И, наконец, суровым декабрем восемьдесят седьмого, когда Давид потерял мать, а столбик термометра не раз и не два ухнул аж почти до сорока, оказалось, что между ним и Мадиной все окончательно вымерзло: уже не нужна была ни пустая квартира, ни самостоятельная счастливая совместная жизнь. Называется, дождались. Кто кого разлюбил, спрашивать было глупо, потому что никто никого и не любил. Просто Мадине пришло время искать настоящего мужа, а Давиду - расставаться с иллюзиями и возвращаться в свое безумие.
      Со смертью матери обвалился в небытие огромный пласт прежней жизни, а новый, открывшийся ему вдруг (или не вдруг?), отсвечивал холодным розовым блеском вечности. Мертвенным блеском. Смерть была не только во вчера, но и в завтра. Смерть взяла его в кольцо. С этим ощущением он жил всю зиму. И ощущение не обмануло.
      Когда зима уже почти кончалась, двадцать какого-то февраля, то есть через два месяца после похорон матери, он узнал, слушая вражьи голоса, что дочка товарища Неверова покончила с собой, выбросившись из окна восьмого этажа.
      Причина называлась тривиальная и даже скучная с точки зрения политической - наркотики.
      Он позвонил Витьке.
      - Как ты думаешь, мне можно прийти на похороны?
      Он даже не пояснил, чьи. А Витька ответил раздраженно:
      - Не надо. Неужели ты до сих пор ее вспоминаешь? Я тебе говорю: не надо.
      "Что бы ты понимал, козел! - подумал Давид злобно и сам себя одернул: - За что? Витька просто не в курсе. Как еще он может реагировать?"
      Вышел на улицу, сел в машину и долго грел движок, еще не понимая, куда собирается ехать. На работе у него библиотечный день. Друзей, к которым можно нагрянуть без звонка, практически не осталось. Да и к кому нагрянешь среди дня? Значит, куда? В Барвиху, "где был счастлив когда-то"? И с высокого берега - проламывая лед, в Москву-реку вместе с машиной. Красиво! Или еще красивей - с разгону в ворота ее дачи, чтобы стрелять начали. Впрочем, не начнут они стрелять, патронов пожалеют - просто остановят, схватят, побьют ногами. Потом допрашивать будут. Больно и противно. Ничего красивого... Матерь Божия! О чем он думает?
      А движок вдруг захлебнулся, едва не заглох и даже на полностью вытащенном подсосе заработал неровно, натужно, словно вот-вот начнет "троить". И сразу стало ясно, куда он поедет. На профилактику. Никакого серьезного повода, чтоб заявляться к Вальке, не было, но мелочь всякая, разумеется, поднакопилась - если зимой ездишь, что-то всегда накапливается. До парфюмерной автомастерской было минут двадцать от его дома, но никогда еще он не водил так плохо. Чудо, что не забодал никого по дороге. У руля вдруг появился безумно большой люфт, тормоза едва срабатывали, стрелка давления масла залипла на нулевой отметке, ручка регулятора обогрева салона обломилась под пальцами, как хрупкая веточка, а уже возле самых ворот автобазы он проколол переднее правое колесо. Но даже это было не все. Потом оказалось, что последним аккордом стал лопнувший ремень генератора. Вот Валентин-кудесник! Сделал-таки машину живым существом. И теперь вместе со своим хозяином "Москвич" отказывался жить. В опустевшем без Анны Неверовой мире он агонизировал, бился в судорогах, буквально на ходу отбрасывал копыта, то есть колеса. И Давиду вдруг сделалось смешно. Истерика? Возможно, это была истерика. Но он сдержался и не въехал в ремонтный бокс, хохоча. Он просто положил голову на руль и сказал:
      - Спасибо, друг.
      Старичок "Москвич" принял удар на себя, высосав из Давида без остатка всю его тягу к самоубийству. И захотелось жить. Или выжить. Да, именно выжить. Но захотелось сильно, как никогда.
      Анна Неверова, Анна Венерова... Анна ушла. Про Посвященную нелепо говорить "умерла". Анна ушла, она будет ждать его там. Какая разница сколько. Ведь там не существует понятия "время"... А с чего он, собственно, взял, что не существует? Не важно, не важно... Она будет ждать его, она обещала, они непременно встретятся, а сегодня, сейчас его место здесь, "бороться и искать, найти и не сдаваться!.." Это откуда? Опять из Ильича, да нет, это какая-то хорошая книжка была. Не важно, не важно...
      Эйфория. Глухое отчаяние, перешедшее в слепую эйфорию. Может, не случайно именно в этот момент оказался с ним рядом Вениамин Прохоров? Протянул перепачканную ладонь и представился. Конечно, не случайно. Разве в жизни Посвященных бывают случайности?
      Пока команда из трех человек с отчаянным энтузиазмом героев-хирургов из советского фильма семидесятых годов возвращала к жизни горе-самоубийцу старичка "москвича" (не хватало только нервных сестричек-реаниматоров, в ужасе закатывающих глаза, и их возгласов типа "Это последний шанс!", "Мы теряем его!"), - так вот, пока команда трудилась, Давид успел сходить пообедать в заводскую столовку, и обсудить с вернувшимся Валькой все общие темы, и прогуляться до метро за сигаретами, и даже позвонить по данному Веней телефону.
      Владыку звали Игорь Альфредович Бергман. Он ни о чем не расспрашивал, ссылки на Прохорова вполне хватило, просто назначил день и время. В воскресенье, в шесть вечера. И объяснил, как добраться.
      Была среда. Третий день творения, подумалось почему-то. Что же там сотворил Бог на третий день? Ответ пришел сразу, хотя он никогда не учил Библию наизусть.
      "И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо... И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер и было утро. День третий..."
      Он ехал домой на уже совсем исправном старикане и думал, что ж это за подсказка такая. Если сегодня день третий, что считать первым и вторым? Откуда вести отсчет? От повторного рождения в детстве? Нет, это здесь ни при чем. Сказал же Веня, что Владыка бутылки глазами не двигает. Так что отсчет можно и нужно вести только от тридцатого сентября. Вот он, настоящий День Один. Действительно, Он сказал тогда: да будет свет. И стал свет. А вот день вторый... Очень мутно описан второй день творения в каноническом тексте Книги Бытия. Какую-то непонятную воду отделял Бог от воды же, посередине зачем-то твердь заделал, и все уже решили, что это грунтовые воды, а над ними озера и реки - ан нет! Бог возьми да и брякни, что твердью назвал он небо. Ни фига себе пельмень! В общем, на второй день Бог откровенно запутался в своих деяниях. Но, согласитесь, немного странно обвинять Всевышнего в подобном бессилии, а потому естественнее заподозрить его в маленькой хитрости. За первый-то день он изрядно намаялся: и небо с землей, и свет, и вообще понедельник - день тяжелый. Вот и решил во вторник сачкануть, а чтобы людям потом неповадно было устраивать себе такой же выходной, напустил туману: то ли твердь посреди воды, то ли вода посреди тверди, а вчитаешься повнимательнее и видишь, что без дня второго все только яснее и проще.
      Вот и Давид обошелся без второго дня. Сразу третий для него настал. Живая жизнь, живые ростки полезли, и теперь уж их не остановить. Но почему так? Почему сейчас? Отчего? А вот ни от чего! От звезды, как говорит Веня Прохоров. Закон Случайных Чисел. Три этих странных слова как-то особенно цепко угнездились в мозгу Давида. Слышал он такое выражение раньше? Ну конечно слышал. Экономист все-таки, математику учил весьма основательно. Статистику тоже, как говорится, проходили. Но сейчас не о том... Бах! Озарение. Не математика, не статистика - фантастика.
      Попадался такой закон в одном романе, который лет пять или шесть назад он небрежно листал по диагонали. А роман назывался... да, точно, "Заговор посвященных" или... ЧТО?!! "Заговор Посвященных"?!
      ...Вот с какой там буквы было в названии - с маленькой или с большой, - он не помнил. Но уже давил на все педали сразу и, грамотно тормозя коробкой передач на поворотах, отчаянно гудел и громыхал, а машину все-таки заносило, потому что сорок километров в час на повороте - это даже летом многовато... Влетел в квартиру, в комнату, перерыл всю полку с фантастикой - нет нигде! И вспомнил. Отдал почитать. Еще тогда. Эдику Цукерману. Взять обратно забыл. Эдик славился тем, что подолгу держал книги. У него надо было спрашивать, и почаще. А в восемьдесят четвертом Эдик уехал в Израиль. Или в Штаты через Израиль. For good. Всегда хотелось скаламбурить: уезжают for good, а остаются for bad* . Сейчас каламбурить не хотелось, хотелось плакать от обиды.
      Ох уж этот третий день творения! Как назвать процесс, обратный творению? Уничтожение? Нет, это слишком прозаично. В канонических текстах таким словам быть не положено. Лучше - умертвие. Не совсем точно, зато явно лучше: третий день умертвия. Планомерного умертвия мира в себе и себя в мире. Э! Да не из той ли книги такая странная фраза?
      И тогда всплыло в памяти с уже привычной для него ослепительной ясностью. Пушкинская площадь. Вечер. Молчащий фонтан. Не тот, который за спиной Александра Сергеевича, а новый, простенький овал со струйками в середину, перед Некрасовской библиотекой. Гоша, Витька и он гуляли вместе по Бронной и вот присели тут на лавочку. Давид считал это полнейшим кретинизмом - вот так просто болтаться по улицам. Атавизм какой-то, инфантильность, граничащая с дебильностью.
      С Витькой и Аркадием они любили вот так ходить осенью семьдесят первого, в шестом классе, когда все трое впервые влюбились. Причем Витька и Аркадий - в Надюху, ничуть между собой не соперничая (как это было возможно?), а Дод - конечно в Зинку, признанную большинством первую красавицу класса. Говорили вечерами напролет о девчонках, мечтали, предавались невероятным, иногда почти хулиганским, будоражащим душу фантазиям, раззадоренные, принимались звонить по всем телефонам из автоматов, заранее приготовив кучу двушек, говорили всякие глупости, смеялись, а в сентябре еще традиционно заходили в коммуналку к Доду выпить фруктовой воды, закупленной в непомерном количестве на его день рождения - кажется, на три, если не на четыре таких захода хватило. Давид открывал дверь ключом, чтобы не беспокоить соседей, Витька громким смешливым шепотом распоряжался: "Виски, Дейв!", и Дод шел на кухню за стаканами, а бутылки стояли здесь же, в уголке, где все трое приседали на корточки, пробки срывали о педаль прислоненного к стене старого отцовского мопеда, и божественно вкусная розовая шипучка - виски с содовой! расплескивалась по стаканам. Славное это было время. Они казались друг другу настоящими друзьями. Казались или были? Наверно, тогда все-таки были.
      Но годы брали свое. И у дружбы, и у людей, и у этих прогулок. Давид теперь не знал, когда все успеть: институт, плавание, книги, фильмы, театры, выставки - хотелось ничего не упустить. Но и людей упускать не хотелось, этих - особенно. Почему-то общение со старыми, точнее, бывшими друзьями представлялось очень важным. Корыстный интерес? Да нет, он ничего у них никогда не клянчил - считал ниже своего достоинства. Скорее был интерес к их жизни, этакий академический интерес. Ведь он же будущий экономист, а это (ему казалось) почти социолог, почти философ. Ему очень хотелось знать, как живут там, наверху.
      А жили там скучно. Учились без интереса. Читали мало. Много слушали музыку. Современную англо-американскую, разумеется. Пили тоже много и тупо. Говорили (и не только говорили) о бабах. А остальное время - убивали. Вот на таких, например, прогулках. Время корчилось, молило о пощаде, но куда там! Могли по несколько минут идти молча. Это считалось нормально. Только Давид ощущал тягостную неловкость. Дурачок!
      Потом Гоша вдруг изрекал:
      - Я тут сделал открытие.
      - Чего, чего? - Витька подгребал ближе.
      - Открытие, говорю, сделал. С похмелюги на завтрак изумительно хорошо похавать печень трески. Без всякого хлеба и масла. Только запить чем-нибудь. - Он делал многозначительную паузу. - А можно и не запивать. Понимаешь, и калорийно, и проскакивает изумительно.
      - Надо взять на вооружение, - откликался Витька, и они еще минут пять шли молча.
      Когда прощались, Гоша вдруг спросил:
      - Дейв, книжку не купишь?
      - Какую? Покажи. Может, и куплю.
      - Обалденную.
      Это была традиционная присказка. Однажды Давид поведал этим охломонам, сколько стоят популярные книги по ценам толкучки на Кузнецком или Пролетарке. Он искал тогда для себя любимый том из "Библиотеки литературы США" - Воннегут и Сэлинджер под одной обложкой. И Гоша вдруг вскинулся:
      - Сколько, говоришь? Четвертак?! Сейчас принесу. У меня есть такая.
      Странные ребята, продолжал недоумевать Давид, все у них есть: машины, дачи, многокомнатные квартиры, гаражи, импортные шмотки и еда, билеты в любой театр через спецкассу, книги по спецзаказам тоже любые, а с наличностью в карманах - вечная беда. Вот и становятся "фарцой" через одного. Гоша фарцовщиком не был, но книжку у родителей стибрить и загнать, если выпить хочется, - дело святое. За такие-то башли!
      Сделка состоялась, к взаимной радости сторон. А через неделю Гоша, окрыленный коммерческим успехом, втюхал растерявшемуся Давиду некий сборник "Запад вблизи" - очерки прогрессивных журналистов Америки и Европы, который не стоил не только объявленных пятнадцати(!) рублей, но, пожалуй, и тех двух с десятью копейками, что были обозначены на обложке. Давид заплатил, мучимый странным чувством: вроде обещал. Потом безумно ругал самого себя: ладно бы Витьке помог, а то какому-то Гоше! И стал после этого разборчивей, настороженней. Начал отказываться. Например, "Час быка" Ефремова - да, это дефицит, а Франсуа Мориака - оставь себе. Проживем.
      И вот опять обалденная книга. "Заговор Посвященных", фантастический роман.
      - А автор-то кто?
      - Хрен его знает, тут не написано.
      - Как это? - Давид был заинтригован.
      - Ну сам смотри.
      - Правда. Забавно. Тут и издательство, что ли, не указано?
      - Не знаю, это же не у нас напечатано, - объяснил Гоша.
      - Ладно, не свисти.
      - Да правда! Где ты видел, чтоб у нас так печатали?
      - Ви-идел, - загадочно протянул Давид, уже прикидывая, что книжку надо брать.
      - Фантастика? - заглянул через плечо Витька. - Терпеть не могу фантастику.
      - Почему? - удивился Давид, перечитавший целую прорву этого рода литературы.
      - Да потому, что они там всегда плывут к Северному полюсу на какой-нибудь космической ракете, все такие мужественные и красивые, особенно штурман и капитан, и фамилии у них типа Полещук, Седых... Седых обязательно.
      - Ты каких писателей читал? - решил уточнить Давид.
      - Ну, самых известных - Казанцева, Немцова, Адамова... кто там еще?
      - Там - уже почти никого. С тобой все ясно, Витька.
      - Слушай, - прервал их литературоведческую дискуссию Гоша. - Ты берешь?
      - Сколько?
      - Сорок.
      - Обалдел?
      - Так ведь оттуда. За валюту куплена.
      - Нет, это несерьезно, - очень солидно заявил Давид и зачем-то добавил, как дурак: - За двадцать возьму.
      Гоша тут же (тут же!) согласился, ударили по рукам, и все сразу начали торопиться.
      В метро он жутко ругал себя всю дорогу: "Бизнесмен чертов! Экономику изучаешь, а элементарно торговаться не можешь! Он бы за десятку отдал. Берет ведь задарма, а деньги ему нужны, ох как нужны! А тебе, как видно, не нужны, ты у нас миллионер!.." Так костерил себя, что даже книгу, по обыкновению своему, не открыл, не было должного настроя.
      И вообще к этой странной книжке априори сложилось у Давида неприязненное отношение. Уж слишком она была чудная. Самиздат? На раз безусловно, но откуда такая качественная печать, бумага переплет. Буржуазная пропаганда? Но тогда где хотя бы два слова - что это, кто это, зачем, кому предназначается? Предисловие какое-нибудь, в конце-то концов. Ни черта! "Заговор Посвященных". Фантастический роман. И сплошной текст от третьей до триста двадцатой страницы. Русский текст. Любопытный. Все-таки он начал читать. В тот же день перед сном.
      Было там про какого-то полицейского. Российская империя, обратно переименованный Кенигсберг, начало двадцать первого века. Не фантастика, а полный бред. Интересные детали попадались. Язык - ничего, любопытный, сексуха - очень откровенно, не по-нашему, а в целом - раздражало. Потому что непонятно. Например, "Остров Крым" у Аксенова - тоже своего рода фантастика, но там - сатира, ясно с пол-оборота, а здесь - ни два ни полтора. Как говорили в школе, что хотел сказать автор?
      Подряд он прочел немного, листанул вперед. Там пошла какая-то философская заумь, стилизованная под канонические религиозные тексты. Читалось с трудом. Выхватывались отдельные интересные фразы. Что-то запомнилось. Но вообще захотелось бросить. И он бросил. Погасил свет. А на следующий день и позже все некогда было вернуться к этой тоскливой ахинее антисоветского происхождения. Друзья буквально завалили книгами, которые надо было читать срочно. И когда недели через две-три Эдик приволок ему Набокова - "Лолиту" и "Приглашение на казнь", захотелось в благодарность тоже дать ему что-нибудь этакое. И он, очевидно, подсознательно стремясь избавиться от непонятно раздражающей книги, предложил Цукерману "Заговор Посвященных". Цукерман вцепился с энтузиазмом. (А во что он вцеплялся без энтузиазма?)
      И книжка канула навсегда.
      Но ведь помнил же он что-то. Даже теперь. Что-то помнил.
      Давид напрягся, закрыл глаза, расслабился, еще раз напрягся, и всплыли из памяти две страницы - разворот с фотографической точностью.
      "...вплотную к нему Борис и вкрадчиво зашептал на арамейском:
      - А вот скажите, Владыка Шагор, почему так непреклонен великий Закон Случайных Чисел?
      (Вот он, Закон Случайных Чисел! Вот он! Только не спугнуть текст, только удержать!)
      - А я объясню вам, друг мой Борис! - молвил Шагор, поднимаясь. Однако позвольте мне перейти на греческий. Так понятнее будет.
      - Я предпочел бы на древнекитайском, но... как вам угодно, коллега. Еще одно маленькое уточнение. Отбор на высшие уровни не подчиняется, насколько я могу судить, этому закону. Вы согласны?
      - О, безусловно! Так слушайте. Информационное пространство Второго уровня не бесконечно. Такова была и есть изначальная данность. Машина не умеет и не хочет иметь дело с бесконечно большими величинами.
      "Машина! - подумал Шумахер. - Конечно, он имел в виду компьютер. Чрезвычайно удобный греческий язык! Что за люди, эти демиурги! Он, кажется, даже не уловил моего сарказма по поводу древнекитайского. Далась им поэтика мертвых языков! Интересно, сколько иероглифов понадобилось бы в действительности для обозначения слова "компьютер", да не просто компьютер, а "компьютер девятого поколения"? Может, всего один?"
      - Машина имеет дело с конечными величинами, и это касается как числа критериев оценки, так и количества принципов отбора, то есть величин второго и третьего логического порядка, - вещал Владыка. - Эксперимент на условной модели с отбором по любым фиксированным факторам привел, заметьте, коллега, это очень важно! - к весьма печальным результатам. Вы спите, что ли, мой юный нобелевский лауреат? Печальным результатом я называю полное разрушение модели объекта за относительно короткий промежуток времени.
      - Нет, я не сплю, мой юный Демиург! (Опять не чувствует иронии, зараза.) Если перевести все, что вы сказали, на нормальный английский язык, получается так: проводя селекцию вида homo sapiens хоть по расовому признаку, что не оригинально; хоть по половому, что оригинально, но тоже не ново; хоть по принципу близости к кормушке, что наиболее традиционно, но и наиболее омерзительно; хоть по интеллекту (максимально современный, но и предельно глупый подход, ибо это, по сути, тот же спартанский отбор по состоянию здоровья); хоть по любым другим, самым возвышенным и изысканным религиозно-философским, морально-этическим, романтично-поэтическим и сексуально-идиотическим критериям - результат один: медленное, но верное вымирание вида. Не остается ничего другого, как уповать на Ее Величество Случайность. Так?
      - Вы совершенно правы, хотя и многословны. А с чувством юмора у меня, прошу заметить, все в порядке, равно как и с чтением мыслей на любом из доступных вам языков. Только не подумайте, что теперь я стану мстить за оскорбление. Боже упаси! Мы, демиурги, и слов-то таких не знаем. Мы, демиурги, вообще народ тихий и затюканный, работаем без выходных, премий нам не платят, зарплату задерживают, сволочи, а цены-то растут, хоть сегодня беги в ОВИР и прямиком..."
      На этом страничка текста обрывалась. Давид поймал себя на том, что курит и как всегда, не доставая зажигалки. Черт, не хватало еще на людях такое выкинуть!
      Тут же рука потянулась к телефону. Цукермана теперь, разумеется, не найти. Но, может, Гоша что-то знает. Читать не читал, но вдруг хотя бы вспомнит, где взял книгу.
      Гоша был дома и, что поразило, вспомнил с лету. Даже не пришлось название говорить. А ведь какой-то суеверный страх подсказывал Давиду: не произноси вслух этих слов - ЗАГОВОР ПОСВЯЩЕННЫХ. Не произноси.
      - Удивительно дурацкая история получилась, - охотно начал рассказывать Гоша. (Чувствовалось, что дело прошлое и теперь он откровенно смеется над всеми тогдашними неприятностями.) - Эту злосчастную книгу отцу принес знакомый полковник из погранслужбы. Они у себя на таможне конфискуют целые горы запрещенной литературы. В Шереметьеве, например, специальная машинка стоит, и полагается тут же, не отходя от кассы, мелко-мелко шинковать в капусту всю эту вражью пропаганду. И составлять акт. Но сам понимаешь, как у нас инструкции выполняются. Книжки ведь принимают по счету, а макулатуру - по весу. Так что все, что мало-мальски интересно, ни один псих уничтожать не станет. Литература стабильно растаскивается сотрудниками. Не на продажу, нет. Продажа - это на самом деле уже статья. Распространением называется. Берут просто для себя. У нас же самая читающая страна в мире. А в Комитете вообще сплошь профессиональные читатели работают. Папахен мой, например, очень любит всякую такую фигню читать. Но тут он ее, кажется, прочесть не успел, хотя на полочке, в глубине, книжонка долго стояла. Черт меня дернул именно ее вытащить! Не прошло, кажется, и недели, как папахен хватился. Где, говорит, где она? Ты не брал?! И глаза совершенно дикие, как будто его через пять минут уволят или расстреляют. Я испугался, конечно, и дурачком прикинулся, мол, знать не знаю и видеть не видел. Мне-то зачем эти проблемы? Ну ладно, вроде утихло все. А еще через какое-то время отец при мне разговаривал по телефону, как я понял, с начальством. Неприятно так разговаривал, нервничал. И вдруг совершенно неожиданно схватил меня за рукав и - прикрыв трубку, свистящим шепотом:
      - Гоша, ты, правда, не брал эту книгу?
      Я чуть не помер со страху, но все же не растерялся:
      - Да ты чего, па? Конечно, нет.
      А он вдруг как-то странно успокоился и сказанул в трубку такое... Я чуть не грохнулся посередь холла.
      - Товарищ генерал, - сказал он, - могу свидетельствовать: эта книга сама собою исчезла. Да, товарищ генерал. Да. Обязательно в письменном виде. До свидания, товарищ генерал.
      Вот такие, брат, пироги с котятами. А у тебя, значит, свистнули книжонку мою. Красиво. Ну и хрен с ней! Как говорится, дьяволу - дьяволово. А мы тогда на твой двадцатничек неплохо погудели!..
      Давид молчал ошарашенно, и Гоша счел нужным добавить:
      - Боишься, телефон прослушивают? Не бойся, сейчас уже времена другие.
      Однако в воскресенье выяснилось, что времена примерно те же, что и были.
      Старенькую хрущобу с облупившимся мелким кафелем в ржавых потеках он нашел без труда. Пять минут ходьбы от Даниловского рынка. Подошел к исцарапанной необитой двери на четвертом этаже. Совсем уже собрался звонить, когда голос за спиной окликнул:
      - Молодой человек!
      - А? Что?
      Крохотная белоснежно-седая сухонькая старушка выглянула на лестничную клетку, зябко кутаясь в серый пуховой платок.
      - Молодой человек, вы к Игорю Альфредовичу?
      - Д-да.
      - Не звоните. Его забрали вчера.
      - Как?!
      - Ну, эти в штатском, пришли и забрали. Не звоните. Опасно. Я знаю. У меня сына расстреляли в сорок девятом.
      - Спасибо, - пробормотал Давид и ссыпался вниз по лестнице.
      А в подъезде топтался высокий гражданин в плотном шерстяном пальто и каракулевой шапке пирожком. Может, греется? Или ждет кого? Гражданин поднял глаза на Давида. Ласковые такие, спокойные и пустые, как дырки в носках. Конечно ждет. Его, родимого, и ждет.
      - Вы к кому? - глупо спросил каракулевый пирожок.
      "Где ж ты раньше был, идиот? По нужде во двор бегал? "Вы к кому?" спрашивают на входе!"
      - Это пятый корпус? - перешел в наступление Давид.
      - Н-нет, - замялся от неожиданности пирожок. - Это третий.
      - А мне нужен пятый, я ошибся, не видно ни черта в темноте....
      И мимо него, на улицу, и за угол, и бегом, все время бегом...
      Из дома позвонил Вальке.
      - Слушай, Веня Прохоров будет завтра на работе? Он мне книжку интересную обещал.
      - Нет, его не будет, Дод, Веня уволился.
      - Чего это?
      С каким трудом далось ему это небрежное "чего это?"! Только не выдать себя!
      - В четверг заявление подал, в пятницу работал последний день, спокойно сообщал Валька. - Какие-то у него семейные обстоятельства. Может, ездить далеко. Он же в Химках живет. Вообще, честно тебе скажу: жалко. Механик отличный. А всего-то три месяца у меня и проработал.
      - У тебя есть его телефон? Ты же знаешь, я по части книжек чокнутый, оправдывался Давид.
      - У него нет телефона. Записывай адрес: улица Маяковского...
      Давид записал. Но уже тогда понял: Веню он больше не увидит.
      Собственно, можно было и не ехать. Пилить черт-те куда по гололедице и грязному московскому снегу, чтобы убедиться... В чем? Он не знал точно. Потому и поехал.
      Маленькие розоватые двухэтажки среди деревьев. Ну прямо дачный поселок. Коттеджи западного типа. Идиллия.
      А нужный ему дом сильно обгорел. Видно, только что, этой ночью. Еще не все пожарные уехали. Машина стоит, запах гари, закопченные стены, крыша железная даже дымится (или парит?) и место происшествия оцеплено милиционерами. Болтливый по молодости сержантик рассказал:
      - Человека тут убили ночью или под утро. Молодого парня из пятой квартиры. А потом подожгли, наверно, следы заметали.
      Неожиданно рядом возник гражданин. Словно бы знакомый. Ах, ну да! Рожа другая, хотя и похожая, а пальто и пирожок - ну прямо с одного склада брали.
      - Вам, простите, кого? Вы, простите, куда?
      - А я в третью квартиру, - импровизирует Давид.
      - А там сейчас никого нет.
      - Очень, очень жаль. Я по объявлению по поводу продажи холодильника.
      Пирожок делает круглые глаза.
      - Наверно, я ошибся. Это какой дом?
      Он уже не слышит ответа. За деревья, за угол, к дороге, к автобусной остановке, где народ кучнится, и дальше - к своей машине, и бегом, все время бегом...
      Значит, теперь вот так. Всегда. Бегом и только бегом.
      И вздрагивать от телефонных звонков, и перед дверью оглядываться и чутко вслушиваться, и шарахаться в темноте от каждого куста. Значит, теперь вот так.
      Не хочу, сказал он себе. И больше не буду искать никаких "своих". Зачем? Кому это нужно? Мне самому? На фиг, на фиг. А высшее руководство в лице безвременно ушедшей Венеры никаких инструкций не оставляло, если не считать туманной фразы: "Ты не предназначен для земной жизни". Ишь, без меня меня женили. Не предназначен, говорите? А вот хочу и буду жить здесь. На самом деле не хочу, но все равно буду. Всем назло. А якшаться с этими подпольщиками означает впрямую, откровенно нарываться на тюрьму или скорую гибель. Пошли вы все в баню! Между прочим, в этих... заветах, что ли... как раз и сказано...
      Он вдруг вспомнил еще несколько строк из "Заговора Посвященных". Всего заветов там было девять, но он, наверно, все не прочел, во всяком случае сейчас вспомнил два. О том, что Посвященный должен жить обычной жизнью, как все, не выделяться; и о том, что нельзя торопить смерть. Грех это великий. Вот так. А ведь все эти игры в догонялки с КГБ - что это, как не нарушение обоих заветов сразу?
      Или он просто струсил?
      Вспомнился отец, отказавшийся стучать на друзей и поломавший себе жизнь навсегда. А он, Давид, он бы смог так? Наверно, нет. Потому что он трус. Бегом от квартиры Бергмана. И от сгоревшего дома Вени - тоже бегом. Хотя, казалось бы, чего бояться? Ведь смерти не существует. Вот когда становится ясно, что трусы боятся не смерти. Трусы боятся жизни. Боятся боли и тошноты, боятся сложностей-неприятностей, очень боятся всяких лишений. Так много радостей на свете, так многое хочется повидать, испытать, вкусить. И тебе еще нет тридцати. Целый вагон желаний... Или рассудить по-другому: тебе уже почти тридцать, а ты еще ни черта не видел, не пробовал! И теперь, значит, надо от всего добровольно отказаться? Чего ради?!! Ради спасения души? Какой, на хрен, души?! Душа - это что вообще такое? Кто-нибудь знает? Может, тогда ради спасения человечества? Ну, нет уж, дудки. Спасали это гребаное человечество. Было, и не раз. Пустое занятие. Пу-сто-е.
      Встал, подошел к зеркалу и посмотрел себе в глаза.
      Так и есть: мелкий ничтожный человечишка. На всех ему наплевать. Думает только об удовольствиях. Эпикуреец хренов. Гедонист-онанист. А его выбирают в Посвященные. Отец вот Посвященным не стал, спился и просто умер. Валька, золотой человек Валька - тоже не Посвященный. А туповатый Прохоров, выдающийся слесарь и книжный спекулянт с инженерным образованием пожал-те! И Анечка Неверова - доченька едва ли не Самого, барвихинская поблядушка, наркоша и пьянь - туда же! "Богиня"!..
      Святотатствуешь? Нравится тебе? Нервы щекочешь? Прекрати. Противно.
      Не прекращу. Потому что все это правда. Потому что бессмертием должны награждаться лучшие, а не всякая шелупонь! Это несправедливо! Кто это все придумал? Ах, ну да, Закон Случайных Чисел. Как там объяснял этот Шагор... Или Шумахер? Хорошая фамилия. Шумахер - значит сапожник. Шумахер без шумах. Точнее, "без шузов", но "без шумах" - красивее. Бред.
      Если для бессмертия отбирать лучших, кто-то должен этим заниматься. Допустим, Бог. Традиционная концепция. Но у Бога тоже есть родственники, и личные пристрастия, и право на ошибку. И это не циничный эпатаж. Это действительно так, потому что Бога сотворил Человек по образу и подобию Своему. И, значит, Сапожник прав. Да нет, все-таки не Сапожник, а Шагор. В общем, они там весь этот отбор доверили Машине. А Машина - как водится, дура и тычет своим глупым пальцем наугад. И вот таким замечательным способом они строят там у себя Новый Прекрасный Мир. Идиотизм. Ох, доберусь я когда-нибудь до этой небесной канцелярии! Ох, наведу там шмон!..