Причастные - Новый поворот

      - Слушаюсь, сэр, - дурашливо поклонился Гоша, чуть не уронив Венеру на пол.
      Толстяк выпустил левую руку богини, цепляясь теперь просто за ее груди. Троица развернулась на сто восемьдесят градусов и, не без труда вписавшись в дверной проем, начала восхождение по узкой деревянной лестнице. Давид поднялся с колен и пошел за ними как привязанный.
      Комната на третьем этаже была небольшой, пустой и прохладной. Толстяк и Гоша уложили Венеру на чистый, застеленный розовой скатертью стол, при этом руки ее оказались заброшены за голову, а ноги слегка разведены и полусогнуты в коленях - ни дать, ни взять роженица. Закончив процесс укладки, Гоша и толстяк спросили друг друга:
      - Ты будешь?
      - Не-а. А ты?
      - Я тоже не хочу. Некрофилия какая-то.
      - Точно.
      Обернулись. Сосредоточенно, долго, оценивающе смотрели на Давида.
      - Вот! Он ее и оттрахает, - торжественно заявил Гоша.
      - А как его зовут? - неожиданно поинтересовался толстяк.
      - Его зовут Самуил, - уверенно сообщил Гоша.
      - А-а-а! - обрадовался почему-то толстяк. - Самуил, оттрахай ее, пожалуйста. Девочка очень хотела. Да вот нажралась. Оттрахай. Только маску не снимай. Ты, Самуил, здесь человек новый, тебе не надо знать, кто она, вдруг ее папа будет сердиться. А тебе, Самуил, совсем ни к чему знать, кто ее папа. Договорились?
      - Договорились, - ответил Давид мрачно.
      Оба сразу ушли, а он увидел на внутренней стороне двери тяжелый засов и быстро задвинул его.
      Ну, вот и все, свершилось.
      Торжественный сумрак узкой длинной комнаты с рядами стульев вдоль стен, маленькой кушеткой в дальнем конце и господствующим по центру столом окрашивали сусальным золотом четыре тусклых светильника, сработанных под старинные канделябры. Мраморное совершенство божественной плоти вдруг шевельнулось. Руки, освободившись от уже совсем не нужной одежды, легли вдоль тела ладонями вниз, и одновременно очень медленно начала подниматься спина, плечи, шея, лицо в серебристой маске, ноги, сгибаясь в коленях, раздвигались все шире, шире, высокая полная грудь нацелилась вперед и вверх набухшими острыми сосками, мелкая сладостная дрожь прошла по животу...
      Давид стоял перед нею, окаменев и пожирая взглядом ее всю. Всю, а не отдельные особенно вкусные детали. Она была прекрасна, она была божественна в своем бесстыдстве - Венера! И наконец она открыла глаза, и из прорезей маски полыхнуло в него рубиново-красным. И яркое солнце вспыхнуло в комнате между ними.
      Знание, Великое Высшее Знание пылающим шаром ворвалось в голову Давида и рассыпалось внутри и вокруг дождем сверкающих брызг. Свет Знания, свет солнца, вспыхнувшего среди ночи, свет тысячесвечной люстры над столом, которую он включил одним легким взмахом ресниц, - ослепительный свет залил все вокруг: розовую скатерть, бордовые стены, золотые канделябры, зеркальный потолок. И дикая первобытная страсть, неодолимо толкавшая его в объятия Богини Любви, уравновесилась вдруг величественным спокойным сознанием причастности к тайнам Вселенной. Теперь он был посвящен. Теперь он знал так же, как и она, что после земной жизни их ожидает другая, совсем другая - вечная жизнь. И это было не как религиозный дурман, не как мистическое откровение, даже не как научное открытие - это было... как проснуться утром от душного кошмара и увидеть, что ты не один под солнцем.
      Теперь она стояла перед ним на коленях, подняв руки раскрытыми ладонями вверх, словно поддерживая невидимый драгоценный сосуд.
      - Я буду жить вечно? - спросил он.
      - Да, - ответила она.
      - И мы вечно будем вместе с тобой, Венера?
      - Да, - ответила она. - Только не в этой жизни.
      - Почему?
      - Потому что здесь я не могу быть с кем-то. В этой жизни я создана для всех. Я действительно Венера. А ты... Ты вообще не создан для этой жизни.
      - Почему? - снова спросил он.
      Она не ответила. Помолчала, потом вдруг сказала:
      - Все это случилось так нежданно.
      - Ты о чем? - не понял Давид.
      Она упрямо повторила, теперь уже с продолжением:
      Все это случилось так нежданно!
      Вечерело. Около шести
      Старенькая сгорбленная Ханна
      Собралась зачем-то в лес пойти.
      В руки взяв платок и телогрейку,
      Выпив на дорожку девясил,
      Кликнула с собою пса Андрейку,
      Чтоб один по дому не бродил.
      Заперла скрипучую калитку,
      Воздух был прозрачен, свеж и чист,
      Прогнала с капусты тварь-улитку,
      Чтобы не глодала сочный лист...
      Полное безумие. Венера читала стихи. Странные, непонятные, сюрные. То ли для детей написано, то ли, наоборот, ребенком. Дьявольщина какая-то.
      ...Прокричала выпь в кустах сирени,
      Светлячок напуган чем-то был,
      Встрепенулись спящие олени
      Лягушонок закопался в ил.
      И скакала бабушка-колдунья
      По болоту прямо босиком.
      Все это случилось в полнолунье,
      Всюду сильно пахло васильком *.
      - Коньяком, - автоматически поправил Давид. - Так точнее. Или нет. Лучше - табаком. Всюду сильно пахло табаком! Что за бред - запах василька? Сама придумала?
      - Конечно. Это же поэзия, дурачок. Именно васильком. Я так чувствую!..
      - А-а, - протянул Давид. - А сегодня полнолуние, что ли?
      - Да, - сказала она. - То есть нет. Не знаю. Просто сегодня Особый день. Для тебя. Только ты лучше молчи. И постарайся понять: ты теперь будешь жить согласно Высшему Закону - Закону Посвященных. Рано или поздно ты встретишь Владыку, который объяснит тебе все. А я... я просто одна из тех, кому доступны высшие радости. Вот так. Любимый, иди ко мне!
      - Ты не снимешь маску? - спросил он.
      - Нет, - ответила она. - Ты видишь мои глаза - я вижу твои. Что еще нужно? Я люблю тебя! Я больше не могу без тебя.
      Ее поза - поза торжественной клятвы стала опять плавно перетекать в позу призыва, в позу ждущей, пылающей, неутоленной страсти, и Давид почувствовал, что еще мгновение, и все бессмысленные грубые покровы просто лопнут на нем...
      Еще никогда в жизни он не раздевался так быстро, еще никогда в жизни он не желал кого-то так сильно, еще никогда в жизни он не получал настолько больше, чем желал. Никогда.
      Сколько времени они пробыли вместе? Какой смешной вопрос! Разве то, что они делали вдвоем, происходило во времени?
      Что такое любовь, он узнал именно в эту ночь. Любовь бессмертной богини к бессмертному богу. И что такое божественный секс, да, да, именно божественный секс, в котором чисто и свято все, абсолютно все...
      Мутное розовато-серое зарево уже начинало размывать черноту за деревьями, когда Венера набросила на плечи строгий синий плащ и ушла через окно. Он приблизился к распахнутым створкам и поглядел вниз. К подоконнику была приставлена лестница. Стремительная фигура богини мелькнула среди деревьев, прощально взметнулась вверх легкая кисть.
      - Я хочу тебя снова, Венера! - крикнул он.
      - Мы очень скоро встретимся! - раздался в ответ ее нежный удаляющийся голос.
      - И это все, что можешь ты сказать в печальной дымке позднего рассвета? Обман смешон, когда глаза - в глаза. Любовь моя, ты понимаешь это? - пробормотал он себе под нос. - Чьи это стихи? Тоже ее?
      Лестница была деревянная, свежетесаная. С карниза и с облетающих ветвей срывались тяжелые холодные капли росы.
      И было хмурое утро. Давид открыл щеколду и спустился вниз. Некоторые еще спали - вповалку, накрывшись пледами и куртками. Другие сидели вкруг стола. Аркадий потягивал роскошное баночное пиво, кажется "Хольстен", Витька лечился "фантой" - не хотел снова иметь дело с ГАИ. Гоша бродил по комнате, как тень отца Гамлета, и искал, во что налить кофе из маленькой, почерневшей от времени турки. Чашек почему-то нигде не было. Мавр вдумчиво цедил коньяк из большого красивого фужера. Предложил Давиду.
      - Не, - вяло отказался он, - не пью по утрам.
      - Даже пива? - удивился Аркадий.
      - Даже пива.
      - Ну уж шампанское-то точно хорошо! - вступила в разговор растрепанная деваха в мятом пеньюаре и с сомнительной чистоты стаканом в руке. Сейчас там было, конечно, игристое вино, а вот вчера, похоже, тушили бычки. Анька, например, всегда по утрам шампуньское трескает.
      - Да! - вскинулся вдруг Гоша. - Ну и как тебе Анька, Дейв?
      - Какая Анька? - тупо спросил Давид, уже понимая, конечно, о ком идет речь.
      - Неверова Анька, - пояснил Гоша, - которая в маске вчера была.
      - Неверова?! - обалдел Давид. И спросил совсем глупо: - Дочка товарища Неверова?
      - Тамбовский волк тебе товарищ, - глухо проворчал Витька.
      Товарища Неверова носили на демонстрациях вместе с дедушкой Мишеля. И уж такого Давид никак не ожидал. Любимая. Богиня. Посвященная. И плюс ко всему - дочка члена Политбюро. Или кандидата в члены? Какая разница! Похоже, в связи с этим известием его alter ego решило вздремнуть. Оно пропало куда-то, и Давид сделался вмиг самым обыкновенным человеком, сильно перебравшим и проведшим ночь в любовных утехах. Голова затрещала, откровенно разламываясь на куски.
      - А трахается она классно, - засвидетельствовал Гоша и спросил: Правда, Дейв?
      - Ух ты, ах ты, все мы космонавты! - недовольно заворчала растрепанная деваха, оскорбившись на комплимент Аньке в ее присутствии.
      - Трахается она классно, - повторил как эхо Давид. И вдруг выпалил: А! Наливай минасали!
      - То-то же! - обрадовался Мавр и плеснул Давиду коньяка.
      Но легче не стало. Стало только тяжелей.
      Уезжали, кажется, той же компанией. Нет, не совсем. Мишеля не удалось разыскать в груде спящих на полу девиц, видели только ногу его, до остального не докопались.
      Глава вторая
      ЗАКОН СЛУЧАЙНЫХ ЧИСЕЛ
      Веня Прохоров плохо помнил тот день, когда стал Посвященным. Произошло это лет десять назад, ему еще двадцати не исполнилось. Учился в автодорожном и увлекался, как все, сразу многим. Больше всего - книгами.
      Странно увлекался: освоив технику быстрого чтения, проглатывал сотнями фантастические, детективные, приключенческие романы и научно-популярные книжки о всевозможных чудесах, загадках природы и феноменах истории. Запоминал крайне мало: авторов - никогда, названия - изредка, а факты и фантастические гипотезы образовывали в его голове такую мешанину, из которой выудить что-нибудь конкретное было практически невозможно. Очевидно, Веня ловил кайф от самого процесса чтения, так что результат его мало интересовал. Однако для столь активных, как он, читателей времена были не самые благоприятные, даже отделы книгообменов еще не появились, а в букинистах и просто магазинах лежало такое, чего и даром брать не захочешь. Так что читательская лихорадка естественным образом привела Веню на Кузнецкий мост, а экономические законы черного рынка - к не менее естественному выводу: чтобы покупать здесь книги, надо их еще и продавать, иначе денег взять будет негде.
      В общем, Веня Прохоров был человеком подкованным во всех отношениях: эрудированным до безобразия и практичным до цинизма.
      А Давид при первой же встрече обнаружил, что Веня еще и туп до необычайности. То, что слесарем теперь работает, - это понятно, а вот как ухитрился институт закончить? Однако именно Прохоров стал вторым после Анны Посвященным, встретившимся на пути Давида, и не пообщаться с ним было просто невозможно.
      Давид пригнал в очередной раз свой драный "Москвич" к Вальке Бурцеву на сервис, точнее на автобазу парфюмерной фабрики, где никогда нельзя было понять, чем сильнее пахнет - бензином или одеколоном, и где под шумок всеобщего разгула кооперативного движения шустрые ребятишки ухитрились одними из первых срубать некислые деньги на казенном оборудовании и почти не платя никаких налогов. Главным в команде и был Валька Бурцев. Случайный знакомый, он вдруг стал Давиду удивительно близким человеком.
      Остановив машину в огромном ремонтном боксе, Маревич вышел и кликнул Вальку, но в гулком помещении никого не было. Из соседней ямы, над которой стояла полуразобранная "волжанка", вылез крупный плечистый парень в ватнике. Ничего особенного, парень как парень: лицо перепачканное, усики и неопрятные вихры, торчащие во все стороны из-под свалявшегося меха ушанки. Но вылез, глянул на Давида, и тот, еще не успев ничего сказать, почувствовал, как сердце сжалось вдруг, замерло секунд на пять и забилось очень странно, по-новому, в этаком как бы сложно модулированном ритме. Сердце передавало мозгу шифровку - так он позднее назвал это для себя. А тогда впервые узнал, как один Посвященный узнает другого. Но всегда ли так? Ведь Анна-Венера...
      - Веня, - представился парень, - Прохоров. Давай сразу на "ты".
      - Маревич, Давид. Конечно на "ты", ведь мы уже слишком много знаем друг о друге.
      - Да уж. Закурим?
      - Давай. "Честерфилд" будешь?
      - Аск! Ну что, чиниться начнем или хочешь поговорить? Валька за запчастями упилил. А я тут новенький.
      - Поговорить хочу.
      Но разговор-то как раз и не клеился. Вопрос - ответ, вопрос - ответ, недомолвки, односложные реплики.
      - Ты давно? - спрашивал Веня.
      - Четыре с лишним года.
      - А я уже шесть. Ну и скольких знаешь?
      - Да никого не знаю... ну, то есть... ты второй, - поправился Давид.
      Не хотелось говорить про Анну, но ведь не сам же по себе он сделался Посвященным.
      - Погоди. Как второй? А те семеро? - ошалело спросил Веня.
      - Какие семеро?
      - Ну ты даешь! - Веня уже не знал, что сказать.
      Вот тогда и начался у них настоящий разговор. И Веня Прохоров рассказал.
      Там, на Кузнецком мосту, его и нашли трое Посвященных - трое смутно знакомых книжных спекулянтов. Сугубо по делам пригласили в квартиру неподалеку, где сидели еще четверо. И все сильно старше него. Сначала решил, что это менты. Крупным воротилам, как всегда, все сходит с рук, а мелкоту вроде него метут почем зря. У нас же вечно стрелочник виноват. Перепугался Веня насмерть. Потом пригляделся - нет, не менты, скорее бандиты. Стало еще страшнее. А они вдруг начали говорить о бессмертии и об иных мирах. Все, чуваки, крыша съехала. И так странно было: то, что говорили эти семеро, как-то помимо воли укладывалось у Вени в голове возникало собственное знание, но из-за леденящего, панического страха он этого поначалу не заметил и воспринял обряд Посвящения как очередной треп о летающих тарелочках, бермудских треугольниках, биолокации, экстрасенсах, зомби и прочей хорошо ему знакомой и любимой ерунде. Тем более что разговор вдруг решили традиционно смочить портвейном. И тогда (с перепою, что ли? Да нет, вроде и не настолько пьяные были) его довольно жестоко избили за какое-то неосторожно сказанное слово. "Не менты, не бандиты, - думал Веня, - а все-таки влетел, доигрался хрен на скрипке!" И он уже начал соображать, что Посвящение - это серьезно, ведь за бермудские тарелочки, биосенсов и экстралокацию его еще ни разу не били. И решил для себя, что компания Посвященных - нечто вроде секты или масонской ложи, одним словом, собрание шизиков, он только никак не мог взять в толк - его-то зачем сюда приплетают. Собственно, он этого и по сей день не понял.
      - Видишь ли, Давид, как это можно понять, когда никто, никто на Земле не знает принципа отбора Посвященных? Они говорят: Закон Случайных Чисел. Все с большой буквы. Во как это называют.
      Не очень-то верилось Давиду, что никто-никто не знает. Раз есть принцип отбора, значит, кто-то его придумал. А Закон Случайных Чисел чепуха, да и только. При чем здесь математика? Но спорить не было смысла. Все, что рассказывал Веня, было для Давида внове, и хотелось просто узнать побольше.
      - И что, - спросил Давид, - ты потом сам по этой же схеме посвящал других?
      - Конечно. И не раз. Практически все происходит вот как. Стоит семи Посвященным собраться вместе в Особый день, как они узнают имя нового. Все семеро. Одновременно. Откуда? А вот от верблюда! Или от Бога. От фонаря. От... звезды. Назвать-то это можно как угодно, но лучше совсем никак не называть. Тогда жить легче.
      - Погоди, а кто назначает Особый день?
      - Владыка.
      - Так ты и Владыку знаешь?
      - Конечно, - теперь уже снова удивлялся Веня. - Ты, брат, какой-то дикий. Со своими же надо общаться! Я дам тебе телефон Владыки.
      - А Владыка бутылки глазами двигает? - глупо спросил Давид.
      - При чем здесь? Мы же говорим о Посвященных.
      Вот-те на! А он-то, он-то почему такой? Это что же, одно к другому не имеет отношения? Значит, молчать, скрываться и таить? От всех и от "своих" тоже? Потому что настучат. А защитить себя разве он сумеет? От хулиганов, от всяких травм, от мелких неприятностей - безусловно, его управляемой магии хватит. А от КГБ? И тогда, значит, все-таки вперед, на следующий круг бытия? Он не хочет. Он хочет быть здесь до конца, до упора. "Ты вообще не создан для земной жизни". Кто это сказал?
      - Хочешь, я дам тебе несколько наших телефонов?
      А? Что? Это Веня, что ли, его спрашивает? Встрепенулся. Ответил вопросом на вопрос, почти невпопад:
      - А КГБ ты не боишься?
      - Да пошли они! Ну телефон прослушивают, ну иногда какой-то дятел в подъезде маячит. А мне чо? Я ж ничо такого не делаю. У меня вон мать на православии задвинутая, так я к этим дятлам с детства привык, уже и не пугаюсь. Понимаешь?
      Давид понимал. Но с трудом. Веня был слишком, слишком другим. Информацию о Посвящении он проглотил так же, как очередную увлекательную книжку, и без видимых последствий для организма выпустил из себя, отправил дальше по цепочке. Уникальный человек! Лучше, говорит, совсем никак не называть. Так, говорит, жить легче. Атас! Действительно легче. И КГБ бояться не надо. Чего ему, Вене Прохорову, в самом деле бояться КГБ? Такие, как он, не представляют опасности для режима. И режим это знает, оберегает их, холит и лелеет, выращивает, как шампиньоны.
      А вот телефон Владыки Давид у Вени взял. Это было действительно важно. "Рано или поздно ты встретишься с Владыкой. И он тебе все расскажет". Так говорила Анна. Анна Неверова. Анна Венерова. Венера.
      Теперь та странная осень была уже далеко-далеко. Но иногда она возвращалась ошеломительно яркими образами, в деталях, в подробностях, как события минувшего часа. Ну да, ведь это же специфическая особенность его памяти.
      Черт, как много у него специфических особенностей! С таким набором странных качеств долго на свободе не живут. А он вот живет каким-то образом. Каким? Ведь не таким же, как Веня Прохоров? А чем он, собственно, лучше? Чем вообще отличается? Ну как же, он это уже выяснил. Посвященные не экстрасенсы, а Давид Маревич - экстрасенс. Веня Прохоров - тупой, а он... А он влюбленный. В дочку Политбюро. Дословно так и подумалось еще тогда: дочка Политбюро. Некрасиво торчащее посередине слово "член" выкинулось как-то само собой.
      Дочке Политбюро он звонил еще в начале октября. А хотел звонить в тот же день. Но не смог даже трубку поднять. Лежал пластом целые сутки. Мать чуть "скорую" не вызвала, а батя - веселый был в тот момент, даже предлагал "подлечиться" - сказал: "Ерунда. С кем не бывает. Не гони волну, мать, завтра все пройдет". Батя оказался прав. Почти. Такое бывает, со многими бывает, но не в столь юном возрасте. В двадцать четыре с похмельем справляются по-молодому быстро. Вот только Давид в тот день перестал быть молодым. В одно мгновение, минуя зрелость и старость, из молодости - в вечность. Это страшно. От этого ох какое тяжелое похмелье бывает! Можно сказать, ломка, а не похмелье.
      По-настоящему он пришел в себя только через неделю. И не удержался, выпросил у Витьки телефон. Витька знал номер только на дачу и сразу честно предупредил:
      - Не вспомнит она тебя, зря звонишь. Все ведь ужратые были, а она особенно. Да, и еще: звони на всякий случай из автомата или хотя бы с работы. Тебе же не надо, чтобы твой номер в картотеку попал.
      - В какую картотеку? - рассеянно спросил Давид.
      Мысли его были не здесь.
      - В какую надо, - улыбнулся Витька.
      Дошло. Мог бы и сам сообразить. Но Витька - молодец, настоящий друг.
      Давид позвонил с работы, из чужого отдела. (Конспиратор хренов!) Застал. Больше того, она сама взяла трубку.
      - Аня?
      - Да.
      - Привет, это Давид.
      - Какой Давид? Куда вы звоните?
      Черт! Он же не представлялся ей! Они вообще не знакомились!!
      - Аня, мы были вместе на даче у Аркадия. Я...
      - Какого Аркадия? Что вы хулиганите? Где вы взяли этот телефон?
      - У Витьки... Аня! Любимая! Венера! Это же я, неужели не узнаешь?!
      Пауза. Короткая и выразительная.
      - Идиот! Больше никогда не звони по этому номеру. Никогда. Ты понял?
      И - отбой. Короткие гудки. Слава Богу, никто не вошел в кабинет, пока он тут орал. Бедный начальник сектора! Вдруг его вызовут в партком? Или куда там - в первый отдел? Боже! О чем он думает? А о чем еще думать? Конечно, она узнала его. Иначе не перешла бы на "ты", не задала последнего вопроса. Но Витька оказался прав в главном. Туда не надо было звонить. Туда вообще нельзя звонить - слишком высоко. Она сама его найдет, когда нужно будет. Найдет. Вот только когда? Вдруг он так и не дождется, не доживет?.. Тьфу-у-у! Действительно идиот! Как он может не дожить? Просто пока еще трудно помнить об этом всегда...
      Просто пока еще трудно
      Помнить об этом всегда.
      Просто над зеркалом пруда
      Снова погасла звезда...
      Вот так. Теперь он иногда разговаривает стихами, а иногда счищает ресницами нагар со свечей. И потому он никуда не пойдет за эту любовь - ни на крест, ни на костер, ни на плаху - не такая это любовь. И человек он не такой. Вообще уже не человек. Ну не совсем человек. А высшая доблесть Посвященных - умение ждать. Кто-то сказал: умереть за правду легко, попробуйте жить за правду. Для обычных людей это справедливо с известной поправкой. Для Посвященных - стопроцентная истина. Умирать для них не просто легко - умирать сладко и радостно. А вот жить - здесь и сейчас сплошная непрерывная ломка. Ради чего жить? Может, ради ответа на этот вопрос?
      Сколько времени он боролся с отчаянным желанием умереть? Неделю? Месяц? Год? Или все эти четыре года? Он жил, просто имея в голове Знание. Притирался к нему, прилаживался, пытался совместить свои серые или, наоборот, слишком пестрые будни с безумием нового положения в мире. Потом наконец смирился, как смиряется инвалид с необходимостью пользоваться костылями. Да, именно так, Знание было равнозначно отсутствию чего-то очень важного и привычного для нормальных людей. Он долго не понимал, чего именно. Потом понял: страха смерти. Оказалось, что жить без него гораздо труднее. Да, искренне верующие люди тоже не боятся умирать. Но они верят в будущую жизнь, а Посвященные знают о ней. Существенная разница. Знание в отличие от веры не упрощает, а усложняет жизнь. Знание - тяжкий груз и боль, ибо сказано: "Кто умножает знание, тот умножает скорбь". Экклезиаст наверняка был Посвященным. Наверняка.
      Перед самым Новым годом умер отец, и Давид ничем, ничем не смог помочь ему. Он впервые тогда усомнился в физической реальности происшедшего там, в Барвихе, тридцатого сентября. Что, если все это - просто пьяный бред? Элементарные глюки с перепою! Какое еще, к едрене-фене, Посвящение? Какое Знание?! С чего он взял, что это действительно знание, а не идея фикс болезненное состояние ума? Сходить к психиатру? Но тот знакомый, к которому водили в детстве, давно уехал через Израиль в Штаты, а пойти к любому - так уж лучше прямиком на Лубянку, там и психиатра предоставят, и стоматолога, и хирурга... И тогда он начинал злиться. И вызывал из прошлого яркие - ярче окружающей реальности - образы: бордовая комната с золотыми канделябрами, Венера на розовом столе, угольки на ладонях, Колодец, Красная Гадость, Розовые Скалы на фоне зеленого неба... А потом со стены на кухне вместе с шурупом срывалась сковородка или сигарета прикуривалась без всякой спички и все. Он разряжался, остывал, медленно возвращалось спокойное ощущение абсолютной достоверности Знания. И спокойная убежденность: живи как жил. Так надо. Не дергайся. Всему свое время.
      А время шло. И кое-что вокруг начало меняться. В восемьдесят пятом, когда воцарился Горбачев, вдруг выяснилось, что экономика вовсе не должна быть экономной. Просто она должна быть. И все. Кто-то из журналистов придумал. Не важно, кто. Важно, что правильно.
      Работа в институте оживилась. Премии стали существенно возрастать. У Давида появились первые публикации в научных, околонаучных, потом в совсем ненаучных журналах. В последних платили лучше всего.
      Он всегда умел откладывать деньги. Даже со стипендии. А стройотряды и шабашки позволили открыть счет в сберкассе. Так что, когда строго по свистку началось ускорение и первые ростки хозрасчета в виде гонораров и премий сделались вполне ощутимыми, не прошло и года, как Давид, оценив свой капитал, понял: можно искать вариант. Пусть скромненький, но - автомобиль. Высшая, запредельная мечта советского человека. А он вот так запросто возьмет и купит, получит права, станет автолюбителем и поедет - сам за рулем! - в Барвиху, да, да, в те места, "где был счастлив когда-то"... Зачем? Бред собачий.
      Но случай подвернулся, и именно с той стороны. Аркадий Ферапонтов покупал новую модную "восьмерку" и продавал свой старый "Москвич" за четыре куска. Три с половиной у Давида уже было и пятьсот рублей он остался должен. По тем временам - обычное дело.
      Машина знакомила с новыми людьми - с соседями-автомобилистами, с доставалами запчастей, с механиками и слесарями. Так появился в его жизни Валька Бурцев. Когда впервые Давид услышал, как обильно, смачно и вычурно матерится он со своими работягами на парфюмерной автобазе, просто сразу догадался: парень с высшим образованием; просто проникся симпатией; просто почувствовал родственную душу. Ну а потом оказалось, что главное не это. На самом-то деле Валька был очень не похож на других. Другие бесились от злости на страну, на порядки, на власть, на себя, друг на друга, а Валька оставался неизменно добрым ко всем, помогал кому мог и радовался. Другие трещали без умолку, рассуждали о нравственности, философствовали, лезли в политику, нервничали из-за ерунды. А Валька говорил мало, всегда спокойно и занимался делом. Все мужики носили какое-нибудь обтрепанное старье (а, все равно достать ничего невозможно и переплачивать неохота!), забывали чистить ботинки и гладить брюки, не успевали бриться и даже мыть руки перед едой плевать на все, бардак - он и есть бардак. А Валька, когда ни увидишь его чистенький, отутюженный, подтянутый, гладко выбритый, и руки как у врача перед приемом - это при его-то работе в мастерской! Словом, общение с Валькой вселяло оптимизм, давало ни с чем не сравнимое ощущение душевного комфорта. Раз существуют такие люди, значит, мир еще не безнадежен. Слова, слова, сопливая романтика, но рядом с Валькой Бурцевым верилось в лучшее. Всерьез верилось.
      Давидовым "Москвичом" Бурцев, как правило, занимался лично. Любил его. Понимал, чувствовал, как живого. Давид и сам любил свою машину, но не так. Так он не умел. Потому что Валька вообще все машины считал живыми существами. Искренне считал. Не дурачился, не выпендривался, а на самом деле видел в них братьев наших меньших. Рассказывал всевозможные истории из жизни автомобилей, подтверждавшие его правоту, а уж про свою-то старенькую "пятерку" мог говорить бесконечно. И как она чихает и кашляет на морозе, и как обижается, если подолгу ее не заводят, и как дрожит, когда он, Валька, - с похмелья, и еще рассказывал, как однажды договорился о встрече с женой, а та опаздывала, сильно опаздывала, он начал нервничать, ездил кругами, чувствовал уже что-то недоброе, и машина чувствовала, а потом оказалось - действительно беда: авария, больница, а у "пятерки" в движке клапан прогорел насквозь, абсолютно новый клапан, ну не бывает такого, не бывает - разве что на нервной почве...
      Со стариком "Москвичом" Валька сразу установил неформальный контакт, научился понимать с "полуслова", и Давид уже не влезал никогда по ходу "процедур" или тем более "операций". Да, да, медицинская терминология лучше подходила для такого общения с машиной. А отправляя в очередной путь подлеченного ветерана, Валька умолял:
      - Ты с ним поласковей, Дод, старенький он уже, но держится молодцом и прослужить может долго.
      Иногда, если у Давида было туго с деньгами, Валька делал ремонт за так. С учетом всеобщего оголтелого перехода на рыночные отношения, когда даже родные братья начинали давать друг другу деньги под проценты, казалось это совсем удивительным. И однажды - настроение, что ли, было поганое? Давид не удержался, спросил:
      - Валь, скажи честно, тебе-то на хрена все это нужно?
      Валька пожал плечами, улыбнулся, как только он один умел - открыто и чисто, подумал секундочку и ответил:
      - А вот нравится мне делать другим приятное!
      Ответ? Ответ. Вот нравится ему - и все! Хоть ты застрелись. Собственная его, Давида, исключительность сильно тускнела рядом с Валькой, и хотелось (почему? что за логика?) быть самым обыкновенным, таким, как все.
      А, между прочим, водить машину, даже пригонять ее на ремонт, даже порой самому возиться с ней - это было простое обывательское счастье, по которому он соскучился за два года медленного схождения с ума. И однажды, подрабатывая, как все, на бензин, он посадил к себе симпатичную девушку со странным именем Мадина. Посадил, как выяснилось, надолго.
      Без регулярной половой жизни он тоже соскучился. А нерегулярная перестала радовать - вроде годы уже не те. Иногда он даже начинал думать: а может, им, Посвященным, это уже не требуется. Может, их интересует только божественный секс. Оказалось - нет. С Мадиной тоже было хорошо. Правда, о любви здесь опять речи не шло. Как с Наташкой. А потому и жениться он не собирался. Потому ли? Черт его знает, почему. Вообще-то особой регулярности в общении у них не получалось. Негде было. У Давида - больная мать, у Мадины - сестры-братишки, мелочь пузатая. Чаще всего они "любили" друг друга в машине, в его задрипанном "Москвиче". И если поначалу это было романтично, то потом все больше и больше раздражало.