Итак:

— Ах, какой у вас шикарный станок, Тамара Григорьевна! — боязливо произносит Андрей Иванович.

На что Тамара Григорьевна скромненько отвечает:

— Именно с вашей высокой квалификацией на нем работать, Андрей Иванович.

Пока эти флиртуют, остальные решают, что со мной делать зимней ночью, когда в моей комнате раму вынесли? Где мне теперь коротать ночь с моей бессонницей? Санитары уносят Ведмедева в «скорую помощь». Когда его проносят мимо, он пытается что-то мне объяснить, но я не совсем улавливаю… Вид у Ведмедева очумелый.

— Я такого безобразия еще не видела! — жалуется дежурная синяя дама полтавскому сержанту — тот уже успел удрать из больницы в новенькой форме, доставленной ему коллегами. — И это интеллигентные люди? Пьют! Матерятся! Дерутся! Человека из окна выбросили!

— Так це ж не людина, — объясняет ей полтавский сержант, чувствуя себя человеком в новенькой форме и в хрустящих сапогах. — Лiкар сказав, що в нього якесь ведмеже мохнате серце, та ще й з iншого боку. До того ж вiн не має до неµ нiяких претензiй.

— Тогда пусть она за раму заплатит! — настаивает синяя дама.

Что оказывается…

Оказывается, пока мы были на кладбище, Ведмедев спьяну перепутал предоставленный ему номер-люкс с моим, разлегся на моей постели, а когда обозленная Татьяна, успевшая поссориться с марсианином, вернулась из Дома ученых и вошла в мою комнату, чтобы положить грелку в постель, наш самозваный ревизор принял ее за горничную…

Татьяну — за горничную!

Представляю!

Наверно, Ведмедев спьяну решил, что находится где-то в Европах, произнес соответствующие слова насчет «постели с грелкой» и даже попытался ущипнуть эту милашку пониже спины…

Татьяну — за грелку!

Представляю, как он тут же безо всяких китайских предупреждений был выброшен в окно боевым приемом самбо с подножкой через бедро!

И хотя подобные ситуации хороши только в кино, а в жизни выбрасывание человека из окна, как минимум, пахнет статьей о злостном хулиганстве, но Ведмедев, узнав, что был выброшен из окна лично внучкой академика Невеселова, снял все претензии и счел за честь.

Короче, меня решают перевести в освободившийся номер Ведмедева. Переводят. Я сейчас стою у окна и разглядываю медленный снег. Ночь. Сна ни в одном глазу. Наши внизу прощаются с Космонавтом и Ведущим ТВ, а полтавский сержант с помощью синей дамы запихивает в телевизионный автобус хнычущего приблудного мальчишку, чтобы его отвезли домой к павшим в отчаяние родителям, которые с вечера, перемешивая лед баграми, ищут его с соседями на дне взломанного Печенежкинского водохранилища.

Ишь, эликсир молодости… Сопли утри.

Уезжают. В комнату боязливо заглядывает Татьяна. Я даже не оборачиваюсь. Я злюсь на нее. Выбрасывать человека из окна — это, знаете ли…

— Тебе плохо, дед?

— Нет, мне хорошо.

— Ну чего ты сердишься, дед?

Молчу. Татьяна уходит. Наверно, ей в самом деле пора замуж. Наверно, она здорово обидела марсианина, если он даже не зашел попрощаться со мной… Впрочем, что я ему? Снежинки залетают в комнату через открытую форточку, а я пытаюсь сообразить, на чем мы завтра уедем домой, если наш автобус разбит? Опять же, зачем мне думать об автобусе, если я до завтра не доживу? Довезут как-нибудь.

Под моим окном прогуливаются Андрей Иванович с Тамарой Григорьевной, а гостиница не спит и подслушивает, как он признается царице в любви, вместо того чтобы тащить на все согласную царицу в койку. Но Андрей Иванович, как и всякий обстоятельный труженик перед очередным жизненным поворотом, должен оглянуться на свой пройденный путь и предварительно рассказать тащимой в постель даме «за свою жизнь», чтобы дама прочувствовала, что ее тащат в постель не просто так, а по-старомодному, с серьезными намерениями. Говорит он с царицей так, будто влез на трибуну — претендует на литературность (цитирует басни Крылова) и прикидывается этаким токарем высокой квалификации (так оно и есть, но ведь «токарь» еще не мировоззрение). Андрей Иванович знает, что от него всегда ждут рабочей правды-матки… спой, светик, не стыдись! Он ее и режет, иногда забывая, по какому случаю правда-то?

Свою правду Андрей Иванович начинает излагать не с детства, где был жуткий мрак, а с того, как после ремеслухи он пришел бритоголовым на какой-то железно-механический завод. В первый же день, не обращая внимания на шмыгающих по цеху крыс, на которых все с азартом охотились, и за счет перекуров, на которые Андрей Иванович не ходил, он выполнил полторы нормы. Мастер похвалил его:

«Молодец, Андрюха!»

Тогда польщенный Андрюха стал гнать за один проход сразу две операции и через неделю выполнил три нормы. Мастер промолчал, а ребята спросили:

«Ты что, парень, дурак? Решил все деньги заработать?»

«Нет… — наивно удивился Андрей Иванович. — Только на мотоцикл».

«Тебе мотоцикл, а нам расценки срежут!».

Но Андрей Иванович не внял голосу разума. Трудно было по тем временам быть бритоголовым рокером, объясняет он царице Тамаре. Впрочем, рокеров тогда в природе не существовало, головы брили от вшей, а мотоцикл он хотел купить не для того, чтобы пугать по ночам сограждан, а чтобы не ездить на работу пригородным поездом четыре часа туда и четыре часа обратно. Он пораскинул мозгами, реорганизовал рабочее место, приладил к станку две кочерги, чтобы не таскать, а катать обоймы, и к концу месяца заработал семь тысяч рублей старыми деньгами.

— Представляете, Тамара Григорьевна: семь тысяч рублей по тем временам! — возбуждается Андрей Иванович, вспоминая начало жизненного пути и забывая, зачем он этот разговор затеял. — Это же были бешеные деньги! Держи карман шире, — продолжает он. Его вызвал начальник цеха и разъяснил, что Андрей Иванович поступает нехорошо: что существует фонд заработной платы, и бухгалтерия такую большую зарплату не пропустит.

«Нехорошо, Андрюша!»

Тогда Андрюша отправился в бухгалтерию, хотя ему не советовали. В бухгалтерии он никогда не был. Шел с опаской. В этом слове ему чудилась большая строгая рыба, наподобие камбалы, которая лежит на дне и охраняет фонд заработной платы. И в самом деле: в бухгалтерии сидела толстая тетя, прикрывая спиной железный сейф. «Чего тебе нужно, мальчик?» Она выслушала жалобу Андрея Ивановича и сказала, что несовершеннолетним детям такие большие деньги выдавать на руки не положено.

«Пусть придет твой отец, я с ним поговорю».

«У меня нет отца», — ответил Андрей Иванович.

«Тогда пусть мать».

«У меня нет матери», — ответил Андрей Иванович.

«Значит, ты сирота… — с презрительной жалостью сказала рыба-бухгалтерия и задумалась: куда бы эту сироту сплавить. — Тогда иди в профком».

Профком находился напротив. В профкоме Андрей Иванович тоже никогда не был. Это слово напоминало ему надутого водолаза, который стоит на дне, пускает пузыри и охраняет бухгалтерию, которая охраняет фонд заработной платы. И в самом деле, в профкоме сидел дядя с чугунной водолазной шеей. Андрей Иванович тогда еще не знал, что подобные дяди называются «сталинистами». Дядя потребовал у Андрея Ивановича профсоюзный билет и строго спросил, почему после ремеслухи у него «не оплочены» членские взносы.

«А потому, — ответил Андрей Иванович, — что я не могу получить первую зарплату».

«Демагогия, — произнес загадочное слово дядя-сталинист. Потом он выпустил колечко дыма и постановил: — Получишь, оплотишь, тогда и приходи».

Андрей Иванович возразил, что получается типичный замкнутый круг, а дядя-сталинист ответил на это, что Андрей Иванович сильно умный и хочет ограбить советское государство, которое его выкормило.

Пока Андрей Иванович так ходил, тетя-бухгалтер и дядя-сталинист посовещались с комсомольским вожаком и срезали Андрею Ивановичу расценки задним числом — так, что получилось, что он заработал денег ровно в семь раз меньше.

«У него отец был когда-то врагом народа, подсказал комсомольский вожак. — Ему и этого много».

Тогда Андрей Иванович стал у своего прокатно-раздолбного станка и заплакал. Ему было всего пятнадцать лет, счастливый возраст. Весь цех на него смотрел, даже крысы перестали шуршать и задумались. Но Андрей Иванович плакал последний раз в своей жизни. В тот день он поклялся у своего первого станка:

«Но пасаран! Они через меня не пройдут, эти дяди и тети! Они не будут ездить на мне и оформлять на себя мои рационализаторские предложения. Они мне будут платить сполна из фонда собственного кармана».

С тех пор он сменил более тридцати заводов, объясняет Андрей

Иванович, предъявляя под моим окном царице Тамаре свою замусоленную трудовую книжку старого образца. Эта книжка раза в два толще обычной из-за дополнительных вкладышей, объясняет он. Печати некуда ставить. Сполна расплевавшись с очередным водолазом, он забирал трудовую книжку, переходил через дорогу на соседний завод и говорил там в отделе кадров:

«Хочу хорошо работать».

Что ж, токари везде нужны.

Но как только Андрей Иванович начинал хорошо работать и перевыполнять план, перед ним, как черт, возникал очередной народный академик, похожий на того самого Трифона Дормидонтовича, из-за которого царица Тамара получила сегодня от Деда строгий выговор. Появлялся и не давал работать.

— Вы спрашиваете, Тамара Григорьевна, кто же он такой, этот Трифон Дормидонтович? Да вот же он! Собственной персоной, легок на помине! — распаляется Андрей Иванович, указывая трудовой книжкой на забытого всеми Степаняка-Енисейского, который пешочком возвращается из Дома ученых и опасливо обходит Андрея Ивановича.

— Жизнь и деятельность трифоновдормидонтовичей мне глубоко интересна, как типичное явление современности! — гремит Андрей Иванович на все Кузьминки. — Их жизненная цель — ничего не делать, но делать видимость. Крысы! Они пробрались везде и всюду — в сельское хозяйство, на производство, в науку и так далее. Я их терпеть не могу, этих болтунов и показушников!

— Що то з ним? — спрашивает полтавский сержант у синей дамы, выглядывая из гостиницы на шум.

— В милиции трифоныдормидонтовичи тоже есть! — немедленно отвечает сержанту Андрей Иванович. — Я это говорю с полной ответственностью от имени рабочего класса, хотя трифоныдормидонтовичи есть и у нас — всякие там передовики-хитрованы. У меня глубокий антагонизм к трифонамдормидонтовичам! С пятнадцати лет я объявил им войну, но воз и ныне там. Нет, я не устал, ни один из них не прошел через меня, я их всех подорвал… Но рядом? Но по бокам? На флангах?

— Та що то з вами? — смеется сержант. — Йдiть додому зi своєю жiнкою.

Степаняк— Енисейский подкручивает пальцем у виска и прячется в логово гостиницы от греха подальше.

— Не перебивай меня, сержант! — не может остановиться Андрей

Иванович. (Похоже, что возбуждение от драки пришло к нему только сейчас, а я, грешным делом, подумал, что доктор Гланц подлечил Андрея Ивановича медицинским спиртом). — Ты пользуешься испытанным методом трофиновдормидонтовичей — перебиваешь оратора вопросами. Крылов говорил: «Один дурак может задать столько вопросов, что и десять умных не разгребут». Уж сколько раз твердили миру, а сержанты все равно перебивают. Собрались загробить «Науку и мысль» и думают, что простой рабочий не разберется в их дрянной психологии. Пишут в ЦК телеги, спрашивают, какой экономический эффект от журнала… Отвечаю: с помощью «Науки и мысли» разогнаны пять крупных НИИ и два министерства — а безработицы, как видите, не случилось. Это ли не экономический эффект? Какие еще вопросы?

Вопросы, может, и есть, но царица Тамара, вняв совету сержанта и разгадав психованную натуру Андрея Ивановича, берет инициативу на себя и тащит его к греху поближе в свое однокомнатное гнездышко по ту сторону пустыря с трубой.

Вот, вроде, и все. Наступает последний акт этой обстракции. Сейчас я включу свет и — с Богом, начну заканчивать.

Что я еще не сделал?

Прячу наган под подушку. Когда за мной придут, ружье должно выстрелить.

Что я еще забыл.

Завещание.

Задергиваю шторы, включаю свет и начинаю искать достойный для завещания клочок бумаги — все же, за неимением гербовой, на туалетной не пишут… Ничего подходящего не нахожу и пишу завещание мелким почерком на листке от 29 февраля, прямо под новосибирским телефонным номером Президента. Листок найдут на мне и ему доложат, заверять у нотариуса не нужно.

Пишу, чтобы после моей смерти главным редактором моего журнала назначили Михаила Федотовича Чернолуцкого, а его заместителем — Олега Павловича Белкина. Веревку у Дроздова конфисковать, и пусть работает. Пишу, чтобы Павлика отпустили на волю с моим списанным «ЗИМом» впридачу, а мой персональный японский компьютер стоимостью в двенадцать тысяч инвалютных рублей передали из подпольных апартаментов первоиздателя Лыкина в собственность «Науки и мысли». Все остальное — Татьяне.

Правда, документа об ее удочерении у меня нет, но об этом — молчок.

Об этом даже она не знает. Все подтвердят, что она всю жизнь приходилась мне внучкой.

Подчеркиваю телефонный номер и дописываю: «Передать Президенту».

Такова моя последняя воля.

Прячу листок в карман, усаживаюсь в кресло и просматриваю статью о зубной боли профессора Степаняка-Енисейского. Как я и предполагал, Дроздов надул-таки Енисейского и проиграл ему в очко забракованный черновик. Придется сидеть и делать вид, что читаешь журналы. Так надо: сидеть и делать вид, что тебе интересно читать журналы, хотя в них ничего интересного нет. Насчет жития Перуна в Древней Греции мы уже читали. «Человечество и прогресс» побоку, на нем колбасу резать. Второй, академический, пусть читают академики. Листаю третий журнал, самый легкомысленный, и нахожу в нем переводную статью какого-то графа Водзорда, где высказываются соображения об авторстве и подлинности «Слова о полку Игореве»…

Не люблю, когда иностранцы лезут в нашу историю (равно и наших лаптей, лезущих в чужую), но читаю.

В гостинице происходит обустройство на новом месте — носят по коридору чайник с кипятком и наскоро ужинают перед началом ночной развлекательной программы в номере у Татьяны, где Леонард Христианович Гланц наконец-то согласился провести специально для сотрудников «Науки и мысли» показательный экстрасеанс по вызову из тарелочки нечистой силы… Как дети! Меня, конечно, не приглашают, чтобы я из них дураков не сделал. Леонард Христианович уже подогрел на свечке щербатую общепитовскую тарелку, надеясь, что мои сотрудники будут по стандарту вызывать духов своих бабушек и тени Наполеона, Сталина и Есенина. Зря надеется… Где там Дроздов с Ашотом? Они уж ему навязывают! Но им сейчас не хватило последней бутылки, и они перед сеансом отправились на охоту с расквашенным носом и подбитым глазом. Ашот в вестибюле уже соблазняет дежурную синюю даму, объясняя ей, почему у нас обложка белая.

«Ангелы какого цвета? — спрашивает Ашот. — То-то! Поэтому мы идеальные и неподкупные, хотя иногда любим выпить. А дьяволы? Их не поймешь, они серо-буро-малиновые, как обложка журнала „Человечество и прогресс“. И потому нас быстрее раскупают в привокзальных киосках. Если у вас найдется бутылка водки — могу нарисовать ваш портрет».

Синий чулок его благосклонно слушает, и мне кажется, что Ашот сейчас гораздо ближе к цели, чем Дроздов, — тот подбивает полтавского сержанта, который уже ревнует синюю даму к Ашоту, к использованию служебного положения вплоть до взлома ресторанного буфета.

Не знаю, что у них из этого выйдет, зато этот англичанин-русист, к моему удивлению, пишет свою статью со знанием дела и с полным пониманием русской души, хотя толкует о вещах спорных и деликатных. Такую статью я, пожалуй, опубликовал бы в «Науке и мысли», да простит меня академик Лихачев. «Слово о полку» — вещь деликатная. Я солидарен с английским графом: он называет «слово» апокрифом конца восемнадцатого века, хотя его коллега по титулу Лев Николаевич Толстой отзывался о «Слове» еще энергичней. Но, что дозволено Толстому…

Английский граф начинает с извинений. Понятно, что «Слово о полку Игореве», пишет он, является для русских людей святыней. И даже осторожные сомнения в его подлинности воспринимаются как кощунство, хотя безоговорочно доказать подлинность «Слова» можно только находкой второго экземпляра, потому что не доказано даже существование первого.

Не знаю, не знаю, нужно ли извиняться… По мне, методы этого Мусина-Пушкина из восемнадцатого столетия похожи на приемчики трифоновдормидонтовичей из нашего двадцатого — нашел, издал и потерял. А вы кушайте. Сгорела рукопись в московском пожаре — удобно. «Есть ли жизнь на Марсе?», "Подлинно ли «Слово о полку Игореве», «Бывал ли Перун в Древней Греции?» — иди проверь. Впрочем, жизнь на Марсе — уже проверили. Что же делать?

А вот что: граф Водзорд советует искать второй экземпляр «Слова» не в монастырях, не на Севере и не в сибирской тайге, а в Центральном архиве Советской Армии. Англичанин уверен, что второй экземпляр «Слова» находится именно там. В самом деле, где ему еще прятаться? По меркам двенадцатого столетия «Слово о полку Игореве» ко всему прочему было военной реляцией и, как военный документ, рукопись могла сохраниться до петровских времен, угодить в архив какого-нибудь полка — Преображенского, например; и затеряться среди ведомостей о выдаче подштанников. А уж оттуда после революции «Слову» была прямая дорога в Центральный архив Советской Армии, потому что военные архивы пытались сохранить во все времена — даже ведомости о подштанниках.

Пожалуй эти рассуждения чересчур остроумны для научной статьи. Я с подозрением перечитываю концовку… Граф Водзорд едва заметно изменил тональность, и его совет искать второй экземпляр «Слова о полку Игореве» среди гренадерских подштанников Преображенского полка отдает мистификацией…

Леонард Христианович пыхтит за стеной, вызывая духов. Я заказал бы ему вызвать дух автора «Слова о полку Игореве», и тут собралась бы целая толпа теней-претендентов.

Стоп, себе думаю, а не дурак ли я?

Я внимательно приглядываюсь к фамилии графа Водзорда и, читая ее задом-наперед, обнаруживаю подлинную фамилию автора статьи.

Дроздов!

Попался, оборотень! Тискаешь статейки в чужих журналах и думаешь, что я тебя не узнаю! А я-то гадаю, откуда такие умницы английские графья берутся! Может, когда хочет. Что если вычеркнуть из завещания Белкина и вписать в заместители Дроздова?…

Я выхожу в сумрачный коридор, собираясь спуститься в вестибюль, чтобы в присутствии полтавского сержанта сказать Дроздову несколько добрых слов, а то он в самом деле может что-нибудь над собой сотворить.

Иду.

Как вдруг слышу на лестнице тяжелые шаги и замираю на месте.

Шаги в полумраке, когда за стеной вызывают духов, — это страшновато.

Мне чудится появление в коридоре по вызову доктора Гланца какого-то каменного гостя, вроде гранитного памятника одному ревнивому мужу одной веселой вдовы, которая, был грех, приходила ко мне по ночам в гости, когда Татьяна была маленькой. Этот памятник, ростом головы на три выше своего хозяина, торчит на пьедестале в самом центре печенежкинского кладбища, и при мысли, что этот громоотвод приперся в гостиницу, чтобы свести со мной счеты, у меня начинается сердцебиение.

Я прижимаюсь спиной к стене прямо под огнетушителем. Покойник был у

нас начальником отдела кадров после милейшего Луки Феодосьевича и очень не уважал меня за то, что я не выпивал с ним, не считался с его мнением и приводил устраиваться на работу в институт отсидевших подозрительных личностей. Ну и, наверно, был очень недоволен тем, что его не похоронили на мемориальном кладбище.

Но шаги все ближе…

О, ужас!…

В полумрачный коридор входит зеленоватая фигура с черными лапами и в круглом сверкающем головном уборе. Она (фигура), не размышляя, направляется к моему прежнему номеру — туда, где окно выбито.

Это за мной.

Дождался.

Допрыгался!

Таинственная фигура прислушивается перед моей бывшей дверью и глухо стучит в нее согнутым когтем.

Фигура, наверно, думает, что я там, но ей никто не отвечает, потому что я торчу здесь, как подставка под огнетушителем. Вот он, я! Но фигура не замечает меня. Она сдирает с правой лапы черную кожу, прикладывает ухо к двери и стучит громко, настойчиво: тук-тук-тук…

У, опять никто не отвечает. И не ответит. Молчок за дверью. Меня там нет, уж я-то знаю. Там холодно, там раму вынесли.

Фигура сдирает кожу с левой лапы, сует обе кожи в карман и уходит из коридора, вдавливаясь в мягкий ковер тяжелыми шагами. Только теперь со спины я узнаю Космонавта. Так, тяжело ступая, он, наверно, бродил по Марсу и пугал своим скафандром марсианских ворон — а здесь, в сумрачном коридоре, его новенькая генеральская форма выглядит попричудливее марсианского скафандра — на ней все блестит: погоны, пуговицы в два ряда, бляха на фуражке и черный лакированный козырек.

Ну, напугал…

Я с сердцебиением возвращаюсь в свой новый номер, сожалея о том, что разрешил Софье Сергеевне извести на Ведмедева всю бутылку дроздовского коньяка. Двадцать капель мне сейчас не помешали бы.

Валюсь в кресло и начинаю размышлять. Появление марсианина очень странно — час назад он со всеми распрощался и уехал в Москву на телевизионном автобусе, а вот сейчас скрытно вернулся и постучал в мой номер. Что все это значит?

В коридоре опять шаги…

Марсианин уже разузнал у дежурной дамы, в какой номер меня перевели, и возвращается. Сейчас он войдет ко мне. Кто он такой? Что ему от меня нужно?

Я бегу к подушке, перекладываю наган в карман пиджака, возвращаюсь в кресло и хватаю журнал.

Откуда столько прыти взялось… Так и до инфаркта недолго.

В дверь тихонько стучат.

— Входите!

Марсианин входит. Я гляжу ему в лицо, ожидая, что сейчас раскроется его настоящая сущность — полезут клыки, рога и все остальное, что ЕМУ положено.

— Вы не спите, Юрий Васильевич?

— Как видите. А я думал, что вы уехали.

— Да, уехал, но передумал и вернулся.

— Раздевайтесь.

Марсианин достает из шинели бутылку водки, ставит ее на стол и цепляет шинель на вешалку. Собирается сесть в кресло напротив меня, но шинель, как подбитая птица, срывается с вешалки и падает на пол.

— Шнурок оборвался, — огорчается марсианин и цепляет шинель на вешалку прямо за воротник. — Шьют, мастера! Даже генеральскую шинель толком не умеют…

Он не успевает договорить — на этот раз обрывается вся вешалка вместе

с моим пальто и шинелью. Марсианин в полной растерянности разводит руками:

— Делают, мастера!

— Бросьте на постель. У вас на Марсе за такую халтуру дали бы по рукам?

— По морде, — отвечает марсианин с интонацией Андрея Ивановича.

Мы смеемся.

Наконец пальто и шинель устраиваются на постели. Я готов внимательно слушать.

— Вы разрешите мне выпить для храбрости? — спрашивает марсианин, углядывая на подоконнике граненый гостиничный стакан.

— Пейте, но закусывать нечем.

— У меня есть, — он достает из шинели луковицу и плавленный сырок. — Газетку бы… подстелить.

— А вот журналы! Вот, прямо на «Человечестве и прогрессе»! Сделайте одолжение!

Марсианин зубами отрывает водочную шляпку с козырьком и нарезает луковицу прямо на «Человечестве и прогрессе».

— Где вы ночью-то водку раздобыли?

— Ну уж… Тоже мне, проблема! Было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не достал выпивки. Жаль, хлеба нет. — Марсианин прислушивается. — Что они там делают?

— Вызывают духов.

— А я-то думаю… бормочут что-то… — марсианин наливает полстакана и лихо дует. — Хороша… Холодненькая…

С хрустом жует лук.

— А почему для храбрости? Разве я такой страшный?

— Вы? Да. В чем-то страшный, пока не разберу. А может быть, не вы страшный, а мне страшно.

Решается:

— Короче… Как вы посмотрите на то, если я попрошу руки вашей внучки?

Я, конечно, удивлен таким оборотом, хотя всегда знал, что Татьяна способна с первого взгляда сводить с ума мужчин, даже настоящих.

— Посмотрю с удовольствием, но при чем тут я? Спрашивайте у нее.

— К ней я уже обращался. По всей форме, с отданием чести. И знаете, какой ответ получил?

— Отказала?

— Нет. Она ответила так: «О, еще один!» — с интонацией Татьяны произносит марсианин.

— Идиотка, — бурчу я. — И вы, конечно, обиделись?

— Нет. Она объяснила, что не может принять мое предложение, потому что завтра состоится рыцарский турнир за право обладания ею. Мол, завтра утром в спортивном зале она сыграет в теннис с любым желающим ее. Объявление будет вывешено. Кто у нее выиграет, тот станет ее мужем. И внесла меня в список. Да. В список претендентов. Под восьмым номером. Так и сказала: «Ваш номер восемь». И внесла.

— Психопатка. И вы, конечно, обиделись.

— Обиделся и уехал. Но потом передумал. Почему бы не сыграть? Вышел на переезде, купил у обходчика бутылку и пошел обратно. А тут как раз ваш Павлик на «ЗИМе».

— Да, история… Жениться — это вам не на Марс слетать. Налейте мне двадцать капель.

Космонавт наливает мне на палец водки, я делаю маленький глоток, ставлю стакан на стол и взглядом придвигаю стакан к марсианину.

Тот даже не удивляется. Знает он эти фокусы: ножи-вилки взглядом гнем!

— Вам на Марсе не приходилось бывать? — спрашивает он, ненароком поднимает взглядом бутылку и доливает себе водки до ста грамм. — Я почему спрашиваю… Я бы не удивился, если бы встретил вас там. Вы же знаете, что люди делятся на марсиан и немарсиан. Первых очень и очень мало. Ну, вы меня понимаете, да?

— Понимаю. Я думаю, у вас много шансов выиграть у Татьяны, хотя она кандидат в мастера по теннису. Она вам поддастся и этим выразит свое согласие.

— Вы думаете?

— Уверен.

— Из-за того, что я генерал?

— Нет. Фи, генеральша!

— Из-за того, что я — космонавт?

— Из-за того, что вы — марсианин. В том смысле, о чем вы говорили.

— Значит, вы мне советуете завтра принять участие в этих скачках?

— Очень рекомендую. Тем более, что претендентов, кроме вас, не будет. Просто Татьяна таким способом пригласила вас поиграть в теннис. Она стеснительная.

Космонавт опрокидывает в себя вторые полстакана, хрустит луком и задумчиво сдирает с сырка фольгу.

— Вы пьете? — спрашиваю я.

— Почти нет. Иногда. И равнодушно.

— Так и надо. Я хотел вас спросить… Как там дела у нас на Марсе?

Нет, я читал ваши интервью, но у вас, наверно, есть личные впечатления.

— Есть. Сокровенные.

— В двух словах, для меня.

— Ржаво, — отвечает Космонавт и разламывает сырок на две части. -

Ржаво там у нас на Марсе. Ваша внучка сказала бы: «Оранжево». Ржавая пыль и камни. На фотографиях красиво, на деле — глупо. Посмотришь по сторонам — на зубах хрустит. Нечего там делать. Я там чувствовал себя абсолютным дураком. Хотя, конечно, — родина.

— Зря летали?

— Нет! Один раз стоило слетать, посмотреть. И достаточно. А разок

надо было слетать, чтобы избавиться от мифа, — Космонавт с аппетитом жует свою часть сырка.

— Как вы сказали?… От мифа? Ах, да, да, не объясняйте, я понял.

Я понял: надо избавляться от мифов. Жизнь на Марсе — это очередной миф Древней Греции. Надо избавляться от старых мифов и не создавать новых. Чу! В коридоре опять шаги. Опять Леонард Христианович кого-то вызвал.

Опять кто-то проходит мимо по коридору и стучится в дверь моего прежнего номера.

— Это к вам… Вы кого-нибудь ожидаете? — спрашивает марсианин.

Я отвечаю:

— Скажите там кому бы то ни было, что я сейчас занят. Если кому нужен, пусть подождет.

Марсианин выходит в коридор и возвращается:

— Какой-то старичок. Испугался и просил передать, что потом зайдет. Меня многие пугаются.

— Так и надо. Старикашки должны бояться марсиан. Налейте мне еще. Самую малость… Достаточно. А теперь избавьте меня еще от одного мифа. Кто все-таки первым вышел на Марс: вы или Харрисон?

— Оба.

— Но первым-то кто ступил на грунт?

— Вдвоем, — смеется марсианин.

— Но этого не могло быть — шлюз для двоих слишком узкий, кто-то все-таки вылез первым.

— Первыми вышли на Марс мы с Харрисоном. Мы с ним решили отвечать именно так. Хотите подробности? Мы умышленно нарушили программу в этом пункте. Понимаете ли, после посадки нам надлежало вскрыть конверт и узнать, кому предписано выходить первым. Это на Земле так решили, чтобы в полете не возникало зависти. А мы с Харрисоном решили наоборот: приоритета не будет, и первого человека, ступившего на Марс, тоже не будет. Понимаете? Конверт уничтожили, не распечатывая. Телекамеры отключили. Потом подбросили монетку, и один из нас вышел на грунт. Потоптался. Через десять секунд к нему спустился второй. И только тогда мы включили телекамеры. Конечно, мы схлопотали выговор от Центра управления полетом, зато поступили справедливо.

— Монетка какая была?

— Не понял…

— Наша или американская?

— Понял. Десять центов. Я с собой деньги не брал, а Харрисон взял какую-то мелочь на счастье, — марсианин все-таки немного осовел и начал вставлять в промежутки между фразами «понял» и «понимаете».

— А вы что взяли на Марс для счастья?

— Перед выходом надел тельняшку.

— А, ну да… Военно-морская авиация?

— Точно. Кстати, меня все время спрашивают, как я, понимаете, отреагирую, если Харрисон вдруг объявит, что первым на Марс вышел именно он?

— Это невозможно.

— Вы сразу поняли, а немарсиане не понимают. Я им объясняю, что они тут на Земле попривыкли, а там все очень просто. Там нет ножниц между словом и делом. Не понимают. Там слово и дело едины, как пространство и время. Сказал — сделал. Если мы сказали, что вышли на Марс вдвоем — значит, так оно и есть.

Чтобы сравняться с ним, я делаю полный глоток и закусываю сырком с луком. Зубы слипаются, слезы из глаз… Марсианин одобрительно наблюдает. За стеной бормочет Леонард Христианович, вызывая дух… кого бы вы думали?… Иосифа Виссарионовича. Все-таки, я считал, что мои сотрудники умные люди, а они кого вызывают? Ну, придет Сталин, что вы с ним делать будете?