Возрадовавшись, Вступивший на Путь поспешил изъявить Гэндзи свою благодарность.
      - Так или иначе, лучше не медлить с отплытием, ведь рассвет уже близок,- заторопились приближенные Гэндзи, и он сел в ладью, сопутствуемый четырьмя или пятью самыми близкими своими прислужниками.
      Снова подул тот странный ветер, ладья словно летела по волнам, и скоро они были в Акаси. Разумеется, сюда и в обычное время можно было добраться всего за полстражи, ведь Акаси так близко от Сума, что, как говорится, и "доползти не составит труда", но все равно ветер тот явно был непростой.
      Побережье Акаси и в самом деле отличалось удивительной, своеобразной красотой. Правда, Гэндзи предпочел бы поселиться в более уединенном месте... Вступивший на Путь владел землей и на морском берегу, и в горной глуши. Он имел крытый тростником дом на побережье, из которого в любое время года можно было любоваться живописными видами. В горах же, на берегу реки, в месте, словно самой природой предназначенном для молитв и размышлений о грядущем, он построил великолепную молельню, где свершал различные обряды. Не забывал Вступивший на Путь и о нуждах этого мира: в многочисленных принадлежащих ему амбарах хранился собранный с осенних полей рис, которого вполне доставало на то, чтобы обеспечить ему безбедное существование до конца его дней. Все строения были возведены с учетом особенностей местоположения и давали возможность в полной мере наслаждаться преимуществами того или иного времени года.
      Страшась прилива, который в последние дни был особенно велик, Вступивший на Путь отправил женщин в горы, и дом на побережье был в полном распоряжении Гэндзи. Когда Гэндзи из ладьи пересаживался в карету, солнце стояло уже довольно высоко, и Вступивший на Путь наконец увидел того, к кому давно уже устремлял свои думы. Лицо его озарилось счастливой улыбкой, и он поспешил склониться в благодарственном поклоне перед богом Сумиёси. Старику казалось, будто он получил в свое владение сияние луны и солнца одновременно, так стоит ли удивляться тому, что он окружил Гэндзи самыми нежными заботами?
      И изящно убранный дом, и сад с его деревьями и камнями - все носило на себе печать тонкого вкуса. Очарованию жилища в немалой степени способствовали и живописные окрестности, и невыразимо прекрасная линия побережья. Право, только самый искусный художник мог бы изобразить все это на картине. Здесь было несравненно веселее и уютнее, чем в Сума. Убранство покоев поражало великолепием. Вступивший на Путь и в самом деле жил ничуть не хуже, чем знатные столичные вельможи. Пожалуй, сумел превзойти многих из них, ибо и в столице не каждый может окружить себя такой сверкающей роскошью.
      Когда к Гэндзи вернулось душевное равновесие, он написал письма в столицу. Призвав того самого гонца, который до сей поры оставался в Сума и все сетовал: "О я несчастный, сколько опасностей, сколько тягот встретилось мне на пути!", Гэндзи щедро наградил его и отправил в столицу. Гонцу было поручено сообщить близким дому Гэндзи монахам и прочим лицам, с ним связанным, обо всех злоключениях, на его долю выпавших. Но только Вступившей на Путь Государыне написал он, каким поистине чудесным образом была спасена его жизнь.
      Гэндзи никак не мог написать ответ на то трогательное послание от госпожи со Второй линии, то и дело откладывал он кисть и отирал слезы. Видно было, что к ней он испытывает совершенно особые чувства.
      "За время нашей разлуки не раз обрушивались на меня самые страшные несчастья, какие только выпадают на долю человеку, и с каждым днем укреплялся я в намерении отречься от этого мира, но в памяти моей неизменно жил Ваш образ и звучали слова, Вами в тот день сказанные: "Я бы, в зеркало это глядя..." Могу ли я уйти от мира, окончательно лишив себя надежды... Лишь мысль о Вас поддерживает мое существование, заставляя забывать горести и печали...
      Ты теперь далеко,
      Но к тебе лишь стремятся думы,
      Пусть волны меня
      Из этой бухты чужой
      Уносят все дальше, дальше...
      У меня до сих пор такое чувство, будто все это не более чем сон. И пишу я, так и не успев проснуться, поэтому письмо получается довольно нескладным..." В самом деле, письмо было написано весьма небрежно и беспорядочно, однако тем, кому удалось мельком увидеть его, оно показалось верхом совершенства, и каждый невольно подумал о том, сколь велика любовь господина к супруге. Приближенные Гэндзи, должно быть, тоже отправили в столицу послания с описанием своих собственных горестей.
      К тому времени небо, давно уже не светлевшее, расчистилось так, что и следа от туч не осталось. Повеселели и рыбаки, вышедшие на свой промысел в море.
      В отличие от унылого берега Сума, где редко встречались даже рыбачьи хижины, в Акаси было довольно оживленно, и хотя Гэндзи бежал всякого шума и суеты, многое здесь трогало его душу и отвлекало от мрачных мыслей.
      Вступивший на Путь отдавал все время свое молитвам, и вид у него был весьма просветленный. Единственной заботой, омрачавшей его душу, была неуверенность в будущем любимой дочери, и разве не естественно, что иногда он делился своими тревогами с Гэндзи?
      Гэндзи от многих слышал, что дочь Вступившего на Путь весьма хороша собой, и у него в голове не раз мелькала мысль о неслучайности их встречи, но он ничем не выдавал своего любопытства. "Пока я живу здесь, схоронившись в глуши,- думал он,- вряд ли стоит помышлять о чем-нибудь, кроме молитв. Да и вправе ли я нарушать клятву, данную той, что осталась в столице?" Однако нельзя сказать, чтобы он был совершенно равнодушен к девушке, тем более что имел уже немало свидетельств незаурядности ее ума и дарований.
      Сам Вступивший на Путь жил в хижине для слуг, стоявшей в стороне от основного жилища. Стараясь не беспокоить гостя, он почти не заходил к нему, и его желание видеть Гэндзи и днем и ночью оставалось, таким образом, неудовлетворенным, поэтому он усердно молился буддам и богам, прося их помочь ему в осуществлении его мечты. Лет Вступившему на Путь было около шестидесяти, но черты его отличались благородным изяществом, а усердие в молитвах придало фигуре приятную худощавость. Кроме того - и не происхождение ли тому причиной? - несмотря на все его причуды и старческую рассеянность, он оказался прекрасно осведомленным в делах древности, речь его и манеры выдавали прекрасное воспитание и были совершенно лишены грубости. Поэтому Гэндзи нередко призывал его к себе, и рассказы Вступившего на Путь о давних временах помогали ему рассеять тоску.
      Прежде у Гэндзи, обремененного многочисленными делами, как личными, так и государственными, никогда не оставалось досуга, достаточного для того, чтобы слушать те старинные истории, которые теперь неторопливо рассказывал ему Вступивший на Путь. Иногда среди них попадались такие занятные, что Гэндзи невольно думал: "Как много я потерял бы, когда б не попал сюда и не встретился с этим человеком!"
      Коротая в беседах дни, гость и хозяин постепенно привыкали друг к другу, но поразительное благородство и красота Гэндзи по-прежнему приводили старика в смущение, и решимость его значительно поколебалась, даром что прежде он говорил обо всем так уверенно. Он не смел открыться Гэндзи и только жаловался матери девушки, поверяя ей нетерпение свое и досаду.
      Сама же девушка, увидав Гэндзи, была поражена. "Неужели в мире существуют и такие люди?" - подумала она. Увы, здесь, в глуши, даже среди самых влиятельных сановников не было ни одного, достойного ее внимания. Вместе с тем, понимая, сколь незначительно ее собственное положение, она не позволяла себе и помыслить... Узнав же о том, какие надежды возлагают на нее родители, сочла их намерения нелепыми и стала еще печальнее.
      Настала Четвертая луна, а вместе с ней пришел и день Смены одежд. Хозяин лично позаботился о том, чтобы в покоях Гэндзи сменили убранство и повесили новые, красивые занавеси. Суетливая услужливость Вступившего на Путь растрогала Гэндзи, хотя и показалась ему несколько чрезмерной. Однако он не сказал ни слова, зная, как горд этот благородный старик.
      Из столицы один за другим приходили гонцы с посланиями от лиц, желающих засвидетельствовать изгнаннику свое почтение.
      Однажды тихой лунной ночью, когда над морем в небе не было ни облачка, Гэндзи вдруг показалось, что он смотрит на пруд у своего родного дома, и невыразимая тоска сжала его сердце. Он ощутил себя одиноким путником, бредущим неведомо куда и не знающим, что его ждет впереди. В томительном порыве устремилась в столицу душа, но, увы, перед взором виднелся лишь остров Авадзи.
      "Над далеким Авадзи..." (131) - вырвалось у него невольно.
      Кипенно-белой
      Пеной вскипает меж волн
      Остров Авадзи.
      В чистом сиянье луны
      Этой ночью он виден так ясно...
      Вынув из чехла китайское кото, к которому давно уже не притрагивался, Гэндзи тихонько пробежался пальцами по струнам, и приближенные, на него глядя, не сумели справиться с волнением. Растроганные до слез, они обменивались печальными взглядами.
      Вкладывая в исполнение все свое мастерство, Гэндзи заиграл пьесу под названием "Большой курган"3. Сплетаясь с шумом сосен, плеском волн, звуки струн долетели до дома на холме, и чувствительные молодые прислужницы замерли, восхищенные.
      Ничтожные рыбаки, живущие где-то там, у моря, и скорее всего неспособные даже понять, что именно играет Гэндзи, и те, дрожа от холода, вышли на берег, совершенно забыв о грозящей им простуде. Не мог устоять перед таким искушением и Вступивший на Путь. Прервав молитвы, он поспешил к Гэндзи.
      - Звуки вашего кото, пробудив в моей душе воспоминания, казалось бы уже изгладившиеся из памяти, словно возвратили меня в мир, от которого я давно отвратился. Мне невольно подумалось, что в грядущей земле наших упований мы будем чувствовать себя именно так, как этой ночью,- восторгался он, роняя слезы.
      А Гэндзи вспомнились дворцовые увеселения, он представлял себе, как тот или иной придворный играл на кото или на флейте, как пел, в его ушах звучали обращенные к нему самому похвалы, перед глазами вставали ласковые, восхищенные лица окружающих, и в первую очередь самого Государя.
      Он размышлял о судьбах других людей, о своей собственной, и постепенно у него возникало ощущение, будто все, с ним происходящее,- лишь случайный сон, и что-то жутковатое почудилось ему в звуках, рождающихся под его пальцами. Старик, все еще плача, послал в дом на холме за бива и кото "со" и, словно превратившись на время в странствующего сказителя, исполнил одну или две прекрасные редкие мелодии. Кото "со" он передал Гэндзи, и тот заиграл на нем, поражая хозяина многогранностью своего дарования. Даже не столь трогательная музыка может радовать слух, ежели обстоятельства тому благоприятствуют. Перед ними же раскинулась бескрайняя, необозримая морская гладь, рядом с домом скромно зеленели купы деревьев, едва ли не более прекрасные, чем в дни весеннего расцвета или в пору багряных листьев. Где-то стучали клювами пастушки-куина4- "видно, кто-то запер ворота..." (132). Все это не могло не найти отклика в чувствительной душе.
      Восхищенный удивительным мастерством Вступившего на Путь и превосходным звучанием инструментов, Гэндзи говорит как бы между прочим:
      - Мне кажется, что на кото "со" лучше играют женщины. В их руках оно звучит особенно выразительно и нежно.
      - Может ли чья-нибудь игра быть выразительнее вашей? - возражает Вступивший на Путь, простодушно улыбаясь.- Должен вам сказать, что ваш покорный слуга является учеником государя Энги5 в третьем поколении. Оказавшись неудачником, я решил предать забвению все мирское и теперь беру в руки кото лишь в исключительных случаях - когда тоска становится нестерпимой. Однако есть особа, которой удалось с удивительной точностью перенять мои приемы, и она играет совершенно в той же манере, в какой играл государь Энги. Впрочем, может быть, тому причиной испорченный слух монаха, привыкшего внимать лишь шуму ветра в соснах? (133) Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы вы как-нибудь тайком послушали ее.
      Голос его дрожит, и слезы вот-вот потекут по щекам.
      - И я дерзнул играть в доме, где жалкие звуки моего кото вряд ли вообще могут почитаться музыкой? Какой позор! - говорит Гэндзи, отодвигая от себя кото.- Как ни странно,- замечает он,- почему-то всегда именно женщины преуспевали в игре на кото "со". К примеру, Пятая принцесса, посвященная в тайны этого искусства государем Сага, сумела достичь невиданного в мире совершенства, но, к сожалению, в ее роду не оказалось человека, которому она могла бы передать свое мастерство. Все эти хваленые музыканты наших дней не более чем пустые самозванцы, которые скользят по поверхности, не проникая в глубины. Можно ли не порадоваться тому, что здесь у вас скрывается преемница подлинного искусства? Я почту за особое счастье, если мне будет позволено послушать ее.
      - Думаю, что устроить это нетрудно. Вам достаточно послать за ней. Ведь прежде даже среди торговок6 находились искусницы, которые знанием старинных приемов игры приводили в восторг тонких ценителей. Правда, если говорить о бива, то и в старину редко кому удавалось в полной мере овладеть этим инструментом. Но особа, о которой я вам говорил, играет довольно уверенно, в несколько необычной манере, сообщающей ее игре чарующую выразительность. Я не знаю, когда она успела всему этому научиться, но звуки ее бива единственное, что скрашивает мое унылое существование, и как ни досадно, что ей вторит лишь грубый плеск волн...- рассуждает Вступивший на Путь с видом человека, понимающего толк в изящных развлечениях, и Гэндзи, подстрекаемый любопытством, протягивает ему бива.
      В самом деле, старик играет превосходно, применяя приемы, ныне уже неизвестные, в постановке его рук чувствуется влияние китайских мастеров, а "дрожащие" звуки удивительно ярки и чисты. Хотя Исэ отсюда далеко, Гэндзи, призвав одного из приближенных своих, славящегося красивым голосом, просит его спеть "У синего моря ракушек наберем..."7, а сам подпевает, отбивая такт, и Вступивший на Путь то и дело прерывает игру, чтобы высказать ему свое восхищение. Скоро подают весьма изысканные яства. Хозяин усердно потчует гостя вином; право, в такую ночь невольно забываются все печали.
      Постепенно становится темнее, ветер в соснах веет прохладой, луна, готовая скрыться за горными вершинами, сияет особенно чистым светом, вокруг царит тишина. Воодушевленный воспоминаниями, старик подробно Рассказывает Гэндзи о своей жизни, о заботах, с которыми сопряжены были первые его дни и луны в этой бухте, о будущих упованиях. Как бы между прочим рассказывает он и о дочери, хотя Гэндзи и не спрашивал о ней. Гэндзи внимательно слушает старика, и многое трогает его сердце.
      - Нелегко говорить об этом, но все же скажу. Мне кажется, что не случайно вы занесены судьбой в столь чуждое вам место. Нет, в вашем появлении здесь видится мне знак милостивого вмешательства богов и будд, к которым старый монах в течение долгих лет неустанно взывал о помощи. Так, из жалости к нему они и подвергли вас столь тяжким испытаниям. Ведь вот уже восемнадцать лет живу я, во всем полагаясь на милость бога Сумиёси. На дочь мою с самого малолетства я возлагал большие надежды и год за годом весной и осенью непременно возил ее в святилище. Во время каждой из шести дневных и ночных служб я, пренебрегая молитвами о собственном возрождении в лотосе, молюсь о том, чтобы осуществилась моя мечта о ее возвышении. Видно, моя прошлая жизнь сложилась неблагоприятно, почему я и стал жалким бедняком. Мой отец имел звание министра, а я стал простым деревенским жителем. А поскольку естественно предположить, что следующие поколения будут еще хуже, я не мог не тревожиться, размышляя о будущем нашего рода. И как только она родилась, на нее обратились все мои чаяния. Возымел я твердое намерение так или иначе добиться для нее места в доме какого-нибудь знатного столичного вельможи, и, хотя сделался из-за этого предметом насмешек и оскорблений, решимость моя не поколебалась. Разумеется, рукава моего платья слишком узки, но, пока я жив, дочь моя будет окружена довольством. Если же мне придется покинуть ее прежде, чем определится ее участь, пусть погребет себя живой в морской пучине - таков мой наказ.
      Это и многое другое поведал он Гэндзи, обливаясь слезами, но совершенно невозможно передать его рассказ во всех подробностях.
      Слушая его, Гэндзи тоже плакал - в последние дни все располагало его к безотчетной грусти.
      - Я не понимал, за какое прегрешение наказывает меня судьба, для чего, обвиненный безвинно, вынужден я скитаться в чужих пределах, но, выслушав сегодня ваш рассказ, проникся глубоким убеждением, что все случившееся со мной обусловлено предопределением, соединившим наши судьбы еще в прошлой жизни. Но для чего вы до сих пор не сообщали мне о том, что открылось вам с такой бесспорной ясностью? С того самого дня, как покинул столицу, я не уставал сетовать на непостоянство этого мира, долгие луны и дни не помышлял ни о чем, кроме молитв, и чувства мои притупились. Разумеется, краем уха я слышал о существовании в вашем доме некоей особы, но не позволял себе питать никаких надежд, ибо полагал, что такого изгоя, как я, она непременно отвергнет, опасаясь несчастливых влияний. Не хотите ли вы сказать, что готовы стать моим проводником? Могу ли я надеяться, что ваша дочь согласится стать утешением моих печальных одиноких ночей? - говорит Гэндзи к безмерной радости старика.
      - Изведал и ты
      Горечь ночей одиноких
      На морском берегу.
      В томительной праздности дни
      Текут чередою унылой.
      Представьте себе, какая печаль царила в моей душе все эти годы и луны,говорит Вступивший на Путь. Держится он с большим достоинством, даром что его голос старчески дрожит.
      - Но человек, привыкший жить у моря...
      С тех пор как надел
      Платье странствий, тоскливо на сердце.
      Ночами без сна
      Лежу, томясь и вздыхая,
      На ложе из диких трав...
      отвечает Гэндзи.
      В его доверительной непринужденности таится какое-то особое очарование, но, право, могут ли слова быть достойны его красоты?
      Бесчисленное множество подробностей поведал Гэндзи Вступивший на Путь, но слишком утомительно все это пересказывать. Боюсь, что я и без того допустила немало неточностей, из-за которых Вступивший на Путь из Акаси может показаться куда большим чудаком и упрямцем, чем это было на самом деле.
      Итак, почувствовав, что его мечты начинают сбываться, Вступивший на Путь вздохнул с облегчением, а Гэндзи уже на следующий день отправил письмо в дом на холме. Зная по слухам, что дочь старика умна и хорошо воспитана, и вспомнив к тому же, что именно в таких уголках нередко скрываются женщины истинно прелестные, Гэндзи постарался придать своему посланию как можно более изысканный вид. На корейской светло-коричневой бумаге он начертал, более тщательно, чем обычно, выписывая знаки:
      "Наскучило мне
      Взор устремлять к далекой
      Обители туч.
      Не лучше ль наведаться в дом,
      В чаще лесной мелькнувший?
      "Забыл обо всем..."" (134)
      Вступивший на Путь, сгорая от тайного нетерпения, ждал в доме на холме, когда же обнаружилось, что ожидание его не было напрасным, он так напоил гонца вином, что у того в глазах потемнело. Но девушка медлила с ответом. Отец сам прошел в ее покои и велел поторопиться, но она не послушалась и его. Так поразило ее своим изяществом письмо Гэндзи и такими неуклюжими казались знаки, возникающие под ее собственной кистью, что она совершенно растерялась и, снова ощутив, сколь непреодолима разделяющая их преграда, поспешила объявить себя нездоровой и удалилась в опочивальню. Так и не сумев уговорить ее, старик ответил сам:
      "Как видно, дочери моей показалось, что ее деревенский рукав не сможет вместить всей радости... (135) Во всяком случае, она так смутилась, что не посмела даже взглянуть на Ваше милостивое послание. И все же:
      Взор ее устремлен
      К той же самой обители туч,
      И думы ее
      Вполне созвучны, я знаю,
      Высоким думам твоим...
      О да, это так. Хотя и не пристало монаху..."
      Письмо было написано на бумаге "митиноку" чрезвычайно старомодным, но не лишенным изящества почерком. "Возможно, монаху и в самом деле не стоит..." - подумал Гэндзи, с любопытством его разглядывая.
      Гонцу он подарил необыкновенной красоты мо. На следующий день Гэндзи отправил в дом на холме новое письмо:
      "До сих пор мне не приходилось получать писем, писанных посредником...
      В сердце - тоска,
      Но даже вздохом не выдам
      Страданий моих.
      Здесь нет никого, кто спросил бы,
      Что у меня на душе.
      "Слово дали друг другу, но тебя еще не видал я..."" (136)
      Это письмо, написанное на мягкой, тонкой бумаге, было еще прекраснее первого, и только совсем уж неисправимая затворница могла остаться к нему равнодушной. Разумеется, девушке льстило внимание Гэндзи, однако, помня о разнице в их положении, она не позволяла себе предаваться надеждам. "Ах, лучше бы он не знал о моем существовании",- подумала она и долго еще сидела неподвижно, молча глотая слезы. Но в конце концов, вняв настояниям отца, взяла кисть и, умело чередуя нажимы с ослаблениями, написала на пропитанной благовониями лиловой бумаге:
      "Говоришь ты: тоска...
      Но есть ли средство проникнуть
      В душу твою?
      Разве можно страдать из-за той,
      Которой не видел ни разу?"
      Ее почерку могла позавидовать девица, получившая самое безупречное воспитание, вряд ли кто-то из придворных дам высшего ранга написал бы лучше. Гэндзи долго любовался письмом, невольно вспоминая свою прежнюю жизнь в столице.
      Не желая подавать повод к молве, Гэндзи не решался слишком часто обмениваться с девушкой письмами и писал ей раз в два или три дня, когда томительные вечерние сумерки или печальный рассвет рождали в нем чувства, которые, как он надеялся, должны были встретить отклик в ее сердце. Надобно ли сказывать, что девушка ни разу не обманула его ожиданий?
      Поняв, сколь тонкой и возвышенной душой она обладает, Гэндзи загорелся желанием непременно встретиться с ней, но тут же не без некоторой досады вспомнил о Ёсикиё, который всегда говорил о дочери Вступившего на Путь так, словно она была его собственностью. Вправе ли Гэндзи разрушать его надежды? Он предпочел подождать решительного шага со стороны девушки, полагая, что таким образом может оправдать себя в глазах Ёсикиё, но она, едва ли не превосходившая гордостью девиц из самых старинных столичных домов, не обнаруживала никакого желания идти ему навстречу. Время шло, а они лишь старались не отстать друг от друга в церемонности.
      Теперь, когда и застава Сума была позади, Гэндзи еще больше тревожился о той, что осталась в столице. Иногда такая тоска овладевала им, что ему и в самом деле становилось "не до шуток" (137). "Не послать ли потихоньку за ней?" - снова и снова мелькало в его голове, но, поразмыслив, он решил, что спешить не стоит: кто знает, может быть, совсем недолго осталось ему жить здесь, так стоит ли понапрасну подавать повод к сплетням?
      Нынешний год в столице был тревожен и изобиловал различного рода предзнаменованиями. На Тринадцатый день Третьей луны, ночью, когда грохотал гром и сверкали молнии, шумел дождь и завывал ветер, Государю приснился странный сон. Он увидел своего ушедшего из мира отца, который с лицом, искаженным от гнева, стоял у дворцовой лестницы и пристально смотрел на него. Государь почтительно склонился перед отцом, готовый выслушать его наставления. Многое сказал Государю ушедший, и все им сказанное так или иначе было связано с Гэндзи. Проснувшись, Государь долго не мог прийти в себя от страха и стыда. Когда же он рассказал обо всем Государыне-матери, она возразила:
      - В такие бурные, дождливые ночи всегда видишь во сне то, о чем думаешь. Не стоит поддаваться страху.
      Но с того самого дня - и как знать, не оттого ли, что упал на них гневный взгляд ушедшего? - глаза Государя поразил какой-то неведомый недуг, причинявший ему нестерпимые мучения. На всех обитателей Дворца и домочадцев Государыни-матери было наложено строгое воздержание. А по прошествии некоторого времени скончался Великий министр. Его смерть особенно никого не удивила, ибо он был весьма стар, но скоро беды начали обрушиваться на другие столичные семейства. В довершение всего сама Государыня-мать занемогла какой-то неизвестной болезнью, и с каждым днем ей становилось все хуже словом, причин для беспокойства во Дворце было немало.
      "Это расплата за то, что невинного отправили в изгнание,- думал Государь.- Я должен немедленно вернуть ему прежнее звание". Он не раз говорил о том Государыне, но она по-прежнему стояла на своем:
      - Люди осудят вас за отсутствие твердости. Подумайте, какие пойдут толки, когда станет известно, что человек, навлекший на себя немилость двора и покинувший столицу, получил прощение, прежде чем прошли положенные три года?8
      Государь медлил, не решаясь противиться ее воле, а время шло, и с каждым днем и самому ему, и Государыне становилось все хуже.
      В Акаси стояла осень, и, как всегда бывает в эту пору, с моря дул холодный, сырой ветер. Еще тоскливее стали казаться Гэндзи одинокие ночи, и все чаще жаловался он на то Вступившему на Путь.
      - Нельзя ли как-нибудь привести ее ко мне потихоньку? - просил он, полагая невозможным отправиться к девушке самому, но и ей, как видно, решиться было непросто.
      "Я знаю, что жалким провинциалкам трудно устоять перед непринужденным обращением случайно попавших сюда столичных жителей,- думала она.- Я слишком ничтожна и не вправе ждать от будущего ничего, кроме страданий. Если все останется по-прежнему, то, пока я молода, родители мои, взлелеявшие в сердцах своих столь несбыточную мечту, будут тешить себя пустыми надеждами, веря в мое счастливое предопределение. Однако, если я решусь теперь изменить свою жизнь, их ожидания скорее всего окажутся обманутыми, и я не уверена, сумеют ли они когда-нибудь оправиться от этого удара. Обмениваться письмами с господином Дайсё, пока он живет здесь, на побережье,- смею ли я желать большего? До сих пор я знала о нем понаслышке и лишь мечтала, что когда-нибудь мне представится случай мельком взглянуть на него. Разве можно было предугадать, что судьба забросит его на этот дикий берег и я получу возможность пусть изредка, но все-таки видеть его, слышать принесенные ветром звуки его несравненного кото? Я хорошо представляю себе его повседневную жизнь, а он знает о моем существовании - уже это великое счастье для ничтожной особы, принужденной влачить свои дни среди бедных рыбаков". Так, она и в самом деле не помышляла о большем, полагая незначительность своего положения непреодолимой преградой между собой и Гэндзи. Вступивший же на Путь и супруга его, как ни радостно было им сознавать, что наконец оказались услышанными молитвы всех этих долгих лет, не могли не тревожиться, понимая, как горько будет их дочери, если, встретившись с ней, разумеется не без их содействия, Гэндзи сочтет ее недостойной своего внимания. Самые темные предчувствия терзали их сердца. "Как он ни хорош, а может принести ей немало горя,- думали они.- Слишком уж большие надежды возлагали мы на невидимых будд и богов, совершенно не принимая в расчет ни намерений господина Дайсё, ни предопределения дочери".
      А Гэндзи все не отставал:
      - О, когда же услышу я пение струн, вторящее плеску волн? Без него, право, бессмысленно...
      Вступивший на Путь украдкой выбрал благоприятный день и, не слушая возражений супруги, не сообщая ничего своим послушникам, сам позаботился о том, чтобы как можно лучше украсить покои дочери. Когда же на небо во всем своем великолепии выплыла луна Тринадцатой ночи, он отправил Гэндзи записку, в которой стояло всего несколько слов: "Как не сетовать мне?" (138)
      "Не слишком ли?" - подумал Гэндзи, но переоделся в носи и, когда стемнело, вышел из дома. Для него была приготовлена великолепно украшенная карета, но, рассудив, что она менее всего подходит для данного случая, он отправился верхом, взяв с собой одного Корэмицу. Ехать пришлось довольно далеко.
      По дороге, глядя, как мерцает на бескрайней глади залива свет луны, которой любуются обычно вместе "с другом сердечным" (139), он невольно вспомнил ту, что осталась в столице, и велико было искушение тут же, натянув поводья, отправиться к ней.
      - Ночью осенней,
      Лунный конь9, светом лунным влекомый,
      Меня унеси
      В приют облаков. Хоть на миг
      Дай увидеться мне с любимой,
      сорвалось словно невзначай с его губ.
      Дом на холме со всех сторон окружали деревья. Это было прекрасное здание, построенное с еще большим вкусом, чем дом на побережье. Тот поражал своей величественной красотой, а глядя на этот, словно нарочно предназначенный для тихой, уединенной жизни, Гэндзи с невольным умилением подумал, что человеку, в нем живущему, должны быть открыты все горести мира.
      Совсем рядом с домом находилась молельня, звон колокола, соединяясь с шумом ветра в кронах сосен, печалью отзывался в душе, и даже корни растущих на скалах деревьев казались отмеченными особой значительностью. В саду неумолчно звенели насекомые.
      Гэндзи осмотрелся: покои, где жила молодая госпожа, были убраны с изысканнейшей роскошью, а кипарисовая дверца, сквозь которую в дом проникал лунный свет, оказалась приоткрытой...
      Справившись с волнением, Гэндзи попытался заговорить с девушкой, но она вела себя крайне церемонно, решив, как видно, держаться в отдалении. Чем не знатная дама? Гэндзи не привык к сопротивлению, сердца куда более высоких особ смягчались, стоило ему заговорить с ними. Быть может, она не хочет иметь дело с опальным изгнанником? Почувствовав себя глубоко уязвленным, он медлил в нерешительности. "Не стану же я насильно навязывать себя ей? Этим можно все испортить. Но уйти, признав свое поражение, тоже нелепо". Гэндзи молчал, обиженно вздыхая. Как жаль, что никто из настоящих ценителей не видел его в тот миг!
      Шнурок от занавеса задел струны кото, и они зазвенели. Гэндзи сразу же представил себе, как девушка в одиночестве сидела здесь вечером, тихонько перебирая струны, и, воодушевившись, снова попытался заговорить с ней, подступая то с одной стороны, то с другой.
      - Я так много слышал о вашем мастерстве, неужели вы не позволите...