- Не желаете ли поднести цветы на веере? Боюсь, что их стебли недостаточно красивы...
Как раз в этот миг, открыв ворота, появился Корэмицу и взял цветы, чтобы самому поднести их Гэндзи.
- Прошу простить мне столь долгое отсутствие, - рассыпался он в извинениях. - К несчастью, куда-то затерялись ключи. Разумеется, никому из здешних жителей и в голову не придет... Но заставить вас ждать на этой грязной улице...
Карету ввели во двор, и Гэндзи вышел. У ложа больной сидели старший брат Корэмицу, монах Адзари4, зять - правитель Микава, дочь... Все они радостно склонились перед дорогим гостем. Больная и та приподнялась на ложе.
- Поверьте, я вовсе не дорожу своей жизнью, но до сих пор мне трудно было смириться с мыслью об уходе из этого мира по той лишь Причине, что я не смогу больше прислуживать вам, ловить ваш милостивый взгляд... Потому и медлила я, но был мне ниспослан знак, что принят мой обет - болезнь отступила, а сегодня еще и вы удостоили меня своим посещением. Теперь я буду со спокойной душой дожидаться, когда снизойдет на меня свет будды Амиды5, говорит она и, обессилев, плачет.
- Все эти дни я не переставал сокрушаться о том, что выздоровление ваше затягивается. С сердцем, стесненным от горести, воспринял я весть о вашем решении отказаться от мира. Вы должны жить долго, дабы увидеть, сколь высоких чинов я достигну. После же ничто не помешает вам занять самое почетное из девяти мест в Чистой земле6. Говорят, что дурно уходить из мира, когда хоть что-то привязывает к нему, это может неблагоприятно сказаться на будущем, - отвечает Гэндзи, глотая слезы.
Все кормилицы одинаковы - питомца своего, которого воспитание составляло главнейший предмет их попечений, даже самого никчемного, готовы они считать средоточием всех мыслимых совершенств, а уж как не гордиться кормилице Гэндзи? Разумеется, ей кажется, что, прислуживая ему, она и сама стала особой весьма значительной, высочайших милостей удостоившейся. И разве удивительно, что, глядя на него теперь, она то и дело заливается беспричинными слезами? Дети же ее неодобрительно переглядываются: "Ну не дурно ли так плакать, могут подумать, что слишком трудно ей окончательно расстаться с миром, от которого она отреклась..." А Гэндзи, чувствуя себя глубоко растроганным, говорит:
- В малолетстве потерял я тех, чьи попечения должны были поддерживать мое существование, после этого многие принимали меня под свои крылья, но не могу вспомнить никого, к кому был бы я привязан так, как к вам. С тех пор как я стал взрослым, многочисленные предписания не позволяют мне иметь вас постоянно рядом с собой, я не могу даже навещать вас так часто, как мне этого хочется, но, поверьте, я всегда тоскую, когда долго не вижусь с вами. О, когда б "люди больше не знали неизбежных разлук..." (26).
Пока Гэндзи любезно беседовал с кормилицей, аромат от рукавов, которыми отирал он слезы, распространился по всему дому, и окружающие невольно задумались: "Сколь необычно все же предопределение этой женщины!" Так, даже дети, ранее осуждавшие монахиню, теперь рыдали, и рукава их поблекли от слез.
- Пора снова приступать к обрядам, - распорядившись, Гэндзи собрался уезжать, но перед отъездом попросил Корэмицу принести зажженный факел и в его свете принялся разглядывать присланный ему веер. Веер оказался насквозь пропитанным нежным ароматом благовоний, которыми, как видно, пользовалась его владетельница. Внимание Гэндзи привлекла сделанная с отменным изяществом надпись:
"Не он ли?" - в душе
Возникла догадка смутная...
Перед взором моим
На мгновенье мелькнул "лик вечерний"
В ослепительном блеске росы.
Содержание песни было довольно неопределенным, но в почерке чувствовалось явное благородство, и в сердце Гэндзи неожиданно пробудился интерес к хозяйке веера.
- Кто живет в соседнем доме с западной стороны? Ты случайно не узнавал? - спрашивает он у Корэмицу, а тот, подумав: "Ну вот, снова...", все же, сдержав слова укоризны, отвечает, правда весьма недовольным тоном:
- Я здесь уже пять или шесть дней, но заботы о больной занимают все мое время, и мне некогда расспрашивать о соседях.
- Ты, кажется, осуждаешь меня? Но, поверь, есть в этом веере что-то такое, что невольно вызывает желание проникнуть в его тайну. Позови лее кого-нибудь, кому ведомы местные обстоятельства, и расспроси его, - Просит Гэндзи, и Корэмицу, войдя в дом, призывает к себе сторожа и принимается его расспрашивать. Вернувшись же, сообщает:
- Дом этот принадлежит одному человеку в чине почетного помощника правителя7 какой-то провинции. Сам хозяин уехал, и в доме осталась его супруга - молодая и, судя по всему, весьма утонченная особа, сестры ее служат во Дворце и частенько сюда наведываются... - вот все, что мог сказать мне сторож. Большего трудно ожидать от простого слуги.
"Должно быть, надпись на веере сделана одной из сестер, - подумал Гэндзи. - Почерк довольно уверенный, видно, что писавшая знает толк в таких делах". Он понимал, что скорее всего его ждет разочарование, но чувство, побудившее женщину взяться за кисть, нашло отклик в его душе, и мог ли он остаться равнодушным? Увы, Гэндзи никогда не умел противиться искусительным стремлениям сердца. И вот на листке бумаги, нарочно изменив почерк, написал:
"Стоит лишь подойти,
И сомненья развеются сразу,
Увидишь сама,
Какого цветка лик вечерний
Пред тобой в полумраке мелькнул".
Письмо это он отослал с одним из своих приближенных, тем, кто тогда принял у девочки-служанки веер.
Тем временем женщина, не получая ответа, начала уже раскаиваться " своем легкомыслии. Она написала эту так взволновавшую Гэндзи песню, поддавшись мгновенному порыву, ибо, хотя никогда до сих пор не видела его, мелькнувший перед ее взором профиль почти не оставлял места для сомнений.
Но вот наконец появился долгожданный посланец, и дамы, сразу же оживившись, зашептались: "Ах, но что же ответить?" Посланец же, пренебрежительно взглянув на вызванный его появлением переполох, поспешил удалиться.
Между тем Гэндзи, стараясь не попадаться никому на глаза, двинулся в путь по дороге, освещенной скудным светом нескольких факелов, которые несли его телохранители. Верхние створки решеток в соседнем доме были уже опущены. Сквозь щели пробивался тусклый, слабее "любых светлячков" (27), свет, придавая этому печальному жилищу какое-то таинственное очарование.
Путь Гэндзи лежал к дому, окруженному величественными купами деревьев и прекраснейшими цветами, где все носило на себе отпечаток роскоши и благополучия. Его приняли с церемонной учтивостью, хозяйка же дома была так хороша собой и так непохожа на других женщин, что Гэндзи очень скоро забыл о бедном кипарисовом заборе.
На следующее утро Гэндзи проснулся поздно и вышел, когда солнце стояло высоко над землей. Мягкий утренний свет сообщал его красоте особое очарование, право, недаром люди так восхищались им. Возвращаясь домой, Гэндзи снова проехал мимо тех же самых ворот. Впрочем, скорее всего он не раз проезжал здесь и прежде, просто не обращал на них внимания, и только вчерашнее приключение, само по себе крайне незначительное, возбудило его любопытство, и он с интересом разглядывал это бедное жилище: "Кто же все-таки живет там?"
Через несколько дней зашел к нему Корэмицу.
- Больная была в тяжелом весьма состоянии, и все это время я не отходил от нее, - сообщил он, затем, понизив голос, заговорил о другом: - После того нашего разговора я нашел человека, знакомого с положением дел в интересующем вас доме, и распорядился, чтобы его расспросили, но оказалось, что и ему толком ничего не известно. Говорят, какая-то дама тайно живет там примерно с Пятой луны, но кто она - того не открывают даже домашним. Я пытался подглядеть сквозь щели изгороди, отделяющей наш дом от соседнего, - в самом деле, за занавесями мелькают фигуры молодых женщин. Судя по тому, что у них у всех для порядка привязано сзади к поясу нечто похожее на сибира8, в доме явно есть кто-то, кому они прислуживают. А вчера, когда вечернее солнце осветило весь дом полностью, вплоть до самого последнего уголка, я увидел наконец и госпожу. Она держала в руке кисть и, судя по всему, сочиняла письмо. Ее прекрасное лицо было печально, а сидящие рядом прислужницы украдкой вытирали слезы, - рассказывал Корэмицу, а Гэндзи, улыбнувшись, подумал: "Хотел бы я знать, кто она..."
"Разумеется, господину прежде всего должно заботиться о своем добром имени, но он так молод, и все им так восхищаются... - думал между тем Корэмицу. - Боюсь, что, будь он благоразумнее и расчетливее в своих действиях, это скорее повредило бы его обаянию. Право, даже мужчинам, которые не пользуются таким успехом, бывает трудно устоять перед искушением".
- Надеясь хоть что-нибудь разузнать, я придумал приличный предлог и отправил туда письмо, - продолжал Корэмицу. - Ответ пришел незамедлительно и был написан искусной рукой. Создается впечатление, что среди ее прислужниц есть весьма достойные молодые дамы.
- Постарайся найти средство проникнуть туда, - попросил Гэндзи. Обидно оставаться в неведении.
Правда, в столь бедном жилище могла жить лишь женщина, принадлежащая к числу тех, что были когда-то презрительно названы низшими из низших, но что, если его ждет приятная неожиданность и за этими невзрачными стенами обнаружится какая-нибудь прелестная особа?
Надо сказать, что Гэндзи до сих пор не мог забыть, как жестоко поступила с ним та "пустая скорлупка цикады", Уцусэми, - право, немногие женщины способны на такое коварство. Впрочем, как знать, окажись она послушной его воле, возможно, единственным следствием той мимолетной встречи стало бы сожаление о случайно совершенной ошибке... Так или иначе, он потерпел поражение, и самолюбие его было глубоко уязвлено.
Прежде Гэндзи просто не обратил бы внимания на столь заурядную особу, но тот разговор в дождливую ночь открыл ему глаза на существование различных сословий, из которых каждое имело свои преимущества, и круг его сердечных устремлений расширился. Нельзя сказать, чтобы Гэндзи совсем не привлекала дочь правителя Иё, должно быть искренне желавшая встречи с ним, но ему становилось не по себе при мысли, что ее жестокосердная мачеха будет наблюдать за ними так, словно она здесь совершенно ни при чем. "Нет, лучше сначала выведать, каковы ее собственные намерения", - решил Гэндзи, а тут в столицу вернулся правитель Иё.
Прежде всего он поспешил к Гэндзи. Тяготы морского пути не пошли на пользу сему почтенному мужу: лицо его осунулось и покрылось загаром, облаченная в платье странствий фигура казалась неуклюжей. Вместе с тем нельзя было отказать Иё-но сукэ и в определенных достоинствах: он принадлежал к весьма знатному роду и обладал приятной наружностью и самыми благородными манерами.
Внимая его рассказу о делах провинции Иё, Гэндзи испытывал сильнейшее желание спросить: "Так сколько же купален?..", но вовремя вспомнил, что совесть его нечиста, и, смутившись, промолчал. Да, прав был Ума-но ками: когда б подчинился он в свое время голосу рассудка, а не потакал собственным прихотям, ему не пришлось бы теперь краснеть перед этим степенным мужем. И разве холодность Уцусэми, показавшаяся ему самому едва ли не оскорбительной, недостойна высшей похвалы в глазах ее супруга?
Услыхав о том, что правитель Иё намеревается, поручив свою дочь заботам надежного человека, уехать с супругой в провинцию, Гэндзи окончательно лишился покоя и решил посоветоваться с Когими: "Нельзя ли еще хоть раз увидеться с нею?"
Но, увы, даже если бы его искания не были ей противны, и тогда проникнуть к ней было бы нелегко. Поскольку же она упорно избегала его, полагая непреодолимой преградой различие их состояний... Словом, Гэндзи пришлось в конце концов отказаться от всяких попыток добиться новой встречи.
А супруга Иё-но сукэ при всей своей непоколебимости, видимо, не хотела, чтобы Гэндзи забыл ее, во всяком случае она довольно любезно отвечала на письма, которые он присылал, пользуясь любой возможностью. В строках, небрежно начертанных ее рукою, было что-то до крайности трогательное, и никогда не забывала она вставить в письмо свое несколько изящных намеков, призванных вызвать должный отклик в его сердце. Поэтому Гэндзи всегда помнил о ней, хотя и чувствовал себя обиженным. Что касается дочери Иё-но сукэ, то какие бы слухи о ней ни ходили, они не особенно волновали Гэндзи, уверенного в том, что самый суровый повелитель не заставит ее его отвергнуть.
Настала осень. Имея немало сердечных забот и волнений, которым причиной чаще всего бывало его же собственное легкомыслие, Гэндзи редко появлялся в доме Левого министра, и молодая госпожа не скрывала своего неудовольствия.
Была еще и особа с Шестой линии, но, заставив ее забыть о приличиях, он очень скоро переменился к ней и начал от нее отдаляться. Многие жалели ее, а как в столице еще жива была память о том, каким безумствам предавался некогда Гэндзи, стараясь сломить ее сопротивление, столь быстрое охлаждение неизбежно возбудило толки. Женщина эта, обладавшая на редкость тонкой и чувствительной душой, не могла не страдать, зная, что имя ее стало предметом пересудов. К тому же она была старше Гэндзи и стыдилась этого. Словом, причин для печали у нее было немало, а последнее время все чаще и чаще приходилось ей в одиночестве коротать бессонные ночи, и она была близка к отчаянию.
Однажды утром, когда окрестности терялись в густом тумане, Гэндзи долго не мог проснуться, и прислужницам госпожи пришлось несколько раз будить его. В конце концов он вышел, печально вздыхая. Вид у него совсем сонный. Молодая дама по прозванию Тюдзё, словно желая сказать: "Проводите же хоть взглядом!", приподнимает решетку, отодвигает переносной занавес, и госпожа, оторвав голову от изголовья, выглядывает наружу. Гэндзи медлит, не в силах расстаться с садом, где цветы в живописнейшем беспорядке сплетаются друг с другом, и вряд ли есть на свете человек прекраснее его. Но вот он направляется к переходу, и Тюдзё выходит его проводить. В платье цвета астра-сион9, приличествующего этому времени года, и тонком мо10, подвязанном на талии яркими лентами, она кажется воплощением миловидности и изящества. Взглянув на эту прелестную особу, Гэндзи не может устоять перед искушением и задерживает ее у перил в углу галереи. Ее застывшая в почтительной позе фигурка, свисающие вдоль щек подстриженные пряди волос восхитительны.
- Не хотел бы прослыть
Я до новых цветов охотником,
И все ж не могу
Сегодня мимо пройти,
Не сорвав тебя, "утренний лик"...
Что же прикажете мне делать? - вопрошает он, взяв ее руку, а Тюдзё отвечает с привычной поспешностью, сделав вид, будто речь идет о госпоже:
- Не дождавшись, пока
Туман рассеется утренний,
Спешишь ты уйти.
Похоже, что к здешним цветам
Сердце твое равнодушно.
Прелестный мальчик-придворный, одетый ради такого случая особенно нарядно, проходит в самую гущу цветов и, сорвав "утренний лик", в мокрых от росы шароварах, возвращается к Гэндзи - картина, достойная кисти художника.
Вчуже глядя и то невозможно было не плениться красотой Гэндзи. Даже грубый житель гор не прочь отдохнуть в тени прекрасных цветов, так стоит ли удивляться тому, что все, кого осенял свет этой удивительной красоты, каждый сообразно званию своему - об одном лишь помышляли: "Вот бы отдать ему нашу нежно взлелеянную дочь!" Если же кто-то имел миловидную младшую сестру, будь он даже самого низкого звания, самым горячим его желанием было пристроить ее в услужение к Гэндзи.
А люди, имевшие возможность обмениваться с ним письмами или близко видеть его прекрасное лицо? Они тем более не могли оставаться равнодушными, по крайней мере те из них, кто проник в душу вещей. Без сомнения, и госпожа Тюдзё, и прочие дамы из дома на Шестой линии сожалели о том, что не проводит он там все дни напролет.
Да, вот еще что: Корэмицу по поручению своего господина продолжал подглядывать за обитателями того бедного жилища, и ему удалось выведать немало нового. В один прекрасный день, представ перед Гэндзи, он сообщил ему следующее:
- Установить, кто там живет, мне так и не удалось. По всей видимости, они от кого-то скрываются. Иногда дамы, не зная, чем занять себя, выходят в южную галерею, где есть решетки с открывающимися верхними створками, и, заслышав шум проезжающей кареты, выглядывают наружу. Время от времени к ним выходит и та особа, которая, как мне кажется, является их госпожой. Я не сумел хорошенько разглядеть ее, но похоже, что она весьма миловидна. Однажды, заметив проезжающую по улице карету с передовыми, девочки-служанки закричали поспешно: "Ах, госпожа Укон, скорее же, посмотрите! Ведь это господин То-но тюдзё проезжает мимо". На крик вышла прислужница постарше, весьма достойной наружности замахала на них руками: "Тише, тише! Почему вы решили, что это он? Сейчас я сама взгляну". С этими словами она заторопилась на галерею. А надо сказать, что проходят туда обычно по особому мостику, вроде перекидного. Женщина двигалась очень быстро и, не заметив, как подо ее платья за что-то зацепился, споткнулась и чуть не упала вниз. "Ох уж этот бог Кадзураки!11", - рассердилась она - и желания смотреть на улицу как не бывало.
Проезжающий господин был облачен в носи и окружен свитой. "Это такой-то, а это такой-то", - называли девочки-служанки его спутников, поскольку имена, которые они произносили, и в самом деле принадлежали телохранителям и челядинцам господина То-но тюдзё, никаких сомнений быть не могло - проезжал действительно он, - рассказывал Корэмицу.
- Ах, когда б я сам увидел его карету! - вздохнул Гэндзи, и тут голове его мелькнула смутная догадка: " А что, если это та самая женщина которую То-но тюдзё не может забыть?" Заметив, что Гэндзи заинтересован, Корэмицу продолжал:
- Я вступил в сношения с одной из тамошних прислужниц, и это помогло мне ознакомиться с домом до мельчайших подробностей. Однако хожу я туда с таким видом, будто и ведать не ведаю об истинном положении дел, и молодая особа уверена, что ей удалось-таки провести меня, внушив мне мысль, будто все дамы, живущие в доме, равны по положению. Но как ни радуются они, полагая, что сумели ловко всех обмануть, все равно то одна, то другая из девочек-служанок, вдруг забывшись, начинает обращаться к госпоже с почтительностью, уместной лишь в разговоре со знатной особой. О, как они принимаются тогда суетиться, пытаясь отвлечь от нее внимание, как стараются уверить, будто никого, кроме них, обычных прислужниц, в доме нет!.. смеясь, рассказывал Корэмицу.
- Когда я в следующий раз приеду навестить монахиню, дашь и мне посмотреть сквозь ограду, - попросил Гэндзи. "По всей видимости, эта женщина поселилась там временно, - думал он, - но, судя по ее нынешнему жилищу, она-то скорее всего и принадлежит к низшим из низших, которые, как говорилось в ту ночь, и внимания недостойны. Но вдруг она хороша собой, умна? Разве не заманчиво неожиданно обнаружить прелестное существо в таком месте?"
Корэмицу почитал первейшей обязанностью своей предупреждать любое желание господина, а будучи к тому же человеком, не менее хозяина своего искушенным в любовных делах, он, проявив немалую изобретательность и ловкость, в конце концов, правда с большим трудом, добился того, что Гэндзи начал посещать тот дом. Но подробности, право же, утомительны, и я по обыкновению своему их опускаю.
Не спрашивая женщину, кто она, Гэндзи не открывал ей и своего имени. Приходил он к ней в простом платье и - что самое необыкновенное - пешком. "Такого еще не бывало!" - дивился Корэмицу и обычно уступал своего коня Гэндзи, а сам бежал рядом.
- Может ли уважающий себя любовник приходить на свидание пешком? А если меня кто-нибудь увидит? - ворчал он, но Гэндзи, не желая никого посвящать в свою тайну, брал с собой лишь того самого приближенного, который когда-то сорвал для него цветок "вечерний лик", и мальчика-слугу, никому в тех местах не известного. Опасаясь, что тайна его будет раскрыта, Гэндзи не заходил даже в соседний дом.
Тем временем женщина терялась в догадках, не зная, чем объяснить столь странную скрытность. Она украдкой отправляла кого-нибудь следом за посланными Гэндзи, надеясь узнать, где живет ее возлюбленный, поручала слуге выведать, куда уводит его рассветная тропа, но тщетно - ее соглядатаи неизменно оказывались обманутыми. Между тем Гэндзи все более привязывался к женщине, видеть ее стало для него необходимостью, он беспрестанно помышлял о ней и, кляня себя за недостойное легкомыслие, все же время от времени наведывался в бедное жилище за кипарисовым забором. Так, на этой стезе теряют голову и благонравнейшие из людей. Гэндзи, никогда не забывавший о приличиях и старавшийся не навлекать на себя осуждения, ныне испытывал такие муки страсти, что и сам дивился: расставаясь утром с возлюбленной, он с трудом дожидался вечера, невыносимо тягостными казались ему дневные часы. Он пытался, как мог, охладить свой пыл, говоря себе: "Остановись! Разве стоит она подобных безумств?" Женщина была кротка и послушна, но, пожалуй, ей недоставало живости ума и уверенности в себе. Она казалась совсем юной, но неискушенной ее тоже назвать было нельзя. Вряд ли она могла принадлежать к знатному роду. "Но что же тогда так влечет меня к ней?" - беспрестанно недоумевал Гэндзи.
Отправляясь на свидания с возлюбленной, он старался до неузнаваемости изменить свою внешность, переодевался в грубое охотничье платье12, скрывал лицо, приходил же и уходил ночью, когда все в доме спали, так что у женщины порой возникало опасение: уж не оборотень ли это, какие бывали в старину? Однако даже случайное прикосновение убеждал" ее в том, что перед ней человек, причем человек отнюдь не простого звания. "Но кто же он?"
Ее подозрения пали на Корэмицу: "Этот молодой повеса, живущий по соседству, наверняка здесь замешан". Но того, казалось, совершенно не занимало происходящее, словно и не подозревая ни о чем. он по-прежнему посещал их дом в поисках собственных развлечений, и женщине оставалось недоумевать и теряться в догадках: "Что же все это значит?" Но не знал покоя и Гэндзи: "А вдруг, усыпив бдительность мою своей покорностью, она внезапно скроется? Где мне искать ее тогда? Этот дом - не более чем временное пристанище, она может покинуть его в любое время, и я не уверен, что меня поставят об этом в известность..." Разумеется, если бы действительно произошло нечто подобное и Гэндзи, бросившись на поиски, вынужден был отступить, так ничего и не добившись, он скорее всего легко примирился бы с тем, что блаженство, дарованное ему судьбой, оказалось столь быстротечным, но пока он и помыслить об этом не мог без ужаса. В те ночи, когда, отдавая дань приличиям, Гэндзи воздерживался от свиданий, невыносимая тревога овладевала всем его существом, порой он был близок к безумию. "А не перевезти ли ее тайно в дом на Второй линии? - думал он. - Несомненно, люди сразу же начнут судачить и неприятностей не избежать. Но ни к одной женщине еще не влекло меня с такой силой. Какое же предопределение соединило нас?"
- Позвольте мне найти какое-нибудь тихое местечко, где нам не нужно будет опасаться свидетелей, - предлагал Гэндзи, но женщина, беспомощно глядя на него, отвечала:
- Все это слишком неожиданно. Ваши речи ласкают слух, но вы ведете себя так странно, это пугает меня...
- В самом деле, - улыбался Гэндзи, - кто же из нас лисица-оборотень? Не противься же моим чарам, - ласково говорил он, и женщина покорялась ему, думая: "Что ж, видно, так тому и быть".
"Да, она готова уступить любому моему желанию, каким бы необычным, даже нелепым оно ни было. Удивительно трогательное свойство", - думал Гэндзи, и снова возникало у него подозрение: уж не ее ли То-но тюдзё называл "вечным летом"? Ему вспомнилось все, что тот рассказывал, но, понимая, что у женщины могли быть свои причины таиться, он не решался докучать ей расспросами.
Трудно было себе представить, чтобы такая женщина оказалась способной вдруг обидеться и уехать неизвестно куда, но, как знать, возможно, она и изменилась бы, если б Гэндзи стал навещать ее реже, оставляя надолго одну. Сам-то он полагал, что иные увлечения - возникни они у него - лишь умножили бы его нежность к ней.
Пятнадцатой ночью Восьмой луны яркий лунный свет, просачиваясь сквозь редкую деревянную кровлю, заливал все уголки дома, отчего и без того необычная обстановка казалась Гэндзи совсем уж диковинной. Ночь близилась к концу. В соседнем доме, видно, проснулись. Послышался непривычно грубый мужской голос:
- Ну и холода наступили! В нынешнем году дела идут из рук вон плохо! В провинцию ехать тоже бессмысленно... Да, надежд никаких. Эй, сосед, слышишь? - такие примерно фразы долетали до слуха Гэндзи.
Люди вставали, готовые приступить к своим жалким каждодневным трудам, тут же за стеной слышался шум, раздавались громкие голоса, и женщина совсем смутилась. Какая-нибудь надменная, привыкшая к роскоши особа на ее месте сквозь землю готова была бы провалиться от стыда. Но ни тяготы житейские, ни невзгоды, ни горести не ожесточали кроткого сердца возлюбленной Гэндзи. Нежная, девически хрупкая, она словно не понимала, что происходит вокруг, не замечала ни скудного убранства покоев, ни бесцеремонной шумливости соседей, и это пленяло Гэндзи куда больше, чем если бы она стыдилась и краснела.
Почти у самого изголовья громче шагов бога Грома застучали ступы по которым яростно колотили ногами.
"Отроду не слыхивал ничего подобного!" - подумал Гэндзи, прислушиваясь к этому грохоту, которого происхождение оставалось для него тайной. Множество других, не менее странных звуков доносилось до его слуха. Со всех сторон слышались приглушенные расстоянием удары вальков, которыми отбивали грубые полотняные одежды; по небу с громкими криками летели дикие гуси...13 Все это, вместе взятое, трудно было вынести.
Они лежали у выхода на галерею. Гэндзи раздвинул дверцы и выглянул наружу: в крохотном, негде повернуться, садике рос благородный китайский бамбук, и роса на листьях блистала не менее ослепительно, чем в великолепном саду какого-нибудь вельможи. Совсем рядом назойливо звенел многоголосый хор насекомых, а ведь Гэндзи далее к "стрекотанью сверчка под стеной"14 привык прислушиваться издалека. Но необычность обстановки лишь забавляла его. Чувство его было столь глубоко, что он охотно мирился со всеми неудобствами.
Женщина обладала вполне обыкновенной наружностью, но что-то чрезвычайно милое и трогательное было в ее хрупкой фигурке, облаченной в светло-лиловое мягкое платье, из-под которого выглядывало нижнее, белое. Не обладая никакими исключительными достоинствами, она пленяла удивительной нежностью и изяществом черт. Стоило же ей заговорить, и столько в ней обнаруживалось прелести, что трудно было сдержать вздох умиления. "Вот только будь она чуть увереннее в себе..." - подумал Гэндзи, но так хотелось ему насладиться ее близостью без всяких помех, что он предложил:
- А что, если мы встретим рассвет в каком-нибудь тихом, уютном домике неподалеку? Оставаться здесь невыносимо.
- Можно ли так сразу? Это слишком неожиданно, - робко отвечала она.
Но Гэндзи с такой пылкостью клялся ей в верности не только в этой, но и в грядущей жизни, что в конце концов, успокоившись, она уступила.
Право, все в ней было будто не так, как в других женщинах, она казалась такой юной, такой неопытной, что Гэндзи окончательно потерял голову. Уже не считаясь с тем, что могут о них подумать, он подозвал Укон и, кликнув спутников своих, велел выводить карету. Прислуживающие госпоже дамы, как ни велико было их беспокойство, во всем полагались на Гэндзи, успев убедиться в искренности его чувств.
Близился рассвет. Еще молчали петухи, лишь слышно было, как какой-то старик, бормоча молитвы, бил головой об пол. Похоже было, что каждое движение, которое совершал он, творя обряды, давалось ему с трудом, и Гэндзи невольно посочувствовал ему: "В этом мире, непрочном, словно утренняя роса, чего алкая, может он молиться?15 Впрочем, скорее всего этот старик держит пост, готовясь подняться на священную вершину Митакэ"16.
- Хвалу возношу тебе, о Грядущий Учитель... - бормотал старик.
- Прислушайтесь! Ведь вот и он не только об этой жизни помышляет, сказал Гэндзи, умиленно внимая.
Видя перед собой
Путь, который нам открывает
Этот праведный муж,
Поклянемся, что будем друг другу
Верны и в грядущих мирах.
Клятва, данная когда-то в "чертоге Долголетия"17, вряд ли могла считаться хорошим предзнаменованием, вот Гэндзи и обратил свои мысли к грядущему миру будды Мироку, вместо того чтобы напомнить своей возлюбленной о "птиц неразлучной чете". Но не слишком ли опрометчиво давать подобные обещания, когда речь идет о столь отдаленном будущем?
Горько мне сознавать,
Что такую судьбу я вынесла
Из прошлых миров,
И могу ли, забыв обо всем,
Теперь уповать на грядущее?
Да, такую вот песню она сложила; видимо, уверенности в будущем у нее не было.
Луна замерла в нерешительности у самого края гор, а женщина все медлила: "Так сразу уехать неведомо куда..." Пока Гэндзи уговаривал ее, луна вдруг скрылась за облаком, светлеющее небо было прекрасно. "Надо ехать, пока совсем не рассвело". - И с обычной своей поспешностью Гэндзи вышел из дома. Легко приподняв женщину, он посадил ее в карету, туда же села Укон.
Остановившись у некоей усадьбы, расположенной неподалеку, Гэндзи велел вызвать сторожа. Заброшенные ворота заросли папоротником "синобу", купы деревьев в саду хранили густую тень. Все вокруг окутывал плотный туман, на листьях лежала обильная роса, и, приподнимая в карете занавеси, Гэндзи замочил рукава.
- Со мной никогда еще не случалось ничего подобного. Оказывается, не так-то просто...
Ужель в старину
Блуждали люди вот так же
По рассветной тропе?
А я до сих пор никогда
И не ступал на нее...
А с вами бывало когда-нибудь такое? - спрашивает Гэндзи, и женщина, робко потупившись, отвечает:
- Не знает луна,
Что таят далекие горы,
И склоняется к ним...
Ужель на небесном пути
Померкнет ее сиянье?
Мне так тревожно...
На лице ее отражаются страх и мучительная растерянность. "Наверное, ей кажется, что здесь слишком безлюдно, - думает Гэндзи, с умилением на нее глядя. - Она ведь не привыкла..."