4

Как это ни странно звучит, но на болезни, словно на платья и прически, существует мода. Иногда эта "мода" обусловлена широким распространением соответствующих причин, способствующих более частому возникновению того или иного недуга (речь, естественно, идет не об инфекционных и эпидемических заболеваниях), и тогда Статистика диагнозов отражает объективную действительность. Но случалось, особенно в далекие времена, что некоторые диагнозы ставились неоправданно часто.

Таким "модным" для первой половины XIX века заболеванием были аневризмы.

Что понимали под этим словом?

В И. Даль дает такое определение– "Расширение в одном месте боевой жилы (артерии); кровеная-блона".

Определение Даля требует пояснений Артерия называлась "боевой жилой", потому что кровь в ней находится под давлением, бьет. Блона – это оболочка, все, что одевает, облегает. Блоной же во времена Даля называли желвак, уплотнение от ушиба Таким образом, "кровеная-блона" может быть либо кровоизлиянием в результате травмы, либо уплотнением в стенке сосуда.

Надо сказать, что современное понятие аневризмы созвучно тому, о чем писал В. И Даль Аневризмой сегодня называют патологическое расширение просвета артерии, проявляющееся выпячиванием ее стенки; то же самое относится к аневризме сердца.

Выпячивание развивается на участке замещения эластичной сосудистой стенки рубцовой тканью. Как правило, это происходит в результате хронического воспалительного процесса, поражающего сосуды, а также атеро-склеротических изменений или травмы.

Аневризмы в практике современного врача встречаются довольно редко. Думаю, что и раньше они были не так распространены, как об этом писали. Возможно, в ряде случаев диагноз "аневризма" ставился больным с варикозным расширением вен, при котором тоже образуются мешковидные выпячивания стенки сосуда, – заболевания и сегодня довольно распространенного, но, как правило, не опасного и чаще всего не требующего специального лечения.

Я сделал столь пространное вступление, потому что, как стало известно из черновика письма А. С. Пушкина на имя А. И. Казначеева, правителя канцелярии М. С. Воронцова, Александр Сергеевич страдал аневризмой: "Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится"

Письмо это написано 22 мая 1824 года в связи с оскорбительной для поэта командировкой в Херсонскую губернию "на саранчу" У нас нет свидетельств, что в таком виде оно было отправлено адресату. Да и не в обычаях Пушкина жалостью к себе добиваться снисхождения: "Суровый славянин, я слез не проливал". Более того, в "Воображаемом разговоре с Александром I", на писанном в шутливой, анекдотической форме, содержится серьезная мысль: Пушкин не может простить притеснителю своих обид и принять свободу из рук смилостивившегося монарха. В завершение аудиенции на вопрос Александра, надеялся ли поэт на его великодушие, вместо смиренного согласия "Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь…"

И хотя этот разговор воображаемый, фантазировать-то приходилось лишь за одну сторону.

В письме к тому же Казначееву, написанному спустя 10 дней после предыдущего, одновременно с прошением об отставке, он скажет: "Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника…

Единственное, чего я жажду, это – независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее…"

Сосланный в Псковскую губернию, он вспомнит про свой "аневризм" и попросит у Александра I разрешения выехать на лечение в Европу: "…Мое здоровье было сильно расстроено в ранней юности, и до сего времени я не имел возможности лечиться. Аневризм, которым я страдаю около десяти лет, также требовал бы немедленной операции…"

Прошение царю Александр Сергеевич решил передать через своего старшего друга, покровителя и наставника, поэта В. А. Жуковского. В сопроводительном письме, предназначенном Василию Андреевичу, Пушкин успокаивает его: "Мой аневризм носил я 10 лет и с божией помощию могу проносить еще года три…" И далее дает понять, почему он написал это письмо: "…Михайловское душно для меня. Если бы царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен".

Письмо Пушкина не было передано Александру I, a по совету Жуковского, с такой же просьбой к царю обратилась мать поэта. При этом были сделаны некоторые уточнения: указано, что страдает он "аневризмом в ноге", а городом, в котором желательно было бы провести операцию, избрана Рига (здесь любопытно отметить, что в сохранившемся черновике не отправленного письма на имя Александра I А. С. Пушкин говорил о необходимости операции или продолжительного лечения по поводу аневризмы сердца).

В ответ на прошение Надежды Осиповны царь разрешил Пушкину "приехать в Псков и иметь там пребывание до излечения болезни".

Александр Сергеевич, узнав о "монаршей милости", прислал Жуковскому полное сарказма письмо:

"…Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого Всеволжского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей [9].

Несмотря на все это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность его величества". И объясняет, почему не пользуется разрешением: "Дело в том, что 10 лет не думав о своем аневризме, не вижу причины вдруг о нем расхлопотаться. Я все жду от человеколюбивого сердца императора, авось – либо позволит он мне со временем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверчивости собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства…"

Но на этом история с "аневризмом" не кончилась: Жуковский, обеспокоенный здоровьем Пушкина и чувствующий себя в какой-то степени виноватым в том, что не смог исполнить его просьбу, сам принялся искать хорошего хирурга, который согласился бы приехать в Псков оперировать поэта. И быстро нашел такого, благо это не составляло для него большого труда: его сводная [10] по отцу сестра Екатерина Афанасьевна Протасова была тещей известного дерптского хирурга И Ф. Мой-ера.

Е. А. Протасова попала в Дерпт – этот университетский центр Прибалтийского края, – буквально убегая от В. А. Жуковского, который был страстно влюблен в ее старшую дочь Машеньку, отвечавшую ему взаимностью. Боясь кровосмешения, Екатерина Афанасьевна поспешно выдала Машеньку за И. Ф. Мойера.

Стихи Жуковского, посвященные Маше Протасовой, относятся к самым высоким образцам русской любовной лирики:

Счастливец! ею ты любим, Но будет ли она любима так тобою, Как сердцем искренним моим, Как пламенной моей душою?..

Вынужденный брак этот оказался счастливым, но счастье – непродолжительным: в 1823 году вскоре после родов Мария Андреевна скончалась от туберкулеза легких, оставив на попечение матери маленькую Катю и другого, "взрослого ребенка" – Ивана Филипповича Мойера, который на всю жизнь сохранил преданность своей Маше. Говорят, что, умирая, он повторял имя жены, к которой уходил через 35 лет после ее смерти.

Благодаря Екатерине Афанасьевне Протасовой дом профессора Мойера стал островком русской культуры в иноязычном Дерпте. Здесь периодически гостил у сестры Жуковский, сюда вместе с поэтом Николаем Михайловичем Языковым приходил близкий приятель А. С. Пушкина, сосед его по Михайловскому Алексей Николаевич Вульф (оба они обучались в Дерптском университете). Наконец, чуть позже того времени, о котором идет речь, в доме И. Ф. Мойера сперва поселился, а потом, съехав на другую квартиру, столовался все пять лет своего пребывания в Дерпте будущий выдающийся русский хирург Николай Иванович Пирогов. "Домашним человеком" у Мойера был также Владимир Иванович Даль – студент медицинского факультета, и братья Александр и Андрей Карамзины, и будущий писатель Владимир Александрович Соллогуб, и многие другие представители русской культуры, получавшие образование в Дерптском университете.

Все, кому доводилось бывать в этом доме, отмечали необычайную доброту и приветливость Екатерины Афанасьевны, оказывавшей покровительство молодым талантливым людям, приезжающим из России.

Имя Александра Сергеевича Пушкина, его стихи, еще даже не напечатанные, а рукописные, привозимые Василием Андреевичем Жуковским из Петербурга или Алексеем Николаевичем Вульфом прямо из поэтической столицы – Михайловского, часто звучали в гостиной этого дома. Поэтому, когда Жуковский попросил Мойера оперировать Пушкина, тот незамедлительно дал согласие ехать в Псков, чтобы спасти "первого для России поэта", как несколько высокопарно он выразился, и уже получил разрешение у попечителя учебного округа князя К. А. Ливена на отъезд.

Однако, прежде чем я продолжу рассказ о дальнейшем развитии этой в известной степени авантюрной истории, несколько слов о хирурге, которого Жуковский выбрал А. С. Пушкину.

Профессор И. Ф. Мойер был учеником знаменитого итальянского хирурга А. Скарпа, положившего начало хирургической анатомии. Вкус к этому разделу науки Мойер сумел передать Н. И. Пирогову, который написал (кстати, в том же Дерпте, на бывшей кафедре Мойера) классическую работу – "Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций", сделавшую его имя всемирно известным. В этом руководстве для хирургов Пирогов показал оптимальные, т. е. наиболее безопасные и короткие пути, по которым скальпелем можно проникнуть с поверхности человеческого тела внутрь, чтобы легко и быстро отыскать и перевязать нужную артерию. "Хирургическая анатомия" Пирогова имела прямое отношение к методике оперирования аневризм. Но в то время, когда Александр Сергеевич впервые объявил, что страдает "аневризмом", Н. И. Пирогов только начинал учиться на медицинском факультете Московского университета.

Иван Филиппович Мойер, как его звали на русский манер, был не только учителем Пирогова, но старшим другом и восхищенным почитателем его крепнущего таланта. Когда молодой, полный замыслов и энергии Пирогов в силу ряда обстоятельств оказался без кафедры, Мойер по собственной инициативе уступил ему свое место и помог преодолеть целый ряд формальных препятствий к замещению профессорской должности.

Н. И. Пирогов в "Записках" с благодарностью вспоминает Ивана Филипповича:

"Это была личность замечательная и высоко талантливая. Уже одна наружность была выдающаяся. Высокий ростом, дородный, но не обрюзглый от толстоты, широкоплечий, с крупными чертами лица, умными голубыми глазами, смотревшими из-под густых, несколько нависших бровей, с густыми, уже седыми, несколько щетинистыми волосами, с длинными, красивыми пальцами на руках, Мойер мог служить типом видного мужчины. В молодости он, вероятно, был очень красивым блондином Речь его была всегда ясна, отчетлива, выразительна. Лекции отличались простотою и ясностью и пластичною наглядностью изложения. Талант к музыке был у Мойер а необыкновенный; его игру на фортепьяно и особливо пьес Бетховена можно было слушать целые часы с наслаждением Садясь за фортепьяно, он так углублялся в игру, что не обращал уже никакого внимания на его окружающих. Несколько близорукий, носил постоянно большие серебряные очки, которые иногда снимал при производстве операций…"

Кроме учебы у Скарпа, И. Ф. Мойер прошел большую практическую школу на войне 1812 года в одном из крупных военных госпиталей и был активно работающим хирургом, имевшим хорошую репутацию.

Ко времени его знакомства с Н. И. Пироговым он уже охладел к науке, трудных и рискованных операций избегал, хотя по мнению такого авторитетного ценителя, как Николай Иванович, еще сохранил хирургическую ловкость, не терялся и не суетился за операционным столом. Пирогов вспоминал, как мастерски Мойер произвел трепанацию черепа и удалил пулю из головы у студента, раненного на дуэли; оперированный вскоре поправился.

Приезд в Дерпт нескольких талантливых профессорских стипендиатов воодушевил И. Ф. Мойера: вместе с молодыми людьми он часами просиживал в анатомическом театре над препарированием трупов.

Но несколькими годами раньше, когда к нему обратился В. А. Жуковский с просьбой о Пушкине, имя Мойера еще с полным основанием могло быть названо в ряду имен лучших хирургов России допироговского периода.

Поэтому Жуковский не понимал, чего еще хочет Пушкин, заклинающий Мойера не приезжать в Псков: "…Операция, требуемая аневризмом, слишком маловажна, чтобы отвлечь человека знаменитого от его занятий и местопребывания. Благодеяние ваше было бы мучительно для моей совести. Я не должен и не могу согласиться принять его…

Позвольте засвидетельствовать вам мое глубочайшее уважение, как человеку знаменитому и другу Жуковского".

Но Василий Андреевич считал, что поэт напрасно капризничает, и продолжал настаивать на приезде Мойера: "…Я было крепко рассердился на тебя за твое письмо к сестре и к Мойеру… Прошу покорнейше уважать свою жизнь и помнить, что можешь сделать в ней много прекрасного, несмотря ни на какие обстоятельства. Следовательно, вот чего от тебя требую: …собраться в дорогу, отправиться в Псков и, наняв для себя такую квартиру, в которой мог бы поместиться и Мойер, немедленно написать к нему, что ты в Пскове и что ты дождешься его в Пскове. Он мигом уничтожит твой аневризм…"

"…Мне право совестно, что жилы мои так всех вас беспокоят – операция аневризма ничего не значит, и ей-богу первый псковский коновал с ними бы мог управиться…" – ответил ему уже рассерженный Пушкин.

Друзья упрекали его в неблагодарности. Ситуация приобретала трагикомический оборот: поэт уже всерьез боялся, что хирурга привезут вопреки его желанию. Он написал А. Н. Вульфу в Дерпт: "…Друзья мои и родители вечно со мною проказят. Теперь послали мою коляску к Мойеру с тем, чтоб он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции, хотя бы и очень рад был с ним познакомиться…"

Пушкин был уверен, что А. Н. Вульф остановит Мойера: Алексей Николаевич был единственным, кто знал, что никакой аневризмы нет, а есть разработанный ими совместно план бегства из ссылки через Дерпт, куда он должен попасть под видом больного.

Дальнейшее пребывание в Михайловском – в отрыве от друзей, общества, семьи, издателей – становилось невыносимым. Пушкин рвался на волю – и не только в мечтах.

Быть может, уж недолго мне В изгнанье мирном оставаться, Вздыхать о милой старине И сельской музе в тишине Душой беспечной предаваться…. – записал он в альбом Прасковье Александровне Осиповой 25 июня 1825 года в надежде на успех затеянного.

Это был уже не первый вариант освобождения. Остались не реализованными планы тайного отъезда во Францию или Италию с братом Львом и побега за границу ;с А. Н. Вульфом в платье его слуги.

Неудача с операцией чрезвычайно огорчила поэта. Спустя еще некоторое время в письмах к друзьям он продолжал вспоминать об этом:

"…Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio liberta-tis [11] – и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку!" – теряя всякую осторожность, писал он Вяземскому – так уж хотелось высказаться. И продолжал с грустной улыбкой: "Гораздо уж лучше от нелечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию. Нет, дружба входит в заговор с тиранством… выписывают мне Мойера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике…

Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково?"

После возвращения Александра Сергеевича из ссылки Мойер встречался с ним у Жуковского, но никаких свидетельств о том, что они возвращались к обсуждению этой истории, не сохранилось.

Здесь же следует заметить, что и в последующие годы неоднократные просьбы А С. Пушкина о разрешении выехать за границу (в Париж, в Италию и даже в Китай с русской миссией) безоговорочно отвергались Бенкендорфом.

Настроение этого стихотворения, несомненно, навеяно не только неудачей первой попытки сватовства к Наталье Николаевне Гончаровой.

"… Никогда еще не видал я чужой земли, – с сожалением писал Александр Сергеевич в "Путешествии в Арзрум". – Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России…"

Его стремление за границу вовсе не означало, что А. С. Пушкин хотел навсегда покинуть Россию. Об этом недвусмысленно он написал 19 октября 1836 года П. Я. Чаадаеву: "…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя… но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал"

Чтобы закончить эту главу, осталось только ответить на вопрос: случайно ли Александр Сергеевич решил выдать себя за больного аневризмой?

Полагаю, что нет.

И не только потому, что болезнь эта была "Модной" и он, естественно, о ней слышал. Существенно, что Пушкин всегда мог представить доказательство имевшегося у него заболевания вен – пусть не аневризма, но "род аневризма", как он назвал его в прошении уже на имя Николая I. К прошению было приложено медицинское заключение за подписью инспектора псковской врачебной управы В. Всеволодова о том, что у Александра Сергеевича имеется "на нижних конечностях, а в особенности на правой голени, повсеместное расширение кровевозвратных жил (varicositas toticus cruris dextri)".

Аневризма считалась очень опасным заболеванием, к тому же требующим хирургического пособия. Однако оперативные вмешательства на сосудах в то время были далеко не ординарными: они выполнялись лишь единичными хирургами в университетских клиниках. Операции же на сердце не производились вовсе [12], и поэтому версию об аневризме сердца Пушкин больше не развивал.

Кроме И. Ф. Мойера, можно было бы назвать еще несколько хирургов, которые имели опыт лечения такого рода больных: профессор медико-хирургической академии И. Ф. Буш и его ученик профессор X. X. Саломон, произведший за 25 лет работы 12 операций по поводу аневризм, лейб-медик Н. Ф. Арендт, предложивший собственной конструкции "аневризматическую иглу".

Сообщения об операциях на сосудах в прошлом веке публиковались не только в медицинских журналах, но и в общей печати, как, к примеру, сегодня печатается информация о случаях пересадки сердца и других уникальных операциях. Так, в одном из номеров журнала "Отечественные записки" сообщалось, что профессор Н. Ф.

Арендт в присутствии одиннадцати "знаменитых медиков" оперировал купца Параткова, которому он "первый в свете" с успехом перевязал большую аневризму наружной подвздошной артерии. Больной был чрезмерно толстым, и операция представляла для хирурга большие технические трудности. Из специальных публикаций известно еще несколько серьезных операций Н. Ф. Арендта на кровеносных сосудах, при которых ему удалось стать, как тогда выражались, "господином случая".

Кстати, первыми, за кем бросился Данзас, когда привез раненого А. С. Пушкина домой, были Н. Ф. Арендт и X. X. Саломон.

Но несомненно, наибольшим опытом лечения аневризм в те годы обладал другой ученик и помощник Буша, хирург-виртуоз профессор И. В. Буяльский, о котором его коллега Саломон говорил: "Если бы мне пришлось подвергнуться операции аневризмы, то я во всем свете доверился бы только двоим: Astley Cooper [13] и Буяльскому".

О результатах лечения аневризм в первой половине XIX века можно получить представление По отчетам Н. И Пирогова. Зная, чего добивался он – выдающийся техник-оператор и знаток анатомии, не сложно представить Себе потолок возможностей лучших хирургов тех бремен. А результаты были весьма печальные: Из 69 операций на крупных артериях 36, т. е. более половины, окончились неудачно, большинство этих больных умерло.

К счастью, А. С. Пушкину тогда не надо было оперироваться!

Срочная необходимость в квалифицированной хирургической помощи возникнет у него через 12 лет.

6

Александра Ивановича Герцена никто не посмеет упрекнуть в отсутствии мужества. Однако он отказался принять вызов на дуэль с человеком, казнь которого была для него "нравственной необходимостью", и так объяснил свое решение: "Доказывать нелепость дуэля не стоит – в теории его никто не оправдывает… но в практике все подчиняются ему для того, чтобы доказать, черт знает кому, свою храбрость. Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца – или его почетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу…"

Во время конфликта с Г. Гервигом, приславшим вызов с требованием сатисфакции, А. И. Герцену еще не исполнилось сорока лет.

Почему Александр Сергеевич не был так же благоразумен?..

Не впервые А. С. Пушкин становился к барьеру (Еще чаще дело не доходило до обмена выстрелами, а заканчивалось миром )

Рисунки пистолета в рукописях поэта Т. Г Цявлов-ская назвала "сигналами дуэли". Она насчитала шесть таких тревожных сигналов: три – в первые годы после выхода из Лицея и три – в последние годы жизни. И припомнила около 15 "дел чести".

Случалось, поединок носил трагикомический характер. Его друг поэт Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля вызвал Пушкина на дуэль за стихотворную шутку:

За ужином объелся я,

А Яков запер дверь оплошно –

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно!

Первым стрелял обиженный Кюхельбекер Когда он начал целиться, Пушкин закричал его секунданту Антону Дельвигу: "Стань на мое место, здесь безопаснее!" Пистолет дрогнул, и пуля пробила фуражку на голове Дельвига. Автор эпиграммы от выстрела отказался.

Современники неизменно отмечали мужественное поведение А. С. Пушкина на поединках.

В Кишиневе на дуэль с Зубовым он принес черешню и, словно один из героев его повести "Выстрел", пока в него целились, выбирал спелые ягоды и выплевывал косточки. Зубов, к счастью, промахнулся, а Александр Сергеевич от выстрела отказался, как поступил потом уже другой герой той же повести.

Не в обыкновении А. С. Пушкина было первым спускать курок. Это использовал Дантес: он выстрелил, не дойдя шага до барьера, отмеченного шинелью д'Аршиака.

Примеры мужественного поведения Пушкина столь многочисленны, что если их все вспоминать, то можно отклониться далеко в сторону.

Это – и его разговор с Николаем I после возвращения в Москву из ссылки, когда он не отрекся от только что казненных друзей, а сказал, что если бы 14 декабря оказался в столице, был бы с ними на Сенатской площади.

И его участие в боевом деле на Кавказе, когда, схватив пику убитого казака, он неожиданно для сопровождавших его офицеров бросился в кучу сражавшихся всадников. "Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и бурке…" – вспоминал позднее генерал Н. И. Ушаков.

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

"Дуновение чумы" он испытал во время пребывания в Арзруме, где специально посетил лагерь для чумных больных.

Не менее опасна была и холера. Но "колера морбус" – этот зверь, готовый забежать в Болдино и всех перекусать, как в шутливом тоне сообщал он в 1830 году в Петербург П. А. Плетневу, не очень пугала Александра Сергеевича. И только многочисленные карантины, преградившие ему дорогу в Москву к невесте, вызывали досаду и раздражение.

"…Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту, – вспоминал близко знавший Пушкина в период его южной ссылки боевой офицер И. П. Липранди. – Не могу судить о степени его славы и поэзии, но могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нем, конечно, он был бы лицом замечательным; но, с другой стороны, едва ли к нему не подходят слова императрицы Екатерины II, сказавшей, что она "в самом младшем чине пала бы в первом лее сражении на поле славы".

Неоконченная Александром Сергеевичем "Повесть из римской жизни", в которой много философских рассуждений о смерти, обрывается на высокой ноте Горациева стиха:

"Красно и сладостно паденье за отчизну".

Поразительным документом мужества и силы духа поэта является его последнее в жизни письмо, адресованное детской писательнице А. О. Ишимовой, которую он хотел привлечь для работы в "Современнике"

Это был ответ на полученное накануне от Ишимовой приглашение побывать у нее 27 января:

"Крайне жалею, что мне невозможно будет Сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall [14] – Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете – уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!".

Деловое письмо это, проникнутое уважительным тоном к товарищу по перу, дышит абсолютным спокойствием. И если бы мы не знали, что оно написано за несколько часов до дуэли, то никогда в жизни не смогли бы угадать в человеке, зачитывающемся книгой для детей, бойца, готового к кровавой схватке.

Александр Иванович Тургенев, вернувшийся из Парижа и владевший важными для Пушкина документами Петровского периода, вспоминал, что незадолго до дуэли с Дантесом часто видел поэта веселым, полным жизни и творческих планов.

"Пушкин мой сосед, – писал А. И. Тургенев почти за месяц до дуэли. – Он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в разговоре того участия, которое было прежде столь значительным. Я не из их числа, и мы с трудом кончаем разговор, в сущности не заканчивая его, то есть никогда не исчерпывая начатой темы…".

Так же и накануне дуэли они проговорили до темноты (и наблюдательный Тургенев не заметил никаких перемен в его настроении и поведении!), после чего, как нам теперь известно, А. С. Пушкин отправился искать себе секунданта.

Об этой же способности пушкинской мысли не пресекаться на "краю мрачной бездны" свидетельствует и другое: 26 января вечером, когда вопрос о дуэли уже был решен, он не забыл через П. А. Вяземского напомнить П. Б. Козловскому о заказанной ему для "Современника" научно-популярной статье о теории паровых машин. "Принимая сие поручение, – писал Вяземский в примечании к статье, опубликованной уже после смерти Пушкина, – мог ли я предвидеть, что роковой жребий, постигнувший его на другой день, был уже непреложно отмечен в урне судьбы и что несколько часов позже увижу Пушкина на одре смерти и услышу последнее его дружеское прощание".

В день дуэли А. С. Пушкин ничем не выказывал тревожного состояния. В хронологической записке В. А. Жуковского фраза о пистолетах звучит резким диссонансом рядом со словами о радостном настроении поэта: "Встал весело в 8 часов – после чаю много писал – часу до 11-го. С 11 обед. – Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни – потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно. – Вошли в кабинет, запер дверь. – Через несколько минут послал за пистолетами…"