Р. ШТИЛЬМАРК
      ВОЛЖСКАЯ МЕТЕЛЬ
      повесть
      Глава первая. ИЗ ЯШМЫ - В ЯРОСЛАВЛЬ
      1
      Слобода Яшма исстари славилась по всей Верхней Волге красотою, привольем окрестностей и изобильной летней ярмаркой. Еще при Иване III здесь возник яшемский Назарьевский монастырь - монахи, известное дело, худых мест не выбирали!
      Бывало, раскидывала ярмарка свои ларьки, палатки и карусели под стенами древнего монастыря. Торговали здесь яйцами и маслом, деревянными ложками, глиняной посудой, конскими сбруями, а более всего кожаными и валяными сапогами, будто бы не знавшими износу ни зимой, ни летом. Еще гордились яшемцы завидными покосами в своей округе, знаменитым медом монастырских пасек и обильными уловами рыбы, которую рыбаки держали живой в деревянных решетчатых садках, прикрепленных якорями к речному дну...
      Четыре пароходства держали в Яшме свои пристани. Самой затейливой и нарядной была пристань Самолетская, розовато-палевого цвета, как и пароходы этой компании, отличавшиеся хорошим ходом, удобными каютами и красивыми салонами.
      Оригинальности ради пароходство "Самолет" имело особую договоренность с женским Назарьевским монастырем: когда самолетские пароходы приближались к Яшме, на флагштоке дебаркадера поднимался вымпел, а с монастырской колокольни раздавался благовест. Распахивались тяжелые врата, и на верху большой лестницы, ведущей к Волге, появлялся священник в облачении, мать-казначея и монашеский хор человек до двадцати.
      Публика с парохода набивалась в пристанскую часовню, и священник служил молебен о плавающих и путешествующих. Смолистый дух речной пристани, запах копченой рыбы и мокрого дерева перемешивались с легким дымком росного ладана. После гудка к отправлению пассажиры попроще исчезали в темном пароходном чреве, а важная публика поднималась на свою чисто вымытую верхнюю палубу. Отсюда были видны белые монастырские стены с башенками-часовнями над крутым береговым откосом. Особенно хороши были старинные шатры яшемских колоколен - кладка ярославская, резные оконца-слухи среди свежей побелки, смелый взлет шатра к облакам - и полное созвучие с таким же смелым взлетом ввысь могучих иссиня-черных елей близкого леса...
      Летним утром 1918 года, как раз перед прибытием парохода "Владимир Короленко" в Яшму, роковая случайность положила начало необычайным приключениям и трагическим испытаниям героев нашего повествования.
      Началось с пустяка - заело трос вымпела на самолетском флагштоке. Попытки наладить трос никому не удались - вымпел застрял на середине мачты, будто в знак траура. Задувал свежий ветер, и даже пристанский матрос не рискнул лезть на трехсаженную мачту.
      Выручил доброволец из любителей утреннего купания, сильный молодой мужчина. Он поплевал на руки и полез на флагшток. Народ, замирая, глядел, как ловко он подтягивается на руках, сжимая ствол мачты пятками босых ног. Верхушка флагштока, укрепленная проволочными расчалками, пружинила и дрожала, пока человек вдевал трос в желобок колесика-бегунца. Наконец верхолаз соскользнул на крышу и поднял вымпел до нужной высоты. Народ на берегу и на пристани одобрительно зашумел. Кто-то крикнул:
      - А ну, Сашаня, сигани оттелева!
      Многие знали этого удальца - конского табунщика Сашку, лихого гитариста, охотника и запевалу. Деды его, говорят, были на Волге бурлаками. Оттяжки мачты мешали разбегу, но зрители раззадорили молодца. Да и монахини-певчие уже приближались к мосткам пристани, а среди них Сашка углядел одно девичье лицо в лиловой скуфеечке... Девушка тоже, видимо, узнала молодца на крыше, смутилась, потупилась и спряталась было за подруг... Верно, это девичье смущение и решило дело.
      Сашка пробежал вдоль кровельного конька, оттолкнулся от свеса кровли, пролетел над головами людей на корме дебаркадера и вошел в воду солдатиком, как стрела, почти без брызг.
      Тем временем "Владимир Короленко" развернулся с фарватера. Плицы колес забили назад, гася инерцию судна, взбурлила желтая пена, в стенку дебаркадера глухо ударила легость, которую забрасывают на пристань, чтобы подтянуть канат-чалку - а пловца... как не бывало!
      - Сашка утоп! - слышалось в толпе. - Алексашке Овчинникову - царствие небесное!
      Мало кто заметил, как побелели щеки юной певчей, той, чей взгляд, видимо, и заставил Сашку рискнуть! Самая ладная из всего хора, она была, как все певчие, в черном подряснике и темно-лиловой скуфье поверх платочка, держалась тише и скромнее других, но публика с пароходов всегда выделяла ее, когда давала она своему голосу полную волю в песнопении... Местные знали: в монастыре она третий год, а зовут Антониной. В обители на нее нарадоваться не могли: расторопна, смирна, трудолюбива. В послух ее приняла сама настоятельница, а была мать игуменья не из простых!..
      ...Антонина еле на ногах устояла, когда народ закричал о Сашкиной погибели. Вдруг кто-то заметил, что у пристанской якорной цепи чуть побурела вода. Антонина вгляделась, тихонько охнула... И все бабы заголосили,потому что цепь колыхнулась, показалась из воды запрокинутая голова с потемневшими от воды русыми волосами.
      - Ишь ты, видать, сам себя с крюка вызволил! На лапу якорную напоролся с налету, и хватило ума цепь нащупать! - удивленно толковал народ о происшествии...
      Отзвонил колокол наверху, пароход ушел, а народ на пристани все толпился у мостков, глазел, как тащат монахини пострадавшего наверх, в монастырский приемный покой. Туда нередко доставляли с пароходов людей тяжелобольных, раненых или ослабевших; покой был рядом с пристанями, а земская больница - в двух верстах от слободы...
      Дня через три после этого происшествия яшемцы услыхали от водников, что снизу идет пароход "Минин", оборудованный под плавучий госпиталь. Говорили, что подбирает он по всем пристаням раненых и больных военнообязанных, чтобы сдавать их в большие госпитали верхневолжских губернских городов.
      Лучше всех был осведомлен насчет плавучего эвакогоспиталя отставной вояка, бывший кавалерист Иван Губанов, потерявший ступню, усердствуя при разгоне солдатского митинга. Работал в монастыре Губанов по найму с начала революции. Откуда он появился в Яшме, никто не знал. Главной его обязанностью было забивать скот на продажу и разделывать туши.
      Иван Губанов довольно ловко передвигался на трофейном протезе германской выделки. И нередко доставлял матери игуменье хлопоты излишней своей резвостью, за что и был переведен на жительство подальше от обители, на скотный двор, где трудились лишь старые и сурово-добродетельные черницы.
      На скотном дворе он и пострадал: его помял племенной бык, которого Иван Губанов водил на осмотр к ветеринару. Случилось это полтора месяца назад, и уже недельки через две Иван поправился и даже верхом ездил. Но перед приходом плавучего госпиталя Губанов неожиданно снова слег и потребовал отправки его в больницу.
      Мать игуменья и второй соборный священник отец Афанасий недоумевали: нешто военное судно согласится принять гражданских больных, тем более из монастырского приемного покоя? Иван же мясник божился, что командование госпиталя не откажет страждущим и непременно согласится принять всех троих лежачих - самого Ивана Губанова, Сашку Овчинникова и даже иеромонаха Савватия, восьмидесятилетнего старца, доставленного с переломом ноги из заволжских скитов, глубоко спрятанных в лесах.
      Жили в скитах по суровому уставу схимники и схимницы, исполнявшие подвижнические обеты, - молчальники, столпники, носители вериг. Савватий слыл между ними умнейшим и до своего увечья бывал нередким гостем в монастыре, хотя между скитами и обителью пролегала матушка-Волга, леса и обширное Козлихинское болото с топями.
      За сутки до прибытия "Минина" приехал в Яшму на дрожках военный фельдшер, высланный вперед госпитальным начальством для отбора больных. Он побывал в бывшей земской больнице, а к вечеру заглянул и в монастырский приемный покой. Мать игуменья поила его чаем, долго упрашивала принять монастырских больных, вручила перстенек, и военфельдшер сдался, велел доставить всех троих к берегу на тот случай, если на судне окажутся свободные койки.
      Ранним утром 5 июля больных перенесли к Самолетской пристани. Пароход подошел, однако, к Русинской пристани. Монахини бегом пустились туда. На задних носилках лежал Иван-мясник, размахивал отстегнутым протезом и скверно ругался, опасаясь, что пароход уйдет без него.
      Задыхаясь, прибежали монастырские к пристани, когда на пароход уже принимали раненых из земской больницы. Все они были ходячими. Вопреки обыкновению пароход не причалил к дебаркадеру, а стоял поодаль на якоре. Больных перевозили на борт шлюпкой. У пристанских мостков переговаривались между собою военный врач в гимнастерке под мятым халатом и начальник госпиталя в лихо заломленной фуражке и расстегнутом кожаном пальто рыжего цвета. Давешнего военфельдшера на берегу не оказалось - он еще ночью отбыл на своих дрожках дальше, в Кинешму. Пришлось все объяснять госпитальному начальству заново. Отца Афанасия и мать-казначею, похожую на боярыню Морозову с картины Сурикова, начальники выслушали с ироническими улыбками. Согласились принять Ивана-мясника и Сашку Овчинникова, взять же старца наотрез отказались.
      - Товарищ ваше благородие! - взмолился отец Афанасий. - Позвольте пояснить: пароходы ходят произвольно и пассажиров без мандатов не берут. А вы изволите видеть больным и страждущим праведного старца, подвижника. Окажите православным христианам божескую милость - довезите нашего старца до Костромы, где имеется Ипатьевская больница для престарелых. Неужто одного местечка не найдется на целом пароходе?
      - Местечко-то, может, и нашлось бы, - в раздумье сказал доктор. - Наш фельдшер запиской предупредил о ваших больных. Но у нас мало санитаров и нет сиделок, а ведь вашему больному нужен особый уход. Примем, если дадите провожатого.
      Мать-казначея напомнила, что до Костромы недалеко, верст до сотни, пароход к вечеру уже будет там.
      - Да ведь на пристани мы вашего старца не выбросим! - сурово сказал врач. - Кто его в богадельню вашу доставит? Без провожатого не возьму.
      И тут монастырские носильщицы услышали тихий голос Савватия, доселе находившегося как бы в забытьи.
      - Пусть Антонина проводит. Антонину с нами пошлите.
      Мать-казначея взволнованно зашепталась со священником. Прокашлявшись, тот смиренно проговорил:
      - Отец Савватий, послушница Антонина молода еще, два года минуло, как из мира пришла, послух приняла. Рановато ей в мир идти, искус тяжел. Лучше мать Софию возьми в провожатые.
      Старец отрицательно покачал головой на тонкой шее.
      - Говорю вам, а вы внемлите. Без Антонины не поеду! Терпением богата, душой сильна и разумом светла, образованных родителей дочь. Что другой силой не возьмет, она лаской у бога выпросит. Отправляйте с Антониной, а не то назад несите: не поеду!
      - Да пускай едет! - махнул рукой Афанасий. - Чай, при старце будет, не одна. А обратно с протоиереем нашим возвернется, он нынче по делам в Костроме.
      Мать-казначея зашептала священнику на ухо:
      - Так ведь матери игуменьи любимая послушница! Не осерчала бы настоятельница! Чай, этот-то, Алексашка Овчинников, раненый... рядом поедет. Смекаешь, отче?..
      Пароход дал продолжительный гудок. Военные стали усаживаться в лодке. Солдат-санитар взялся за весла.
      - Стойте! - хором закричали и женщины, и отец Афанасий. - Погодите отваливать! Уж вы их как-нибудь всех вместе при старце поместите... Господи всеблагий, благослови рабу Антонину на подвиг!
      После отвала из Яшмы послушница Антонина попросила врача осмотреть ее больных. Врач для начала оценил взглядом саму сиделку, отметил про себя глубокие печальные глаза, разлет тонких черных бровей, изящество движений. Доктор стал весьма любезен и сразу заглянул в каюту. Здесь было шесть коек с тощими рваными тюфяками. Под застиранными простынями и кое-как залатанными одеялами лежали "тяжелые": кроме яшемцев, попали сюда два пожилых ополченца, Шаров и Надеждин - крестьяне из села Солнцева Ярославской губернии, и больной чуваш Василий Чабуев, наживший грыжу на воине, когда вытаскивал из грязи артиллерийское орудие. Ополченцы попали на госпитальное судно "Минин" не без задабривания того же военфельдшера, что согласился принять монастырских больных в Яшме. Надеждин страдал от последствий контузии, у Шарова была недолеченная рана коленного сустава... В селе Солнцеве комбед уже выделил на их долю хорошей земли, отобранной у барина Георгия Павловича Зурова. И толковали ополченцы про справедливые новые порядки, про десятины, пустоши, супеси и суглинки.
      Врач велел отнести старца и Сашку в операционную, устроенную в носовом салоне. Ногу старцу закрепили в лубке, у Сашки проверили швы, наложенные яшемской фельдшерицей. Врач сказал, что порваны одни мускулы, кость и главный нерв целы: недельки через полторы можно будет больного поднять.
      2
      Оказалось, что старец Савватий с переломом и Сашка Овчинников - чуть не единственные тяжелые больные на весь пароход-лазарет. Антонина подивилась: эвакуированные и госпитализированные выглядят здоровыми. Да и весь пароход мало похож на госпиталь: чистота поддерживается слабо, койки разнокалиберные, белье бросовое. И все же этот "Минин" мог бы вместить до сотни больных, а их на борту едва ли четыре десятка.
      Пароход тихим ходом подошел к городской пристани Кинешмы. Начальник сошел справиться насчет пополнения. Рядом с ним усиленно жестикулировал военфельдшер, отбиравший раненых. Оба спорили с незнакомым комиссаром на пристани. Спор стал слышен и на пароходе.
      - Могу взять только вот этих легкораненых, ходячих, и то лишь потому, что мне уголь грузить в Костроме! - кричал начальник. - У меня персонал трое суток не спит, на пароходе яблоку упасть негде. Пятерых беру, не причаливая! А ну прыгай на борт у колеса, живей! Ты прыгай, ты, ты и те двое! Военфельдшер прыгай за ними! Санитар у трапа, подай руку товарищам, помоги подняться! Все на борту? Пошел, капитан, вперед самым полным!
      Начальник с военфельдшером последними вскочили на пароход, и "Минин", расстилая по реке дымный след, отвалил. Во время спора пароход удерживался у пристани на одной наспех поданной кормовой чалке. Антонина снова подивилась: и тесноты нет на недогруженном судне, и уголь уже взят в Томне. Чудные порядки!
      До ушей Антонины доходили и еще более странные обрывки разговоров на борту: то французские словечки, то обращение "господа!", то слово "Россия", произносимое с картавинкой.
      Девушка-послушница видела лощеных, манерных, барственного вида молодых мужчин, обряженных в солдатское разве что для отвода глаз. Антонина старалась, однако, не обращать внимания на "мирское". Ей хватало забот с пациентами. У Алексашки разбередили рану при переноске.
      Врач заглянул с палубы в окно каюты и велел дать больному морфий. После впрыскивания больной приоткрыл синие глаза и улыбнулся побелевшими губами, попросил попить. Врач заметил, как больной придержал руку сиделки и неумело поцеловал запястье, будто к иконе приложился. Потом затих с закрытыми глазами, обведенными тенью. Лицо обрело после впрыскивания выражение покоя и отрешенности; черты, прежде искаженные болью. разгладились...
      "Уж не кончается ли?" - испугалась сиделка.
      В волнении она чуть не произнесла эти слова вслух, но суеверно спохватилась, даже руку к губам поднесла, как бы рот себе зажать... Ей вдруг припомнились странные и необычные пути, что привели их к знакомству...
      ...Был уютный просторный дедушкин дом в городе Макарьеве на Унже, была мама, совсем еще молодая и очень красивая, бывали счастливые семейные праздники, когда приезжал к ним папа. Как гордилась им девочка Тоня перед сверстницами! Ведь военный летчик, капитан, приезжает то из Парижа, то из Одессы... Все это оборвалось на тринадцатом году ее жизни, в один день, мгновенно! Пришло известие, что папа арестован как революционер. Будто готовился сбросить со своего аэроплана листовки на город Севастополь. Позднее узнали приговор: тюрьма! В то лето скончался дедушка, жизнь в Макарьеве стала для мамы невыносимой. Узнала, что отбывать тюремный срок мужу предстоит в Ярославле. Продала макарьевское имущество и вместе с Тоней села на унженский пароход. Был он тесным, переполненным, грязным. На борту случился тиф, мама заболела.
      Тоня помнила, как на пристани Яшма кричал-надрывался земский медик, требовал у капитана, чтобы больную сняли с парохода. Четыре черные монахини подняли носилки и потащили маму вверх по откосу, в монастырскую больницу.
      Закричала и Тоня. Чтобы не разлучали с мамой!
      - Тебе нельзя туда, девочка! - сказала одна из монахинь. - Мама твоя больна очень тяжело. Вместе вам нельзя.
      Тут случилась на яшемской пристани женщина одна, жена Степана-трактирщика с михайловского постоялого двора, Марфа Овчинникова. На вид веселая, приветливая, одно слово трактирщица! Марфа монахиням и крикнула:
      - Дайте мне девочку-красоточку, я ее утешу! Куда вы ее в монастыре денете? Мала еще в послушницы. Возня вам с нею лишняя, а я помощницей своей сделаю, всем рукоделиям, всем песням обучу! Влезай, деточка, в тарантас! Пошел, Артамоша!
      Это она кучеру своему. Пыль столбом, и после 20 верст лесной дороги очутилась Тоня в придорожном трактире близ села Михайловского. Слава о трактире шла по всей округе недобрая, прозвал его народ "Лихой привет".
      О смерти матери Тоне сказали много времени спустя. И осталась она надолго в придорожном Марфином трактире обучаться искусству угождать постояльцам. Правда, Марфа рукодельница была настоящая и певунья редкая, но радостных дней выпадало у Тони немного! Такого навидалась, о чем никто в ее семье и не думал.
      Больше всех уважали хозяева "Лихого привета" своего яшемского родственника Ивана Овчинникова, первого конского барышника на весь уезд! Говорили, что с цыганами знался и законы обходить умел. Яшемцы только у него коней и брали, потому что пошла по селу примета: не возьмешь коня у Ивана, купишь у другого - пропадет лошадь.
      Работал на Ивана младший его брат Алексашка. Парень лихой, смелый, но не к тому душа у него лежала, куда ее старший брат гнул. Весь интерес Сашкин - книжки читать, кинематограф в городе поглядеть либо в театр пойти, где он, по собственным его словам, и дела, и даже себя самого позабывал. Но работал на брата истово, коней издалека перегонял, всегда в разъездах, хлопотах. Частенько и в "Лихом привете" останавливался. Вот Марфа, соскучась лесной жизнью, парня приворожить и попыталась. А он все чаще стал на Марфину помощницу, Тонечку молоденькую, поглядывать. Про книжку поговорит, слово незнакомое растолковать попросит, дивится, что девочка в шестнадцать лет больше его, двадцатилетнего, во всем этом смыслит. Случалось ему Тоню за продуктами для трактира до Юрьевца на троечке прокатить, и показалось ему, что Тоня ласковее на него поглядывать стала. А когда потихоньку поцеловать осмелел, такой получил отпор, что в обиду принял. И на глазах у Тони принялся за Марфой напропалую ухаживать, чтобы в девичьей душе ревность пробудить.
      А Марфа-трактирщица изо всех женских сил старалась голову Сашке вскружить, ласками его привязать. И вдруг догадалась, что неискренен с ней Александр, что вся его любовь к ней показная, Тоньки ради... Поздно Марфа недосмотр свой прокляла. И не стало для нее ненавистнее человека, чем тихая Тонечка! Недолго думая, отвезла ее в Наэарьевский монастырь, сдала ее монахиням. Священник отец Николай, Тонин духовный наставник, благословил девушку пойти в послушницы.
      Дали ей нетрудную работу на пчельнике, в двух верстах от обители. По дороге с пчельника и подстерег ее однажды Сашка Овчинников. Признался, что полюбил навеки, свет клином на ней одной сошелся...
      Разговор этот Тоня запомнила слово в слово. Помнила и запахи щедрой весны, тихий шелест свежих, не запыленных еще трав, задеваемых черным подолом ее одежды...
      Говорил Сашка тихо, слова искал с трудом. Признался, что дал завлечь себя Марфе, да быстро понял, сколь напрасна эта попытка спастись от любви настоящей, навечной.
      Тоня отвечала, что оправдываться ему не в чем, обещаний он никому перед алтарем не давал, да только... поздно, мол, теперь, коли она в монастыре утешение от сердечной горечи нашла, когда его к другой потянуло... Мол, хоть и сурово ласку его отвергла, но с раннего девичества на него одного засматривалась... Потому просит теперь не смущать ее души, на мирское от послуха не отвлекать.
      Он же слово взял с нее, что, ежели бы ушла она из обители либо в беду какую попала, ни у кого помощи не просила прежде, чем с ним не повидается.
      На том и расстались близ монастыря в леске, и тут же Антонина все до слова пересказала игуменье. Тогда та и перевела свою послушницу с пчельника в приемный покой, к сестре Софии в помощницы. И в певчие определила, к пароходам выходить... С той поры она Сашку ни разу близко не видела, ни словом с ним не обмолвилась...
      ...Врач все еще стоял у окна. Когда больной уснул, он подманил сиделку и спросил тихо, чтобы другие не слыхали:
      - Скажите, насчет своего ранения Овчинников правду рассказывает?
      Антонина ответила, что была свидетельницей случая на пристани.
      - А сами вы, барышня... Как же вы при такой внешности очутились в... монастыре? Ваше одеяние не маскировка? Ведь вам едва ли больше восемнадцати?
      - Мне действительно восемнадцать. Я сирота. Отца, военного летчика, звали Сергеем Капитоновичем Шаниным. Лишившись родителей, я после многих мытарств нашла приют в монастыре и питаю надежду, что на всю жизнь.
      Врач покачал головой.
      - Но ведь этот... Овчинников... без сомнения, только вами и дышит! Не пара он вам, простой мужик! Не могу ли я чем-либо услужить вам, чтобы тоже обрести право... приложиться к этой ручке?
      - Сделайте милость, довезите нас троих, яшемских, монастырских работника Губанова, увечного старца Савватия и меня - до Костромы, помогите и земляка нашего Александра в больницу определить, а более ни о чем не извольте беспокоиться, коли сами вы христианин и людям божиим желаете добра.
      Врач хмыкнул разочарованно и отошел от окна.
      Пароходик шел быстро, разрезая волну своим острым форштевнем, даже кое-где перекаты срезал, сокращая путь. Успокоительно вздыхала паровая машина бельгийской фирмы. Антонина минуту постояла в каюте над спящим Овчинниковым, прикоснулась к его лбу, не температурит ли. Больной пошевелился и вздохнул во сне... Антонина тотчас отошла и прилегла в плетеном кресле у окна. Поставить сюда кресло распорядился все тот же внимательный доктор Пантелеев. Все больные спали крепким послеобеденным сном.
      Пароходные плицы шлепали мерно и глухо. Антонина уснула в кресле и пробудилась от негромкого разговора на палубе, близ ее окна. Створка деревянного жалюзи была закрыта, но сквозь косые прорези Антонина смогла различить головы беседующих - доктора Пантелеева и знакомого военфельдшера, того, что в Кинешме вернулся на борт "Минина". К некоторому удивлению послушницы, беседа велась на французском, довольно ломаном и скверном. Едва ли военные медики могли предположить, что к их беседе сможет прислушаться скромная сиделка...
      - Часа через полтора уже Кострома, - говорил военфельдшер врачу. Можно будет сделать остановку и высадить лишних. Так сказать, сбросить балласт.
      - Ну и произношеньице у вас, подпоручик! - вздохнул врач. - Перед встречей с французскими союзниками надо поупражняться, а то засмеют, мон ами... Остаются до начала потехи считанные часы. Муравьев в Казани определенно называл восьмое число, потому что союзники в Мурманске должны шестого получить подкрепление и высадить десант в Архангельске. Савинков будто уже роздал полтора миллиона, которые получил от Нуланса, французского дипломатического агента. Все союзные миссии теперь в Вологде, очень кстати. Не опоздать бы к началу. Как-никак доставим неплохое пополнение. Ваш рейд по тылам красных в роли советского военфельдшера можно признать удачным... Но как вы все же полагаете, много ли попало на борт ненадежных?
      - Нет, немного. Отбор всюду сделан был заранее - ив Казани, и в Нижнем, и в Юрьевце. Вот в Кинешме чуть не сорвалось - мы рисковали получить целый косяк красных... Ну и нескольких серьезных больных пришлось принять ради соблюдения госпитальной обстановки. Полагаю, надо выкинуть в Костроме больных ополченцев и старика с переломом...
      - Знаете, подпоручик, насчет этого старика я иного мнения. Не может ли он пригодиться в качестве... ну, некоего, что ли, идейного подспорья? Для бесед с колеблющимися, вообще верующими из крестьян? Видел я недавно листовки против красных. Немцы на юге отпечатали для русских мужиков: "Бей жида-большевика, морда просит кирпича". Понимаете, с такой пропагандой мы далеко не уедем. Не попытаться ли поставить этого божьего старца на ноги к началу дела?
      - Что ж, попробуем подлечить для пользы службы, как говорится. Религиозное подспорье нам, конечно, не помешает.
      - Что представляют собою соседи Губанова? Вы их при вербовке прощупывали?
      - Нет, в Ямше условия исключали надежную проверку, но коммунистов там, кажется, нет. Пора Губанову потолковать с ними по душам. Пойдемте туда!
      Сиделка и опомниться не успела, как оба собеседника вошли в каюту. Сама она решила не шевелиться в кресле и не откидывать простыни, которой прикрылась от мух. В каюте похрапывали спящие больные. Иван Губанов сразу же встрепенулся, как только военфельдшер осторожно тронул его за плечо.
      - Тсс! - предостерег его врач. - Пусть соседи поспят еще... Что выяснили о них, подъесаул?
      - Фабричных тут нет, - заговорил разбуженный сипло. - Одни мужики. Кто охотой не пойдет, из-под палки заставим. Обратите внимание на сиделку: молода, но старательна.
      - Да, медики будут в цене, как говорится... Но ведь она должна проводить старца? - возразил фельдшер.
      Доктор Пантелеев усмехнулся и кивнул на спящего Овчинникова:
      - Если этот сгодится в дело, ручаюсь, и она не отстанет. Тут, похоже, роман намечается... Однако подходим к Костроме, понимаете? Пока только эта ваша каюта и неясна. Потолкуйте с солдатами, подъесаул, желаем успеха! Пойдемте, подпоручик!
      Дверь каюты захлопнулась за врачом и фельдшером. Больные слышали последние, громкие слова разговора. Все пробудились, лежали помрачневшие, озабоченные.
      - Слышь, Михей, - заговорил Шаров, солнцевский ополченец. Он хлопнул по плечу контуженного земляка Надеждина. - Оказывается, нами здеся подпоручики и подъесаулы командывают. Вот оно как обернулось!
      Надеждин неторопливо уселся на койке.
      - Вас лекаря эти подъесаулом величали? - обратился он к яшемскому мяснику. - Из казачьего, стало быть, войска? Покамест скрываться изволили на монастырском дворе? Или как вас еще понимать, ваше благородие?
      - Да, ребята, - подъесаул откашлялся и предложил желающим портсигар с махоркой. - Подымим да потолкуем... Большое дело повсеместно затевается, великое, святое дело. России, ребята, порядок нужен. Не тот, что большевики вводят. Они германские агенты, а нам свой, российский закон нужен, чтобы кончить народные бедствия, власть установить для всех справедливую.
      - Не знаю, какая власть господам хороша, а нам и нонешняя по душе! тонким резким голосом почти выкрикнул Надеждин. - Только вот войну скончать желательно, торговлишку кое-какую открыть, хозяйство поправить - и живи всяк в свое удовольствие.
      - Да кто ее тебе откроет, торговлишку? - рассердился подъесаул. - Кто на липовые деньги товар продаст? Кто фабрики пустит, управлять ими станет? Про такую разруху, как у нас, даже в библии не писано. Народ голодает, одни комиссары в Кремле с девками пируют, а ты говоришь - по душе! Эх, дурачье вы темное! Нынче ты ограбил, а завтра у тебя награбленное отымут. Хоть, к примеру, ту же землю.
      - Покамест не отнимают, - заметил Шаров осторожно. - Сеять велят. Не на барина. На себя.
      - Теперь за старое в деревне никто не держится, - поддержал товарищей чуваш Василий Чабуев. - Кто и держался за царя по старой памяти, тому напоследок война эта германская и Распутин безобразиями своими показали, что и как есть. Скажите, ваше благородие, господину начальнику, пущай всех нас в Костроме высаживает.
      - И дурачьем темным нас, ваше благородие, при Советах-то никто не называл. Отвыкли от офицерского разговору, - съехидничал Надеждин.
      Подъесаула взорвало. Он сел на край койки, спустил здоровую ногу на пол, а к другой ноге с отнятой ступней ловко пристегнул протез, В одном белье стал посреди каюты.
      - Ну погодите ужо, пропишу я вам клистиры! Отец Савватий, ты-то что молчишь? Или за веру православную постоять страшишься?
      - Сказано в писании, - сказал старец скрипучим голосом, - всякую власть приемлем от господа, Не мне, пустыннику, людские распри вершить. От сего мрака в скит ушел еще тому назад сорок лет, насмотревшись на убиенных в турецкую войну. Не тревожь, Иване, сердца малых сих, о душе помысли, не о мести единоплеменникам своим. Ступай с миром, одумайся!
      - Та-ак! - насмешливо протянул подъесаул. - Не ожидал от старца измены. Басурманам продался, осквернителям храмов? Ты, как тебя, барыга! Тоже, поди, успел в большевики записаться?
      - Покамест не писался, а с тобою рядом и барыге сидеть зазорно! отрезал Овчинников. - К такому кореннику других пристяжных поищи, у твоих господ шаромыжников. Видывал я, как вашего брата и в Дону и в Волге топили. Гляди, на другую не охромей!
      - По-нят-но! Понятно, говорю, кто здесь под одно рядно набился! Сестричка! Пора тебе уходить отсюда. Идем со мной к начальнику.
      - Куда я от своих больных уйду? Уж лучше сами ступайте от нас, людей на грех не наводите.
      Подъесаул рванул и с силой захлопнул дверь. Даже перегородки вздрогнули.
      - Ох, ну и беды! - протянул Шаров. - Занесла нелегкая на этот пароход проклятый...
      - Быть того не может, что одни контры на пароходе, - начал было Надеждин, но "Минин" стал давать тревожные гудки. Антонина выглянула из окна. Вечерние сумерки только начинали плотнеть. Темно-синяя Волга повторяла небо в тучах. Впереди отсвечивали первые огоньки на костромском левом берегу.
      Справа подходила к пароходу лодка бакенщика с зажженным на ней фонариком. Несколько человек прыгнули с лодки на борт парохода. Бакенщик отчалил, машина снова заработала... Значит, Кострому мимо? Высаживать лишних раздумали?..
      ...В коридоре топот, дверь каюты распахивается. На пороге врач и начальник госпиталя. Позади несколько человек в штатском, но выправка и хватка у них воинская. У некоторых в руках револьверы. Хромой подъесаул Губанов держит обнаженную шашку так, будто готовится срубить голову любому, кто попытается сопротивляться начальству.
      - Слушать мою команду! Встать!
      Шаров, Чабуев и Надеждин с усилием поднялись и встали босые у своих коек. Начальник сделал шаг назад, как бы освобождая дорогу тем, кто подобру-поздорову пожелает отсюда выйти.
      Начальник стал к двери боком, позволяя больным получше рассмотреть свиту в дверях, явно не расположенную шутить со строптивыми. Выдержав паузу, офицер договорил:
      - Здесь, на пароходе, оказалось несколько большевистских агентов. Все они разоблачены и обезврежены. В этой каюте с сего часа будет помещение для арестованных, временная тюрьма. Кто из вас, солдаты и граждане, желает выйти и ударить по врагу, бери вещи и... марш отсюда!
      Заколебался Шаров. На растерянном лице его читались сомнения: как поступить? Ведь приказывают выйти? Куда же против силы?
      В этот миг резко скрипнула койка. Надеждин, не устояв на ногах, навзничь рухнул в припадке. Чабуев подскочил, обхватил контуженного, не дал тому удариться в судорогах головой об стену. Старец Савватий торопливо, в страхе крестился и бормотал молитву - едва ли он хорошенько уразумел речь начальника. Шаров опомнился и стал помогать чувашу уложить Михея Надеждина. Припадочный уже бился на койке. На помощь ему поспешила и сиделка. К двери никто не двинулся.
      - Видали притворщиков? - начальник мотнул головой, показывая свите строптивых больных. - Значит, выйти никто не желает? Вы правы, подъесаул: тут свили себе гнездо большевистские агенты. Осудим военно-полевым как дезертиров и лазутчиков врага. Окно забить досками. Дверь на запор! При попытке к бегству - расстрел на месте!
      В каюту втолкнули троих новых арестованных. Снаружи на дверь навесили солидный замок, окно заколотили толстыми досками - заготовками для пароходных плиц. Выставили часовых на палубе, под окном, и в коридоре, у двери. Но во всей этой сумятице Антонина не потеряла духа, стала распоряжаться. Двоим новым больным с кровоподтеками от побоев она велела лечь на койку Губанова, а третьего положила вместе с Шаровым. Запретила пить из бачка без позволения - воды могут больше не дать.
      Наступила ночь. "Минин", дробно молотя воду плицами, шел вверх мимо темных берегов. Горели сигнальные огни, звучали приглушенные разговоры, команды. Кого-то куда-то назначали, распределяли оружие.
      ...Так подошел пароход "Минин" на рассвете 6 июля к пригородам Ярославля, миновал зеленую пойму реки Которосли, знаменитую Стрелку с Демидовским лицеем и собором и без гудка причалил к Самолетскому дебаркадеру, под самым Флотским спуском.
      3
      Арестованные с трудом улавливали обрывки фраз за стенками своей тюрьмы. Но стало ясно, что пароход встречен на пристани местными белогвардейцами. Голос начальника "госпиталя" выделялся среди остальных. По обыкновению он и здесь с кем-то заспорил, доказывая, что его пароходу еще в Казани было приказано прибыть к восьмому июля в Рыбинск.
      Вдруг раздраженный, начальственного оттенка бас:
      - Поймите же наконец, полковник, пока вы находились в пути, ситуация изменилась. В Рыбинске нашими силами командует капитан Смирнов, а для руководства там Савинков. Вы не поспеете, срок везде перенесен с восьмого на шестое, на двое суток раньше. Выгружайтесь! Это приказ Перхурова.
      - Где он сам?
      - Уже у Всполья, перед артиллерийскими складами. Приказано сосредоточиться на Леонтьевском кладбище с ночи.
      - Простите... но с кем имею честь?
      - Генерал Карпов, с вашего позволения.
      - Очень рад, ваше превосходительство!.. Господин подъесаул, скомандуйте высадку!
      - Позволю себе доложить вашему превосходительству, - прозвучал голос Губанова, - на борту есть арестованные агенты красных. Полагал бы разумным... без промедления...
      Чей-то петушиный дискант подсказал:
      - Военно-полевым судом...
      Бас рассыпался смешком:
      - Помилуйте, каким там судом... До того ли. Просто, не поднимая пока лишнего шума... Спешите с высадкой, господа, пока все спокойно! Ого! Ну, благослови господи!
      Откуда-то донесло выстрел, другой, третий. Застучал пулемет. Где-то пронзительно вскрикнула женщина... В предрассветный час 6 июля 1918 года в Ярославле начался белый мятеж.
      - Сестрица! - шепотом позвал один из новых больных. - Что здесь за народ в арестантской? Коммунисты есть?
      Во тьме Антонина перекрестилась. Слово показалось ей таким же страшным, как "безбожник".
      Где-то ухнула пушка. В отдалении грянул разрыв.
      - Граната, - сказал Чабуев. - Дивизионное, трехдюймовое. - Он был артиллеристом из огневого взвода.
      Неподалеку ударил пулемет тремя короткими очередями.
      - По кирпичной стене и по булыжнику, похоже, хлещет. Из броневиков, должно быть, - шепотом проговорил Надеждин. - Сам-то ты кто? Коммунист?
      - Кандидат еще. Зовут Иван Бугров. Костромич. В Юрьевце был, у тещи, угодил вот, на беду, сюда. Главное, брать меня не хотели, вижу, военфельдшер-то вроде из бывших, я и вверни ему тихонько "ваше благородие". Мигом принял. Вот она куда заводит, угодливость-то, чуешь?
      - А с тобой кто, остальные двое?
      - Эти из пароходной команды. Как смекнули, что это за госпиталь, задумали сбежать. Офицеры изловили.
      Часовой в коридоре услышал голос Бугрова. Грянул винтовочный выстрел.
      - Смерти захотели, зашевелились? Получай, сволота красная!
      Пуля пробила стенку каюты, прошла на палец от головы Антонины, оставила аккуратную дырочку в стенке. Через эту ровную дырочку ворвался розовый утренний луч. Второй часовой тоже щелкнул затвором, но с мостика прозвучало повелительно:
      - Отставить стрельбу на борту! Чего попусту палить, когда город уже наш. Броневики по улицам за красными гоняются.
      Перестрелка отдалялась, откатывалась к окраинам. Стреляли и на другом, левом берегу. Антонина помнила, что там находится поселок Тверицы. Рядом железнодорожная станция Урочь. Оттуда слышались гудки паровозов, винтовочные выстрелы и пулеметные очереди.
      В каюте стали видны все предметы - золотые лучи тянулись из каждой щели. Сделалось душно, время шло к полудню.
      Голос капитана, что утром велел прекратить стрельбу на борту, провозгласил с мостика:
      - Внимание, часовые! Пленных к берегу ведут, сюда, под откос, Приготовиться! Сейчас, верно, и за нашими придут.
      - Эх, сестрица, - с сожалением проговорил костромич Бугров. - Даже ножки от кровати оторвать не успел, все ж накостылял бы напоследок какому-нибудь благородию... Ну, ребята, чтобы под "Интернационал" у стенки, слышь? Недолго им царствовать, а нас народ не забудет, помянет...
      Дверь отлетела в сторону. Крик из коридора: "Выходи!"
      Шаров поднялся и шагнул было к выходу, но Бугров спокойно остановил его:
      - Постой, постой, не больно спеши! Негоже больных на произвол бросать, парень! Их тут моментом штыками к койкам... Бери лежачих, клади на одеяла, берись за концы. Пошли, ребята, и... без паники!
      Так, таща всемером Савватия и Овчинникова, арестанты по трапу сошли на берег. Им помогали ударами револьверов и прикладов. По береговой гальке повели к паромной переправе. С парома перед узниками открывалась панорама Ярославля. Выходя к Волге руслами стародавних оврагов, превращенных в плавные спуски, улицы Ярославля как бы ныряли под каменные арки мостов, протянутых вдоль набережных выше береговых откосов.
      Линию этих верхних набережных оттеняла липовая аллея, уходившая вдаль сколько глаз хватал. Торжественно белело на Стрелке здание Демидовского юридического лицея рядом с мощным пятиглавием кафедрального собора. Из густой парковой зелени уютно выглядывали шатры колоколен и главы знаменитых церквей. Вдоль набережной красовались фасады особняков с балконами, резными перилами, итальянскими окнами...
      Но шла здесь сейчас кровопролитная, беспощадная война.
      За поймой Которосли, слева, отстреливались красные дружины, отступившие к Коровникам. Бой шел за городской мост, прозванный Американским.
      Справа, где четко рисовались в небе огромные дуги металлических ферм железнодорожного моста через Волгу, бой кипел с особым ожесточением. Запах пороха и гари достигал парома с узниками.
      Кое-где с балконов свисали прежние флаги, бело-сине-красные. Антонина приметила каких-то людей на колокольне затейливой церкви Благовещения с фигурными куполами-"чернильницами". Люди наклонялись к чему-то приземистому, осевшему на задние лапы. Одна из фигурок приставила к глазам бинокль и вытянула руку. Тотчас кургузый зверь у ног фигурки затарахтел, забился и снова смолк. Это действовала пулеметная точка.
      Паром с узниками приближался к дровяной барже, поставленной на якорях посреди Волги, против Арсенальной башни. Перевозчики еще не успели подвести паром к барже, как над головами узников с воем прошел пушечный снаряд. Антонина, державшая угол одеяла с неподвижным Сашей Овчинниковым, невольно пригнулась, чуть не выронила ноши. А ее напарник, костромич Бугров, державший одеяло за другой конец, говорил ободряюще:
      - Не бойсь, сестричка! Если слышно, как летит, - значит, мимо! Который сюда, того услышать не успеешь.
      Пока паром неуклюже маневрировал у баржи, еще один снаряд почти накрыл суденышко, рядом поднялся шумный фонтан, что-то ухнуло глухо, конвойные заругались... Как только паром стукнулся о дерево баржи, охрана - кто прикладом, кто сапогом, кто кулаком - погнала пленников на борт через один из прямоугольных проемов, зачем-то устроенных в борту этого судна.
      Паром оказался много ниже баржи, и даже с пароходного трапа трудно было взобраться к проему. Удар прикладом пришелся Антонине между лопатками, она споткнулась и упала лицом вниз на палубу баржи. Бугров же успел один подхватить тяжелого Сашку за талию и подать наверх. Следом таким же порядком забросили вверх старца Савватия. С узкого палубного настила узников согнали вниз, на грязное, залитое водой дно плавучей тюрьмы. Баржа была загружена березовыми дровами на треть или четверть. Среди поленьев и стали располагаться пленники.
      Конвойные тотчас отплыли восвояси. Охраны оставлять не требовалось, потому что у Арсенала установили пулемет Расположился за ним опытнейший стрелок, в прошлом подъесаул, хромой пациент Антонины Иван Губанов. Его отлично смазанный, сегодня добытый с бою "максим" надежно обеспечивал охрану баржи с заложниками...
      4
      Над темно-синими хвойными лесами дальнего северного Подмосковья полосою прошел веселый грозовой ливень.
      У летчиков Военного учебно-опытного авиаотряда шли к концу занятия по тактике. Слушатели все чаще отрывались от учебных карт и поглядывали то на полотняный, потемневший от сырости потолок палатки, то на часовые стрелки. Как известно всем слушателям всех учебных занятий в мире, эти стрелки имеют удивительное свойство - застывать на месте минут за десять до конца последнего урока!
      Именно в эти мучительные минуты пилоты первой эскадрильи уловили шум штабной "индианы" - кроваво-красного мотоциклета, на котором разъезжал адъютант командира.
      С пулеметным треском мотоциклет промчался от зеленого летного поля к палатке, поднял из свежих голубых лужиц два буруна брызг и затормозил перед пологом. Водитель приподнялся в седле, удерживая машину промеж длинных ног, обутых в высокие, зашнурованные от подъема до колена коричневые летные сапоги. Он сдвинул на лоб большие очки-консервы в кожаной оправе и скомандовал дневальному:
      - Комэска-один, Петрова, на выход! Срочно!
      Петров протянул было руку за штабным пакетом, но адъютант выразительно указал на багажник с засаленной подушечкой.
      Водить мотоциклет Петров любил, но притуляться по-женски за спиной водителя терпеть не мог. За адским треском невозможно было говорить. По торопливости адъютанта комэск догадывался, что в штабе ждут его нерадостные новости.
      В бревенчатом домике штаба к собравшимся командирам вышел комиссар отряда. Украдкой он взглянул на часы - проверил, сколько времени понадобилось, чтобы собрать весь летный комсостав. Адъютант повесил на школьной доске карту-десятиверстку.
      - Обстановка осложнилась, товарищи красные летчики, - начал комиссар. - Здешний глубокий тыл перестает быть тылом. Нашему учебно-опытному отряду предстоит новая, чисто боевая задача... Выделим группу... Начальник штаба, читайте приказ Высшего военного совета республики.
      В приказе говорилось, что в нескольких городах Верхнего Поволжья вспыхнули контрреволюционные мятежи.
      Слушатели молча глядели на высокого плечистого комиссара. Он был чисто выбрит, подтянут, никогда не перебивал собеседников и не делал замечаний, пока говорили другие. В отряде знали, что еще до войны Сергей Капитонович Шанин выполнял партийные задания, пользуясь командировками во Францию и Италию. Перед началом мировой войны находился в ярославской тюрьме, потерял связь с женой и дочерью, ждет отпуска, чтобы продолжить розыски семьи. Говорили, что он отказался от крупного поста в Петрограде, чтобы не порывать с летным делом и не отвыкать от штурвала. Несмотря на проседь, глядел комиссар еще довольно молодо.
      - Насчет общей обстановки много толковать не стану, - сказал он после того, как приказ был оглашен. - Сами знаете: в Мурманске англо-французы ждут подкрепления и пытаются продвинуться на Архангельск, Вологду, Котлас. На Дальнем Востоке японцы высадились недавно. На Украине и на Западе немцы. На Кавказе белые националисты. На Дону генералы Краснов и Мамонтов. На Средней Волге чехословаки, глядя на которых в Сибири и на Урале оживились претенденты на власть. Все они разных оттенков, но преимущественно одной масти - белой.
      Покамест лишь у нас, под Москвой, и на Верхней Волге было тихо. Вот господа генералы и решили перекинуть с севера, от интервентов англо-французских, стратегический мостик через Верхнюю Волгу на Среднюю, к чехословакам, то есть связать в один фронт англо-французов и чехословацкий легион К этому приурочен и мятеж левых эсеров в Москве. Теперь вспыхнуло дело в Ярославле. Словом, наша Москва должна свалиться в руки генералов Антанты, как спелая груша...
      Комиссар помолчал, обводя взглядом командиров. И хотя он лишь вкратце повторил то, что было нанесено на карту, слушатели потупились: уж очень невеселая складывалась картина! Ведь теперь, внутри сплошного кольца фронтов, появился новый синий флажок: Ярославль!
      - Однако, товарищи, поднятые в нашем тылу мятежи не дали противнику желаемых результатов. Показательно, что нигде рабочие и крестьяне не поддержали восставших. В Рыбинске, Костроме, Муроме, Кинешме события не приняли широких масштабов, и в Москве левоэсеровский мятеж угасает. Только в Ярославле контрреволюционерам удалось хорошо подготовить удар, захватить массу оружия, казнить советских руководителей. В городе идут аресты, пытки, убийства наших людей. Заправляют там кадеты, эсеры, меньшевики.
      Снова возникла пауза - совсем близко от окон штаба механики отряда завели мотор, пробуя его на малых оборотах. Комиссар закрыл оконную створку и вернулся к карте.
      - Товарищи красные летчики! Недаром в старину ярославцы говаривали: Ярославль-городок - Москвы уголок! Эта формула ко многому обязывает. Будем драться за этот уголок Москвы. Пошлем в бой сводную эскадрилью.
      Летчики переглянулись. Кто назначен? Кому лететь? Стояла полная тишина, умолк даже мотор за окном.
      - Командование сводной эскадрильей доверено мне, - закончил комиссар. - Пойду на "сопвиче" с летнабом Ильиным. Пилотировать "фарман-тридцатку" будет комэск-один Петров, наблюдателем и фотограмметристом слетает с ним замкомэска-два Крылов ввиду особой важности задания. Для связи прибавим еще "Ньюпор-24", пилот Шатунов. Итак, к 18 часам перегнать машины в расположение первой эскадрильи для проверки готовности к вылету. Предварительно получить на складе динамитные бомбы по шести пудов на машину. Действуйте, товарищи!
      На следующий вечер в штабе авиаотряда пилоты и летнабы сводной эскадрильи рассматривали при свете керосиновой лампы влажные отпечатки фотографий, снятых с воздуха в районе Ярославля. Летчики сфотографировали город с небольшой высоты ручными камерами. На снимках отчетливо рисовались линии окопов вдоль волжской набережной, огневые точки на подступах к мосту через Волгу и сильные укрепления противника близ станций Филино и Урочь в Заволжье.
      В центральной части города чернели на снимках зияющие провалы в жилых кварталах. Улицы с деревянной застройкой выгорели почти наполовину. Дым пожаров скрадывал многое на снимках. Но было установлено, что колокольни служат противнику пулеметными гнездами. Насчитали до 400 пулеметных точек, несколько артиллерийских огневых позиций. Здания духовной семинарии, Вахрамеевской мельницы и в особенности бастионы древнего Спасского монастыря служили противнику крепостями.
      Взявши лупу, можно было разглядеть на улицах фигурки в шляпах - это выползли из нор "бывшие". Видны были извозчики. два-три легковых автомобиля, взвод самокатчиков и до эскадрона конницы. Два бронеавтомобиля замечены были около церковного строения; по справочнику установили, что название церкви - Никола Мокрый.
      Батарея дивизионных орудий стояла на огневых позициях у Демидовского лицея. Небольшое скопление народа наблюдалось на Некрасовском бульваре около какой-то повозки с плакатом над нею. Лишь позднее перебежчики помогли расшифровать эту часть снимка: оказалось, новые городские власти возили по улицам для устрашения и вразумления граждан тело расстрелянного военного комиссара Семена Нахимсона, брошенное на возок.
      На рябоватом просторе Волги было почти пусто. Действовала переправа буксирный пароходик волок плоскодонный паром в заволжский район Тверицы. Какой-то остроносый пароход притулился у Самолетской пристани. И еще одно судно сиротливо чернело на стрежне, против башни Арсенала, между паромной переправой и стрелкой Которосли.
      Это была забытая баржа-гусяна, походившая сверху на глубокую лохань. На дне ее валялись дрова, спали вповалку какие-то люди и чуть отсвечивала вода. На снимках баржа вышла плохо - ее заволокло дымом пожаров, полыхавших на обоих берегах Волги.
      Рассматривая фотоснимки реки в районе боев, командир сводной эскадрильи Сергей Капитонович Шанин особого внимания на эту баржу не обратил...
      Глава вторая. БЕГЛЕЦ
      1
      Военный врач с парохода "Минин", доктор Пантелеев, в первый же день белого ярославского мятежа был назначен старшим ординатором полевого лазарета. Развернули его наспех, в нижнем этаже школьного здания, недалеко от Ильинской площади. Персонал лазарета - старший и младший врачи-ординаторы, фельдшер, сестра милосердия и две сиделки из офицерских жен - сбился.с ног.
      Утром 10 июля доктор Пантелеев устало глядел, как неумелая хирургическая сестра тратит лишние аршины бинта на перевязку пожилого офицера, раненного в бедро. Вспомнился недавний пациент на "Минине" с такой же раной и сиделка-послушница из Яшмы. Вот бы кого сюда в помощницы! Опытная, быстрая, толковая. Красавица к тому же... Надо ли было отсылать ее к смертникам на барже? Подумаешь, красный агент! Впрочем, действительно, за красными своими пациентами в каюте она ухаживала самоотверженно, а к Губанову, да и к самому доктору Пантелееву отнеслась весьма холодно. К белым явно не расположена. Видимо, и в самом деле неспроста!..
      - Внимание! Боевая тревога! - орет дневальный по лазарету. Значит, какое-то начальство пожаловало. По всем временным палатам забегали легкораненые. - Всему персоналу, всем ходячим больным немедленно обуться, одеться по форме и выходить во двор на построение!
      Явился в лазарет с этим приказом некто поручик Фалалеев, шеф перхуровской полиции. Лучше не спорить! Нашли время для построения, черт побери!
      Доктор Пантелеев снял халат, ополоснул под рукомойником руки, подтянул пояс и вышел во двор, внутренне негодуя. Фельдшер, старый служака, уже выстраивал легкораненых. Вид у обеих шеренг был далек от воинского идеала. Поручик Фалалеев верхом на гнедой лошади, нетерпеливо поигрывал шашкой. Как только он убедился, что лазарет строем выходит на улицу, Фалалеев взял лошадь в шенкеля и поскакал на площадь. Сопровождал его вестовой из бывших унтеров.
      За углом колонна чуть задержалась, пропуская громыхающие машины бронедивизиона, кое-как державшие равнение. Следом за дивизионом двинулись на площадь конники числом до эскадрона. Пантелеев видел, как эти кавалеристы лихо выскочили на простор, изрядно на ходу растянулись по всей площади и следом за броневиками свернули за ограду Ильинской церкви. Однако вместо того чтобы скакать за машинами, конники по команде эскадронного снова завернули вправо и опять очутились на площади. Они вторично прогарцевали перед зрителями, будто участвовал в параде не один, а два эскадрона. За конниками с тихим лепетом блестящих спиц и шелестом резиновых шин промелькнули велосипедисты-самокатчики. Эти завернули на площадь не дважды, а даже трижды, всякий раз искоса посматривая на начальство: ладно ли делают?
      "Кому и кто втирает очки этим парадом? - сердито думал доктор Пантелеев, присматриваясь к этим нехитрым военным уловкам. - Парламентеры красные, что ли, явились для переговоров?" Но тут прозвучала команда, и на площадь вступили "войсковые тылы". В том числе и сам военврач Пантелеев.
      Он увидел на тротуаре наспех уложенный дощатый настил, а на этом слабом подобии трибуны группу генералов и полковников. В центре группы важно стояли два иностранных офицера. Их форма была незнакома доктору.
      Видимо, ради них и учинен парад перхуровских частей...
      Показывать тылы вторично не понадобилось - вид их был слишком невзрачен. Строи повернул налево, к лазарету.
      Воротясь в операционную, Пантелеев узнал от сестры, что юнкер, ожидавший операции в паху, тем временем успел истечь кровью прямо на носилках, в коридоре...
      Уютный балкон двухэтажного особняка на Волжской набережной завален мешками с песком. Они защищают от шальных пуль зеркальные стекла нижней квартиры. На втором этаже половина стекол выбита. Жильцам пришлось покинуть верхний этаж дома. Это вызывает у хозяев даже чувство злорадства: там разместились зимой по ордерам Ярославского совдепа четыре большевистских рабочих семейства, переселенные из полуразрушенных бараков. Хозяин особняка, польский инженер Здислав Зборович, понимает, что этим людям неважно жилось в ветхих бараках, но... он-то тут при чем? Он-то покупал особняк у полковника Зурова для себя!
      Покупку совершили весной 1917 года, и немало приятных гостей перевидал особняк на Волжской набережной за быстротечное лето. Приезжали деловые люди из Москвы, Парижа и Манчестера. Перед ними играли пианисты, танцевали прелестные балерины, читали пророческие стихи поэты Бальмонт и Северянин, пел знаменитый тенор Смирнов. А как шли коммерческие дела, связанные с поставками на союзную армию!.. Потом - переворот в октябре. Чека. Очереди. Уплотнение. А теперь?
      В доме не горит электричество, припахивает керосиновым перегаром от ламп, и дамы с тревогой прислушиваются к стрельбе на городских окраинах.
      Впрочем, трагические июльские события не были неожиданными для семейства Зборович. Уже с зимы 1917/18 года стали появляться в уплотненном особняке новые приезжие. Они тоже выступали в задних комнатах особняка перед избранным кругом слушателей. Собрания шли, правда, без сверкающих люстр и криков "браво!", но с каким вниманием слушатели ловили каждое слово!
      Был среди этих приезжих эсер Борис Викторович Савинков. В недавнем прошлом, при Керенском, Борис Савинков, будучи помощником военного министра, ввел смертную казнь за воинские преступления. Совещались с ним в особняке Зборовичей генералы Гоппер и Карпов, бывали посланцы французских и британских дипломатов.
      Хозяйка дома, пани Элеонора, завязала дружеские отношения с артисткой ярославского "Интимного театра" Эльгой Барковской, у которой был поклонник, сыгравший немаловажную роль в подготовке событий, - поручик Фалалеев.
      Поручик имел такой простоватый вид и так подчеркивал свой демократизм, что ярославские партийные руководители принимали его за выходца из низов, заслуживающего доверия. Давнишний завсегдатай чайных, бильярдных и трактиров, Фалалеев хвалился особой осведомленностью о делах уголовного мира и предложил уездным властям свои услуги в качестве надежного блюстителя порядка. Ярославские власти поручили ему пост комиссара уездной милиции. Поэтому Перхуров знал обо всех переменах в дислокации частей, обо всех разногласиях в губкоме и губисполкоме, имел адреса руководителей, план караульной службы, сведения обо всех запасах на городских складах.
      Самый же младший отпрыск семьи Зборовичей лично участвовал в нанесении первого удара, в захвате артиллерийского склада у Леонтьевского кладбища, на Всполье. Правда, офицерам захват склада удалось произвести почти бескровно, а первыми, кто прискакал из города на рассвете 6 июля по сигналу тревоги, были конные милиционеры поручика Фалалеева. Семнадцатилетний Владек Зборович вернулся домой героем, в офицерской форме с погонами прапорщика, которые будто бы собственноручно укрепил на плечах молодого воителя сам Главноначальствующий!
      В уютном особняке Зборовичей приготовили после воинского парада званый ужин, где полковник Перхуров обещал поделиться с почетными ярославскими гражданами радостными новостями о ходе патриотического дела.
      2
      Главноначальствующий прикатил на Волжскую набережную в потрепанном, но не потерявшем изящества автомобиле "непир". Сопровождали его штабист полковник Зуров и бывший адъютант Зурова подпоручик Михаил Стельцов.
      По знаку главы нового городского управления меньшевика Ивана Савинова оркестр сыграл туш. Музыкантов набралось мало, и приветственный туш по случаю прибытия Главноначальствующего получился жидковат. Сидевшие в зале поднялись с мест и наконец увидели главного героя ярославских событий,
      Выше среднего роста, смуглый, резкий в движениях, плотно влитый в защитный мундир, Александр Петрович Перхуров пересек зал и поднялся на возвышение, некогда служившее сценой артистам. Чуть сутулясь и ни на ком не останавливая надолго взгляда черных острых глаз, Главноначальствующий поднял руку, как бы протестуя против туша. Кивнул ближайшим знакомым, поклонился артистке Барковской, но вовсе не заметил поручика Фалалеева, державшего артистку под руку. Заговорил отчетливо и резко:
      - Господа! Рад возможности известить вас о важном событии на нашем участке борьбы за освобождение России.
      Зал замер. Лишь за обоями осыпалась штукатурка от сильных разрывов. Это бил по городу красный бронепоезд.
      - Сутки назад отбыли за Волгу квартирьеры французской армии, присланные от главного штаба союзного командования на русском Севере. В ближайшие часы в Архангельском порту высаживается десант экспедиционных англо-французских войск. Мы переживаем исторические минуты.
      Как бы подтверждая слова Перхурова, начали бить большие угловые часы в зале. Звон был мягкий, густой и показался всем таким многозначительным, что Перхуров пережидал все восемь ударов. Когда "часы истории" отзвучали, он продолжал:
      - Мне сообщили, что после высадки в Архангельске войска союзного десанта проследуют прямо в Вологду, Рыбинск, Ярославль и Муром. Во всех этих городах восстание против большевиков развивается успешно. Через несколько суток по захваченному нами железнодорожному волжскому мосту союзники соединятся с нашей группировкой, и мы вместе двинемся для завершающего удара к Москве.
      Публика захлопала в ладоши. Перхуров поманил к себе пана Владека.
      - Прапорщик Зборович! За храбрость, проявленную вами при захвате артиллерийских складов, награждаю вас орденом святого Георгия III степени и назначаю адъютантом моего штаба.
      Полковник умолчал, правда, о том, что ящик георгиевских крестов был обнаружен на складе, так что новоявленных георгиевских кавалеров в городе заметно прибыло. Присутствующие об этом не ведали и были растроганы. Перхуров закончил так:
      - Вас, господа офицеры Зборович и Стельцов, я не хочу похищать нынче у милых барышень в этом зале. Извольте завтра к восьми утра явиться в штаб для исполнения служебного долга. А нам с полковником Зуровым приходится спешить!
      И старшие офицеры укатили на своем "непире". Повеселевшие гости устремились к накрытым столам. После ужина гостям был преподнесен сюрприз выступление Барковской...
      От выпитого вина, добрых вестей и смелых комплиментов артистка находилась в очаровательном чаду.
      К исполнительнице подлетели два офицера с бокалами.
      - Вы пригубите? Сочтем за счастье!
      - Благодарю вас, господа! Как вас зовут, подпоручик? Михаил Стельцов? Это о вас говорил что-то Главноначальствующий? А вас, пан Владек, я даже не успела поздравить с первым крестом. Уверена, что он не последний. Но здесь так накурено и душно! Хочу на воздух, к реке... Опасно? С такими кавалерами, как Мишель и пан Владек? Разве не за храбрость вам нынче вручен этот крестик? Достаньте лодочку, Владек, мне пришла фантазия покачаться на волнах!
      Тихая ночная Волга отражала столько пожаров, что казалось, будто в темных берегах струится багрово мерцающая лава. Стрельба попритихла в глухую пору. Изредка прокатывалась пулеметная дробь или бухало орудие, на миг озаряя волжский мост или тучу над крышами. Вперемежку с орудийными зарницами мелькали грозовые, бледные и слабые в сравнении с артиллерийскими вспышками. Барковская спускалась с откоса, поддерживаемая Стельцовым. Владек был уже внизу. Грозная ночь и легкое опьянение отнимали ощущение реальности.
      - Какой мистический вечер! И никого, никого вокруг! Вниз, вниз, вниз! Мишель, ведь я сумасбродка! Смотрите, наш пан Владек и в самом деле поймал какую-то лодку! Он прелесть, этот ребенок, я его расцелую за лодку! Боже мой, но там уже кто-то сидит, в этой лодке? Фу, да это, оказывается, мальчишка. Говори сейчас же, кто ты такой и зачем приплыл сюда... А то эти господа тебя живо... Впрочем, Владек, отведите его наверх, пусть-ка поручик Фалалеев, когда вернется, хорошенько поговорит с этим рыбаком. Мы же с мосье Мишелем покараулим лодку и непременно дождемся вас... Оревуар, Владек!.. Мишель, кажется, собирается гроза. Господи, какое зарево! И уж который день. Я мерзну, садитесь ближе... И не кажется ли вам, что мы сейчас любуемся несчастным Ярославлем, как некогда император Нерон пожаром Рима, им самим подожженного?
      3
      С того часа, когда партия арестантов попала на борт плавучей тюрьмы, паром приставал к барже еще дважды или трижды, высаживая новых узников, но ни разу заключенным не давали поесть. Потом перестали привозить новых, вести с воли прекратились, надежды на спасение стали гаснуть. О положении в городе гадали по звукам боев. Видеть же люди могли только небо над головами, либо серое, в клочьях грязного дыма, либо черное, в зареве пожаров.
      Лежа на штабеле поленьев, Сашка Овчинников в который раз осматривал баржу и думал: как выручить отсюда Антонину?
      Уже в первые сутки плена, когда для него и старца Савватия сложили широкую постель из березовых плах, Овчинников не позволил поднимать себя. Превозмогая боль, он сам вскарабкался на приготовленное ложе.
      - Хватит нянчиться! - заявил он, красный от смущения. - Небось уж затянуло рану. Пора костыли ладить. Пока могу и ползком.
      Антонина только руками всплескивала.
      - Не слушайте вы его! Ему еще позавчера вспрыскивания были. На пароходе еле допросилась перевязки. Куда ему ползать, костыли ладить? Погубит себя только!
      Иван Бугров ободрял и сиделку и раненого, втолковывал нетерпеливому больному:
      - Дуришь, парень! Радуйся, что швы целы и нога в лубке. Силушку береги, война впереди еще долгая.
      - Располагать надо не дольше как до часа расстреляния нашего или потопления вкупе с сим ветхим ковчегом! - вмешался как-то в разговор Бугрова с Сашкой увечный старец Савватий. - Прости им, господи, ибо во злобе своей не ведают, что творят и над кем творят,
      - Нет, дедушка, - успокаивал старика Бугров. - Для расстреляния нашлась бы стенка и на берегу. И утопить такую лохань середь Волги, на глазах горожан, дело непростое. Потому и толкую - не на час или два здесь располагаться надо. Может, поплавать придется, вот и надо силушку беречь.
      Овчинников заметил, что заключенные на барже, не сговариваясь, молчаливо признают некоторых людей как бы за старших. К таким людям принадлежали, скажем, костромич Иван Бугров, рабочий Иван Вагин, губкомовец Павлов, сотрудница военкомата белокурая девушка Ольга. Никто не выдвигал их в начальники, и сами они совсем не выделяли себя, даже не старались распоряжаться, но именно к их словам прислушивались, сообщениям верили, советы исполняли, а поступки их становились примером.
      Сашка ощущал не совсем еще понятную силу, сплачивающую этих людей. Она придавала им уверенность и спокойствие, словно они знали что-то такое, во что остальные не посвящены. Сашка про себя называл их "товарищи старшие" и определил, что среди трех сотен узников их едва ли наберется десятка полтора.
      В городе все чаще ухали пушки, пулеметные очереди иногда сливались в неумолчный вой. Поблизости от баржи сочно хлюпала вода, заглатывая осколок или пулю. Сашка улавливал, как вдруг смачно чокнет пуля пониже ватерлинии, и вскоре где-то под дровами булькнет струйка... Появились и первые жертвы. При попытке достать из-за борта питьевой воды погиб чуваш Василий Чабуев. Потом удалось найти бидончик, расплести кусок каната и черпать воду уже без особенного риска... Однако не выдержал голода Шаров - попытался кричать из бортового проема: "Хлеба! Хлеба!.:" Выпросил только губановскую пулю, и вскоре в дальнем конце трюма лежало уже пятеро убитых.
      Однажды вечером Сашка решил потолковать с Иваном Бугровым. Дескать, голод отнимает последние силы. Пора что-то делать.
      Овчинников медленно сполз со своего ложа. Старец Савватий спал. Чернело на груде поленьев монашеское одеяние Антонины - она даже не пошевелилась, когда Сашка, волоча раненую ногу и сгибаясь в три погибели, пустился в первое свое путешествие по барже.
      За штабелем на корме шло заседание партийной группы заключенных. Они только что выслушали помощника ярославского губвоенкома Полетаева. Его доставили на борт с последним паромом. Он рассказал о гибели ярославских партийных руководителей Нахимсона и Закгейма, о новых приказах, расклеенных в городе за подписью Главноначальствующего вооруженными силами северной Добровольческой армии Ярославского района полковника Перхурова.
      - В Рыбинске, слыхать, то же самое, - вставил рабочий Пронин, металлист из Твериц. - Про это тоже в приказах написано. Бои, похоже, затягиваются. Люди на барже надежду теряют.
      - А что, если попытаться как-то с берегом связаться? - высказалась Ольга. - Может, плотик соорудить, послать кого-либо на берег? Знают ли люди, что мы здесь? Неужели никто не добивается, чтобы нам хоть передачи от родных разрешили? Сердце у меня сжимается, как о старушке своей подумаю, ведь ей эту баржу из окошка видно: на набережной дом.
      - Что ж, - в раздумье сказал помвоенкома, - может, мысль твоя правильная, подумаем. Но пока надо людей от черных мыслей отвлечь, поднять дух товарищества. Тут на носу мужчина есть в темном пиджаке, работник музея. Я прислушался, как он хорошо про наш город рассказывает. Мне думается, пусть бы погромче, для всех рассказал о земляках наших и про памятники исторические.
      - Ну насчет церквух разных старик монах почище того музейщика наплел бы, - заметил Пронин сердито. - Ох, видел я, пока нас сюда из каземата вели, как такой же праведник-монах с колокольни по нашим стрелял.
      - Из Спасского монастыря не одни офицеры стреляли, с монахами вместе, - подтвердил и Вагин. - Уже и поговорку кто-то пустил: "Что ни попик - то и пулеметик". Кстати, каким же ветром к нам на баржу монаха и монашку занесло?
      - Это я могу объяснить, - сказал Бугров. - Старик попал за то, что офицеру казачьему заявил, не его, мол, дело стариковское в мирские распри вникать и беляков на брань благословлять. Безвредный старик. А сиделка-послушница раненых не покинула, к белякам не пристала. И скажу вам так, товарищи: сиделка, как видите, очень хорошая, заботливая, никому в помощи не отказывает. Не надо бы на каждом шагу повторять: монашка, монашка! Уж случайно ли, нет ли угодила с нами - пусть научится понимать нашего брата, не дичиться нас. Молода еще, жизнь вся у нее впереди.
      - Небось приучали ее на нас как на зверье смотреть, - начал было Пронин, как вдруг из-за штабеля высунулась чья-то рука и легла на. плечо Бугрову. Все с удивлением узнали раненого Сашку Овчинникова.
      - Ты что, Саша? - в недоумении спросил Бугров; - Чего тебе?
      Сашка внимательно посмотрел на серевшие в сумраке лица, дольше всех задержал взгляд на Ольге. У нее был карандашик и книжка курительной бумаги: пока совсем не стемнело, Ольга делала для себя пометки. Овчинников примостился на полене рядом с Ольгой и обратился к помвоенкома Полетаеву:
      - Пишете, значит? Что ж, запишите и меня.
      - Куда тебя записать, товарищ? - удивился Полетаев. - У нас партийное собрание. Кончим и потолкуем с тобой. Погоди малость.
      - Нечего и годить. Пишите и меня в ваше собрание. Чтобы и мне, стало быть, считаться как партейным. Пишите так: Овчинников Александр Васильевич, с 1897 года. Еще чего про меня знать надобно?
      - Ты хочешь в коммунисты записаться? Так тебя понять?
      - Да. Желаю вступить.
      - А ты кем на воле был?
      - Крестьянин я. Из села Яшмы.
      - Бедняк? Середняк? Ведь крестьяне разные бывают.
      - Дед бурлачил, а отец вроде середняком был. Своего хозяйства я не имею, на брата работаю.
      - А брат твой?
      - Овчинников Иван. Этот справный. Конным делом промышляет. Но я делов его больше знать не хочу. Учиться надумал уйти.
      - Ну а в политике разбираешься? Знаешь, что по этой части с коммуниста спрос немалый?
      - Разбираюсь плоховато, а научиться желаю. Насчет белых-красных вроде бы разобрался, на то мужику большого ума не надо.
      - Газеты читаешь? Ленина знаешь, слыхал?
      - Слыхал. Всей красной силе - голова.
      - Разрешите мне! - вмешалась Ольга. - Вот, понимаешь, Овчинников, если придут сюда, на баржу, белые офицеры, они раньше всего скомандуют: коммунисты, комиссары, жиды - два шага вперед! Это может случиться ночью, через час, в любую минуту... И должен коммунист, не дрогнув, голову сложить за народ. Ты подумал об этом?
      - Как раз об этом и подумал. И так решил: с вами держаться. Все сумею как подобает. Не сумлевайтесь, пишите!
      - А в бога ты веруешь, Овчинников?
      - Конечное дело, верую. Что же я, зверь?
      - А знаешь, что коммунисту верить в бога не положено?
      - Стороною слыхал, только не может того быть, чтобы Ленин запрещал человеку в бога веровать, совесть иметь. Никакой цены такой шеромыжник без совести не имеет.
      - Видишь, какой ты еще несознательный товарищ? Владимир Ильич, товарищ Ленин, пишет и повторяет, что религия - опиум народа. Буржуазия отравляет дурманом ум трудящихся, чтобы сделать их покорными рабами. И только. Ясно?
      - Не, неясно. Много добрых людей верует. Вон хоть Антонина. У нее отец-мать образованные были, а она верует. Человеку понятие надо иметь, что грех, а что дозволено. А без бога как понимать грех? Почему не украсть, не убить, клятвы ложной не дать? А ты - опиум! Выходит, и на присягу плюнуть можно?
      - Вот что, Овчинников, - сказал помвоенкома. - Это разговор нужный, но долгий. Сейчас, понимаешь, некогда. Подумать надо, как от пуль защититься, мертвых убрать, надежду укрепить...
      - И я про это думаю, планы строю. Имею еще силы немножко. Если надумаете что - и я с вами. Все исполню, что поручите.
      - Да ведь ты не с нами, а с господом богом, - сказал Смоляков, металлист со станции Урочь. - Ты богу слуга, а не людям. Держись ближе к Бугрову, он тебе растолкует, чего ты еще не понял.
      - Ну а в партию-то вы меня записали?
      Смоляков привстал, давая понять Сашке, что он лишний здесь.
      - Позвольте мне! - взял слово Бугров. - Парня я знаю. Никак господин подъесаул с ним общего языка не нашел, а мы должны найти. Считаю так, товарищи: надо уважить просьбу! Каждый, кто до смертного часа останется верен делу революции, достоин считаться коммунистом, если сердце его того требует. А билет на берегу выдадим. И оговорку сделаем, чтобы занялся потом изживанием своих предрассудков.
      Смоляков с сомнением покачал головой.
      - Эдак Бугров и попа и монашку - всех вовлечет.
      - Нет, не вовлечет! - горячо возразил Вагин. - Те на барже случайные попутчики наши, а у этого парня просто путаница в башке насчет совести. Я так думаю, что церковной божественности у него и в помине нет, а совесть бедняцкая, рабочая есть. Ставь на голосование. Я. Бугров, Павлов - мы за.
      - И я проголосую "за", - сказала Ольга. - Он у нас фронтовик.
      - А скажи мне, товарищ Овчинников, еще одну вещь, - остановил голосование помвоенкома. - Если, может, придется нам эту баржу покинуть на лодочке или плоту, кого бы ты первым спасать стал?
      Вопрос озадачил Сашку. Было темно, отсветы пожаров и луна позволяли смутно видеть бледные лица "старших". Их-то и надо бы спасать, самых нужных на берегу людей, а не девушку-послушницу, которую он, Сашка, на беду свою, полюбил больше собственной жизни...
      - Говори, Овчинников, - поторопил своего подшефного Бугров. - Не смущайся, говори на партийном собрании и везде только правду. Кого, стало быть, в первую очередь?
      - Думается, кого... постарше и послабее, - произнес Сашка.
      - А может, сами сперва спасемся, а потом придем на выручку слабым, коли не помрут к тому времени? По душе тебе так?
      Овчинников уловил иронию и обрадовался:
      - Не, сперва слабых!
      - А коммунистов-то когда же? Али в последнюю очередь?
      - Не, зачем в последнюю... С остальными вместе...
      - Запоминай, Александр, - строго сказал помвоенкома. - На поле боя коммунист приходит первым, а покидает его последним. Так впредь сам и живи! Что ж, товарищи, проголосуем. Я лично "за".
      Сашка, поддерживаемый Бугровым, добрался до своего березового островка, когда рассвет уже начал брезжить. Антонина примостилась в ногах Савватия и берегла его сон. Надеждин, очень слабый, пробормотал, глядя на Сашку:
      - Двужильный ты, что ли, Овчинников? Рана только подживает, а он чуть не приплясывает! Швы пора ему снимать, слышь, сестрица?
      Но сиделка в этот раз будто и недослышала. Приподнялась, тихонько скользнула мимо Сашки, повела плечом так, чтобы не коснуться мимоходом его локтя. Когда прикорнула на своей поленнице, Сашка различил глухие рыдания и почти скатился с поленьев.
      Он добрался до Тони, но та резко оттолкнула его руку.
      - Отойди! Отступник ты... - тело ее сотрясалось в ознобе. - С безбожниками заодно. Вечер целый... в обнимку со стриженой. От совести, от бога отрекся. Знать тебя не хочу!
      - Напрасно ты, Тоня. От совести не отрекался и в обнимку не сидел. Ольга - товарищ нам, и мне и тебе. А без тебя мне жизни нету, на том и стою, как стоял.
      - Шел бы с миром к себе! Господи, спаси мою грешную душу! Не понял ты, Саша, что у меня нынче на сердце было. Как я тебя ждала!
      - Про что ты, Тоня? В толк не возьму! Неужто... обнадеживаешь?
      - Грех мне, Саша, но уж и сама противиться не могу! Я ведь тебя не по-божески, по-женски люблю. За счастье считала одним воздухом с тобою дышать, как заезжал к нам на постоялый двор. В монастыре третий год, словечком не перемолвимся, письмеца послать не посмела, все равно не пересилю я это в себе! Старец душу мою как стеклянную насквозь видит. Велел тебе сказать... А ты... к тем, к той.
      - Боязно и слушать тебя, Тонюшка! - ошалело пробормотал Сашка.
      - Не гляди на меня так, Саша. Старец велел, чтобы я уговорила тебя плыть на берег, ради нашего спасения. А я боюсь, чтобы ты себя смерти подвергал. Уж лучше, если суждено, за руку тебя взявши, вместе и чашу испить общую.
      Сашка начал понимать, с чем ждала его Тоня, обиду ее... Он сжал в ладонях исхудавшую девичью руку.
      - А что он велит мне делать там, на берегу, если доплыву?
      - По усмотрению поступать. Может, с кем из начальства поговорить, убедить отпустить невинных. Или конвою добра посулить, чтобы лодку подал и нескольких спас. А ежели не тронешь ты их сердца, может, сам тайком лодку пригонишь, во тьме или тумане. Словом, коли мы все трое окажемся на берегу, то послух монастырский он с меня снимет. На брак с тобою благословит.
      В трюме рассвело, Сашка отодвинулся на самый край Тониной поленницы. Даже не заметил, как здоровая нога погрузилась в воду.
      - Ну, а... кабы не вышло у меня дело, тогда как будет? Скажем, белые отпустят или красные спасут - неужто нам опять разлука?
      - Ох, Саша, ты говоришь так, будто нам уж ворота отсюда распахнуты, только в троечку твою сесть! Кругом-то голод и смерть.
      - Это я, Тоня, понимаю. Да ведь и с теми, "старшими", про то же толковали, только подкладка у ихнего разговора иная. Говорят, перво-наперво увозить надо с баржи больных и старых, а сами - последними останемся, такая доля партейная. Это как считать, Тоня, безбожники они али нет?.. Так скажи ты мне прямо - если живы будем, ждать ли тебя с троечкой-то?
      - Да уж видно, Саша, сам понять должен, какая из меня теперь послушница, если сама в любви тебе призналась. Быть мне либо... в черном скиту молчальницей, либо уж... за тобою, Саша!
      ...Рассвет, очень чистый и ясный, набирал силу и обещал жаркий день. Над баржей и во всех бортовых проемах сияло розовое и голубое небо. Стрельба как будто поутихла, ветерок отогнал дымовые облака.
      Внезапно в левом проеме Антонина, не сомкнувшая глаз после объяснения с Сашкой, увидела в небе что-то похожее на светлый крест.
      Он вырастал и перемещался, а одновременно Антонина различила странный стрекочущий звук. Он по-хозяйски вторгался в утреннее затишье, стал требовательно громким, пока серо-голубой крест шел наискось над баржей. Мелькнули красные звезды на крыльях, лучистый диск впереди, похожий на сияющий нимб святого. На единый миг, при легком крене аппарата, показалась очкастая голова в гладком блестящем шлеме.
      - Аэроплан! - сообразила Антонина, когда от проплывающего креста отделился какой-то маленький темный предмет.
      Аппарат скрылся за выступом кормы, и тут же донесло сильный тугой звук, от которого дрогнула земля и качнулась баржа с узниками. Эхо разнесло грохот взрыва далеко вниз и вверх по реке, но в треске пулеметных очередей стрекочущий звук не пропал, а лишь отдалялся постепенно. И Тоня вдруг, впервые за много лет, отчетливо вспомнила лицо своего отца, будто сам он внезапно предстал перед нею, в таком же очкастом шлеме... Фотография отца была у мамы еще на пароходе "Кологривец"... Снова раздался взрыв авиационной бомбы. Стрекотание мотора слышалось еле-еле. Изможденные узники баржи даже не пробуждались от этих новых звуков войны, и лишь Сашка, уснувший в волнении, при взрывах динамитных бомб приоткрывал и сразу же вновь смыкал глаза.
      На барже начались уже шестые сутки плена. От голода и пуль погибли десятки человек. Утром 11 июля участники совещания - Вагин, Смоляков, Павлов, Бугров, Полетаев, Ольга и Сашка - подняли узников на постройку бруствера из поленьев. Их выкладывали впритык к борту, делали правильные "перевязки", чтобы баррикада не осыпалась. Артельное дело пошло быстрее, чем надеялись инициаторы.
      Вместе с другими трудился работник музея, знаток города. Он рассказал, что в библиотеку Демидовского лицея, саму по себе драгоценную, буквально на днях привезли из осажденного Петрограда еще более ценные рукописи и книги. Думали, Ярославль надежнее!
      К вечеру бруствер был готов. Под его защитой стало возможно похоронить убитых.
      Отодрали от борта широкую доску. Первым положили тело Василия Чабуева, застреленного в начале плена. Под защитой бруствера выдвинули доску с телом за борт. Помвоенкома негромко сказал:
      - Прощай, товарищ! Пролетарский гимн и салют над тобою и всеми борцами за Революцию прозвучат после нашей полной победы!
      Два человека шестом снизу приподняли край доски.
      Как только за бортом раздался всплеск, с берега ударил пулемет. Пули вспарывали обшивку баржи, били по торцам поленьев, поднимали брызги у борта, но никто из пленников не был задет.
      За тусклой дымовой завесой к горящему городу неслышно подкрались мглистые сумерки. Резкие хлопки выстрелов казались совсем близкими. Все чаще край неба подергивался багровым пламенем, где-то на улицах раздавался грохот, будто на булыжник обрушивается целый дом.
      Антонина лежала на спине и не спускала глаз с Сашки. Вдвоем с Бугровым они готовились плыть к берегу и наблюдали за рекой из оконного проема под кормовой полупалубой.
      Течением несло бревна, поваленные деревья и столбы с обрывками проводов. Иногда проплывал мимо баржи вырванный с корнем куст или измочаленная крона ивы - следы пушечного обстрела берегов.
      Ольга дала им адрес: бывший особняк полковника Зурова на Волжской набережной, на втором этаже, спросить бабку Пелагею Петровну, ткачиху, Олину мать. Она поможет раздобыть хлеба у городских пекарей. Только осмотрительнее с нижними жильцами. Если придется с ними разговаривать надо обратиться либо к прислуге, либо к девочке Ванде. Хуже всех сама пани Элеонора, эта обязательно выдаст!
      Днем Антонина подозвала Сашку к старцу Савватию. Узнав, что Сашка поплывет, как стемнеет, старец опустил руку в карман рясы и извлек нечто бесценное: просфору и два кусочка сахару!
      - С самой Яшмы сберегаю! - шепнул он Сашке, пораженному неслыханной щедростью. - Монастырские перед отъездом подарили. Господь подсказал приберечь до крайности. Подкрепишь силы! Может, и я сподоблюсь пчельничек свой скитский узреть, если господь тебе воспоспешествует!
      Сашка попытался подсунуть подарок старца Антонине, но та пригрозила, что пожалуется Савватию: не ей задано Волгу переплыть. Она сама обняла его на прощание, поцеловала крепко и спрятала голову на его широкой груди. Когда простилась, стала глядеть, как Сашка с Бугровым присели на краю поленницы по обычаю русских людей перед дальней дорогой, а потом полезли на верх бруствера.
      Наверху пловцы съели до мельчайшей крошки разломанную просфору, успевшую почти окаменеть в кармане Савватия, и сжевали сахар. Пустые желудки, растревоженные малой порцией еды, больно заныли, но уже через десяток минут оба признались друг другу, будто и в самом деле силушки несколько прибыло.
      Оба наблюдателя выросли на реке, они сразу распознавали любой предмет, проносимый течением. Почти одновременно разглядели, что сверху, из-под моста, плывет челнок или лодка. Пустая ли?
      Сашка ухватился за стойку проема, но бдительный пулеметчик Иван Губанов заметил движение и полоснул по окну очередью. Сашка мигом скатился на бревна бруствера, Антонина внизу лежала бледная, будто неживая. Бугров потянул Сашку на кормовую полупалубу.
      - Может, за рулями сумеем спуститься!
      Они по-пластунски добрались до погребальной доски, оставленной наверху, перешли вдоль фальшборта к рулевым брусьям. Ступая на палубный настил, Овчинников последний раз махнул Антонине - он терял ее теперь из виду.
      На рябоватой, уже темнеющей поверхности Волги они отыскали знакомую лодочку. Скоро поравняется с носом баржи...
      - Плыть надо за нею как можно дольше. Хорошо бы с поленом! - шепнул Сашка напарнику. - Как выйдем из-под обстрела - заберемся в лодку.
      На корме валялось несколько иссохшихся поленьев. Сашка выбрал сучковатую, очень сухую лесину. Бугров полена не взял: буду, мол, отдыхать на спине. С поленом слезать неловко.
      Глубоко внизу, между громоздкими лопастями рулей, булькала и быстро струилась маслянисто-черная в тени баржи вода. Глядя сверху на воду между рулями, легко было поддаться иллюзии, будто баржа плывет. Но оба посланца хорошо знали, что судно намертво закреплено двумя якорями. Стальной трос, носовой, был туго натянут, пеньковый, кормовой, давал слабину.
      - Пошли! - прошептал Бугров. - А то лодку упустим!
      Прячась за рулевыми брусьями, оба слезли вниз, к воде... Сашка спустил полено, потом окунулся сам. Волжская вода показалась обжигающе холодной. Бугров тихонько охнул, пускаясь вплавь. Течение сразу подхватило обоих.
      На барже отрядили наблюдателей. К верхним проемам поднялись Смоляков и Павлов. Они сообщали остальным пленникам:
      - Нырнули оба. Шибко их несет. Уже, верно, на сотню сажен. Рябь на воде, темнеет, видать плоховато. С берегов и подавно!
      Но наблюдатели ошибались!
      Подъесаул-пулеметчик давно обратил внимание на лодку вдали и следил в бинокль, не покажется ли на воде голова подозрительного пловца, какого-нибудь смельчака из числа смертников с баржи. И вот не одна, а две головы среди ряби.
      Вражеский пулеметчик был терпелив и хитер. Перхуровское начальство знало, кому доверить старшинство на посту, охраняющему баржу с заложниками! В темное время при любых подозрительных признаках подъесаул сам ложился за пулемет и не спускал глаз с баржи.
      Сейчас он выжидал долго, желая успокоить беглецов, обмануть мнимой безнаказанностью. И рассчитал он верно.
      Беглецы, еще не выйдя из зоны прицельного обстрела, пошли на сближение с лодкой. Ветер дул с верховьев, лодка могла далеко опередить пловцов.
      И когда лодка заметно качнулась - это Сашка первым прицепился к ее корме, - стрелок взял ее точно на мушку, заранее определив расстояние с помощью сетки бинокля. В следующее мгновение Бугров ухватился за борт, и Сашка с воды подсадил его в лодку. Потом и Сашкина голова показалась над бортом...
      Смоляков успел бодрым голосом воскликнуть: "Сели! В лодку наши сели!" - как пулеметчик Иван Губанов дал длинную, точную очередь. Пробитая десятком пуль лодочка стала тонуть: несколько мгновений она продержалась на поверхности, сильно кренясь вправо, и через минуту ушла под воду.
      При звуке пулемета Антонина вскочила с места и, спотыкаясь в длинном своем одеянии, бросилась наверх. Смоляков быстро подтянул ее к себе, и девушка, не таясь, ничем не маскируясь, выглянула из проема.
      Она сперва ничего не поняла из того, что творилось там, ниже по течению, в отсветах городских пожаров. Потом догадалась: плавный веер всплесков на поверхности Волги - это работа пулеметчика с берега. Она увидела, как среди этих непрерывных всплесков на миг показалось и опять погрузилось в воду что-то черное, очевидно днище лодки. Больше там, рядом, ничего не было - взблескивала вода, и плыло в некотором отдалении от всплесков белое полено.
      Застигнутые в лодке смертоносной свинцовой струёй гребцы погибли, и Волга взяла их на дно, к остальным жертвам с баржи?..
      Пулеметчик на берегу приостановил огонь и вглядывался в смутную даль, гордясь отличной своей работой. И вдруг он услышал пронзительный женский крик, прозвеневший в сумерках, доселе наполненных только звуками боя и привычными шумами реки. Крик долетел со стороны баржи. Пулеметчик повел стволом налево, нащупал темную массу баржи и дал по ней короткую очередь: тах-тах-тах!
      Может быть, ему требовалось сменить ленту или остудить воду в кожухе, только очередь по барже не повторилась. Да и сделалось там по-прежнему тихо. Кричавшую, видно, уняли свои...
      ...Угодив под пулеметную струю, Сашка нырнул. Он еще не успел совсем забраться в лодку, выпал из нее мгновенно, а под водою сразу метнулся в сторону.
      Но очередью его задело. Только пуля потеряла в воде силу и вошла Сашке в правое плечо уже ослабленной. Все же удар был тяжел, тупая боль сразу ошеломила Сашку. Правая рука онемела и сделалась чужой. Сгоряча он уходил под водой от новых пуль, загребая одной левой, и старался как можно дольше не выныривать на поверхность - это было единственное, что остаток сознания велел ему.
      Пловцу ненадолго хватило дыхания, и он поднялся наверх, когда веер пуль еще добивал лодку. Сашка видел и тонущую лодку, и лежавшее на дне ее тело Бугрова. Когда лодка с трупом черпнула всем бортом, Сашку немного отнесло от места крушения, куда упорно продолжал бить пулеметчик. Долетел до Сашки и женский крик над водой, но сознание работало так смутно, что он не узнал голоса и даже не подумал об Антонине...
      Вокруг него сделалось тихо/
      Пулеметчик внезапно перенес огонь. Александр Овчинников и не ведал, что это Тоня отвлекла от него огонь на себя...
      Без поддержки не поплывешь с онемевшим плечом. Где полено? Пловец увидел его чуть впереди, добрался до него, приладил между сучьями раненую руку, а левой стал выгребать прочь от опасного правобережья.
      Прояснились мысли. Значит, Бугров, верный товарищ, погиб, и он, Сашка, с незажившим бедром и новой пулей в плече, очутился в одиночестве посреди Волги. На нем - ответственность за Тоню и всех людей на барже, понадеявшихся на него.
      Справа - Стрелка Которосли. Ярко пылает красивое здание со многими колоннами. В воздухе сгущается запах жженой бумаги. Вот что-то вроде хлопьев черного снега оседает на воду близ Сашкиной головы. Он сообразил, что пылающее здание - это Демидовский лицей с драгоценной библиотекой и редкими рукописями, перевезенными из Питера, а черный снег - пепел от сгоревших книг. Сашка подумал, что его собственная смерть значила бы мало в сравнении с гибелью таких сокровищ.
      Пловец не сразу заметил, как поравнялся с песчаным Нижним островом. Заросший ивняком, похожий на отмель, остров темнел слева, однако Сашка обращал все внимание на правый берег, где не стихал огневой бой. Течением пловца несло к отлогой песчаной косе острова, но мысли Сашкины мутились и гасли.
      Полено прошуршало по песку. Сознание смутно запечатлело на миг темный рыбачий шалашик повыше отмели. У самой воды что-то темное... Небольшая человеческая фигурка... Чайник в руках... Подошел воды зачерпнуть из Волги?..
      Явь или бред? Мальчишка-то знакомый, яшемский, Макаркой зовут, попадьи тамошней племянник. Откуда он здесь, в Ярославле?..
      Сашка очнулся в шалаше. Тупая боль давила тело, а нога и плечо были словно накачаны этой болью. Давешнее видение яшемца Макарки оказалось не бредовым - вот он, живой, вихрастый, в ситцевой рубашке, несет весла к большой лодке. Придерживает лодку женщина - не Макаркина мать ли? Двое незнакомых мужчин неумело ладили Сашке перевязку и пытались о чем-то расспросить спасенного Но он ничего-ничего не мог припомнить.
      И вдруг его озарила мысль о Тоне, о людях на барже... Только бы не потерять эту нить, ведь он - посланец смертников. Он должен вспомнить адрес, который давала девушка Ольга...
      Перебарывая надвигающееся беспамятство, он напрягает все силы. И трое Сашкиных спасителей слышат его шепот:
      - Особняк на Волжской набережной, у паромной переправы, близко от Флотского спуска... На втором этаже спросить бабку Пелагею, ткачиху, Ольгину мать. Поможет хлеба добыть для родной дочери и остальных смертников на барже. Осторожнее с нижними жильцами: нынешний владелец зуровского особняка - спекулянт-поляк. Пусть вон Макарушка сплавает... Довериться можно паненке Ванде, она добрая. Только хозяйке не открывайся, пани Элеоноре, беспременно выдаст...
      Опять валится Сашка в черную пропасть, и она поглощает его всего целиком.
      Глава третья. ПОСЛЕ ПРОРЫВА
      1
      На пустынных ночных улицах Ярославля щелкали пули, пахло гарью, в воздухе носился тополиный пух, перемешанный с пеплом, будто ветер крутил над городом странную метель, алую в отсвете пожаров.
      Гости пана Зборовича уходили с банкета обнадеженные докладом полковника Перхурова о блестящих делах Добровольческой армии на Севере, и в Поволжье, но здесь, на темных улицах, под обстрелом, их снова охватила паника. Слыша отдаленные перекаты грома, они не могли уверенно судить, какая новая напасть надвигается на Ярославль: грозовая ли туча с градом, красный ли бронепоезд?
      Перед полуночью, когда в особняке остались только близкие, а прислугу отправили спать, очнулся задремавший ненароком в кресле пан Владек. Георгиевский кавалер страдал с той минуты, когда красавица артистка пренебрегла его обществом, отправила эскортировать задержанного мальчика. Покараулить с пани Барковской лодку было бы куда заманчивее!
      Тем временем вернулся из ночного похода поручик Фалалеев. Вызывали его к зданию Государственного банка, где группа офицеров-патриотов пыталась взломать двери кладовой, чтобы поставить банковские ценности на службу... родине и свободе.
      Поручик бывал у Зборовичей запросто и сразу прошел на кухню умыться. Кран бездействовал. Владек ковшом слил воды на руки Фалалееву и заодно окатил собственную голову.
      - Где пани Барковская? - осведомился шеф перхуровской полиции.
      - Ее, вероятно, уже проводил домой подпоручик Стельцов! - злорадно отвечал кавалер. - Вас она просила поговорить с задержанным рыбаком. Он у нас, в швейцарской.
      Помрачневший Фалалеев, придерживая шашку, шагнул через.порог прихожей и в крошечной каморке швейцара, примыкавшей к передней, увидел понурого подростка лет четырнадцати в синей рубахе, как бы осыпанной белым горошком. Тот сразу вскочил и вытянулся "смирно". В нем угадывалась выправка кадета.
      - Ты здешний? Полное имя как?
      - Владимирцев, Макарий. Прибыл от своего опекуна господина Коновальцева, с корзиной рыбы для пани Зборович. Бакенщик Семен должен получить за нее солью и продуктами. Но меня никто здесь не стал слушать, а рыбу отобрали на кухне.
      - Что-то я вас плохо понимаю, молодой человек! Кто же вас сюда снаряжал: Коновальцев или бакенщик? Бакенщик Семен мне известен, Коновальцева не знаю.
      - Он управляющий поместьем Солнцево полковника Зурова, моего троюродного дяди. Прячется на Нижнем острове в шалаше бакенщика Семёна. Меня послали с двумя поручениями - отвезти рыбу пани и записку полковнику Зурову. Велено сразу плыть обратно, у них все запасы кончились, ни соли нет, ни муки.
      - О запасах потом... Ваш троюродный дядя, говорите. А вы в лицо его знаете? Извольте указать, который здесь полковник Зуров.
      Фалалеев достал из бумажниика групповой снимок перхуровского штаба, сделанный несколько дней назад, в начале событий.
      Мальчик недолго вглядывался в лица офицеров и безошибочно указал своего дальнего родственника. Фалалеев спрятал фотографию.
      - Записка полковнику Зурову от господина Коновальцева при вас?
      - Так точно. Только вручить ее господину полковнику мне велено лично.
      - Хм! Первый час, полковник в штабе... Но это недалеко, гимназия Корсунской... Придется дойти!
      Дежурный по штабу проводил обоих к полковнику Зурову.
      Георгий Павлович держал трубку полевого телефона и делал пометки на оперативной карте. Воспаленными от бессонницы глазами он глянул на троюродного племянника, пробежал записку своего бывшего управляющего и... снова обратился к карте. Макар понял, что телефонные вести тревожны. Зуров положил трубку.
      - Значит, матушка твоя и господин Коновальцев остались на Нижнем острове, в шалаше бакенщика, и ждут тебя?
      В комнату вошел сам главноначальствующий Перхуров. Георгий Павлович извинился и на обороте коновальцевской записки написал несколько беглых ответных строк: советовал отвезти юношу Макария и его матушку назад, в Яшму или Кинешму, пока события не прояснятся.
      - Дай бог тебе нынче же благополучно воротиться к матери и опекуну! шепнул он Макару, выпроваживая его из кабинета вместе с Фалалеевым. Затем, прикрыв дверь, два полковника склонились над оперативной картой.
      В особняке Зборовича собирали продукты для юного гребца. Фалалеев советовал отправить его назад, на Нижний остров, до рассвета, под ливнем и молниями. Прислуга давно спала, Ванда, хозяйская дочка, сама привела его в кладовую за кухней и очень удивилась, когда робкий мальчишка вдруг таинственно понизил голос и приложил палец к губам:
      - Тсс! Главное, чтобы ваша мама... ничего не узнала!
      И Макарка торопливо пересказал девушке все, что знал о страшном положении пленников на дровяной барже. Мол, подруга Ванды - девушка Ольга, тоже томился в этой плавучей тюрьме среди смертников.
      - Надо уговорить ваших друзей, Ванда, помочь им, послать на баржу хотя бы хлеба. Только мне... велели опасаться вашей мамы, уж простите!
      - Ох, это правда, мама так ненавидит всех красных! Она не станет за них заступаться... Олину мать, тетю Пелагею, давно отсюда выселили, не знаю куда... Бедная Оленька!.. Но я знаю, кого попросить. Пани Барковскую, артистку. Она может заставить начальника полиции Фалалеева накормить узников хлебом... А вот вам продукты для ваших островитян. Берите побольше. Только как же вы поплывете под такой ужасной грозой?
      Утром, после грозы, заключенные на барже услышали новый, забытый за неделю плена звук на реке: пьяные голоса и скрип лодочных уключин.
      Из-за баррикады выглянул Смоляков.
      К барже приближалась гребная лодка. На веслах сидели крепкозадые унтеры в галифе. Высокая женщина в открытом вечернем платье и в шляпе с вуалеткой сидела, подобрав ноги, на носу. Рулем правил бывший комиссар уездной милиции Фалалеев. В женщине Смоляков узнал артистку Барковскую.
      Когда лодка подошла к борту баржи, двое военных стали подавать артистке круглые караваи белого печеного хлеба. Таких караваев на дне лодки лежало пять.
      Артистка подняла один каравай и неумело швырнула на баржу. Каравай шлепнулся о сухую смоленую древесину, упал в воду и поплыл по течению. Унтер удержал его веслом, выловил и легко забросил на баржу.
      Офицер и остальные унтеры стали ломать хлеб на куски и подавать женщине. Она была слегка пьяна, пьяны были и ее спутники. Женщина делала взмах рукой, кусок летел через борт и падал в тухлую жижу на дне баржи или на поленья близ умирающих с голоду.
      От этой возни, от запаха свежего хлеба, от чужих голосов под бортом узники начали пробуждаться от забытья.
      Куски хлеба, описывая широкую дугу, летели и летели через борт. Десятки рук рванулись к хлебу. Уже больше половины заключенных участвовало в этой ловле. Стали раздаваться жалобные крики: людям невыносимо было видеть, как ломти падают в нечистоты, в лужи... Помвоенкома Полетаев сумел поймать два, и обе девушки, Ольга и Антонина, съели по куску печеного хлеба, не ведая, что самому Полетаеву хлеба не досталось.
      Лодка повернула и стала отдаляться. И тогда вослед пьяным благотворителям впервые за все время плена раздались с тюремной баржи стоны страдания и выкрики проклятий.
      Еще через три дня нежданный гость принес в особняк Зборовичей недобрую, грозную весть...
      Этим гостем был капитан Павел Георгиевич Зуров, единственный сын полковника Зурова. Еще 8 июля капитан Зуров бежал в Рыбинске из окружения. В числе прочих участников рыбинского дела капитан Зуров в ночь на 8 июля находился согласно приказу Савинкова и Перхурова на подступах к рыбинскому гарнизонному складу. Однако захват офицерам не удался. Все они во главе с капитаном Смирновым угодили в ловушку, расставленную чекистами. Мятежники очутились в огневом мешке. Лишь немногим удалось выбраться.
      - Значит, пан капитан утверждает, что в Рыбинске мы не имели успеха? дивился полненький пан Здислав Зборович, взирая спросонья на ночного пришельца. - Мы тут слышали другое...
      Капитан был точно осведомлен о запасах военного снаряжения, сданных при расформировании 12-й армии на рыбинские склады: миллион артиллерийских снарядов всех калибров, десятки миллионов патронов, винтовки, пулеметы, орудия - все в образцовой воинской сохранности. Вот почему провал рыбинской операции подрывал стратегические планы Перхурова.
      - Слушайте, пан капитан, - опасливо спрашивал пан Здислав. - А как же французы? Почему задерживается их экспедиционный корпус? Ведь железнодорожный волжский мост был наш, теперь же он снова потребует от нас тяжелых жертв,
      - Союзники... предали нас. Ярославская операция оказалась преждевременной. Никаких иностранных судов в Архангельске нет. Десант, обещанный к восьмому июля, туда не прибыл...
      Капитан Зуров привскочил со стула, потому что потрясенный пан Здислав Зборович, патриот белого Ярославля, лишился чувств.
      ...В тот же вечер отец и сын Зуровы впервые за долгие месяцы разлуки оказались с глазу на глаз в своем старом доме.
      - Знаешь, Паша, кого нынче похоронили на волжском берегу? Помнишь Коновальцева?
      - Твоего управляющего пли его сына? Росли вместе...
      - Сына. Николку. Смелый был офицерик... А старшего, Бориса Сергеевича, я отправил по нашим делам. Про сына он еще ничего не знает. Жаль его. Я в начале событий велел привезти сюда из Яшмы того юношу, Макария Владимирцева, на чье имя я после февральской перевел наше Солнцево... Как-никак формальный "владелец" всего нашего недвижимого.
      - Мне сдается, папа, напрасно ты их сюда раньше времени вызывал. Не до них пока. Коновальцев стар, Макарий юн.
      - Французы подвели! Были надежды, что совдепия рухнет. Вот и хотел мальчишку поближе под рукой иметь, чтобы кто другой не воспользовался его наивностью. Теперь пусть едут назад, в Кинешму. Коновальцев за мальчиком присмотрит.
      - Что решил нынче военный совет, папа?
      - Понимаешь, положение становится трудным. Если изолированно держаться в городе - сомнут. И вот Александр Петрович предложил выход. План таков, Паша: создаем отряд, человек в пятьдесят, самых надежных и решительных офицеров. Может быть, пристегнем какого-нибудь социалиста из меньшевиков, но с ними масса мороки. Народ же идет за ними слабовато, ну да еще посмотрим! Во главе отряда станет Перхуров. Мы - Афанасьев, Ливенцев, Гоппер - сами это предложили Александру Петровичу.
      - Кто же будет командовать обороной здесь, в городе?
      - Очевидно, генерал Карпов. Позиции отличные, тут кто хочет удержится, пока боеприпасы есть. Но их мало, одной обороной мы войска свои не выручим. Перхуровский отряд выйдет красным в тыл и окажется на оперативном просторе. Поднимет крестьян в северной и восточной частях уезда. Отряд станет ядром белого партизанского движения, эдакой, понимаешь, поволжской вандеи. Силами крестьянской вандеи мы выручим блокированные в городе войска и соединимся с чехословаками или с союзниками на Севере.
      - Знаешь, папа, если бы я сомневался в Александре Петровиче, то... просто назвал бы эту затею авантюрой, предпринятой с единственной целью: сберечь шкуру! По сути, это дезер...
      - Не договаривай, Паша! Дело, разумеется, несколько... щекотливое, но иного выхода нет Лучше какое-нибудь решение, чем никакого. Что ни говори даже при частичном успехе сохраняется некий офицерский костяк. А знаешь, как в народе говорят: были бы кости целы, а мясо нарастет! Но ты не думай, будто я. считаю шансы плана низкими. Кого-кого, а уж Перхурова мужички послушают. Я верю в Александра Петровича!
      Капитан привздохнул. Вспомнились ночлеги по деревням на пути из Рыбинска в Ярославль. Какими только словами не честили эти "мужички" белых заговорщиков! Чтобы этих-то крестьян удалось бросить в бой против красных, отдавших "мужичкам" помещичью землю?!
      - Когда намечен прорыв?
      - Очевидно, послезавтра на рассвете. Отчасти это зависит от погоды. Александр Петрович завтра обеспечит деньги для отряда - управляющий банком выдал миллион и обещает еще полтора. Стельцов подготовит боеприпасы и оружие. Ради секретности придется на несколько часов сосредоточить оружие здесь, в подвале нашего, вернее бывшего нашего, особняка.
      - Решено ли, где прорываться? Огонь на всех участках плотнее час от часу.
      Полковник перешел на шепот:
      - Перхуров рассчитывает прорываться... пароходом. Завтрашний день уйдет на подготовку, а на рассвете семнадцатого... Если туман поможет...
      - Значит, вниз по матушке по Волге?
      - Нет, не вниз, а вверх по матушке...
      2
      Днем 16 июля немало офицеров разных рангов являлись в особняк Зборовича, оставляли тяжелые свертки и мешки в маленьком дворике, а подпоручик Стельцов с прапорщиком Владеком Зборовичем уносили эти грузы в подвал особняка.
      После полудня сам полковник Георгий Павлович Зуров пришел в особняк со странной ношей, завернутой в старый плащ. С трудом протиснул он неудобный сверток в дверной проем. Следом с таким же узлом протиснулся офицер в форме военного врача с серебряными погонами. Хозяевам он отрекомендовался доктором Пантелеевым и тут же откланялся, чтобы воротиться на позиции.
      Свертки, доставленные Зуровым и Пантелеевым, содержали нечто особенно ценное: личное оружие генералов и полковников Добровольческой армии. Решили, идя на опасное дело, закопать это оружие, слишком нарядное и дорогое, чтобы им драться, и слишком почетное, чтобы бросить его на произвол, судьбы...
      В гостиной бродили из угла в угол перепуганные, осунувшиеся, заплаканные барыни и седые господа с профессорскими бородками. Подпоручик Стельцов шушукался с Барковской. Она пошла к роялю, а подпоручик стал счищать обрывком портьеры мусор с крышки инструмента. От этого в гостиной поднялась такая пыль, что полковник Зуров закашлялся.
      Он ждал сына Павла с позиций. Они условились встретиться здесь. За стенами особняка бушевал огненный шквал. Не верилось, что еще так недавно к особняку мог с шиком подкатить автомобиль "непир"!
      Капитан Зуров нес взрывчатку для накладных зарядов: надо было надежно запастись для будущих партизанских действий в красном тылу! Полковник представлял себе весьма отчетливо, как его Паша пробирается сейчас под огнем с опаснейшим грузом за плечами... Приготовления Стельцова у рояля раздражали полковника, он курил папиросу за папиросой. Наконец капитан Па пел Зуров, невредимый, появился в гостиной. Стельцов тотчас же снес в подвал увесистый заплечный мешок капитана. Затем трое младших офицеров Павел Зуров, Михаил Стельцов и Владек Зборович отправились во двор закапывать генеральское оружие. Нижнему чину такую операцию не поручишь!
      Рокот орудий, частые разрывы, зловещий шум обвалов мешали разговаривать тихо, приходилось кричать и жестикулировать. Офицеры взяли лопаты, огляделись. Выбрали укромное местечко у каменной ограды с решеткой. Она отделяла двор от небольшого сада. Старые липы и две серебристо-синие ели то и дело вздрагивали от разрывов, а под самой оградой зияла свежая воронка: фугасный снаряд выметнул землю из-под большой купы сирени.
      Втроем подтащили к яме корыто с пушечным салом. Зуров развернул сверток с оружием. Великолепные эфесы шашек и сабель с золотыми насечками и тончайшими узорами на ножнах блеснули на солнце. Сабельные.эфесы с дужками, рукояти шашек, металлические ножны сабель, кожаные - шашек, клинки, способные рассечь шелковый платочек в воздухе... со всем этим богатством приходилось прощаться!
      Офицеры торопливо извлекали сверкающие клинки, окунали их в пушечное сало, вкладывали обратно в тесные темницы ножен и погружали один за другим в густую смазку. Затем осторожно опустили корыто на дно воронки, прикрыли сверху промасленной бумагой и двумя слоями досок крест-накрест. В таком виде оружие могло пролежать здесь десятилетия! Наконец воронку завалили землей и щебнем. Со стороны могло показаться, будто офицеры похоронили в садике своего товарища. Это никого не удивило бы в июльский день 1918-го...
      Он выдался жарким. Работа шла к концу - оставалось заровнять засыпку и сделать метку, чтобы в будущем найти тайник.
      Из дома, через заваленные щебнем окна, урывками, сквозь пулеметную дробь, доносился надтреснутый звук рояля и голос госпожи Барковской. Стельцов сообразил: на струны концертного "Стейнвея" насыпалась пыль, они дребезжали, но певица пытается что-то исполнить, может быть, для него...
      Капитан и прапорщик отерли лбы, понимающе переглянулись с подпоручиком, но тотчас домашнюю музыку заглушило новым, тревожащим сердце звуком. Он доносился с реки: со стороны Заволжья показались аэропланы противника.
      Офицеры побросали лопаты, Зуров стал ловить в цейсовский бинокль неприятельские воздушные аппараты.
      Они шли треугольником, хорошо держали строй и равнение, притом так уверенно, словно показывали, что они-то и есть полновластные хозяева неба со всеми его облаками, ошалелыми птицами и блеклой июльской голубизной.
      Подойдя к правому берегу и городскому центру, аэропланы снизились. Раздался отчетливый свист и сильный взрыв. Второй! Третий - ближе! Вот и четвертый разрыв, совсем рядом. И снова воющий свист... Трое офицеров упали ничком на землю, под защиту каменной ограды и решетки над нею. И тут же убийственный грохот оглушил лежащих. Щебенка и пыль густо засыпали им спины.
      ...Зуров очнулся первым, прочистил уши, глаза, Из носа шла кровь. Он увидел рядом Стельцова и Владека, будто вжатых в землю и запорошенных известкой. Все вокруг было завалено каменным ломом. Решетка покосилась, но устояла - иначе всех троих задавило бы.
      Капитан помог Стельцову сесть. Зашевелился и Владек. Потом они медленно поднялись на ноги. Держались за вывороченные прутья решетки, оглядывались. Самолеты ушли Стало потише. А что в доме?
      На месте особняка дымилась яма. Над нею садилось облако пыли и дыма. Все вокруг засыпал мусор. Динамитная бомба с аэроплана угодила в подвал, где офицеры всего на несколько часов сложили боеприпасы и взрывчатку для группы прорыва.
      ...Глубокой ночью к сборному пункту на волжском берегу явились из особняка Зборовича вместо шести человек только трое. Они были контужены и плоховато держались на ногах.
      Александр Петрович Перхуров, приняв от капитана Зурова рапорт о случившемся, снял фуражку... Потом вся "группа прорыва", прикрываясь сырою мглою, бесшумно погрузилась на маленький остроносый пароходик... Человек десять офицеров разделись до пояса и взялись с усердием за непривычное дело - шуровать топку!
      Им повезло. На рассвете 17 июля Волгу затянуло таким туманом, что в пяти шагах было трудно разглядеть человека. Пламя пожаров и утренняя заря просвечивали будто сквозь грязно-розовую кисельную гущу. Туман пропах гарью, порохом и речной сыростью.
      Пароходик не зажег сигнальных огней, не дал гудка. Он тихо отошел от самолетской пристани, оставаясь невидимым не только для красных стрелков, но и для собственных воителей. Лишь осторожное шлепанье плиц по воде различили красноармейцы, охранявшие отбитый у белых волжский мост. Кто-то оттуда окликнул судно.
      Еще темнее сделалось над головами, и еще глуше зазвучали шлепающие удары по воде. Значит, под мостом... Пронеси, господи, мимо каменных опор!.. Кажется, сверху стреляли, но неуверенно и неприцельно, никого не задело. Теперь полный вперед!
      Когда туман совсем рассеялся, толгские крестьянки пришли с вальками и корзинами белья на реку и увидели остроносый пароходик, засевший на левобережной отмели.
      Сперва никто не отважился подойти, а когда в конце концов мальчишки полезли на борт, оказалось, что пароход совершенно пуст. На нем не встретилось ни одной живой души, хотя в топках еще дотлевал уголь, а в котлах постукивал и вздыхал остывающий пар.
      3
      В бывшей земской больнице села Солнцева имелась палата, официально именуемая "второй терапией". Няни и сиделки называли ее слабой, а больные сочувственно вздыхали, когда врач Сергей Васильевич Попов переводил туда пациента: "Теперя каюк! В потерпию сволокли!"
      Кабинет врача находился рядом с "потерпией", и доктор чаще всего заглядывал именно в эту палату. Своих больных солнцевский доктор знал только по диагнозам и в лицо - на имена у него памяти не было. Не потрудился он даже упомнить имена-отчества обоих помещиков, построивших солнцевскую больницу, - богача Зурова и средней руки барина Букетова, чьи владения сходились недалеко от зуровского села Солнцева. Мужики побаивались и уважали доктора. Отличался он некоторой угрюмостью характера, люто ненавидел притворщиков, издевался над "нежностями", и лишь больные ребятишки и замученные крестьянским трудом солдатки-вдовы, которых чуть не силком приводили к сердитому доктору, знали, какой запас терпения и доброты был у "ругателя и резателя": так называл доктора Попова солнцевский священник, отец Федор.
      Сразу после начала июльских событий больница стала наполняться беженцами. На вторую неделю белой власти прискакал нарочный с приказом очистить больницу от посторонних и приготовить все места под раненых перхуровцев. Зуров приложил личную записку врачу - наконец-то, мол, больница, созданная солнцевским владельцем, послужит истинным патриотам!
      Попов еще перечитывал предписание, а перед окнами остановилась телега с раненым. Фельдшер пошел узнать, в каком состоянии вновь привезенный.
      - Вертайсь, ребята! - сказал он угрюмо. - И класть некуда, и кормить нечем. Вертайсь!
      Лошадью правил прусовский мужик Семен, за телегой шел подросток лет четырнадцати, а на задке сидела женщина в темном. Она старалась подправлять изголовье у больного. Возница запротестовал:
      - Ты, мил человек, не того... Самого дохтура нам представь. Наш больной плох очень. Еле довезли. Беспременно положить надо.
      - Сказано: нету местов! - повысил голос фельдшер, но уже сам Сергей Васильевич явился взглянуть, кого привезли. Доктор узнал ярославского бакенщика Семена, прусовского жителя, и велел открыть лицо больного. Вид больного поразил врача.
      - Кто это? - спросил врач отрывисто. - Из какой тюрьмы? Сразу сказывайте: где подобрали?
      Таиться было бесполезно. Семен-бакенщик рассказал правду: дескать, бежал заключенный с арестантской баржи, где людей морят голодом неделю. А этот еще и ранен в ногу и плечо.
      - Как он, говоришь, назвал себя? Овчинников Александр? Член партии большевиков?
      Макаркина мать испуганно вскрикнула:
      - Да не думайте ничего такого, господин доктор! Мы с сыном давно знаем Александра Овчинникова, никогда за ним такого в Яшме не водилось...
      Семен только руками развел:
      - Да сам вроде бы сказывал, партейный он. Бумаг при нем никаких. Кличет в бреду Антонину-сестрицу, суженую свою, что ли. Благоволите уж определить куда ни то. Сделайте милость.
      - Милость! Куда ни то! На читай, коли грамотен, что мне из города пишут. Полсотни белых офицеров сюда везут, в мою больницу.
      - Вот эт-то да! - протянул бакенщик Семен в досаде. - Вез ли, значит, человека от тюрьмы и обратно привезли к тюрьме. Что ж, Макарий, - сказал он подростку, - коли так, давай заворачивать оглобли. Только не сдюжит он, не довезем и до Прусова. Прощевайте, господин дохтур!
      - Стой! - рассердился и Попов. - Я тебе для чего бумагу показал? Чтобы ты уразумел, какая беда больным нашим грозит. И твоему партийному тоже. В лес придется больных перенести, в шалаши, что ли... А пока мигом его в приемный покой! Потом сразу во вторую терапию!
      Больные в палатах сочувственно качали головами: плох человек, ежели его сразу в "потерпию"!
      - А за офицерами, как в лес перейдем, пусть здесь кто угодно ухаживает! - сердито толковал доктор бакенщику и фельдшеру. - А впрочем, насмешливо повернулся он к матери Макария, - может, вы бы, сударыня, согласились?
      - Нет, что вы, - лепетала бедная женщина, вовсе сбитая с толку. - У нас в Прусове попутчик остался, господин Коновальцев, нам с ним в Кинешму пора...
      - А кто мне поможет больных накормить? - опять резко закричал доктор бакенщику. - Больных везете, а мне их шишками питать или древесиной?
      - Пришлем тебе рыбки, Сергей Васильевич, за твою доброту. Ужо вон с Макаркой мешок доставлю. А иного чего - не могим. Да и с поста бакенщицкого надолго не уйдешь - того гляди, пароходы пойдут...
      На двух парных подводах ехали лесным солнцевским проселком вооруженные люди. На них стволами назад стояло по пулемету "максим". Верстах в пяти от Солнцева подводы свернули с проселка на заброшенную, неторную тропу. Еще полверсты тянулись лесом, минуя буераки и болотные мочажины. Когда ехать стало нельзя, люди выпрягли лошадей и в пешем строю добрались до глухого лесного угла. Место называлось Баринов, или Волчий, овраг. Телеги и коней спрятали поблизости.
      Давно здесь не рубили леса, не косили трав, не собирали даже ягод и грибов. Старый владелец, полковник Зуров, любил облавную охоту на волков с гончими, и некогда здесь, в овраге, постоянно держались два-три волчьих выводка, наводя страх на окрестных крестьян. За годы войны охотиться здесь было некому, и "серых бар" даже прибавилось против прежнего.
      Еще до сумерек приехавшие улеглись спать, выставив караульного. А тот, кого они признавали за старшего, собрался в ночной поход.
      Солнцевский священник отец Федор уже забылся сном, когда попадья Анна Ивановна, так и не заснувшая с вечера от беспокойства, уловила постукивание в оконце. Отец Федор сразу стряхнул сон. Крестясь и холодея от страха, слез с кровати, натянул брюки и босиком заторопился к сенцам. Боязливая же Анна Ивановна в одной сорочке подбежала к запертым дверям маленькой горницы, где до отъезда в город жила дочка Наденька. Зашептала в дверную щелку:
      - Слышите, что ли, стучат? Бегите в подпол прятаться!
      За дверью Надиной горницы мужской голос произнес зло: "Кажется, дождались!" - и сразу щелкнул отпираемый замок. Двое мужчин метнулись из дверей, пробежали на кухню и нырнули в подпол. Анна Ивановна едва прикрыла дверцу люка, как отец Федор ввел в тесную переднюю незнакомого человека в картузе и пиджаке. Пришелец шепотом назвал священника по имени... Господи, кажется, под благословение подошел! Неужто пронесло беду? Отец Федор подозвал жену.
      - Видишь, Анна, еще одного гостя из города привел господь. Узнаешь ли?
      Незнакомец снял картуз, и Анна Ивановна увидела сильно похудевшего, возмужалого, но по-прежнему мальчишески стройного Пашу Зурова, очень похожего на отца, Георгия Павловича, бывшего здешнего владельца.
      - Разве у вас еще гости из города были? - тревожно осведомился переодетый капитан.
      - Были! Кабы только были! А то ведь и сейчас есть! - сокрушенно промолвил отец Федор. Он зашел в кухне за печь, потянул кольцо люка и проговорил куда-то в темноту подвала: - Вылезайте господа! Гость прибывший - одного с вами поля ягода. Пожаловал их благородие капитан Зуров.
      Под полом что-то прошуршало. Два человека выбирались из-под мешков и рогож, сваленных у мучного ларя. Потом из люка показались две всклокоченные головы. Капитан выжидательно молчал, пока отец Федор помогал обоим очистить их городскую одежду от сора.
      - Вот, Павел Георгиевич, изволите видеть перед собой молодого господина Букетова. Племянником приходится соседу нашему по имению.
      - Поручик Букетов! - представился соседский племянник капитану.
      Отец Федор пояснил, почему молодой человек попал в этот дом.
      - Отважился юноша сей поискать пристанища в бывших дядиных владениях, но едва не был схвачен крестьянами для предания властям красным. Обратился ко мне напоследок, уповая на свое знакомство с дочерью моей Наденькой. Уехала дочка наша в Иваново-Вознесенск поступать на учение в коммерческое училище, посему Христа ради я сам спрятал гонимого, а заодно уж и друга его.
      - Ротмистр Сабурин! - отрекомендовался второй офицер.
      Отметая всякое покушение на фамильярность, Зуров сухо осведомился:
      - Па-азвольте спросить, господа офицеры, когда вы изволили оставить позиции в Ярославле и по какой причине?
      Ротмистр Сабурин, живой и смешливый, опешил от этого тона, потом желчно рассмеялся. Ответил, передразнивая манеру капитана:
      - Па-азиции в Ярославле, с па-азволения господина капитана, были оставлены нами на целых четверо суток позднее, чем их бросил наш главнокомандующий месье колонель Пэ-эрхуров! А что до причины, то она известна господину капитану не хуже, чем мне.
      - Попросил бы оставить ернический тон и с подобающим уважением говорить о Главноначальствующем. Я простился с ним у Толгского монастыря утром семнадцатого июля. Ныне возглавляю особый офицерский отряд, на который командующий возложил определенные поручения. В силу данных мне полномочий имею честь приказать вам, господин ротмистр, и вам, господин поручик, считать себя в составе моего отряда.
      - Дайте-ка папироску, капитан! - сказал Сабурин, крутя в пальцах зажигалку. - Впрочем, что до вашего отряда, то какие могут быть у нас с поручиком возражения? Отряд так отряд! Задание так задание! Назвался груздем - полезай в кузов. Спасибо, кузовок подвернулся, а то в этом патриотическом домике, да еще в отсутствие девицы Наденьки мы за двое суток чуть не околели от сплина.
      - Всецело к вашим услугам, капитан, - проговорил молодой Букетов - Мы с Сабуриным тут действительно было загрустили.
      - Ох, господа мои хорошие! - горестно вмешался глава дома. - Какой уж из меня патриот! Сиротеет паства, коли Духовные отцы в светские дела вмешиваются. Примером тому - горькая участь моего родного брата, священника церкви Владимирской богоматери, что близ Всполья в Ярославле. Получил скорбную весть: брата моего казнили всего дней десять назад.
      - Большевики расстреляли? - заинтересовался Зуров.
      - Истинно так, и даже господа вот эти могут подтвердить сие как очевидцы, только не знали они, что расстрелянный был мне родным братом. Под этим кровом вместе выросли, царствие ему небесное, страдальцу!
      - Да, мы знаем этот случай, - подтвердил Букетов. - Ив газетах про это было.
      - За что же могли казнить священника? Это же чудовищно!
      - Священник-патриот встретил наступавшие на город красные части пулеметным огнем с колокольни своей церкви, - пояснил Сабурин.
      - Да, настоящий воитель! Что ж, память ему вечная! - сказал Зуров. Рассчитываю поэтому и на вашу помощь, отец Федор. Вы родной брат героя. Сам митрополит Агафангел благословил священство на брань с красными.
      - Силы мои невелики, Павел Георгиевич, - хмуро возразил священник. Семьей обременен и приходом. Со страху не спим с попадьей третьи сутки пока гости такие в доме. Не вам, православному офицеру, объяснять, чего от нас сан требует.
      - Особых тягот не возложим, отец Федор, но, - в голосе Зурова стал ощутим как бы отдаленный гром, - гостей вроде нас... изредка принимать придется... Позвольте спросить, господин ротмистр, каковы последние сведения о Ярославле? Не поверю, чтобы мы потеряли сторонников, каких имели. Наш героизм видели все. Убежден: скоро там все опять закипит!
      - Если вы, капитан, умеете оценивать события реально, то придете к иному заключению. Мы сами сперва французов ждали, а потом немцу на шею кинулись. Полагаю, вы осведомлены, кому сдались офицеры-перхуровцы в Ярославле вечером двадцатого июля?
      - Стороной слышал.
      - То-то стороной! А вот мы с Букетовым в этом участвовали. Комедия была фантастическая! Помните ту германскую комиссию № 4 по репатриации немецких военнопленных из России согласно брестскому договору? Командовал у нас в Ярославле этой комиссией некто лейтенант Бальг. Помните?
      - Смутно. Я ведь недолго пробыл в городе.
      - Был он тише воды, ниже травы во время июльских событий - ведь мы в Архангельск союзников ждали, а те, как известно, брестского договора признавать не желают. Они же Мурманск и Архангельск якобы не от большевиков, а от немцев спасти стремились. Ну и как бы попутно, неофициально, так же и от Советов... Стало быть, и мы, перхуровцы, себя в состоянии войны с немцами считали.
      Капитан Зуров морщился. Мол, тема скользкая. Ближе к делу.
      - Но вот становится ясным, что мы терпим поражение. И в канун разгрома вижу я этого Бальга в германском военном мундире, при ордене, с саблей на одном боку и с парабеллумом на другом. Знаете, почему он так воинственно преобразился?
      - Кажется, догадываюсь. Только просил бы... покороче!
      - Скоро догадались и мы, рядовые перхуровцы. Как выяснилось, генерал Карпов и все прочее начальство, не сбежавшее с месье Перхуровым из города, кинулось к немцу с просьбой: "SOS! Спасите от соотечественников! Французы подвели - пусть кайзер выручает!" И повели нас, грешных, полтысячи офицеров, сдаваться этому лейтенантишке паршивому... Мне же и господину Букетову крупно повезло: выпало нам почетное задание - найти в домах побольше простыней, разодрать их на полосы и развесить утром двадцать первого июля на крышах руин. Утречком смотрим: входят победители, полки, дружины с комиссарами и дивятся: где побежденные? Навстречу красным войскам выступает в полной форме лейтенант Бальг, гордо возвещает: "Те русские, что вели военные действия, сдались мне, представителю кайзеровского командования и Германии. Как немецкие военнопленные они подлежат эвакуации нах Дойчланд. Мои вооруженные силы охраняют их в здании Волковского театра".
      Действительно, видим: торчат около театра у всех входов какие-то плешивые немцы в жеваных шинелишках, все из лагеря военнопленных, и держат винтовочки российские, еще тепленькие от наших рук офицерских...
      - Ну и что было дальше?
      - Эх, дальше!.. Разумеется, красные предъявили ультиматум, немцы-военнопленные смирнехонько винтовочки наши положили и затопали в свой лагерь. Ну а голубчиков наших - из театра, да прямо за город, по одному адресу с владимирским священником, отца Федора братом. Тот, кстати, оказался смелее нас, офицеров, а конец все равно один был. Насчет нас с Букетовым народ подтвердил; дескать, мирные обыватели, белые флаги развешивали. Нас и отпустили.
      Зуров, не глядя ротмистру в глаза, сказал по прежнему сухо:
      - Благодарю за подробности, но просил бы среди офицеров моего отряда не утруждать себя подобными воспоминаниями. Переходящих в лагерь врага мы будем уничтожать без пощады, колеблющихся - привлекать. Будем, как некогда в 1812-м, готовить партизанские действия, убеждать людей в правоте и непобедимости белого движения. Отец Федор, кто может реально поддержать нас здесь, в Солнцеве, сейчас?
      - Милый вы наш Павел Георгиевич, уж не обижайтесь на меня, но прямо скажу: никого не найдете! В Диевом Городище после молебна у Троицы собрали мужиков человек двадцать и наших солнцевских двоих к ним пристегнули, и грешневских мужиков тоже человек пять либо десять взяли, в поддержку господам офицерам в городе. Повели дорогой на слободу Яковлевскую, там еще сколько-то яковлевских мужиков прихватили и всем винтовки выдали. Ну так кто еще дорогой, не дойдя до Твериц, утек, кто перед переправой сбежал, а кто на другой же день с позиций лыжи навострил. И заметьте, ушли с винтовками вашими, и теперь эти винтовки на красной стороне стреляют либо в запасе там лежат.
      - А что у нас в больнице делается? Принял доктор Попов наших офицеров? Я должен увидеть выздоравливающих.
      - Батюшка Павел Георгиевич, да мне просто даже странно, какие у вас понятия... Не было там никаких офицеров, тракт перекрыт был сперва офицерами, потом красными. Одни красноармейцы да красные дружинники лежали. Доктор Попов в партию большевистскую записался, режет и порет по-прежнему, сейчас только тяжелораненые долечиваются, одни ярославцы. Наших сельчан доктор Попов в эти дни в больницу не клал, по домам ходил лечил. Коек у него не хватало.
      Лицо капитана становилось все напряженнее, он прикуривал папиросу от папиросы.
      - Когда усадьбу нашу сожгли?
      - Прошлой осенью, еще в ноябре. Но ее ведь пришлые спалили, не солнцевские.
      Капитан заглянул в окно. Была предрассветная темень. Зуров опустил занавеску, потревожив листья гераней.
      - Жатва началась? - вдруг осведомился он, будто без всякой связи с предыдущими речами.
      - Началась! - отец Федор с полной готовностью и душевным облегчением перешел к теме хозяйственной. - Престольный праздник у нас, как помните. ильин день, теперь по-новому второго августа, на субботу нынче приходится. Отслужив, отпразднуем, мужики в воскресенье опохмелятся, а четвертого августа решили всем миром на Дальние поля пойти, за пять верст. Там места открытые, хлеба ровные, созрели купно и перестоять могут - хоть нынче жни. И, между прочим, на ваших Лесных полянах нынче такие травы для второго покоса, каких и прежде не бывало! Дай, господи, вёдро после жатвы - сразу на второй покос!
      - Благодарю вас. Застав, кордонов поблизости не замечали?
      - Были! В Диевом Городище и сейчас проверяют едущих. Пароход посреди плеса на якорь ставят, на моторке подплывают, проверяют и пассажиров и грузы.
      - Значит, пошли пароходы?
      - Пошли, Павел Георгиевич, слава богу!
      - Ну с меня достаточно. Решение принял. Кое-кто пожалеет, что с красными связался... Оружия вы, господа, верно, не имеете?
      - У господина Букетова есть браунинг. Мой... не сохранился,
      Когда домик опустел, священник и попадья заперли двери на все запоры и в спальне стали оба на колени перед ликом Ильи.
      4
      Гости Волчьего оврага покинули урочище в ночь на 4 августа. Отряд разделился: пять человек блокировали подступ к больнице, четверо засели в кустарнике, где за росстанью начиналась проселочная дорога к Дальним полям.
      Мимо этой второй зуровской группы потянулись еще до рассвета крестьянские подводы и пешне жнецы с косами и серпами. В плетеном возке с пегой лошадью проехали священник с дьяконом служить в поле раннюю обедню перед началом страды. Солнце еще не. поднималось, когда работа на Дальних, бывших зуровских, полях закипела.
      И тогда из обеих замаскированных групп, прячась за плетнями и яблонями, подкрались к почти безлюдному селу по два человека. Капитан Зуров, лежа за пулеметом, видел сквозь прорезь щитка начало проселка и ближние домики. Посланцы уже крались обратно. Под застрехами кровель кое-где вымахнули светло-рыжие лисьи хвосты. Капитан проверил, как вставлена лента, и, резко щелкая, дважды подал рукоять затвора вперед, ставя "максим" на боевой взвод. Упер большие пальцы в гашетку... Сощурившись, ждал минуту, другую... И вдруг старушечий истошный крик:
      - Батюшки-светы! Караул! Горим!
      На пустынной улице появились старики, машущие руками, и несколько белоголовых ребятишек. Но лишь посильнее пахнуло горячим ветром, и на краю села взялись пламенем все соломенные крыши, ребятишек будто смахнуло с улицы: детвора кинулась по избам, искать там, дома, защиты от гудящего вверху пламени...
      Пересохшая за жаркое лето солома почти не давала дыма. Лишь когда затрещали сосновые бревна срубов и от палящего зноя сомлели живые дерева в палисадах, выметнуло к небу оранжево-серое полотнище, прошитое красными искрами. Старик пономарь, застигнутый бедою посреди улицы и уже понявший, что не устоять его бобыльему домишке против огненной напасти, побежал не домой, а в другую сторону, к храму, отвязал притянутую к перекладине веревку набатного колокола и забил, затрезвонил: бам-бам-бам!
      И тогда те, к кому воззвал набат, опустили серпы, распрямили спины, глянули в сторону села и увидели реющее над ним гибельное знамя пожара.
      Женщины на поле жатвы бросали старших детишек и, не помня себя, босые, растрепанные, что есть духу мчались туда, к домам, к меньшеньким, оставленным с бабками. Кто скакал на выпряженной лошади, кто спотыкался на обочине, вскакивал снова и опять летел без памяти проселочной дорогой, которой не было конца.
      В голове спешащего народа оказались, как всегда, подростки. Почти догоняя их, ровно бежали мужики постарше, те, кто в походных маршах и наступлениях научился рассчитывать силы. Растягиваясь на бегу все более, пестрели кучки фигурок в домотканых сарафанах и ситцевых платках. Обгоняя женщин и девок, пронесся возок священника. Отец дьякон стоял в рост и нахлестывал пегую лошадку, а в плетеном кузове подпрыгивал на сиденье отец Федор, без шляпы, с крестом на груди.
      До села, охваченного пожаром, осталось меньше версты. Головные поравнялись с придорожной зарослью кустарника.
      И вдруг оттуда, из-за этих привычных кустов, ударил дробный гром, глуша набат. Под босыми ногами крестьян взвихрились маленькие облачка пыли, и сразу целый десяток передних мужчин и подростков уткнулись лицами вперед в эти пыльные клубки.
      Гром было утих, но тут же возобновился. И удары его длились все дольше, пока не рассеялись на проселке все кучки белых платочков и сарафанов. Дополняя пулеметные очереди, посыпались из кустов винтовочные выстрелы, частые, что сухой горох, падающий в жестяную банку. Бегущие никли, словно колосья, подкошенные серпом, и даже в громе пулемета и трескотне винтовочных выстрелов слышно было, как сливается людской стон и крик в один непрерывный смертный вопль.
      Такой же вопль несся сквозь стрельбу с другого конца села, от больницы Звенели стекла, надрывались человеческие голоса. Потом грохнуло дважды, и эти два взрыва пироксилиновых шашек водворили зловещую тишину на том конце Солнцева.
      А тут, на дороге, топча стонущих, пегая лошадка безудержно несла мимо кустов плетеный возок. Тело отца дьякона, запутавшееся в вожжах, волочилось за возком, а отец Федор, барахтаясь в кузове, все никак не мог перехватить вожжи. Минуя скрытого в кустах пулеметчика, пегая лошадка влетела в смертную струю. Ломая оглобли, упала оземь. Возок на железном ходу придавил лошадь колесом и остановился.
      Отец Федор ухватился за облучок и поднялся в возке на ноги. Под руку ему попал собственный крест на серебряной цепочке. Он повернул крест перекладиной вниз и закричал:
      - Анафема! Анафема вам, иродам прокля...
      Срезанный пулей, он рухнул навзничь, и в тот же миг взвилась на дальнем конце села зеленая ракета.
      Сигнал этот дал группе Зурива второй пулеметчик, Иван Губанов. Значит, и у него дело кончено, путь отхода свободен.
      Капитан Зуров выкатил свой пулемет на придорожную тропку, дал по дороге две последние очереди, добивая раненых в пыли, и, волоча горячий "максим" мимо белых сельских берез, четверо стрелков заторопились на соединение с губановской группой у больницы.
      Долго не приходил в себя беглец с баржи смерти. Сашка доставил доктору Попову больше хлопот, чем все остальные пациенты из города. Две недели, до первых чисел августа, жизнь еле теплилась в его полубесчувственном теле. Сознание возвращалось урывками. Больной не мог взять в толк, почему рядом нет Антонины, лица чужие. Не узнал больной и Семена-бакеншика, когда тот, верный обещанию, отважился вновь прошмыгнуть мимо вражеских и своих стрелков, чтобы отвезти спасенному рыбы на пропитание. Не терпелось Семену сообщить бывшему арестанту с баржи последнюю новость о его товарищах по тюрьме.
      Оказывается, утром 19 июля баржу, полурасстрелянную пушечными снарядами и пулеметами, сорвало с якорей (чему помогли и сами узники), поволокло течением мимо Стрелки и прибило к береговой отмели у Коровников, почти рядом с тюрьмой. Дружинники открыли было огонь по судну, опасаясь вражеской хитрости, но, по счастью, разобрали слабые стоны и крики: "Не стреляйте! Здесь свои, товарищи!" На палке показался красный лоскут обрывок чьего-то платья или платка.
      Смельчаки кинулись к барже. Под неприятельским огнем удалось переправить уцелевших узников - десятка полтора изможденных людей. До бортовых проемов оставалось всего несколько сантиметров от волжской поверхности. Баржа утонула вместе с телами недавно погибших, как только спасенных укрыли на берегу.
      - Молодец, рыбак-бакенщик! - сказал доктор. - Не забыл своего арестанта. Не узнавал про ту... сестру милосердия с баржи? Про которую Овчинников и в бреду и наяву толкует?
      - Жива, сказывали. Сняли с баржи. Молодая, выживет!
      - Это нашему арестанту лучше всякого лекарства поможет. Ну а в городе, как там? Утихло?
      - Как сдались беляки, так и утихло. Только города, почитай, и нет.
      - Как это нет? Люди русские, ярославцы, остались?
      - Люди, знамо, остались. Не все сгорели.
      - Ну коли люди остались, значит, и город есть. Были бы кости - мясо нарастет! Следующий раз присылай за больным провожатого. Без спутника с такой дорогой не сладит. После ильина дня выпишу.
      ...Провожатым за Александром Овчинниковым Семен-бакенщик решил отправить Макарку Владимирцева, случайного своего гостя в бакенной. Семен рассудил, что Сашке сподручнее будет ехать в Яшму вместе с Макарием, его матерью и опекуном.
      Днем 4 августа Макар одиноко шагал из Прусова но лесной дороге. Попутчиков в этот раз не случилось. Только навстречу еще у самого Прусова попались ему две пароконные подводы с угрюмыми мужиками. Их было девять человек. Один указал другому на встречного подростка с узелком, на что второй махнул рукой в сторону близкой прусовской околицы: близко, мол! Макарушке встреча не понравилась, пошел осмотрительнее.
      А когда лес поредел и даль открылась, Макар остолбенел.
      Села Солнцева в восемьдесят дворов с церковью и земской больницей... не было! Ветром несло угарный чад. Лишь пожарный сарай с распахнутыми воротами сохранился как надгробный памятник Солнцеву.
      Вдали, где еще темнели старые парковые липы зуровской усадьбы, Макар заметил живых. Это были всадники на неоседланных конях. Макар схоронился за развалинами, но осмелел, когда понял, что всадники одного с ним возраста. Ребята гнали табунок стреноженных жеребят-двухлеток из ночного. Под утро пастухи наелись картошки, уснули и проспали нападение бандитов. Лишь у одного мальчика оказались живы мать и сестра.
      В больнице были сорваны с петель двери. Правое и левое крылья здания остались без крыш после взрыва, со вздыбленными полами и перекошенными, вырванными рамами. Перед входом лежал расстрелянный доктор Попов. Макару пришлось перешагнуть через тело Сергея Васильевича.
      Внутри громоздилось месиво из железных коек, штукатурки и людских останков. Лишь в средней части здания, где рядом с кабинетом доктора находилась палата для слабых, в окнах сохранились переплеты. Пересиливая ужас, Макар приоткрыл дверь "потерпии".
      На койке Сашки Овчинникова сидел белый, как известка, знакомый больничный фельдшер. А на подушке той же постели Макар узнал Сашкино лицо, очень худое, небритое, испачканное кирпичной пылью. Синие Сашкины глаза напряженно взирали на вход, в ожидании, кто же появится из-за двери, а фельдшер держал наготове кочергу, чтобы защищаться хотя бы и таким оружием. Других уцелевших во всей больнице не оказалось - кроме Сашки Овчинникова, никто не лежал в "слабой" палате перед нападением. А фельдшер случайно спал именно здесь после дежурства.
      Макарка постоял в растерянности среди палаты, не в силах сделать еще шаг. И вдруг ему показалось, что раненый, оглушенный взрывом Сашка Овчинников пытается заговорить и приподняться навстречу яшемскому знакомцу. Макар кинулся к больному, а тот прижал его к себе, и мальчишка, рыдая, уткнулся в Сашкино плечо.
      Поздним вечером 4 августа в село Прусово на волжском берегу прибыл обоз. Привезли на крестьянских подводах раненых и обгорелых людей из Солнцева. Беженцев-погорельцев разместили в селе, а тяжелых больных, в том числе Сашку Овчинникова, отправили пароходом в Кострому, в лазарет.
      На следующее утро прибыл в Прусово пароходом "Пчелка" из Ярославля отряд рабоче-крестьянской милиции. Здесь они, к своему удивлению, выяснили, что бандитов, спаливших Солнцево, уже кто-то разыскивает.
      Группа из девяти вооруженных людей, назвавшихся чекистами, накануне конфисковала катер у местных рыбаков, обошла стороной Диево Городище и, оставив катер в Новодашкове, направилась, видимо, в сторону железной дороги.
      Глава четвертая. ЛЕТЧИК ШАНИН
      1
      На унженской пристани в Макарьеве ждал рейсового парохода летчик в кожаном реглане с вышитыми на рукаве крылышками и в суконном шлеме со звездой. Накануне он отметил у макарьевского военного коменданта свое отпускное свидетельство, удостоверявшее, что комиссару Военного учебно-опытного авиаотряда Сергею Капитоновичу Шанину разрешено увольнение от службы для розысков семьи. За четыре года войны и девять месяцев революции это был первый отпуск летчика Шанина.
      Дальняя родственница, чье новое жилье в Макарьеве он отыскал с трудом, поведала ему, что летом 1912 года Мария Шанина с дочерью Антониной поехали в Ярославль, но по пути заболевшую Машу сняли с парохода. Где сняли, родственница не- знала. Название же парохода запомнила - "Кологривец".
      Оказалось, что пароход уцелел. Может, и часть команды осталась прежней? На счастье комиссара выяснилось, что пароход этот.ожидается через сутки и. следует до Юрьевца.
      ...Длинный одноэтажный "Кологривец" был весь заставлен мешками, бочонками, деревянными сундучками. На палубах, па крышах, в проходах и на трюмных люках ехал народ, в одиночку и целыми семьями, кто в соседнее село, а кто на край света. Кого ждала лучшая доля, кого - мать сыра земля. Сергей Капитонович тоже вдавился в человеческое месиво, и через минуту, тоненько прогудев, пароходик заторопился на фарватер.
      Шанин подождал, пока на борту все маленько утрясется и люди притерпятся друг к другу, обомнутся. Затем летчик поднялся в штурманскую рубку. Как всегда, здесь были лоцман и штурвальный матрос, вахтенный помощник и обычный гость - судовой ревизор. Он-то и дал новую нить для продолжения поисков.
      - Гражданка с дочерью, говорите, товарищ красвоенлет? В августе 12-го? Давненько, но был я тогда на этом пароходе и припоминаю, что действительно врач снимал примерно в ту пору с нашего "Кологривца" двух молоденьких... Все думали - сестры, оказалось, мать и дочь. У матери тиф случился, на носилках выносили, вроде бы на пристани Яшма...
      В яшемской земской больнице никаких следов Маши и Тони не оказалось.
      Местный монастырь? Говорят, гам есть пункт фельдшерский или перевязочная. Оказывают помощь и пассажирам... Заглянуть разве?
      Однако и здесь не удалось что-либо выяснить. Нет, мол, надобности хранить документы шести летней давности.
      - А вы бы, добрый человек, - сказала ему монахиня, - не пожалели труда на кладбище наше заглянуть. Там у нас бывший пономарь сторожем. Он, не в осуждение будь сказано, к винопитию привержен, но всех покойничков пишет в тетрадь да и так, по памяти, любую могилку покажет. Ибо если супруга ваша в тифозной хворости сюда вошла, то выход ей был один: стопами вперед, вон в тую калиточку.
      Комиссар последовал мрачному совету. Перед закрытием кладбищенских ворот на ночь шагал он в сопровождении сторожа по тенистой дорожке. Привела она комиссара к выступу кирпичной беленой стены, и тут, у поворота тропы влево, под молодой березкой, Сергей Капитонович медленно снял свой краснозвездный шлем. Потому что на сосновом кресте увидел он жестяную табличку с засохшим венком из лютиков. Комиссар прочитал: "Здесь упокоилась с миром раба божия Мария Алексеевна Шанина, усопшая 30 августа 1912 года. Жития ей было 29 лет".
      ...Часа через два незнакомец снова постучал в. сторожку, извлек из глубин своего реглана банку мясных консервов и пачечку керенок, быстро терявших цену.
      - Приведи, дед, в порядок ту могилку. Цветы посади. Сделаешь?
      - Спаси, Христос, батюшка кормилец! Кем она вам приходилась, Мария-то Шанина?.. Ах ти господи! У нас в селе из сотни баб едва ли единая мужика с войны дождалась, а вот и наоборот, оказывается, бывает: мужик цел, молодуха преставилась! Тоже, чай, воевали?
      - С самой японской. Я военный летчик.
      - Летаете? Чудеса? Чай, от хорошей жизни не полетишь?
      - От хорошей не полетишь, а к хорошему прилететь можно... Скажи, дед, кто все-таки ходил за могилкой? В запустении она недавно. Кто надпись заказывал? Кто веночек сплел и повесил? Девочка... сюда не ходит? Впрочем, теперь уже... девушка? Не помнишь? Не замечал?
      - Надписи монахини малюют, как им отец Николай, протоиерей наш, указует. За могилкой послушница одна ходила. Может, отец Николай такой послух на нее наложил.
      - Я разыскиваю дочку. Как мне ту послушницу найти и расспросить?
      - Не помню, батюшка, которая ходила. Их у нас с полсотни. Теперь я сам тебе могилку поберегу, будь покоен!
      - Постой! Ты на похоронах моей жены был?
      - Не ее ли в тифу с парохода сняли? Ту при мне отпевали.
      - Не помнишь у гроба девочку, двенадцати лет?
      - Вроде бы не было такой. Панихиду отец Николай благолепно служил, кутью нищим раздавали... Не сумлевайтесь, все чин по чину шло. А ежели при больной девочка была - надобно у отца Николая справиться, он все помнит. Только в отъезде нынче, в Костроме. Скоро воротится, ярмарка началась, самые дела.
      - Дед, пароход мой гудит! Но скоро вернусь, дочь Антонину искать. Если что услышишь о ней, вот мой адрес, напиши мне в авиаотряд, под Москву. До весны адрес, верно, не изменится.
      ...Русинский пароход "Князь Пожарский", наверстывая опоздание, сократил стоянку в Яшме. Грузов и пассажиров оказалось мало, время было позднее, темное, и капитан "Пожарского" велел отвалить побыстрее.
      Подбегая к береговому обрыву, Шанин услышал третий гудок. Внизу слабо виднелись четыре освещенных дебаркадера, и нельзя было разобрать сразу, от которого отваливает пароход. Где же, черт побери, та высокая монастырская лестница? Или рискнуть - прямо с откоса? Там круча, камни...
      И вдруг перед летчиком - фигурка босоногого парнишки.
      - Товарищ военный, вы с парохода?
      Шанин тяжело дышал от быстрого бега.
      - Да, да, друг. Обязательно надо поспеть. И притом ног не поломать. Без них и ходить плоховато, а летать и подавно!
      - Так вы летчик? Бегите за мной, покажу.
      Внизу, у пристани общества "Русь", пароход просигналил тонким гудочком: "туу-ту-туу!" Пароход чуть сдал назад - нос отделялся от дебаркадера.
      - Сюда! Быстрее вниз!
      Под ногами Шанина - узкая лестница с перильцами. Стремительно работая ногами, мальчишка ссыпался вниз. Шанин еле догнал его - спуск был словно на парашюте, в секунды! Полоса гальки. Пристанские фонари... Поднятые сходни... И корма парохода, плывущая как раз под черным бортом дебаркадера.
      Прыжок над вспененной водой - и "Князь Пожарский" принял на борт комиссара Шанина. Сквозь шум колес и шипение пара до комиссара донесло мальчишеский голосишко:
      - Товарищ военный! А вы правда по воздуху летаете?
      Парнишка бежал вдоль перил дебаркадера, догоняя уплывающую в ночь корму парохода.
      - Так точно, друг! Как ангел божий летаю! Спасибо тебе. Скоро прилечу к вам на аэроплане, найду тебя, покатаю по воздуху! Звать как? Где живешь?
      - Звать Макарий Владимирцев. На горке живу. Спросите дом протоиерея отца Николая Златогорского. Он мой дядя. Слышите?
      Летчик показал, что слышал. А сам подумал:
      "Опять этот отец Николай, протоиерей яшемский. Никак его тут, видно, не минуешь!"
      2
      А сам отец Николай, представительный муж зрелых лет, но еще без пролысин и седин в шелковистых, хорошо промытых и расчесанных волосах, спешно собирался покинуть Кострому.
      Служебная его поездка прошла успешно, разрешение на устройство Яшемской трудовой сельскохозяйственной религиозной общины-коммуны получено, иначе говоря, новая ипостась для сохранения яшемского Назарьевского монастыря благополучно найдена.
      Закончив дела в губернском городе, отец Николай сперва терпеливо ожидал выздоровления старца Савватия и послушницы Антонины. Их привезли в костромскую больницу вскоре после спасения с баржи.
      Антонина причастилась и исповедалась у отца Николая. Выслушав исповедь, пастырь помолился за упокой души раба божия Александра, принявшего смерть мученическую за други своя. Священник послал соболезнование старшему брату погибшего Ивану Овчинникову. Затем он потолковал с Савватием, и оба иерея пришли к одному выводу: после гибели жениха Антонине самим божьим промыслом начертан иной путь - не простой семейный жребий, а высокий удел служения церкви.
      Отец Николай гордился Антониной, самой заметной, самой любимой своей послушницей в монастыре. Недаром он первым приметил ее, разгадал подвижницу будущую в юной сиротке. Сиротке?..
      Господи, жив ли, нет ли ее родитель, можно ли без содрогания сопоставить мысль о непорочной Антонине, юной христианке, с образом безбожника-революционера? Портрет этого человека умирающая Мария Шанина, Тонина мать, передала в руки исповедника. Он сохранен. На обороте адрес... Нередко отцу Николаю попадается на глаза этот портрет летчика с упрямым лицом и печатью антихристовой. Портрет хранится в заветной шкатулке, и, когда отцу Николаю случается перебирать бумаги и ценности, глаза летчика с фотографии встречаются с глазами священника. Именно такие, как летчик Шанин, отрекаются даже от предсмертной исповеди. Жив он или нет - не назовет его Антонина отцом! Об этом сумеет позаботиться ее духовный отец, соборный протоиерей Николай Златогорский!
      Досадно было опаздывать к ярмарке - тут-то и пустить бы умелый слушок о чудесном спасении узников с баржи силой чистой молитвы Антонины яшемской... Ведь в монастыре Назарьевском есть уже немало притягательных вещей: чудотворная икона, литургии на пристанях, образцовое хозяйство, лучшее в губернии, архиерейские молебны с водосвятием, крестные ходы по всей округе... Не хватает собственной святой, о чьих подвигах, славе и пророчествах далеко разносилась бы молва по всему православному миру... Давно задумывался об этом отец Николай, и теперь замысел близок к осуществлению.
      Но тут-то и произошло нечто столь неожиданное, что и заставило отца Николая заторопиться из Костромы, несмотря на недуги спутников!
      Его позвали исповедовать умирающего в одну из костромских городских больниц. Исполнив эту обязанность, он неторопливо шел по коридору к выходу. Дверь одной палаты была открыта, и священник невольно обратил внимание на знакомое лицо с синими страдальческими глазами.
      У больного была забинтована нога и рука.
      Вот он повернул голову, увидел шедшего мимо палаты отца Николая и приветливо улыбнулся ему, как доброму знакомому. Отец протоиерей хмуро прошествовал мимо; не ответив на поклон, однако сомнений быть не могло: на койке лежал Александр Васильевич Овчинников, притом явно выздоравливающий!..
      Нет, нет, никаких помех святому делу теперь уже быть не может! Невозможно отнять Антонину у бога! Значит, скорее в Яшму, где все должно совершиться быстро, чтобы пути назад уже не осталось! Обитель обретет свою святую!
      Два знаменитых русских князя, самолетский "Князь Иоанн Калита", шедший вниз, и русинский "Князь Пожарский", торопившийся вверх, встретились ночью в Томне, у одной угольной баржи. Пароходы стали бок о бок и лишь перед рассветом закончили бункеровку.
      Комиссар Шанин спал на кожаном диване в салоне "Князя Пожарского". Он с головой укрылся своим черным летным регланом с крылышками и не мог видеть, как вышла на пустую палубу "Иоанна Калиты" тоненькая большеглазая девушка в черной одежде. Человек, знакомый с живописью, мог бы принять ее. за оживший образ с нестеровской картины.
      Девушка придерживалась за перила, как выздоравливающая, и неуверенно шла кругом палубного настила. Так обошла она тихонечко всю палубу и стала на корме в тень, когда пароходы, включив прожекторы, начали работать колесами и медленно отдаляться друг от друга.
      Луч прожектора соскользнул с черной женской фигурки на корме, сбежал вниз и расплылся слабым желтым пятном на воде: "Князь Иоанн Калита" разминулся с "Князем Пожарским".
      И опять за бортом "Калиты" лишь темная река в просторных и пустынных берегах.
      Как величаво ее медленное шествие к югу, под буйные ветры Каспия! Течет и течет изо дня в день спокойная вода, обходит перекат за перекатом бакен за бакеном. Течет и плещет в меловые скалы и глинистые обрывы. течет под солнцем и под снегом, под ливнями и градом, течет и под струями смертоносного свинца. Ведь еще так недавно и так близко отсюда вскипала эта волжская вода от пулеметной ярости и взяла навек в свои глубокие недра черную лодочку и отважного пловца...
      Скорей бы к бревенчатому срубу в лесах, чтобы уж не видеть больше ни этой жестокой реки с пароходами, ни мятущихся в суете людей.
      Вот он, уже различим с палубы, остров спасения от скорбей, остров забвения всех земных горестей и печалей - женский Назарьевский монастырь на взгорке.
      Но даже здесь, в святом месте, где спит вечным сном родная мать, не чает сердце обрести успокоение. Здесь перед очами все та же река с пароходами и большое село с людской суетой на ярмарках и пристанях. Нет, прочь и отсюда, от места божьего, но многолюдного! Здесь лишь положено совершиться обряду, навеки отрешающему душу от земного. Сразу же по свершении обряда - в скит, за ту зубчатую, как пила, синюю стену на краю окоема, в глухой заречной заболотной стороне!
      "Князь Иоанн Калита" сбавляет ход. Его долгий гудок будит звучной своей медью утреннее эхо в яшемских верховьях и низовьях. Монастырской лестницей-уже спускается отец Афанасий с хором знакомых послушниц и монахинь встречать пароход...
      Сошла с "Калиты" на пристани Яшма и артель мужиков-торговцев. Артель привезла на ярмарку самый ходовой товар - десяток пудов русского масла. Еще на пароходе многие приценялись к их маслу, хорошую цену давали, но артельщики желали совершить сделку на самой ярмарке. Контроль придрался, почему тяжелые ящики идут не багажом, а как ручная кладь. Задобрил контролеров староста артели - дескать, груз принадлежит девятерым пассажирам, превышение веса невелико. Пошли себе с миром! Только насчет сделки, видимо, что-то передумали: купили лошадь и телегу, на пароме переправились со своими тяжелыми ящиками за Волгу.
      Видели их будто проездом в деревне Козлихе, потом и слуху о них не стало...
      ...Холодными и ненастными сумерками, уже перед ледоставом 1918 года, в калитку яшемского монастыря постучался одинокий путник. Одет он был в латаную и потертую крестьянскую одежку с чужого плеча. Привратница с неудовольствием открыла бедному богомольцу. У таких и на гостиницу обычно не хватает, в часовне ночуют, где по ночам не заперто и читают акафисты.
      - Ну входи, что ли, родимый. В гостиницу направишься или в часовню тебе стежку показать?
      - Слушай, мать Гликерия, в монастырь покамест я не войду...
      - Батюшки-светы! Никак... Ивана Овчинникова... младший брат?
      - Он самый, Александром звать, коли забыла.
      - Да ведь отпели тебя в соборе! И сейчас поминания поют. Брат заказывал отцу Николаю.
      - Отцу Николаю? Вот как? Чудно мне это...
      - Да все мы слыхали, дескать, потонул Алексашка в Волге, ближних выручая. Иные даже всплакнули по тебе, молодцу. А матушка ваша от горя во гроб легла. Скоро сорок дён справлять. На могилку сходил?
      - Не успел еще. Нынче из Кинешмы пешой пришел. Ты мне скажи: Тоня воротилась в монастырь или нет?
      Сашка мял в руках шапку. Холодный ветер из Заволжья шевелил его светлые кудри, отраставшие после больничных ножниц. Привратница глянула на Сашку, вздохнула и произнесла:
      - Антонина-послушница для мира умерла. Уже три месяца, как в соборе сам владыка епископ ее в монахини постриг...
      Сашку будто покачнуло ветром. Он ухватился за каменный выступ стены. Привратница было заговорила, но он перебил:
      - Постой! Где сейчас Антонина?
      - Да говорят же тебе, нет больше Антонины-сестрицы! Есть монахиня, инокиня скитская, святая целительница Анастасия. В лесах она спасается, и где - про то нам говорить не ведено! А то уж тут летатель один про нее сторожа расспрашивал...
      3
      Первый сухой снежок присыпал бумажные цветы венков, ленты с черными надписями и хвойные лапы, успевшие пожелтеть. Теперь оба родителя Александра Овчинникова покоятся рядом, как жили.
      Шаги сзади. Сашка сидел на скамеечке внутри ограды. Думал, идет брат Иван. Ко встрече с ним Сашка себя еще не подготовил, не хотел слушать уговоры насчет старого конского ремесла... Нет, идет не брат, а подгулявший кладбищенский сторож.
      - Александру Васильевичу почтение! Мамашу помянуть пришел? Постой, постой! Да ведь тебя же самого... того-с! Теперь, стало быть, за здравие бы надо, коли жив и здрав... Чего молчишь?.. А ты, я гляжу, гордец! Нехорошо! Знаешь, какие люди ко мне с полным доверием идут? На, читай письмо от воздушного летчика. Мой первый друг!
      На свежем конверте - твердый почерк: от Сергея Капитоновича Шанина, Московская губерния, авиаотряд...
      Сашка вынул сложенный листок и прочел письмо. Комиссар авиаотряда справлялся, в порядке ли могила Марии Шаниной, нет ли новых вестей о пропавшей дочери, Антонине Шаниной...
      - Во! Видал! Только что получил, это уже второе с осени. Отец Николай про это письмо еще не знает, а то отберет, как и первое... Обижает он меня, зверь косматый! Трое суток надысь связанным держал, от владыки прятал, пока владыка тут послушницу в монахини постригал.
      Владимир Данилович Дементьев, сын яшемского рыбака, был назначен капитаном на самолетский пароход уже при Советской власти. Освободил досрочно Дементьева от последних осенних рейсов 1918 года бандитский обстрел парохода из-за лесных левобережных зарослей невдалеке от Яшмы, против Жареного Бугра на Волге. За выздоравливающим ухаживала дома, в яшемской Рыбачьей слободке, жена, учительница Елена Кондратьевна. Сидя за письменным столом, Дементьев раздумывал, как наилучшим образом применять речные суда для боев гражданской войны.
      Снаружи на крыльце что-то зашуршало. Прихрамывая, Дементьев подошел к дверям. Чья-то тень на окне в сенях. Затаился, что ли?
      Револьвер остался в комнате, но в сенях прислонен к стене топор. Дементьев уж потянулся за ним, но уловил из-за двери не то вздох, не то стон. Капитан отодвинул засов, но снаружи кто-то так привалился к ней, что хозяину пришлось поднажать - и к самым ногам его рухнул человек в латаной одежде.
      Когда домой вернулась Елена Кондратьевна с прислугой, на кухне, к их удивлению, уже была истоплена печь, пахло жженым тряпьем и банным духом. А в столовой сидел бледный, исхудавший Сашка Овчинников, бывший ее ученик, облаченный в капитанский китель и форменные брюки. Владимир Данилович был очень взволнован и сказал, что Сашку надо поскорее поставить на ноги.
      Главное же, чтобы Елена Кондратьевна потом, как Сашка окрепнет, не вздумала чему-либо удивляться в его дальнейшем поведении... Ей самой надлежало немедленно отправляться в Кинешму с письмом в Москву на имя комиссара Шанина... Никто в Яшме не должен увидеть даже адрес на конверте. Было там и про лесную банду, обстрелявшую пароход, и про скитскую монахиню Анастасию. Советовал капитан агитэскадрилью прислать, крестьянам помочь "красное рождество" в селе провести...
      ...Эх и довелось посудачить сельским яшемским сплетницам и монахиням над разнесчастными приключениями воскресшего Алексашки! Ни в какую ячейку партейную не пошел, как вначале грозился! Поокреп у капитана с приезда, да тут и понял, как горек-то чужой хлеб! Прямехонько к брату Ивану прилетел: мол, прости, хватил горя на чужой сторонке, принимай обратно под отчий кров! Дома и стены лечат!
      Ну выпивка тут у них была большущая, Иван выговаривал Сашке за дела его неразумные. А вскорости взобрался Сашка на коня своего доброго и обычным манером, как Иван велел, подался вниз, за конями. Говорили, будто он их из области Войска Донского, что ли, пригонит для хозяйства монастырского.
      4
      Борис Сергеевич Коновальцев, бывший управляющий зуровским поместьем Солнцево, теперь окончательно перебрался в Кинешму.
      В ожидании обеда Борис Сергеевич глядит на снежные заволжские дали. По случаю воскресного дня не нужно идти на службу. Супруги, карточек ради, устроились служить: он - преподавателем хорового пения в здешней "муздрамстудии" при клубе, она - секретарем совтрудшколы, шкрабом.
      Коновальцев придвинул кресло ближе к окну и благодушно следил, как, минуя вешки и проруби, ползет по снежной целине крошечная человеческая фигурка. Вот ведь чернеет среди снегов козявочка, и тоже, поди, сердчишко у нее стучит, в голове какие-нибудь мысли роятся, в тепло ей охота, но гонит житейская надобность, и ползет она, болезная, в человеческий муравейник, городок Кинешму. Борис Сергеевич даже поднес к глазам бинокль - память о сыне-артиллеристе.
      В бинокль видно: мужчина. Бородат. Папаха. Котомка за спиной. Неизвестно, что именно привлекло внимание Коновальцева к этой фигурке, но он следил за ней, пока человек с котомкой не исчез за кромкой берегового откоса...
      ...Встречу бывшего управляющего зуровским поместьем с бывшим зуровским адъютантом нельзя было назвать сердечной. Анна Григорьевна сидела за столом с поджатыми губами. Бедный Николенька наспех зарыт в Ярославле, а вовлекший сына в эту безумную авантюру Михаил Стельцов опять явился в дом, теперь к мужу. Уплетает за обе щеки и поглядывает, что налито в графине... Простая вода из Волги, да-с! Ведь опять, верно, заговорщицкие планы? Ну уж теперь не ждите!..
      После обеда хозяин и гость проследовали в спальню, но Анне Григорьевне их беседа хорошо слышна.
      - Ну рассказывайте... Откуда к нам?
      - Это, знаете ли, длинная история. В общем-то, из лесов.
      - Да ведь кое-что известно из газет. Вы что же, участвовали там, в солнцевском деле?
      - Участвовал.
      - Н-да, жаркую вы там баню учинили. Ни села, ни жителей, ни посевов. Даже рощи вокруг села выгорели... А обстрел парохода "Василий Шуйский" и ранение капитана Дементьева тоже ваш подвиг?
      - Наш.
      - Все это, знаете ли, жесты безнадежного отчаяния. По моему разумению, нехорошо-с! Сеете ненависть, пожнете беду сами.
      - Это дела уже минувшие. Сейчас надо смотреть вперед.
      - А впереди, смею спросить, усматриваете маяк надежды?
      - Помощь белому движению растет. Формируются новые армии против большевиков. Тот запоздавший к июлю морской десант союзников все-таки высажен в Архангельске, хотя, увы, и поздно. 17 кораблей! Армада! Эх, не опоздай они тогда - мы бы сейчас с вами в московском ресторане сидели! Словом, Европа понимает, что Россию большевистскую надобно свалить любой ценой. Это цель!
      - Желал бы, господин подпоручик, прежде всего осведомиться, какова цель... вашего визита ко мне? Верно, вы здесь не для обмена вчерашними новостями?
      - У меня к вам поручение нашего командира, капитана Зурова.
      - Вот оно что! Значит, Павел Георгиевич жив?
      - Как и я, капитан случайно покинул здание за минуты перед взрывом. Отрядом, действия коего вам известны, командует он. Но мы прекращаем действия в тылу и выводим отряд на соединение с главными силами добровольческих армий, в направлении Перми.
      - Прекрасно, но... я-то тут при чем?
      - Капитан Зуров хотел бы иметь при себе юридические бумаги на свое имение Солнцево. За ними я и прибыл к вам.
      - Хм. Отнюдь не простои вопрос. Вы сами, господин Стельцов, изволили деятельно участвовать прошлой осенью в переоформлении поместья Солнцево на другое, подставное лицо. Или забыли? Законным владельцем числится на бумаге мой подопечный, юноша Макарий Владимирцев.
      - Он по-прежнему в Кинешме?
      - Да, с матерью. В школе учится. Летом гостит в Яшме.
      - Каков же ваш практический совет капитану Павлу Зурову?
      - Таков же, каков был и Зурову-отцу. Пусть держит этого юношу Макария Владимирцева.поближе к своей особе. Пусть припугнет его, будто красные рыщут по следу солнцевского помещика и бывшего кадета. Мать у него неумная и напуганная женщина. Только... стоит ли вся эта овчинка выделки? Вы рискуете быть узнанным.
      - Это уж моя печаль. Дело все же о четверти миллиона.
      - На мой взгляд, более чем сомнительных, пока красные в силе. Скажите-ка, где же сейчас дислоцируется зуровский отряд?
      - О, вы хотите выведать военную тайну! Вам-то скажу. Понимаете, один из наших офицеров, некто Иван Губанов...
      - Хромой пулеметчик-артист?
      - Он самый... Подсказал нам укрытие, где сам черт нас не сыщет заволжские скиты! За непроходимым болотом. Глушь, волков полно. Население реденькое, к богомольцам привычное. Нашли один скит заброшенный, на отшибе. Стены - дубовые, на века срублены, тын еще крепкий, по углам - наши пулеметы на турелях...
      - Откуда же турели, подпоручик?
      - Ну это я для красного словца. В пень вгоняем тележную ось, насаживаем колесо, а к нему пулемет привязываем за катки. Круговой обстрел...
      - А в скитах этих одни мужчины спасаются?
      - Сперва видели только мужчин, потом оказалось, что в восьми верстах, за лесом, есть и женский скит. Тут даже опасность некоторая для нас таилась.
      - Опасность? Какая же?
      - Да появилась там совсем недавно некая новоявленная святая. Только стали мы обживать нашу крепость, тут и привозят в женский скит эту чудотворицу. Сразу по всей округе разнеслось. Переправа через болото тяжелейшая, опасная, тайная, а все равно потянулись богомольцы! Нашлась, мол, от всех напастей утешительница и святая целительница. Пришлось нам дополнительные меры маскировки принять. Видите, бородки отпустили. а как из крепости выходим, то подрясники надеваем и скуфейки. Зуров старцев сшить заставил. В таком виде двое побывали в женском скиту.
      - Небось сразу себя и выдали?
      - Нет, Зуров приказал соблюдать полнейшую осторожность. Он сам и ходил с ротмистром Сабуриным. Редкостный, знаете ли, циник, но даже он диву дался, как эту целительницу Анастасию увидел. Молода, красива, держится просто, но так строга - не пошутишь! Видимо, страстная фанатичка какая-то... Ей там все подчинились, даже, говорят, звери лесные.
      - М-да, прямо лесная сказка о деве Февронии... Чего только у нас на матушке-Руси не водится! Что ж, Мишель, рад был вас видеть, прошу передать сердечный привет капитану. Готов посильно ему помогать в деле с поместьем, но... исход этой внутренней, или, как стали говорить, гражданской, войны в России мне далеко не ясен! "Народ отвык в нас видеть древню отрасль воинственных властителей своих", - как сказано у Пушкина... Охотно предложил бы вам гостеприимство, но сами изволите видеть, квартирка чужая.
      Макарий Владимирцев, в черной шапке, сползавшей на лоб, и в непомерно больших валенках, шагал рядом с нагруженными санями. Яшемские мужики возвращались из Кинешмы с покупками к рождеству. Кто-то узнал "попова племянничка", одиноко шедшего в сторону Яшмы, и подозвал к обозу: мол, в компании дорога веселее!
      Утром, на зорьке, увидел он кресты яшемских монастырских храмов и сельской церкви, впервые увидел все это зимой, в непривычном уборе из снега и морозного инея.
      Мальчика не радовала эта рождественская праздничная краса. Он часто озирался назад - не скачут ли следом, чтобы поймать и засадить в тюрьму бывшего солнцевского помещика! Как страшно говорил вчера про злых чекистов дядя Миша Стельцов! Оказывается, они давно ищут Макара, как только разузнали, что в дни восстания он был в Ярославле, желая примкнуть к белый. Он-то, собственно, и не желал вовсе, но разве им докажешь! Спасение теперь в бегстве! Надо спрятаться у попадьи Серафимы. Туда на днях заедет с бумагами из Ярославля подпоручик Стельцов, дядя Миша. Вдвоем с Макаром они тронутся дальше, к белым партизанам Павла Зурова.
      Обозники миновали монастырскую пасеку, кладбище, кирпичную стену со "святыми вратами". Дорога с разлета выбежала на простор торговой площади и потерялась, как река, впадающая в озеро. Обоза вмиг не стало - все мужики пустились рысцой к своим дворам. Макарка поправил котомку за плечами и уныло побрел к волжскому откосу, продрогший, голодный и несчастный. Вот и берег. Макарка глянул вниз, ожидая увидеть на месте пристаней ту же белую пустыню, что и в Кинешме. Но увидел нечто совсем другое!
      На реке, вдоль берега, тянулась расчищенная от снега ледяная дорожка, похожая на каток для коньков. Множество яшемских школьников работали там лопатами и метлами. Немало было и взрослых. Макар сразу узнал учительницу Елену Кондратьевну, ее мужа капитана Дементьева, милиционера Петра Ивановича. По концам ледовой дорожки воткнуты были шесты, на них натянуты кумачовые плакаты: "Даешь красное рождество" и "Привет агитэскадрилье".
      Не успел Макар оправиться от изумления, как с реки раздались еще и звуки музыки. Ребятишки тесно обступили музыкантов. Пристанский матрос Клим растягивал мехи русской гармошки, яшемский партийный секретарь Михаил Жилин дул в трубу, и еще какой-то парень в шинели бил в барабан одной рукой, а в другой держал палочку и ею позванивал о медную тарелку, приделанную к барабану. Лучше, чем на ярмарке летом!
      Тоскливые мысли как метлой вымело из Макаркиной головы. Он узнал товарищей летних игр, своих ребят! Вылетели из головы чекисты, дядя Стельцов, забылась усталость, холод... Он не своим голосом завопил: "Ребятки! И я с вами!" - и ринулся вниз по стремянке. Пролетел мимо попова дома, даже не глянув на него.
      Этот бег-полет напомнил, как летом, в дни ярмарки, он помог незнакомцу-летчику так же вот спуститься и поспеть на пароход.
      - К нам, Макарушка! - кричали ему девочки из группы Елены Кондратьевны. - У нас мальчиков маловато!
      Им возражали другие школьники:
      - Ишь хитрые! Сами-то какие здоровущие! Вам легко расчищать, а нам каково большие лопаты ворочать! К нам иди, Макар!
      Внизу он сбросил котомку на снежный отвал, схватил огромную лопату, от которой вкусно пахло чуть прохваченной морозом осинкой, и взялся за расчистку так рьяно, что вскоре рядом с котомкой лежало и Макарово пальтишко. Никто и не поверил бы, что Макар прибыл продрогшим и иззябшим. От него шел пар. Наконец Жилин объявил:
      - Хватит, ребята! Сколько летчики просили, мы расчистили. Даже с запасцем. Роздых всей команде!
      Ребята угостили Макара пирожком с луком. Две молодки притащили из чайной большой самовар. От него шел дымный и парной дух, как от парохода. Прямо на льду молодицы стали поить желающих горячим медовым сбитнем, какой в старину разносили на ярмарках. Макар еще и в очередь за кружкой стать не успел, как из-за откоса будто налетела снежная буря и прямо над толпой простерли бело-голубые крылья две огромные искусственные птицы.
      До этого дня Макар не видел самолетов - в Ярославле он их проспал, здесь их отроду не бывало. Аппараты сделали круг над излучиной Волги. Головной чуть-чуть набрал высоту и пошел на второй круг, а задний прямо устремился на расчищенную дорожку. Макар зажмурился от страха, выронил изо рта кусок пирога, страшась, не превратится ли самолет в груду обломков и не провалится ли под ним волжский лед...
      Когда мальчик отважился приоткрыть глаза, аэроплан уже успел пробежать треть дорожки, а летчик в шлеме махал с борта рукой. Сквозь треск и хлопки мотора звучала гармоника, труба и медная тарелка. Вся толпа запела песню, которую Макар уже выучил в школе: "Вставай, проклятьем заклейменный". Макар тоже подхватил торжественный мотив, и как бы в такт песне самолет развернулся и отрулил на боковую площадку. Скоро оба самолета стояли на ней рядышком. Четверо летчиков в кожаных костюмах, меховых сапогах и огромных рукавицах спрыгнули на лед. Школьники и взрослые сгрудились около аппаратов.
      Один из воздушных гостей поднялся на крыло, как на трибуну, поздравил крестьян села Яшма с добрым начинанием - красным рождеством и стал доставать из кабины связки книг для яшемских школьников.
      Теперь Макар смог отчетливо разглядеть летчика-оратора. Да, это тот незнакомец, которому в дни ярмарки Макар показал дорогу на пристань, к пароходу "Князь Пожарский". Он же обещал прилететь... Летчик попросил минуту тишины и объявил, что сейчас оба аэроплана покатают лучших учеников яшемской школы. Их поднимут в воздух!
      Макара сразу оттеснили. Он не пытался протискаться вперед, не смея и мечтать о таком счастье. Он, верно, согласился бы пожертвовать за это полжизни, но сам понимал, что двум аппаратам не успеть прокатить даже первых учеников.
      И вдруг случилось чудо. Человек на крыле громко спросил:
      - Ребятки! Кто из вас знает Макария Владимирцева?
      Мальчик остолбенел. Но его тотчас подхватили под руки и потащили к самолету. Он близко увидел и натянутые струны расчалок, и красный пропеллер, и дутые шины колес. И лицо своего старого знакомого, обрамленное вырезом кожаного шлема.
      - Здорово, друг! - услышал он будто сквозь сон. - Что же ты, брат, даже без пальтишка? Так простудиться можно и на реке, не только наверху, в полете! Вот, ребята, я первым подниму в воздух Макара, потому что не забыл услуги, которую он оказал мне осенью. Помогите ему потеплее одеться. Ты не боишься, а?
      Нет, Макар, робкий тихоня в обстановке обычной, сейчас ничуть не боялся. Он только сильно волновался, но не от страха, от радости. Вмиг оказалась на нем шубенка. Учительница укутывала его теплым шарфом, а милиционер держал наготове меховой тулупчик, чтобы завернуть в него первого воздушного пассажира-яшемца. Кругом галдели ребячьи голоса.
      И вдруг что-то тревожное уловил Макар в этом щебетании. Всем существом он почувствовал, что над его безмерным счастьем нависает угроза. Она исходит от привычного, но такого ненужного сейчас слова: "Попадья! Попадья!"
      И беда грянула!
      Резкий голос Серафимы Петровны прозвучал рядом, покрывая галдеж. Из расступившейся толпы шла к нему тетка. Она раскинула руки будто для материнского объятия, но глаза метали молнии гнева.
      - Сейчас же отпустите ребенка, гражданин летатель! Что за моду взяли, детей увозить! Макарушка, домой сейчас же!
      Кругом сделалось тихо. Тетка уже вцепилась в Макаркино плечо, рванула с него чужой шарф и прихватила при этом шапку.
      - Вы простудите мальчика, гражданка, - спокойно сказал летчик. - Что же вы его на морозе раздели?
      - Молчал бы лучше, разбойник! - потеряла спокойствие матушка Серафима. - Ступай домой, Макарушка, вон и батюшка наш, отец Николай, сюда поспешает на выручку тебе. Иди, миленький, отсюдова, не позволим летателям увезти тебя, сердечного!..
      - Граждане, - обернулся летчик к толпе, - кто она ему?
      Но сам отец Николай уже подошел к аппаратам.
      - Кто она ему, - сказал он мягко, - не столь важно, ибо на ней лежит ответственность за сего отрока в отсутствии матери. Против желания родственников никому не дозволено...
      - Макар! - крикнул летчик. - Да сам-то ты чего же молчишь? Если тебе хочется полететь - скажи это гражданину служителю культа!
      Но мальчик уже понял, что все погибло. С опущенной головой он неподвижно стоял без шапки у крыла аэроплана.
      - Уведи отрока, Серафима! - строго приказал отец Николай, покидая поле боя как победитель. - Ступай, Макарушка!
      - Шапку хоть наденьте ему, заботливые пастыри! - вслед сказал летчик. Мимо милиционера, еще державшего тулупчик, мимо расступившихся школьников повели супруги Златогорские убитого горем Макара. Кто-то протянул ему котомку, но Серафима Петровна перехватила ее и понесла сама. На Макара напялили шапку. Еще на лестнице-стремянке отец Николай стал пояснять, что нынешний смиренный отказ Макара от греховного удовольствия зачтется ему в будущем как проявление главной христианской добродетели - смирения.
      ...Дома, когда Макар уснул в слезах, попадья извлекла из котомки письмо и прочла мужу.
      - Ну подумай, отче, - возмущалась она вслух, - до чего ребячлив этот малец! Кинуть на снегу котомку с таким письмом!
      Рукою Макаркиной матери, но явно под диктовку подпоручика Стельцова было в конце приписано: "Сима! Пошли весточку новым богомольцам, что брата Михаила старец Борис благословил податься, ко святыням ярославским. Назад будет через недельку. Отрок должен дождаться его у тебя Потом вкупе с отроком брат Михаил пристанет к остальной братии. Если потребуется, пусть богомольцы справляются у Марфы".
      Про "новых богомольцев" на заволжской стороне отец Николай знал давно. Монастырские и скитские решили помочь опасным гостям пройти лесным путем на Керженец и Ветлугу к скитам староверов. С теми у заволжских скитников есть постоянные сношения. Вот-вот собирались уйти из-под Яшмы опасные постояльцы, отлегла было забота, и вдруг новая напасть - прилетели эти бесовские самолеты. В предчувствии опасности отец Николай потек следом за матушкой на реку. чтобы поближе взглянуть: нет ли среди них того...
      Худшие опасения подтвердились. Прилетел именно тот. Летчик с фотографии, что хранится шесть лет в железном ларчике. Какие у него могли быть прежде встречи с наивным Макаркой? Что за услугу успел оказать ему Макар? Как примет инокиня Анастасия весть о том, что родитель ее жив и давно разыскивает дочь? О нет, нет! Этой встрече необходимо помешать! Иначе беда. Ведь через любимую духовную дочь отец Николай надеялся обрести незримую власть над монастырем, чтобы превратить его в духовную твердыню с прославленной святой. И вдруг угроза! Дочь может узнать, как пастырь "разыскивал" отца. Дальше комиссар неминуемо установит и еще кое-что... Ни патриарх, ни епархия не снимут тогда с пастыря позорного пятна... Как же быть дальше?
      Макарку удалить из Яшмы! Исключить его повторную встречу с авиаторами. Но... сама инокиня? Тридцать верст за рекой - слишком ничтожное расстояние для энергичных авиаторов. Значит, отослать и Анастасию-монахиню подальше в леса?
      С кем отослать? Куда? Пожалуй, вернее всего в те же глухие керженские скиты старообрядцев, куда уходят гости-офицеры. Не агнцы они, не столпы добродетели, но выбора нет, да и сила духа ее велика, сумеет внушить к себе уважение. Значит, спешно послать гонца в скит с приказанием инокине и письмом начальнику отряда...
      Ох уж эти проклятые моторы на реке! Дрожит весь домик на откосе. Пришли две подводы с бензином из Кинешмы. Вот как анафемская власть веселит сельских ребятишек! Чтобы на празднике рождества Христова они стояли не в соборе, внимая песнопениям, а на реке торчали, около самолетов. Впрочем, это мысли попутные...
      - Серафима! - кричит он супруге. - Сбегай к Андрейке-мужику, собери Макарушку в дорогу, к Марфе. Стельцова он дождется там, в трактире... А потом отца Афанасия ко мне!
      ...От Яшмы до придорожного Михайловского трактира, известного прежде под названием "Лихой привет", - верст двадцать. Через час после того, как отец Николай начал распоряжаться, Макарка уже лежал в крестьянских розвальнях, укутанный в овчинный тулуп.
      Макарка дремал, смутно ощущая, что скрипят сани все заунывнее и тише. Наконец скрип и вовсе прекратился. Мальчик почувствовал, что его трясут. Он ощутил на лице морозный воздух. Кругом стлалось снежное поле, а прямо по дороге чернела зубчатая стена леса. Было темно.
      - Ты слышь, паренек! - тормошил его возница. - Не поеду я дале. Потому как мужики в одиночку мимо этого "привета",не того... Пешком дошагаешь. Верст пять лесом. Либо семь. Тулуп, вестимо, назад свезу, в нем не дойдешь. Прощевай, парень, будь здрав.
      Лошадь, нелепо разбрасывая ноги в стороны, полезла в сугроб, поворачивая вспять. Макар же двинулся к лесу. Малоезженую дорогу занесло поземкой, ветер мешал глядеть вперед, шапка наползала на глаза. Слева, из-за деревьев, приоткрылся белый простор Волги. Сзади поднимался месяц, и на лесной дороге мальчик видел теперь собственную тень.
      Между дорогой и откосом долго тянулась поросль голых кустов и молодых сосенок-елочек. Всматриваясь сквозь эту поросль в заволжскую даль, Макар заметил на том берегу зеленовато-желтые огоньки, недалеко от противоположного берега. Подумал, деревушка. И лишь пятью минутами спустя, когда огоньки мелькнули уже на снежной целине реки, мальчик сообразил, что они движутся. Еще через несколько минут до него долетел протяжный вой.
      Путь лежал навстречу огонькам и звукам! И хотя прошел Макар уже не меньше пяти-шести верст и трактир не мог быть очень далек, но каждый следующий шаг доставался с трудом. Мальчик вздрагивал, когда с дерева падал снежный ком или скрипел ствол сосны. По-зимнему темное небо вызвездилось, и первый месяц девятнадцатого года высоко встал над лесным краем.
      И вдруг слева от дороги в белом сиянии месяца Макар увидел плетень. Он протянулся вдоль дороги, а затем перешел в подобие тына или частокола. Макарка вспомнил школьные картинки о городьбе древних славян... Вот и ворота старинного покроя с навесом и толстой доской-подворотней. Сбоку от ворот - калитка, крепко запертая изнутри.
      Сквозь щелочку в воротах Макар увидел во дворе строение - жилой дом, судя по проблеску света между створками закрытых ставней. Во дворе проснулась собака, не спущенная на ночь с привязи. Кто-то вышел в сени унимать расходившегося пса. Валенки скрипнули по снегу - лесной житель подошел к калитке и окликнул путника:
      - Кого бог принес?
      А Макар вдруг испугался, что его могут не впустить и что опять придется брести одному по темному лесу и ждать поминутно встречи с волками на дороге. Он только кашлянул слабо, поперхнулся и... умолк!
      Человек во дворе спросил:
      - Сколько вас там?
      В ответ послышался чуть не плач:
      - Один.
      - Откуда ты взялся?
      - Из Кинешмы. А сейчас из Яшмы.
      - Кого здесь ищешь?
      - Ма-ма-р-фу Овчинникову!
      Засовы громыхнули, калитка отворилась.
      - Проходи в избу:
      Крыльцо у дома было широкое, ступени вымыты, и снег под крыльцом разметен старательно На ступенях лежал домотканый половик. Просторны были и сени, озаренные лампадой перед суровым ликом Николы-угодника, заступника странников и путников.
      Из горницы пахнуло духом зажиточного крестьянского жилья: тут и залах кожаной о6уви, и мясных щей, и дегтя, и кислого молока, и гарного масла для лампад, и смолистый аромат сосны от стен, от дров, от кучки стружек, брошенных у печи для растопки.
      Перешагнув порог, Макар всем существом своим окунулся в теплую волну этого запаха довольства и покоя. Сутуловатый мужчина в полушубке, накинутом на плечи, - это он открывал Макару калитку - показал вошедшему на хозяйку дома и сказал:
      - Ну вот она, Марфа Никитична Овчинникова, самолично!
      Гость вытащил из кармана шубейки глубоко запрятанный пакет - от попадьи Пока Марфа читала письмо, Макар украдкой разглядывал обитателей придорожного трактира, о котором ходила в Яшме столь недобрая молва. Марфа Овчинникова была на первый взгляд как-то безлика, не худа и не дородна, не молода и не стара. Двигалась незаметно и неслышно, но движения были. точны и быстры, как у хищника. Хозяин подворья, Марфин муж Степан, оказался угрюмым мужиком с седеющей бородой и. глубокими складками на лбу...
      - А иконам поклониться - голова отвалится, что ли? - этот сердитый старческий окрик исходил откуда-то сверху. Макар и вовсе растерялся: в школе он действительно отвык класть поклоны, и дома мать не принуждала... Он глянул вверх
      Свесив ноги с печки, сидел под притолокой древний-древний дед. Облысевший лоб его и голое темя окружали колечки всклокоченных тоненьких волосиков такой белизны, как пух у зимнего зайца. Смуглая морщинистая кожа ссохлась и будто истерлась на сгибах. Из-под ворота черной рубахи высунулся нательный крест. Глаза, голубые как выцветший ситец, смотрели строго.
      Сутулый провожатый Макара помог деду слезть с печи. Оборотясь к киоту, дед долго клал земные поклоны и крестился. Тем временем Марфа дочитала письмо, повернулась к мужу:
      - Слышь, Степан, яшемская попадья просит оставить у нас на недельку. Потом за ним от богомольцев приедут... Как тебя, Макар, что ли?.. Раздевайся покуда!
      Сутулого звали Артамон. Дальний родственник хозяина, он жил на этом подворье в качестве работника и подручного Степана.
      Пока Макар осваивался с новым обиталищем и хозяевами трактира, работник Артамон несколько раз выходил в сени и прислушивался... Кого-то ждут?
      И вдруг неожиданно громко и весело Артамон крикнул:
      - Ну наконец дождались! Будто сам едет!
      Глава пятая. ПО ВОЛКАМ
      1
      Хозяева трактира, прозванного "Лихим приветом", торжественно встречали долгожданного гостя. Вышел на крыльцо и Макарка Владимирцев. Древнему деду Павлу помогли надеть враспашку суконный зипун, точно такой, в каком был нарисован в Макаровой школьной хрестоматии костромской старец Иван Сусанин. Хозяин вынес снятый с крюка фонарь. Артамон открывал ворота. Сквозь шорох ветерка издали слышался слабый топот коней, казалось, идет на рыси по санной тропе конный взвод. Марфа стояла па крыльце с хлебом-солью, дед Павел разводил руками, будто желая заключить приезжих в объятия. Вот и кони!
      Они шли попарно, но... не было наездников! За первой парой показалась вторая, третья... И лишь когда первая пара уже входила в ворота, Макар понял, что это не верховые лошади, а упряжка, и что весь десяток коней, на диво ладных и статных, легко несет крошечные санки, крытые ковром. Полулежал в санках один-единственный человек.
      Барашковая шапка... Темно-зеленый казакин, опоясанный красным шарфом. Выразительно торчит из-за лояса наган без кобуры. И пока седок троекратно целовал в обе щеки хозяйку и пил вино из чарочки, поднесенной на одном подносе с хлебом-солью, Макар понял, что прибыл на подворье не кто иной, как Александр Васильевич Овчинников.
      Пока лошади не стали по стойлам, Сашка не уходил со двора. Дед Павел давал советы, огладил последнюю пару и помог очистить коням ноздри от льдышек-сосулек. Артамон даже при-вздохнул:
      - Чудо как хороши, Ляксандр Васильевич! Кому и ездить ноне на таких, окромя тебя самого?
      За ужином Сашка ел плотно, но на бутылку не налегал, и Макару показалось, будто этот долгожданный гость трактирщиков остается все время чуть-чуть настороже. Налил он рюмочку и Макару, первую в его жизни. От нее стало весело и даже немного щекотно во всем теле. Макар отважился спросить гостя:
      - А волков вы по дороге из нагана стреляли?
      Сашка живо к нему обернулся:
      - Не поверишь, а разочка два пришлось-таки стрельнуть. Прямо стаями ходят, обнаглели. И здесь есть, поблизости. Как же тебя одного на опасной дороге в лесу бросили? А в Яшме что нового?
      Макар начал рассказывать о красном рождестве. От него не укрылось, что Овчинников заинтересовался прилетом аэропланов, но, как только он похвастал, будто давно знает главного летчика, Сашка неожиданно встал, зевая...
      - Ну.поели, потолковали, и будет! Слышь, Степан, перед сдачей коней монастырю надо им роздых дать, чтобы в тело вошли. А сам я давненько по волкам собирался. Ружье с собой, в санках лежит... Приманку найдешь? И картечи заряда на четыре?
      - Картечи вдосталь, и обертка для приманки давно под телят кинута. Поросенок есть голосистый. Хоть сейчас поезжай.
      - Слыхал я летом от старца Савватия, будто у его скита знаменитые волчьи места. Самому-то там бывать не случалось.
      - К нам волк только на промысел зимой подается, - вставил дед Павел. А логовища у него за Козлихинским болотом.
      - Коли мест не знаешь - в болото и угодишь! - Макара поразило злобно-насмешливое выражение Марфиного лица. - Заедешь в Козлихинское болото не знамши - и целительница скитская не спасет!
      - Какая целительнища? - простодушно удивился Сашка.
      - Будто не слышал? - Марфа отвела взор. Стала прибирать со стола, безжалостно гремя посудой. - Чего мало пили-ели?
      - Чай, не последний день живем, - сказал Сашка. - Нынче устал с дороги. В донышки и завтра поколотим! Идем-ка, Макар, к деду на печь. Неделя, как в тепле домашнем не ложился...
      Дед тихонько свистел носом. Клонило в сон и усталого Макара. Мальчик прислушивался, как расходится на дворе ветер. Он по-волчьи выл в печной трубе, но дома слушать этот вой не страшно... Вдруг Макар ощутил толчок под бок и открыл глаза. Сашка держал палец у рта.
      - Тсс! - уловил Макар его шепот. - Ни слова не болтай, парень, про летчика Шанина. А завтра попросись со мною на охоту...
      Никогда Макар не ездил по такому лесу. Здесь было красивее и торжественнее, чем в кафедральном соборе. Могучие кроны сосен смыкались чуть не в облаках, образуя в вышине почти сплошной свод, подпертый бронзовыми колоннами стволов. Снежные карнизы со всех сторон окаймляли свод, нависали над тропой. Дремучий бор был недвижим и тих. Снежные хлопья бесшумно опускались на хвою, покрывали словно накидкой плечи седоков, таяли на крупе коня.
      От Волги они отдалились десятка на два верст, объехали Козлиху, пересекли две лощины и вновь начали спускаться к низине - гиблой Козлихинскои пустоши.
      Давно заметил Сашка еще один след: санки на широких полозьях, натертых воском. От Макара Сашка знал, что в ночь выехал сюда посланец отца Николая. Авось на его след и напали, по нему бы и добраться до тайного скита... А там? Неужто откажется Тоня хоть словом перемолвиться?
      Макар во все глаза глядит на лесные дива, но и обязанности своей не забывает: на его попечении поросенок. Мальчик пригрел его под тулупом, чтобы раньше времени не завизжал и не захрюкал.
      - - Не замерз, друг-охотничек? Присматривай место для привала!
      Нашли огромный вывороченный корень палой сосны. Когда на корнях заиграл огонь костра, Макар рассказал Сашке о своих невзгодах. Теперь один бог знает, что придется испытать среди зуровцев-партизан, что прячутся здесь, близ скитов лесных.
      - Близ скитов? - удивился Сашка. - А почему чекисты за тобою гоняются? Лет-то тебе сколько?
      - Я в корпусе на офицера учился. Четыре года. Потом имение зуровское на меня записано. А лет мне четырнадцать.
      - Да, брат, для чекистов ты самый страшный зверь. Только поймать тебя - и всей заварухе с белыми конец!.. - рассмеялся Сашка.
      После роздыха добрались до болота Поредел лес, потянулся мелкий березняк, осинник, ельник. Из-под сугробов торчали метелки камыша и куги.
      Лошадь вдруг провалилась передними ногами, рванулась и чуть не опрокинула сани. Кое-как Сашка помог ей выбраться из мочажины задом.
      - Легко, брат, отделались, даже валенки почти сухие! Верно говорят: не зная броду, не суйся в воду! Думал, с налета до Савватия доберемся. Небось и он меня в поминовение записал? - говорил Сашка.
      - Поминали вместе с Антониной. Кто знал, что ты живой?
      - Ты-то знал! Да услали тебя сразу, понимаю... Что ж, пора охоту начинать. Теперь сам берись за вожжи и поросенка слегка пощипывай, а я в задке лежать буду с ружьем.
      ...На малоезженую дорогу от деревни Козлихи к сельцу Заречью, что уже верстах в пяти от Волги, охотники выбрались, когда дневные тени смягчились и поголубели.
      Сашка, не останавливая лошади, достал из-под сена приманку. Теперь за санями, саженях в двенадцати, тянулся на бечеве и подпрыгивал на ухабах темный сверток.
      - А что там? - шепотом спросил Макар.
      - Теплый навоз. Завернут в старую овчину, мехом наружу, сшит сыромятным ремешком. Под телком лежал. В санях поросенок повизгивает. Волк подкрадывается, слышит визг, видит - по дороге что-то за санками пурхается. Из кустов и кидается, только тут уж бей - не зевай! Волк хитрущий, обман распознает быстро. Другой раз не воротится... Ну, брат, конец разговорам!
      Сани однообразно поскрипывали. Сашка всматривался в наступающий мрак Под кустами и деревьями уже расплывалась зимняя мгла. Только темные вершины леса еще отделялись от синего неба. Снегопад прекратился, ночь рядила звездами лесную хвою.
      Поросенок орал все неистовей. И вдруг далеко сзади, за кустами,.будто шевельнулась еле приметная тень. Курки взведены. Сашка готовится. А может, почудилось, помстилось?
      Нет, это он, серый барин. Чуть заметный хруст слева - тень промелькнула ближе. Голодному хищнику не терпится ухватить зубами прыгающую за санками добычу. Он смелеет. Вот уж перескочил через дорогу и пробирается в кустах справа. Ждет, пока сани завернут за снежный субой на дороге. Хитер!
      Охотник разгадал маневр хищника и чуть привстал в санях. Тут же зверь молнией ринулся из кустов на приманку. Лошадь захрапела, дернулась, сани ушли в снег.
      Два длинных снопа красных искр почти разом полыхнули из обоих стволов. Сдвоенный удар над ухом почта оглушил Макара. Но он сразу разобрал, когда Сашка, выскочив из саней, заорал:
      - Есть! Есть! Есть!
      С кинжалом в руке Сашка наклонялся над чем-то большим, темным и неподвижным...
      - С полем тебя, друг-охотничек!
      Пока Сашка во дворе "Лихого привета" свежевал волка, Макар уснул на лавке прямо у стола. Проснулся от шума голосов. Сашка, снявши казакин, в шитой рубахе сидел в красном углу против хозяйки. Артамон, Степан и дед Павел кончали ужин. В двух бутылках оставалось самогону только что на донышках. Тарелки с холодцом и солеными грибами, до которых вчера не дошла очередь, нынче быстро опустели. Посреди стола, почти нетронутая, стыла большая миска щей: мужчины насытились холодным, а Марфа и куска не взяла в рот за весь вечер.
      - Спели бы теперь, что ли, - попросил дед Павел, разомлевший от вина и сытой еды.
      Сашка подсадил старика на печь и снял со стены гитару. Ленты на грифе запылились. Струны зазвенели жалобно под уверенной Сашкиной рукой. Настроил он их на минорный лад, переглянулся с Марфой, испрашивая ее согласия, и, лишь только она кивнула, в комнате затих всякий шорох. Аккорд прозвучал смело, и Сашка начал первым старинную песню о разбойничках.,
      Что затуманилась, зоренька ясная,
      Пала на землю росой?..
      И тогда Марфа-трактирщица подперла голову рукой, полузакрыла глаза и вступила в неторопливый лад Сашкиной песни. Так вдвоем они и закончили первый куплет:
      Что призадумалась, девица красная,
      Очи блеснули слезой!
      Макар поднялся и перевел взгляд с запевалы на Марфу. Ну и поет эта неприметная с виду женщина! Голоса набирали силу, смелели. Макар и сам не заметил, как стал подтягивать взрослым:
      Едут с товарами в путь до Касимова
      Муромским лесом купцы...
      Сашка одобрительно кивнул и улыбнулся Макарушке, а Марфа... та и не глянула ни на кого из-под полуприкрытых век, бровью не повела, рукой не шевельнула. Последний куплет:
      Много за душу твою одинокую,
      Много я душ погублю...
      она начала сама, и так взлетел ее голос, столыко несказанной боли, любовного томления прозвучало в нем, что Сашка смолк, дал ей спеть куплет одной, и лишь струны под его пальцами рокотали все жалостней. Суровый Степан стал еще угрюмее и, не дослушав до конца, нетерпеливо потянулся к бутылке.
      В его резком жесте было столько злобы и грубости, что у Макара вдруг заколотилось сердце. Вспомнились ему сплетни про девушку Тоню, некогда жившую в лесном трактире, про ловкую Марфу Овчинникову и удальца Сашку, ее дальнего родственника. Бог весть до чего может довести этих лесных людей старинная, бередящая душу песня! Макару чудилось, что вот-вот откроется всем какая-то горькая сердечная тайна, вырвутся из сердца отчаянные и злые признания, от чего все переменится в атом лесном доме...
      И тут неуловимо быстрым, предостерегающим движением Марфа перегнулась через стол и прижала рукой гитарные струны. Оборвалась мелодия. Степан выронил бутылку, перескочил через лавку и притаился у дверей, чутко вслушиваясь в звуки со двора. Там цепной пес захлебывался лаем, шла возня у ворот, скрипнул снег под окнами... Через миг кто-то ступил на заснеженное крыльцо. Раздался требовательный негромкий стук в наружную дверь.
      - Чекисты! Ихняя повадка! - шепнул Артамон.
      Сашка мигом вынул из кармана свой револьвер и сунул в миску с остывшими щами. - Потом в сени неприметно вынесешь! - шепнул он хозяйке. Степан отодвигал засовы, впускал новых гостей...
      Не задерживаясь в сенях, три вооруженных человека вступили в горницу. Первый - кожаная тужурка, меховой воротник, револьвер в кобуре, фуражка. Двое - солдатские папахи, винтовки, старые валенки. У кожаного - белые бурки. Поднял оброненную Степаном бутылку, посмотрел на свет.
      - Что же так сразу и притихли? Песни попевали, самогоночку попивали, и вдруг такая тишина? За гостей нас не признаете?
      Сменил шутливый тон на деловой:
      - Ну коли пришлось потревожить пир, прошу внимания. Хозяева нам давно известны, а вновь прибывшим придется предъявить документики. Вы кто? повернулся начальник к Макару.
      От одного слова "чекисты" Макар чуть не упал со скамьи. Похолодела спина, хотя сидел он прижавшись к печи. Мелькнула мысль, как поведут его длинным коридором с каменным полом...
      - Вы даже отвечать не хотите, молодой человек?
      Марфа сердито крикнула мальчику:
      - Чего молчишь, чучело? Оглох, что ли? Кажи начальнику справку!
      Макаркина шубейка висела на гвозде у двери. Марфа сама достала и протянула начальнику школьную справку. У начальника удивленно дрогнули брови.
      - Так тебя звать Макарием Владимирцевым? Ты из Кинешмы? Очень приятно с тобою встретиться, так сказать, лично. Что ж ты тут поделываешь, в лесу? Давно здесь? Не скучаешь?
      Макар и вздохнуть был не в силах. Сашка не выдержал:
      - Вы бы, гражданин военный, мальчонку зря не пугали Сами видите, сомлел со страху. Ему ведь четырнадцать лет всего...
      Кожаный начальник с любопытством посмотрел на Макаркиного защитника. В горнице стало очень тихо, никто шевельнуться не смел.
      - А вы кто такой, господин адвокат? Дайте-ка ваши бумаги.
      Овчинников пересек комнату, протянул документ с оттиснутым в углу фиолетовым штампом: "Яшемокая трудовая сельскохозяйственная религиозная община-коммуна". Военный спросил почти ласково:
      - Вы не родственник конскому торговцу Ивану Овчинникову?
      - Брат родной.
      - А лошадки, которых вы сопровождаете, чьи?
      - Были казачьи, станут монастырскими, а пока я за них перед братом в ответе.
      - По нашим сведениям, лошади приобретены... сомнительным образом. Придется кое-что проверить... У кого куплены?
      - Кто продавал, тот знает. А других это не касаемо.
      - Ого! Ну нас-то, положим, все "касаемо". Где-то, значит, фронт переходили? Оружие имеете?
      - Двустволка в санях валяется нечищенная, иного оружия нету. А что до фронта... Какой там фронт! В одной станице красные, в другой - белые, в третьей вовсе не разберешь, какого колера-масти... Чего ж такой фронт не перейти? Окопов, проволоки, часовых пока незаметно, а степь широкая!
      - Говорите, оружия нету? Проверим. Дело служебное.
      Один из военных бегло обшарил Сашку, другой встряхнул на вешалке его казакин и полушубок. Все трое отошли в угол, посовещались вполголоса. А старик, дед Павел, молча наблюдавший всю сцену с печи, наклонился к Сашке и стал шептать ему что-то на ухо. Макар, чуть оправившись от испуга, отважился поближе приглядеться к начальнику чекистов.
      Странно! Лицо начальника изменилось, когда он прикрыл рукой свою бородку и усы. На них легла тень от лампы, почернила подбородок; скошенный уголок тени превратил эти растрепанные усы в маленькие, четко подстриженные. Макар знал это лицо, без бороды и с черными усиками под косом. Портрет троюродного дяди, когда тот был молодым? Да и голос очень напоминает дядин, только помоложе...
      Этот голос раздался вновь:
      - Хозяин! Может, и для незваных бутылочку найдешь? Дельце у нас есть к Александру Овчинникову. Самогонку-то варишь, хозяин?
      - Этим не занимаемся, а поставить бутылку можно!
      - Понимаешь, Александр, - заговорил начальник уже за столом. - У нас есть государственное поручение проникнуть в тыл к противнику. Нужен бывалый проводник. Вот и предлагаем тебе: выведи нас хоть на Дон, хоть на Каму, к белым. Поедем на твоих лошадях. У монастыря отберем, такие кони - имущество воинское по нашему времени. Удивительно, что их у тебя еще не конфисковали.
      - Да уж мы знаем, как проехать. Не впервой.
      - Вот такой удалец нам и нужен. Как на место прибудем - кони опять твои. Делай с ними что захочешь.
      - Если мы коней монастырю не представим - мораль на нас падет. Задаток брали. Брату Ивану разор полный будет.
      - Что ты заладил: брат, брат? Перед монастырем и перед братом мы тебя оправдаем, расписку с божьих слуг возьмем, что приняли у них коней для армии. Чья расписка нужна? Игуменьи? Ключаря? Казначеи?
      - Отец протоиерей с нами дела имеет. Он и задаток давал.
      - Отлично! Прямо к нему и махнете сейчас. Пошлю с тобою двоих молодцов, Сабурина и Букетова. Вытребуете расписку с отца Николая и. не мешкая, завтра же к Пермским лесам. Сумеешь... нелюдными местами?
      - А мы людными и не ездим... Эх, граждане, кабы дело-то по-вашему вышло... За таких можно бы и золотишком получить, не то что керенками. Не против я вас в дорожку проводить, только... точно ли моими останутся кони?
      Собеседники видели, как пробуждается в Сашке жадность.
      - Чьими же иначе? Нам они не нужны будут... По рукам, выходит? Даю вам... - начальник глянул на ручные часы, - семь часов на поездку и возвращение с распиской. Заложи-ка парочку своих гнедых и... хлопните по стакашку на дорогу!
      - Что ж, - сказал Сашка, выкушав "посошок", - утречком, коли все уладится в Яшме, ждите нас обратно! Поехали!
      Сашка скосил глаза на миску с супом. Марфа поняла, подхватила миску, сняла и полотенце со стены. В сенях повозилась, внесла в горницу нечто, завернутое в газетную бумагу.
      - Мясца на дорожку я вам из из щец вынула! Нате!
      Сашка небрежно пихнул сверток в карман полушубка. У Макара сердце колотилось и грудь наливалась кровью с каждым толчком. Он плохо соображал: ведь сговорился вроде Сашка с чекистами, зачем же ему наган?..
      В горнице начальник достал из портфеля карту и стал делать на ней пометки. Четвертый чекист, которого начальник звал Владеком, задремал у стола. Лампа стала чадить и гаснуть.
      - Подлей-ка в свою люстру, хозяйка! - приказал Владек, стряхивая сон.
      - Сам подольешь, если есть у тебя, что лить, - отрезала Марфа. Последний фунт керосина для дорогого гостя берегла, а ты, не прогневайся, и в. потемках погостишь.
      Вдруг дед Павел подал голос с печи. В свете двух лампад волосы его казались серебристым сиянием вокруг головы.
      - Уж коль не спится нам с тобою, давай, Павел Георгиевич, по душам потолкуем.
      Зуров сел на лавку, прикурил от лампады самокрутку.
      - Ты, дед, из наших, солнцевских, стало быть? Жил-то где?
      - У проселка на Дальние поля. У нас, почитай, одни Овчинниковы, а ближе к церкви разные - Кучеровы, Генераловы, Ратниковы... Ты, барин, за что ж побил их?
      - Слушай, дед, а меня-то самого разве не спалили мужики?
      - Значит, признаешься все-таки. Око за око, мол... Давно ли семейство твое Солнцевым владело?
      - Давно ли? Вот считай: стольник Никита Зуров от царя Михаила Романова в дар получил тысячу десятин костромской земли. Матушка Екатерина еще две тысячи прапрадеду моему подарила. Потом тезка мой, генерал, дед, полтысячи соседу в карты просадил.
      - Лет триста с гаком выходит, коли от первого царя считать. Выходит, триста лет мужики не на себя, на тебя работали. Сочти, кто кому должен. Притом ни жены, ни детишек твоих из винтовок никто не бил.
      - Нет у меня ни жены, ни детишек.
      - Плохо, что нет. Своих вспомнивши, может, чужих не тронул бы. Проклял тебя народ, осталась одна дороженька - в неметчину либо туретчину.
      - Будет панихиды петь! Вернемся к власги - не все старые порядки вернем... У красных дела плохи. Пермь уже наша.
      - Туда, что ль, тебя Сашка проводить взялся? Пока снегу мало, проберетесь. Позднее верхами не пройдете по сугробищам.
      - Нынче уйдем. Пока, хозяйка, получи за постой и угощенье.
      - Чего больно много-то? Тут за десятерых.
      - Вперед зачтешь. Сашку-проводника с Букетовым пошлешь за нами следом. Вели Артамону и Семену нас проводить, чтобы, кони дорогой не растерялись. Когда подоспеет Стельцов, пусть едет с Сабуриным за инокиней. Он брод через болота знает. Не спутай.
      Нет, Марфа ничего не спутает! Далась же им эта святоша Тонька! И поп, и мнимый чекист - все о ней пекутся. Кажется, и гора с плеч, Тоньку увезут. Так нет же! Кого провожатым берут?.. И поедет он, ненаглядный, с монашкой лесной дорогой, по тайным скитам. Ах, Тонька-разлучница, постница проклятая! В путь-дорожку собирается! Там проводник пригожий на ручках перенесет, ступить пособит, шубку накинет, а там и скинет... Святоша! Может, и песенку споют вместе божественную, посмеются над любовницей брошенной, Марфой-трактирщицей...
      Марфа уже потеряла из виду всадников, покинувших трактир перед рассветом. Они уже на том берегу. Пошла Марфа хлопотать по дому, встретила семигорских мужиков, проводила юрьевских. Но стоило подумать о встрече Сашки со святошей, жгучая боль, жесточайшая на свете, боль ревности, начинала терзать женщину так, что она вслух тихонько стонала.
      2
      Попадья Серафима Петровна едва узнала бородатого гостя с котомкой за плечами, когда снял папаху и перекрестился...
      Батюшки-светы! Подпоручик Стелыцов! Вот что может сотворить с красавчиком, офицериком-душкой один год эдакой окаянной жизни! Как быстро он успел управиться с делами в Ярославле!
      - С поездами повезло. Туда и обратно к воинским пристраивался. В городе нужных юристов нашел быстро, бумаги для Зурова получил за час. Где Макарка? Задерживаться мне нельзя!
      В сенях привычный шорох. Опрятный отец Николай обметает веником валенки. Протоиерей пригласил гостя в свой кабинетик, коротко посвятил во все здешние новости, потом гостя часика на два уложили в кабине-тике на кушетке. Котомку он развязал и сунул под подушку револьвер. Это так напугало попадью Серафиму, что она разбудила подпоручика до срока.
      Слабый луч свечи лежал на крышке чугунного ларчика. Узорное каслинское литье. И верно, полнешенек! От Стельцова вечером не укрылось, как хозяин покосился на ларчик, когда он намекнул на денежные трудности. Не прихватить ли для отряда на черный день? И не тяжел, и укладист... Легко завертывается в меховой жилет... Шаги попадьи! Уже нет пути назад - завернутый ларец в руках! Если не сунуть сию секунду в котомку - гость будет тут же уличен как воришка... Его бросает в жар и пот, пока завязывает котомку с ларцом. Эх, до чего еще доведет вас; подпоручик, скользкая дорожка "поволжской вандеи"!..
      - Почему решили на лыжах идти? - шепотом справляется попадья.
      - Купил в Кинешме на базаре, вспомнил, как юнкером призы брал. Да и в походе могут очень пригодиться! Ну прощайте!
      Запирая дверь, матушка Серафима различила три удара колокола в монастырской часовне. Глухая ночь, а человек в пути!
      Сашка гнал коней не жалея. Одетый тепло и привычный к езде, он через плечо озирался на спутников. Оба в шинелишках и папахах на первых пяти верстах посинели и застучали зубами. На десятой версте Сашка еще приослабил поводья и слышал за спиной глухую молотьбу: седоки стучали ногами в днище санок.
      Проскочив Журихинский ручей, Сашка гикнул. Последние две версты кони скакали, ветер так и свистел. Редкие огоньки Яшмы мчались навстречу. Сквозь визг полозьев Сашка уловил медный голос малого колокола - три часа.
      Вот и первые домики Рыбачьей слободы. Виден мост через овраг. Справа выдвинуто немного вперед знакомое крыльцо дементьевского дома. Навстречу маячит фигура запоздавшего лыжника.
      Сашка натягивает вожжи, оглядывается на седоков. Вкривь торчат два винтовочных ствола. Папахи надвинуты на глаза, воротники шинелей налезли на затылки. Оба почти в забытьи, прохваченные до костей. Сашка выскакивает на крыльцо, наган уже в руке...
      - Руки вверх! Бросай винтовки! Сюда, Владимир Данилович! Двух бандитов на прицеле держу!
      Стукнули о днище санок упавшие винтовки. Месяц освещает крыльцо, сани, две фигуры в шинелях с поднятыми руками...
      Вдруг одна из этих фигур, потоньше и повыше, метнулась в сторону, откуда двигался посторонний лыжник. Овчинников повел наганом... Осечка! В следующий миг выстрел раздался, беглец споткнулся и упал на снег. Испуганный лыжник шарахнулся в какой-то проулок. А на крыльце позади Сашки распахнулась дверь, пятеро мужчин с револьверами выскочили из сеней.
      - Это ты, товарищ Овчинников? Я комиссар Шанин...
      - Здравствуй, Сергей Капитонович! Принимай гостей!
      Задержанных привели на кухню Елены Кондратьевны. Раненый в плечо Букетов трясся от холода и. боли. Жена Дементьева искала бинт для перевязки. Второй бородач, ротмистр Сабурин, невнятно произнес: - Бога ради, сперва стакан кипятку! Разрешите присесть у печки. Песенка спета. Я бесповоротно сдаюсь!..
      ...Показания арестованного были исчерпывающими. По окончании допроса Сашка остался наедине с комиссаром Шаниным.
      - Сергей Капитонович! Надо помешать им увезти Тоню...
      - Ты, Саша, видно, кое-что обмозговал? Говори. Обсудим.
      - Слушай, а самолеты на что? Слетали бы мы с вами вдвоем, а? Ротмистра этого с нами посадим, чтобы место точно показал. И вывезем ее оттуда! Нешто против восьмерых бандитов мы вдвоем не сладим?
      - Здорово придумал! Отыскать, прилететь, забрать! Эх, брат, не посадишь аэроплан в глухом лесу, а посадишь - не взлетишь. Главная задача не нам, авиаторам, а тебе на суше достанется. Мы пособим, с воздуха эти скиты отыщем, банду выследим и атаковать поможем... Пока же ступай к попу за распиской на коней вместе с этим офицером. Едва ли он отважится разоблачить тебя перед попом. Расписку отвезешь Зурову и задержишь главаря в трактире. Банда будет обезглавлена. Тогда решим, как Антонину выручить. Тут из местных коммунистов уже маленький отряд подготовлен, его мой летнаб Ильин поведет наперерез банде, к скитам, пока ты с главарем в трактире управляться будешь...
      ...Комиссар Шанин остался доволен распиской, не без колебаний выданной отцом протоиереем Александру Овчинникову, но все карты грозил спутать встреченный лыжник. По словам попадьи, это не кто иной, как подпоручик Стельцов! Попытаться опередить его на Сашкиных донцах? Вместе с капитаном Дементьевым Сашка пустился в обратный путь, к трактиру. Но усталые кони скоро выдохлись, пришлось плестись рысцой...
      Тем временем Михаил Стельцов одолел на лыжах двадцать верст до "Лихого привета". Нет ли и там засады? Не заодно ли с Овчинниковым и его прежняя возлюбленная Марфа? Вот и она сама.
      - Знаешь, куда родственничек твой доставил Сабурина с Букетовым? Прямо к чекистам в засаду. Букетов попытался бежать, проводник его застрелил. Своими глазами видел.
      Марфа отшатнулась в непритворном ужасе.
      - Помстилось тебе! Куда он к чекистам сунется, коли сам только что с белого Дона?
      Искренность женщины успокоила Стельцова. Он выслушал от Марфы подробности насчет Сашкиного договора с зуровским отрядом, а сам рассказал, как Сашка, пристрелив беглеца, приятельски здоровался с летчиками. Вот тут-то задумалась и Марфа!
      Неужто Сашка затеял все путешествие лишь для отвода глаз? Переловить "богомольцев" и отыскать Тоньку? На волков к скитам поехал ни с того ни с сего? Дорогу у деда выспрашивал... Значит, надежда Марфина, так ярко вспыхнувшая в минуты вчерашнего дуэта с Сашкой, опять гаснет? Не вернутся запретные радости, песни под гитару, свист полозьев в ночи... Не будет безудержного грешного счастья? Сама она - только хозяйка удобного трактира, откуда сподручнее к Тоньке закинуть удочку? Ну она-то, Марфа, в долгу не останется!
      - Ты мне лошадь дашь до своих побыстрее доехать? Устал на лыжах.
      - Лошадь тебе Зуровым оставлена, за целительницей ехать.
      - Чего ехидничаешь? Сказывают, она поистине святая.
      - Чудотворица, впрямь! Сашка через нее свое чудо и сотворил, чай, она его и подстрекнула. Вместе на барже у вас сидели. Чудес ради и в дорожку с вами напросилась. Она же полюбовница Сашкина!
      - Вот оно что! Однако отец Николай за нее горой!
      - Поп-то наш больно хитер! На что ему дуры-старушки? А эта вроде блесны-приманки, на любую рыбку!
      - Умна ты, Марфа, не по-бабьи! Дай-ка топорик да тихое место покажи.
      В полутемной баньке Стельцов примостился на теплой еще лавке, поддел топором верхнюю крышку поповского ларца. Ого!
      Два аккуратных столбика-колоночки золотых десятирублевиков с профилем императора Николая II. Сотня монет ровнешенько. Золотые серьги с изумрудами. Дамские часики французской работы. Медальон с бриллиантиком вместо пуговки, в нем две головки, женская и детская. Обручальное кольцо с гравированной надписью "Сергей". Пять сторублевых царских ассигнаций в нательной сумочке. Какие-то письма. "Отцу Николаю Златогорскому в Яшме..." Фотографическая карточка... А, черт, какая странная находка!
      С фотографии глядит на Стельцова военный летчик в шлеме с очками. На обороте написано: "Верному другу", подпись - "Сергей". Почерк надписей на обороте карточки и почерк писем - один, мужской, сильный. А датированы письма сентябрем восемнадцатого года, им два месяца, еще тепленькие! Подпись - красный военлет, комиссар авиаотряда Сергей Шанин.
      Вот это открытие! Вот какие у яшемского пастыря "верные друзья". Вот кто, значит, вызвал в Яшму летчиков! Именно это имя выкрикнул Сашка на крыльце дементьевского дома! Ясно, и поп, и скитская монашка, и Сашка-проводник - агенты чекистов! Недаром Губанов так подозрительно отнесся к "целительнице"! Значит, немедленно в путь, ларец с собой, предостеречь Зурова, отдать ему ярославские бумаги, ускорить отъезд отряда... Но как быть с монашкой?
      Подошла Марфа.
      - Слышь, подпоручик! - Лицо женщины выражает недобрую решимость. - Уж не знаю, как вам и сказать. Жизнь наша лесная, темная, но свои законы имеем, иудина греха не прощаем. Сашка далеко покамест, не минует и его наша благодарность, но с той змеей расчесться надобно немедля. Сама поеду, управлюсь!
      Совпадение мыслей поразило Стельцова.
      - Правильно, Марфа. Ни пуха ни пера тебе, хозяйка!
      ...Саврасый конь нес санки-плетушку заволжской нехоженой целиной. Марфа помогала лошади выбирать дорогу полегче.
      Уже открылся унылый край болота и лесистый холм на том берегу, в Заболотье. Марфа помнила - в начале брода надо брать правее холма, на устье речки, а с середины брода сворачивать на самый холм, как только глаз различит крест на вершине. Там скитское.кладбище, а за устьем речки и холмом, на следующем подъеме - самые скиты женские, полтора десятка келий.
      Перед началом брода Саврасый навострил уши и стал, будто раздумывал, правильно ли ступил в зыбкую стихию. В тишине зимнего утра Марфа различила чужой, не лесной звук. Молотилка, что ли?
      Нет, стучит не сельская машина. Эта звонче, сходнее с автомобилем. И только женщина вспомнила про летчиков, как из-за вершин опушки появился над болотом самолет. Марфа успела всего его охватить взглядом, видела и голову очкастую. Верно, и он заметил сверху одинокую подводу на краю болота. Скрылся он в стороне Заболотья, у мужских скитов. Саврасый испугался было незнакомого шума и промелькнувшей громадной птицы. Лишь когда все стихло, конь опять пошел вперед по колено в месиве. Марфа подсунула под валенки край полушубка, уселась по-татарски. Ей послышался в отдалении нестройный рассыпчатый звук, будто погремушкой тряхнули, потом сильный треск, но в этот миг сани провалились и днище покрылось водой, как в дырявой лодке. Все силы Марфы пошли на борьбу с болотом.
      Стал виден крест на холме.
      Марфа шевелит вожжами, лошадь берет левее. Полозья, дровни, плетеный кузовок, валенки быстро обледеневают... Опасную кромку льда в устье речки Ключовки Саврасый одолел легко. По неглубокому надледному снегу проехали сотню сажен замерзшим руслом, наконец выбрались на берег. Да, недаром этот брод заброшен!
      Встретить подводу вышли две старухи скитницы. Марфа спросила, где келья Анастасии.
      - Юницу нашу, господню радость, видеть желаете? Доброе дело. Избавление от муки телесной и душевной обрящете! Вон туда, за горку поезжайте, там сестрица Анастасия спасается. Батюшки-светы, да ты никак Ключовским бродом проехала? И жива добралась!
      Потеряв старух из виду за поворотом, Марфа увидела отдаленный рубленый домик, одинокий среди островка темных елей. Над трубой вился парок. Забора или палисада у дома не было. Хозяйка "Лихого привета" привязала лошадь к дереву и вошла в келью.
      Она не сразу и признала бывшую свою прислужницу Тоню в строгой и величавой женщине в черном. Ряса до пят. Платок черный до бровей, будто кистью наведенных. Огромные скорбные очи.
      - Здравствуй, Тоня!
      На лице инокини ни смущения, ни улыбки привета, ни даже удивления, словно бывшая хозяйка каждый день жалует сюда в гости. Но поклон монахини низок и смиренен
      - Здравствуйте, Марфа Никитична! Зовут меня Анастасия. Мирское имя уж и сама забывать стала, дай бог и вовсе забыть скорее. Спасибо, что потрудились проведать. Не угодно ли щец с дороги? Еще, наверное, не остыли в печи.
      - Нет уж, благодарствую. По делу я к тебе. Собирайся-ка поживее, уходить тебе отсюда пора. Отец Николай велел отвезти тебя к твоим провожатым, до лесов керженских ты с ними поедешь.
      Осматривая комнату, Марфа увидела на стене черную схиму-клобук, епитрахиль на грудь, рясу с расшитыми на ней скрещенными костями, распятиями, изображениями ключей, петуха и лестницы. Они были вышиты белыми нитями по черному полю схимы.
      - Не рановато ли тебе в схиму облачаться, чай, не старица еще? съязвила мимоходом посетительница.
      - Схимы я никак еще удостоена быть не могу, ничем ее не заслужила, ответила молодая скитница. - Жила до меня в этой келье старица, схимница. Сорок лет больше трех слов в сутки не произносила. Мне велено схиму ее беречь, пока не удостоят кого этой святой одежды.
      - Ладно, знаю, что скромница. Только собирайся живее!
      - Напрасно себя побеспокоить изволили, Марфа Никитична, ехали в такую даль опасным путем. Вчера старец Савватий обо мне вспомянул и прислал сказать, что белогвардейские офицеры хотят меня в дорогу с собою взять, а он не благословляет меня ехать с ними.
      - Это почему же так? Сам отец Николай ехать велит!
      - Отцу Николаю неизвестно, что люди эти недобрые, не богомольцы, идти с ними погибельно. Пулеметчиком у них там Иван Губанов, мясник бывший наш, похваляется, что баржу в Ярославле с пленниками обстреливал. Он и застрелил в воде Сашу Овчинникова, да будет ему память вечная, людская, благодарная. Могу ли я с убийцей его, на руки те глядя, за одной трапезой в пути сидеть? Перед богом я грешна, а перед красной властью вины не имею, места лучше здешнего мне не найти, дай бог мне здесь и в гроб лечь.
      А Марфа уже и не слушала, как только прозвучало у той на устах Сашкино имя. Горячая волна ярой ненависти залила Марфино сердце, ненависти к этой черной змее, посмевшей произнести Сашино имя при той, у кого отняла всю радость жизни...
      Хмурое лицо Марфы потемнело, как Волга в грозу. Она опустила глаза, чтобы соперница не отгадала сразу, не прочитала приговора себе...
      За окном будто скрипнул снег. Опасаясь, как бы ей не помешали, Марфа рванула кожаную застежку полушубка и сунула руку за отворот.
      Пораженная неожиданным движением и, главное, страшным лицом Марфы, инокиня вдруг смолкла, отступила назад и подняла руку перекреститься.
      Выхватывая нож из-за отворота, Марфа зацепилась рукоятью за кожаную застежку. Эта заминка приослабила замах, когда Марфа кинулась на свою жертву.
      - В гроб, говоришь, змея? Вот и ложись в гроб за Сашку!
      У Антонины в глазах сделалась ночь, и вдруг она всем телом ощутила странную легкость, будто разом потеряла вес и поплыла в келье по воздуху...
      На пороге забытья она почувствовала в груди что-то постороннее, мешающее вздохнуть, но не поняла, что с нею, и даже не удивилась, когда в темном дверном проеме возникли четверо незнакомых мужчин. Лица их были странно испуганными, а сама она никак не могла объяснить этим людям, что теперь-то все стало очень просто и очень хорошо!
      3
      Стельцовская лыжня довела Сашку и капитана Дементьева до "Лихого привета". На подворье оказался один дед Павел. От него Сашка узнал, что ночные гости с хозяевами трактира подались за Волгу к мужским скитам, а Марфа за ними следом - к женскому. С нею человек, пришедший на лыжах и тоже пересевший на подводу. Попутчик этот знает Козлихинский брод.
      - Опоздали мы с тобой, - сказал Дементьев. - Вострят лыжи. Теперь за любым деревом может быть засада. Найди тут пару седел, двинем верхами, обязательно надо оба следа проверить. Стельцовский и Марфин.
      - Дорогу к Козлихинскому броду я знаю, - говорил Сашка уже в пути за Волгу, - туда и подамся, а вы налево, мимо хуторка, за Марфиными санями... Неужто она Ключовским бродом решила пройти? Он, говорят, еще хуже Козлихинского. Разве что по свежему следу вы ее догоните? Думается, Тоню они оттуда давно вывезли и уже в пути... Теперь до встречи, товарищ капитан! Засады стерегитесь!
      И Сашка остался один на один с глухим бором, лесной тишиной и тайной тревогой за Антонину-Анастасию. Что это? Пулеметная очередь? Опять... Несколько винтовочных выстрелов? Странный шум, нарастающий треск, свист и удар, будто дерево повалили лесорубы. Может, конная группа летнаба Ильина, высланная из Яшмы на перехват банды, уже завязала бой где-то на болоте?
      Легкий треск авиационного мотора. Вот и самолет в небе. Высоко забрался, разведку ведет. Но почему один? Сашка помнит, что комиссар Шанин должен был лететь на "сопвиче", а комэск Петров с бортстрелком - на "фармане". Жаль, что он не умеет различить их в небе. Неужели один из аппаратов сбит и упал в лесу?
      Последние три версты он ехал крупной рысью. Расступилось мелколесье, открылся край болота. А по болоту, как раз посредине, всадники: двое, друг другу в след, на Сашкиных донцах. Чуть позади, вдвоем на- крестьянской лошади, трактирщики Степан и Артамон.
      С коня долой! Скрыть его в ельнике от неприятельских глаз. Сашка срывает со спины шанинский карабин, ставит на боевой взвод. Осторожно выглядывает из-за веток.
      В сотне шагов от берега, в болотной проталине, раскинул крылья подбитый самолет. Стойки колес ушли в болотную жижу, нос уткнулся в кочку, видна погнутая лопасть винта. В кабине чуть белеет лицо летчика, обрамленное вырезом шлема. Задняя кабина пуста. Значит, подбит самолет Шанина. Жив ли пилот?
      Сашка выбирает укрытое местечко повыше, на гребне высотки. Стрелок едва успел занять позицию за поваленным деревом, как два всадника, посланных, видимо, в головной дозор, спешились в кустах и оставили лошадей трактирщикам. Сами же крадутся к подбитому самолету.
      А с болота новый тревожащий звук: чавкают опять копыта. Мать честная! На переправу двинулась вся зуровская банда! Всадник. Второй. Подвода с санками-лодочкой. Еще подвода с пулеметом на задке саней. Разведчики же вот они, рядом, сейчас увидят летчика в кабине. Стрелять Сашке пока нельзя - спугнешь тех, на болоте, успеют кинуться назад. Пусть, сколько можно, углубятся в середину болота. На подводной бровке не развернешься, назад не поворотишь...
      Передний разведчик кричит летчику петушиным голосом:
      - Эй, пся крев, пшеклентый чекист, руки вверх!
      Летчик в кабине пошевелился. Оба разведчика вскинули винтовки. Сашка выстрелил. Сраженный наповал близким выстрелом, пан Владек упал. Стреляя по второму, Сашка промахнулся. Разведчик по-заячьи отскочил в сторону, но изготовиться к ответному выстрелу не успел. Покончив с ним, Сашка обратил все внимание на болото...
      Там, на потайной бровке, началась паника. Всадники ожесточенно шпорили коней, возчик одной подводы пытался развернуться назад, первая, разбрызгивая болотную жижу, мчалась вслед конникам. Под неярким солнышком они были четко видны среди снежного простора. Но и по Сашке начали стрелять. Значит, кто-то оставался на берегу прикрывать переправу огнем. Дрожь била Сашку, пока он менял обоймы. Но, как только припадал щекой к прикладу, дрожь стихала, и ему казалось, что он верно берет мушку. Однако выстрелы не попадали в цель, пока Сашка не догадался установить прицельную рамку выше, на деление "8".
      От первого же выстрела головной всадник свалился в грязь. Но с задней подводы ударила пулеметная струя - Сашка не подозревал, что второй раз в жизни находится под выстрелами того же пулеметчика. Но на этот раз казачий подъесаул Иван Губанов сидел не в блиндаже и бил не по лодке с безоружными пловцами! Сашка долго целился в скрюченную в санках фигурку за пулеметным щитком. После Сашкиного выстрела пулемет смолк, лошадь рванулась и вздыбилась, "максим" и тело стрелка сползли в болото...
      Потайная бровка приближала врагов к Сашкиной высотке и самолету. В каком состоянии летчик Шанин, тяжело ли ранили его эти бандиты? Неужто отец с дочерью так и не встретятся? Прицел на одно деление ниже! Выстрел. Головной всадник рухнул. Теперь только запасные кони с вьюками мечутся по болоту и мчится к берегу уцелевшая подвода, санки-лодочкой. Сашка соображает, что это Стельцов. Вжался в сено на дне саней. Сашка жмет на спуск, стреляет, снова стреляет. Последний патрон! Неужели уйдет? До берега ездоку в санях остается аршин сто... Пятьдесят... Сашка стреляет!
      Михаил Стельцов продолжает нахлестывать лошадь. Сашка, уже безоружный, вскакивает в ожесточении, срывает шапку с головы, топчет ее в полубеспамятстве... И вдруг совсем близко гремит пулеметная очередь. Сашка приседает, озирается дико... Друг или враг? Там, вдалеке, лошадь, уже было вылетевшая на берег, валится оземь, ездок выпрыгивает из саней и... тут же падает, сраженный новой очередью. Только когда все кончилось, Сашка сообразил, что помощь пришла к нему... из кабины самолета!
      - Сергей Капитонович! Товарищ комиссар!
      Эхо разносит Сашкин голос по болоту. Летчик из кабины слабо машет рукой и что-то кричит в ответ.
      4
      Прикрывать переправу с суши оставался на берегу капитан Павел Зуров. При себе он оставил только мальчика Макара.
      Как только завязалась перестрелка, Зуров окинул взглядом поле боя и решил, что красные оцепили болото и взяли отряд в кольцо. Капитан недаром оставался на всякий случай в секрете! Он целится ц колена по самолету на болоте и приказывает Макару тоже стрелять по врагу. Тот зажмуривается, винтовка в его руках рявкнула, больно стукнула Макара по скуле... Огневая поддержка отряду оказана! И командир, видя исход боя на болоте, покидает плацдарм вместе с маленьким адъютантом. Они бегом возвращаются к покинутому скиту и вновь преображаются в монахов-богомольцев. Капитан Зуров давно научился изображать слепца - искусство, уже спасшее его однажды при бегстве из Рыбинска в Ярославль.
      - Дело идет о нашей жизни, Макар! Я слепец Никодим, ты мой поводырь Сергий. Возьми в карман эту- бумагу, я ее давно приготовил. Собираем милостыню для престарелых священнослужителей в Ипатьевском монастыре. Здесь два дня... Повтори!
      У обоих по нищенской суме. За пазуху вороненый браунинг, подарок отца... Посохи в руки... "Богомольцы" направляются к женским скитам, там едва ли нарвешься на красную заставу.
      Верстах в трех от женских скитов услышали на занесенной лесной дорожке конское ржание. Впереди три конника. Вооружены!
      - Не трусь! - злобным шепотом командует Зуров. - Иди прямо на лошадь. Заметят, что боишься, крышка нам!
      Фальшиво, но громко затягивает первый псалом Давида: "Блажен муж, иже не гряде в совет нечестивых..."
      Встречный окрик:
      - Стой! Кто такие!
      Слепец размашисто крестится, осеняет крестом и встречных конников. Макар узнает одного из летчиков - Ильина, деревенского партийного секретаря Мишку Жилина и пристанского матроса. Все глядят на взрослого, никто не обращает внимания на поводыря в долгополом подряснике.
      - Идете куда?
      - К чудотворной целительнице Анастасии, родимые. Старец здешний Савватий надоумил исцеление очесам у нее вымолить.
      - Тогда заворачивайте оглобли. Ей теперь самой целители нужны: зарезали вашу святую...
      Слепец в испуге закрестился.
      - Все едино, веди меня туда, Сергий, месту святу поклониться...
      Верховые уступили им дорогу... У женской обители все население толпилось на берегу оледенелой Ключовки, Снег был разметен, еще стояли у берега лопаты, а скитницы обсуждали небывалое событие: Анастасию-целительницу подняли в небо на железном коршуне...
      ...Через три недели после трудного ночного марша в предгорьях Урала усталый Макар плелся следом за своим взрослым спутником. Зимняя тропа вела мимо оледенелых и обветренных скал и холмов, поросших ельником. После спуска в какую-то лощину тропа вновь пошла на подъем. И тут прозвучал окрик часового.
      При свете ручного фонаря Макар узнал почти позабытые, возникшие будто из сновидения красные погоны на плечах усатого унтера, овальные кокарды на казачьих папахах. Тогда преобразился Макаркин спутник! Покровительственным баском обратился он к нижнему чину:
      - Ну-ка, братец, доложи своему офицеру: капитан Павел Зуров из Ярославля, выполняя офицерский долг чести, перешел фронт. А ты, - обернулся он к Макару, и мальчика поразило презрительное выражение зуровского лица, ступай-ка пока с нижним чином на кухню! Потом определю тебя куда-нибудь поближе ко мне. Может быть, моим вестовым будешь...
      Когда Сашка и Сергей Шанин явились из-за Волги в яшемскую лечебницу, жизнь раненой еле теплилась. Женщина-врач пояснила им, что хирург произвел трудную операцию и малейшее волнение гибельно для больной. Не могу, мол, разрешить допрос!
      - Никакие мы не следователи! - сказал комиссар Шанин. - Надо просто, доктор, чтобы... Тоня непременно жила! Мы готовы сделать для этого все, что мыслимо, и... даже больше!
      Докторша поглядела комиссару в лицо.
      - Не вы ли интересовались осенью судьбою двух гражданок, снятых с парохода? Значит, эта молодая монахиня и есть?..
      - Да, да, - подтвердил Тонин отец. - Именно она и есть... И поверьте, что и мне, и вам, докторам, предстоит нечто более трудное в сражении за ее жизнь и душу, чем все наши боевые операции на заволжском болоте! И я, и Тонины настоящие друзья - все мы понимаем, какая осторожность и выдержка нужны в этом сражении! Сейчас нам предстоит выручать мой самолет из болотного плена, новый винт ставить и на крыло машину поднимать. Так вот деньков через десять мы и наведаемся снова - отец и жених, которых она полагает погибшими... Будем надеяться, что она к тому времени уже окрепнет немного, чтобы выслушать самые удивительные для нее новости!..
      ЭПИЛОГ
      Годы протекли, сложились в десятилетия...
      Осенним вечером на пристани Кинешма взошел на палубу старого парохода "Лассаль" долговязый пассажир в дешевом заграничном пальто. После отвала он долго стоял у перил, дышал сырым волжским ветром, прислушивался к пароходным шумам, глядел на темнеющие берега. Спросил у матроса имя капитана и, когда услышал, что того зовут Александром Овчинниковым, поднялся на мостик...
      - Макарий Владимирцев? - удивился капитан "Лассаля", рослый волгарь с поседелой бородой. - Батюшки-светы! Вот это встреча! Ведь почитали погибшим! Знать, не мне одному воскресать из мертвых довелось? Входи, входи к нам в рубку!
      Пассажир схватил протянутые ему обе руки.
      - Александр! Господи! Саша Овчинников! Я еще с пристани что-то знакомое уловил, как только на мостике тебя увидел. Невозможным казалось опять кого-либо из той жизни повстречать. Ах, Саша, Саша, неужто я и впрямь опять в России? Едва к похоронам матери поспел...
      Штурвальный матрос-стажер и седой лоцман с любопытством глядели на странного гостя. В речи его чуть ощущался чужой, иностранный налет. Капитан усадил его на скамью у задней стенки рубки. Гость спрятал лицо в ладонях.
      - Ах, человек ты мой хороший, зла не попомнил, простил Макария Владимирцева, мальчишку обманутого...
      - Злом мы тебя не поминали, - говорил капитан. - Жалели. Ведь будто в воду канул. Все полагали, что с бандой в болоте погиб.
      - Саша, - тихо спросил Макарий, - а что же стало с Тоней твоей, обманом постриженной? Неужто не вылечили доктора после ножа злодейского?
      - Ну коли не забыл ничего, что тогда здесь приключилось, придется, видно, кое-что досказать тебе... Старпом, принимай-ка вахту!
      На палубе капитан и пассажир постояли у перил. Ночь тихонько пришла из Заречья, стерла краски берегов, позволила луговым и лесным туманам, пропахшим дымками осенних костров, перебраться на реку и не спеша принялась зажигать на ветвях прибрежных сосен первые неяркие звезды.
      - Вглядись-ка получше вон туда, в левобережье, - указал капитан собеседнику. - Видишь, где луна над лесом... Там мы с тобой, брат, когда-то по волкам охотились. Дальше Козлихинская топь была, верстах в тридцати, помнишь? Теперь все стало заливом обновленной Волги. Так ты, Макарий Гаврилович, и не ведаешь, чем здесь наша война на болоте кончилась? Вот слушай!
      Как восстановили мы шанинский самолет, пошли вдвоем с Сергеем Капитоновичем опять в больницу, потому что поначалу докторша запретила нам больную Тоню волновать и тревожить. Однако операцию ей сделали успешно, стала она помаленьку подниматься, да только доктора еще пуще беспокоились за больную, чем вначале, уж очень могли потрясти ее вести об отце и женихе. Сам посуди: про то, что отец жив и давно ищет дочку, Тоня просто ничего не знала по милости пастырей духовных, а мою-то "гибель" она видела с баржи своими глазами, потому встреча с "воскресшим" могла ее просто погубить. Как ни готовила Тоню докторша к некой важной встрече, все же до последней минуты так и не отважилась сказать правду - дескать, жених твой живехонек!
      Не стану рассказывать, как больная приняла весть об отце и как встретила его... Поправка ее с того часа пошла быстрее, однако даже родной отец не смог поколебать ее решимости остаться монахиней. Что-то лишь слегка дрогнуло в ней, по мнению Сергея Капитоновича, первая тень сомнения мелькнула насчет того, правильный ли жизненный путь уготовили ей наставники... И тут настал черед показать ей меня...
      Верите ли, у самой докторши руки тряслись, когда Сергей Капитонович открыл дверь палаты, взял меня за рукав и подвел к Тоне. Что у нее в глазах в первый миг отразилось, куда мне пытаться и передать! А в следующую минуту память вернула ей все: обряд в соборе, епископские ножницы, обет отречения от мира... Ни кровиночки в лице не осталось у Тони! Застонала, лицо закрыла, будто защищаясь от наваждения, упала назад на подушки словно бездыханная.
      Вот когда и я понял, как это можно среди бела дня свету не взвидеть! На колени кинулся, все кругом позабыл, целую ее, и сам уж вроде без ума, без памяти. Докторша сделала ей впрыскивание, в память привела...
      "Саша! - плачет больная наша, уже громко, навзрыд. - Ну что же ты так опоздал? Ведь я все равно как в могиле для тебя!"
      "Истинная любовь даже с того света возвращает! - говорит отец. - А его любовь уже горы сдвинула. Вернет она и тебя к свету, потому что ты, девочка моя, не в могиле, а только в сетях".
      "Я поклялась, я пострижена! - плачет Тоня. - Нельзя же мне постыдной расстригой стать? Бог не любит изменчивых и клятвопреступных душ".
      "Не отчаивайся, - отец ей. - Нет клятвопреступления там, где клятву вынудили обманом, постригали несовершеннолетнюю, при живом отце и любящем женихе".
      "Никто не знал, что он живой", - рыдает Тоня.
      Тут-то и пришлось поведать ей, как протоиерей Николай видел меня в костромской больнице, как скрывал от нее документы, отцову фотографию с адресами и 12-го, и 18-го годов, пачку ассигнаций, что мама держала в сумочке на шее, ее кольца и часики... Вся горькая жизнь припомнилась ей...
      Попросила Тоня прийти в палату свою прежнюю наставницу, мать-игуменью, и та после долгих отнекиваний в конце концов пришла вместе с попадьей Серафимой. И тут настоятельница выразила полную готовность игуменской своей властью снять с Тони обет монашества, поскольку, мол, обет был принесен по неведению Тониных жизненных обстоятельств. Пожалуй, эта легкость в столь важном решении более всего и поразила Тоню! Попадья Серафима молила Тоню похлопотать перед властями о возвращении "столбушков-сверточков" с золотыми монетами из железного ларчика, найденного летчиками в котомке Стельцова, поелику столбушки эти не мамочке Тониной принадлежали, а отцу протоиерею. Он, мол, желал Тоне только блага, чтобы возвеличить убогую обитель через прославленную святую целительницу.
      Тут еще кое-что прояснилось для молодой девушки. Она и не. подозревала, что уготовлена ей была роль угодницы и чудотворицы.
      По прошествии нескольких дней докторша тихонько велела унести из палаты Тонину рясу и клобук. Тоня лежала, отвернувшись к стене, и ничего не сказала. Выписали ее из больницы в простом платье и белом платке оренбургском... Сейчас в Горьком детским врачом.
      - Значит, и впрямь стала целительницей?
      - Как видишь! Учиться вместе пошли - я на штурмана, она в медицинский. Старшего нашего в честь деда Сергеем назвали, летчиком-истребителем служит. Только уж не на "фарманах"...
      ...Протяжный сигнал с низовьев отдался эхом от волжских берегов. Сквозь прозрачные свитки речного тумана мелькнули близкие огни буксирного теплохода. Капитан "Лассаля" снова вернулся на мостик взглянуть, как разойдутся суда. Он сам взялся за рукоять гудка и посигналил встречному.
      Конец