человек не богатый, у меня жена, дети, мне каждый цент дорог, но помочь соотечественнику - дело всякого порядочного гражданина. Вот вам на табак!.."
      С этими словами достает из кармана кошелечек, тугой такой. Долларов на двадцать, думаю, тянул. А мне мерещится, будто черт из кошелька зубы скалит.
      "Половина моя", - говорю. - "Нет, деньги для жены и детей. Полдоллара можно". - "Половину! - кричу. - Или..." - "Или?"
      Тут он сунул кошелек обратно и начал ружье с плеча стаскивать.
      "Не вынуждайте меня, - говорит, - причинять вам неприятности! Смотрите, как бы не пришлось раскаиваться! Вы задумали недоброе дело!"
      Но я уже закусил удила. В глазах у меня потемнело.
      "Половину!" - ору.
      Тут он и подпрыгнул в седле, откинулся и свалился...
      Боб замолчал, у него пресеклось дыхание, на лбу выступили крупные капли, взгляд уперся в угол комнаты.
      Алькальд тоже побледнел. Я попытался встать, но пошатнулся, и если бы не оперся на стол, вероятно, упал бы. Воцарилось тягостное молчание. Наконец судья пробормотал:
      - Тяжелый случай! А ты опасный субчик, опасный! Просто злодей!
      - Пуля пробила ему грудь...
      - А может, у тебя курок сорвался? - тихо спросил судья. - Может, он погиб от своей же пули?
      Боб покачал головой.
      - Курок спустил я. Черт меня подтолкнул. Его-то пуля осталась в патроннике. Ох, что было у меня на душе! Все кошельки мира отдал бы за то, чтобы этого не случилось. Нет мне ни сна, ни покоя! А в прериях совсем тошно! Как на привязи у патриарха. Я привез к нему покойника, вырыл могилу и похоронил.
      Судья встал и начал молча ходить из угла в угол. Потом резко остановился и спросил:
      - Что ты сделал с деньгами?
      - Я хотел податься в Сан-Фелипе. Деньги были при мне. Его саквояж закопал вместе с ним, бутылку рома и еду, купленную у Джонни, - тоже. Потом целый день скакал, не слезая с лошади. Вечером, в сумерках, спешился и пошел к трактиру, а оказался у патриарха. Дух убитого не пустил в Сан-Фелипе, он водил меня по прериям и привел к патриарху. Он меня извел совсем, пока я не выкопал покойника и опять не зарыл его. Но саквояж я не трогал.
      Судья покачал головой.
      - Утром решил ехать совсем в другую сторону. Хотелось табаку, а его не было вовсе. Поскакал в Анауа через прерию. Ну, думаю, теперь-то меня не собьешь. Гнал я во весь опор, но все примечал вокруг. А вечером вижу солончаки. Только я обрадовался, подъезжаю, а это - патриарх. Снова выкопал покойника, оглядел его со всех сторон, закопал. Нет мне покоя, никакого спасения нет! И не будет, пока меня не повесят!
      Сразу было видно, что эти слова принесли Бобу облегчение. И как это ни странно звучит, мне - тоже. В порыве сопереживания я даже невольно кивнул ему. Судья же и бровью не повел.
      - Вот, стало быть, как. Ты считаешь за благо, если тебя вздернут?
      - На том же самом дереве, под которым он, - нервной скороговоркой ответил Боб.
      Судья раскурил еще одну сигару и сказал:
      - Ну, если такова твоя воля, посмотрим, что можно сделать для тебя. Я оповещу соседей, и завтра присяжные будут здесь.
      - Спасибо вам, сквайр.
      - Завтра присяжные будут здесь, - повторил алькальд. - Может, к тому времени ты и передумаешь.
      Я смотрел на него, не скрывая разочарования. Но он этого не замечал.
      - Вдруг ты найдешь иной способ свести счеты с жизнью, если она тебе в тягость.
      Судя по тому, как Боб мотнул головой, его это не прельщало, меня - тоже.
      Боб встал и подошел к судье, чтобы пожать на прощание руку. Но тот, словно не заметив ее, обратился ко мне:
      - Вы остаетесь здесь?
      - Джентльмен должен идти со мной, - вмешался Боб.
      - Почему?
      - Спросите у него?
      Я вкратце рассказал судье историю своего спасения, воздав должное Бобу и его трогательной заботе обо мне. Судья одобрительно кивнул, но уступать не пожелал.
      - Вам лучше остаться здесь, тем более теперь. Боб побудет один. Ты слишком возбужден, Боб. Пойми меня правильно. Джентльмену здесь будет спокойнее, чем с тобой или в компании Джонни. Приходи завтра, и мы все решим. Адье!
      Боб ушел. Алькальд протрубил в раковину, заменявшую в этих местах колокольчик, затем полез в ящик с сигарами и начал распробовать их одну за другой. Кончилось это тем, что он в раздражении переломал все сигары, а обломки вышвырнул в окно. Чернокожий, явившийся на звук раковины, терпеливо ожидал, когда хозяин закончит это занятие.
      - Послушай, - взревел судья. - Где ты берешь такую дрянь? Они не горят и не тянутся! Скажи этой шоколадной ведьме, подруге Джонни, что я больше у нее не покупаю. Поезжай за реку, к мистеру Дьюси, и привези ящик. Да скажи, чтоб выбрал получше! Стой! Передай еще, что мне надо потолковать с ним и с соседями! Понял? И не вздумай задерживаться! Чтоб через два часа был дома! Поедешь на новом мустанге. Посмотрим, на что он годится.
      Чернокожий пулей выскочил из комнаты.
      - Вы мой гость, - сказал судья. - Завтра вы будете в полном порядке.
      Хозяин показал мне свои владения. Мы много говорили о Техасе, о том, что близится его отторжение от Мексики, еще не зная, насколько пророческими оказались наши слова. С наступлением сумерек я пошел спать.
      Поутру меня разбудил топот копыт. Это приехал Боб. Я видел в окно, как он слезет с лошади. Мне показалось, что руки и ноги плохо повинуются ему, он пошатывался. Нет, он не был пьян. Его пригибала к земле смертельная усталость, какая бывает, когда душевные муки становятся физической болью.
      Я мигом поднялся и побежал открывать дверь. Он стоял, прислонившись к мустангу, в позе мученика и глухо стонал.
      - Вы не хотите зайти в дом?
      Он смотрел на меня невидящим взглядом. Я в прямом смысле оторвал его от коня и повел в дом. Боб позволял делать с собой все что угодно и лишь неуверенно переставлял ноги. Ни единого слова я от него еще не услышал.
      Снова топот копыт. Судя по звуку, приближалась не одна группа всадников. Действительно, сначала показались двое, за ними - еще несколько верховых. На всех были охотничьи куртки, безрукавки и ноговицы из оленьей кожи, у всех карабины и тесаки. Крепкие упрямые парни, каких немало в юго-западных штатах. А лица выдавали в них истых кентуккийцев. С такими ребятами Техас может рассчитывать на независимость!
      Заходя в дом, они хмуро поздоровались со мной. Их зоркие взгляды зацепили и Боба. Они были явно заинтригованы этой встречей, хотя умело прятали любопытство под маской холодного равнодушия. На меня, впрочем, тоже было брошено несколько пристальных взглядов, однако это никак не означало приглашения к разговору. Речь шла о демонстративных передвижениях войск вблизи границ Техаса. Но хладнокровие этих людей было столь несокрушимо, что, казалось, им не было никакого дела до военной угрозы.
      К дому подъезжали все новые и новые соседи. В конечном счете их оказалось четырнадцать. Все как на подбор сильные, с привлекательными волевыми лицами. За исключением двух, которые мне сразу не понравились. Да и земляки, видимо, не питали к ним дружеских чувств: никто не протянул им руки. Вскоре двери отворились, и в комнату вошел хозяин. Не скрывая душевной радости, мужчины двинулись ему навстречу. Все, кроме тех двух. Им не подал руки и судья. Поздоровавшись с соседями, он взял меня за локоть и представил своим гостям.
      Слуга расставлял кресла и коробки с сигарами. Указав на сервированный столик, хозяин, наконец, уселся. Гости прикладывались к стаканам и разбирали сигары. Закуска и обкуривание комнаты заняли порядочно времени. Боб совершенно истомился.
      - Мистер Морзе, - обратился ко мне судья, - сделайте милость, угощайтесь!
      Я взял сигару, закурил, и лишь когда надо мной поднялось облачко дыма, хозяин с довольным видом откинулся на спинку кресла.
      Во всей этой педантичной приверженности церемониалу было какое-то патриархальное величие.
      - Нам предстоит решить одно дело, - сказал алькальд, - но пусть лучше о нем скажет тот, кого оно касается.
      Мужчины перевели взгляды с алькальда на Боба и на меня.
      - Боб Рок! Или как тебя там. Если есть что сказать, говори.
      - Я уже сказал, - буркнул Боб.
      - Вчера было воскресенье. По воскресеньям отдыхают от дел, а не занимаются ими. Все, сказанное вчера, во внимание не принимается. Я не хочу, чтобы ты непременно повторял свои вчерашние сказки. К тому же, разговор был с глазу на глаз. Мистера Морзе, я не считаю: он нездешний.
      - Сколько можно говорить, дело-то ясное, - опять огрызнулся Боб.
      На твердокаменных лицах мужчин застыло выражение мрачной серьезности.
      - Не спеши выносить себе приговор, приятель. Твое самообвинение имеет один слабый пункт: у тебя лихорадка!
      - Да что ты будешь делать! - чуть не заплакал Боб. - Неужто вы не можете избавить меня от самого себя? Повесить! Повесить на дереве, под которым он лежит!
      Мужчины угрюмо молчали.
      - Вот незадача-то, - продолжал Боб. - Если б он угрожал мне, затеял бы свару, не дал бы на табак... А мне черт на ухо нажужжал, я и вскинул ружье...
      - Вы прикончили человека, - густо пробасил один из присяжных.
      - Прикончил!
      - Как это было?
      - У черта надо спросить или у Джонни. Нет, у этого не надо. Не было его там, Джонни-то. Я только встретил его в трактире. Джонни попутал меня, показал, кого потрошить. Ну я и дрогнул. Это было вблизи патриарха, на берегу Хасинто.
      - Я так и подумал, что там что-то нечисто, - подал голос еще один, - когда мы проезжали мимо дерева, там была уйма воронья и прочей нечисти. Не так ли, мистер Харт?
      Мистер Харт кивнул.
      - У него жена с ребенком, - сказал Боб.
      - Кто же это был? - снова спросил бас.
      - На лбу у него не написано.
      - Надо бы это выяснить, алькальд.
      - Зачем выяснять? - пробубнил Боб.
      - Зачем? - вскинулся судья. - Да затем, что не можем мы вас судить, не поинтересовавшись доказательствами. - И вот еще что. Прошу заметить, что этот тип не в себе. У него лихорадка, в этом состоянии, подстрекаемый Джонни, он и совершил преступление. На грани отчаяния из-за проигранных денег. Но несмотря на всю свою озлобленность, он спас жизнь этому джентльмену - мистеру Эдварду Натанаэлю Морзе.
      - Спас?
      - В полном смысле, - ответил я, - и не только тем, что вытащил из воды, но и заботливой опекой, к которой просто принудил Джонни и его мулатку. Если б не Боб, я бы не выжил! Могу в этом поклясться.
      Боб бросил на меня взгляд, огнем опаливший мне нервы. Я уставился в окно, не в силах видеть слезы в его глазах.
      - Джонни подстрекал вас?
      - Не сказал бы. Он лишь навел на кошелек.
      - А что он при этом говорил?
      - Вам-то что? Это вас не касается.
      - Не касается? Ну уж дудки! Очень даже касается, - возразил один из присяжных.
      - Он сказал: "Ты что, Боб, рехнулся, упускать такие деньги! Их можно поменять всего-то на пол-унции свинца".
      - Он так сказал?
      - Спросите у него.
      - Мы спрашиваем у вас!
      - Ну, сказал.
      - Вы ручаетесь?
      - К чему языками трепать. Я хочу, чтобы меня повесили...
      - Верно, Боб, верно, - сказал алькальд. - Но мы не можем повесить тебя, покуда не убедимся, что ты это заслужил. Мистер Уизе! Вы у нас прокуратор [здесь: судебный следователь]. Ваше слово!
      Один из присяжных поднялся, подошел к столику с напитками и, приняв непринужденную позу, взял бутылку и стакан.
      - Ну что же, алькальд, - сказал он, - если Боб и вправду убил человека, злодейски убил, я полагаю, Боб должен быть помешан. - С этими словами он осушил стакан.
      Боб облегченно вздохнул. Все прочие согласно кивнули.
      - Ладно, - сказал судья, - если вы так думаете, а Боб не возражает, мы должны исполнить его волю. Вообще говоря, надо бы передать это дело в Сан-Антонио. Но поскольку он - один из наших, окажем ему такую милость. Мне это особого удовольствия не доставляет. В любом случае необходимо осмотреть убитого и допросить Джонни. Таков наш долг, долг по отношению к Бобу как одному из сограждан.
      - Ясное дело, - подтвердили все. - Надо этим заняться.
      - Джонни-то здесь при чем? - взмолился Боб. - Я сколько раз вам говорил, не было его там, не было!
      - При чем? - удивился судья. - Да, убивал ты, но по его наущению! Не было бы Джонни, не видать бы тебе ни этого встречного, ни его кошелька! Не проиграй ты свои двадцать пятьдесят, тебе бы и в голову не пришло добывать золото с помощью свинца!
      - Это уж точно! - подтвердили присяжные.
      - Ты - убийца с большой дороги, Боб! Но говорю тебе без лести, мне волосок на твоей голове дороже, чем Джонни со всеми его потрохами. Мне очень, очень досадно, что ты, человек, в сущности, не злой, поддался дурному влиянию и сбился с пути. А ведь если бы ты взялся за ум, то мог бы стать полезным гражданином Техаса. Ты умеешь держать в руках винтовку!
      Последние слова произвели впечатление на присяжных. Все выжидающе смотрели на Боба.
      - Кто знает, - продолжал судья, - может, ты сослужил бы обществу службу, будучи живым, а не повешенным. Ты стоишь дюжины мексиканцев!
      Боб поднял поникшую голову и глубоко вздохнул:
      - Мне все ясно сквайр. Вижу, куда вы клоните. Но не могу, не могу я больше ждать! Жизнь для меня - мука, пытка, проклятие! Куда бы ни подался, всюду мука!
      - А ты сиди на месте.
      - Не могу, меня все время тянет к патриарху!
      - Давай так. Сегодня мы отправимся к патриарху без тебя, а завтра ты подъедешь.
      - В котором часу?
      - Примерно в десять.
      - А пораньше нельзя?
      - Так не терпится в петлю? - спросил мистер Харт.
      - Что толку болтать? Жить мочи нет! Чем скорее, тем лучше: проболтаете, меня и вовсе лихорадка сожрет!
      - Но не можем же мы из-за твоей лихорадки лететь сломя голову! - вспылил прокуратор.
      - От лихорадки и не так запоешь, мистер Уизе, - заметил мистер Трейс, наполняя стакан. - Не будем испытывать его терпение.
      - А что думаете, алькальд? - спросил прокуратор.
      - Боб не очень-то скромничает в своих требованиях, - раздраженно ответил судья.
      Все молчали.
      - Но если все согласны и уж коли речь идет о тебе, Боб, мы уступаем.
      - Благодарю вас!
      - Благодарить не за что! - буркнул судья. - Ступай на кухню! Скажи, чтоб тебе дали хороший кусок ростбифа со всем, что полагается!
      И, стукнув рукой по столу, он вызвал прислугу и распорядился:
      - Ростбиф для Боба и прочее! Да проследите, чтоб он поел хорошенько. А ты, Боб, завтра оденься поприличнее, как подобает порядочному гражданину! Ясно?
      Боб ушел. Присяжные сидели все в тех же непринужденных позах. Лишь иногда кто-нибудь вставал, чтобы пропустить стаканчик или угоститься сигарой. Любому вошедшему было бы невдомек, что здесь решается вопрос о жизни и смерти человека. Правда, временами усиливался шумок, и можно было понять, что условия, выдвинутые Бобом, устраивают не всех. Прошло что-нибудь около часа, покуда каждый не успел высказать своего мнения, и ни разу разговор не изменил своему спокойному течению. Даже когда речь зашла о столь отвратительном и опасном субъекте, как Джонни, никто не давал волю своим чувствам. Линчевание его казалось делом столь же естественным, как отлов мустанга в прерии.
      Приняв это решение, мужчины поднялись, выпили еще по стакану за здоровье хозяина и его гостя, пожали нам руки и покинули дом.
      Мне, понятное дело, было не до еды. Хозяин тоже смотрел невесело. Он все еще не до конца примирился с тем, что его предложение сохранить Бобу жизнь, как он выражался, в интересах общества, не было поддержано присяжными. Разумеется, Боб виноват, он провинился перед гражданским обществом, перед самим Господом Богом. Но вместо того чтобы заслужить прощение Бога и соотечественников, предпочитает трусливо убраться с этого света. Среди четырнадцати присяжных было двое, бежавших из штатов от наказания за убийство. Но они несли груз своей вины как мужчины и как мужчины желали искупить ее в борьбе с паршивыми мексиканцами.
      Утром, когда мы сидели за завтраком, к дому подъехал одетый во все черное всадник. Он слез с коня и заговорил с хозяином голосом Боба. Это и был Боб, хотя мы не сразу узнали его. Вместо грязной повязки фетровая шляпа, вместо кожаной безрукавки - приличный суконный костюм. От бороды не осталось и следа. Перед нами стоял джентльмен. Он казался спокойным и собранным, хотя глаза выражали глубокую печаль. Он протянул судье руку, и тот ответил горячим рукопожатием.
      - Ах, Боб, - сказал он. - Если б ты всегда слушал, что тебе говорят. Я велел привезти костюм из Нью-Орлеана, чтоб хоть по воскресеньям ты имел вид порядочного человека. Я бы сделал все, чтобы вернуть тебе человеческий образ. Все, что в моих силах.
      - Вы уже сделали, - сказал потрясенный Боб. - Господь воздаст вам за это.
      Тут, преисполнившись к судье немалого уважения, я пожал ему руку.
      Он, однако, не был расположен к излишней чувствительности и молча указал мне на еду.
      Мы уже почти позавтракали, когда появилась первая группа всадников. С довольно безразличным видом они поприветствовали каждого из нас, уселись за стол и, дождавшись смены приборов, с аппетитом принялись за еду и выпивку.
      Покуда они закусывали, прибывали другие. И точно таким же образом присоединялись к нашей компании. Во время этого получасового застолья вряд ли прозвучало более сотни слов.
      Наконец все насытились. Судья велел слугам убрать со стола и выйти из комнаты. Он занял свое хозяйское место за длинным столом, присяжные сели по бокам, а Боб встал лицом к судье. Я остался позади, как и те двое, что бежали из Штатов. Суд важно приосанился.
      - Мистер Уизе, - начал судья, - имеете ли вы что-либо сказать как прокуратор?
      - Да, алькальд. В соответствии со своими полномочиями и служебным долгом я побывал на указанном Бобом роковом месте и обнаружил там убитого с двумя пулевыми ранениями. Выстрелы произведены из винтовки Боба. Кроме того, при нем найден поясной кошель с золотом, а также бумаги и рекомендательные письма к плантаторам.
      - Вы установили, кто этот человек?
      - Установил. Из его бумаг следует, что он приехал из Иллинойса и направлялся в Сан-Фелипе-де-Остин, чтобы купить землю и поселиться в тех краях.
      В руках у прокуратора появился тяжелый саквояж. Вместе с бумагами и кошельком он занял свое место на столе среди вещественных доказательств. Судья открыл саквояж и пересчитал деньги. Их оказалось чуть больше пятисот долларов золотом и серебром. Не столь значительная сумма хранилась в кошельке, побывавшем в руках Боба.
      Прокуратор огласил содержание бумаг и писем. После этого один из присяжных сообщил, что Джонни и его мулатка скрылись, что сам он во главе небольшого отряда начал преследование. Следы разделились, пришлось разделиться и отряду. Несмотря на то что проскакали не меньше пятидесяти миль, бежавших найти не удалось.
      Судья был явно раздосадован этим известием.
      - Боб Рок, - воскликнул он, - подойди поближе!
      Боб сделал пару шагов.
      - Признаешь ли ты себя виновным в том, что застрелил человека, которому принадлежат эти бумаги и деньги?
      - Признаю.
      - Господа присяжные! Прошу вас удалиться для вынесения приговора.
      Двенадцать мужчин поднялись и покинули комнату. Остались алькальд, я, Боб и упоминавшиеся мною два плантатора.
      Минут через десять присяжные вернулись. Они были с непокрытыми головами, судья тоже сдернул с головы свою шапочку.
      - Виновен! - огласил решение один из присяжных.
      - Боб! - возвысив голос, произнес судья. - Боб Рок! Твои сограждане признали тебя виновным. Сообщаю, что ты приговариваешься к повешению до полного удушения. Да спасет Господь твою душу! Может быть, кто-то хочет возразить против исполнения приговора?
      - Судья и сограждане, - сказал я, не узнавая собственного голоса, - он спас мне жизнь...
      Когда я произносил эти слова, взгляд Боба застыл, грудь напряглась, но он тут же расслабился и покачал головой. Больше никто ничего не сказал.
      - Пора! - заключил судья.
      Все мы молча вышли из дома и сели на лошадей. Приблизительно через час мы были у патриарха. Лица наши приняли торжественно-серьезное выражение: мы присутствовали при последних минутах жизни человеческого существа. Вид гигантского дерева завораживал, точно порождение какого-то потустороннего мира. Причудливые пряди лишайника футов сорок длиною спадали чуть ли не до земли, так плотно укрывая ствол, что несколько всадников вынужденны были слезть с коней, раздвинуть заросли этой серебристой бородищи и проделать в ней проход. Лучи солнца, дробясь о ее волокна, о тысячи листьев, разбрызгивали множество зеленых и красных, желтых и синих бликов, напоминавших отсветы витражных окон собора. Сам ствол был в полном смысле чудом природы. Я чувствовал себя настолько подавленным его мощью, что первое время был точно под гипнозом.
      Мои спутники поставили коней кругом под кроной патриарха так, что Боб оказался в центре, глаза его неотрывно смотрели на холмик свежей земли, видневшийся в тридцати шагах от ствола.
      Часть всадников спешилась. Один из них сорвал лассо с седла Боба, набросил конец на низкий могучий сук, другой же конец завязал петлей и свесил.
      После этих приготовлений судья снял шляпу и сложил руки. Прочие последовали его примеру.
      - Боб! - произнес судья. - Мы будем молиться за твою бедную душу. Сейчас она отлетит от грешного тела.
      Боб словно не слышал его.
      - Боб! - повторил судья.
      Тот не шевельнулся.
      - Хочешь сказать что-нибудь? Мы слушаем!
      Боб таращился на нас бессмысленными глазами, губы его вздрагивали, лицо было уже не от мира сего.
      - Боб! - еще раз воскликнул судья. - Мы будем молиться за твою душу! Да не минует ее милость господня!
      - Аминь! - грянул круг присяжных.
      Один из них подошел к Бобу, накинул ему петлю на шею, другой завязал глаза, третий выпростал из стремян его ноги, а четвертый занес бич над крупом мустанга. Все это происходило в гробовой, жуткой тишине.
      Бич щелкнул. Мустанг рванулся вперед. И в тот же миг Боб с выражением отчаяния и ужаса схватился за поводья, и из его глотки вырвалось душераздирающее "Стой!"
      Но было поздно. Он уже болтался в петле. Судья тоже не успел повлиять на ход событий. Его отчаянный вопль, призывающий остановить казнь, еще гудел в моих ушах. Я видел, как, пошатываясь в седле, он приблизился к повешенному, приподнял его и посадил на коня. Он пытался влить ему в рот виски и смотрел на Боба с такой безумной надеждой, что, казалось, от пробуждения последнего зависит его собственная жизнь. Вероятно, Боб был бы уже покойником, если б не шейный платок, ослабивший удавку и предохранивший от перелома позвонка.
      Он открыл глаза.
      - Боб! - сдавленным голосом произнес судья.
      Тот молча смотрел на него.
      - Боб! Что ты хочешь сказать?
      - Джонни... - прохрипел Боб.
      - Что - Джонни?
      - Сан-Антонио...
      Могучая грудь судьи стала вздыматься, лицо его напряглось.
      - ...В Сан-Антонио... У падре Хосе... Берегитесь!
      Тут поднялся всеобщий ропот.
      - В нашей округе предатель?
      - Один из нас?
      - Не терять ни минуты! - приказал судья. - Ни минуты! Надо взять его! В Сан-Антонио!
      Не успел я как следует осмыслить все, что произошло, как всадники умчались в прерию. Погруженный в раздумье судья неподвижным взглядом провожал их удаляющиеся фигурки.
      - Поезжайте ко мне! Как можно скорее! У меня возьмите Птоли и свежую лошадь, скачите в Сан-Фелипе. Там - полковник Остин. Скажите ему обо всем, что видели и слышали здесь!
      - Однако...
      - Не теряйте времени! Скачите! Если хотите оказать услугу Техасу! Позаботьтесь о безопасности моей жены и дочери!
      Он как безумный начал толкать и пинать моего мустанга. Лицо его в этот миг показалось мне столь страшным, что я, не раздумывая, пришпорил коня. Спустя несколько минут я уже огибал небольшой лесок, судьи не было видно.
      Лошадь я гнал беспощадно и не заметил, как оказался возле дома судьи. Я взял с собой Птоли, сменил коня, прискакал в Сан-Фелипе и доложил о себе полковнику.
      Тот слушал меня, на глазах меняясь в лице, и тут же приказал своим людям немедленно седлать коней и оповестить всех соседей.
      Не успел я собрать в путь жену и падчерицу алькальда, как полковник с пятьюдесятью всадниками уже пылил в сторону Сан-Антонио.
      Восстание началось.
      Вместе с порученными моим заботам дамами я возвращался назад, но едва подъехав к дому, потерял сознание.
      Бредовые видения, жесточайшая лихорадка не предвещали ничего, кроме могилы. Это кошмарное парение между жизнью и смертью длилось, наверное, несколько дней. Но молодой организм победил. Несмотря на то что лучшего ухода нельзя было бы и придумать, жуткие образы не исчезали, они все время стояли перед глазами, обступая меня со всех сторон. И лишь когда я сумел влезть на коня, чтобы вместе с Энтони, егерем мистера Нила, двинуться к плантации, где началась злополучная история с мустангом, только тут страшные призраки окончательно рассеялись.
      Вновь пришлось проезжать мимо патриарха. Вокруг роилось множество хищных птиц и падальщиков, галдеж стоял невообразимый. Я закрывал глаза, затыкал уши - все понапрасну. Какая-то неодолимая сила влекла меня к нему. Энтони уже продрался сквозь свисающие космы лишайника. Из темной глубины раздался его торжествующий крик.
      С судорожной поспешностью слез я на землю, схватился за уздечку и повел коня под шатер патриарха. Шагах в сорока от ствола я увидел труп, висевший в петле из лассо на том же самом суку. Но это был не Боб. Кто-то помельче.
      Я подошел ближе.
      - Сволочь, каких свет не видал, процедил Энтони, указывая на повешенного.
      - Джонни! - крикнул я, содрогаясь. - Это Джонни!
      - Был! Теперь, слава богу, нет такого.
      - А где Боб?
      - Боб! - воскликнул Энтони. - Ах, Боб! Да, Боб...
      Я огляделся, неподалеку был земляной холмик. Он как будто стал больше, выше. Или же нет? Там покоится тело Боба? Боб лежит вместе со своей жертвой?
      - Может быть, отдадим последний долг покойному? А? Энтони?
      - Этой гадине? Я не хочу приближаться к этой мрази. От нее стервятник и тот подохнет! Пойдемте-ка отсюда.
      Боб погиб в решающем бою, который принес свободу Техасу. Судья вызволил его из петли, дабы сражаясь за родную землю, Боб искупил все убийства, тяготившие его душу. Он лез в самое пекло, совершал рискованные до безрассудства вылазки, не надеясь ни на что, не утешаясь ничем, не добиваясь никакой чести. Он не знал ни единого часа покоя, не желал себе ничего, кроме смерти.
      Похоронили его со всеми воинскими почестями. За гробом шли все офицеры.
      Да помилует его Бог!