Термин «патрология»(т. е. «учение об отцах Церкви») был впервые употреблен протестантским ученым Й. Герхардом (J. Gerhard; ум. 1637), написавшим сочинение под названием «Патрология, или произведение о жизни и трудах учителей древнехристианской Церкви», которое увидело свет после его смерти в 1653. Уже в этом названии намечаются характерные черты зародившейся науки, являющейся одновременно и наукой церковно-исторической, и наукой богословской. Ее предметом становится изучение жизни, творений и богословия отцов и учителей Церкви, которое, естественно, предполагает понимание культурно-исторического и церковно-исторического контекста, определявшего во многом житие и миросозерцание того или иного святого отца и церковного писателя. Поэтому патрология находится в неразрывной связи с рядом исторических и богословских дисциплин, прежде всего, с историей Церкви.
      Также в XVII в. появляется термин «патристика» —практически одновременно и у католических, и у протестантских писателей, подразделявших всю богословскую науку («теологию») на «библейскую», «патристическую», «схоластическую», «символическую» и «спекулятивную». Хотя оба указанных термина долгое время (вплоть до наших дней) часто употреблялись в качестве взаимозаменяемых, их всё же следует дифференцировать.
      {с. 3}
      Различие двух понятий весьма ясно сформулировал замечательный русский патролог Н. И. Сагарда: патристика, будучи по преимуществу наукой богословской,«собирает рассеянные в творениях отцов Церкви доказательства для догмы, морали, церковного строя и церковной дисциплины и стремится изложить их по их внутренней связи. Поэтому ее можно определить, как систематическое изложение заимствованных из отеческих творений доказательств, которые служат для исторического обоснования христианских истин. Она не даёт образа жизни и литературной деятельности богословских писателей, опуская биографию и библиографию, группирует догматическое содержание их творений по основным точкам зрения, излагает в связи и таким образом создает систему традиционного религиозного учения. Следовательно, в «патристике»индивидуальные особенности того или другого церковного писателя лишаются обычной ценности, иногда получая характер даже случайного отклонения от нормы, причем вся сила сосредотачивается на принципиальном тожестве нравственного и догматического учения с библейско-христианскими первоосновами. От этой науки существенным образом отличается «патрология», заключающая не только биографический и библиографический отдел, но и экзегетический, в котором излагается содержание отдельных произведений того или другого писателя и цельный образ его учения, с оттенением именно его индивидуальных особенностей, характерно отличающих данного писателя и определяющих его место в истории богословской мысли, и эта сторона признается существенной составной частью науки, которую она не может передать «истории догматов», так как в последней историческая сторона представляется не так подробно и обстоятельно, и совершенно в другой форме, чем в патрологии.
      В патрологии история христианских догматов представляется хронологически, в связи с самою жизнью древней Церкви и в том самом порядке, в каком христианские догматы раскрывались в действительности. С другой стороны, в патрологии каждый христианский догмат рассматривается в связи со всей системой вероучения тех церковных писателей, у которых раскрывается этот догмат; между тем как «история догматов» оставляет эту связь в стороне и берет из учения известного отца только то, что он говорит о том или другом догмате в отдельности». В этом определении Н. И. Сагарды область патрологической науки весьма четко отграничивается и от сферы «патристики», и от «истории догматов» — дисциплины, распространенной преимущественно в среде протестантов.
      Следует еще отметить, что слово «патрология» нельзя понимать в узком смысле слова, т. е. как науку, занимающуюся исключительно изучением творений одних отцов Церкви. В поле ее зрения попадают жизнь, творческая деятельность и богословие всех церковных писателей, т. е. тех писателей, которые принадлежали к Церкви и сознательно выражали церковное вероучение. Поэтому понятие «патрология» является практически тождественным выражению «древне-церковная письменность»(или более широкому — «церковная литература»). Сам предмет данной науки, таким образом, необходимо предполагает богословскую оценку памятников данной письменности, что существенным образом отличает православную (и, в значительной мере, католическую) патрологию от жанра «истории христианской литературы», в котором обычно подвизаются протестантские (а, отчасти, и светские) ученые. Для последних абсолютно чужда церковная точка зрения на свой предмет, а поэтому они включают в «историю христианской литературы», наряду с сочинениями церковных писателей, и произведения еретиков, не провидя между ними никакого различия. Тем самым, грани определения «христианский» совершенно размываются и оно принимает очень и очень аморфный вид. Безусловно, отстраняясь от такого не{с. 4}церковного подхода к христианской письменности, нельзя впадать и в противоположную крайность, т. е. в «грех сугубой дистинкции», ибо не всегда и во всем можно провести «церковность» до ее самой малейшей черты; иногда данную границу приходится как «намечать пунктиром». Это объясняется тем, что, во-первых, один и тот же христианский писатель в различные периоды своей жизни то был членом Церкви, то впадал в ересь или «схизму» (классический пример тому — Тертуллиан): во-вторых, некоторые взгляды одного и того же христианского писателя весьма точно отражали точку зрения соборного веросознания Церкви, другие же — не вполне согласовывались с ней, или даже вступали в явное противоречие с соборным церковным разумом; в-третьих, само это соборное веросознание, будучи самотождественным по сущности, находилось (и находится) в процессе самораскрытия, предполагающем изменение форм церковного сознания; наконец, в-четвертых, ереси и еретические сочинения всегда вызывали реакцию церковных писателей, а поэтому часто служили как бы «фоном» их деятельности и миросозерцания — без учета же подобного «фона» немыслимо и адекватное понимание жизни и учения отцов и учителей Церкви.
      В целом можно сказать, что «с точки зрения патристической среди писателей христианских различаются три группы: писатели христианские — христиане, но не принадлежавшие к Церкви Православной и не её учение излагавшие в своих произведениях; писатели церковные — члены Церкви Православной, писавшие об ее учении, жизни, деятельности и т. д., произведения которых не получили в Церкви значения точного изложения церковного и св. отцы Церкви — те из церковных писателей, произведения которых признаны самою Церковью наиболее точным выражением хранимого ею учения». Первая группа как раз и представляет тот «фон» (о котором только что шла речь) для православной патрологической науки, оставаясь на периферии ее изысканий; вторая и третья группы являются непосредственным предметом ее изучения. Как история церковной письменности, православная патрология исходит из того принципа, что эта «письменность резко отличается от светской своим религиозным, богословским характером, своим церковным содержанием — в ней самое существенное не форма, а содержание; а поскольку и различать произведения христианской письменности следовательно, с точки зрения ее богословской значимости». Этот подход православных ученых к патрологии коренным образом отличает данную науку от светской истории литературы. «Всеобщая история литературы или история литературы какой-либо нации отмечает прежде всего художественно-эстетическую сторону. Но эта точка зрения не применима к церковной литературе, потому что данная литература возникла не из литературно-эстетических, чисто художественных потребностей, а из практически-религиозных, церковных и богословских, ее история протекает параллельно или, скорее, органически связана с историей Церкви, в особенности с церковным вероучением и церковной наукой. Произведения церковной литературы — не художественные произведения и не стремятся быть такими; церковная литература — не изящная литература, а изображение жизни и страданий, веры и надежды древней Церкви. Авторы ее — не «писатели» и «литераторы», а церковные мужи и богословы; они, за редкими исключениями, заботятся не о форме, а о содержании. Эстетическое развитие церковного стиля, если оно действительно имело место, не обусловливало собою общего хода развития этой литературы. Правда, проповеди отцов Церкви имеют риторическую сторону (например, у Иоанна Златоуста), гимны — поэтическую, литургии — эстетическую сторону; некоторые отцы Церкви обнаруживали стремление к классическим формам выражения мыслей и чувств. Однако все это для хода развития церковной письменности имеет только {с. 5} случайное значение — интерес, какой имеют для нас эти произведения, существенным образом основывается на их особенном содержании.

      В ранне-христианском словоупотреблении понятие «отец» обычно ассоциировалось с термином «учитель». Уже святой Апостол Павел намекает на это, говоря: «хотя у вас тысяча наставников, но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием» (1 Кор 4:15). Святой Ириней Лионский также говорит: «Ибо если кто научен кем-либо, то он называется сыном учителя, а этот отцом его». Наконец, и Климент Александрийский изрекает: «Слова суть порождения души. Поэтому мы называем тех, кто наставляет нас, отцами».
      Подобная неразрывная связь двух понятий, доходящая почти до отождествления, прослеживается затем и в раннем монашестве, где слово «авва» подразумевало одновременно значения «духовного отца» и «учителя». Такое словоупотребление отчасти сохранилось и у нас, ибо мы говорим не просто об «отцах Церкви», но об «отцах и учителях Церкви». В то же время, указанные понятия обрели в современном православном словоупотреблении некоторые оттенки различия, на которых хотелось бы остановиться.
      Среди всех церковных писателей отцы Церкви, занимают особое место. Об этом ясно говорит, например, преосвященный Филарет Черниговский: «Церковь Христова есть царство истины и святости, основанное Христом Господом и силою Св. Духа, действующего чрез избранных своих, всегда живое в членах своих…; а высокая честь быть избранными орудиями Духа Божия предоставлена отцам Церкви». Они являются продолжателями дела свв. Апостолов: «это те преемники духа апостольского, которые и могли по дарованиям богопросвещенного ума и хотели по благодатной чистоте души предлагать и предложили в писаниях чистую истину Христову, семя Божие, действующее во спасение».
      Естественно возникает следующий вопрос: кого из христианских писателей следует относить к собственно «отцам Церкви»? Католические ученые и богословы выдвигают четыре основных критерия для определения понятия «отцы Церкви»: 1) ортодоксальность учения, 2) святость жизни, 3) признание Церкви и 4) древность. Данные критерии, за исключением последнего, признаются и православными патрологами. При этом, правда, следует оговориться, что ни один из названных критериев нельзя рассматривать с узко формальной точки зрения. Например, если брать первый критерий, то необходимо учитывать, что, хотя Богооткровенные истины христианства неизменны и даны нам в своей незыблемой полноте, восприятие и раскрытие их со стороны человека происходило во времени и постепенно. Человеческий ум в ходе истории как бы постепенно продвигался (и продвигается) к все большей полноте познания и понятийного выражения этих истин. Как пишет архимандрит Сильвестр: «Бог постепенно приучал людей к постижению Откровения, как приучают живущих во тьме к свету». А поэтому Церковь в ходе земной историк своей «извлекает известные истины из Откровения и поставляет их пред глазами верующих, возводя их на степень догмата, т. е. истины уже непререкаемой». Вследствие этого деятельность Церкви «представляет собою, можно сказать, своего рода внутреннюю, непрерывную диалектическую работу, клонящуюся, при желании оградить истины веры от всякого рода заблуждений, к более и более точному разъяснению и определению их для более прочного утверждения в сознании верующих». Данный процесс условно можно назвать процессом «догматизирования». Постепенность такой диалектической работы со{с. 6}борного разума Церкви заставляет нас быть осторожным в оценке взглядов того или иного отца и учителя Церкви, предостерегая против «анахронизма суждений». Например, если рассматривать триадологию доникейских отцов с точки зрения четко сформулированного учения о Святой Троице (нашедшего классическое выражение в известном «никео-цареградском символе»), то можно констатировать, что многие из этих отцов явно тяготели к субординационизму. Аналогичным образом в христологии св. Кирилла Александрийского встречаются некоторые неточные формулировки, которые можно трактовать, так сказать, в «монофизитском» ключе. Кроме того, критерий «ортодоксальности» нельзя применять узко формально и в том плане, что все сказанное тем или иным отцом является истиной в последней инстанции. Ибо «писания отцов — человеческие произведения и существенно отличаются от Священного Писания Ветхого и Нового Завета, которое богодухновенно, составлено под специальным воздействием Св. Духа и потому должно рассматриваться и почитаться, как Священное и Божественное Писание. За весьма редкими исключениями, никто не смешивал произведений отцов Церкви с боговдохновенными писаниями пророков и Апостолов, и такого смешения нельзя допускать без опасности запутаться в безвыходных противоречиях. Отсюда, при неизменном подчинении всегда живому, всегда непогрешимому авторитету Церкви, которая есть верная хранительница божественных обетований и всеобщего и непрерывного Предания, вытекает для нас известная свобода в изучении отеческих творений и заключающегося в них учения; отсюда же, не умаляя значения отцов, мы получаем возможность и право внести необходимые различия в оценку их учения». Поэтому, согласно мнению одного из первых русских патрологов, следует проводить различие между «погрешностями» и «заблуждениями», ибо они «не одно и то же. Иное дело погрешать в таких истинах, которые, не будучи определены Церковью, могли быть изъясняемы так или иначе — и совсем другое дело упорствовать против ясного определения всей Церкви. Первого рода ошибки нередко можно встретить у св. отцов, но отнюдь не погрешности второго рода. Погрешностей св. мужей не должно одобрять и упорно держаться их, точно также, как и упрекать их за оные, помня ту истину, что и святой человек, как человек, мог иногда ошибаться».
      Что касается второго критерия — святости жизни, то здесь следует остерегаться отождествления понятий «святость» и «безгрешность», ибо, как известно, только один Бог без греха. Поэтому нельзя забывать того, что отцы Церкви были людьми: в жизни их могли случаться падения, проступки и т. д., но своим подвигом покаяния, молитвы и доброделания они искупили их пред Господом и Церковь единодушно признает их святыми. С другой стороны, некоторые еретики, например, Несторий, по внешней стороне своей личной жизни приближались к идеалу святости, однако это не позволяет причислять их к лику святых, ибо формальное применение только одного критерия не допускается соборным разумом Церкви. Вследствие чего «святость должна быть запечатлена блаженной кончиной в общении с Церковью или даже мученичеством за Христа. Святость жизни св. отцов служит:
      a) ручательством духовной опытности их, как руководителей в святой христианской жизни,
      b) основой их глубокого проникновения в истины христианского вероучения, по принципу Мф 5:16,
      c) залогом их беспредельной преданности к истине и Церкви, как церковных учителей и защитников интересов Церкви».
      {с. 7}
      Поэтому третий критерий — признание Церкви — является главным и решающим фактором в определении границ понятия «отцы Церкви». Впрочем, и здесь признание Церкви нельзя полностью отождествлять с канонизацией. Сонм святых на небесах — бесчисленен и не все святые горней Церкви, бывшие «тайными делателями Царства Божьего», известны нам, поскольку знаем мы лишь отчасти и проникнуть в сокровенную суть великой тайны Церкви нам, пребывающим в «юдоли печали», не дано. Канонизация святых лишь только намечает контуры этой великой тайны. Ибо «в отношении к некоторым лицам Церкви еще не довольно прошло времени, чтобы узнать волю Божию о них, прославляющую святых своих по своему усмотрению. Потому, если высокие качества известных лиц, их высокая образованность и подвижническая жизнь, не подлежат сомнению и они пользуются уважением Церкви, хотя и не в числе святых, то, не дозволяя себе без воли Духа Божия называть их св. отцами, должны мы признавать их знаменитейшими учителями Церкви, иначе, следуя примеру Церкви, должны называть их блаженными учителями, блаженными отцами и ставить вслед за св. отцами. Таковы, например, патриарх Фотий, Феофилакт Болгарский, Марк Ефесский».
      Четвертый же критерий (древность), выдвигаемый католическими богословами, не признается, как отмечалось выше, православными патрологами. Исходя из него, католические ученые завершают собственно патрологию на греческом Востоке св. Иоанном Дамаскиным (начало VIII в.), а на латинском Западе — Исидором Севильским (VII в.). Православную же точку зрения на сей счет ясно выразил покойный отец Иоанн Мейендорф: «Наша Церковь учит, что божественное Откровение не ограничено никакими хронологическими рамками. Дух святой действует через людей всех времен, и Церковь «узнает» в людях своих «святых отцов» не по причине древности, а руководствуясь своей внутренней интуицией, на основании которой и формируется Предание». Вследствие этого наука патрология, собственно говоря, не имеет конечного хронологического предела, или, если говорить более точно, данный предел устанавливается грядущим концом бытия этого тварного мира и человечества.
      Таким образом, святые отцы Церкви суть «надежнейшие руководители в деле религиозного знания; в их писаниях заключено апостольское Предание, посему все споры о вере, о правилах благочестия и благочиния церковного необходимо должны быть решаемы при свете святоотеческих писаний; но несомненным доказательством истины служит только единодушное и согласное их учение, только сие учение всякому должно принимать за несомненное правило, а не всякую частную их мысль и не всякое их предположение и исследование. Церковь во все времена имела и имеет нужду указывать для своих чад такие сочинения, которые могут служить предохранением от неверия, заблуждения и нравственных падений; и она во все времена тщательно отличала тех пастырей, которых Бог особенно ущедрил дарами Своей благодати, приуготовлял к борьбе с еретиками и одарил дарами премудрости и ведения; она принимала их писания с особенным уважением и предлагала их в руководство на будущие времена».
      Отмеченный в этом высказывании архимандрита Порфирия принцип «согласия отцов» (consensus patrum) имеет важнейшее значение для патрологии. Еще в V в. его достаточно четко сформулировал прп. Викентий Лиринский: «Но должно сносить суждения только тех отцов, которые живя, уча и пребывая в вере и в кафолическом общении свято, мудро, постоянно, сподобились или с верою почить о Христе, или блаженно умереть за Христа. А верить им должно по такому правилу: что только или все они, или большинство {с. 8} их единомысленно принимали, содержали, передавали открыто, часто непоколебимо, как будто по какому предварительному согласию между собою учителей, то считать несомненным, верным и непререкаемым; а о чем мыслил кто, святой ли он или ученый, исповедник ли и мученик, не согласно со всеми или даже вопреки всем, то относить к мнениям личным, сокровенным, частным, отличным (secretum) от авторитета общего, открытого и всенародного верования; дабы, оставив древнюю истину вселенского догмата, по нечестивому обычаю еретиков и раскольников, с величайшей опасностью относительно вечного спасения, не последовать нам новому заблуждению одного человека».
      Именно такое «согласие отцов» и делает их авторитетными выразителями Священного Предания. А «Предание — это Дух Христов, оживляющий Церковь и составляющий ее внутреннюю сущность. Подобно человеческому телу, оживляемому душой, и Тело Христово оживляется живущим в Нем Духом Христовым». Естественно, что святоотеческие творения не объемлют всю полноту церковного Предания, а представляют собой только часть его, наряду с постановлениями вселенских соборов, богослужением, церковными обычаями и т. д. Кроме того, творения святых отцов суть памятники церковной письменности, а в Церкви письменное Предание всегда вторично по отношению к устному Преданию. Ведь «Христово Предание, живущее и проповедуемое в Церкви пастырями и учителями, только мало-помалу записывается, чему в Библии положено как бы идеально-совершенное начало, первообраз. Православно-вселенская Церковь, как благодатная таинница истины Христовой, вдохновляемая и руководимая Духом Святым, всегда создает особую письменность, целый и целостный ряд словесных памятников непогрешимого Предания, коренящегося в ее религиозно-православном самосознании. Таким образом, в Церкви и Церковью всегда записывается только некоторая часть из того, что составляет религиозную сущность ее бытия и жизни всех истинно верующих христиан. Очевидно, что не все богооткровенное учение, не вся религиозная жизнь, не весь, так сказать, догматико-канонический «материал веры», находящийся и живущий в Церкви, вполне и всецело выражается и запечатлевается в письменных творениях и словесных памятниках церковных». Разумеется, это отнюдь не умаляет значения данных творений, поскольку письменное Предание является существенной и неотъемлемой частью всего Священного Предания.
      Сложнее и запутаннее дело обстоит с обозначением «учители Церкви». На католическом Западе в 1298 г. декретом папы Бонифация из числа прочих отцов были выделены четыре — Амвросий, Иероним, Августин и папа Григорий Великий (Двоеслов); они получили почетное наименование «высокочтимых учителей Церкви» (egregii doctores ecclesiae), «учителей Церкви по преимуществу» (doctores ecclesiae pereminentiam) или «великих отцов Церкви». Затем к числу этих «преимущественных учителей Церкви» были причислены еще восточных четыре отца: Афанасий Великий, Василии Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст. Позднее титул просто «учителей Церкви» (doctores ecclesiae) усвоили целому ряду как восточных (Кириллу Иерусалимскому, Кириллу Александрийскому, Иоанну Дамаскину), так и западных церковных писателей (Иларию Пиктавийскому, Льву Великому, Фоме Аквинату, Бернару Клервосскому, Петру Дамиану и пр.). А «в православной Церкви и у православных патрологов наименование «учителя Церкви» не имеет устойчивого и строго определенного значения. Иногда оно прилагается, как особенно почетный титул («великий вселенский учитель»), к знаменитейшим из отцов Церкви (Василию Великому, Григорию Богослову и Иоанну Златоусту); большею же частью употребляется в отношении к наиболее выдающимся из церковных писателей, которые не удо{с. 9}стоены Церковью почетного звания «отцов Церкви», но известны своими высокими качествами, исключительной образованностью, подвижнической жизнью и пользуются уважением в Церкви, хотя и не в числе святых (например, Климент Александрийский, Ориген, Иероним, Августин, Феодорит Кирский), и по своему значению близки к отцам, стоя в тесной связи с ними. Впрочем, каких-нибудь определенных указаний в этом отношении не выработано, почему у нас отцам Церкви противополагаются просто церковные писатели, т. е. такие писатели, которые не имеют некоторых святоотеческих свойств, — не отпечатлели в своей жизни и сочинениях в совершенной чистоте и целости преданной веры Церкви, но до конца жизни пребывали в духовном общении с Церковью и т. п., каковы, например, названные Климент Александрийский, Ориген, Тертуллиан, Лактанций, Евсевий Кесарийский, Иероним, Августин, Феодорит Кирский и др. Одни из них самою Церковью по какому-либо поводу выделены из ряда отцов (Евсевий Кесарийский на VII вселенском соборе), ошибки других выяснены были при точной формулировке церковного учения (например, мнения Оригена), об иных Церковь не высказала своего суждения, или не признала их святыми и прославленными».
      Именно отсутствие четких критериев в определении понятия «учители Церкви» приводит иногда к некоторому расхождению в мнениях среди православных патрологов. Например, С. Л. Епифанович, в отличие от Н. И. Сагарды, на сей счет высказывается так:
      «Надо заметить, что у нас неправильно называют «учителями» церковных писателей, которые погрешали в истории и не удостоены имени св. отцов, между тем, как наименование «учитель Церкви» более почтенно, чем «отец Церкви» и усвоено немногим из них, которые были корифеями и вождями в борьбе против ересей. Гораздо правильнее поэтому всех, не причисленных к лику отцов, называть «писателями церковными» (ecclesiasticis-criptores). К ним неприложимы признаки отцов Церкви, глазным образом по отсутствию православия в их воззрениях по некоторым пунктам учения и, следовательно, по отсутствию общения с Церковью. Авторитет за ними Церковью не признается, причем это непризнание их выражается или в форме оставления их без внимания при перечне свидетелей Священного Предания и непринятия в святцы, или в форме открытого отвержения». Однако, на наш взгляд, подобная точка зрения представляет определённую крайность, особенно в отношении древнейшего периода церковной письменности. Дело в том, что некоторые из названных христианских писателей (Климент Александрийский, Ориген) исполняли особое церковное, служение в качестве «дидаскалов» и воспринимались Церковью именно как «учители». Учитывая такую специфику древнейшего периода церковной литературы (которая, следует заметить, проявлялась достаточно часто и в позднейшие эпохи вплоть до наших дней), мы считаем возможным применять название «учитель Церкви» — к тем христианским писателям, которые подвизались на великом поприще церковного учительств.
      Вообще необходимо подчеркнуть, что «и церковные писатели, не имеющие церковного авторитета, равного святоотеческому, также должны быть предметом тщательного и обстоятельного изучения в патрологической науке. И необходимость этого основывается прежде всего, на том, что деление на отцов Церкви и просто церковных писателей возможно только в отвлечении, когда церковный писатель оценивается как личность, выделенная из общего хода церковной жизни и особо рассматриваемая в отношении к ее личным достоинствам, твердости в вере и непоколебимой преданности учению Церкви; но такого деления нельзя произвести, если живо представить себе широкое, часто бурное, течение жизни древней Церкви; здесь непрестанно сменяются отцы Церкви писателями {с. 10} церковными, одни влияют на других, все принимают деятельное участие в жизни Церкви, в её борьбе с внешними и внутренними врагами веры, в раскрытии и обоснования христианской истины, и нет возможности точно расчислить, что должно отнести на счет литературной деятельности признанных отцов Церкви, с одной стороны, и церковных писателей, с другой. Достаточно вспомнить о том влиянии, какое имел церковный писатель Тертуллиан на отца Церкви Киприана, Ориген — на выдающихся отцов Церкви IV в., блж. Августин — на богословов западной Церкви. Далее, церковные писатели — богословы и образованнейшие мужи христианской древности — оказали сильное и весьма важное влияние на раскрытие внутреннего содержания христианства, углубление и формирование церковного учения; в подтверждение этого можно указать на Климента Александрийского, Оригена, Августина, Феодорита Кирского. Наконец, и как исторические свидетели о вере и жизни Церкви своего времени церковные писатели имеют весьма важное значение. Что касается, так сказать, юридического права на привлечение к изучению и произведений церковных писателей, не провозглашенных Церковью в качестве «отцов», то оно в достаточной степени обосновывается на том историческом факте, что православная Церковь ни разу не ставила своею нарочитою задачей определить церковное значение всех церковных писателей и степень точности выражения ими церковного учения». Поэтому «патрологическая наука не должна наперед устанавливать определенного выбора между произведениями древне-церковной письменности, и одни исследовать, а другие отвергать; все сохранившиеся памятники древне-церковной письменности, весь литературно-исторический материал, оставленный членами древней Церкви, необходимо изучить с той подробностью и обстоятельностью, каких требует значение его в целом и отдельных частях».

      Изобретение книгопечатания в XV в., а также интерес к произведениям классической древности (включая и христианскую древность), характерный для гуманистов эпохи Ренессанса, дослужили главными причинами появления первых изданий святоотеческих творений. В конце XV века И. Хейнлен (J. Heynlin) первый высказал идею издания творении четырех латинских «великих учителей Церкви», а И. Амербах частично осуществил эту идею, выпустив в свет сочинения св. Амвросия Медиоланского и ряд творений ( Opera) блаж. Августина (1492 и 1506 гг.). Вслед за ними последовала публикация «патристических антологий» Н. Зигхарда ( Aritidotum contra diversa somnium feresaeculorum haerese; 1528) и Г. Герольда ( Orthodoxographa; 1555). Стали появляться и уже достаточно монументальные издания, носящие названия «Библиотек святых отцов»: первый опус такого рода в 9 томах появился в Париже в 1575 г. ( Sacra Bibliotheca sanctorum Patrum praducentos…). За ним последовали «Большая Библиотека» ( Magna Bibliotheca veterum Patrumetantiquorum scriptorum ecclestiasticorum, 14 томов; Кельн, 1618) и «Самая большая Библиотека» ( Maxima Bibliotheca vetrum Patrum etantiquorum scriptorum ecclcsiasticorum, 27 томов; Лион, 1677). В двух последних изданиях был принят хронологический принцип печатания творении церковных писателей, но их существенным недостатком являлось то, что греческие отцы Церкви издавались лишь в латинском переводе. Данный недостаток попытались исправить Ф. дю Дюк (F. du Duc), издавший в Париже в 1624 г. два тома некоторых сочинений греческих церковных писателей в оригинале и с латинским переводом, и Ф. Комбефи (два аналогичных издания в 1648 и 1672 гг.).
      {с. 11}
      Эти и прочие издания XVI — XVII вв.