Бригитта Швайгер
      Откуда в море соль
      Роман
      Перевод с немецкого Екатерины Нарустранг
      Вот это, это совершенно верно! Отдыхать! В этом глубокий смысл! Они здесь для отдыха. Поэтому я и против так называемых интересных женщин. Женщинам нужно быть не интересными, а приятными.
      Артур Шницлер. Флирт
      Главное, чтобы все было прилично
      это говорит бабушка в спальне моих родителей перед зеркалом. Такое простое слово, но оно вмещает в себя отраду и успокоение. Прилично. Молнию заедает. Жарко, воздух спертый, неплохо бы открыть окно. Мама втискивается в платье. В молнию попадает ткань. Опять это барахло, говорит папа. Это не барахло, отвечает бабушка, это хороший материал. Она теребит опушку платья. Что значит опять?
      спрашивает мама. Она же надевала его лишь однажды, на похороны дедушки. Бабушка говорит, платье вполне элегантное. Папа совершенно выходит из себя. Уже целый час, как он собрался, вчера специально ходил к парикмахеру, чтобы выбрить свой затылок. Черный костюм, в кармашке белый носовой платок, серая шляпа. Бабушка спрашивает, можно ли ей идти в таком наряде. Да, да, иди, иди, кто на тебя посмотрит, на тебя ведь никто не обращает внимания, ты уже старая и конечно можешь идти и так, только не слушай ничьих советов. Опять ты надвинула меховую шапку слишком глубоко на глаза. Выглядишь, как русская деревенская баба. Да, так ты без сомнения можешь идти, говорит папа. Мамина молния наконец застегнута. Мама осторожно вытирает мелкие бисеринки пота на лбу, затем подкрашивает губы, они еще и сегодня составляют предмет ее гордости. Теперь быстро протереть сумочку. Кожа должна блестеть. Папе интересно, давно ли появилась у мамы эта сумочка. Давно, отвечает она. Бабушка согласно кивает. Папа утверждает, что видит эту сумку впервые. Элегантная сумка, говорит бабушка, самое главное
      она подходит к туфлям. Мама расправляет перчатку. Может быть, левую надеть, а правую нести в руке, спрашивает она. У тебя рука замерзнет, предостерегает бабушка. Поторопитесь же, говорит папа.
      А она? Что с ней? Почему ты лежишь на постели? Тебе плохо? Все трое склоняются надо мной. Ты же помнешь платье! Надень туфли! Возьми пальто! Чье пальто? Твое, естественно! Чудное пальто, говорит бабушка, в таком не стыдно и на люди показаться. Немножко наведу здесь порядок, говорит мама, столько всего кругом набросано, позволь мне убрать. Нет, папе некогда. Смотри, теперь твое чудное платье помято! А ты зачем ложишься на постель? Посмотри на себя! Почему ты не пошла к парикмахеру? Ах уж эти нервы, говорит бабушка, вот когда я думаю о прошлом! Не думай о прошлом, а лучше застегни свою кофту, говорит папа. Разве я думаю о прошлом, говорит бабушка, о господи! Она же выглядит, как труп! Ребенок слишком мало ест и слишком много курит! Каждый день на голодный желудок черный кофе! Прошу тебя, не бери сегодня свой одеколон, говорит мама и сует бабушке в руки флакончик. Им же сидеть рядом, а мама не выносит бабушкин одеколон. Я всегда беру с собой одеколон! Бабушка говорит, она к нему привыкла. И кроме того, она должна экономить. Кто сказал, что ты должна экономить? Ты же каждый месяц получаешь достаточно денег, кричит папа. Я должна думать о будущем, говорит бабушка. Иди же, говорит папа, или ты передумала?
      А что, если я передумала? Если мы позвоним и скажем, что мы не придем. Может быть, когда-нибудь позже, но не сегодня. Я передумала, я не хочу, собственно говоря, я никогда не хотела, вы меня перехитрили. Потому что вы сказали, это лишь пустая формальность, а теперь нервничаете, как будто все всерьез, все против меня. Вы сказали, не бойся, детка, это лишь дань традиции.
      Папа, насвистывая, сбегает по ступенькам, мама и бабушка уцепились друг за друга и медленно идут следом, потому что бабушка быстро не может, из-за колена, она поднимается и спускается по ступенькам боком, с тех пор как во время путешествия к вулкану на Сицилии у нее началось воспаление коленной чашечки, она привезла с собой тогда целую коробку вулканических крошек и больное колено. На всякий случай они взяли с cобой носовые платки. В кино они тоже всегда берут с собой носовые платки, потому что ходят только на трагические фильмы. Рядом с телевизором у нас всегда лежит коробочка с лигнином из амбулатории отца. Когда сообщают об аварии самолета, мама непременно плачет, когда передают сообщение из Сахели или из Индии - тоже, особенно когда показывают фотографии и когда идут старые фильмы с Отто Вильгельмом Фишером или Рут Лойверик, а также если случаются землетрясения. С тех пор как существуют бумажные носовые платки, можно во всяком случае плакать не сдерживаясь.
      Четыре дверцы открыты, папа стоит у машины. Почему же вы скопом лезете именно в эту? Ведь все дверцы открыты! Прекрати же наконец, говорит мама. Дай нам сесть так, как мы хотим, говорит бабушка. Она сядет вперед. Кто? Ты? Может быть, мне сесть рядом с папой? - спрашивает мама. Хватит, просит папа, мы трогаемся. Мне становится невмоготу. Вечно мы спорим, бормочет бабушка, и мне это даже нравится! Можно сойти с ума, шепчет мама. Успокойся, говорит папа, и немедленно пристегнись! Посмотри на свое платье, говорит бабушка. Она ничего не замечает, она просто вульгарна. Ни одна дама не позволила бы себе так сидеть.
      Рольф, сказала я, любимый, я больше не хочу. Он досадливо отмахнулся. Это просто страх перед холодной водой. Прыгай! Мне вдруг изменило мужество, сказала я. Тогда он подобрал другие слова и выстроил с их помощью глухую стену. Наконец все было готово. Мы же насмешим людей. Мне следовало бы больше доверять ему, впрочем, прежде так оно и было. Потом мы вместе над этим посмеемся. Ты меня не понимаешь, сказала я. Как же ты хочешь, чтобы тебя кто-то понимал, если ты сама себя не понимаешь. Того, кто чувствует себя действительно свободным, не могут сковывать внешние приличия. Мы не бродяги, не цыгане, ответил он. Ни моя профессия, ни мое общественное положение не позволят мне удовлетворять любую из твоих прихотей. Скажи "нет", я приму это. Да или нет? Если ты скажешь "нет", я сделаю определенные выводы, но ведь ты знаешь, я привык добиваться того, чего хочу.
      Да, я знаю. После первого семестра в техническом университете Рольф понял, что медицина интересует его, в сущности, больше. Однако любое начатое дело надо доводить до конца. Когда я сказала ему, что опять записалась на новый курс лекций, он утешал меня, нежно обнимая. Я ничего из себя не представляла, но для него я значила много. Я ни на что не годилась, зато я годилась для него. Он говорил: ты - единственная в мире женщина, с которой мне не скучно. Я не знала, что бы я делала без Рольфа. Он говорил, тебе и не нужно этого знать, потому что я с тобой. Мы любим друг друга. Разве это ничего не значит? Что ему делать с женщиной, у которой нет честолюбия? У меня его хватит для нас обоих. Это соответствовало истине. В пасмурный вторник в университете проходила защита Рольфа и присуждение ему степени магистра. Он пригласил друзей. Я печатала адреса на конвертах. Рольф сказал: по крайней мере, ты могла бы научиться печатать на машинке. Я поехала тогда одна, потому что мне надо было о многом подумать, в частности о том, что я могла бы, по крайней мере, научиться печатать на машинке. Рольф выехал раньше и попросил меня быть вовремя. Сегодня я буду вести себя как следует, с сегодняшнего дня, думала я в тот пасмурный вторник, только вперед и не пренебрегать честолюбием, клянусь. Девушки в университете всегда поражали меня своими помявшимися от сидения и за зубрежкой юбками, неухоженные создания, у которых не было времени на глупости.
      У пассажиров автобуса, направлявшегося на защиту, был очень серьезный вид. И у шофера тоже. Одна пожилая женщина спросила его, в тот ли автобус она садится. Он кивнул. Завел автобус. Преисполненный сознания, что привезти всех пассажиров на защиту и присуждение степени магистра - его долг. Он принес себя в жертву, отказался от аттестата зрелости и диплома, чтобы подвозить до университета других. Мне он тоже позволил ехать, поскольку у меня был билет. Но в глазах его я прочла нечто, похожее на упрек, и у меня ведь была такая возможность, но я ее не использовала! Женщина, спросившая, идет ли этот автобус к университету, вытащила из сумочки письмо, написанное от руки, и углубилась в чтение. Конечно же, племянник сообщал, что сегодня в одиннадцать у него защита. Или, может быть, внук. Или просто студент, который снимал у нее свободную комнату, а теперь вспомнил о своей квартирной хозяйке и пригласил ее. Рядом с ней сидела молодая учительница. Я сразу же поняла, что эта блондинка - учительница. Старушка спросила ее, нужно ли показывать приглашение при входе. Учительница с улыбкой кивнула. Женщина опять углубилась в свое письмо. По всей вероятности, она все еще не могла поверить, что мальчик действительно этого добился. И что он вспомнил о ней... Сколько еще остановок, спросила она. Еще минут десять, ответила учительница. А может быть, она фармацевт? Во всяком случае, я была уверена, что она что-нибудь закончила. Пожилая женщина наконец сложила письмо и убрала его в сумочку. Потом улыбнулась мне. Я улыбнулась в ответ. Я тоже еду на защиту? Да, ответила я и покраснела. Потому что я почувствовала, что и фармацевт на меня смотрит. Брат? Нет, сказала я, жених. Поздравляю, сказала старушка и протянула мне свою сухую руку в пятнах. Я пожала ее и спросила: сын?.. Нет, мой крестник! Поздравляю, сказала я, а фармацевт смущенно отвернулась к окну. А что вы изучали? спросила старушка. Я? Ничего. Это еще лучше, сказала она, для женщины это еще лучше. А какая у вас профессия? Секретарша, быстро сказала я, потому что вспомнила, что могла бы, по крайней мере, научиться печатать на машинке. Для женщины это прекрасная профессия, сказала крестная мать. Я тоже секретарь, сказала фармацевт, я еду на защиту моей сестры.
      А там, в актовом зале, пропитанном запахом большого количества людей, говорили на латыни, и некоторые мужчины были облачены в странные наряды и причудливые головные уборы. За моей спиной кто-то сказал, что дипломированному инженеру не полагается стоять позади доктора, потому что оба имеют равную академическую степень. Я подумала, что Рольф не только дипломированный инженер, но и доктор технических наук. Тут мне стало холодно, и вечером того вторника я уже не могла больше с ним спать. Мне бросились в глаза его кальсоны. Пришлось отвернуться. Доброй ночи, волшебник. Куда уходит любовь, когда она уходит? В задницу проваливается? Не будь вульгарной. Он такой сильный, я - такая слабая, все так прекрасно, а вот теперь я больше не могу. Рольф сказал, не будь ребенком. Как пресно он прижимался ко мне в ту ночь. Подойди к слепому и скажи ему: не будь слепым! Ну что ж, хорошо, сказал дипломированный инженер, доктор технических наук, и погасил свет.
      Папа говорит, Рольф - порядочный и вполне достойный молодой человек, мама говорит, Рольфом я могу гордиться, бабушка говорит, самое главное - приличные отношения. Карл думал иначе и ничего не сказал. Но Карл не в счет с тех пор, как у себя в школе на уроке по правам человека он рассказал в качестве примера недостойного обращения с человеком подлинную историю. В районную больницу привезли батрака, оказалось, что кроме сломанной ноги он страдал хроническим истощением. К тому же выглядел одичавшим. Говорить связно этот батрак не мог, спал он в кладовке, где хозяева хранили копчености, еда его состояла из отбросов, которые он находил летом во дворе, а зимой - в конюшне. Денег он в глаза не видел, хотя ему полагалось пособие по социальному обеспечению, но это пособие забирал себе хозяин. Историю про этого батрака Карл рассказал своим ученикам в школе, а я рассказала ее папе, папа в это время как раз ел копченое мясо, и поскольку хозяин, как говорит мама, был нашим постоянным пациентом, а постоянством наших пациентов мы гордимся, и не исключено, что копченое мясо получено именно от этого хозяина, во всяком случае с тех пор Карл - психопат и в расчет его не принимают. Действительно, слишком поздно идти на попятный, мама Рольфа и мои родители уже перешли на ты. В тот день, когда мы договорились о сроках, бабушка вытащила свою кружевную скатерть и богемские хрустальные бокалы, потом коробку с побуревшими фотографиями, и Рольф сказал, что я похожа на маму, а бабушка сказала, что губы сердечком у меня все-таки от нее, она показала зубы и сказала, все - свои, это было бестактно, так как у матери Рольфа - искусственные, а бабушка этого не заметила и еще сильнее наступила на любимую мозоль, объяснив, откуда в нашей семье такие крепкие зубы - именно по ее уже во многих поколениях здоровой линии. Мне тоже пришлось показать зубы, а папа после обеда подарил Рольфу вторую пару своих резиновых сапог. У него теперь будет компаньон для охоты и рыбалки. Путь назад отрезан.
      Кто должен войти первым? Они выталкивают меня: ты! С кем? С кем?! С папой, естественно. Орган уже играет. У органистов на руках обычно надеты маленькие шерстяные "пальчики", я это видела однажды в кино. Они всегда бедны и мерзнут, потому что они артисты. Карл не мерзнет, но он пьет. Когда органисты пишут музыку, над ними смеются. Антон Брукнер жил в той деревне, где произошла история с батраком. По ночам он жег слишком много света, керосинового или электрического, во всяком случае хозяин ругался, а вся округа говорила, что учитель Брукнер не в своем уме. Был ли он женат? Поцелуй меня еще разок, просит мама. И меня, говорит папа. И меня пусть поцелует, говорит бабушка, смотри, вон стоит твоя будущая свекровь! Бабушка показывает пальцем, папа дергает ее за руку. Не болтай так много! Каждый человек имеет право голоса, говорит бабушка, я - мать, и если бы меня не было, вас всех тоже не было бы. Фотограф загораживает нам дорогу. Ну иди, говорит папа. Иди прямо. Не наступай на платье.
      Это - твоя свадьба, невеста - ты, а то, что на тебе надето, не длинная белая ночная сорочка, а подвенечное платье. И тот, кто сидит рядом с тобой, такой бледный, это по-прежнему Рольф, отныне твой муж, не для тебя, а для остальных. Ты сказала священнику "да", а подумала "нет". Значит, ты солгала. Теперь ешь суп серебряной ложкой. Вокруг снуют официанты. Я не выношу официантов. В них есть что-то скользкое. Мне они подают первой, хотя я сижу от двери дальше всех, и им приходится делать крюк, два-три-левой, извольте, пожалуйста, затем очередь Рольфа, извольте, пожалуйста, затем моя мама, она не теряет дочь, она приобретает сына, затем мама Рольфа. На верхней губе у нее длинные волоски. Когда она смеется, видны воспаленные десны, там, где золотые коронки. С тех пор как отец Рольфа умер от апоплексического удара, она много говорит и много смеется. Конечно, у нее мы жить не будем. Рольф мыслит современно. Два-три-левой, и вот официант опять рядом. Я получаю кусок ананаса с красной вишенкой. Только я? Нет, просто я первая. Важна очередность. Можно ли растрачивать свои мысли на такую ерунду? Как полагается подавать на свадьбе? Кроме того, здесь холодно. В этом никто не признается. Раньше здесь располагалась столовая одного рыцарского замка. На стенах грязными пятнами еще висят картины. Потому что я близорука. Невеста в очках - куда это годится? Ресторан дорогой, платил за все папа. Разве можно после этого признаться, что здесь плохо топят? Рольф меня совсем не замечает. Это его день. Только он не знает, какой именно. Все идет по плану. Первый взнос за квартиру сделан свекровью и папой. Объект удачный. Помещение капитала. Хорошая квартира - это надежная тюрьма. Альберт и Хильда сидят между дядей Манди и тетей Гретой. Хильда хотела стать диктором на телевидении, но родители не позволили. Тогда она купила Альберта квартирой. Без Хильды Альберт не достиг бы такого жизненного уровня. Стало быть, квиты.
      Альберт мне нравится больше, чем Рольф. Он мне всегда нравился. В будущем я этим займусь. Мясо было превосходным, говорит кто-то из гостей. Прошу вас, официант, не забудьте сигары! Пусть невеста улыбнется. Зачем? Тебя фотографируют, говорит мама. Пожалуйста, посмотрите сюда, головку чуть наклоните, благодарю! В Англии в таких случаях говорят "Cheese!", впрочем, замечает кто-то, вы не находите, что слишком уж носятся с этим французским сыром? Когда подумаешь, что у нас в Австрии по меньшей мере двадцать три сорта сыра... Однако не будем сравнивать! Тот, кто никогда не был во Франции... Возможно, когда-то это была Франция! Я был там прошлым летом, говорит кто-то, безутешно, без-утешно, говорю вам. Я бы сказал, продолжает кто-то, что со времен Помпиду ни один французский президент... Однако я все же позволю себе думать, что при де Голле... Нет! Де Голль никогда не интересовался... Когда смотришь назад в историю... Да здравствует невеста! Как молодо она выглядит, и все у нее еще впереди! Не все, гм... Пусть невеста улыбнется еще раз. When you' re smiling, when you' re smiling, the whole world smiles with you. Да здравствует Боб Хоуп, американский киноактер! Чушь, Боб Хоуп был англичанином, говорит кто-то. То есть как это был? Невеста пьяная.
      Теперь самое время посмотреть, что подарил мне к свадьбе дядя Манди. В церкви он сунул мне в руку конверт. Вероятно, тетя Грета не знает, что он дает мне деньги. Дядя Манди только что приехал из Лунца, который на море, и дал мне, пожалуйста выбрось это, и дал мне, немедленно выброси этот конверт, дядю Манди не испугал даже далекий путь из Лунца, который на море, сюда, чтобы мне, если ты сию же минуту не выбросишь этот конверт, то потом получишь пощечину, говорит Рольф. Три тысячи шиллингов. Тетя Грета носит шляпу с полями. Это идея. Почему я выхожу замуж не в шляпе? У меня лицо как раз для шляпы. Кроме того, Рольф, ты не смеешь дать мне пощечину, потому что я - невеста, и к тому же пощечину я уже получила от Карла, ты отлично это знаешь. Спасибо, Карл, что ты подумал обо мне накануне свадьбы, ты меня не забыл. Знаешь, Рольф, когда ты перед гимназией дрался из-за меня с Карлом, прав был Карл, я тебе солгала. Почему тебя это не интересует? Тебе следовало бы поинтересоваться той, на ком ты женишься. Нет, говорит Рольф, меня это не интересует. Все едят. Все пьют кофе. Я буду фотографировать фотографа. Но Рольф против. Официант принес сигары. На каждой - бумажная ленточка, на которой изображена гора Гросглокнер. Разве на австрийских свадьбах так принято, чтобы обязательно присутствовала высокая гора? Все ведут себя так, словно свадебное застолье - дело для них обычное. Сегодняшние гости - те самые, которые последний раз обедали у нас на дедушкиных похоронах. И вот опять встретились. Фотограф все еще фотографирует. При каждой вспышке у отца судорожно сжимается желудок. Ведь он потом получит счет. У фотографа тоже есть столовый прибор, словно и он причастен к событию. По всей вероятности, для того, чтобы он не все время фотографировал. Папа умный. Ты напилась, говорит Рольф, тебе не стыдно? У Альберта на подбородке родинка. Я не настолько напилась, чтобы этого не заметить. Карл сказал однажды, что из всех наших одноклассников Альберт - единственный, с кем не стыдно сидеть в одном классе. Почему он так решил?
      Во всех поздравительных телеграммах написано одно и то же. Столько людей, которые нас не любят, пожелали нам счастья. Никому, даже тем, кто нас любит, не пришло в голову что-нибудь необычное. Каждую телеграмму Рольф прочитал вслух. Теперь мы обязательно будем счастливы, иначе просто не может быть. Наш номер расположен на третьем этаже. На этих коврах не слышно своих собственных шагов. Какой-то человек идет нам навстречу. Он целует мне руку. Я нестерпимо хочу в туалет. Он говорит, что его жена рада за нас. Этот господин уважает Рольфа и еще раз касается моей руки губами. Наконец одни. Рольф пропускает меня вперед. В номере запах нового помещения. Разве этот отель построили для нас? И вообще, почему нужно обязательно в отель? Рольф исчезает в ванной. Закрывает за собой дверь. В гостиничных номерах, которые знакомы мне, ванн вообще нет, а есть лишь крошечные умывальники, обшарпанные кресла, вид на задний двор, стенания эмигрантов, я прочла слишком много романов и, кроме того, хочу есть. Мне здесь не нравится. Я бы хотела спуститься вниз и что-нибудь съесть. Но ведь мы только что поженились, и поэтому мне неприлично спускаться одной.
      В ресторане Рольф гладит мою руку. Я глажу салфетку. Он берет у меня из рук зажигалку, потому что он должен дать мне прикурить. Ты будешь курить перед едой? Я гашу сигарету. Зачем курить перед едой? Рольф прав. Кури, пожалуйста, говорит он, ты ведь свободный человек. Конечно свободный. Я беру зажигалку и сигарету. Рольф опять забирает у меня из рук зажигалку. Пауза в шесть секунд. Почему он не взял зажигалку прежде, чем она оказалась у меня в руках? Честно говоря, я хотела бы выйти замуж за Лоренса Оливье. Опять ты ничего не ешь! С соседнего столика уносят еду. Официант с подносом проходит мимо нас. Рольф понимающе кивает. Со мной он или не со мной?
      Мы были не так уж голодны, говорит он, когда мы поднимаемся в лифте. Потом мы ищем свой номер. Помнит ли он еще, какой у нас номер? Если мы его не найдем, он об этом сообщит. Однако Рольф находит его с легкостью, просовывает меня в дверь, запирает ее, но и сам стоит рядом, нет, он не уходит, он раздевается. Там, за занавеской, наверняка есть окно. Когда мы выходили из машины, я видела черных птиц. Интересно, они замерзают в снегу? И вообще, почему нам нужно было пожениться именно зимой? До того холодно, что мне придется принять ванну. Рольф говорит, что нельзя принимать ванну на полный желудок. Но я же ела совсем мало. Кто это умер в брачную ночь от носового кровотечения? Король Аттила! Я запомнила это на уроке истории потому, что самый отъявленный грубиян в нашем классе сказал учителю: "И нужно же ему было всюду совать свой нос!" Потом он вылетел из гимназии, так как слишком часто отвечал, когда его не спрашивали. Может быть, у Рольфа случится сердечный приступ, пока я в ванной. Я медленно раздеваюсь. В отеле могла бы взорваться бомба. Мысль, что кто-то до меня уже вытирался этим полотенцем, успокаивает. И после меня еще многие будут им вытираться. Если очень медленно погружаться в ванну, то вода приятно щекочет сухую кожу. Я лежу до тех пор, пока вода не остынет. До красноты растираю кожу полотенцем. Что еще сделать, чтобы он тем временем заснул? У халата, который мне сшила свекровь, длинные завязки. Их можно обернуть вокруг живота или завязать крест-накрест бантиком. Кому как нравится. Вот наконец и ты, говорит он и сразу же хватается за подарок с бантиком. На ощупь находит узел, развязывает, спрашивает, можно ли зажечь свет, отпечатывает на моей коже колючие поцелуи, кожа не может себя защитить, потому что, если женщина не хочет, чтобы ее целовали, она должна это убедительно обосновать, если она это сделает, то получит еще один поцелуй, потому что когда женщина хочет что-то объяснить, это очень трогательно, ведь женщина есть женщина. Мужчины просто говорят "нет", и если они что-то не хотят, они могут этого не делать. Я говорю "нет". Игра начинается. Почему нет? Потому что я несчастна, Рольф. Он включает свет, смотрит на меня и находит, что несчастные люди выглядят иначе. Я выключаю свет. Он включает. Целует меня в нос, потому что он вздернут, ведь курносые носы взывают к тому, чтобы их целовали. Все, что я скажу в эту ночь, не трогай меня, дай мне заснуть, я не хочу, я бы лучше сейчас пошла гулять одна, без тебя, все это не имеет значения, потому что Рольф опять и опять включает свет и смотрит на меня, а вздернутые носы не могут сказать, чего они хотят, они выглядят так, как они выглядят, до того и после того, и его рука на ощупь движется дальше, я ее отталкиваю, Рольф говорит, он представлял себе это иначе, теперь я уже больше не могу говорить "нет", в конце концов он - мой муж и не деревянный, но я кричу: нет! Он опять лежит рядом со мной, я слышу, как колотится его сердце, я боюсь, что он заплачет, и тогда я буду мокрой от его слез. Я очень виновата, понимаю, может быть, он поможет мне, начиная с завтрашнего дня, чтобы мы могли поделить эту вину и, постепенно освобождаясь, опять дышать друг с другом рядом.
      Когда я открываю глаза, комната все еще здесь, что-то давит мне на грудь, это спертый воздух. Я подкрадываюсь к занавеске, за ней действительно окно, на улице свежий снег, стало быть, он шел ночью. Чтобы наступил такой день. Чтобы опять было небо. В комнате что-то шевелится. Это Рольф. От зевоты его глаза увлажняются. Он приподнимается на локте. Доброе утро! Доброе утро! И вот он уже протягивает ко мне руку, на нем голубая пижама в темно-синюю полоску с карманчиком наверху слева. Зачем пижамам такие карманчики? Он смеется. Иди сюда! И опять протягивает ко мне руку, просительно, дружески, заспанно, преданно, и я кладу мою руку в сухую и теплую его. Он притягивает меня к себе, я не сопротивляюсь. Он укладывает меня в постель, я укладываюсь. Он стаскивает с меня ночную сорочку. Я позволяю ему это. Потому что я там, на улице, в снегу, там, где черные птицы, потому что меня здесь не будет, если ты меня тронешь.
      Домовые сычи и груди луны-рыбы. Что он имеет в виду ворон или воронов, я понимала. Но что означали в стихах Карла груди луны-рыбы? Зачем он сидел и читал свои стихи, в которых я не понимала ни слова?
      Поверь мне, жизнь может быть прекрасной, говорил Карл и читал, читал. Он был на шесть лет старше меня, как Рольф, а я хотела верить всему, что говорили мне старшие. Потому что в восемнадцать лет я почувствовала тоску, но не понимала, отчего она, и пошла к Карлу, чтобы ему об этом рассказать. Он сделал серьезное лицо, проигнорировал горячие каштаны, которые я принесла с собой, достал из ящика листки с напечатанным на машинке текстом и стал читать мне свои стихи. В них встречались незнакомые слова, которых я не понимала, но не отваживалась спросить, потому что Карл принимал меня всерьез, и мы весь вечер просидели друг рядом с другом. Я начала стыдиться того желания, которое во мне возникло, когда я вошла: дотронуться до его затылка, чтобы между ним и мной что-нибудь произошло; и чем дольше он читал, тем труднее было сидеть рядом, тело к телу. Может быть, я была для него слишком молода. Как дама, я просто не могла его поцеловать. Потом я рассказала об этом Рольфу, и он погладил меня по голове, вместо того чтобы ответить на мои вопросы о Карле, и тогда это произошло с Рольфом, и у меня появилось достаточно оснований презирать этого Карла с его грудями лунами-рыбами. Возможно, так оно и было. Когда я начинала смеяться над Карлом, Рольф смеялся вместе со мной. Это нас связало.
      С Рольфом все было проще. Кондукторы в трамвае становились приветливей, когда я входила вместе с Рольфом. Когда мы с Рольфом шли в театр, билетеры улыбались. Если тоска вернется, говорил Рольф, виной тому будет твоя неуверенность. В послеобеденные часы, когда я плакала на тахте, пока Рольф чертил свои винты, меня утешало ощущение собственной моей полезности. Когда он заканчивал свои чертежи, он подсаживался ко мне и был как мама. Рассказывал об интересных событиях нашего столетия, включал радио, когда играла хорошая музыка, радовался, если я проглатывала последние слезинки, и говорил, что жизнь опять возвращается ко мне, но я не признавалась, что причиной тому музыка, а не он. Потому что ведь он радовался, когда радовалась я, и когда я читала ему из своего дневника, что вся моя кожа страдает от тоски по его коже, он говорил, что только со мной и ни с одной другой женщиной хочет иметь детей. С Рольфом все было в порядке. А если тоска возвращается, говорил он, это от унаследованной тяги к меланхолии, и с этим нужно смириться.
      Свадебное путешествие идет по плану. Поездка на юг. Отказаться от свадьбы невозможно, потому что приглашения ведь уже напечатаны. Да еще такие красивые. Пригласительные билеты на разворот, можно сложить, можно развернуть. Отказаться от свадьбы - все равно что отказаться от похорон, потому что мертвый, оказывается, не умер. Уже все опечалены, а теперь опять радоваться? Конечно же мы едем в Италию. Лаго ди Гарда. Я собирала гальку в шуршащие мешочки, это было так давно, с мамой и папой, когда мы переночевали в Риве, а вечером через город прогоняли овец, они были как маленькие сахарные мешочки из кофейного домика, сейчас я опять все это вспомнила: у мамы волосы цвета красного дерева, она склоняется ко мне, оставь в покое эту гальку, говорит папа, дай ребенку поиграть, говорит мама. Может быть, мама слишком избаловала меня? А эта история с плавательным поясом. Мне непременно был нужен пояс для плавания. Папа перестал разговаривать со мной и с мамой. Но пояс я все-таки получила. Потом он мне надоел и я его забросила. У Рольфа плавательного пояса нет. У него очень чувствительный желудок, и после завтрака его тошнит. Может быть, это происходит оттого, что он засовывает зубную щетку слишком глубоко в рот. Нет, говорит он, если хочешь знать, мне уже всю ночь было плохо. Ты заболел? Я не спал всю ночь! Поедем домой! Это как раз в твоем духе, говорит он. Прерывать свадебное путешествие и возвращаться домой не принято.
      Пока Рольф не мог заснуть, мне приснилось, что служащий в отделе регистрации браков сказал мне: одну минуточку, вам нельзя выходить замуж! Он подошел, чтобы вытащить у меня из локтя колючку. Это был длинный черный стебель, и когда он его сломал, из обломка брызнула вода. Мы должны его вытащить, сказал он Рольфу, но Рольф спешил, он не мог ждать. Я дернула за этот стебель, и у меня на локте образовалась дырка. Это еще не все! - закричал человек, он был уже не служащим, а священником. Тяните сильнее, крикнул он, и я тянула, тянула, тянула, и вот уже у меня в руке растение, с чашечками и тычинками, а я все тянула, и тянула, и тянула, и вот уже появились новые чашечки, они выглядели как цветущий чертополох, и это не прекращалось, и опять нужно было тянуть, и я проснулась измученной, а рядом со мной лежал с открытыми глазами Рольф. Потом, став опять служащим, человек взял свою книгу и произнес речь, которой очень гордился, он показал нам, что написал ее от руки, у него был прекрасный каллиграфический почерк, позади меня стояла бабушка, она говорила, какой приличный и славный почерк. А Рольф вообще не спал!
      Красные, желтые, охристые дома, покрытые снегом горы и голубое небо, Брешиа, Милан, как прекрасно звучит: Милан! Ребенком я сама себе напевала: Ми-лан; я хотела бы опять стать ребенком. Рольф хорошо здесь ориентируется. Он уже был несколько раз в Милане. Теперь в Геную. Рольф рассказывает мне обо всем, что достойно интереса: про порт и его экономическое значение. Наконец, Флоренция. Флоренция звучит красивее, чем Фиренце. Рольф согласен. Меня это радует. Хорошо было бы пожить здесь лет пятьсот назад. Была бы неплохая жизнь. Рольф так не считает. Он слушает историю Понте Веккьо по автомату, в который надо бросить сто лир. Я не хочу слушать историю Понте Веккьо, и это его задевает. Потом начинается дождь, что раздражает его еще больше. Там, где дождь делает воды Арно совсем желтыми, а небо таким глубоким, все окунается в краски. По каменным ступеням этой мостовой ходил Микеланджело, босой. Ты думаешь, тогда не было обуви?