Грозное небо Москвы

      Прав командир. Возвращаясь после штурмовки, эскадрилья Максима Кулака попала в снежный заряд, разбилась на звенья. Это было южнее участка железной дороги Гжатск - Можайск. Спустя три-четыре минуты Кулак, Нечаев и Николаев, вырвавшись из снежного плена, неожиданно встретили десять Ме-109. Фашисты не стали их сопровождать, как обычно, а сразу пошли в атаку.
      "Чайки" встали в оборонительный круг. В подобной обстановке это был единственно верный прием. Впоследствии этот прием устареет. Мы освоим скоростные машины, от тактики обороны в воздушных боях перейдем к тактике наступления, и формула "высота, скорость, маневр, огонь" станет основной формулой победоносного воздушного боя.
      Все это будет потом. А пока, встав в вираж над верхушками леса, Кулак, Нечаев и Николаев прикрывают друг другу заднюю полусферу. Фашисты попытались вклиниться внутрь виража, да где там, выскочили будто ошпаренные Разве можно сравнить маневренность "Чайки" и Ме-109!
      "Трудно им, сволочам, - подумал Кулак, - сверху ударить тоже нельзя, мешает низкая облачность, а больше всего - поспешность". Верно, немцы торопятся, каждый хочет быть непременно первым: "Чаек" ведь только три, вдруг не достанется.
      - Шакалы! Настоящие шакалы! - кричит Нечаев.
      Неожиданно прекратив атаки, фашисты отходят в сторону. Не все - двое остались. И Кулак понимает, что это значит: главарь решил не делиться добычей. Он намерен бить один, сверху, насколько позволит облачность.
      Остальные будут действовать по команде. Обстановка осложнилась до крайности. Оторваться от верхушек деревьев нельзя - немцы немедленно атакуют снизу, уйти по прямой - тоже: у них большое преимущество в скорости, догонят немедленно. Уйти в облака невозможно - Николаев совершенно не подготовлен. Низкая облачность для него опаснее, чем "мессершмитты". Что делать?
      Драться, решил Кулак. Что же еще? Очевидно, и немец, главарь этой группы, понял, что русские будут драться, что они не станут ждать пока он начнет их расстреливать. Он дал команду своим подчиненным, и группа из восьми самолетов разделились на две четверки. Одна идет по прямой на удалении тысячи метров курсом на запад, другая встала в вираж. Вот и она развернулась и идет вслед за первой, а первая начала разворот на обратным курс.
      Все ясно. Два звена будут ходить навстречу друг другу вдоль железной дороги Гжатск - Можайск. Живая стена, сквозь которую прорваться едва ли возможно. Фашист осторожный и опытный, он обезопасил себя на случай активных атак наших "Чаек" и отрезал им путь отхода. Сейчас он пойдет в атаку...
      Легким маневром фашист метнулся к облакам, с разворота бросил машину в атаку. Вначале, когда "мессер" шел по нисходящей прямой, трудно было понять, на кого нацелен удар. Но вот он лег на крыло, резко завернул траекторию. Под ударом оказался самолет Николаева. За ним виражит Нечаев, он и защитит хвост впереди идущей машины.
      - Сережа! Не упусти момент! - предупреждает Кулак.
      Нечаев на мгновение вывел машину из крена, поднял ее на дыбы, нажал на гашетку. Увидев перед носом дымную трассу, немец не выдержал, отвалил, не успев завершить атаку. Его напарник сразу пошел на Нечаева, но Кулак уже был наготове и атаку отсек.
      Неожиданно появилась еще шестерка "мессершмиттов-109". "Трудновато, подумал Кулак, - трое против шестнадцати, - и почувствовал, как лоб покрылся испариной, а страх холодком прошел по спине.
      ...А минут через сорок большой, спокойный, даже чуть флегматичный, Максим Максимович рассказывал обступившим его пилотам:
      - Откровенно говоря, я уже готов был попрощаться с вами, товарищи. Шутка ли, такое неравенство сил. Но та шестерка, как я понял, к первой десятке имела отношение весьма отдаленное. Не признавая субординации, они сразу пошли а атаку. Старые наши "друзья" увидев, что добыча ускользает из рук, не выдержали - и тоже. И такое тут началось...
      Все смешалось. Рев своих и чужих моторов. Свои и чужие трассы огня. Фашисты заходят в атаку с разных сторон, мешая друг другу, рискуя столкнуться, поразить огнем своих. Короче, повторилось то, что было в самом начале. Только в более широком масштабе. И Кулак, хитрый воздушный ас, поняв, что из этой свалки вырваться можно, вспомнил о том, что у него еще есть "эрэс". Один, дистанционного действия, специально взятый на случай воздушного боя.
      Еще на земле, готовясь к полету, Кулак приказал подвесить под плоскость "Чайки" не восемь "эрэсов" ударного действия, которые взрываются только при ударе о цель, а семь. И один - дистанционного, которого особенно боятся фашистские летчики, поскольку он, как и зенитный снаряд, взрывается на дистанции, заданной еще на земле. Разорвавшись вблизи самолета противника, такой снаряд способен развалить его на куски.
      Выполняя приказание командира, оружейник спросил:
      - Может, каждому так? На каждую "Чайку"?
      Но Максим Максимыч не согласился - слишком роскошно возить понапрасну десять реактивных снарядов.
      - Как понапрасну? - спросил воентехник Василий Буров. - Разве вы не сбросите его на фашистов?
      - Не сброшу, - ответил Кулак, - я оставлю снаряд на случай воздушного боя при полете домой. Немцы нападают именно в тот момент, когда мы идем без "эрэсов", с малым остатком горючего и боекомплекта.
      - Вот теперь мне понятно, - сказал Василий и предложил: - Давайте подвесим еще один. Не помешает.
      Но Максим Максимыч не согласился по причине той же расчетливости, а теперь, тепло подумав о технике, пожалел. "Оберегает меня, а я, как пень", подосадовал летчик, и на секунду расчувствовавшись, вспомнил, как Буров всегда провожает его на боевое задание и встречает, как внимателен он, терпелив, когда командир эскадрильи чем-то недоволен.
      Кулак вспомнил свой первый вылет, когда они ходили под Белый. Нечаев с Кравцовым задержались тогда на штурмовке, и техник машины Кравцова, подбежав к Максиму Максимовичу, спросил: "Товарищ командир, а мой где?". Он так и сказал "мой", и в глазах его было столько заботы и беспокойства, что у Кулака как-то сладко и больно заныло сердце. Сладко оттого, что неожиданно и именно такое услышал, а больно оттого, что сам не знал, куда девались эти два летчика.
      "Буров тоже, наверное, так называет меня, - подумал Кулак и, включив тумблер электросброса, крикнул:
      - Мы еще повоюем, ребята! У меня снарядик один припасен.
      Конечно, снаряд может сыграть свою роль, если попадание будет удачным. Но даже если и не удачным, все равно хорошо. Фашисты увидят, что "Чайки" не безоружны и не будут смотреть на них как на добычу.
      Так думал Кулак, продолжая виражить и одновременно высматривать, куда бы лучше всего направить свое оружие. А главари обеих немецких групп, очевидно, решали закончить затянувшийся бой по какой-то более благоразумной системе. Прекратив атаки, они собираются в группу... "Самый подходящий момент" подумал Кулак. Развернув самолет в их направлении, плавно нажал на кнопку.
      "Чайка" дрогнула, снаряд со скрежетом вырвался из-под крыла, полыхая огнем, понесся вперед, Кулак увидел, как он взорвался, как один Ме-109 листом, с крыла на крыло, падал на землю; и раньше, чем он упал, истребители пропали из глаз - мгновенно скрылись в облаках.
      - Вот так мы и ушли, - закончил рассказ Максим Максимович.
      - А какой из этого вывод? - сразу ко всем обращается Писанко.
      - Надо каждому брать по одному снаряду дистанционного действия, предлагает Кравцов.
      Писанко пожимает плечами:
      - Не особо расчетливо. А вообще, мысль неплохая.
      - Не терять друг друга, когда ухудшается видимость, - недовольно басит Аркаша Михайлов, - бросая камень в огород командиров звеньев, потерявших в снегопаде звено Кулака.
      Но "батя" наш человек тактичный. Зная, что Максим Максимович сам поговорит с виноватыми, не вмешивается, дипломатично обходит этот вопрос.
      - Верно, Михайлов. Но я имею в виду не моральную сторону вопроса, а практическую.
      Летчики думают. А Писанко уже загорелся идеей и ждать не может.
      - А что скажут "пострадавшие?" - обращается он к Николаеву и Нечаеву.
      - Скажу, - неторопливо начинает Нечаев, - посмотрел я сегодня, как немцы в облаках летают, зависть меня ваяла. Глазам своим не поверил. Представьте, взрыв "эрэса", секунда - и нет их. Сгинули, будто и не было вовсе. А почему мы так не можем?
      Довольный тем, что Нечаев угадал его мысль, Александр Степанович Писанко улыбается.
      - Летать в облаках обязательно будем. Яков Петрович!.. - обращается он к начальнику штаба. - Пока нас не выло, Москва ничего не приказывала?
      - Нет, Александр Степаныч. Ничего.
      - Ну и отлично! Значит, начнем сегодня, сейчас. Передайте инженеру полка, пусть готовит "спарку". Отныне будем на ней летать все свободное время. На боевых самолетах, когда прижмет обстановка. Довольны?
       
      Экзамен на зрелость
      Время. Неумолимое время. Кажется, совсем недавно началась война. Совсем недавно Федя Карасев опасался, как бы нам не просидеть все горячее время в тылу. А сегодня за завтраком Илья Бочаров обронил:
      - Неважные наши дела, дружище.
      Молчу. А что отвечать? Мы уже слышали недалекие раскаты орудийного грома. Видели дым пожарищ на горизонте. Вчера, 12 октября, получили приказ: быть готовым к отлету.
      Подходит Толя Шевчук. Усталый, невыспавшийся. Приказ получили во второй половине дня. Ждали до вечера, не выходя из землянки. Так потребовал Глебов.
      Потом до двенадцати ночи. Шевчук сидел обложившись журналами, папками.
      Ни в одной эскадрилье не было столько бумаг, сколько в нашей. Летчики второй и третьей, заходя вечером к нам в землянку, потихоньку посмеивались и уходили Шевчук откладывал в одну сторону "нужные", в другую "ненужные". Так он классифицировал их. Ненужные надо было сжигать. Но Глебов, проверив, находил среди них такие, без которых, как он говорил, эскадрилья шагу не может шагнуть. Он ругал Шевчука и заставлял делать все заново.
      В первом часу позвонил командир полка. Трубку взял кто-то из летчиков. Узнав, что все еще бодрствуют, Писанко попросил к телефону Глебова. Разговор был коротким. Командир эскадрильи сказал три слова: "Понял, виноват, есть" (в Уставе тогда еще не было "слушаюсь"). И отправил нас на покой. Оставил лишь Шевчука.
      - Всю ночь его уговаривал, - смеется "начштаба", - я хотел уничтожить книгу взысканий, а он знаете что сказал? Если, говорит, находишь, что она толстовата, заведи потоньше и перепиши все со старой, но поубористее.
      Смотрю на него и завидую: молодец. Бодр, весел и всегда был таким Вспоминаю начало года, январь или февраль Строем идем с завтрака к штабу. Немного опаздываем Не по своей вине, задержка из-за столовой. Издали видим Глебова Сухой, высокий, вся фигура его - нетерпеливое ожидание Ходит. Три шага вперед, три - назад.
      - Пробежим, хлопцы, - говорит Шевчук и громко командует: - Бегом, марш!
      Добежав до штаба, переходим на строевой шаг, "печатаем" сапогами.
      - Эскадрилья, стой. Направо! Равнение на середину - командует адъютант. Приложив руку к головному убору, поворачивается, чтобы доложить.
      - Почему опоздали? - грозно вопрошает командир эскадрильи.
      - Столовая открылась с опозданием на пятнадцать минут, - четко рапортует Шевчук.
      Но это не удовлетворяет нашего командира:
      - Я не спрашиваю опоздала или не опоздала столовая, я спрашиваю, почему опоздали летчики?
      Шевчук молчит. Глебов повторяет вопрос. "Я же ответил вам", - спокойно говорит адъютант.
      - Выговор, - объявляет взыскание командир эксадрильи.
      Конечно, это неприятно - взыскание в присутствии подчиненных, но Глебов, очевидно, считает, что Устав - это не для него Нам неудобно за Шевчука. И обидно. Но его лицо неожиданно озаряется ясной улыбкой.
      - Товарищ командир, вы нарушили свою систему.
      - Какую еще систему? - Глебов настораживается. Он уже знает своего адьютанта. Не первый день работают вместе.
      - Обычно, я получал взыскания через день. Сегодня, по счету двадцатое, вы объявили на сутки раньше.
      Глебов безнадежно машет рукой и, ругаясь, направлятся в штаб. Со ступенек бросает:
      - Нет, адъютант из тебя не получится.
      Мы обступаем Толю. Беспокоимся: "Неужели снимет?"
      - Да что вы, ребята, он говорит это каждый раз. Кажется, это было совсем недавно, а столько воды утекло.
      Я смотрю на смеющиеся Шевчуковы глаза, спрашиваю:
      - Не известно еще куда полетим?
      Шевчук внезапно суровеет:
      - Знаю только одно: не на Запад.
      После завтрака стало известно - в Клин, дорогой нашему сердцу. Как никак, первая точка, где многие жили самостоятельно, на частных квартирах, у многих остались знакомые...
      Ждем команду. Час, второй, третий. Может, не полетим? Может, не так уж плохи наши дела? Но наземный транспорт уже готовится. База - обслуживающая нас техническая часть - готовит к отправке боеприпасы, горючее, снаряжение, техническое оборудование. Инженерам эскадрильи приказано подготовить своих подчиненных к защите аэродрома от нападения. Техники, механики, младшие авиационные специалисты работают у машин, а рядом лежат винтовки, гранаты, бутылки с горючей смесью.
      Иван Аникин, техник моего самолета, дает мне последние советы:
      - Будешь там без меня... Недолго, но без меня. Так ты, командир, того... сам следи за машиной. И вообще...
      Иван умолкает, насупившись. Спрашиваю:
      - Что "того"? Что "вообще"?
      - Откуда я знаю, кто тебя будет обслуживать, - сердится техник - Знает он наш самолет или не знает. Так ты сам заправляй его горючим и маслом. В расширительный бачок заглядывай, если надо, воды добавишь. И вообще...
      Иван хмурится, мнется и, окончательно смутившись, отводит меня в сторону от товарищей, тихо говорит:
      - Всякое может случиться... Заправят по ошибке не так, как надо, упадешь на чужой территории Так ты понастойчивее там с техниками, посуровее. Проверяй, контролируй Ты же никогда не проверяешь заправку...
      Туча, налившись снегом, висит над нами. Ветер холодный, северный А мне тепло и как-то уютно. Совсем по-домашнему. Чувство благодарности наполняет сердце. Хочется обнять Ивана, но рядом люди, и мне неудобно. Скажут еще, прощаемся.
      - Спасибо, дружище, за заботу, - говорю я Аникину, - но ты не волнуйся, я ведь только тебя не проверяю.
      Иван несказанно рад Он будто ждал этих слов. Тащит меня к самолету, раскрывает инструментальную сумку. Экзаменует меня:
      - Чем будешь лючки открывать? Чем горловины? Ищи.
      Не сразу, конечно, но я нахожу все, что нужно: отвертку и три ключа.
      Техник доволен. На радостях с ходу дает мне вводную.
      - Меня здесь нет. Самостоятельно заправляй самолет бензином, маслом, воздухом... Осматривай. Одним словом, готовь к полету.
      - Это экзамен, Иван? Я же недавно сдавал инженеру. Перед самостоятельным вылетом.
      - Считай как хочешь, но делай. Иначе я не буду спокоен.
      Я действую по инструкции И поясняю. Иван сначала молчит, потом начинает задавать вопросы. По ходу дела говорит он, но спрашивает больше и глубже, чем сказано в инструкции летчику.
      Напоминаю ему:
      - Ты же сказал, что тебя здесь нет.
      Иван смеется, подводит итог:
      - Молодец! Знаешь! "Тройка" твердая.
      - Да ты что, Иван? С тройкой же не летают... Даже не улыбнулся.
      - Я бы тебе и "пятерку" поставил, но, сам понимаешь, субординация. Узнает инженер эскадрильи, не похвалит, заискиваешь, скажет, перед своим командиром... Но ты не волнуйся, знания твои отмечу...
      С этими словами техник запускает руку в один из карманов комбинезона, вытаскивает небольшой, совсем необычной формы предмет.
      - Подарок тебе. Сам смастерил.
      Ключ... Вернее, три ключа скомпонованные в одном. И отвертка. И еще что-то. Обнимаю Ивана. А он, еще больше смутившись, грубовато, по-мужски:
      - Да ладно... чего там.. Нельзя же в карманах весь инструмент возить. Выронишь - попадет в управление, вот только не успел я чехольчик сделать, чтобы не в кармане носить, а на ремне. Ну ничего, пока потерпишь. все впереди, командир.
      - Что впереди, Иван?
      - Да все. Война ведь только еще начинается.
      - Ты сам так думаешь или комиссар говорил?
      - Был комиссар, рассказывал... Да я и сам так думаю. Действительно, войны-то ведь еще и не было. Пока что мы только отступаем. Но время подойдет, остановимся. И тогда начнется война. Сколько авиации под Москвой! Говорят, около тысячи самолетов. А задействовано совсем немного. На Белый летало всего около ста самолетов.
      - И это комиссар говорил?
      - И это. А ему - Стефановский, заместитель командира корпуса. Позавчера, кажется, прилетал сюда. Был на командном пункте, сказал, что "эрэсами" будут вооружать все самолеты. И наши "миги", "яки" и "лагги". Все. Представляешь сила какая! Главная-то опасность не авиация, а танки, мотомеханизированные войска. Против них и действовать будем. Готовься, командир, к штурмовкам.
      - Иван, ты расскажи об этом всем летчикам.
      - Зачем? Они уже знают.
      - А почему же я не знал?
      - Никто не знал. Комиссар приходил сюда, когда вы были на командном пункте. Говорил с техниками, механиками и приказал, чтобы мы "просветили" вас, летчиков. Можешь считать, что я провел с тобой политинформацию.
      Аникин смеется. Ждет, какую оценку ему "поставлю".
      - Отмечаю, Иван, задание комиссара выполнил хорошо. Действенно. Чувствую прилив духовных и физических сил.
      Мы вместе смеемся. Последние мои слова слышат механики, оружейники. Они тоже смеются. И я невольно ловлю себя на мысли, что на душе действительно стало легче, и то, что уходим в Клин, отступаем, не гложет сердце, как час назад. Ничего страшного в этом нет. Сейчас отступаем, потом наступать будем. Да еще как будем!
      - А как твой дух, Алписбаев, повысился? Алписбаев - оружейник моего самолета, маленький, смуглый, широколицый. Прищурив и без того узкие казахские глаза, не сразу понимает меня. Улыбаясь, тянет:
      - Духа... а... Дух... - поняв, наконец, радостно отвечает: - Якши, якши, каращо, кмандыр, - и смеется, тонко заливисто.
      В армии Алписбаев недавно, и русский язык знает неважно. Но это не мешает ему быть хорошим солдатом. Он очень дисциплинированный и редкого трудолюбия человек. Алписбаев никогда не сидит без дела. Он любит, когда наступают дни чистки оружия со снятием пулеметов с машины, с полной разборкой.
      Приятно смотреть на его работу. Разобрав пулемет, он удаляет старую смазку. Легко и быстро. Даже из труднедоступных пазов и отверстий, искусно орудуя спичкой или заостренной щепкой. Потом накладывает новую смазку. Аккуратно, тончайшим слоем, и смотрит, любуется.
      Он находит себе работу и после чистки оружия. Помогает технику и механику. До блеска протирает самолет мягкой ветошью, заправляет горючим и маслом или просто убирает вокруг, наводя чистоту и порядок.
      Я смотрю на руки солдата. Грязные, усталые руки. И мне приятно, что человек с такими руками меня уважает. Я это знаю. Я даже знаю, что любит меня, и он знает, что я тоже люблю его. Это естественно, люди чувствуют отношение. Алписбаев всегда старается что-то для меня сделать, помочь, принести, подать. Не успею вылезти из кабины после полета или боевого дежурства, он уже расстелил самолетный чехол и зовет отдохнуть. И чтобы я ему рассказал о полете. Иногда, что-то делая или просто задумавшись, я чувствую взгляд Алписбаева. Посмотрю, и точно - глядит, улыбается.
      Вот и сейчас, глядит и улыбается. Перехватив мой взгляд, прячет за спину руки - застеснялся.
      Многим военная служба не кажется медом по той причине, что надо всегда подчиняться. Надо уважать дисциплину, субординацию. Алписбаеву служить нетрудно. Дисциплинированность и послушание у него, можно сказать, в крови.
      Старшим в семье был отец. Сын с детства привык делать все так, как он скажет. А здесь, в армии, старшим стал командир. И летчик, и техник, и механики. У каждого на петлицах знаки различия: кубики, треугольники. У Алписбаева нет ничего. Значит, все они - старшие, он - младший. Все ясно, понятно. Поэтому нет никаких конфликтов. Скажут: иди в наряд - идет. Скажут: иди на работу - идет. И работает от души. Но это уже не послушание, а скорее природное трудолюбие.
      Посылая в наряд, Аникин всегда учитывает и желание и состояние здоровья солдата. Одному, например, не вредно и на жаре побыть, у склада боеприпасов, другому лучше в тени, в землянке. Как-то раз Аникин спросил Алписбаева, куда ему лучше. Солдат смутился, причем, дескать, его желание. Но техник, уткнувшись в бумаги, этого не заметил. Нетерпеливо спросил:
      - Ты что, до вечера думать будешь?
      Алписбаев тронул его за рукав и, указав на меня, тихо сказал:
      - Кмандыра спрашай.
      Мы переглянулись с Аникиным и улыбнулись. Алписбаев свалил самого большого кита: разобрался, что из двух военных с одинаковым количеством кубиков на петлицах один может быть старшим, то есть командиром, а другой его подчиненным.
      Алписбаеву девятнадцать лет. Мы с ним ровесники, но он уже обзавелся семьей. Женился в шестнадцать лет. Об этом я узнал случайно. Алписбаев сидел под плоскостью "мига" и, улыбаясь чему-то, писал. Это заинтересовало меня.
      - Кому пишешь, дружище?
      Алписбаев поднял на меня смеющиеся глаза косого разреза.
      - Жина, - ответил он, напирая на букву "и". - Рамазан.
      - Ты женат? - удивился я. - Вот новость! Я и не знал Рамазан - это имя жены?
      Алписбаев прыснул, схватился за живот, в смехе повалился на самолетный чехол. Смеялся он так, что глядя на него от смеха можно наплакаться. Вдоволь нахохотавшись, он наконец перевел дух и пояснил:
      - Рамазан - это сына.
      Сыну уже два года. Молодой отец достал из кармана комсомольский билет и вынул из него фотокарточку.
      Снимок на редкость удачный. Юная мать, сидя на стуле, держит на коленях непоседу-сына. Затвор аппарата щелкнул в момент, когда казашонок, увидя что-то забавное, прыгал и рвался из рук.
      И я невольно подумал о том, а как у нас там, в Казахстане? Не придут ли туда фашисты? Я представил себе огромную карту нашей страны и успокоился. Нет, не придут. Сил не хватит.
      А время бежит. Незаметно наступает полдень. Дежурный дает команду строиться на обед!
      После обеда техники пришли на стоянку, летчики - на командный пункт. Уложены полетные карты. Поставлена задача на перелет. Все нам известно: порядок взлета, сбора, полет по маршруту. Ждем команду.
      Писанко вынул трубку, набил табаком, закурил Ароматные волны "Золотого руна" приятно защекотали в носу.
      - Перерыв... разрешаю курить.
      Все потонуло в синем дыму. Курят, конечно, не все. В том числе я и Шевчук.
      - Пойдем, подышим, - предлагает мне Анатолий.
      Вместе с нами выходит Илья Бочаров. Поднимаясь по ступенькам, ворчит:
      - Несознательный пошел народ. Можно покурить и на улице.
      Поднявшись наверх, молчим. Ветер, довольно свежий с утра, утих. Дым вьется над головой Бочарова и тает медленно, незаметно.
      - Ты сегодня, как летчик, - изрекает Илья, отмахнув от лица дымное облако.
      Шевчук улыбается - задета тонкая струнка "пилотяги", - начштаба действительно похож на старого летчика, - готовясь к отлету, надел реглан. Новый. Темно-коричневый. Так называют летное кожаное пальто. Иногда его называют просто кожанкой. Но дело не в том, как его называют, а в том, что реглан - это гордость каждого летчика.
      Летчик без реглана - не летчик. Так я думаю. Сначала я видел летчиков только на снимках. В реглане. В пилотке. Потом увидел настоящего, и стал видеть много, часто и близко - майор Курдубов был начальником летной части Ленинградского аэроклуба Москвы. Потом я увидел их в летной школе. Я приехал туда зимой, и летчики-инструкторы ходили в регланах, черных Иди коричневых, в белых бурках с большими отворотами. А поближе к весне - в защитных очках. Неторопливые, важные. У меня замирало сердце, когда я видел их в реглане и бурках, а летом - в синей пилотке с кантом.
      Но я опоздал. Безнадежно, бесповоротно: реглан - летное обмундирование заменили комбинезоном на вате. Разве в город пойдешь в комбинезоне на вате?
      Мы молча смотрим на запад. Впереди, слева, в ста метрах от командного пункта - стоянка "Чаек", вернее, начало. Машины расположены в шахматном порядке, последняя - на удалении триста-четыреста метров. Справа на горизонте - деревня и роща. Еще дальше видны дымы - будто курятся вулканы. Оттуда, приглушенные расстоянием, доносятся вздохи тяжелых орудий.
      - Немцы подходят к Яропольцу, По прямой, - говорит Шевчук, - километров двадцать ..
      - Подняться бы сейчас, да туда, помочь нашей пехоте, - отзывается Бочаров, - была бы польза. А то сидим, ждем у моря погоды Вчера полдня потеряли, сегодня .
      Отвернув рукав реглана, Шевчук глядит на часы.
      - Да, день на исходе, но начальству виднее, что делать Не так просто поднять нас отсюда Это значит дать приказ отступать. А Москва уже рядом - сто километров
      Прав Шевчук, ничего не скажешь.
      Он уходит, а мы остаемся Бочаров теперь мой командир звена. Вместо Боровского заместителем командира полка назначили Глебова. Томилин теперь командир эскадрильи, Шевчук - его заместитель.
      - Видишь, как в жизни бывает, - вздыхает Илья, - вторая и третья эскадрильи воюют, а мы шагаем по должностям. Стыдно даже, а что поделаешь? По старшинству и по опыту на место Боровского надо бы стать Кулаку, но как совместить такую большую должность и звание младшего лейтенанта...
      - Почему он застрял в этом звании? Старый же летчик.
      - В Монголии был, дрался с японцами и, как известно, неплохо, но однажды был сбит, попал в плен. Этого я не слышал.
      - Как же удалось ему вырваться?
      - Не знаю. Знаю только, что прошел там все муки ада.
      Бочаров обеспокоенно смотрит наверх. Серо-свинцовое небо хмурится, дышит холодом. Хорошо еще, что есть высота: метров семьсот - восемьсот.
      - Когда пойдем по маршруту, - говорит командир звена, - ты будешь слева, Хозяинов - справа. Близко не прижимайся, иначе ничего не увидишь. А в строю, сам знаешь, ориентировку обязан вести каждый летчик Имей это в виду, по пути буду спрашивать характерные ориентиры.
      Нравится мне Бочаров. Порядочный, скромный, спокойный. Невольно вспоминаю тот случай, когда его "зажала" пара Ме-109. Не окажись поблизости Петра Александрова, не сдобровать бы тогда Илье.
      Землянка командного пункта. У телефона майор Писанко. Ждет. День на исходе, а сигнала на взлет все нет. Неужели ждать до утра? А если враг прорвется ночью? Что делать? Ночников пять-шесть человек, остальные молодежь. Командир молчит, но мы понимаем его состояние, ощущаем физически. От телефонного звонка зависит все. Время, бытие, жизнь - заключаются в этом зеленой коробке.
      В землянке сгущаются сумерки, но никто не решается повернуть выключатель, цепляются за каждую минуту уходящего дня. Уже с трудом различаем друг друга.
      - Да включите же свет! - не выдержал Писанко.
      Лампочка, вспыхнувшая в полнакала, показалась нам ярче солнца. И в ту же минуту - долгожданный звонок. Писанко схватил трубку, послушал, выдохнул зло:
      - Поздно!
      Мы не знали, о чем шла речь, но по выражению лица командира можно было предположить самое страшное, - если враг прорвется, придется сжечь самолеты.
      - Нет! Я не могу этого сделать!..
      И снова слушает. На лице - борьба мыслей. Очевидно, спрашивают: "Что предлагаете?" Писанко смотрит на нас и решительно говорит.
      - Улетим! Ночью!
      Потом обращается к нам:
      - Первым улетит мой заместитель, чтобы принять остальных. Там только один прожектор. Будьте внимательными при расчете на посадку. Не волнуйтесь. Ничего особенного..
      Только Писанко мог на такое решиться. "Ничего особенного...". Мы видели, сколько вывозных он дал командирам звеньев, чтобы допустить их к ночному дежурству.
      Забегая вперед, скажу, что это будет наш первый и последний в этом году ночной полет. Летом 1942, готовясь к ночному дежурству, мы сядем на одном "пятачке" и, чтобы вылететь ночью, получим целую вывозную программу. Вот что значит условия, время и обстановка.
      Командир дает последние указания:
      - Лететь звеньями в порядке очередности эскадрилий. Звено Томилина выходит через тридцать минут после старшего лейтенанта Глебова. Временной интервал между звеньями - пять минут. В кабины садиться за полчаса до вылета. Надо осмотреться, привыкнуть...
      Бочаров, я и Хозяинов направились к самолетам. Смотрим, как Глебов рулит, взлетает. Машину не видно, только яркий, огневой выхлоп из патрубков. Такое впечатление, будто у самой земли с грохотом несется голубая стрела. Но вот она поднимается, и на фоне светлого неба появляется силуэт самолета. Вскоре он исчезает и только по гулу мотора можно понять, как он развернулся влево, прошел перпендикулярно линии взлета, снова развернулся влево, идет прямо на нас на высоте 300- 400 метров.
      Неожиданно летчик включает бортовые огни и классически выполняет левую бочку - переворачивает машину вокруг продольной оси, - снова их выключает и скрывается в темноте. Гул мотора постепенно стихает.
      Что он хотел показать, наш бывший комэск? Мастерство? Безусловно. Не каждый отважится пилотировать ночью, на малой высоте, когда не видит естественный горизонт, когда небо, как и земля, черно. Но ведь это и грубейшее нарушение дисциплины. Как он отважился? Неужели не побоялся командира полка? Уверен, на это никто не пойдет. Все мы любим Писанко, и все немного боимся. Конечно, не в низменном понятии этого слова, в другом, хорошем. Боимся сделать не так, как надо, боимся увидеть его укоризненный взгляд...
      Меня осеняет мысль: Глебов сделал это с разрешения Писанко. Не исключено, что Писанко сам ему подсказал. Будто наяву вижу нашего командира.
      - Давай лети, - говорит он старшему лейтенанту Глебову, и когда тот собирается уходить, возвращает его. - Ты знаешь, надо придумать такое, чтобы летчики не волновались за исход ночного полета, надо убедить их, что это не страшно и ничего не случится, если уверен в себе, если спокоен. Главное, чтобы не волновались... Ну, предлагай!