"принципиально, по существу понятие нации есть такая же категория, как и понятие класса. Принадлежность к нации прежде всего определяется каким-либо объективным признаком, по большей части языком".
      Но с другой стороны,
      "для образования и бытия нации решающее значение имеет та выражающаяся в национальном сознании объединяющая настроенность, которая создает из группы лиц одного происхождения, одной веры (выделено мною. - Д. Ш.), одного языка и т. п. некое духовное единство".
      И наконец
      "нация конституируется и создается национальным сознанием".
      Как же тогда быть с Россией - империей или республикой многонациональной и многоверной?
      "Жизненное дело нашего времени и грядущих поколений должно быть творимо под знаменем и во имя нации. Нация, как я уже сказал, есть формально такое же понятие, как класс. Национальное сознание так же образует нацию, как сознание классовое - класс. Нация - это духовное единство, создаваемое и поддерживаемое общностью культуры, духовного содержания, завещанного прошлым, живого в настоящем и в нем творимого для будущего. Но в то время как классовый признак приурочивается к скудному социально-экономическому содержанию, не имеющему ни моральной, ни какой-либо иной духовной ценности, признак национальный указует на все то огромное и нетленное богатство, которым обладает всякий член и участник нации и которое, в сущности, образует самое понятие нации",
      пишет Струве.
      Но класс образуется вовсе не "классовым сознанием". Классовая принадлежность определяется родом занятий и положением человека в обществе. А постулат общности веры как образующего признака нации не позволяет считаться таковой ни россиянам, ни французам, ни немцам, ни уж тем более американцам, ни евреям и т. д. и т. п. Исторически сложилось так, что большие государства, известные нам, строились и, главное, достраивались как многоплеменные и многоконфессиональные образования. И Российская империя - один из ярчайших примеров такого государства. Грозные события в современной Югославии, распад СССР и бомбы замедленного действия с тлеющими фитилями в российских автономиях показывают наглядно, чем чревато приложение этнического и вероисповедного принципов к современному государству. Отчаянная попытка евреев возродить национальный очаг, убежище от антисемитской паранойи, в бинациональной Палестине тоже доказывает: либо два народа сумеют добиться сосуществовательного компромисса, либо им суждена битва за мир до последней капли крови. От всей души надеюсь на первый вариант.
      Зовя многоэтническое и многоверное государство к национальной одноверной идиллии, Струве заводит его в тот же тупик, в который привел его деспотический агрессивный "интернационализм", точнее - насильственный "безнационализм" коммунистов. Он пишет:
      "В том, что русская революция в своем разрушительном действии дошла до конца, есть одна хорошая сторона. Она покончила с властью социализма и политики над умами русских образованных людей. На развалинах России, пред лицом поруганного Кремля и разрушенных ярославских храмов мы скажем каждому русскому юноше: России безразлично, веришь ли ты в социализм, в республику или в общину (выделено мною. - Д. Ш.), но ей важно, чтобы ты чтил величие ее прошлого и чаял и требовал величия для ее будущего, чтобы благочестие Сергия Радонежского, дерзновение митрополита Филиппа, патриотизм Петра Великого, геройство Суворова, поэзия Пушкина, Гоголя и Толстого, самоотвержение Нахимова, Корнилова и всех миллионов русских людей, помещиков и крестьян, богачей и бедняков, бестрепетно, безропотно и бескорыстно умиравших за Россию, были для тебя святынями. Ибо ими, этими святынями, творилась и поддерживалась Россия как живая соборная личность и как духовная сила. Ими, их духом и их мощью мы только и можем возродить Россию. В этом смысле прошлое России, и только оно, есть залог ее будущего. На том пепелище, в которое изуверством социалистических вожаков и разгулом соблазненных ими масс превращена великая страна, возрождение жизненных сил даст только национальная идея в сочетании с национальной страстью. Это та идея-страсть, которая должна стать обетом всякого русского человека".
      Я не хочу оскорблять память П. Б. Струве поименным перечислением малопочтенных лиц, которые с удовольствием поставят свои подписи под этой декларацией. Я только замечу, что в условиях многонациональной России (где революция только в начале 90-х годов, а не в 1918-м "в своем разрушительном действии" дойдет почти до конца) "национальная идея" Струве носит решительно антигосударственный, деструктивный характер. Обратите внимание на выделенные мною слова:
      "...России безразлично, веришь ли ты в социализм, в республику или в общину..."
      И на финал статьи:
      ""Быти нам всем православным христианом в любви и в соединении. И вам бы... помнити общее свое... А нашим будет нераденьем учинится конечное разоренье Московскому Государству... который ответ дадим в страшный день Христова" - в этих словах бесхитростной грамоты нижегородцев к вологжанам 1612 г. и в других аналогичных документах Смутного времени, в совершенно других, менее сложных, но, быть может, не менее грозных исторических условиях, была уже возвещена стране и народу спасительная сила национальной идеи и духовно-политического объединения во имя ее.
      Сим победиши!"
      Я еще раз прошу прощения у тени Струве, но это обращение к энтузиазму и ведущей идее Руси 1612 года в России 1918 года уже само по себе знаменует такую оторванность от реальности, какой достаточно, чтобы предопределить поражение в борьбе с большевизмом. Если бы даже еще оставалось время для статей. Но если бы даже и оставалось еще какое-то время? Не слышится ли за этой рафинированной патетикой нынешний истошный и вульгарный вопль "Россия для русских" ("Германия - для немцев")? Германии надо было ради немецкой идеи изгнать или истребить один небольшой "неполноценный" народ. А России? Сколько ни дроби и ни очищай хотя бы только одну Российскую Федерацию (а Струве грезил о всей империи), она уже не станет этнически чистой. Я понимаю, что Струве великодушно готов позволить всем россиянам стать православными и считаться русскими. Но, повторяю, в огромной, многоверной России всех народов не окрестить и не сделать русскими - даже и после распада СССР.
      Спросите себя, кто в ней сегодня станет под многопартийно-православно-патриотическую хоругвь, которую предлагает развернуть над Россией 1918 года Струве, - и у вас потемнеет в глазах, как потемнело бы и у самого Струве.
      Как бы это ни ранило полные национального романтизма души, но критерий современного цивилизованного государственного права - не раса, не нация, не вероисповедание, не имущественный ценз. Современное цивилизованное существование немыслимо без полноты прав личности и равенства всех граждан перед лицом закона.
      Как П. Б. Струве, человек несомненно нравственный и образованный, представлял себе совмещение своего национально-религиозного идеала с цивилизованным правом, представить себе невозможно. Боюсь, что его марксистское прошлое еще продолжало манить его к радикальным решениям, безнадежно упрощенным в приложении к многоцветию и многослойности жизни. Как, впрочем, и все утопии, бессильные в созидании, но могущественные в разрушении и умерщвлении.
      * * *
      По заголовку статьи С. Л. Франка "De profundis" теперь называют и весь сборник.
      "Если бы кто-нибудь предсказал еще несколько лет тому назад ту бездну падения, в которую мы теперь провалились и в которой беспомощно барахтаемся, ни один человек не поверил бы ему. Самые мрачные пессимисты в своих предсказаниях никогда не шли так далеко, не доходили в своем воображении до той последней грани безнадежности, к которой нас привела судьба. Ища последних проблесков надежды, невольно стремишься найти исторические аналогии, чтобы почерпнуть из них утешение и веру, и почти не находишь их. Даже в Смутное время разложение страны не было, кажется, столь всеобщим, потеря национально-государственной воли столь безнадежной, как в наши дни; и на ум приходят, в качестве единственно подходящих примеров, грозные, полные библейского ужаса мировые события внезапного разрушения великих древних царств. И ужас этого зрелища усугубляется еще тем, что это есть не убийство, а самоубийство великого народа, что тлетворный дух разложения, которым зачумлена целая страна, был добровольно в диком, слепом восторге самоуничтожения привит и всосан народным организмом.
      Если мы, клеточки этого некогда могучего, ныне агонизирующего государственного тела, еще живем физически и морально, то это есть в значительной мере та жизнь по инерции, которая продолжает тлеть в умирающем и которая как будто возможна на некоторое время даже в мертвом теле".
      Это 1918 год, то есть только начало. Продолжительность, формы и масштабы бедствия были для тогдашнего сознания непредставимы (разве что для Достоевского - или для Кафки). Библейские пророчества мыслятся нами отвлеченно. Всегда кажется, что это еще не о нас и не о наших ближайших потомках.
      Франк оказывается пророком, ибо победители создают строй, неспособный к развитию и плодоношению, мертвый, выжимающий из страны жизненные силы и соки, накопившиеся в многовековом прошлом. Когда они будут всеми силами и средствами выжаты, тело начнет разрушаться. Возможна ли остановка в разрушении, остались ли в экологии, экономике и, главное, в психике людей резервы для поворота процесса вспять - неизвестно. В 1917 году начала разрушаться страна, еще не начиненная ядерной взрывчаткой и ядохимикатами. Это была страна со впавшим в утопические галлюцинации, в истерику, но еще нормальным, психически не деформированным населением. Поэтому несколько лет нэпа чуть было не вдохнули в нее жизнь. Сталин вовремя пресек опасный процесс.
      Франк и в "Вехах" был проницательнее своих коллег, и в "Из глубины" проницательней остальных предощутил угрожающую стране бездну.
      Трудно было бы и сегодня дать более точный и беспощадный анализ того, что свершилось в жизни России на протяжении истекших ко времени написания статьи Франка полутора лет. Вот малая доля этих не услышанных на родине обобщений (тем более окружающим миром: он и своих пророков не слышит):
      "...ни при каком общественном порядке, ни при каких общественных условиях народ в этом смысле не является инициатором и творцом политической жизни. Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-либо направляющего и вдохновляющего меньшинства. Это есть простая, незыблемая и универсальная социологическая истина: действенной может быть не аморфная масса, а лишь организация; всякая же организация основана на подчинении большинства руководящему меньшинству. Конечно, от культурного, умственного и нравственного состояния широких народных масс зависит, какая политическая организация, какие политические идеи и способы действий окажутся наиболее влиятельными и могущественными. Но получающийся отсюда общий политический итог всегда, следовательно, определен взаимодействием между содержанием и уровнем общественного сознания масс и направлением идей руководящего меньшинства. Применяя эту отвлеченную социологическую аксиому к текущей русской действительности, мы должны сказать, что в народных массах в силу исторических причин накопился, конечно, значительный запас анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов, но что в начале революции, как и всегда, в тех же массах были живы и большие силы патриотического, консервативного, духовно здорового, национально объединяющего направления. Весь ход так называемой революции состоял в постепенном отмирании, распылении, ухождении в какую-то политически бездейственную глубь народной души сил этого последнего порядка. Процесс этого постепенного вытеснения добра злом, света тьмой в народной душе совершался под планомерным и упорным воздействием руководящей революционной интеллигенции. При всем избытке взрывчатого материала, накопившегося в народе, понадобилась полугодовая упорная, до исступления энергичная работа разнуздывания анархических инстинктов, чтобы народ окончательно потерял совесть и здравый государственный смысл и целиком отдался во власть чистокровных, ничем уже не стесняющихся демагогов. Вытесненные этими демагогами слабонервные и слабоумные интеллигенты-социалисты должны, прежде чем обвинять народ в своей неудаче, вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины народа, на затаптывание в грязь самой патриотической идеи, на разнуздание, под именем рабочего и аграрного движения, корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти в народных массах, - должны вспомнить вообще весь бедлам безответственных фраз и лозунгов, который предшествовал послеоктябрьскому бедламу действий и нашел в нем свое последовательно-прямолинейное воплощение. И если эти бывшие вдохновители революции обвиняют теперь народ в том, что он не сумел оценить их благородное "оборончество" и отдал предпочтение низменному "пораженчеству" или смешал чистый идеал социализма как далекой светлой мечты человеческой справедливости с идеей немедленного личного грабежа, то беспристрастный наблюдатель, и здесь отнюдь не склонный считать народ безгрешным, признает, что вина народа не так уж велика и по человечеству вполне понятна. Народная страсть в своей прямолинейности, в своем чутье к действенно-волевой основе идей лишь сняла с интеллигентских лозунгов тонкий слой призрачного умствования и нравственно-беспочвенных тактических дистинкций. Когда "оборончество" основано не на живом патриотическом чувстве, не на органической идее родины, а есть лишь ухищренный тактический прием антипатриотического интернационализма, когда идеал социализма, к бескорыстному служению которому призывают народные массы, обоснован на разлагающей идее классовой ненависти и зависти, - можно ли упрекать народ в его неспособности усвоить эти внутренне противоречивые, в корне порочные сгустки морально и интеллектуально запутавшейся интеллигентской "идеологии"?"
      Все это не устарело ни в одном слове. Но последуем дальше:
      "Более глубокое определение источника зла, погубившего Россию, приходится отметить в лице нарастающего сознания гибельности социалистической идеи, захватившей широкие круги русской интеллигенции и просочившейся могучими струями в народные массы. Действительно, Россия произвела такой грандиозный и ужасный по своим последствиям эксперимент всеобщего распространения и непосредственного практического приложения социализма к жизни, который не только для нас, но, вероятно, и для всей Европы обнаружил все зло, всю внутреннюю нравственную порочность этого движения. На примере нашей судьбы мы начинаем понимать, что на Западе социализм лишь потому не оказал разрушительного влияния и даже, наоборот, в известной мере содействовал улучшению форм жизни, укреплению ее нравственных основ, что этот социализм не только извне сдерживался могучими консервативными культурными силами, но и изнутри насквозь был ими пропитан; короче говоря, потому, что это был не чистый социализм в своем собственном существе, а всецело буржуазный, государственный, несоциалистический социализм. У нас же, при отсутствии всяких внешних и внутренних преград и чужеродных примесей, при нашей склонности к логическому упрощению идей и прямолинейному выявлению их действенного существа, социализм в своем чистом виде разросся пышным махровым цветом и в изобилии принес свои ядовитые плоды".
      Но в 1918 году социализм лишь пытались построить. Пытались действовать согласно букве утопии, что абсурдно по определению. Возник монстр. Продолжим, однако, цитировать Франка:
      "Конечно, наши рабочие стремились не к социализму, а просто к привольной жизни, к безмерному увеличению своих доходов и возможному сокращению труда; наши солдаты отказались воевать не из идеи интернационализма, а просто как усталые люди, чуждые идее государственного долга и помышлявшие не о родине и государстве, а лишь о своей деревне, которая далеко и до которой "немец не дойдет"; и в особенности столь неожиданно обращенные в "эсэров" крестьяне делили землю не из веры в правду социализма, а одержимые яростной корыстью собственников. Все это фактически бесспорно, но сила этого указания погашается более глубоким уяснением самого морально-психологического существа социализма. Ибо эта внутренняя ложь, это несоответствие между величием идей и грубостью прикрываемых ими реальных мотивов, столь драстически, с карикатурной резкостью обнаружившееся в наших условиях, с необходимостью вытекает из самого существа социализма".
      И все-таки мы тщетно будем искать в статье С. Л. Франка ответ на последний, на самый главный для нас вопрос: что такое социализм? Почему, победив, он разрушает и разрушается? Нет ответа. Действуют ли тут причины только духовные, нравственные, мистические? Или есть обстоятельства и чисто структурные, которые даже при бескорыстнейших намерениях устроителей новой жизни приводят общество в ад?
      С. Л. Франк увидел воочию начало агонии и ужаснулся. Однако в этой статье, написанной не позже 1918 года, он структурной причины невоплотимости в жизнь гуманистических целей утопии-оборотня не констатирует. Может быть, они представлялись ему столь самоочевидными, что он не счел нужным на них останавливаться? В его поле зрения лежали вопросы более глубокие. Между тем структура и мистика возникавшей тогда Системы нераздельно связаны. При этом структурные причины ее обреченности на тиранию и саморазрушение доступны и агностическому и атеистическому сознанию. Вряд ли имеет смысл пренебрегать какой бы то ни было из сторон проблемы.
      Вот простейшая и достаточно поверхностная формулировка структурной причины неработоспособности социализма. Никакая инстанция не может охватить всей массы процессов, протекающих в обществе в каждый данный момент. Количество этих процессов бесконечно велико. Само слово "процесс" говорит о том, что все в обществе непрерывно изменяется - разнообразные параметры всех его составляющих и отношения между ними. Попытки командовать необъятным количеством разнородных взаимосвязанных и автономных процессов, планируя их заранее, неизбежно ведут к накоплению неполадок и к нарастающему расстройству общественного организма. Они, эти попытки, сравнимы с попыткой человеческого ума математически рассчитывать каждое предстоящее шевеление организма, каждую его - на всех уровнях - реакцию. Неумение или нежелание это понять и своевременно отказаться от такого способа управления заставляет ввести в Систему фактор принуждения. По мере нарастания расстройства Системы приходится принуждение наращивать. Вечно это продолжаться не может. Принуждение исчерпывает свои ресурсы, и Голем рушится.
      Самоорганизация есть имманентное свойство вселенной и жизни, положенное в основу их бытия. Когда пытаются это свойство изъять, заменить своеволием, бытие рушится. Сборник "Из глубины" проникнут ощущением этой катастрофы, но обнажение ее механизма - вне его проблематики (или вне интересов его авторов).
      Всех станов не боец
      Свободным людям чужды наши беды.
      Их на досуге зреющим умам
      Грешно изобретать велосипеды
      По не спеша пролистанным томам.
      А узнику в темнице и крупицы,
      И тени истин, словно тени птиц,
      Позволят в подозренье укрепиться
      И яд догадок выжать из крупиц
      Целебный, но смертельно горький плод
      Плененной мысли и ее забот...
      Из юношеских стихов автора.
      Я позволила себе предпослать раздумьям о третьей части трилогии (или, если угодно, о третьем акте идейной драмы) отрывок из собственных юношеских стихов. Не потому, что они представляют собою некую поэтическую ценность (на этот счет я не заблуждаюсь), а потому, что и они - вехи исследуемого пути. Именно так выбивалось из-под глыб лжи на магистраль познания почти все (об отдельных счастливцах не говорю) пооктябрьское поколение наследников "Вех".
      Читатели и критики не сразу осознали, что сборники "Вехи", "Из глубины" и "Из-под глыб" представляют собой исторически сложившуюся трилогию, хотя название последнего из них говорит об этом достаточно ясно. На родине уже почти не помнили первого и не знали второго сборника (посвященные десятки и даже сотни - не в счет).
      В русском зарубежье - по причинам естественной убыли - людей, хорошо помнящих "Вехи" и "Из глубины", становилось все меньше. Что же касается сборника "Из-под глыб", то он был воспринят большинством своих читателей, являвшихся одновременно его героями, резко отрицательно (как сборник "Вехи" его читателями и героями). Солженицын оказался вдруг не своим. Его статьи в сборнике вызвали шоковую реакцию. Они были восприняты читающей самиздат публикой как неожиданное и необъяснимое впадение недавнего ее кумира в махровую "реакционность" (повторение истории "Вех"). В этом сошлись и активнейшие протестанты-антисоветчики, авторы и организаторы самиздата (не все, но большинство таковых), и листающие самиздат с дрожью в коленках интеллигентные обыватели. Очень немногие увидели тогда в статьях одиозного сборника поворот к насильственно прерванному самоосмыслению российской интеллигенцией ее роли в отечественной истории.
      В своем прочтении "Из-под глыб" я ограничусь только работами Солженицына. В одних статьях сборника нет к ним существенных дополнений. Тематика других вне моей компетенции. Так или иначе, именно статьи Солженицына продолжают и развивают проблематику "Вех" и "Из глубины" на уровне, достойном славных предшественников.
      В русле общей своей задачи (осмыслить новую и новейшую историю России в качестве ключа к ее современности) Солженицын не мог не попытаться самостоятельно прощупать шаг за шагом пути российской и советской интеллигенции. Если это и была реакция, то в первичном, а не в политизированном значении слова. Ре-акция эта означала напряженное и углубленное осмысление грандиозной и еще не исчерпавшей себя до конца акции революции и ее последствий.
      Солженицын в этом своем осмыслении отбросил все ограничения диссидентского хорошего тона. Не только цензурные, это ему охотно и с восхищением прощали. Его вина перед советским читающим слоем состояла в том, что путем постепенного и нелегкого преодоления он отклонил все священные штампы его мышления. Последовательно уходя все глубже в предысторию текущего времени, он осваивал разные мировоззренческие стереотипы предшествовавших победе коммунистов "отмеренных сроков". Принимая первоначально некоторые из них за искомую истину, он в дальнейшем движении их перерастал, отставлял или корректировал. В конце концов складывалась позиция, наиболее отвечающая истине - такой, какой она виделась лично ему.
      А. К. Толстой писал в 1858 году: "Двух станов не боец..." Солженицын стал в этом своем поиске всех станов не бойцом. Так, по крайней мере, казалось тем, кто числил его до этого в своем стане. На самом деле все станы оказались настолько раздробленными, переплетенными и разошедшимися, что ни к одному из них он не смог примкнуть безоговорочно и бесповоротно. Оглядок на личности и обстоятельства Солженицын не принимал, условностей ни одной корпорации не придерживался, честолюбия и слабостей оппонентов (и непоследовательных, разочаровавших его союзников) не щадил. Главное же - он без колебаний пренебрегал прогрессистскими штампами своего времени (и на родине и в изгнании). Его работа требовала уединения - круг общения сузился. Всего этого ему, естественно, не простили. Но это позже. Первым ударом по его связям с диссидентской средой стали "реакционные" его статьи, объединенные в сборнике "Из-под глыб". Реакционным было, по убеждению читающей неподцензурную литературу публики, все содержание сборника. Но статьи Солженицына в нем задели ее особенно больно: ведь он был любимец, кумир, легенда - и такая измена всему прогрессивному и передовому!..
      Мне уже случалось писать о каждой из этих его статей4. Но я впервые попытаюсь их прочитать в контексте мировоззренческой трилогии "Вехи" - "Из глубины" - "Из-под глыб".
      Может быть, в наименьшей мере связана со сборником "Из-под глыб" как с неким целым статья "На возврате дыхания и сознания". Теснее же всего примыкает к "Вехам" одиозная в глазах большинства прочитавших ее современников "Образованщина". Именно она (как поздней - "Наши плюралисты") вырыла "бомбовый ров" (Солженицын) между ее автором и советским образованным слоем. Даже в той его части, которая не только почитывала самиздат, но и распространяла его и входила в число его авторов. Самиздат, а затем гласность показали, насколько различными были положительные идеалы мыслящего слоя, объединенного своим отрицательным отношением к советской реальности. В одиночестве Солженицын, разумеется, не остался, но оппозиция к нему в читающем самиздат слое оказалась преобладающей. Она значительна (в разных кругах и странах) и по сей день. Однако выросло и число сочувственных и заинтересованных читателей. Попытаемся же перечитать статьи Солженицына в сборнике "Из-под глыб" непредвзято.
      * * *
      В первом приближении резко бросается в глаза черта, которая противопоставляет позицию Солженицына его предшественникам.
      Эта черта - категорический отказ от одного из центральных мотивов обоих (особенно второго) сборников, от их имперского мироощущения. Словно провидя сегодняшний день, Солженицын уже в начале 70-х годов говорит в основном о собственно России и о двух ближайших к русскому (этнически, исторически и культурно) народах - украинском и белорусском. Украинцами это нередко воспринимается как посягательство на их суверенитет (позиция белорусской интеллигенции кажется более мягкой). Народы же, которые Солженицыну уже в начале 70-х годов не видятся в будущем государственно объединенными с Российской Федерацией, часто воспринимают это как их одностороннее отторжение. И ни первые, ни вторые не видят двух оговорок: в первом случае - о безусловной добровольности союза, во втором - о теснейших и многообразных связях при государственном разделении. (Последний мотив особенно отчетлив в брошюре "Как нам обустроить Россию".)
      Но мне хотелось бы остановиться на тех идеях статей Солженицына в сборнике "Из-под глыб", которые генетически восходят к "Вехам" и "Из глубины". Между первым сборником ("Вехи") и вторым ("Из глубины") произошли один за другим два взрыва (Февраль и Октябрь 1917-го), сделавшие их авторов и героев обитателями иной реальности. Авторы "Вех" не предчувствовали всей неотвратимости и близости взрыва. Авторы "Из глубины" в большинстве своем еще, по-видимому, не осознали масштабов повреждений, нанесенных этим взрывом России. Голоса третьего сборника ("Из-под глыб") пробиваются из-под развалин в некоем предчувствии возрождения. Не случайно первая статья Солженицына в этом сборнике называется "На возврате дыхания и сознания".
      Существенная часть этой статьи посвящена диалогу и полемике с А. Д. Сахаровым. Я постараюсь как можно меньше касаться здесь этой темы. Дискуссия между Солженицыным и Сахаровым - предмет для особого исследования, а не повод для попутных замечаний. В данном случае меня занимает не эта дискуссия, а развитие линии, обозначенной выше ("Вехи" - "Из глубины" - "Из-под глыб"). Решив не касаться того стержня статьи, вокруг которого организовано ее содержание (темы Сахарова), я отмечу лишь несколько очень существенных моментов. Статья написана за четыре года до выхода в свет в самиздате и за границей всего сборника (в 1969 - 1970 годах). Но вот как оценивает автор ее актуальность (и вот почему я решаюсь коснуться ее вне требующей отдельного рассмотрения темы Сахарова):
      "Эта статья была написана 4 года назад, но не отдана в Самиздат, лишь самому А. Д. Сахарову. Тогда она была в Самиздате нужней и прямо относилась к известному трактату. (Имеется в виду статья А. Д. Сахарова "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". - Д. Ш.) С тех пор Сахаров далеко ушёл в своих воззрениях, в практических предложениях, и сегодня к нему статья уже мало относится, она уже не полемика с ним.
      Так теперь поздно! - возразят. То ли ещё у нас не поздно! Мы и полстолетия ничего не успевали ни называть, ни обмысливать, нам и через 50 лет ничто не поздно. Потому что напечатана у нас - пустота! Во всяком таком опоздании характерная норма послеоктябрьской русской жизни.
      Не поздно потому, что в нашей стране на тех мыслях, которые Сахаров прошёл, миновал, ещё коснеет массивный слой образованного общества. Не поздно и потому, что, видимо, ещё немалые круги на Западе разделяют те надежды, иллюзии и заблуждения"5.
      С одной стороны, будет ли России еще и через пятьдесят лет что-либо не поздно, сегодня трудно сказать. Несомненно было бы не поздно и через пятьдесят лет, если бы не прибавились во всем мире факторы, которые медлить не позволяют.
      Для чего же обсуждение, ежели не для отыскания мер? Солженицын - человек высшей степени вовлеченности в события. Им всегда владеет обостренная ответственность за них. А события обрели роковой параметр: экологический со входящим в него ядерным. В этом плане управить ходом события на одной шестой части суши - значит подарить планете надежду выжить. И наоборот: не управить значит убавить эту надежду. Поэтому все опасения и предупреждения Солженицына неизменно наращивают свою злободневность. И по той же причине слово "долог" в следующем отрывке умаляет надежду: длить нынешнюю неразбериху смертельно опасно (май 1994). Солженицын предвкушал возрождение, воскресение свободного слова. Но и предвидел те противостояния, которые вместе с ним возникнут, точнее - проявятся:
      "Но и обратный переход, ожидающий скоро нашу страну, - возврат дыхания и сознания, переход от молчания к свободной речи, тоже окажется и труден и долог (выделено мною. - Д. Ш.), и снова мучителен - тем крайним, прупастным непониманием, которое вдруг зинет между соотечественниками, даже ровесниками, даже земляками, даже членами одного тесного круга.
      За десятилетия, что мы молчали, разбрелись наши мысли на семьдесят семь сторон, никогда не перекликнувшись, не опознавшись (выделено мною. - Д. Ш.), не поправив друг друга. А штампы принудительного мышления, да не мышления, а диктованного рассуждения, ежедённо втолакиваемые через магнитные глутки радио, размноженные в тысячах газет-близнецов, еженедельно конспектируемые для кружков политучёбы, - изуродовали всех нас, почти не оставили неповреждённых умов.
      И теперь, когда умы даже сильные и смелые пытаются распрямиться, выбиться из кучи дряхлого хлама, они несут на себе все эти злые тавровые выжжины, кособокость колодок, в которые загнаны были незрелыми, - а по нашей умственной разъединённости ни на ком не могут себя проверить".