История одной болезни

Борис Моисеевич ШУБИН

ИСТОРИЯ ОДНОЙ БОЛЕЗНИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мне доставляет большое удовольствие написать несколько вводных строк и представить читателям книгу Б. М. Шубина "История одной болезни", посвященную А. С. Пушкину.

История ранения и гибели великого поэта всегда глубоко интересовала наш народ; немало врачей изучало материалы, которые могут помочь получить ответы на все вопросы, связанные с болезнью и смертью поэта.

Неизменно поднимаются вопросы: можно ли было спасти Пушкина? Все ли было сделано для его спасения наблюдавшими его врачами? При этом некоторые авторы, писавшие о болезни и смерти Пушкина, были склонны обвинить лечивших его врачей и особенно лейб-медика Н. Арендта в бездействии, а может быть, даже в содействии его гибели.

Эти обвинения по существу связаны с недостаточным знанием истории медицины и возможностей хирургии первой половины прошлого века.

Врачи, лечившие Пушкина, ничем не уронили достоинства своей профессии, и не их вина, что медицина, и в частности хирургия, того времени не располагала теми возможностями, которые мы имеем в наши дни.

Книга Б. М. Шубина дает объективную оценку деятельности врачей, лечивших А. С. Пушкина. Она написана высококвалифицированным врачом, изучившим все доступные материалы.

Перед нами не просто "история болезни", а художественное произведение о Пушкине, написанное врачом, объективно знакомящее читателя с медицинскими сведениями о жизни, болезни и смерти Александра Сергеевича Пушкина.

Академик Н. Н. БЛОХИН

* * *

"Скорбный лист" – так в эпоху А. С. Пушкина назывался тот медицинский документ, который сегодня именуется историей болезни. Новое название соответствует прогрессу медицины, поскольку болезнь в наше время чаще всего краткий, порой – неприятный, но только эпизод в долгой человеческой жизни. Кроме того, слово "история" подразумевает объективность и беспристрастность заметок врача о развитии заболевания, результатах обследования пациента, его лечении и прогнозе.

Именно поэтому, когда речь заходит об истории болезни А. С. Пушкина, хочется вернуться к старинному названию – "Скорбный лист", памятуя, что скорбь – это крайнее выражение печали.

Известно: никто из врачей, лечивших смертельно раненного поэта, не вел его истории болезни. При жизни Александра Сергеевича о его ранении был написан лишь один, скорее полицейский, чем медицинский документ – донесение старшего врача полиции Иоделича ("Полициею узнано, что вчера в 5-м часу пополудни, за чертою города позади комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком кавалергардского ее величества полка бароном Геккереном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха.. – Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. – О чем вашему превосходительству имею честь донесть") и несколько коротких бюллетеней, написанных В. А Жуковским и вывешиваемых в вестибюле дома на Мойке. Последний бюллетень, всего в пять слов ("Больной находится в весьма опасном положении"), был обнародован за несколько часов до печального финала.

Все, что нам известно о 46 предсмертных часах его физических и душевных мучений, написано по горячим следам свидетелями-очевидцами, среди которых были и врачи В. Б. Шольц, В. И. Даль, И. Т. Спасский.

Уже в те дни передовые деятели русской культуры понимали – о Пушкине позднейшие поколения захотят угнать как можно больше: "Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и докторами…" – сообщал 5 февраля 1837 года П. А. Вяземский А. Я. Булгакову.

Начало трагической Пушкиниане положено известным письмом В. А, Жуковского к отцу покойного; продолжили ее многие биографы поэта, и в первую очередь – П. Е. Щеголев.

Почти полтора века, прошедших с того рокового 1837 года, не прекращается обсуждение причин гибели поэта. Наряду с писателями и историками в нем приняли участие такие видные представители отечественной медицины, как Н. Н. Бурденко, С. С Юдин, А. М. Заблудовский, И. А. Кассирский При этом нередко высказывались самые несовместимые мнения о возможности спасения А. С. Пушкина. И если хирурги чаще всего осторожны в своих заключениях, то литераторы словно забывают, в каком веке это случилось. Как здесь не вспомнить высказывание врача и писателя А П. Чехова: "…Странно читать, что рана князя (Андрея Болконского. – Б. Ш.), богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина!"

Одна из последних и удачных попыток воссоздать на научной основе историю болезни А. С. Пушкина была предпринята врачом Ш. И. Удерманом. Работа его, опубликованная в Ленинграде издательством "Медицина" в 1970 году мизерным тиражом (всего 2000 экземпляров), сразу же стала библиографической редкостью.

В некоторых художественных произведениях, посвященных драматическим событиям дуэли и гибели А. С. Пушкина, порой тоже затрагиваются вопросы правильности лечения, добросовестности и компетенции врачей, которым была доверена жизнь поэта.

Так, в одном из самых значительных произведений на эту тему – в пьесе М. Булгакова "Последние дни" есть, например, такая реплика Натальи Николаевны, обращенная к В И. Далю: "Вы не доктор, вы сказочник, вы пишете сказки…" В другом случае тайный агент Третьего отделения докладывает Дубельту: "…двое каких-то закричали, что иностранные лекаря нарочно залечили господина Пушкина"

Приступая к этой работе, я не ставлю целью выдвинуть новые концепции причины смерти А. С. Пушкина. Перебираю этот терзающий душу материал больше для себя – чтобы еще раз соприкоснуться с тем, что имеет отношение к любимому поэту. Наивные "если бы" мешают следить за действиями Даля и Спасского, Арендта и Андреевского. Но ничего нельзя уже изменить. И мне только остается вместе с врачами, склонившимися над телом Александра Сергеевича, горько сожалеть, что мало жил, что рано умер.

1

"В шесть часов вечера карета с Данзасом и Пушкиным подъехала к дому князя Волконского на Мойке, где жил Пушкин. У подъезда Пушкин попросил Данзаса выйти вперед, послать за людьми вынести его из кареты и предупредить жену, если она дома, сказав ей, что рана не опасна.

Сбежались люди, вынесли своего барина из кареты. Камердинер взял его в охапку.

"Грустно тебе нести меня?" – спросил его Пушкин.

Внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье; разделся и лег на диван…

Пушкин был на своем смертном одре". 

П. Е ЩЕГОЛЕВ «Дуэль к смерть Пушкина»

Историю болезни принято начинать с жалоб больного в момент первичного осмотра врачом Если бы А. С. Пушкин сегодня поступил в приемное отделение какой-нибудь больницы "скорой помощи", врачи записали бы, что он жалуется на боли внизу живота, отдающие в поясницу, кровотечение из раны, слабость, головокружение, жажду и тошноту. Примерно то же самое отметил доктор В. Б. Шольц, который вместе с доктором К. К. Задлером в числе первых врачей навестил раненого.

Однако, если быть скрупулезно точным, в записке Шольца отсутствуют жалобы А. С Пушкина на боли и слабость. Даже наоборот, он подчеркивает, что особой слабости не было Александр Сергеевич громко и ясно спрашивал об опасности ранения.

Можно допустить, что боль к этому времени поутихла и не шла ни в какое сравнение с тем, что Пушкин испытывал в момент ранения ("..сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу") и особенно по дороге к дому, сидя в тряской карете рядом со своим секундантом К. К. Данзасом.

Следующим разделом традиционной истории болезни является anamnesis vitae, что в буквальном переводе с латинского означает воспоминание о жизни. Разумеется, "воспоминания" с медицинских позиций существенно отличаются от обычных воспоминаний. Врача интересуют главным образом моменты, которые могут отрицательно сказаться на физическом состоянии и психике пациента: перенесенные заболевания, патология наследственности, вредные привычки и т. п. Конечно, внимание врача привлекают также и те факторы, которые идут с положительным знаком и способствуют повышению устойчивости больного к различным вредным воздействиям.

Александр Сергеевич родился 26 мая (6 июня) 1799 года в Москве. Он был вторым ребенком в семье отставного гвардии майора двадцатидевятилетнего Сергея Львовича Пушкина, имевшего репутацию известного острослова, и двадцатичетырехлетней "красавицы-креолки" Надежды Осиповны, урожденной Ганнибал.

Если верно, что продолжительность жизни в известной степени запрограммирована в генах, то Александру Сергеевичу досталась неплохая наследственность: его знаменитый прадед Абрам Петрович Ганнибал умер на 92 году жизни, оба его деда, бабушка по линии отца и мать прожили более 60 лет [ Лев Александрович Пушкин родился в 1723 году, умер в 1790 году.

Осип Абрамович Ганнибал родился в 1744 году, умер в 1806 году.

Ольга Васильевна Чичерина, мать отца поэта, родилась в 1737 году, умерла в 1812 году.

Надежда Осиповна Пушкина родилась 21/VI 1775 года, умерла 29/III – 1836 года. О причине ее смерти судить трудно. Известно только, что она болела долго (более 10 месяцев), и уже за несколько месяцев до ее смерти лечившие ее врачи и близкие не сомневались в печальном исходе], а бабушка Мария Алексеевна Ганнибал и отец – по 73 года. Сестра Ольга, родившаяся на полтора года раньше Александра Сергеевича, пережила его на 30 с лишним лет. И только младший брат Лев умер относительно рано – на сорок восьмом году жизни, хотя по тем временам и этот возраст считался достаточно почтенным. (Здесь в скобках заметим: пятеро детей Надежды Осиповны и Сергея Львовича Пушкиных – Михаил, Павел, Николай, Платон и Софья – умерли в младенчестве. Но эти преждевременные смерти никак не компрометируют наследственность А. С. Пушкина, так как обусловлены детскими болезнями, бороться с которыми в те годы было практически невозможно. В. Андросов в "Статистических записках о Москве" изданных в 1882 году, писал: "Не доживши года, умирает из родившихся целая половина и даже несколько более".)

Хорошая наследственность, воспринятая Александром Сергеевичем, была передана его детям: старшая дочь Мария Александровна (в замужестве Гартунг) прожила 87 лет, старший сын Александр Александрович, особенно походивший внешностью на отца, успел отметить 81 годовщину, младшая дочь Наталья Александровна (во втором браке графиня Меренберг) прожила 76 лет и Григорий Александрович – 70 лет.

Таким образом, мы можем предположить, что дантесовская пуля настигла поэта на середине его естественного жизненного пути.

В раннем детстве Александр Сергеевич был толстым, неуклюжим и малоподвижным ребенком. Это противоречит нашему представлению о нем, как о чрезвычайно эмоциональном человеке с тонким стремительным профилем. Внешний облик трехлетнего Пушкина запечатлен на единственном портрете.

Не вызывает сомнений, что с миниатюры неизвестного художника на нас смотрит будущий поэт, хотя у ребенка мягкий, женственный овал лица, пухлые щечки и гладкие, расчесанные на пробор волосы.

История этого портрета представляет для нас интерес, и поэтому мы на некоторое время прервем изучение анамнеза жизни А. С. Пушкина.

2

Миниатюра с изображением маленького Пушкина была подарена матерью поэта дочери выдающегося русского терапевта М. Я. Мудрова в год ее свадьбы с поэтом И. Е. Великопольским. Подарок пришелся как нельзя более к случаю: с одной стороны, это был знак памяти и благодарности семейства Пушкиных родственникам безвременно умершего профессора, у которого они лечились, а с другой – портрет должен был способствовать примирению Александра Сергеевича со старым знакомым Иваном Ефимовичем Великопольским, с которым произошла размолвка. Они в свое время выпустили друг в друга по целой обойме едких эпиграмм; последняя пушкинская была особенно резкой и обидной:

Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,

Проигрывал ты кучки ассигнаций,

И серебро, наследие отцов,

И лошадей, и даже кучеров –

И с радостью на карту б, на злодейку,

Поставил бы тетрадь своих стихов,

Когда б твой стих ходил хотя в копейку.

Александр Сергеевич через Надежду Осиповну как бы протягивал руку Великопольскому. Впоследствии они неоднократно встречались и поддерживали "дружество" (словечко это употребил Александр Сергеевич в одном из писем к Великопольскому).

Потомки Мудрова бережно хранили эту реликвию, и уже в наше время портрет был преподнесен артисту Всеволоду Семеновичу Якуту, исполнившему на сцене роль Пушкина, а тот, в свою очередь, передал его Музею А. С. Пушкина в Москве.

Я хочу начать рассказ о врачах пушкинской эпохи с Матвея Яковлевича Мудрова, хотя у нас нет прямых доказательств, что он когда-нибудь лечил или консультировал Александра Сергеевича.

Мудров был старшим современником Пушкина; большую часть жизни он провел в Москве, и, возможно, когда Пушкин жил там или бывал наездами, пути их пересекались. Предположение это основано на том, что у них было много общих знакомых: Муравьевы, Тургеневы, Чеботаревы, Чаадаев. Не исключено, что Мудров лечил Александра Сергеевича в младенчестве (ведь первые 12 лет Пушкин жил в Москве), и, может быть, поэтому Надежда Осиповна и выбрала в подарок именно детский портрет.

М. Я. Мудров родился в те годы, когда в русском искусстве господствовал классицизм. По канонам этого стиля имя героя литературного или драматического произведения должно соответствовать его характеру. Читая воспоминая современников о М. Я. Мудрове, можно подумать, что он шагнул в жизнь с подмостков театра классицизма: все биографы в один голос подчеркивают его ясный ум, прозорливость и здравый смысл в подходах к лечению.

Впрочем, чтобы убедиться в гармоничном совпадении его фамилии и взглядов на медицину, не обязательно ссылаться на свидетелей. Достаточно познакомиться с научным наследием М Я Мудрова Любопытно одно перечисление названий: "Слово о благочестии и нравственных качествах Гиппократова врача", "Слово о способе учить и учиться медицине практической или деятельному врачебному искусству при постелях больных", "Слово о пользе и предметах военной гигиены, или науке охранять здоровье военнослужащих" и др. Каждое такое "слово" по сути дела – актовая речь, приуроченная к тому или иному торжественному событию.

Круг выступлений Мудрова прежде всего свидетельствует о широте его интересов: от вопросов должного поведения врача у постели больного (сегодня эти проблемы – компетенция особой науки, получившей название деонтологии) до основ военной гигиены. Кстати, заметим, что ряд современных исследователей доказывает текстуальное совпадение документа декабристов об организации народного здравоохранения с работой М. Я. Мудрова "Слово о пользе и предметах военной гигиены…".

Уровень врачебных знаний о сущности многих болезней в первой четверти XIX века был весьма ограничен – по остроумному замечанию одного из современников Мудрова, все достоверные сведения о них могли уместиться на ногте мизинца. В этих условиях особенно логичны и оправданны проповедуемые Мудровым принципы симптоматической терапии: "Не должно лечить и самой болезни, для которой часто названия не находим, не должно лечить и причины болезни, которые часто ни нам, ни больному, ни окружающим его неизвестны, а должно лечить самого больного – его состав, его орган, его силы".

Свои мысли он выражал ярко и лаконично, и многие его высказывания быстро становились поговорками:

"Легче предохранять от болезней, нежели их лечить"; "Посредственный врач скорее вреден, чем полезен" (это Мудров понимал даже в то время, когда общее число врачей в России не превышало 8 тысяч); "И душевные лекарства врачуют тело"; "Твоя аптека – вся природа"…

Он считал, что нет двух одинаковых больных. При лечении, по его мнению, следует учитывать особенности пациента, и не только связанные с возрастом, полом, но и социальным положением: "…Бедным покой, добрая пища и средства крепительные, богатым – труд, воздерживание, средства очищающие".

Если вспоминать заслуги М. Я. Мудрова перед отечественной медициной, то нельзя не сказать, что он один из первых в России стал применять перкуссию (выстукивание) и аускультацию (выслушивание) сердца и легких.

Приоритет использования этих физических методов диагностики в медицине принадлежит венскому врачу Леопольду Ауенбруггеру. Наблюдая, как трактирщики выстукивают бочки и по высоте звука узнают, сколько в них осталось вина или пива, он решил таким же образом определять, имеется ли скопление жидкости в грудной полости. Однако предложение его быстро было забыто и только в начале XIX века благодаря трудам выдающихся французских терапевтов Лаэннека и Ж-Корвизара получило распространение. Лаэннек же считается изобретателем стетоскопа.

Первоначально выслушивание легких и сердца производилось непосредственно ухом. Но однажды, во время визита к молодой и стыдливой пациентке, чтобы не смущать ее, Лаэннек поставил между ухом и грудью больной трубочку, свернутую из тетради, и убедился, что благодаря этому более точно локализует сердечные тоны.

М. Я. Мудров сразу по достоинству оценил эти простейшие методы исследования больного, которые до сих пор, наряду с определением пульса и температуры тела, являются обязательными, а порой и важнейшими элементами при постановке диагноза.

М. Я. Мудров много сделал для подготовки национальных врачебных кадров; одно время он даже был деканом медицинского факультета Московского университета, и несколько поколений российских медиков обязаны ему высоким уровнем клинического образования. Благодаря его энергии в 1813 году был восстановлен медицинский факультет университета, пострадавший от наполеоновского нашествия. По его настоянию в систему обучения студентов были введены практические занятия у постели больного.

Однако М. Я. Мудров был живым человеком, а не литературным персонажем эпохи классицизма. И он был дитя века – в нем соединились бескорыстие и страсть к деньгам, демократизм и барское высокомерие. По свидетельству Н. И. Пирогова, слушавшего его лекции в Московском университете, он держал себя как вельможа или важный сановник. В общении со студентами был на "ты", правда смягчая фамильярное обращение словом "душа". Во время лекции мог отпустить патриархальную шутку сомнительного свойства, а порой вместо разговора о болезнях углубиться в воспоминания о своем путешествии по Европе, о восхождении на ледники Альпийских гор и т. п.

Будучи одним из самых популярных, умелых и удачливых московских врачей, М. Я. Мудров нажил большое состояние. Визитной карточкой материального благополучия профессора был его экипаж: он ездил по городу в своей карете, возможно даже из "кованого серебра 84-й пробы" (как писал о московских богачах в "Путешествии из Москвы в Петербург" Пушкин), запряженной четверкою лошадей с ливрейными лакеями на запятках.

Около дома Мудрова постоянно обитали толпы больных и нищих, приходивших за помощью. Свою лечебную практику Матвей Яковлевич строил таким образом, что бедных, как он признавался, лечил за счет богатых, требуя от последних чрезвычайно высокие гонорары.

У Мудрова была большая уникальная библиотека. Но когда в 1812 году разгорелся московский пожар, он бросил все свое богатство, составлявшее, по его выражению, "ученую роскошь", и спас только 40 томов "скорбных листов", написанных им "при самих постелях больных", – 40 рукописных книг, в которых сконцентрирован его огромный и неповторимый клинический опыт.

М. Я. Мудровым одним из первых в отечественной медицине была разработана особая система расспроса больного, которую впоследствии развил и усовершенствовал выдающийся русский терапевт второй половины XIX века Г. А. Захарьин.

Мудров писал: "Чтобы узнать болезнь подробно, нужно врачу расспросить больного: когда болезнь его посетила в первый раз; в каких частях тела показала первые ему утеснения; вдруг ли напала, как сильный неприятель, или приходила яко тать в нощи? Где первое показала свое насилие?.."

Несколько историй болезни Мудров собственноручно вписал в красную с золотым обрезом и украшениями сафьяновую книгу, которая долгие годы служила образцом ведения историй болезни для врачей и студентов.

До трагической гибели поэта М. Я. Мудров не дожил.

Подобно тем врачам, которые идут, как он писал, туда, где "ад источает всю лютость и искусство к убийству и мучению смертных", он сам ушел на борьбу с эпидемией холеры и погиб в расцвете творческих сил, заразившись от больного. Умерших от холеры хоронили на отдельных кладбищах. Похоронный обряд совершали ночью при свете смоляных факелов. На одном из таких заброшенных холерных кладбищ на Выборгской стороне находилась могила М. Я. Мудрова.

На памятнике замечательному доктору было написано, что он скончался в 1831 году "на подвиге подавания помощи зараженным холерою в Санкт-Петербурге и пал оной жертвою своего усердия. Полезного житья его было 55 лет".

3

Продолжим, однако, описание физического развития Пушкина. Сестра поэта, вспоминая детские годы, свидетельствует:

"…своею неповоротливостью, происходившею от тучности тела, и всегдашнею молчаливостью приводил иногда мать в отчаяние. Она почти насильно водила его гулять и заставляла бегать, отчего он охотнее оставался с бабушкой Марьею Алексеевною, залезал в ее корзину и смотрел, как она занималась рукодельем…

Достигнув семилетнего возраста, он стал резов и шаловлив…"

Когда Иван Пущин познакомился с двенадцатилетним Пушкиным, неуклюжести, вялости не было и в помине. Это был живой, подвижный, быстроглазый мальчик.

По-видимому, родительские укоры и насмешки привели к тому, что в шкале человеческих ценностей у него получили приоритет физическая сила и ловкость.

К занятиям в Лицее Пушкин был подготовлен лучше, чем многие его товарищи. Но он вовсе не думал это как-то выказывать. Напротив, как пишет И. Пущин, "все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. …""

Строгий распорядок шестилетней жизни в Лицее (подъем в 6 утра, отбой в 10 вечера) с регулярным питанием, чередованием умственных занятий и отдыха, обязательными трехразовыми прогулками, хорошими гигиеническими условиями благоприятно отразился на его физическом развитии, а скромная обстановка его "кельи" (железная кровать, комод, конторка, за которой он занимался, стул, стол для умывальника) сделала его непритязательным в быту.

Примерно те же предметы, втиснутые в одну комнату (зато все необходимое под рукой!), нашел И. И. Пущин, навестивший друга в Михайловском зимой 1825 года: "…В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и пр. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда, с самого Лицея, писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах)"

Оставшись в целом доме один, он не только не собирался обживать пустующую его половину, но даже не выбрал себе комнату побольше.

Привычки юности, как и привязанности, – самые стойкие. И через много лет он будет придерживаться почти лицейского распорядка. Правда, когда хорошо пишется, чтобы не спугнуть вдохновения, работает лежа в постели. "…Просыпаюсь в семь часов, пью кофей, и лежу до трех часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть, – информирует он Наталью Николаевну из Болдина в 1833 году – В три часа сажусь верхом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем, да грешневой кашей. До девяти часов – читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо".

В другой раз – из Михайловского осенью 1835 года: "…Я много хожу, много езжу верхом… Ем я печеный картофель… и яйца всмятку… Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7…"

В еде Александр Сергеевич был неприхотлив, или, как однажды выразился П. А. Вяземский, лакомкой он не был, хотя имел любимые "блюда": печеный картофель, моченые яблоки, варенье из крыжовника и некоторые другие "дары природы" Менее чем за час до смерти ему захотелось моченой морошки. Он с нетерпением ожидал, пока ее принесли Вкус болотной ягоды – последнее приятное ощущение, которое испытал Пушкин.

По мнению одних, ростом Александр Сергеевич был мал, другие же пишут, что он был среднего роста Однако почти все мемуаристы сходятся на том, что он был плечист, тонок в талии и сложен крепко и соразмерно. Да и сам Александр Сергеевич об этом прекрасно знал. "…Мерялся поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы, – писал он брату из Михайловского и, чуть-чуть кокетничая, с улыбкой заключил: – След из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины"

Что же касается разнотолков о росте Пушкина, то спор этот легко разрешим.

Художник Г Г. Чернецов, работая над известной картиной "Парад на Царицыном лугу", в апреле 1832 года писал с натуры группу поэтов: А. С. Пушкина. И. А. Крылова, В. А. Жуковского и Н. И. Гнедича Под изображением Пушкина рукой художника помечено: "…ростом 2 арш. 5 верш, с половиной", что в переводе на десятичную систему составляет 166,74 см, т. е. по тем временам рост вполне средний [1].

Александр Сергеевич постоянно поддерживал хорошую физическую форму. Он был неутомимым ходоком. Прогуливался часто с тяжелой (по определению кучера Пушкина П. Парфенова, девятифунтовой) железной палицей, которую к тому же нередко подбрасывал и ловил на лету. Верховая езда была его страстью. Ему седлали то прекрасного аргамака, то крестьянскую лошадку, которой за это перепадал овес. Александр Сергеевич дорожил репутацией хорошего наездника и однажды, повредив во время скачек руку, убеждал П. А. Вяземского, что он не свалился с лошади, а упал на льду с лошадью: "Большая разница для моего наезднического честолюбия".

Летом, находясь в Михайловском, Пушкин подолгу плавал в Сороти, а зимой перед завтраком принимал ванну со льдом. Правда, ванной служила большая бочка, которую наполняли водой. Кучер Александра Сергеевича вспоминал: "…утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, окатится, да и назад, потом сейчас на лошадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пойдет к себе".

К этому надо еще добавить его любовь к русской бане, которую он называл "наша вторая мать": ведь после хорошей парилки человек как бы рождается заново. А Пушкин знал в этом толк: выпарившись на полке, он бросался в ванну со льдом и снова уходил на полок. И так по многу раз.

Необходимость защищать свою честь с оружием заставляла постоянно тренировать глаз и руку. Особенно тщательно он готовился к поединку с графом Ф. И, Толстым, прозванным "Американцем", характеристика которого представлена Грибоедовым:

Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист…

Стрельба в цель из пистолета входила в круг повседневных занятий Пушкина во время южной ссылки и позже – в Михайловском, где он даже оборудовал в подвале тир.

При случае охотно сражался на рапирах, проявляя при этом мастерство. Молодой офицер Ф. Н. Лугинин, который общался с Пушкиным в Кишиневе, записал в своем дневнике: "…дрался с Пушкиным на рапирах и получил от него удар очень сильный в грудь". Через несколько дней снова запись: "…опять дрался с Пушкиным, он дерется лучше меня и следственно бьет…"

Пушкин был легок на подъем и, когда выдавалась возможность, с радостью отправлялся в далекую дорогу. "Путешествия нужны мне нравственно и физически", – писал он Но даже кратковременная перемена месте, жительства после возвращения из ссылки в 1826 году и до самой смерти была сопряжена с унизительной необходимостью обращаться за разрешением к Бенкендорфу.

Благотворно отражались на его здоровье и творчестве "побеги" из столицы в деревню – "обитель дальнюю трудов и чистых нег". Недаром в неоконченном "Романе в письмах" он сравнивает деревню с кабинетом, в котором приличествует находиться порядочному человеку.

В переписке Пушкина можно встретить гигиенические советы. "…Ты пишешь, что потерял аппетит и не завтракаешь так, как бывало, – отвечает он своему старинному знакомому М. О. Судиенке. – Это жаль, делай больше физических упражнений, приезжай на почтовых в Петербург, и аппетит вернется к тебе…"

Особенно часто он дает советы Наталье Николаевне, выступая как любящий и заботливый муж.

В истории болезни не принято приводить описание портрета пациента, хотя в быту первый признак, по которому определяют, здоров ли человек или болен, – его внешний вид, выражение лица, глаза, голос. В свое время даже получили права гражданства так называемые физиогномисты – наблюдательные, а может, и проницательные люди, пытавшиеся судить о внутреннем состоянии испытуемого по чертам его лица и мимике. Заметим, кстати, что хороший врач почти всегда в какой-то степени физиогномист.

Известно, что Александр Сергеевич к своей внешности относился весьма критично.

Припоминая слова покойной няни, он писал о себе Наталье Николаевне осенью 1835 года: "…Хорош никогда не был, а молод был…"

А вот благодарственные строчки художнику О. А. Кипренскому – признанному главе романтического направления в живописи, создавшему один из лучших портретов поэта:

…Себя как в зеркале я вижу,

Но это зеркало мне льстит

По воспоминаниям современников, на полотне работы О. А. Кипренского, а также на ряде гравюр с него (особенно Н. И Уткина) было наиболее живо схвачено выражение лица Пушкина. Правда, близкий друг Александра Сергеевича Вера Федоровна Нащокина утверждала, что ни один из его портретов не передает и сотой доли духовной красоты его облика, особенно его удивительных глаз.