После Катастрофы

Штурман Дора
После Катастрофы

      Д. Штурман
      После Катастрофы
      По страницам сборников "Из глубины" и "Из-под глыб"
      В настоящем материале, предлагаемом вниманию читателей "Нового мира", я продолжу свои размышления о знаменательной мировоззренческой трилогии. Зачином ее были "Вехи" (см. мою статью "В поисках универсального со-знания. Перечитывая "Вехи"" - 1994, No 4), второй книгой - сборник "Из глубины", третьей - сборник "Из-под глыб"*. Финал ее пока (июнь 1994) остается открытым...
      Д. Ш.
      "...воззвах к Тебе, Господи!"
      Сборник "Из глубины" именуется по своему эпиграфу и названию статьи С. Л. Франка - "De profundis". Эпиграф звучит так:
      "Из глубины воззвах к Тебе, Господи!
      De profundis clamavi al te, Domine!
      Пс. CXXIX".
      Сборник составлен и сверстан в 1918 году, но тогда остановлен в печатании большевистской цензурой. В 1921-м самовольно издан рабочими типографии, но в основном конфискован. Недаром "несознательные" печатники так раздражали Ленина (см. его статью "Как организовать соревнование"1). И наконец, уже совсем утратив, казалось бы, свою актуальность для России (разве что как исторический документ), сборник был опубликован издательством YMCA-PRESS в Париже в 1967 году. Его подзаголовок - "Сборник статей о русской революции" ("Вехи" имели подзаголовок "Сборник статей о русской интеллигенции"). Однако пролетело еще восемнадцать - двадцать лет, и сборник "Из глубины" опять зазвучал вполне актуально, повышая свою злободневность с каждым годом.
      Очередным (после огромного перерыва со времени издания "Вех" и через шесть лет после парижского переиздания "Из глубины") стал сборник статей "Из-под глыб", появившийся в русском самиздате в 1974 году и затем опубликованный на Западе. В этом сборнике прозвучал голос Солженицына, придавший ему значительность, уравновесившую голоса знаменитых предшественников.
      В двух сборниках, продолжающих традицию "Вех", явно или подспудно заявило о себе большинство нынешних проблем. Поэтому имеет смысл на них оглянуться.
      * * *
      Тематика сборников "Вехи" и "Из глубины" определяется Н. Полторацким в предисловии к парижскому изданию 1967 года как "Интеллигенция, революция и Россия".
      Сегодня, когда революция завершается распадом гигантского "красного колеса" и неизвестно еще, чем, как и когда завершится его судорожная агония, это определение можно оставить в силе. С той, однако же, оговоркой, что Россия успела побывать в СССР и что от нее отпали большие и малые густонаселенные страны, которые мыслились тогда как ее части. Процесс этот не закончен, и я не берусь предугадывать, чем и когда он завершится.
      Автор предисловия к парижскому, 1967 года, изданию "Из глубины" Н. Полторацкий, связывая единством направления сборники "Проблемы идеализма", "Вехи" и "Из глубины", определяет их мировоззренческую основу
      "как такое идейное течение, характерными особенностями которого являются отрицание атеизма, материализма, социализма, интернационализма, революционизма и политической диктатуры (вплоть до тоталитаризма), предельным выражением коих является большевизм-коммунизм, - и утверждение начал религии, идеализма, либерализма, патриотизма, традиционализма и народоправства"2.
      П. Б. Струве облегчает исследователям их задачи, четко формулируя в лаконичном предисловии, подписанном инициалами, выводы авторов сборника:
      "...всем авторам одинаково присуще и дорого убеждение, что положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного сознания и что разрыв этой коренной связи есть несчастие и преступление. Как такой разрыв они ощущают то ни с чем не сравнимое морально-политическое крушение, которое постигло наш народ и наше государство".
      Этот тезис безусловно связывает "Из глубины" с "Вехами", хотя и не все авторы первого сборника участвуют во втором и не все авторы второго участвовали в первом.
      Приведенные выше два коротких отрывка содержат в себе существенные противоречия. Они неотвратимо порождают вопросы, занимающие намного больше места, чем их основополагающие постулаты. Выделим последние:
      1) утверждение начал религии, идеализма, либерализма, патриотизма, традиционализма и народоправства;
      2) положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного сознания, и... "разрыв этой связи есть несчастие и преступление".
      Российская империя - многонациональное, многоверное, многоконфессиональное государство. Как в связи с этим неустранимым фактом трактовать два только что процитированных суждения?
      Большевики полагали, что снимают этот вопрос тем, что религию они практически ставят вне закона. Они ее отменяют в принципе, всякую. А как же относятся к этому разнообразию авторы "Из глубины"? Просто не принимают его в расчет?
      Традиционность (у каждого из бесчисленных народов Российской империи свою) коммунисты попытались подменить бессодержательной формулой новой культуры, "национальной по форме, социалистической по содержанию". Противоречие разрешалось лишь на словах, но им удалось воспитать вне религии три поколения и подчинить себе легализованные остатки недоубитых церквей всех вероисповеданий. Мы видим сегодня, к чему это привело. Моральный фундамент существования доброй сотни народов был разрушен. Нового - не возникло.
      Православные интеллигенты, говоря о России (но подразумевая всю империю), опираются на понятия лишь своей конфессии. Они игнорируют не только мусульманство, буддизм и язычество, не говоря уж об иудейском кагале3, но и католицизм, и протестантские ветви христианства. Получается, что эта изощренно культурная группа интеллигентов посредством умолчания так же игнорирует иноверцев, как атеисты-большевики (тоже в истоках интеллигенты) - всех верующих. Впрочем, большевики верующих не игнорируют: огнем, железом и словом они их перековывают на свой лад или уничтожают. В противоположность большевикам авторы обоих сборников видятся себе в основном либералами. Но когда они говорят о вере как о фундаментальном начале государственной и общественной жизни, они не подчеркивают свободы иметь веру и категорической несвободы посягать на чужую веру. Они попросту (как и большевики) не принимают в расчет ничьей веры, кроме своей. В этом "родимом пятне" общеинтеллигентского утопизма заключен почти незаметный глазу зародыш того порядка, который подводит при последовательном своем развитии под права личности идеологическое ли, мировоззренческое ли, вероисповедное ли, но некое неравноправное обоснование. Вероисповедание грозит превратиться в правообразующий фактор. Большевик (интеллигент-атеист) перечеркивает все веры, кроме атеизма. Условно говоря, веховец забывает обо всех верах, кроме православия. Между тем четкое, ясное и воспроизводимое демократическое право оставляет за человеком свободу выбора веры (включая неверие). Оно лишает и личность, и группу (сколь угодно большую), и государство права силой навязывать свою веру другим.
      В 1918 году катаклизм, разрушивший Российскую империю, воспринимается как явление исторически уникальное. Странно, что предисловия к переизданию 1967 года не отмечают этой естественной для 1918 года ошибки. Между тем Ленин был прав, называя русскую революцию "прорывом слабого звена". Разумеется, не в "цепи мирового империализма", как заканчивал свое определение он, а в цепи роковых побед утопии над бытием.
      Но обратимся непосредственно к сборнику "Из глубины".
      * * *
      Первый по порядку печатания автор "Из глубины" С. А. Аскольдов (Алексеев), подобно большинству своих коллег по сборнику, воспринимает русскую революцию как трагедию исключительно религиозную. История всех революций, имеющих корни в интернациональном или националистическом социализме, в определенном смысле оправдывает этот подход. Нечто превышающее наш разум сообщило миру определенный порядок. Сломать его, как сучок о колено, и заменить новым невозможно. Может быть, самый грозный и сложный вопрос истории - определение границ, на которые вправе посягать разум и своеволие человека. Превышение человеком в его намерениях и действиях своей способности (возможности, права) изменять мир сыграло решающую роль в цепи трагедий, одна из которых развернулась в XX веке в России.
      "Величайшей и роковой ошибкой русского либерального движения было отсутствие ясного сознания о своих реальных силах", - говорит С. Аскольдов. И хотя он вкладывает в эти слова свой смысл (русские либералы не захотели и не сумели опереться на святое начало в "свято-зверином" составе русской народной души), слова его выражают истину. Можно спорить с Аскольдовым о многом: о синонимах его начал; о русском ли только или о российском (имперском, а затем советском) человеке; о "зверином" (или как-то иначе определяемом) темном, стадном инстинкте любой (не только русской или российской) души. Но то, что к энергическим, деятельным, светлым началам человеческой души и народных множеств российские либералы-интеллигенты доступа так и не обрели, они доказали на протяжении XX века блистательно.
      Я не буду анализировать концепции Аскольдова в целом. В отдельных своих наблюдениях он прозорлив; другие представляются надуманными или натянутыми. Но подчеркну еще раз симметричность большинства интеллигентских мировоззрений. У Аскольдова центральная фигура отечественной истории - некий обобщенный "Свято-Зверь Народ". У большевиков такая же центральная фигура современной истории - обобщенный и мифологизированный пролетариат. У Аскольдова православие должно стать духовной и этической основой бытия разноверного множества объединенных исторически и государственно народов и личностей. У большевиков "идеология мирового пролетариата" (в 1918 году 3 - 5 процентов населения вчерашней империи) должна стать мировоззрением ("не догмой, а руководством к действию") всех сословий, классов, слоев, "прослоек", которым позволят остаться жить. И там и тут обществу навязывается некий умозрительный, внешний универсальный "конструкт".
      Аскольдов говорит, что большевики соблазнили народ, разбудив в нем звериное начало, а Временное правительство бездарно этому попустительствовало. Но большевики меньше всего пропагандировали в 1917 году основы марксизма. В силу нескольких издалека идущих причин в 1917 году большевики получили (и не упустили) возможность опереться на истинные народные настроения.
      Да, Временное правительство бездарнейшим образом предоставило большевикам возможность соблазнить народ. Но чем? Призраками, конечно, но призраками чего? Мира, а не войны. Большевики очень громко, настойчиво, всепроникающе, самыми простыми словами твердили о немедленном мире, о немедленной передаче земли народу, о немедленном удовлетворении насущных нужд бедняков - вплоть до "ежедневной бутылки молока каждому пролетарскому ребенку" (Ленин). Временное правительство бормотало на чуждом народу газетном и юридическом наречии о беспощадном и безжалостном пролитии крови, своей и чужой, во имя не нужной, непонятной народу победы; во имя борьбы за не нужные народу проливы, веками он их не знал и не знал бы. И это - из верности каким-то заморским союзникам... Не зверя будила первичная (до ноября 1917 года) большевистская пропаганда, и не "святому" была адресована декламация "временных". Большевики обращались к самому что ни на есть обыкновенному человеку, измученному войной, разлукой с семьей и бедами близких. А "временные" совали ими же нарисованному народному образу свои призывы в никуда, в белый свет. В реальной народной (солдатской в том числе) массе их никто не слышал, а если и слышал, то раздражался и стервенел. Народ (живой, а не символический, воображаемый) вообще жил не в той реальности, которую умозрительно конструировали Временное правительство и либеральная интеллигенция. И в этом смысле статья Аскольдова являет собой образец такого же точно интеллигентского пустословия, что и речи "временных". Народ не понял бы в ней ни одного слова. А поняв (если растолковали бы), покрутил бы у виска пальцем: что это еще за "свято-зверь"? мира хочу, домой хочу, земли, достатка, покоя. А если путь к ним идет через разорение барских гнезд и дворцов - что ж поделаешь? Хватит, побарствовали. "Грабь награбленное" - очень понятные слова и к месту сказаны, повторены и втолкованы.
      Религиозная фразеология интеллигентного автора лишь увеличивает до астрономических величин его отстояние от народной массы, тоже религиозной, но совсем иначе. К тому же он честен: всю свою возвышенную риторику он выносит на суд читателя, не упрощая, оставаясь доступным лишь тому, кто равен ему по развитию.
      Образованец-большевик демагогичен. Ему важно не что сказать, а зачем и кому сказать. Он ни на минуту не забывает об уровне и круге понятий своего адресата. Если он говорит для масс, то говорит на их языке и обещает им насущно необходимое. А для завоевания или защиты насущно необходимого нетрудно разбудить в толпе зверя. Он, кстати, дремлет в той или иной мере почти в каждом, но подавляется разными людьми в разной степени. Ведь природа человека действительно двойственна: и биологична и духовна. Люди часто идут на соблазнительную приманку (вовсе, кстати, в данном конкретном случае не изуверскую, а положенную "по справедливости"), а ловушка тем временем захлопывается.
      Нельзя забывать, что в 1918 году большая российская революция наблюдается и осмысливается впервые. И потому беззастенчивая демагогия своего же брата, образованного российского человека, ужасает его интеллигентных оппонентов. Но сведение социализма только к богоборчеству лишает антагонистов большевизма реальной почвы. Простонародье слышит, что большевики обещают хорошую, справедливую жизнь. Веховцы объясняют (преимущественно друг другу), что это уловка Антихриста, растолковывают (опять же преимущественно на языке друг друга), почему хорошей жизни не получится, а выйдет ад кромешный. Врут, сволочи, говорит большевик рабочему, крестьянину и солдату, потому что сытые и богатые. Дрожат за свое добро. Отнимай - и точка. И это доступно и понятно каждому. И контрдоводов вроде бы нет. Хотя по существу они есть. Но как философу и богослову опуститься до поисков такой же простой, массовой и подвигающей на немедленное сопротивление контрформулы? И существует ли она вообще, эта доступность? Правда совсем не проста: она сложна по определению. Упрощать ее не искажая - редкое и величайшее искусство. А не упрощая преподносить массам - бессмысленно: не вкусят.
      Кстати, первобольшевики в значительной части своей верили, что - упрощая не лгут, что все обещанное исполнится. Они только откладывали его на потом, на после победы. И более того: христианство было настолько искажено церковностью и сословностью, что большевикам легче легкого было отождествлять справедливость с атеизмом. Золотые облачения и великолепие церквей им очень в том помогли. Но главное заключалось в том, что богословские размышления были не ко времени в уже начавшейся и побеждающей революции. Гремучая смесь (замедление реформ после убийства Столыпина - война - февраль) уже взорвала мирную жизнь.
      Как всегда, труднее всего оказывается прогноз. И в этой своей части первая же статья сборника "Из глубины" должна вызвать на устах дьявола сардоническую усмешку.
      "Мы не беремся судить, к чему фактически приведет социализм в смысле ухудшения или улучшения общего материального благосостояния. Мы готовы лишь утверждать, что социализм, понимаемый в смысле социальной справедливости, имеет полное основание рассматриваться и с гуманистической, и даже с религиозной точки зрения имеющим на себе некоторое историческое благословение. Это есть явление прогрессивное, имеющее впереди некоторое, по существу, оправдываемое торжество: нечто из его замыслов должно воплотиться в жизнь, ибо без этого воплощения эволюция человеческой природы была бы неполна и незаконченна".
      Единицы в ту пору понимали отчетливо, что в массовом варианте пропаганды немедленное улучшение и выравнивание условий жизни есть не побочная, а центральная мотивация социализма и что именно этой своей основной задачи социализм выполнить никогда не сможет. Не не захочет, а не сможет, не способен изначально и принципиально.
      Богоборчество не есть основной мотив социализма, имеющего и атеистические и религиозные ветви. Но оно возникает в социализме чаще и естественней, чем вера: мир несправедлив, и, значит, Бог либо зол (плохо устроил мир), либо отсутствует. И либо Ему бросается вызов ("перестройка" творения), либо Он отрицается (так проще и понятней: не к кому, кроме себя, апеллировать).
      Аскольдов, возможно, и профетичен в глубинном смысле. Я не берусь об этом судить, как не берусь судить и о том, какая из религиозных интерпретаций Творца и творения ближе к истине. Но объяснение неспособности социализма решить поставленные им перед собой задачи не требовало такого глубокомыслия. Эта задача была (с XVIII века!) теоретически решимой и решенной на прикладном (математическом) уровне. Но довести это решение до большинства умов и особенно! - сердец оказывается по сей день невозможным.
      * * *
      Н. Бердяев эпиграфом к своей знаменитой статье "Духи русской революции" взял слова Пушкина:
      Сбились мы. Что делать нам?
      В поле бес нас водит, видно,
      Да кружит по сторонам.
      В потоках метафизических парадоксов и блестящих домыслов, которыми искрятся статьи Бердяева, останавливает современного читателя поразительно меткая фраза:
      "...нет народа, в котором соединялись бы столь разные возрасты, который так совмещал бы XX век с XIV веком, как русский народ. И эта разновозрастность есть источник нездоровья и помеха для цельности нашей национальной жизни".
      Очень нечасто мыслителю дано угадать, что из его предположений есть прозрение. Нередко главному суждено прозвучать среди высказываний, в глазах автора второстепенных.
      Можно поистине позавидовать безмятежности, позволяющей русскому мыслителю в 1918 (!) году рассуждать и размышлять о проблемах творческих, психологических, эстетических, мистических и - в весьма своеобразной интерпретации - религиозных, совершенно забывая о необходимости сопротивления. Но случайная оговорка в потоке блестящих и чуть-чуть, самую малость, кокетливых mots (фраза - и очерчен Толстой, страница - и анатомирован Гоголь, а уж насколько основательно - за блеском сразу не разглядеть) охватывает роковое для России обстоятельство. Неожиданно вскрывается суть дела. Речь идет об очень молодой стране. Она на сотни лет моложе одних, на тысячи - других соседствующих с ней географически стран. Да еще расположена на пограничье между двумя мирами - Европой и Азией. На заре государственности она погасила в своих просторах нашествие кочевой Азии на Европу, унаследовавшую духовный опыт всего Средиземноморья и Ближнего Востока. Нашествие это замедлило естественное развитие юных государственных образований и осложнило их будущее. И вместе с тем по ряду причин, много раз обсужденных и все еще обсуждаемых, в этой молодой евразийской державе сложился примерно к началу XIX столетия вполне западноевропейский образованный слой, сперва аристократический, затем разночинский. К середине XIX столетия возникла неповторимая русская интеллигенция "с душою прямо геттингенской". Западные источники ширятся и меняются, их спектр растет. Но ведь культуры как нравственно-духовно-психологическое целое не перевозятся и не переносятся. Они вырастают из своего корня, впитывая в себя при этом и чужие влияния, принимая и чужие прививки. Русская интеллигенция заимствует на Западе мысли, теории, идеологии, философские системы, политические образцы и программы - весь свой профессиональный материал и инструментарий. А ее отечество (народ и власть) продолжает жить в своем хронотопе и своей жизнью. "Третье сословие", как низовое, массовое, так и просвещенное, быстро строилось и разрасталось. Эволюционная стабильность России была у порога. Затяжная война и чудовищные ее трудности, как того и опасался Столыпин (и жаждал Ленин), сорвали сложный процесс обретения эволюционной устойчивости. Естественно, что измученному солдату и его тыловой семье легче всего было понять не какие бы то ни было концепции государственного и - тем более - духовного строительства, а простейшие лозунги, выражавшие все, чего он безотлагательно жаждал. Повторим: не зверством и мерзостями народ прельстился, а миром, землей и волей. Домом, работой, достатком вместо крови и грязи. И той же прогрессивной интеллигенции ленинцы обещали, что репрессии против немногочисленных идиотов, не желающих всеобщего блага, будут количественно ничтожными и кратковременными. Осильте "Красное Колесо" А. Солженицына и еще две-три книги, просмотрите большевистские, эсеровские, анархистские листки тех лет - и вы в этом убедитесь.
      А то, что в гражданской войне проснулся зверь? Так в какой же просвещеннейшей и христианнейшей стране он в таких обстоятельствах не просыпался? Насколько я могу судить, ни один из христианских и нехристианских народов не проявил на протяжении своей истории в этом смысле полного иммунитета. Большевики въехали в историю на пропаганде немедленного прекращения смертоубийства. Все то, чем это обернулось, было скрыто завесой миротворческой и уравнительной демагогии. И далеко не только от глаз малограмотного крестьянина, рабочего и солдата.
      Авторы "Из глубины" удивляют современного читателя тем, что ужас охватил их (и объяснения потребовались), когда зверство расширило линию фронта и вошло в каждый дом. Пока просвещенный тыл ел, пил, музицировал, эстетствовал и философствовал, он только более или менее глубоко играл в мазохистские констатации, в кокетливые и некокетливые предчувствия апокалипсиса. Зато обитатели солдатских окопов уже извивались в его когтях. И тут им предложили мир, землю и волю.
      Бердяев цитирует Достоевского, монолог Ивана Карамазова в споре с Алешей:
      ""В окончательном результате я мира этого Божьего - не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять". "Для чего признавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к Боженьке". "От высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к Боженьке... Я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которые необходимы были для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены..."".
      Этот крик: "Я не хочу, чтобы страдали больше" (выделено мною. - Д. Ш.), а не пробуждение зверя есть тот архимедов рычаг, который помог большевикам перевернуть мир. Но народная масса переосмыслила эти слова.
      "Я не хочу страдать больше" - вот что звучало во множестве душ. "Ты не будешь страдать больше!" - вот что твердили им на все лады левые радикалы. Идеалист Иван Карамазов самоуничтожается в споре с Богом. Большевики боролись за овладение массовым настроением в решающий и подходящий момент. И выиграли. Далее у Бердяева сказано:
      "Иван Карамазов - мыслитель, метафизик и психолог, и он дает углубленное философское обоснование смутным переживаниям неисчислимого количества русских мальчиков, русских нигилистов и атеистов, социалистов и анархистов. В основе вопроса Ивана Карамазова лежит какая-то ложная русская чувствительность и сантиментальность, ложное сострадание к человеку, доведенное до ненависти к Богу и божественному смыслу мировой жизни. Русские сплошь и рядом бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он же ничего не сделает реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количество пролитых слез, он делает революцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях. В нигилистическом морализме русского человека нет нравственного закала характера, нет нравственной суровости перед лицом ужасов жизни, нет жертвоспособности и отречения от произвола. Русский нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире. Невероятная притязательность характерна для этого душевного типа. Из истории, которую русские мальчики делали Богу по поводу слезинки ребенка и слез народа, из их возвышенных разговоров по трактирам родилась идеология русской революции. В ее основе лежит атеизм и неверие в бессмертие. Неверие в бессмертие порождает ложную чувствительность и сострадательность. Бесконечные декламации о страданиях народа, о зле государства и культуры, основанных на этих страданиях, вытекали из этого богоборческого источника. Само желание облегчить страдание народа было праведно, и в нем мог обнаружиться дух христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и подмены, положенных в основу русской революционной морали, антихристовых соблазнов этой революционной морали русской интеллигенции. Заметил это Достоевский, он вскрыл духовную подпочву нигилизма, заботящегося о благе людей, и предсказал, к чему приведет торжество этого духа. Достоевский понял, что великий вопрос об индивидуальной судьбе каждого человека совершенно иначе решается в свете сознания религиозного, чем в тьме сознания революционного, претендующего быть лжерелигией".
      Но почему "ложная сентиментальная чувствительность" и "ложное сострадание к человеку"? Очень даже не ложные и весьма убедительные. И когда Бердяев говорит далее, что русский интеллигент имеет претензию "исправить замысел Бога" и что "неверие в бессмертие порождает ложную чувствительность", во мне все восстает против определения этой чувствительности как ложной. Боль за умученного ребенка не может быть ложной. И вера в Бога не объясняет, почему одни войдут в Царство Божие, не пережив того, что вынес этот ребенок, а ему суждено это вынести. И как бы ни был прав Бердяев в своем дальнейшем рассуждении, обозначение этой законнейшей и естественнейшей муки как ложной отталкивает своей человеческой черствостью.
      Мы оставим в стороне тонкий бердяевский анализ миропонимания Достоевского и вычленим из него только часть того, что наиболее тесно связано с русской революцией:
      "Достоевский отлично понимал, что в революционном социализме действует дух Великого Инквизитора. Революционный социализм не есть экономическое и политическое учение, не есть система социальных реформ, - он претендует быть религией, он есть вера, противоположная вере христианской.
      Религия социализма вслед за Великим Инквизитором принимает все три искушения, отвергнутые Христом в пустыне во имя свободы человеческого духа. Религия социализма принимает соблазн превращения камней в хлеб, соблазн социального чуда, соблазн царства этого мира. Религия социализма не есть религия свободных сынов Божьих, она отрекается от первородства человека, она есть религия рабов необходимости, детей праха. Религия социализма говорит словами Великого Инквизитора: "Все будут счастливы, все миллионы людей". "Мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим их жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. Мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны". "Мы дадим им счастье слабосильных существ, какими они и созданы". Религия социализма говорит религии Христа: "Ты гордишься твоими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех... У нас все будут счастливы... Мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей". Религия социализма, подобно Великому Инквизитору, упрекает религию Христа в недостаточной любви к людям. Во имя любви к людям и сострадания к людям, во имя счастья и блаженства людей на земле эта религия отвергает свободную, богоподобную природу человека. Религия хлеба небесного - аристократическая религия, это религия избранных, религия "десятка тысяч великих и сильных". Религия же "остальных миллионов, многочисленных, как песок морской, слабых", есть религия хлеба земного. Эта религия написала на знамени своем: "накорми, тогда и спрашивай с них добродетели". Достоевский гениально прозревал духовные основы социалистического муравейника".
      Но ведь действительно "накорми, тогда и спрашивай" - это религия "остальных миллионов, многочисленных, как песок морской, слабых", а не умудренных философов, никогда к тому же не голодавших. На земле, в жизни сей, а не потусторонней, большинством будет услышан ее призыв. Потому что не могут живые и обычные не думать о живом и обычном. Хлеб духовный дается не вместо телесного. Они расположены в различных измерениях бытия. Высокомерное отношение к хлебу насущному, которым грешит Бердяев, на руку силам, подобно Великому Инквизитору эксплуатирующим любую фразеологию в своих интересах. Подмена неотложных социальных, государственно-устроительных, хозяйственных, военных и т. п. задач вопросами сугубо духовными убийственна, если она обусловливает промедление в спасительном действии против зла. Разумеется, если не решено целиком положиться на провидение и практически бездействовать. Но не означает ли это - в определенных условиях - предоставить себя и посюсторонний мир в распоряжение зла?.. Умереть или подчиниться и служить ему?
      Большинство людей не идут на верную гибель, если есть, как им в данный момент кажется, возможность выжить. И даже выиграть.
      Надмирная высота полемики Бердяева с революционерами не перевесит "простого, как мычание", "мир, земля, воля!".
      Российские интерпретаторы западных утопий, родившихся отнюдь не в XX веке, обречены, но только в эпилоге: у них нет будущего, как и у тех, кто за ними пойдет. Их цель - мираж, за которым обрыв, пропасть. Но это в будущем. И зачастую весьма отдаленном. По части же зачина, начала они реалисты: они знают, на какие клавиши нажимать, чтобы, подобно Крысолову из Гаммельна, повести за собой и крыс и детей. А живущий рядом с ними религиозный метафизик, может быть, и провидец, но он строит свои величественные модели во взрывающемся котле с поразительным равнодушием к его обитателям. Если эту леденящую черствость рождает вера в жизнь потустороннюю, то я теряю уважение к его вере. Я думаю, что на веру можно уповать, лишь совершив все посильное здесь.
      Итак, одни готовы взять народ за шиворот и посредством любого соблазна, любой провокации, демагогии, лжи и крови перебросить его в счастливое будущее утопии. Другие, наблюдая этот маневр, умствуют и рассуждают о том, каковы свойства народа, позволяющие ему обмануться. Более того: кое-кому из них представляется, что нет упомянутых нами первых, что народ действует самовольно, соединяя в себе святого и зверя. Правительственных государственных реформаторов они в упор не видят или же были и остаются к ним брезгливы. Семеро повешенных и Богров вызывают у образованного общества больше сочувствия, чем их жертвы.