Грозное небо Москвы

      Коля с минуту молчит и вдруг, широко улыбнувшись, декламирует бессмертные строки Горького:
      - Безумству храбрых поем мы песню!..
      Комиссар недовольно хмурится:
      - Не лукавьте, Тетерин. Слова хорошие, но не к случаю. Бесшабашная удаль, безумно смелый поступок, молниеносный порыв при стечении обстоятельств - не причины совершенного подвига. Смотреть надо глубже. Идейная убежденность, высокая сознательность, глубокая ответственность за судьбу государства, за Москву - вот что было мотивами подвига, вот что руководило поступком Героя... Вот так-то, дорогой Николай Трофимович, а вы: "Безумству храбрых..."
      - Да, он понимает, - смеется Михайлов. Когда был митинг по поводу тарана, он даже выступал.
      Дверь отворилась, вошел начальник штаба полка. Необычно суровый, озабоченный. Окинул взглядом летчиков, негромко сказал:
      - Поднимайтесь, товарищи. Распорядок сегодня такой: завтрак, потом получение боевой задачи. Вылет на штурмовку, посадка на соседнем аэродроме. Клин оставляем.
       
      "Отступать больше не будем..."
      Москва, Центральный аэродром имени Фрунзе. Наша стоянка - у самого леса. Отсюда, если смотреть через летное поле, видны ангары, служебные помещения, башенка метеостанции. За ними, и дальше, за Ленинградским шоссе - корпуса Академии имени Н. Е. Жуковского, вышки стадиона Динамо.
      Справа и слева от нас стоят сотни самолетов самых различных марок. Даже "Родина" здесь - машина Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Мы обступили ее. Я уже посидел в кабине, подержался за ручку, обшитую мехом. Ремни на педалях тоже обшиты или обернуты мехом.
      - Не самолет, а легенда, - говорит Бочаров, стоя на высоком длинном крыле, и вдруг восклицает: - Смотри!
      На левом борту кабины установлен бензиновый кран, а рядом, на наклеенном листке полуватмана надписи: на какой бак и через какое время надо переключить. Как-то не вяжется: самолет-легенда, обыкновенный листочек бумаги и самый обычный почерк, даже чуть-чуть некрасивый...
      - Люди летали, женщины, - задумчиво, необыкновенно тепло говорит Илья, - а до этого думалось - боги...
      22 октября, после посадки здесь, на Центральном, Писанко нам объявил:
      - Отступать больше не будем. Некуда отступать. - С минуту смотрел на нас, будто давая возможность осмыслить сказанное, и громко добавил: - А Москву врагу не видать, как своих ушей. Вместе с нами - весь народ, вся страна.
      Крутят, вихрят военные будни. Летаем с утра до вечера. Все, что было до этого, кажется отдыхом. Даже тем, кто летает на "Чайке". Кто ходил на штурмовку под Белый, на Юхнов и Гжатск, кто воевал в районе Калуги. Разведки, штурмовки, прикрытие "Чаек", "Ильюшиных", патрулирование над линией фронта, над Москвой, сопровождение особо важных Ли-2. Полеты. Полеты. Полеты...
      Домом стала кабина. Парашют - постоянная ее принадлежность. Извлекаем его из чашки сиденья только с целью переукладки. Но делаем это часто: в сумбурное осеннее время - то дождь, то мороз, - шелк может слежаться, и в нужный момент парашют не раскроешь. А необходимость раскрыть его возможна в каждом полете..
      Грохот мотора, дробный стук пулеметов, режущий ухо скрежет слетающих с балок "эрэсов" настолько привычны, что кажется, с ними родился и прожил всю жизнь И нет во вселенной избушки под красной, сто раз шелушившейся крышей. Нет "Бурцева" - небольшого лесочка за полем. Нет "канавы" - мелководного, уходящего болото притока Москвы-реки. И пруда за садом. Все это будто приснилось. Мать и отец приснились. Братья Сергей и Володька, сестры Лида и Фая. Не было и нет никого. Есть только машина. Кабина МиГ-3. Мои боевые друзья. Подмосковье, с изрытой металлом и бурой от крови землей. Москва.
      24 октября 1941 года писатель Евгений Петров написал в одну из нью-йоркских газет: "В день отъезда из Москвы я получил от вас телеграмму. Вы просите меня дать драматический эпизод с Московского фронта. Но драмы не было. Драма была во Франции, в Польше или в Греции, когда по дорогам шли обезумевшие от ужаса люди и их обгоняли германские танки, а германские аэропланы расстреливали их с бреющего полета. Когда бежали министры и на обочинах дорог можно было увидеть элегантную даму в дорогом парижском туалете, босую, с туфельками и собачкой в руках, и когда генералы сдавали торжествующему врагу свои шпаги и дивизии.
      Нет, здесь не было драмы. Здесь был эпос. Немцы наступали на Москву с трех направлений. Они прорвали фронт у Калинина. Но армия не была разбита, генералы не отдавали своих шпаг. Каждый метр земли на дальних подступах к Москве был покрыт кровью..."
      Я узнаю об этом письме значительно позже, а сейчас, участник событий, вижу все своими глазами. Москва готовится к бою. Преобладающим цветом одежды людей стал защитный цвет, вперемежку с синими шинелями авиаторов и мохнатыми бурками конников. Вокруг - армия. Людей в гражданской одежде днем почти не увидишь. Они стоят у станков. У станков же обедают - зачем тратить драгоценное время на переезды, когда и время и силы необходимы борьбе.
      Как только прилетели сюда, нам сразу раздали гранаты, бутылки с горючей смесью, в неограниченном количестве патроны для пистолетов "ТТ". Выдали на случай, если немцы прорвутся к аэродрому.
      На самолетных стоянках оружейники смастерили установку для реактивных снарядов. Четыре "эрэса" постоянно нацелены в небо. И штук пятьдесят лежат в стороне под чехлом. Это и против "юнкерсов" и против немецких танков.
      На дорогах, околицах деревень Подмосковья, на опушках, у каждой речушки, пруда, пригорка фашистов ждут рвы и надолбы, минные поля, колючая проволока. И чем ближе к Москве, тем гуще сеть укреплений, тем разнообразнее оборона. А при въезде в Москву, у метро "Сокол", на развилке шоссейных дорог, идущих на Волоколамск и Клин, немцев поджидают "ежи" - сварные сооружения из рельсовых балок.
      За лесом, южнее аэродрома, работают сотни людей, (в основном - женщины), делают противотанковый ров. Когда мы пролетаем над ними, они приветствуют нас, машут руками, платками, шапками. И это радует - люди не падают духом, работают с рассвета до темноты. Может, и ночью.
      Москву охраняют летчики, зенитчики, а ночью еще и аэростаты воздушного заграждения, огромные бело-серые туши. Днем они лежат на земле вокруг стадиона "Динамо", в кустарнике около Масловки, позади академии, рядом с Ленинградским шоссе. Мы видим их, заходя на посадку. А вечером они поднимаются в небо и висят над Москвой. Их крепко держат стальные тросы и руки солдат. Однажды в момент приземления аэростата трос не выдержал, лопнул. Будто сорвавшись с цепи, аэростат рванулся вверх. Пытаясь его спасти, солдат Велигура уцепился за веревку, и его потащило в небо.
      Более ста километров летел Велигура по ветру, более двух часов боролся с декабрьским морозом. Чтобы спасти технику, надо было добраться до клапана и стравить наполнявший оболочку газ. Но до клапана семнадцать метров. И все же ценой неимоверных усилий солдат преодолел эти семнадцать.
      Этот случай, когда мы узнали о нем, взволновал нас. Раньше мы не придавали большого значения аэростатам. Подумаешь, мол, пузыри висят. А оказалось, что этот пузырь для Велигуры - оружие, так же, как для меня, Карасева, Питолина самолет. Будучи раненым, Миша мог бы оставить машину, мог бы выпрыгнуть с парашютом, но он не сделал этого. Он летел, ежеминутно рискуя потерять сознание, ежесекундно взорваться вместе со своим самолетом, истекающим, как кровью, бензином, Комсомолец Питолин рисковал за оружие жизнью так же, как и боец-коммунист Велигура. И мы еще больше уверились в том, что советский солдат, на какой бы пост его не поставили, будет стоять до конца.
      Да, здесь эпос.
      В Москву непрерывно идут воинские поезда, эшелоны, платформы с оружием и техникой: пушками, танками, броневиками, автомашинами. Из Москвы тоже идут эшелоны: на восток уходят заводы оборонного значения с оборудованием и рабочими.
      Столица готовится к бою, вернее, к сражению. А бой идет непрерывно. Жестокий, кровопролитный. И в этом бою тают дивизии Гитлера, рушится военная машина фашизма. Все больше и больше она замедляет свой ход, уменьшаются темпы ее наступления. В июне - июле немцы продвигались по пятьсот километров, а сейчас втрое меньше. И этот темп снижается с каждым днем.
      Мы живем рядом с аэродромом, занимаем просторный вестибюль стадиона "Динамо". У нас есть телефон, биллиард, мягкие кресла, диваны и душ.
      - Живем в Москве, а Москву не видим, - как-то сказал Бочаров. - Пройдемся пешком до "Динамо", посмотрим....
      - Почему бы и нет, - говорю, - давай. Перед нами на фоне темного неба черные силуэты домов. Вправо и влево, скрываясь во тьме, уходит шоссе Москва Ленинград. По шоссе несутся машины, освещая дорогу узкой полоской притемненного света...
      Недавно, еще в этом году, мы любовались Москвой из Клина - над ней стояло огромное зарево электроогней. И принимали это как нечто обычное. В ноябре прошлого года, в праздник, приехав в Москву из военной авиашколы, я бродил по столичным улицам, не обращая внимания на море огней, заливавших город, - это было обычным. Будто прочитав мои мысли, Илья вздыхает:
      - Только теперь можно оценить довоенную жизнь. А машины бегут. Бесконечным потоком бегут в сторону метро "Сокол", к развилке двух шоссейных дорог, идущих на Клин и Волоколамск. Натужно ревя, машины тянут орудия, прицепы, загруженные, вероятно, боеприпасами, везут молчаливо сидящих солдат. Вперемежку между автомашинами, тягачами идут бензовозы, танкетки и даже танки, заглушая ревом своих моторов все остальные звуки.
      Илья подходит вплотную ко мне, кричит в самое ухо:
      - Живем, дружище, живем! Силища, видишь, какая идет!
      Да, эта сила идет на запад и северо-запад Подмосковья, туда, где насмерть стоят наши войска.
      Наша газета "За храбрость" еще в первые дни октября посвятила именно нашей авиачасти целую полосу под броским аншлагом: "Отважные соколы! Бейте фашистов так же мужественно и умело, как громят их летчики подразделения тов. Писанко!". В заметках говорилось о боевых делах летчиков второй эскадрильи Нечаева, Кохана, Бабенко, Яхненко, Александрова, Федотова, Кулака, Кравцова, Косарькова.
      В корреспонденции под заголовком "Храбрость" написано об Андрее Кравцове.
      "В дыму и пламени автоколонна. Испуганно мечутся фашистские солдаты, тщетно пытаясь спастись от града пуль. Летчик Кравцов прошел над колонной бреющим полетом, затем развернулся, чтобы идти домой, но обнаружил, что у него еще не все израсходованы боеприпасы. "Зачем пропадать добру, - подумал летчик, - лучше зайти еще раз и добить фашистскую нечисть". Кравцов вернулся обратно и, не обращая внимания на ожесточенный огонь зениток, уничтожал фашистов, пока не израсходовал всех боеприпасов..."
      - Силен ты, летчик Кравцов, - сказал я Андрейке, - уничтожаешь фашистов, не обращая внимания на ожесточенный огонь зениток.
      Он промолчал, полный достоинства. И вдруг опубликован Указ. Как-то даже не верится, что мой однокашник Андрейка Кравцов, самый маленький ростом летчик в полку, награжден орденом Красного Знамени. Мы вместе учились в Борисоглебской авиашколе и даже были в одном звене. Во время построений он всегда находился на левом фланге. А теперь - герой. Не зря говорят: мал золотник, да дорог.
      Вместе с Андрейкой награждены: Петя Дядик и Коля Тетерин, Петя Карамышев и Леша Даубе, командир эскадрильи Максим Кулак, командир полка Александр Степанович Писанко... Тринадцать человек, и все из второй эскадрильи, те, кто летает на "Чайках". Аркаша Михайлов и Петр Федотов раньше были у нас, а теперь вот, орденоносцы. Стало немножко завидно.
      - Наверное, мы еще не заслужили награды, - неожиданно сказал Ганя и обидчиво поджал толстые губы.
      Томилин покосился на него, но промолчал, а комиссар Акимцев сурово спросил:
      - Ты что, воюешь за ордена?
      - Нет, - сдержанно ответил Хозяинов, переходя на официальный тон, - я воюю за Родину, но после войны народ будет судить по наградам, насколько активно я за нее воевал. И мне это не безразлично.
      Хорошо Ганя сказал, умно. И Акимцев оттаял:
      - Прав ты, Хозяинов! Все вы неплохо воюете. Но летчики второй эскадрильи раньше вас начали летать на штурмовки, раньше совершили необходимое для представления к ордену количество вылетов. Надеюсь, ты помнишь приказ?
      - Конечно, - за пятнадцать штурмовок - орден. За двадцать пять - второй. За сорок - звание Героя Советского Союза.
      - Правильно. Они получили сейчас за пятнадцать. А вы получите в ближайшее время. Все, кто достоин, представлены.
      Ганя заулыбался. И все мы повеселели. Летчики второй эскадрильи буквально преобразились. Важные ходят, гордые. Раньше в столовой сидели в комбинезонах, а теперь спускают их до пояса - надо же показать ордена! Мерзнут, но терпят. И сразу как-то все повзрослели, а Андрейка будто и ростом стал выше. Я поздравил его, спросил:
      - Ты рад, Андрей?
      Он смотрел на меня снизу вверх и, даже не улыбнувшись, сказал, что мне желает того же и в самое ближайшее время. Тон Андрея меня, конечно, обидел.
      - Куда уж нам, - говорю, - физиономией в герои не вышли.
      Сказал и повернулся, чтобы уйти. И тогда он не выдержал, расхохотался и не успел я оглянуться, как Андрей оказался у меня на спине. Маленький, ловкий, отличный спортсмен, он делал это как кошка. Мы повозились немного и Андрейка признался:
      - Знаешь, земли под собой не чую. Даже не верится, что я награжден.
      - Ну, дружище, так не годится, - говорю я Андрею. - Помнишь, что Горький сказал, вернее, его героиня старуха Изергиль?
      - Не помню.
      - "Тот, кто однажды удивился своему подвигу, тот не повторит его".
      Андрей помолчал, подумал, вопросительно глянул в глаза:
      - А может, она и права, старуха Изергиль?
       
      Тактика жизни
      Немцы вышли к Нарофоминску, Тарусе, Алексину. Рвутся на Серпухов. Это на юге. На западе - к Волоколамску. На самолетных стоянках полка с рассвета ревут моторы. Группы "Чаек" и "мигов" одна за другой уходят в сизую дымку. И так с утра до вечера. Вчера, сегодня и завтра. За исключением дней, когда погода плотно прижимает к земле всю авиацию.
      Передо мной документ - боевое донесение. В нем - итоги работы полка за один день конца октября, такой же день, как другие. Пять вылетов на боевое задание - штурмовку вражеских войск в районе Волоколамска и Серпухова. Объекты удара; пехота, артиллерия, танки, автомашины. О пятом сказано так же, как и о первом, втором... Столько-то "Чаек" и "мигов", такой-то объект удара и место, но в донесении о пятом, кроме всего остального, записано, что с боевого задания не вернулся летчик Максимов.
      Вот и все. Коротко, ясно - таков военный язык. Обычный язык боевых документов, докладов. Обычная военная арифметика: 56 самолето-вылетов. Подведен итог боевой работы: количество уничтоженных танков, автомашин, зенитно-пулеметных точек... А за цифрами - труд, пот, кровь. И нет Сережи Максимова. Погиб незаметно, тихо, выполняя обычный солдатский долг - спасал товарища. И может, даже не знал кого...
      Последний, пятый по счету вылет. Одиннадцать "Чаек" и восемь МиГ-3. Идем по дороге на Серпухов. При подходе к Лопасне, справа, появляется звено "мессеров". Немцев легко отличить от наших: у них в звене четыре машины. Несутся прямо на нас. Непонятно только одно - направление их удара: кто же атакует в бок, с курсом, перпендикулярным полету цели?
      - "Двадцатый", отсечь "мессеров"! - команда звену Бочарова.
      И вдруг, будто ударившись в стену, с расстояния около тысячи метров немцы бросают машины в боевой разворот и пропадают так же стремительно, как появились.
      Все ясно: они не видели нас до последней секунды. А увидев, сразу опешили: у нас же сила!
      Вот и Серпухов. Впереди Ока. Изгибаясь, она уходит на юг. В самой выпуклой части изгиба в нее впадает Протва. На южном берегу Протвы, в районе Гостешево - Троицкое, скопились фашисты - пехота на автотранспорте. Очевидно, намерены форсировать реку, овладеть шоссе Высокиничи - Серпухов.
      По ним и надо ударить.
      Вот и цель. "Чайки" уходят вниз. Мы остаемся вверху, охраняем их от снующих невдалеке четырех Ме-109. Все идет своим чередом. Но вот открывают огонь вражеские зенитчики. В разрывах мечется "Чайка", "миг" с бортовым номером "8" несется на помощь - это Максимов. Он видит, откуда немцы ведут огонь. Подавив зенитку парой "эрэсов", Сережа направляется вверх, вздыбив МиГ-3 на высоте метров пятьсот. В этот момент его и настиг немецкий снаряд...
      А бой продолжается. Выполнив четыре захода, "Чайки" поднимаются вверх, а мы опускаемся ближе к земле, где все дымит, полыхает.
      Штурмуем шестеркой. Томилин остается вверху, в сторонке, смотрит за нами и немцами. Подходят еще четыре Ме-109. Их уже восемь. Двое, отколовшись от группы, делают попытку втесаться в замкнутый нами круг. Один между Малолетко и Стунжасом, другой между Бочаровым и Ганей.
      Конечно, это игра с огнем, что не типично для немцев: из строя их вышибли сразу. Но факт такой отчаянной смелости не проходит мимо Томилина.
      - Всем немедленно вверх! - слышим его приказ. Не прошло и минуты, как мы оказались над "Чайками". И надо сказать своевременно: шестерка Ме-109 уже несется на них в атаку.
      Так вот почему пара фашистов пыталась втесаться в наш строй - они хотели отсечь нас от "Чаек". Вполне понятно, они не прочь завалить и кого-нибудь из нас, но все-таки главный их замысел - ударить по "Чайкам". Во-первых, потому, что уж очень вредны они для немецкой мотопехоты, а во-вторых, (и это, пожалуй, самое главное) они сейчас безоружны - если не в полном смысле этого слова, то во всяком случае боекомплект у них на исходе.
      Встречаем шестерку фашистов огнем. Они уходят, но видно оставлять нас в покое пока не намерены. И точно, идут. Сначала до линии фронта, а потом километров на двадцать в глубь .территории. Не просто идут в стороне - всеми силами стараются отсечь нас от "Чаек".
      После посадки и общего разбора полета, когда мы остались вдвоем, Бочаров заявил, что не будь с нами Томилина, нам бы несдобровать. Томилин поступил умно. Он разделил нас на пары, а сам остался один, чтобы обеспечить себе свободу маневра. Мы носились над "Чайками", отбивая атаки фашистов, а Томилин - над нами, зорко наблюдая за боем; и если кому-то из нас угрожала опасность, соколом падал вниз, бил врага коротким резким ударом.
      И потом, вспоминая тот бой, я всегда с благодарностью думаю о Томилине. В самом деле, мы оказались тогда в положении весьма незавидном. Одно дело прикрывать "Чаек" во время штурмовки,1 когда ходишь над полем боя, когда имеешь самое главное - свободу маневра; тогда ты встречаешь фашистов огнем, с какой бы стороны они ни приблизились. И другое дело - прикрывать на маршруте, сопровождать, одновременно отбивая атаки. Если немцы заходят сзади, а они так и делают, потому что это удобно - ударить сзади, - то, чтобы отбить их атаку, надо развернуться навстречу. А им как раз и нужно, чтобы ты развернулся и "Чайки" остались одни. И получается, что ты связан по рукам и ногам, не имеешь свободы маневра. Хочешь схватиться с врагом, но не можешь. Ты можешь лишь огрызаться, а не драться по-настоящему.
      Такова была ситуация. И все же мы оказались на высоте положения. Это на первый случай, когда Томилин нас выручал, и далеко не последний. И если мы оказались живыми в этом кромешном аду, что был под Москвой в сорок первом, то спасибо за это ему, командиру, не потерявшему в многочисленных боях ни одного ведомого.
      Разбор полетов Томилин не откладывал в долгий ящик, проводил прямо у самолета, едва стащив с головы пропотевший в бою шлемофон. Помню, однажды сердито сверкая глазами, он процедил:
      - Если меня собьют, то лишь из-за вас, слабаков. Мы промолчали. Но когда комэск немного оттаял, Ганя не замедлил "подъехать" с вопросом:
      - Слово не воробей... Как вас понимать? Или мы действительно слабаки, или...
      - Нет, безусловно, - перебил Ганю Томилин, - вы молодцы. С вами в огонь и воду. А ругаю не зря за ваши ошибки. Скажу откровенно, опасаюсь только немецких зенитчиков. Здорово бьют. Истребителей не опасаюсь. Трусливы, драться не любят. Сколько с ними встречались, ни разу не дали настоящего боя. Однако они коварны. Стараются зажать одного, ударить, крадучись из-за угла, неожиданно. Одним словом, шакалы. За позор посчитаю, если вдруг подобьют меня.
      Этот день никогда не забудется.
      На задание вышла группа в составе пяти экипажей: Шевчук, Малолетко, Хозяинов, Стунжас и Бочаров. Во главе - Николай Ульянович Стунжас. Предстояло нанести штурмовой удар по фашистским войскам в районе Волоколамска.
      Они улетали, а мы остались: Томилин, я и Рубцов Сережа появился у нас в эскадрилье недавно. Не прибыл, как прибывают другие для дальнейшего продолжения службы, а именно появился случайно и неожиданно.
      Рубцов - мой старый знакомый. Мы подружились в Борисоглебской авиашколе. Весельчак и балагур, он всегда что-то рассказывал, бурно жестикулируя и заразительно смеясь, и там, где он находился, всегда слышались взрывы смеха. Вместе мы пробыли недолго, месяца два: когда я начал учебу, ОР уже "ходил в старичках". В конце января прошлого года младший лейтенант Рубцов был направлен в одну из летных частей Киевского военного округа. Там он и встретил начало войны.
      И вот Центральный аэродром. Октябрь. Находясь у своего МиГ-3, я увидел человека, идущего по нашей стоянке. Рослый, хорошо сложенный, несмотря на тяжелую летную одежду, он шел быстро, легко перепрыгивая через осенние лужи. Что-то знакомое показалось а его походке. Увидев меня, остановился и крикнул:
      - Слушай, летчик! Где тут у вас штаб? Это был Сергей. Оказалось, что Томилин тоже знает его. Оба они воронежские, там же кончали аэроклуб, только в разное время, не раз встречались в Борисоглебской авиашколе.
      - Оставайся у нас, - предложил ему Виктор Матвеевич.
      - То есть?.. - не понял Рубцов.
      - Обыкновенно, - не сморгнув, ответил Томилин, - будешь служить в нашей эскадрилье.
      - Кто же меня отпустит?
      - А кого тебе спрашивать? Полк-то твой где?
      - В тылу. Пополняется.
      - И еще неизвестно, куда пойдет, - продолжил Томилин, - может в тылу и останется. - В упор посмотрев на Сережу, сказал: - Здесь решается судьба Москвы. Великая честь.
      - Я бы не против, но меня за дезертира сочтут.
      - Чудак, - вмешался комиссар Акимцев, - кто же на фронт дезертирует?
      И этим сразил Сережу. Рубцов должен был получить свою машину из заводского ремонта. Три дня он летал с нами на боевые задания на одном из наших самолетов, а на четвертый получил свой и... поставил его на левом фланге стоянки.
      И вот мы сидим втроем, дожидаемся, пока вернутся наши товарищи.
      - Думали мы, рассуждали... - как бы невзначай начинает Рубцов.
      - Кто это мы? - насторожился Томилин. - И позвольте узнать, о чем?
      - О составе звена, о боевых порядках... На земле мы частенько спорим об этом, но пока без особого результата. Привыкли к звену из трех самолетов. Впрочем, дело не только в привычке, а в том, что у немцев в звене четыре машины. Брать пример с врага? Но сейчас я говорю не об этом - просто об одном из полетов. Я и Шевчук пришли на линию фронта, чтобы прикрыть наши войска. Шевчук носился то вверх, то вниз, непрерывно меняя курсы. Чтобы не отстать от него, я переходил то вправо, то влево, срезая маршрут в момент разворота. Поэтому держался все время рядом. Он ни разу не смог от меня оторваться, хотя и старался.
      После посадки Шевчук спросил:
      - Можно ли так маневрировать в составе трех самолетов?
      - Очевидно, нельзя.
      И верно, нельзя. При развороте на максимальной скорости, например, влево, будучи при этом правым ведомым, я бы, конечно, отстал. Почему? Потому что радиус разворота моего самолета больше, чем радиус самолета ведущего. Чтобы не отстать, мне надо сменить место в строю - перейти во внутрь разворота. Но этого сделать нельзя: там находится левый ведомый...
      Так мы рассуждали после того полета. Все вместе. А теперь говорим об этом Томилину. Он слушает совершенно спокойно, чуть усмехаясь. Смущенные, мы умолкаем.
      - Какой же вывод?
      По тону, каким был задан вопрос, понимаю: Томилин думал об этом не раз. Отвечаю как можно короче:
      - В составе пары маневрировать лучше, проще.
      - Верно, - соглашается Виктор Матвеевич и продолжает: - А если вас будет не двое, а четверо?
      - Наши силы увеличатся вдвое, - отвечает Рубцов. - А чтобы сохранить высокую маневренность группы, четверку можно разбить на пары. И шестерку можно. И эскадрилью. Суть в том, чтобы в звене было не три самолета, а четыре. Чтобы было две пары, а не полторы. Чтобы не было третьего "лишнего", который отрывается при первом же резком маневре. И хуже всего, что третьим "лишним" становится то один, то другой ведомый, который мешает ведущему.
      - Все верно, - говорит командир эскадрильи. - Вижу, продумали вопрос.
      Ловим командира эскадрильи на слове:
      - Какой же вывод?
      Томилин хмурится. Нелегко привычки ломать: всю жизнь звено состояло из трех самолетов. А главное, вроде бы у немцев надо учиться, пример брать.
      - Причем здесь немцы? - кипятится Рубцов, - вы же сами не раз говорили, что тактика - дело творческое, что она не любит застоя, шаблона, что бои надо анализировать, а опыт систематизировать...
      - Понес, понес, - Томилин поморщился, передразнил Сережу. - Анализировать, систематизировать...
      Вижу, Рубцов что-то хочет сказать, но никак не решится. Замечает это и Виктор Матвеевич. Наконец, спрашивает:
      - Что у тебя там? - взглядом уперся в Сережин лоб. - Давай, выкладывай.
      - Мы вот все говорим, - решившись, начинает, Рубцов, - что нам ни к чему, дескать, учиться у немцев. А почему бы и нет? Ведь учиться, я так понимаю, это не значит слепо во всем подражать. Учиться - значит перенимать приемы мастерства, а овладев каким-то приемом, не смотреть на него, как на нечто незыблемое, навсегда узаконенное. Наоборот, развивать этот прием Совершенствовать, применять его в комплексе с другими, думать над новым.
      Томилин удовлетворенно и вместо с тем удивленно глядит на Рубцова. Подмигнул мне: гляди, дескать, каков наш Сережа.
      За окном порхают снежинки. Очевидно, там, между стеной летного домика и стволами огромных старых деревьев, крутит воздушный поток - снежинки не падают.
      - Ладно, еще подумаем, посоветуемся, - как бы нехотя соглашается Томилин. - Вообще-то я с вами согласен, надо внедрять пару.
      Он вдруг вскочил, беспокойно взглянул на часы.
      - Проговорили мы тут, а нашим пора бы вернуться. - Насторожился и, заметно меняясь в лице, сказал: - Чует сердце, что-то случилось.
      Обгоняя друг друга, бросаемся к двери. На пороге - Акимцев.
      - Командир, двух не хватает.
      На кругу три самолета. Один, неудачно зайдя на посадку, промазал и теперь уходил на повторный заход. Второй и третий - на последней прямой после четвертого разворота.
      Один за другим приземлились Бочаров и Хозяинов. Рулят медленно-медленно. Понимаю: случилось несчастье, о котором докладывать страшно.
      Кто же еще не сел? Кто никак не зайдет на посадку? Вот он садится, снова с большим промазом. Однако на третий круг не пошел - боится упасть без горючего. Несется безудержно, вылетает с бетона на грунт, к самому лесу. А там столбы, канавы... Туда рванулась автомашина.
      Со стоянки идут Бочаров и Хозяинов. Не идут, а плетутся. И Томилин не кричит, не торопит: боится, что последним сел не Шевчук. Томилин любит своего заместителя. Он любит каждого летчика своей эскадрильи, но больше всех Шевчука. За смелость, находчивость, исполнительность. За веселый характер.
      Илья и Ганя подходят.
      - Где Стунжас?
      Тишина такая, что кажется, слышен шелест зависших перед глазами снежинок. Наконец Бочаров отвечает:
      - Погиб...
      Громыхая, по рулежной дорожке несется полуторка. В кузове - видно уже
      - Шевчук. Подъезжает, прыгает через борт, подходит. Томилин смотрит в упор.
      - Где Малолетко?
      - Погиб...
      Первый раз вижу растерянность в глазах командира.
      - Дрались?
      Молчат. И Бочаров, и Шевчук, и Хозяинов.
      - Ну!
      - Нет, - говорит Шевчук, - не дрались. Шли плотным строем. Не видели. А они сзади...
      Побелел командир. В глазах боль, бессильный гнев. Дернулись губы. Громыхнул кулаком по плоскости "мига", сорвался на крик:
      - Что вы наделали?..
      Широко шагнул мимо ошеломленных, убитых горем людей, не разбирая дороги, пошел по кустам, к землянке.
      ...Штурмовой удар был на редкость удачным. Они сделали четыре захода и, оставив на дороге груды разбитых горящих автомашин, сотни трупов фашистских солдат, взяли курс на свою территорию.
      Когда впереди засверкала зеркальная гладь Истринского водохранилища, ведомые Стунжаса вплотную подошли к своему командиру: справа Хозяинов, слева Иван Малолетко. Бочаров и Шевчук, составлявшие группу прикрытия, тоже сократили дистанцию, и пятерка МиГ-3 в красивом парадном строю понеслась над водой. В этот момент и налетели немецкие истребители.
      - Будто меня толкнули, - говорит Ганя. - Я оглянулся и сразу увидел пару Ме-109, атакующих справа сверху, и дымную трассу...
      Все произошло в доли секунды. Факелом вспыхнул ведущий. Инстинктивно Ганя метнулся влево, туда, где шел Малолетко. Мгновение, и они бы столкнулись. Уходя от удара, Иван бросил машину вниз, в кроны деревьев...
      - Доигрались, - сурово говорит комиссар эскадрильи. - А кто виноват? Сами. Предупреждали же вас, и Томилин, и Писанко.
      Верно, предупреждали. Да и сами мы знаем, что при полете в плотном строю летчик видит только ведущего. Ему некогда осматриваться, следить за воздушным пространством. Особенно на малых высотах: близость земли настораживает, отвлекает от всего остального.
      Но так уже принято в авиации: гордость, радость, восторг - результат успешного вылета, победы в бою, летчик всегда стремится выразить чем-то таким, что выходит из рамок обычного, что обостряет чувства.
      Возвращаясь домой с боевого задания, мы нередко проходим сомкнутым строем над окраиной города, над Ленинградским или Волоколамским шоссе, "крутим" восходящие бочки над аэродромом, самолетной стоянкой. И вот "докрутились"...