Другие сидели в углу, дрожа от холода, их когда-то белые платья были немыслимо засалены, а привязанные сзади к поясу грязные платки сибира придавали еще более отталкивающий вид их и без того безобразным фигурам. Тем не менее в прическах у них, как полагается, торчали гребни12, правда готовые того и гляди выпасть. "Я-то думал, что таких можно встретить лишь в Танцевальной палате или в Отделении дворцовых прислужниц"13, - недоумевал Гэндзи. Он и представить себе не мог, что подобные особы могут входить в свиту благородной девицы.
      - Какой холодный выдался год! Впрочем, поживешь с мое - и не такое придется испытать, - говорит одна из прислужниц, обливаясь слезами.
      - Подумать только, мы могли еще на что-то жаловаться, когда наш господин был с нами! В такой нищете, не имея опоры, и то живем как-то... сетует другая, дрожа так, словно вот-вот поднимется в воздух.
      Смущенный тем, что невольно подслушал, как поверяют они друг другу свои горести, Гэндзи тихонько отошел, потом, словно только что приехав, постучал по решетке.
      - Ах, какая радость! - оживились прислужницы. Поярче засветив светильники, они подняли решетку и впустили Гэндзи.
      Дзидзю на сей раз отсутствовала, эта молодая особа прислуживала еще и жрице Камо. Остальные, не отличаясь миловидностью и вид имея весьма провинциальный, представляли собой непривычное для Гэндзи окружение.
      Снег, о котором дамы только что говорили с таким страхом, действительно пошел, и все вокруг покрылось белой пеленой. На небо было страшно взглянуть, бушевал ветер, светильники погасли, и некому было их зажечь. Гэндзи вспоминалась та ночь, когда злой дух напал на его возлюбленную из дома с цветами "вечерний лик", но он утешал себя тем, что жилище покойного принца при всей его запущенности было гораздо меньше, да и не такое безлюдное. Так или иначе, ночь, судя по всему, предстояла унылая и бессонная. Однако же была в этой ночи какая-то своеобразная трогательная красота, способная необычностью своей пленить сердце Гэндзи, и когда б не упорное молчание госпожи...
      Наконец небо посветлело, и, собственноручно приподняв решетку, Гэндзи взглянул на покрытый снегом сад. Пустынное пространство, которого белизна не нарушалась ни единым следом, навевало уныние... Мог ли он уйти, оставив женщину в одиночестве?
      - Посмотрите, какое прекрасное небо! Неужели вы до сих пор боитесь меня? - пеняет он ей.
      Еще довольно темно, но сияние снега - достойное обрамление для юной красоты Гэндзи, и даже старые дамы, глядя на него, расцветают улыбками.
      - Выйдите же к нему скорее. Нехорошо! Женщина должна быть мягкой и послушной, - поучают они госпожу, и, уступчивая по натуре, она принаряжается, как может, и выходит к Гэндзи. Он же, словно не замечая ее появления, любуется садом, а сам украдкой разглядывает ее. "Какова же она? Вот будет радость, если она окажется более привлекательной, чем казалось!" думает он, по обыкновению своему сообразуясь лишь с собственными желаниями, но, увы... Прежде всего ему бросается в глаза, что она слишком высока ростом, это заметно, даже когда она сидит. "Ну вот, так я и знал", расстраивается Гэндзи. Вторая выдающаяся и не менее неприятная черта в ее наружности - нос. Он сразу же приковывает к себе внимание, заставляя вспомнить о небезызвестном существе, на котором восседает обычно бодхисаттва Фугэн14. Нос на диво крупный, длинный, с загнутым книзу кончиком. Но, пожалуй, самое в нем неприятное - это цвет. Лицо же бледное, соперничающее белизной со снегом, с несоразмерно вытянутой нижней частью и с чересчур выпуклым узким лбом. Женщина так худа, что невозможно смотреть на нее без жалости. Даже сквозь платье видно, как узки ее угловатые плечи.
      "Уж лучше бы я ее не видел!" - думает Гэндзи, не в силах тем не менее оторвать глаз от ее лица. И в самом деле, зрелище редкостное! Впрочем, форма головы ничуть не хуже, чем у женщин самой безупречной наружности, волосы же просто прекрасны. Длинные - длиннее платья, - они тяжело падают вниз, струятся по полу.
      Может быть, не совсем хорошо с моей стороны останавливаться еще и на подробностях ее наряда, но ведь недаром в старинных повестях знакомство с героиней всегда начинается с описания ее одежды.
      Так вот, облачена она в нижнее платье дозволенного оттенка15, но совершенно выцветшее и в почерневшее от времени утики16 с наброшенной поверх него роскошной благоухающей накидкой из куньего меха. Эта накидка - вещь сама по себе старинная и благородная - слишком тяжела для столь молодой особы, и это несоответствие сразу бросается в глаза. Впрочем, не будь накидки, бедняжка неизбежно замерзла бы - и Гэндзи смотрит на нее с сочувствием. Он не может вымолвить ни слова, будто на этот раз немота поразила его, потом все же - "Попробую еще раз разбить ее молчание" - решает и пытается завести с ней разговор о том о сем, но женщина только робеет и, словно невежественная провинциалка, закрывает рот рукавами, становясь при этом удивительно похожей на участника торжественной церемонии, который горделиво выступает, расставив в стороны локти17. Она старается улыбаться, но улыбка получается слишком принужденной и не идет ей. Вид у нее такой жалкий и несчастный, что Гэндзи спешит уйти.
      - Ведь у вас нет никакой опоры в жизни. Так почему бы вам не отнестись с большим доверием и приязнью к человеку, который готов о вас позаботиться? Ваше упорное молчание обижает меня, - говорит он, видя, однако, в этом молчании неплохой предлог для того, чтобы поскорее удалиться.
      - Под утренним солнцем
      Тают сосульки под крышей.
      Отчего же, скажи,
      По-прежнему скована льдом
      Земля у нас под ногами? 
      произносит он, но женщина только бессмысленно хихикает, и, видя, что она не в состоянии выдавить из себя ни слова, Гэндзи уходит, дабы более не смущать ее.
      Срединные ворота, к которым подают его карету, совсем обветшали и скособочились. Ночью многочисленные изъяны не были так заметны, хотя догадаться об их существовании не составляло труда. Теперь же перед Гэндзи открывается картина такого унылого запустения, что сердце его мучительно сжимается. Только снег, пухлыми шапками покрывающий ветви сосен, кажется теплым и придает саду то печальное очарование, какое бывает у уединенной горной усадьбы.
      "Так вот они, "ворота, увитые хмелем", о которых говорил тот человек. Когда б я мог поселить здесь женщину беспомощно нежную, томиться от любви, ждать встреч!.. Ужели не удалось бы мне отвлечься от непозволительных дум? Но, увы, особа, здесь живущая, не подходит для этой цели... - думает Гэндзи. - Вряд ли кто-нибудь другой мог проявить большее терпение. Верно, душа покойного принца, тревожно витающая вокруг дочери, привела меня к ней".
      Призвав одного из спутников своих, он велит ему стряхнуть снег с померанцевого деревца. Тут, - уж не от зависти ли? - вздрагивают ветки сосны, и с них тоже сыплется снег, словно "небесные волны захлестнули их..." (50). "Как жаль, что рядом нет женщины, способной хоть как-то откликнуться на мои чувства, даже не выказывая при этом особой глубины понимания", думает Гэндзи.
      Ворота еще закрыты, принимаются искать ключника, и вот он выходит совсем уже дряхлый старик. Женщина неопределенного возраста - то ли дочь его, то ли внучка, - запачканным платьем своим резко выделяющаяся на фоне белого снега, зябко поеживаясь, держит в руке обернутую концом рукава какую-то странную плошку, в которой тлеет несколько крошечных угольков. Старик никак не может открыть ворота, и женщина, подойдя, принимается тянуть вместе с ним - зрелище не из приятных. Наконец вмешивается кто-то из спутников Гэндзи, и ворота поддаются.
      - Глядя на снег,
      Увенчавший голову старца.
      Подумал невольно:
      Этим утром его рукава
      Едва ли влажнее моих...
      "Юным нечем прикрыть наготу..."18 - говорит Гэндзи и невольно улыбается, вспоминая покрасневший нос, который придавал девушке такой озябший вид.
      "Когда бы увидел ее То-но тюдзё! Какое сравнение пришло бы ему в голову? Он всегда следит за мной, вряд ли для него осталось тайной, что я посещаю ее", - думает Гэндзи с некоторым беспокойством.
      Будь дочь принца заурядной, ничем не примечательной особой, он скорее всего сразу же покинул бы ее, но она была так жалка и беспомощна, что он не решился ее оставить и время от времени писал к ней, хотя письма его были вовсе не похожи на любовные. Он посылал ей шелк, узорчатую парчу, хлопчатые ткани, чтобы было чем заменить кунью накидку, одаривал приличными нарядами ее пожилых прислужниц, не забыл даже древнего старика ключника - словом, имел попечение как о высших, так и о низших. Поскольку женщину, по-видимому, ничуть не смущало, что заботы Гэндзи о ней носили исключительно житейский характер, он со спокойной душой решил и впредь таким же образом опекать ее и входил во все самые ничтожные, самые сокровенные ее нужды.
      Привлекательной нельзя было назвать и Уцусэми, которую в ту давнюю ночь застал врасплох его взор, однако, обладая умением скрывать свои недостатки, она не казалась жалкой. А ведь эта особа занимает в мире куда более высокое положение... Воистину, достоинства женщины не зависят от ее звания...
      Надо сказать, что Гэндзи и теперь довольно часто вспоминал супругу правителя Иё, такую спокойную, изящную, но, увы, потерянную для него навсегда.
      Год подошел к концу. Однажды, когда Гэндзи был в своих дворцовых покоях, зашла к нему госпожа Таю. Она нередко прислуживала ему при стрижке волос и оказывала другие услуги, но отношения меж ними были скорее дружескими, нежели любовными. Гэндзи считал ее милой собеседницей и часто шутил с ней. Даже когда он не призывал ее, она приходила сама, коли было у нее чем с ним поделиться.
      - Ах, все это так странно... Я в полной растерянности, но было бы просто дурно не рассказать вам... - говорит она, улыбаясь, и замолкает.
      - А что такое? Уж от меня-то вы можете ничего не скрывать, - отзывается Гэндзи.
      - Да разве я скрываю? Со своими печалями я сразу прихожу к вам, порой даже злоупотребляя вашей благосклонностью, но... дело-то слишком щекотливое... - И она, смешавшись, умолкает.
      - Неужели нельзя не жеманиться! - сердится Гэндзи.
      - Я с письмом от госпожи... - говорит она наконец и вытаскивает письмо.
      - Что ж тут особенного? - удивляется Гэндзи и берет письмо, а Таю смотрит, затаив дыхание.
      Толстый, покоробившийся лист бумаги "митиноку"19, правда старательно пропитанный благовониями... Написано же довольно умело. Вот и стихи:
      Китайский наряд
      Сшит из жесткого шелка, жестоко
      Сердце твое.
      Потому и мои рукава
      Промокают все больше и больше...
      Гэндзи в недоумении склоняет голову, а Таю, разложив на полу платок, ставит на него тяжелый старомодный ларец.
      - Вы и представить себе не можете, как мне неприятно... Но ведь это платье, нарочно приготовленное к первому дню Нового года! Я не посмела пренебречь таким даром и отдать его обратно. Хотела было, ничего никому не говоря, оставить платье себе, но госпожа наверняка обиделась бы... Потому и решила: покажу вам, а потом... - оправдывается она.
      - Было бы крайне досадно, если бы вы оставили его у себя. Что может быть дороже такого дара для человека, рядом с которым нет никого, кто высушил бы его рукава (51)...
      Больше Гэндзи ничего не мог сказать, а про себя с сожалением подумал: "И все же... Как неизящно сказано! По-видимому, эти строки - предел ее собственного мастерства. Дзидзю вряд ли допустила бы... По всему видно, что у нее нет даже наставника, искусно владеющего кистью".
      Представив себе, каких мучений, какого умственного напряжения стоило дочери принца это письмо, Гэндзи улыбнулся.
      - Пожалуй, самым ценным даром можно считать именно стихотворение, говорит он, рассматривая пожелтевший листок бумаги, и Таю заливается краской.
      Из ларца торчат концы какого-то одеяния. Судя по всему, это нижнее платье модной расцветки20, но невероятно поблекшее, старинного покроя, а также темное - и с лица, и с изнанки - носи. И то и другое сшиты весьма дурно.
      - "Что за диковинный наряд?" - думает Гэндзи и как бы между прочим пишет что-то на краешке развернутого письма... Таю заглядывает сбоку и видит:
      "Вряд ли цветом своим,
      О шафран, ты прельстить меня можешь,
      Но с красным цветком 
      Почему, я и сам не знаю 
      Расстаться никак не могу21.
      "Всегда ярко-алым мне этот цветок казался", но, увы..." (52)
      "Очевидно, не без причины сетует он на красные цветы", - догадывается Таю, но, как ни жаль ей госпожу, чье лицо она не раз имела возможность видеть в лунном свете, стихотворение Гэндзи приводит ее в неописуемый восторг.
      - Алый наряд,
      Один только раз окрашенный,
      Блекнет так быстро...
      Но все ж и его не стоит
      Молве отдавать на суд.
      Увы, тяжко жить в этом мире, - привычно, как бы между прочим, отвечает Таю.
      Стихотворение ее не представляет собой ничего особенного, но Гэндзи снова и снова сокрушается: "Когда бы та сумела хоть так ответить..." Однако высокое звание дочери покойного принца Хитати требовало сочувствия, и менее всего ему хотелось, чтобы из-за подобных мелочей страдало ее доброе имя. Тут подходят прислуживающие в его покоях дамы, и Гэндзи говорит, вздыхая:
      - Лучше спрячем это платье. Уж очень оно не похоже на обычное подношение.
      "Для чего я показала ему? Теперь он и меня будет считать полной невеждой..." - Совсем смутившись, Таю тихонько выходит.
      На следующий день Таю прислуживала во Дворце, и, заметив ее в Столовом зале22, Гэндзи бросил ей записку, сказав:
      - Вот ответ на вчерашнее. Надеюсь, он не покажется слишком дерзким...
      - Что, что такое? - заинтересовались дамы.
      - Ах, и ту прекрасную деву забыв,
      Деву с горы Микаса,
      Чье лицо словно алой сливы цветок...23 
      произнес Гэндзи и вышел.
      Таю была восхищена, а не знающие, в чем дело, дамы недоумевали:
      - Что же его так развеселило?
      - Да ничего особенного. Верно, подглядел, какой оттенок приобретает нос у того, кто любит носить алое платье по утрам, когда выпадет иней... А как хороша его песня, не правда ли? - сказала Таю.
      - Но она более чем неуместна. Где он увидел здесь ярко-алые цветы? Вот если бы среди нас были госпожа Сакон или Хиго-но унэбэ...24 переговаривались так ничего и не понявшие дамы.
      Когда Таю принесла письмо в дом дочери принца, дамы, собравшись в покоях госпожи, с восторгом прочли его:
      "Немало меж нами
      Ночей, проведенных розно,
      Зачем же ты хочешь
      Нас отдалить друг от друга
      Еще на одно платье?" (53)
      Эти строки, начертанные весьма небрежно на простой белой бумаге, показались дамам верхом совершенства.
      Как-то к вечеру, в конце года, Таю явилась в дом дочери принца Хитати с тем же ларцом, на сей раз заключавшим в себе праздничные одежды, очевидно приготовленные кем-то для самого Гэндзи. Там был один полный наряд, верхнее платье из бледно-лиловой узорчатой ткани, еще одно - цвета керрия и множество других вещей.
      - Может быть, господину Тюдзё не понравился цвет посланного нами платья? - догадался было кто-то из пожилых дам, но они тут же успокоились, решив: "Да нет, как можно, оно ничуть не хуже этого, такое нарядное!"
      - А сколько искренности и простоты в стихах, сложенных госпожой! Ответ же господина Тюдзё пусть и искусен по форме... - переговаривались они.
      Но госпожа, зная, каких трудов стоило ей собственное стихотворение, поспешила переписать стихотворение Гэндзи на отдельный листок бумаги и спрятала его.
      Миновал Первый день года, а как на нынешний год намечено было провести Песенное шествие25, в столице царило обычное предпраздничное оживление, которое, однако, не мешало Гэндзи с сожалением вспоминать унылое жилище покойного принца. И вот на Седьмой день, как только закончились праздничные церемонии26 и на землю опустилась ночь, он покинул высочайшие покои, сделав вид, будто идет в свою дворцовую опочивальню, а сам, как только совсем стемнело, отправился к дочери принца.
      За последнее время в ее доме произошли заметные перемены, он приобрел вполне жилой вид и сделался ничуть не хуже других столичных усадеб. Изменилась и сама госпожа, став более мягкой, женственной. "Может быть, она и собой теперь не так дурна?" - подумалось Гэндзи.
      На следующее утро он нарочно медлил, дожидаясь, пока взойдет солнце. Восточная боковая дверь главного дома оказалась открытой, над полуразрушенной галереей с противоположной стороны не было крыши, поэтому солнечные лучи беспрепятственно проникали в дом, а сияние выпавшего за ночь снега позволяло еще отчетливее видеть все, что происходит внутри.
      Госпожа полулежала неподалеку от галереи, глядя, как Гэндзи облачается в носи. Форма ее головы и ниспадающие по спине волосы были безукоризненны.
      "Ах, если бы и сама она изменилась к лучшему..." - подумал Гэндзи, открывая решетку. Помня о прежнем, весьма печальном опыте, он не стал поднимать ее до конца, а чтобы она не опустилась, подставил скамеечку-подлокотник. Затем ему понадобилось привести в порядок растрепавшиеся на висках волосы, и дамы вынесли невероятно старомодное зеркало, китайскую шкатулку для гребней и ларец с разноцветными шнурками. Вопреки его ожиданиям в шкатулке нашлись не только женские, но и мужские гребни, хоть и в малом количестве - обстоятельство, в котором увиделось ему нечто в высшей степени утонченное.
      Наряд госпожи на сей раз не произвел на него неприятного впечатления, ибо на ней было платье, им самим же и присланное. Впрочем, Гэндзи не узнал его, лишь удивился тому, что накидка с красивыми узорами почему-то показалась ему знакомой.
      - Смею ли я надеяться, что в новом году вы удостоите меня возможности иногда слышать ваш голос? Право, когда другие ожидают соловья, я с таким же нетерпением жду, не станете ли вы со мной поласковее (54), - говорит Гэндзи, и вдруг раздается робкий, дрожащий голосок:
      - "Расщебечутся пташки... Одна только я..." (55)
      - Вот и прекрасно, теперь я вижу, что и в вашей жизни начался новый год, - улыбается Гэндзи.
      - "Не сон ли?.." (56) - произносит он и выходит, а госпожа провожает его взглядом. Она прикрывает нижнюю часть лица, и виден лишь яркий цветок шафрана... Что за неприятное зрелище!
      В доме на Второй линии Гэндзи встретила юная госпожа Мурасаки, прелестная в своей полувзрослости. "Оказывается, и алый цвет может быть красивым..." - подумал Гэндзи, на нее глядя. Живая и непосредственная, девочка была очень мила в мягком, без узоров платье хосонага цвета "вишня"27. Из-за приверженности старой монахини к обычаям прошлого девочке до сих пор не чернили зубов, но сегодня Гэндзи распорядился, чтобы ее лицу придали соответствующий нынешним требованиям вид, и она была особенно хороша с начерненными зубами и четко очерченными бровями.
      "Для чего я растрачиваю время на унылые связи, лишая себя возможности чаще видеть это трогательное существо?" - думал Гэндзи, как обычно играя с девочкой в куклы. Они рисовали на бумаге картинки и раскрашивали их. К многочисленным рисункам, сделанным юной госпожой, Гэндзи присоединил свои. Он нарисовал женщину с длинными волосами, а нос ее слегка тронул алой краской. Увы, даже нарисованная на бумаге, она была неприятна ему. Глядя на свое отражение в зеркале, Гэндзи дотронулся кистью с алой краской до кончика собственного носа - и что же? Даже его прекрасное лицо стало уродливым, когда на нем появилось яркое алое пятно. Юная госпожа изумленно смотрела на него и громко смеялась.
      - А что, если я навсегда останусь таким? Что вы тогда скажете? спрашивает Гэндзи.
      - Нет, мне так не нравится, - отвечает она, невольно забеспокоившись: "А вдруг краска и правда не смоется?" А Гэндзи, делая вид, будто стирает пятно, говорит озабоченно:
      - Видите, не стирается. Вот до чего игры доводят! Что теперь скажет Государь?
      Встревожившись, девочка подбегает к нему и пытается сама стереть краску.
      - Только не прибавляйте еще и туши, как Хэйтю28. Пусть уж лучше останется красным, - шутит Гэндзи. Право, вряд ли встретишь где-нибудь более прелестную чету!
      Дни стояли ясные, и душа томилась: когда же, когда появятся цветы на деревьях, окутанных легкой дымкой? Бросались в глаза набухшие, в любой миг готовые лопнуть бутоны на ветках сливы. А алая слива, растущая подле крыльца, уже украсилась прекрасными цветами, как обычно, раньше всех...
      - Не пойму отчего,
      Но с алым цветом всегда я
      Был не в ладах,
      Хоть и пленяли меня
      Цветущие сливы...
      Увы... - невольно вздохнул Гэндзи.
      Кто знает, что станется с ними со всеми?
      Праздник алых листьев
      Основные персонажи
      Тюдзё (Гэндзи), 18-19 лет
      Государь (имп. Кирицубо) - отец Гэндзи
      Принцесса из павильона Глициний (имп-ца Фудзицубо), 23-24 года, наложница имп. Кирицубо
      То-но тюдзё - брат Аои, супруги Гэндзи
      Нёго из Весенних покоев (имп-ца Кокидэн) - наложница имп. Кирицубо, мать наследного принца
      Четвертый принц - сын имп. Кирицубо от наложницы Дзёкёдэн
      Юная госпожа (Мурасаки), 10-11 лет, - воспитанница Гэндзи
      Принц Хёбукё (принц Сикибукё) - отец Мурасаки
      Омёбу - прислужница Фудзицубо
      Сёнагон - кормилица Мурасаки
      Инуки - служанка Мурасаки
      Дочь Левого министра (Аои), 22-23 года, - супруга Гэндзи
      Маленький принц (будущий имп. Рэйдзэй) - сын Фудзицубо
      Гэн-найси-но сукэ - придворная дама имп. Кирицубо
      Высочайшее посещение дворца Судзаку было намечено провести по прошествии Десятого дня Десятой луны. Ожидалось, что церемония превзойдет по великолепию все, когда-либо имевшие место, и велика была досада благородных дам, лишенных возможности насладиться столь удивительным зрелищем1. Государь же, огорченный прежде всего тем, что предстоящую церемонию не увидит обитательница павильона Глициний, принял решение устроить предварительный смотр танцам в своих покоях.
      Гэндзи-но тюдзё исполнял танец "Волны на озере Цинхай"2. В паре с ним выступал То-но тюдзё из дома Левого министра. Сей юноша, выделявшийся среди прочих как нежной прелестью лица, так и благородством осанки, рядом с Гэндзи казался неприметным горным деревом, выросшим подле цветущей вишни. В то поистине незабываемое мгновение, когда лучи заходящего солнца внезапно осветили высочайшие покои, а музыка зазвучала громче, стало ясно, что этот танец никогда еще не исполнялся танцором с таким несравненно прекрасным лицом и такой величественной поступью.
      Когда же Гэндзи запел, собравшимся показалось, будто слышат они голос калавинки3, птицы Будды. Право, столь трогательна была его красота, что Государь отирал невольные слезы, и скоро уже плакали все: и знатные вельможи, и принцы. Когда же, закончив петь, порозовевший от волнения Гэндзи поправил рукава и стоял некоторое время неподвижно, ожидая нового вступления музыкантов, он более, чем когда-либо, заслуживал прозвания Блистательный.
      Нёго из Весенних покоев, недовольная столь явным превосходством Гэндзи, сказала:
      - Не удивлюсь, если и боги и демоны восторгаются, взирая на него с небес. Не слишком ли много чести?
      Молодые же прислужницы осуждали госпожу за подобное жестокосердие.
      А принцесса из павильона Глициний думала: "Когда б не связывала нас с ним эта ужасная тайна, насколько больше радости доставил бы мне его танец!" - и происходящее казалось ей сном.
      На эту ночь она осталась во Дворце.
      - После "Волн на озере Цинхай" на другие танцы и смотреть было невозможно, не правда ли? - спрашивает Государь, и она через силу отвечает:
      - О да, замечательно...
      - Второй танцор тоже недурен. Юноши из благородных семейств всегда вносят что-то свое, особенное в рисунок танца, движения рук. Я отнюдь не желаю умалять достоинства наших прославленных танцоров, но им, как правило, недостает непосредственности и живости. Боюсь только, что, исчерпав сегодня все свои возможности, юноши окажутся куда беспомощнее под сенью алых листьев... Но мне так не хотелось лишать вас этого удовольствия...
      На следующее утро принесли письмо от господина Тюдзё.
      "Как Вам понравились танцы? Когда б Вы знали, в каком смятении была моя душа...
      Бремя тягостных дум
      Движенья лишает свободы,
      До танцев ли мне?
      Но надеюсь, язык моих рукавов
      Тебе был понятен все же...
      Смею ли я рассчитывать на Вашу снисходительность?"
      Могла ли Фудзицубо, перед мысленным взором которой все еще стоял его пленительный образ, оставить это письмо без ответа?..
      "Неведомо мне,
      Что в китайских старинных танцах
      Значит взмах рукава,
      Но вчера все движенья твои
      Я ловила восторженным взором...
      О, когда б могла я смотреть вчуже..." - ответила она, и, восхищенный ее письмом, Гэндзи невольно подумал: "Так, даже в этой области она осведомленнее многих. Ее мысль простирается к далеким векам чужеземных владык4. Уже теперь она достойна называться государыней". Он улыбнулся и, бережно, словно драгоценную реликвию, развернув письмо, долго любовался им.
      В день Высочайшего посещения Государя сопровождали все без исключения придворные, не говоря уже о принцах крови. Разумеется, был среди них и принц Весенних покоев. По пруду, как обычно, кружили ладьи с музыкантами, и исполнялось великое множество танцев: корейские приходили на смену китайским. Повсюду разносились звуки музыки, барабанный бой.
      Государь, мучимый дурными предчувствиями, которым причиной послужила необычайная красота, излучаемая вчера вечером лицом Гэндзи, повелел в разных храмах читать сутры, и прослышавшие об этом говорили сочувственно: "Воистину, не зря..." Только мать принца Весенних покоев по-прежнему злилась: "Ни к чему это все".
      Музыканты круга5 были избраны исключительно из тех придворных и лиц более низкого звания, коих мастерство нашло всеобщее признание в мире. Саэмон-но ками и Уэмон-но ками, одновременно состоявшие в чине государственных советников, руководили соответственно "левыми" и "правыми" музыкантами6.
      Участники танцев, на долгое время обрекши себя на полное затворничество, совершенствовали свое мастерство под наблюдением лучших в мире наставников.
      Под сенью высоких дерев, убранных багряными листьями, собралось сорок музыкантов, невыразимо сладостно пели флейты, им вторил ветер в соснах, он гулял над землей, будто настоящий вихрь, прилетевший с далеких гор, срывая и увлекая за собой листы, и в их багряном кружении светоносный облик исполнителя "Волн на озере Цинхай" был так прекрасен, что страх за него невольно сжимал сердца присутствующих. Листья почти осыпались с ветки, украшавшей его прическу, и слишком ничтожной казалась она рядом с его прелестным лицом, поэтому Садайсё поспешил заменить ее сорванной в дворцовом саду хризантемой.
      К вечеру стал накрапывать дождик словно с единственной целью: показать, что и небеса тронуты до слез. Необычайная красота Гэндзи приобрела еще большую значительность в тот миг, когда, украшенный прихотливо поблекшими хризантемами, выступал он в заключительном танце, в котором именно сегодня ему удалось достичь предела своего удивительного мастерства. Последние движения повергли собравшихся в благоговейный трепет; казалось, что подобная красота создана не для нашего печального мира.
      Даже невежественные простолюдины, укрывшиеся за деревьями и скалами под сенью багряной листвы, во всяком случае те из них, которые хотьи не очень глубоко, но все же сумели проникнуть душу вещей, проливали слезы умиления.
      Следующим танцем, привлекшим внимание собравшихся, был "Осенний ветер" в исполнении Четвертого принца, малолетнего сына обитательницы Дзёкёдэн, дворца Одаривающего ароматами. Эти два танца исчерпали восхищение зрителей, и на остальные никто уже и смотреть не мог, казалось даже, что они скорее умаляют значительность зрелища.
      В тот вечер Гэндзи-но тюдзё был удостоен действительного Третьего ранга, а То-но тюдзё повысили до низшей степени действительного Четвертого. Остальные благородные юноши также ликовали, вознагражденные каждый сообразно своим заслугам, и, видя в их успехе отблеск славы Гэндзи, люди спрашивали: чему в своей прошлой жизни обязан он умением поражать людские взоры и ублажать сердца?
      Тем временем принцесса Фудзицубо, покинув Дворец, поселилась в своем родном доме, и Гэндзи, снова о том лишь помышляя, как бы свидеться с нею, навлекал на себя неудовольствие дочери Левого министра. Слух о появлении в доме на Второй линии некоего юного росточка быстро распространился среди прислужниц молодой госпожи, и, подслушав как-то их разговоры, она встревожилась больше прежнего. Ее беспокойство было тем более понятно, что она не знала об истинном положении вещей. Разумеется, когда б она повела себя так, как на ее месте повела бы себя любая другая женщина, то есть когда б она открыто высказала свое недовольство супругу, Гэндзи наверняка сумел бы рассеять ее подозрения, откровенно все рассказав. Но она имела весьма неприятное свойство злиться молча, толкуя его действия самым невероятным образом, что в конечном счете скорее всего и побуждало его искать утешения в сомнительных приключениях.
      Наружность молодой госпожи было совершенна настолько, что самый придирчивый ценитель не смог бы отыскать в ней хоть какой-то изъян. К тому же Гэндзи узнал ее ранее других женщин, а потому не оставлял надежды: "Возможно, она не сразу поймет, как я привязан к ней и как ценю ее, но придет время, и это случится. Она столь разумна, столь постоянно ее сердце, когда-нибудь..." - думал он, неизменно ставя ее на особое место среди тех, о ком имел попечение.
      Тем временем юная особа, постепенно осваиваясь в доме на Второй линии, все краше становилась лицом и милее нравом. При этом она не утратила былой непосредственности и по-детски льнула к Гэндзи. Решив пока никому, даже домочадцам своим, не открывать, кто его питомица, Гэндзи оставил ее в отдаленном флигеле, который согласно его распоряжению был убран с редким изяществом.