Я оказался ни тем, ни другим и ни третьим. Как потом объяснил мне Шагор, я - Избранный не-Владыка. Первый и последний в истории. Я решительно не собирался никого ни во что посвящать, ни с маленькой буквы, ни с большой. Я строго по Третьей заповеди ("Умножай знание в себе, а не в других") вознамерился учить только себя. Вот тогда-то и обнаружились мои уникальные возможности. Я мог "качать" со Второго, а как позднее оказалось - и с более высоких уровней любую информацию о Вселенной, и не Демиург, а я сам выбирал, что именно запросить для осмысления или практического использования.
      Первые, самые необходимые порции знаний я перекачал подсознательно. Уже в ночь Посвящения я научил свой собственный организм руководить протекающими в нем процессами. Я победил не только астму, но и все прочие свои болячки. Отсюда и родилась идея лекарственных препаратов принципиально иного типа. Но только теперь я уже не торопился. Торопиться было нельзя надлежало все хорошенько продумать.
      В стране-то назревала революция. Мир снова балансировал на краю гибели - на краю срыва в эпоху непредсказуемых бурь и грандиозных перемен. Этот процесс не хотелось спугнуть, в него надо было органично влиться. А тут еще и между Посвященными началось черт знает что, ну прямо дурдом во время грозы: один плачет, другой поет, третий на стенку лезет. Владыка Урус сбежал в Америку. Не ожидал от него. И другие не ожидали. Было тревожно: не от страха же, в самом деле, он убегал. Такие люди не ведают страха. И Комитет почуял неладное, они лихорадочно спешили использовать последний шанс, выпадавший им, и по-крупному наезжали на Белую Конфессию, Черная же Конфессия, о которой в КГБ, кажется, и не догадывались, пыталась этот процесс контролировать.
      Наконец, доходили слухи о появлении абсолютно неординарных экземпляров Посвященных. Честно скажу, значимость всего, что происходило с Давидом и Анной, я в ту пору недооценил. Да и кто бы мог оценить?
      Пятое управление, их хваленый спецотдел и лично товарищ Наст прохлопали мою "посвященность". Очевидно, потому, что я у них в конторе совершенно по другому ведомству проходил - конкретно во Втором главке вели разработку Шумахера как агента ЦРУ. И, признаюсь, вели грамотно. Если б не путч, если б не Давид, если б не Глотков со всем своим ГРУ и шарками в придачу, дело могло бы закончиться трагически. Для меня. Но при этом вся земная цивилизация повернула бы в другую сторону. Я не преувеличиваю.
      Понимаете, рецептура всех моих препаратов, включая хэдейкин, была готова уже к девяносто третьему году, но я еще четыре, даже почти пять лет посвятил оценке возможных последствий того, что задумал. Нет, я не спрашивал об этом Шагора, хотя уже знал, что могу пообщаться с ним на Земле. Я чувствовал: это было бы нарушением правил игры, установленных кем-то. Может быть, им, Демиургом, может быть, мною самим, а может, и кем-то третьим.
      И уж тем более казалось недопустимым советоваться с людьми. Это было не на уровне логики - скорее интуиция подсказывала: я не должен раньше времени преступать Третью заповедь. Я хотел нарушить ее лишь однажды.
      Прежде чем окончательно поставить точку в технологии синтеза хэдейкина, я прокрутил в голове и в компьютере десятки различных вариантов воздействия и распространения нового препарата. Вспомнилась давняя, чуть ли не в школьные годы посетившая меня завиральная идея: хеморегулирование этнических признаков на стадии внутриутробного развития. То есть, говоря по-простому, дать возможность родителям выбирать национальность своего ребенка по вкусу. Идея, прямо скажем, годилась разве что для фантастического романа. Ведь этнические признаки - это все-таки не пол (хромосомой больше - хромосомой меньше), тут факторов, как минимум, на порядок больше, и кто б еще знал, как это делать. Сегодня я, лично я знаю, да только не нужно это никому.
      И кстати, компьютер на непристойный вопрос, каких же национальностей после этакой революции станет на Земле больше, а каких меньше, подумал подумал да и ответил: никаких. В процентном отношении все останется как было, об ассимиляции и говорить не придется, а вот этническая рознь обострится, что неизбежно приведет к страшным побоищам, голоду, мору и семи казням египетским.
      Просчитал я и второй завиральный вариант - полное этническое выравнивание всех вновь рождающихся, создание расы космополитов, граждан Вселенной. Неизбежный, как минимум, тридцатилетний конфликт между поколениями привел бы к еще более катастрофическим последствиям.
      И вот в конечном итоге я остановился на веществе, всего лишь подавляющем этническую нетерпимость. А в качестве ширмы главного воздействия выбрал обезболивающий эффект. Наверно, повлиял мой российский менталитет. Всякий, кто в студенческие годы баловался портвешком, хорошо помнит, как мерзко по утрам раскалывается голова. Любые самые современные и дорогостоящие средства не спасали от этой боли или это уже были химикаты пострашнее всякого алкоголя. То есть стандартный вариант: от бутылки - на иглу. А так хотелось утречком глотнуть чего-нибудь абсолютно безвредного и чтобы все - как рукой. Вот я и осуществил попутно юношескую мечту. Одним выстрелом - двух зайцев.
      А поскольку сама идея использования внутренней энергии организма была хороша, я и придумал до кучи еще несколько лекарств. Наиболее популярными оказались биорезервин, резко снижавший утомляемость, и гипердефектоза, заметно продлевающая молодость. Но они уже не имели никакого отношения к национальным и социальным проблемам. Я открыл принцип, я открыл новый класс медикаментов, и другие после меня напридумывали достаточно в том же роде. Лекарства вошли в обиход, сделались привычными. Так что памятник себе и статьи во всех энциклопедиях мира я, думается, честно заработал.
      А последствия... Ну что ж, последствия оказались не совсем такими, как я ожидал. Больше всего поразила скорость изменений в геополитике. Никаким расчетным данным она не соответствовала, причем на порядок.
      Почему никто, кроме Клюева, не догадался о моем замысле? Если внимательно читать ту скандально знаменитую статью, Клюев тоже не догадался, просто сделал правильные выводы из неправильных предпосылок. Правильных никто не сформулировал. Я не дал ни малейшего повода для этого. Я слишком хорошо понимал, как среагируют люди.
      А мог ли я позволить, чтобы человечество, как в романе Лема, разом осознало, что с ним сделали, чем его накормили. Да это же опять Содом и Гоморра.
      Вместе с национальной нетерпимостью должна была исчезнуть и национальная гордость, а вот с этим дражайшим чувством мало кто пожелал бы расстаться. Уж вы мне поверьте. Выбирая между головной болью и утратой национальной гордости, большинство идиотов, населяющих этот мир (по себе помню, сам таким был!), выбрало бы головную боль, пусть хоть ежедневную. И я молчал. Вот это, если хотите, и можно называть Заговором Посвященных.
      На самом деле не было никакого заговора.
      Ну посудите сами. Макроинтеграция: Америка уходит обратно под юрисдикцию Англии, Китай и мусульманский мир сливаются с Россией, африканские страны спокойно разбегаются на две империи - что это? Как это?! А полная ликвидация всех видов оружия массового поражения, единая компьютерная сеть, два мировых языка, две великие культуры, объединившие вокруг себя все прочие, две супердержавы нового типа - не тюрьмы, а университеты народов!.. И тут же - неожиданно острое противостояние двух половинок Ойкумены.
      Я ожидал более беспорядочного, даже более кровавого, но в итоге и более утопично-прекрасного варианта.
      Ну, как, как оно все могло произойти за каких-то шесть - восемь лет? Только из-за того, что евреи полюбили арабов, белые - негров? Не верю. Режьте меня - не верю!
      Можно и с другой стороны взглянуть. Макроинтеграция шестого года ничем не чудеснее всего предыдущего. Ну как объяснить, что какой-то лысый придурок сто лет назад заразил полмира бредовыми идеями, да так заразил, что люди еще лет семьдесят, даже больше, во всю эту ахинею верили и десятками миллионов друг друга уничтожали во имя светлого будущего? А в девяносто первом? Да ни один хваленый американец, вместе со всеми компьютерными мозгами, не сумел предсказать, что советская империя в течение полугода развалится как карточный домик... С хэдейкином и то понятнее: люди перестали болеть головой и резко поумнели. Разве это не логично?
      Наверно, я что-то доброе все-таки сделал для людей. Наверно, это хорошо, что меньше стало терактов, государственных границ, глупого гонора, малоинтересных в культурном отношении языков, затрудняющих понимание, существенно меньше сделалось притеснений, унижений, издевательств, а геноцида не стало вовсе. Наверно, все это хорошо. Но я ведь потом занялся политикой, я же в парламентах сидел и выдвигал законопроекты, их даже принимали, и не раз, предложенные мною законы... Боже мой, которого нет, они же после "нобелевки" по химии дали мне еще одну - премию мира, и там, в Стокгольме, я пытался им что-то сказать, объяснить что-то, но они же ни черта, ни черта не поняли!..
      И я не понимаю, почему теперь русские ненавидят британцев, то есть русские монголы ненавидят британских французов, а британские японцы ненавидят русских поляков, я не понимаю, чего они вообще хотят, почему опять воюют. Их ненависть, их нетерпимость просто перетекла в иные формы, но она сохранилась, она снова зреет, крепнет, и, поскольку я не понимаю, на чем это все основано, я и сегодня представить себе не могу, чем оно может кончиться. Тогда тоже не мог, за что меня, наверно, и пристрелил этот псих, ни разу в жизни не глотнувший хэдейкина...
      Зачем я вернулся? Я ведь не понимаю и не люблю людей. Может, и вправду им нужно было отрезать что-нибудь более существенное от их уродливого генотипа? Или совсем не стоило их трогать?..
      ПЕРВОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
      К ЭПИЛОГУ
      Москва. Четырнадцатое главное управление ФСБ (ЧГУ). Кабинет генерал-полковника Форманова.
      Они снова собрались втроем, в том же составе: Алексей Михайлович за столом, дядя Воша в кресле и Грейв на стуле возле стенки - спина прямая, как у солдата в строю, уголки рта скорбно опущены, а в глазах жуткая пустота полной готовности ко всему.
      - Товарищи, - начал он, - сегодня мы с вами вместе закончили читать сие произведение искусства. Признаюсь, не ожидал, что придется узнать о событиях 2017 года. Бог с ним, с этим не наступившим годом. Роман Разгонова куда любопытнее в той части, где автор повествует о событиях, якобы уже свершившихся, в период с 1991-го и по 2000-й год. Прошу высказываться.
      - Игнат, - начал Форманов, - ты меня извини, конечно, за легкомысленный тон, но если это сценарий нашей с вами жизни, то пусть Разгонов вместе со всей своею службой ИКС засунет его в задницу. Листочков в рукописи много, на всех хватит.
      - Присоединяюсь, - кивнул Кулаков. - Существование этих бессмертных идиотов, возвращающихся с того света, я еще худо-бедно готов допустить, тем более раз ты, Игнат, со своей командой занимался ими всерьез, но роман о будущем - это же стопроцентная фантастика. А то, что девяностые годы описаны в нем с ошибкой, говорит лишь об одном: Разгонов не сегодня начал писать свою книгу, во всяком случае придумал ее еще тогда, лет десять назад, и теперь просто не хотел ломать замысла с поправкой на реально изменившийся мир.
      - О! - вскинул руку Грейв. - Ловлю на слове. Реально изменившийся мир - это ты очень точно сказал. А знаете, когда мир реально изменился? В девяносто первом году.
      После такого откровения впору было разразиться бурными и продолжительными. Да, отношение к тогдашнему путчу и его подавлению у разных людей было разным, но вряд ли хоть кто-нибудь стал бы спорить, что именно московский август перекроил в тот год всю мировую историю и геополитику.
      Форманов что-то такое пробурчал неопределенно.
      - Эх, товарищи, опять вы ничего не понимаете! - вздохнул Грейв. - Я-то говорю не об августе, а об июне девяносто первого, когда доблестные сотрудники Вергилия Наста расстреляли в подъезде на Садовом кольце Давида Маревича и Анну Неверову. Это было далеко не первое экспериментальное убийство Посвященных. Но на этот раз эксперимент оказался недостаточно тщательно просчитан. В одном месте в Особый день оказались два самых уникальных на планете человека, да еще и связанных между собой исключительно мощным взаимным влечением. Простодушные головорезы надеялись одного из них уничтожить, а другого захватить живым и тем самым взять под контроль лавинообразный процесс распространения Посвященных в мире. Как можно было не учесть самоубийства Маревича - ума не приложу! КГБ проиграл вчистую последнюю схватку Посвященным.
      Стал ли именно в тот момент каждый четвертый на планете Посвященным, мы так и не знаем. Все исследования на эту тему полностью уничтожены. Глотков и его команда славно поработали тем летом и осенью. Я сам чудом уберегся от равнодушной мясорубки перемалывавшей бумаги, пленки, людей и диски - без разбору. Спасло, наверное, то, что я не был штатным сотрудником отдела и ни за один документ, проходивший по их ведомству, не расписывался.
      А уже в девяносто третьем, когда опасность миновала, я рискнул, восстановив по памяти некоторые известные методики, оценить количество Посвященных хотя бы в Центральном округе Москвы. Результат получился неожиданный. Количество Посвященных снизилось на два порядка, то есть почти в сотню раз, а их активность и вовсе была теперь близка к нулю. Предсказания, сделанные Владыками, не просто не оправдались, они вообще не выдерживали никакой критики. Долгое время я не мог понять, в чем тут дело. И даже на известном этапе выкинул все из головы. А вот сегодня благодаря Разгонову возникает полная ясность. Неужели не догадываетесь?
      По лицу Форманова видно было, что он и не пытается догадаться, элементарно ждет ответа от Грейва. С Кулаковым дело обстояло еще хуже: он вообще не вникал, он только прикидывал, не пора вызывать старику скорую психиатрическую помощь. И со следующими его словами пришел к однозначному выводу: пора.
      - В тот июньский день, - принялся объяснять Грейв медленно и с выражением, словно рассказывал внучке сказочку перед сном, - сразу после выстрела Маревича себе в голову история разветвилась на две параллельные реальности. В одной живем мы с вами. В другой - оказался Давид вместе с Анной, благополучно прожил до 2017 года, описал это все и вернулся назад с тем, чтобы передать информацию Разгонову. Там, в искаженной реальности Давида, Посвященных сделалось очень много, и самый великий среди них Борис Шумахер изменил карту мира известным вам способом. В нашей реальности Борис Шумахер погиб в автокатастрофе в девяносто втором году - этот непреложный факт подтверждается данными из архивов МВД, КГБ и всех прочих официальных организаций. Ну и так далее.
      Кулаков прикрыл глаза и попытался на секундочку поверить всерьез в ту ахинею, которую излагал им спятивший маразматик. Искренне попытался, но... воспитание, образование и многолетняя выучка не позволили. Вместо этого он вспомнил почерпнутые из досье Разгонова сведения о Московском и Всесоюзном семинарах молодых фантастов, существовавших еще в восьмидесятые годы. На одном из них будущий представитель Высшего руководства службы ИКС познакомился с Михаилом Вербицким, на другом - с Алексеем Кречетом. А издательский бизнес, которым Разгонов занялся благодаря участию в этих семинарах, выводил его через общих знакомых на Редькина, Меукова и Стива Чиньо. Вот что казалось намного интереснее параллельных миров, но сейчас было некогда об этом думать.
      Очевидно, Форманов совершал подобную же отчаянную попытку проследить ход мыслей обезумевшего Грейва.
      - Игнат, - сказал он, - я готов поверить хоть в пятнадцать, хоть в двадцать пять параллельных реальностей. Но какая нам разница, прости Господи, живут они в голове Разгонова или существуют объективно? В чем конструктивность подобной версии? Почему мы должны тратить на это свое время?
      - Объясняю, - Грейв еще раз утомленно вздохнул. - Наши соратники в девяносто первом, немного переусердствовав, исказили существующую картину мира. История потекла по двум руслам одновременно. Дальнейшее разбегание параллельных потоков в пространстве и времени приведет к колоссальным энергетическим потерям и неминуемой гибели Вселенной. Посвященные - это наш единственный мостик между двумя реальностями. Но в настоящий момент, бегая туда-сюда, они лишь еще сильнее расшатывают и без того зыбкое равновесие. Теперь внимание: писатель Разгонов сочиняет сценарий непосредственно для Посвященных, и сценарий он пишет категорически неправильный. У нас нет возможности подкорректировать текст, значит, следует заставить Разгонова прекратить его литературную деятельность.
      - Браво! - сказал Форманов. - Такой изысканный эвфемизм слова "убить", ей богу, достоин поэзии скальдов.
      Кулаков был плохо знаком с поэзией скальдов, но сарказм начальника в отношении неприкрытого киллерства поддержал полностью.
      - Товарищи не понимают, - крякнул Грейв с досадой. - Все, хватит объяснений! Вызывайте команду Большакова! Срочно!
      - Большаков никогда не работал киллером, - обиделся дядя Воша.
      - Послушай, Достоевский, - Грейв чуть не плакал от обиды. - О чем ты думаешь? Не надо мне капать на мозги слезинками девочек! Речь идет не об абстрактном счастье человечества, мы говорим о совершенно конкретной угрозе самой структуре Вселенной....
      - Баста! - не выдержал Форманов и стукнул кулаком по столу. - Делайте что хотите. Я уже ни черта не понимаю. Геннадич, вызывай Большакова. Это приказ. Крошка - парень молодой, ему легче будет разобраться, а мы уже старики, наша песенка спета. Наверно, уже отстали от жизни. Я же чувствую: проблема есть. Но нам с вами втроем ее не решить. Вызывай Большакова.
      Было что-то чудовищно неправильное в этом приказе Форманова, однако и не подчиниться Кулаков не мог. Он замер в напряженной позе и долго-долго молчал, откровенно затягивая с ответом. И вдруг вспомнил, что ему так мешало, вспомнил, что связывало Большакова и Разгонова.
      Полгода назад им удалось расшифровать фрагмент разговора между Лозовой и Горбовским о том, что после Гамбурга появляется шанс завербовать в службу ИКС Большакова со всей командой и оптимальный вариант - сделать это руками Малина. А ведь Малиным тогда как раз и называли Разгонова. Все сошлось, все склеилось, вот оно! Большакова нельзя посылать против Разгонова, это полный абсурд, ведь они непременно и сразу найдут общий язык....
      Но ничего такого Кулаков сказать не успел, потому что в кабинете раздался неприлично громкий телефонный звонок. Прямая космическая связь. Форманов снял трубку. Селекторный режим включился сам собою. И малознакомый присутствующим голос резко потребовал:
      - Позовите господина Джаннини!
      Никто, ни одна живая душа не могла знать, что Игнат Никулин находится сейчас в этом кабинете, да еще так нагло величать его старой итальянской фамилией.
      Это было настолько невероятно, что Форманов враз подчинился и передал трубку своему то ли подчиненному, то ли начальнику, то ли просто безумному собрату по разуму:
      - Это тебя, Игнат, - глупо прокомментировал генерал-полковник, ведь фразу незнакомца слышали все трое.
      - Да, - сказал Грейв.
      - С вами говорит Владыка Чиньо. Я слышал весь предыдущий разговор. Господин Джаннини, я искренне восхищен вашей прозорливостью. Вы все абсолютно правильно поняли. Кроме одного. Вы пришли к неверному выводу. Поверьте, сегодня мы все делаем общее дело. Если действительно хотите вернуть мир к естественному равновесию, не трогайте Разгонова. Ради Бога, которого нет, умоляю: оставьте его в покое. У меня все.
      И неожиданно добавил:
      - До встречи в точке сингулярности. Шучу. Мы, Владыки, знаете, любим иногда пошутить.
      - Вот так, - проговорил Форманов, и в наступившей за этим тишине слышались только отвратительно громкие коротенькие гудки из селектора.
      Начальник ЧГУ инстинктивно потянулся за сигаретой. Потом отдернул руку и покосился на Грейва.
      - Да ладно вам, курите, - махнул рукой Никулин. - Мне уже все по барабану.
      - У тебя же астма, - заботливо сказал дядя Воша.
      - Да какая теперь, к черту, астма! Впору самому закурить....
      И они закурили все трое, а короткие гудки делались все тише, тише и, наконец, смолкли, хотя никто из них даже не притрагивался к телефону.
      ВТОРОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
      К ЭПИЛОГУ
      Двадцать первого декабря я засел за работу над романом, внимательно перечитывая текст и делая на листе, лежащем рядом с клавиатурой, пометки для будущего эпилога. А двадцать второго заболел наш кот Степан. Собственно, кот был уже старый. Весной ему стукнуло бы двенадцать, и определенными хворями маялся он давно как всякое городское животное, отравленное скверной экологией и сомнительно сбалансированным сухим кормом. Например, периодически у Степана начинал слезиться и опухать правый глаз. Помогала от этого только дексона - дефицитный препарат, который приходилось искать по всем аптекам. А закупать его про запас не было возможности быстро заканчивался срок годности.
      На этот раз капли не помогли, хотя Степа на удивление покорно подставлял под пипетку свой страшенный заплывший глаз с красным набухшим веком. Еще через день у него разнесло всю мордочку и начала вылезать шерсть, а двадцать четвертого утром образовалась жуткая кроваво-гнойная язва. Очевидно, оно зудело, и зверек лапой расчесал ранку, но все равно такое стремительное течение процесса по-настоящему напугало нас. Мы с Белкой подхватились и рванули к знакомому врачу в ветеринарную академию.
      Был очень морозный день, Степана пришлось укутать в одеяло и ходить с ним как с маленьким ребенком. Молодой профессор Елена Петровна с милой и на удивление подходящей фамилией Лапочкина, пока рассматривала язву, пыталась, мобилизуя весь свой опыт, не подать виду, но я все равно отметил, как помрачнело ее лицо и большие красивые глаза потухли.
      - Сходите на рентген, - резюмировала она наконец.
      И мы поперлись через всю огромную территорию академии к дальнему корпусу под тоскливое завывание вьюги, пряча от колючей снежной крупы нашего запеленатого младенца.
      Рентгенолога пришлось подождать. У него на столе под могучей установкой, напоминавшей телевизионную камеру, целая бригада хирургов и хозяин в придачу сражались, пыхтя и матерясь, с американским бульдогом, попавшим под машину. Несчастному псу с раздробленными костями было нестерпимо больно, он дергался, рычал, пытался укусить и скулил, абсолютно не желая принимать те позы, к которым его принуждали. В общем, обстановка была гнетущей. Степан напротив проявил полное безразличие ко всему, и снимок его головы сделали быстро.
      Усатый крепкий рентгенолог с закатанными до локтя рукавами зеленого халата, из-под которого торчали волосатые ручищи, выложил нам с прямотою военно-полевого хирурга:
      - Сколько лет зверю? Одиннадцать? Усыпляйте. У него остеосаркома. Это и у молодых-то практически не лечится. Вот, видите? Разрыхление костных тканей черепа.
      Белка закрыла лицо руками и едва не разрыдалась в голос. Да я и сам чуть не плакал. С котом Степаном мы прожили целую жизнь. А для нашего Рюшика эта фраза звучала буквально, ведь он был лишь на год старше любимого кота. И ужаснее всего было думать о том, как приедем домой и сообщим трагический вердикт сыну.
      Елена Петровна долго вертела в руках снимок, шевелила губами, прятала глаза, бормотала что-то себе под нос и все не спешила с выводами. Наконец я не выдержал и
      спросил:
      - Это остеосаркома?
      - Откуда вы знаете? - вздрогнула доктор Лапочкина.
      - Рентгенолог сказал.
      - Он прав. Тут не может быть двух мнений.
      - И что же теперь? - с усилием выдавил я.
      Заплаканная Белка даже и говорить не могла.
      - Я выпишу вам самый сильный антибиотик и антиаллергент к нему. Попробуйте поколоть. Он либо поможет в течение недели, либо,... она замялась, - либо не поможет.
      Белка почему-то сразу уверовала в чудесное исцеление. Даже плакать перестала. По дороге мы заехали в аптеку, а дома, едва раздевшись и помыв руки, принялись за уколы. Андрюшке, конечно, ничего плохого говорить не стали. Но я-то уже понял: все это мышиная возня.
      Какие тут могут быть уколы, какие антибиотики?! Если в течение двух дней ни с того ни с сего у животного разрыхляются кости черепа. Я понял - и это было как озарение - в тот самый час, когда я внутренне отказался принимать на себя финальный удар мироздания, эту благородную миссию взял на себя мой кот Степан. Скажете, бред? Ничего подобного! Это - истинная правда. И мне стало так стыдно, что я конечно же немедленно выпил. Белка не комментировала. Ей было не до меня.
      А вечером в канун Европейского рождества на Бульваре, разумеется, полагалось. И водочки мы там по морозцу накатили неслабо. То есть так неслабо, что я элементарно не помню, как уходил домой.
      Я вообще ничего дальше не помню.
      Хотя Белка потом рассказывала, что я исправно просыпался по утрам, завтракал (с коньяком или бренди), садился к компьютеру, работал (с ромом или текилой), обедал (с виски или граппой), ужинал (с джином или аквавитом) и ходил на Бульвар (с водкой, исключительно с водкой). И до наступления Нового года я таки сотворил эпилог и отправил его Стиву, а Белка из любопытства распечатала этот текст и с удивлением обнаружила, что написано все весьма складно и даже без грамматических
      ошибок.
      ЭПИЛОГ
      Я долго шел по неровной грунтовой дороге. Было совсем темно, и ступать приходилось осторожно, намаявшиеся ноги подчинялись плохо. А когда остановился, сразу увидел: мрак давно перестал быть абсолютным, наверно, я просто все это время шел с закрытыми глазами, элементарно устав от отсутствия света. Впереди маячил узкий клин неба, густой, зеленовато-серый, а по бокам темной стеной возвышался лес. За деревьями смутно угадывались безобидные крупные звери, вроде благородных оленей, они вздыхали и вздрагивали во сне. В придорожном кустарнике надрывно и тоскливо прокричала выпь. Легкий порыв ветра принес запах цветущей сирени. А в отдалении, чуть справа, дрожала маленькая желтая точка. Светлячок? Да нет, скорее окно или факел. И я пошел на этот огонек, забыв про усталость, все быстрее, быстрее, иногда спотыкаясь и дважды чуть не упав.
      Под высоким тусклым фонарем на пороге жалкой лачуги сидел человек в черном плаще с капюшоном и строгал палочку.
      - Здравствуй, Додик, - сказал он. - Видишь, с помощью, например, вот такой острой деревяшки очень легко убить человека.
      - Вижу. Здравствуйте, Петр Михалыч.
      Композитор Достоевский никогда не называл меня Давидом. Либо Додиком, либо Давидом Юрьевичем - в зависимости от настроения, а настроение людей Глотков всегда чувствовал исключительно тонко.
      - Вот, - сообщил Глотков, - не получилось.
      И вяло махнул рукой за спину.
      Только тут я заметил, что на крыльце лежит еще один человек. Большая, черная, неподвижная груда. Нехорошо лежит. Мертво.
      - Не получилось, - повторил Глотков. - Убивать отлично умею, а вот спасти человека не удалось. А он меня спас. В девяносто третьем, в Абхазии. А в девяносто пятом в Боснии я был уже без него. И погиб.
      Он помолчал.
      - Это все песни, Додик, что мы, Посвященные, можем обратно в земную жизнь вернуться. На Землю - да, а в земную жизнь - никак не получается. Понимаешь разницу, Додик?
      - Понимаю, - кивнул я, - вы только за всех не говорите, Петр Михалыч. Ладно? Люди все очень разные.
      - А, бросьте, Додик! В чем-то главном люди одинаковы. Просто одни умеют и убивать, и спасать, а другие - только убивать.
      - А таких, которые умеют только спасать, а убивать не умеют вовсе, таких вы не встречали? - вкрадчиво поинтересовался я.
      - Таких не бывает, - грустно вздохнул Глотков. - Или это уже не люди.
      - А-а, - протянул я неопределенно, мне совсем не хотелось ввязываться в спор.
      Помолчав, я присел на ступеньку рядом и спросил:
      - А кто это?
      - Мой старый друг. Ланселот.
      - Вот как! - только и сказал я.
      Еще помолчали. Созрел новый вопрос:
      - Почему его так странно звали? Он увлекался артуровским циклом?
      - Нет, увлекался он совсем другими вещами. Просто сокращение красивое получилось: Леонид Сергеевич Лотошин - Леон. Се. Лот. Он не был Посвященным, - добавил зачем-то Глотков.
      - Знаю, - отозвался я.
      А Глотков не услышал, он разговаривал сам с собой:
      - Я тащил его сюда, нарушив все, что можно было нарушить. Сначала я его вылечил с помощью нашей магии, потом уговорил уходить. На Земле ему так и так была бы крышка - он же для всей планеты преступник. Нет, я не убил его, просто крепко обнял и стал сам уходить... Или я все-таки убил его?
      - О, высшая мудрость! - не выдержал я и невольно перешел на "ты". - Ты это серьезно говоришь, Ноэль?
      - Батюшки! - Глотков всплеснул руками. - Куда уж серьезней! Вот же он лежит. Я ведь думал, как прорвемся через все эти чертовы уровни, так он и станет тоже Посвященным. Думал, понимаешь, спасу, а получилось... Значит, это все-таки я его и убил.
      Композитор Достоевский суетливо наклонился к лежащему ничком телу, прижал ухо к спине и констатировал:
      - Не дышит.
      Потом поднялся, откидывая капюшон, и в свете фонаря, вдруг загоревшегося ярче, я увидал его совсем седую голову, сморщенное старческое лицо, выцветшие белесые глаза и невольно пробормотал:
      - Это сколько ж лет прошло?
      - Много, Додик.
      И Глотков повторил еще раз, как бы закрывая тему:
      - А все равно не дышит.
      Я нашарил в кармане мятую сигарету, потом долго чиркал зажигалкой, наконец закурил.
      - А вот скажите, Петр Михалыч, что стало с ГСМ после моего ухода? Я ведь пока на Земле был, так и не удосужился узнать.
      Глотков вдруг улыбнулся, вспоминая что-то свое, достал из-под плаща фляжку, глотнул, даже не предлагая мне (а я бы все равно отказался, будь там хоть простая вода), и начал говорить:
      - В день, когда путч случился, дорогой наш Гастон собрал народ в "гээсэме" и, надо отдать ему должное, без лишней патетики объявил: "Ребята, я всех отпускаю. В эти дни каждый ведет себя так, как ему подсказывает совесть.