- И ты сам - Посвященный? - полюбопытствовал я, делая вид, что поверил во всю эту фантастическую ахинею.
      - Нет, - ответил он предельно серьезно, - в том-то и дело, что нет. Они меня втянули в свои игры. Это случилось очень давно, и назад уже нет дороги, но я такой же простой смертный, как и ты, только знаю намного больше. К сожалению, - добавил он после паузы.
      - Вернемся к случайностям, от которых никто не гарантирован, напомнил я. - Какая именно нас ждет беда?
      - Да очень простая, - сказал Лешка. - Тот самый конец света.
      - Ну, это не страшно, - улыбнулся я. - Шактивенанда уже пугал однажды, а потом сам прилетел на голубом вертолете, и все закончилось цирковым номером на калифорнийском берегу Оманского залива в городе Твери Киевской губернии, Берлинского уезда. Не говоря уже о том, что конец света все равно наступит со всей неизбежностью, если верить тому же Шактивенанде.
      - А разве ты веришь? - быстро спросил Кречет, терпеливо выслушавший всю мою абракадабру.
      - Нет. А ты?
      - А мне не надо верить - я просто знаю, что все так и будет. Конец света, ожидаемый через год с небольшим, - это всего лишь укол. Тонюсенькой иголочкой и под наркозом. Боли никто не почувствует. А мир получит смертельную дозу яда, медленно действующего яда. Насколько медленно? А вот это и будет зависеть,... - он замялся, - ...в частности от тебя. В значительной степени от тебя, - добавил он с нажимом.
      - Перестань. - Я ощутил препротивный холодок под рубашкой, словно какие-то скользкие, мокрые твари поползли у меня по спине. - Перестань, Ол.
      - Хорошо, Мик, пошли спать.
      Поздний завтрак в безумном семействе Кречетов прошел на удивление тихо и мирно. Если не считать, что Лешку выдернули из-за стола срочным звонком то ли премьера, то ли Председателя Верховной Рады, и он, не допив кофе, кинулся завязывать галстук и скидывать на дискету важную информацию из компьютера. В общем, до аэропорта меня взялась подбросить Нина, так что всю дорогу по городу и по трассе я был вынужден слушать новую версию их семейного конфликта.
      "Все это было бы смешно, когда бы не было так... страшно". Разночтения получались более чем существенными. Мало того, что Нина, разумеется, не изменяла Лешке не только с его лучшим другом, но и вообще ни с кем, так ведь оказалось, что Кречет еще и спит регулярно со своей секретаршей Марьяной; и тем не менее это именно он наглотался в сентябре таблеток до полусмерти, а еще раньше собирался стреляться. Нина же никаких киллеров не заказывала, зато в августе вскрывала себе вены и даже продемонстрировала мне довольно выразительный шрам на левом запястье. Я окончательно запутался в этой истории. А если еще учесть, что и Тома успела мне рассказать кое-что свое, пока Лешка дремал в машине, то получался уже чистой воды Акутагава. Есть у него такой замечательный рассказ, где пятью участниками излагается пять версий одной и той же трагедии, а какая из них правда, не знает и сам автор.
      В Борисполе мы с Ниночкой нежно попрощались, оставаясь лучшими друзьями, ведь я сумел не обидеть ее ни словом, ни взглядом. Но, проводив глазами печально-лиловый "ситроен", я шумно выдохнул и с облегчением закурил.
      С неба падали легкие снежинки, но теперь эта не ко времени наступившая зима уже скорее радовала меня. Я еще от Кречета созвонился с Белкой, поэтому знал, что она вместе с Андрюшкой встретит меня во Внукове. Шереметьево было бы, конечно, лучше. Ну да черт с ним! Главное, я наконец возвращаюсь домой. И совершенно мне не хотелось звонить "древовидным" друзьям - ни Тополю, ни Кедру, ни даже Вербе. То есть почему даже? Вербе в первую очередь звонить не хотелось. Зачем она мне теперь? Я возвращался к прежнему московскому семейному счастью, с любимой Белкой и сыном. Я буду писать новый роман, я найду интересную работу, я обзвоню всех друзей и обойду все места, "где был счастлив когда-то...".
      От этих примитивно-радужных мыслей меня отвлек очень высокий человек в шикарном черном пальто и тоже черной, но легкой, совсем не по погоде шляпе, надвинутой на глаза. Он вынырнул из снегового тумана, словно какой-нибудь старик Хоттабыч, прошедший сквозь стену, и я сразу почуял неладное. А ведь у меня даже пистолета с собой не было. Я же теперь простой мирный гражданин, строго соблюдающий правила авиаперелетов. Господи, о чем я думал? Разве от того зла, что угрожало мне теперь, можно отстреливаться? Ну если только серебряными пулями....
      Передо мной стоял Стив. Владыка Чиньо. О, как же я мог забыть о назначенной им обязательной встрече?
      - Добрый день, - сдвигая шляпу на затылок, чинно поклонился Чиньо (аллитерация, прошу заметить, нарочитая).
      - О! - восхитился я. - Мы говорим сегодня по-русски, Владыка Чиньо?
      - Да, бодхисатва.
      - Кто, простите? - я надеялся подколоть его, но проиграл и этот раунд, опешив от его непонятного обращения.
      - Ну, друг мой, стыдно не знать классического буддизма. Но вы еще молоды, и вам простительно. Вот, возьмите это, и тогда многое станет понятнее.
      Он протянул мне изящную кожаную папку, оказавшуюся, впрочем, достаточно увесистой.
      - Что здесь? - поинтересовался я. - Не зазвенит в "рамке"?
      - Не должна, - сказал Стив. - Это всего лишь рукопись, которой вряд ли заинтересуется таможня. А вот вы почитайте, почитайте.
      - Зачем? - я вновь становился агрессивным.
      - Все очень просто, Микеле. Помните Давида Маревича? Вы познакомились с ним в точке сингулярности....
      Я вздрогнул, потому что Маревича этого помнил слишком даже хорошо. Все, что происходило там, было записано мною досконально и перечитано много раз. Именно Давид рассказывал о том, как его убили в 91-м и как теперь он оказался вот тут, с нами, в 99-м.
      "Маревич - Посвященный!" - мгновенно щелкнуло в голове.
      - Так вот, - продолжал Чиньо, - здесь его дневник. Давид хотел, чтобы вы его опубликовали под своей фамилией. Как фантастический роман.
      - Ничего себе! Давид сам просил вас об этом? - спросил я с трогательной наивностью, словно какой-нибудь Шурик из "Кавказской пленницы".
      - Ну разумеется. Он не профессиональный писатель. Над текстом придется поработать. И знаете что, желательно вести рассказ от третьего лица и не менять ни одного имени, ни одной фамилии. Ни одной.
      Я чуть было не сказал, что все это уже слышал от Кречета, но потом передумал и дурашливо козырнул:
      - Будет сделано.
      - Это очень важно, Микеле, - тяжко вздохнул Чиньо.
      Тогда я совладал с улыбкой и, насколько мог серьезно, произнес:
      - Честное слово. Я готов написать этот роман. Честное слово.
      - Ну вот и славно, - искренне обрадовался Стив, - теперь идите. А то уже регистрация заканчивается.
      Я протянул ему руку. Мы расставались друзьями, я сам удивлялся тому, как это получилось, но Чиньо решил все испортить. Он догнал меня у самого паспортного контроля.
      - О Боже, которого нет! - несколько странно воскликнул он. - Чуть не забыл.
      Хитрец! Разве такие люди что-нибудь забывают?
      - Возьмите еще вот это.
      Маленький желтый конверт. Не заклеенный. И в нем - ну да, фотография, обгоревшая с двух углов. Слишком хорошо знакомая мне фотография.
      - Что это? - глупо спросил я.
      - Ее нашли на месте взрыва в Гамбурге. А Верба просила передать лично вам. Просто потому, что это именно ваша фотография.
      - В каком смысле? - обалдел я.
      - Вам виднее, - Чиньо пожал плечами...
      ...И все. Затерялся в толпе.
      А с обгорелого фото мне улыбалась запредельно эротичная рыжая бестия Светлана Петрова, с которой я даже не был знаком, но, черт возьми, уже вхлопался из-за нее в какую-то зловещую историю.
      Ну совершенно не нужна она мне сегодня, ну никаким боком не нужна! Господи! И при чем здесь Чиньо? При чем здесь Эльф? При чем здесь Верба, наконец? Что они придумывают? Ну ладно бы Татьяна хоть свою фотографию присылала, а то какой-то мистический гибрид всех моих женщин. А ведь именно так я и воспринял впервые этот загадочный и прекрасный образ, из-за которого почему-то сходили с ума те двое, спаленные в адском пламени гамбургского взрыва....
      И все-таки я позвонил Вербе. Злой как черт.
      - Татьяна, что за хреновину ты мне прислала?! - я орал по-английски и в оригинале оно звучало куда грубее.
      - Остынь, дорогой, - проворковала Верба. - Ты не потерял папку с делами обитателей Покровского бульвара? Вот и вложи картинку в нее. Верни на место. Какого черта, спрашивается, ты дарил фотографию Рыжиковой Дитмару Линдеманну? Прозаик, ты сам все запутал. А получилось в итоге очень смешное совпадение. Эта Светлана как две капли воды похожа на Нику, жену Линевича и любовницу Эльфа. Понимаешь? Сходство точнее, чем у тебя с Малиным.
      - Милое сравненьице, - проворчал я, - не многовато ли двойников на один квадратный километр?
      - Мне тоже кажется, что многовато, а Кедр уверяет, что все нормально.
      - Передавай ему привет, - буркнул я уже относительно мирно.
      И тут меня поторопили. Оказывается, я задерживал всю очередь на паспортном контроле.
      - Проходите, гражданин.
      - Oh, excuse me, please!*
      И я шагнул вперед столь торопливо, что споткнулся о чью-то сумку и едва не упал.
      ***
      Когда мы переступили порог квартиры, где теперь предстояло жить долго и счастливо, я сразу спросил:
      - Ну и как тебе, нравится?
      - По-моему, здорово, - откликнулась Белка. - Потолки высоченные, роскошная полукруглая стена - ну прямо зала для танцев, вообще воздуха в доме много и света. А холл, ты посмотри, какой холл просторный!
      - Это ты мне рассказываешь? Я тут жил, - улыбнулся я. - Или это был не я?
      - Это был не ты, - охотно согласилась Белка. - Это был Малин со своей Вербой. - И неожиданно спросила: - А ты больше не будешь мне изменять?
      - Не буду, - шепнул я. - Никогда не буду тебе изменять. Я люблю тебя, Бельчонок!
      Обнял, прижал к груди, задохнулся от нежности, но уже в следующую секунду внезапно ощутил дискомфорт. Зачем она так прямо спросила? Зачем я так наивно и бессовестно ответил? Ведь это же ложь. По определению. Да, у нас настоящая любовь, проверенная временем, обоюдными изменами, страданиями и даже пережитым ею кошмаром моей мнимой смерти. Но... никогда не говори "никогда". По-английски это звучит эффектнее. Кажется, какой-то из фильмов про Джеймса Бонда так и назывался: "Never say never". Это золотой принцип, его следует исповедовать каждому, даже совсем молодым людям, а уж таким, как мы, опытным бойцам любовного фронта, - и подавно. У меня были строки, посвященные Белке пятнадцать лет назад:
      Я не могу любить тебя всегда
      Любить всегда возможно только в сказке.
      Не удивляйся, если мало ласки
      И если вдруг я мрачен - не беда...
      Весьма удачное стихотворение. Там еще был эпиграф из "По ком звонит колокол" Хэма, насчет того, что нельзя одновременно любить и стрелять из пулемета. Но, конечно, я лукавил, точнее, намеренно закладывал в первую строчку двусмысленность: нет, не о пулемете и не о пишущей машинке шла речь - просто о реальном взгляде на жизнь. Вот так на заре наших отношений я сумел схватить самую суть будущей долгой и счастливой совместной жизни. Ну и зачем же теперь потянуло на слюнявую романтику? Осталось только выдохнуть горячо о том, что любовь сильнее смерти, подкрепить это оригинальное утверждение строчками пронзительной средневековой лирики, скажем, из Марии Французской или Бернара де Вентадорна и - все..., можно спокойно ехать покупать мебель.
      Я удержался от продолжения. От самоиздевки вслух тоже, впрочем, удержался и переключил разговор на другую тему:
      - Мне кажется, я вернулся в Москву для того, чтобы снова начать писать. Не по-английски и не о политике. Я хочу сочинять простые хорошие книжки о простых и хороших людях.
      - И все равно это будет фантастика, - подколола Белка. - Ты ничего другого не умеешь.
      - Ну, если действительно писать о хороших людях, то это и вправду будет фантастика, - улыбнулся я грустно.
      - Фу, каким ты стал пессимистом. А у меня просто отличное настроение!
      К моменту этого разговора Белка еще ничего не знала о пресловутом дневнике Давида Маревича, а я так сразу подумал: "Маревич был хорошим человеком, да, хорошим, но совсем не простым. Зачем я обманываю себя?" И еще подумал: "А можно ли будущий роман назвать фантастическим?" Но ничего этого я не сказал вслух, не хотелось портить отличное настроение. И просто спросил:
      - Ты веришь, что я напишу удачную книгу?
      - Конечно, верю, - улыбнулась моя славная Белка. - У тебя все книги удачные, особенно те, которые написаны дома. Ты посмотри, посмотри вокруг как тут здорово! Мне ужасно нравится в этой квартире, в этом районе...
      - ...в этом городе, в этой стране, на этой планете, в этой Га...
      - Перестань, Мишка, скажи лучше, сколько понадобится времени, чтобы перебраться из отеля в наше новое уютное гнездышко?
      Я призадумался:
      - Недели, думаю, хватит. Ремонт уже сделали. Вопрос только в обстановке и прочих мелочах.
      - А знаешь, что меня радует здесь больше всего?
      - Вид из окна, - предположил я.
      - Почти угадал. Меня радует этот переулок, и уютные дворики, и окрестные бульвары. Здесь чудесное тихое место, почти как у нас, на Бронной. А кстати, почему мы не вернулись туда? Твой Горбовский не мог организовать возврат нашей старой квартиры?
      - Горбовский мог все, но так было надо, - пояснил я с нажимом на последнее слово и не удержался от горькой усмешки: - Да уж, тихое место...
      Белка словно не услыхала иронии, и я пояснил:
      - Первая граната разорвалась в этой квартире весной девяносто второго. А уже более серьезная бомба - в декабре девяносто пятого, за минуту до того, как мы встретились с тобой в бэтээре после четырехмесячной разлуки. Помнишь?
      - Помню, - кивнула Белка, хмурясь. - Зачем ты сейчас ворошишь тот давний кошмар? Я же все равно не видела тогда ни дома, ни даже переулка. Я все это помню только с чужих слов. Да, в этой квартире творилось черт знает что, но это было давно, в какой-то совсем другой жизни. Ведь правда?
      - Правда, - я согласился. - Только уютное гнездышко еще раз взлетало на воздух спустя два года.
      - Что ты хочешь сказать? - Белка совсем помрачнела. - Что эта квартира будет вечно взрываться? Она кем-то проклята?
      - Нет, - ответил я совершенно серьезно. - Как раз наоборот. Наша уютная норка в старинном Лушином переулке исчерпала лимит чудовищных несчастий и теперь станет обителью тихих радостей и творческих взлетов. Я это знаю наверняка.
      Господи! И что же меня так тянуло на торжественные клятвы и обещания? Словно я так и норовил сглазить. Накликать беду. Нарваться на крупные неприятности....
      Очередную возникшую в разговоре паузу нарушила теперь уже Белка еще одним резким поворотом темы:
      - Слушай. Давай возьмем собаку! У меня так давно не было собаки!
      "Приехали, - подумал я. - Неужели вездесущий Стив успел окучить и Белку? Да нет, случайное совпадение. Нельзя сейчас спрашивать об этом. Нельзя...".
      Услышав советы Чиньо там, в Киеве, я сразу поклялся сделать все наоборот, и вот теперь понял, что не удастся. Моя любимая жена действительно хотела завести собаку, и отказать ей в этом было бы просто жестоко. Да и вообще глупо.
      - Бордосского дога, - откликнулся я, не слишком затягивая паузу.
      - Нет, - возразила Белка решительно. - Я знаю, что ты всю жизнь мечтаешь о псине размером с лошадь, но такое животное не для города. Где ему тут бегать? Нет, нет, собака должна быть средних размеров, с универсальными характеристиками, то есть никаких крайностей. Ты же знаешь, я люблю не догов и не мопсов, а самых собаческих собак.
      - Дворняжек, что ли?
      - В том числе, но необязательно. Просто должна быть длинная морда, нормальные уши и полноценный хвост. Например, далматин.
      - У Тимофея Редькина был далматин, - вспомнилось мне.
      - Кто такой Редькин? - спросила Белка.
      - Предыдущий владелец этой квартиры. Нет, далматина брать нельзя, - я решительно подвел черту. - Это значило бы искушать судьбу.
      Теперь уже Белка криво ухмыльнулась:
      - Все вы сумасшедшие в этой вашей службе ИКС. С Редькиным что-то случилось? Ты был знаком с ним?
      - Шапочно, - кивнул я. - Ты его тоже видела, хоть и говоришь, что решительно ничего не помнишь. А случилось с нашим Тимофеем много всякого. Только, знаешь, Бельчонок, это слишком, слишком серьезная история. Давай как-нибудь в другой раз. Сейчас не хочется.
      - Не хочешь - не рассказывай, - пожала плечами Белка. - Давай покурим и поедем.
      - Давай.
      Я закурил еще одну сигарету и отправился путешествовать по квартире, изучая каждый ее уголок внимательно, как сотрудник секьюрити, готовящий встречу важных людей. А Белка пошла в другую сторону и разглядывала что-то свое.
      Встретились мы вновь на гулкой от отсутствия мебели кухне, и выяснилось, что Белка так и размышляла все это время о собаках.
      - Я придумала, - сказала она, - давай возьмем лабрадора. Прекрасная многопрофильная и очень устойчивая порода. И обязательно сучку. У меня всегда коты - мальчики, а собаки - девочки.
      - Отличная мысль, - согласился я.
      На самом деле мне было все равно, и, чтобы Белка не заметила этого безразличия, я тут же спросил:
      - А кличку-то какую дадим?
      - Капа, - мгновенно ответила Белка, словно уже давно, перебрав все мыслимые имена, остановилась именно на этом.
      - Капа - это такой загубник у боксеров, в сечении напоминает одноименную греческую букву.
      - Нет, - возразила Белка. - Капа - это сокращение от Капитолины.
      - Ну, если так, тогда я согласен. Капитолийский холм, "Капитал" Маркса, капремонт.... В общем, капитальная собака для солидных людей с капиталом.
      Меня, признаться, искренне радовало, что Белка думает о зверях, а не о взрывах и страшных тайнах. Какая разница - заводить бордосского дога или левретку, девочку или мальчика? Назвать собаку Капой или Шляпой? О чем она говорит, Господи? Да заводи ты хоть старого крокодила по кличке Гроб!
      "Все будет хорошо, милая", - бормотал я мысленно.
      "Все будет хорошо", - убеждал я уже не столько ее, сколько себя.
      Меж тем тоненькое, еле слышное, но гадостное предчувствие, словно комариный писк, зудело где-то глубоко-глубоко на самом донышке моей израненной души. Руки туда не дотягивались, и нечем было прихлопнуть мелкое и вредное насекомое. И это сильно мешало нашей общей радости. Отчаянно мешало.
      А роман я начал писать в первую же неделю, еще до переезда, сидя ночами в шикарном номере "Балчуга-Кемпинского", любуясь в солнечные дни кремлевскими башенками и луковками, провожая глазами лениво плывущие по не замерзшей еще Москве-реке грязные льдины. Я писал книгу быстро, яростно, жадно. Нет, не только потому, что на родине и впрямь работается лучше. Были и другие причины. Посерьезнее. Я ведь не утерпел тогда, еще перед выходом на посадку папочку Стива раскрыл и заглянул в первую страницу рукописи.... А как заглянул, так и читал, не отрываясь, до самой Москвы. Страничек там было не менее двухсот довольно плотного текста, но я не только успел дочитать до конца, я успел за каких-то полтора часа -...как бы это поточнее сформулировать?.. Я успел придумать весь роман, который хочу написать. И я действительно уже хотел писать его, я уже знал, что просто не смогу не написать.
      Тут вот какое дело, братцы. Еще не добравшись до последней страницы, на которой Давид описывал собственную смерть (уже хорошо, правда?), я с абсолютной ясностью осознал: никакой это не Маревич пишет, а я, лично я, Миша Разгонов, все это и придумал, только давно-давно, возможно, в прошлой жизни, и успел уже подзабыть, а вот теперь вспомнил, причем вспомнил намного больше того, что вмещала в себя рукопись, и пока снова не потерял из памяти, мне просто необходимо было все это записать....
      Ну, я и записал, потратив на работу добрых полгода. Скажете, это много? Да я в жизни своей так быстро романов не писал, тем более что получилось вроде недурственно, основательно, добротно, самому понравилось.
      Спросите, занимался ли я чем-нибудь еще в эти полгода? Конечно занимался. И непременно обо всем расскажу. Только попозже. А пока запомните меня в воздухе над взлетно-посадочной полосой аэропорта "Внуково", даже роскошную квартиру в Лушином переулке не надо пока представлять, считайте, что я туда еще не доехал. И познакомьтесь-ка для начала с тем, что получилось в итоге из дневников Давида Маревича.
      Часть первая
      КАЖДЫЙ ЧЕТВЕРТЫЙ
      (Из дневников Давида Маревича)
      - Какая глупость, - сказал он. - Все, что от тебя требуется, это вынуть щеколду из тела, когда умрешь. Черт возьми, каждый делал это тысячи и тысячи раз. А то, что они этого не помнят, вовсе не означает, что они этого не делали. Какая глупость.
      Джером Дэвид Сэлинджер. "Тедди"
      Глава первая
      ВЕРТЕП С БОГИНЕЙ
      Отец Давида - Юрий Геннадиевич Маревич не был сантехником, но алкоголиком был. И Давид чувствовал себя страшно далеким от мира своих прежних одноклассников из соседних цековских и совминовских домов. Юрий Геннадиевич, историк по образованию, преподавал в школе, потом работал в издательстве, потом начались диссидентские дела, вызовы в КГБ, упрямство, закончившееся судом и ссылкой за тунеядство. Отмотав срок, отец еще пять лет жил на "сто первом километре", под Каширой. И только в семьдесят шестом, когда Давид уже заканчивал школу, ему удалось вернуться в Москву. К этому времени отец сделался совсем другим: молчаливым, дерганым, нелюдимым. И не пил. Никогда, ни грамма. Однажды только сорвался, и Давид понял: отец теперь пьет по-другому.
      Ушел в запой дней на десять, и мать едва не выгнала его из дома. Но тут как раз свершилось чудо: Давида приняли в университет, все как-то разом нормализовалось, отец нашел работу в отделе писем какого-то полунаучного журнала, а матери - она была тогда секретаршей у начальника райсобеса прибавили зарплату в родной конторе. И три с небольшим года все катилось ни шатко ни валко с видимым благополучием, пока не наступил восьмидесятый год. В ту новогоднюю ночь отец сказал, что не может не выпить после ввода наших войск в Афганистан. Выпил. И больше не трезвел уже никогда. Умер он в самом конце восемьдесят третьего в больнице.
      А за три месяца до того, в ночь с двадцать девятого на тридцатое сентября, случилось событие, значимость которого на тот момент мог оценить только сам Давид, да и то - разве он понял, что произошло на самом деле? Он только почувствовал: свершилось нечто, выходящее за рамки его персональной ответственности, его личных интересов, его внутреннего мира...
      Все получилось очень нескладно. После первого захода в парилку даже еще не сделали по глотку, а только открыли одну бутылку пива, когда в замк...EEеi с шумом повернулся ключ и, бешено сверкая глазами, перед ними возник Витькин старший брат. Кричать он не стал, просто подозвал к себе Витьку, и было слышно, как старший с тихой яростью выговаривал младшему, что это все-таки восстановительный центр, а не римские бани, что пиво и сигареты здесь совершенно недопустимы, что девять человек для четырехместной сауны - многовато, что спасибо еще баб с собой не привели и что, в конце-то концов, он ему не первый раз все это говорит. Витька стоял, понуро опустив голову, и переминался с ноги на ногу, а остальные, поняв, что сеанс окончен, стали потихонечку вытираться, одеваться и укладываться.
      Витька догнал их уже во дворе, когда вовсю дискутировался вопрос, куда теперь пойти и чем заняться. Аркадий предложил совершенно дикий вариант: махнуть к нему на дачу. Он крутил на пальце ключи от отцовской "Волги" и уверял, что шесть, а может, и семь человек в нее впихнется. Но столько желающих не набиралось, потому что был четверг, а не суббота. Мишель сказал, что у него в квартире хоть и восемь комнат, а такую ораву он все равно позвать не может, дескать, их даже вахтер в подъезд не пустит. Навалились на Владика. У того как раз предки во Франции были, но Владик быстро отбрехался: оказалось, сеструха Клепа сегодня день рождения отмечает, а у него с Клеопатрой договор о невмешательстве в дела друг друга. Рестораны и кафе исключались сразу - с наличностью оказалось неважно, - и народ совсем уж было загрустил, когда чувствовавший себя виноватым Витька пригласил всех к себе в гараж. Идея принята была на ура, и еще успели до закрытия в магазин "Вино. Фрукты", где прикупили пару вермута и пяток "арбатского". А пива с собой было много. Давиду почему-то совсем не хотелось мешать его с вином, и словно буриданов осел он мучился проблемой, на каком из напитков остановить свой выбор.
      В гараже оказалось тепло и уютно. Стоваттная лампочка освещала чистые стены, бетонный пол и блестящего "жигуленка". Нашлась скамейка, пара стульев и табуретка, а двое сели в машину, открыв с одной стороны дверцы. Стаканов на всех не хватило. Пили по очереди, как старые друзья. Но вообще-то Давид чувствовал себя чужим в этой компании. Только Витька и Аркадий учились вместе с ним в школе. Остальных он узнал позже, и знакомство с ними было шапочным. Некоторых вообще видел впервые и даже не успел запомнить имен. Признаться, и со школьными своими товарищами встречался он теперь редко. Давид был очень чужим в этой компании. Лишь общие стаканы и объединяли его с ними. Может, поэтому вдруг захотелось стать пьяным. Чтобы все на свете сделалось проще и радостнее. А ведь на самом-то деле - к чему обманывать себя? - Давид радовался возможности иногда общаться именно с одноклассниками, такими не похожими на него. Когда он слушал их рассказы о жизни, совсем другой, далекой, незнакомой, манящей и отталкивающей одновременно, возникало странное сладковатое, тревожно-тоскливое чувство - нет, не зависти, а скорее удивления и растерянности, чувство прикосновения к запретному, словно в двенадцать лет попал на фильм для взрослых или подсматриваешь в чужое окошко. А ребята рассказывали свои истории небрежно, просто, не подозревая об их тайном (для Давида) смысле, рассказывали, чтобы вместе посмеяться и тут же забыть. Ведь по большей части это были всякие веселые байки с изрядной долей вымысла. Никто не обижался, если говорили прямо: "Ну, это ты брешешь!" Или: "Все, что рассказывает Владик, - дели на восемь".
      Выпив вермут и перейдя на "арбатское", компания слушала Аркадия, который долго и бездарно, в основном весело хихикая сам, рассказывал о пришедшем к нему однажды телемастере, тоже, очевидно, пьяном и оттого навязчиво требовавшем у хозяина некую особенную отвертку, каковая, будучи найдена, в итоге не понадобилась. Собственно, в этом и заключался весь юмор. Ужасно смешно. И компания совсем уж было начала скисать, когда в оставленной Давидом широкой щели незакрытых дверей гаража появилась фигура Сереги Мавританова - Мавра. Он зашел наудачу, не обнаружив друзей по домам. При себе он имел литровую бутыль шикарного испанского бренди "Сото" и встречен был ликующими воплями. Компания резко поделилась на две почти равные части: четверо, отказавшись или почти отказавшись устраивать дикий коктейль, разбежались по домам, ссылаясь на дела и самочувствие, а пятеро плюс шестой - Мавр с энтузиазмом взялись за уничтожение крепкого напитка, который благодаря качественному коньячному спирту основы и тонкому изысканному букету легко проскакивал без закуски. И когда бренди почти не осталось, Витька, предусмотрительно пивший немного, предложил:
      - Вот что, мужики, по-моему, вариант, предложенный Аркашей, назрел.
      - В смысле? - не понял Гоша, уже давно забывший, о чем шла речь.
      - В смысле махнуть к нему на дачу, - пояснил Витька. - По дороге завернем на мою, а у меня там два литровых пузыря водки "Абсолют".
      - А телки? - спросил Мишель, всегда остро озабоченный сексуально, независимо от количества выпитого.
      - Ты че, давно в Барвихе не был? Там с девочками не проблема, - со знанием дела заявил Гоша.
      "Волгу" Аркашкиного отца решили не трогать - Витька предоставил свои "Жигули" из соображений удобства и вообще.
      Неожиданно возникло осложнение. Стартер отчаянно крутился, грозя посадить аккумулятор, а двигатель даже не чихал.
      - Погоди, урод, не крути, - сказал Аркадий. - Дай подумать, что это может быть.
      Задумались все. Давид задумался тоже и внезапно почувствовал, что нет ничего важнее на свете, чем здесь и сейчас завести эту машину. Он никогда не был водителем и даже не изучал устройство автомобиля - так, где-то что-то слышал на уровне среднеэрудированного человека. А сейчас вдруг увидел свечи. Он четко представил себе их конструкцию, место расположения, и ему ужасно не понравились покрытые копотью, совершенно черные и словно жирные от масла контакты.
      - Витька, - проговорил он незнакомым самому себе голосом, - у тебя, наверно, свечи забросало.
      Витька вздрогнул, потому что был трезвее других. Спросил удивленно:
      - А ты откуда знаешь? Вообще, очень может быть. Вчера холодно было, я прогревался долго, а потом забыл подсос выключить, так весь день и ездил.
      - Ну ты и козел, - ласково пожурил Аркадий, которого уже начало развозить. - Значит, ща вывинтим и будем прокаливать, это же как два пальца...
      - Ну тогда мы никуда не поедем, - заныл Мишель. - Фигня это все. Я пошел домой.
      - Спокойно, ребята, - проговорил Давид все тем же замогильным голосом. - Не надо ничего вывинчивать, я их так почищу. Помолчите минутку.
      Он еще раз представил себе эти аспидно черные контакты, мысленно надвинулся на них глазами и несколько раз с усилием моргнул. Веки его отяжелели, ресницы, казалось, загнулись внутрь и глаза отчаянно защипало. Но он уже видел, что дело сделано. Контакты заблестели праздничной чистотой надраенного металла. Давид крепко зажмурился, инстинктивно потер глаза кулаками. Потом отнял руки и с ужасом обнаружил полоски черной сажи на первых фалангах обоих указательных пальцев.
      - Все? - спросил Витька полуиронично-полуиспуганно.
      - Все, - сказал Давид. - Заводи.
      Общее оцепенение прошло, но тишина сохранялась: все пятеро ждали, и каждый готовился выдать какую-нибудь плоскую остроту типа: "Факир был пьян...".
      Но фокус удался. Машина завелась, что называется, с полтычка. Все радостно загалдели и полезли внутрь, не выказывая особого удивления. Чего не бывает в жизни!