Записки динозавра

Вот они где, настоящие дьяволы! Решили заманить меня!

— Стой! — командую я Павлику. — Заворачивай оглобли! Направо! К гостинице, мимо трубы!

Павлик знает, когда со мной лучше не связываться, и с неохотой заворачивает к гостинице. Космонавт с Татьяной переглядываются, но тоже помалкивают, чтобы не нервировать меня. Они собрались везти меня в кузьминкинскую больницу… Не на того напали! Хватит с меня, хватит… Лечиться не буду, умру так.

— Ладно, — соглашается Космонавт. — Не хотите в больницу — не надо.

Но пока я с вами — умереть не дам.

Вот это мужской разговор. Пытаюсь вспомнить его газетную биографию… Женат он или нет? Мне бы такого зятя.

Проезжаем мимо трубы на пустыре Это все, что осталось от нашей лаборатории лучевой защиты — пустырь да труба. Летом и трубу снесут. Впрочем, кроме трубы, от нашей лаборатории осталось мемориальное кладбище, а на кладбище — восемнадцать невинных душ, захороненных в свинцовых гробах. Там все… и моя жена, и Танькина мама, и Танькин отец. Беда! Беда состоит в том, что любую защиту от чего бы то ни было всегда создают беззащитные люди, и эта защита становится защитой для других людей, но не для самих создателей защиты.

Беда.

С мыслями о том, как давно это было, уже проехали трубу, а там, за новым универсамом — гостиница. В универсаме выбросили что-то заморское, собралась приличная очередь, которую Татьяна высокомерно не замечает, чтобы не компрометировать себя перед Космонавтом, хотя ей очень хочется знать «что дают?»

— Валенки продают, — удивляется Космонавт. — Давно не видел валенок.

— Белые, — подтверждает Павлик. Он все время какой-то задумчивый.

Татьяну осеняет:

— Дед, тебе надо купить валенки!

— С галошами, — соглашаюсь я.

Проезжаем мимо громадной афиши о предстоящих «Звездных войнах» со вступительной лекцией известного кинокритика Степаняка-Енисейского.

Вот и гостиница.

Ее фасад украшает чеканный алюминиевый герб города Кузьминок: ладонь и ядерный клубок с химически безграмотными электронными орбитами. Рисуют, сами не знают что! Судя по орбитам, на гербе изображен атом лития, но из лития цепной реакции никак не получится — это Я вам говорю. Впрочем, на этом фасаде во все времена висело много всякого вранья — и мелкого, и фундаментального. Подозреваю, что после моей смерти у местных властей опять не выдержат нервы, и они опять изувечат фасад, увековечив мою персону гранитной мемориальной доской. Изувечат, увековечив. А потом не будут знать, как объяснить интуристам, почему академик Невеселов столько лет после войны жил в кузьминкинской гостинице и простуживал поясницу в дворовом дырявом клозете, хотя имел в Москве утепленный туалет с комфортабельным унитазом. Да так и не смогут объяснить, зачем на знаменитой сессии ВАСХНИЛ я в коридоре около урны привселюдно показал академику Пэ огромную дулю и, не возвращаясь в московскую квартиру, удалился в Кузьминки в добровольную ссылку. Признаться, я ожидал немедленного ареста, но всесильный сателлит народного академика Эл почему-то промедлил… возможно, последний оставшийся и предъявленный ему в пользу генетики научный аргумент из трех пальцев ошеломил его и заставил задуматься.

Ошеломил?… Вряд ли.

Заставил задуматься?… Нет, невозможно.

Наверно, все-таки дело в том, что я не состоял в ихнем ведомстве, а работал на стыках сразу нескольких державных интересов. Для моего ареста им сначала нужно было вычислить мои связи и связи моих покровителей — а это время. Так или иначе, но академик Пэ промедлил, а академик Эн, как тот артиллерийский командир, обругав меня последними словами, успел позвонить кому следует и объяснить: что, мол, с дурака возьмешь!

С тех пор в генетику я не возвращался и эликсира молодости не выдумал. Очень жаль. Жена возила гостиничные квитанции в Академию наук, тамошняя бухгалтерия скрипела, но оплачивала… Не объяснять же все это интуристам? Наши-то, конечно, поймут.

Старое крыло гостиницы с моей комнатой сохранилось до сих пор. Под ней растет голубая ель — это я ее посадил. Форточка в моем кабинете открыта. Сейчас из нее вылетит мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша и, гавкая на ходу: «Гав, гав, гав!», отправится к экспериментальному реактору дразнить сторожевых псов, а потом в гости к воробьям на старый хлебозавод. Воробьи его не обижали и принимали за своего, потому что он умел чирикать. Надеюсь, он соблазнял молоденьких воробьих.

С тех пор здесь изменилось немногое. Гостиницу продлили в длину, пристроили ресторан, а у входа посадили вторую елку. Только что рядом с ней совершил посадку тот самый вертолет, который обогнал нас у въезда в Кузьминки. Вертолетчики сейчас обедают в ресторане, а потом отправятся смотреть «Звездные войны».

Космонавт надевает китель.

Татьяна отдает Космонавту наган… Не мне. Она думает, что это его наган. Ее рука задерживается в его руке… Тэк-с…

От вертолета к нам торопится Владислав Николаевич Бессмертный, который вроде бы должен сейчас подлетать к московской больнице. Значит, передумал, вернулся. В своей короткой искусственной шубе он похож на пугало — старая шуба на палке. Он причитает:

— Что с вами случилось, что с вами случилось? Я так волновался, я так волновался!

Все, приехали.

25

Выбираемся из «ЗИМа», и, пока Владислав Николаевич объясняет Татьяне, «как он переволновался», я тихо, но решительно требую у марсианина:

— Наган!

Космонавт, поколебавшись, отдает мне наган. Я прячу наган в пальто.

— Патроны!

— Я их выбросил, — отвечает Космонавт. — Я же предупредил: пока я с вами, умереть не дам.

Что ему ответить? Я делаю вид, что очень недоволен, хотя я ловко его провел: во-первых, у меня в запасе последний патрончик; а во-вторых, насчет «умереть не дам» — это дело можно прекрасно обделать и без всяких наганов.

Татьяна в генеральской шинели уходит в гостиницу с моим паспортом устраивать меня в мою старую комнату, Владислав Николаевич, как хвост, плетется за ней, а марсианин опять заглядывает мне в глаза.

— Умойтесь снегом, — советует он.

Моя левая щека сладка от торта, на правой горит царапина от генеральского погона, а борода пахнет рыбой. Сгребаю снег с елки и умываюсь. Они что-то задумали, но я настороже. Наверно, хотят заточить меня в гостинице и не пустить в Дом ученых на благотворительный вечер со «Звездными войнами».

Ну, это мы еще посмотрим!

Какой все-таки суетливый этот Владислав Николаевич Бессмертный! Он припустился было за Татьяной, но передумал и вернулся к нам. Мы стоим у входа в гостиницу и почему-то молчим. Владик чем-то недоволен… Ага, он недоволен присутствием марсианина и смотрит поверх его фуражки, гипнотизируя громадную гофрированную сосульку, свисающую с крыши гостиницы. Владик очень сердит. Льдина, не выдержав его взгляда, срывается, летит вниз и с глухим гулом разбивается у наших ног, больно обдав нас ледяными осколками. Лучше отойти к елке от греха подальше — с крыши свисает еще одна сосулька, покруче; и Владик переводит взгляд на нее.

Вот оно что: он ревнует Татьяну к генеральской шинели! Он почувствовал соперника и вместо того, чтобы улететь в больницу на персональном «ЯКе», потребовал вертолет и отправился на поиски моего черного «ЗИМа». Это поступок. Хвалю. Вообще, поступки Владислава Николаевича Бессмертного отличаются особым целенаправленным сумбуром — если он втемяшит что-нибудь в голову, то, стесняясь, извиняясь, возвращаясь и переспрашивая, доведет дело до конца. Я до сих пор с удивлением вспоминаю новогоднее утро середины прошлого века, когда мы с ним познакомились, — это сумбурное событие достойно занять скромное место в истории отечественной науки. В тот год Владик проходил срочную службу на берегу Финского залива и в предновогодний вечер, моя полы в полковом штабе, снял трубку штабного телефона, чтобы позвонить в Ленинград и поздравить с Новым годом свою любимую детдомовскую воспитательницу. Заодно он попросил у нее домашний адрес ее неуловимого родственника академика Невеселова, которому Владик из армии отправил письмо в Академию наук, но не получил ответа.

Мой адрес по тем временам составлял военную тайну, но и Владику и мне повезло: я как раз находился в Ленинграде и перевязывал оставшиеся в живых блокадные книги жены, чтобы забрать их с собой в Кузьминки. В этот момент сестра жены сообщила, что со мной желает говорить ее лучший воспитанник — «тот самый, Бессмертный, помнишь, я тебе о нем рассказывала», который летом срезался на химическом факультете, потому что, кроме гениального знания химии, никаких других способностей не обнаружил.

Я боязливо взял трубку, и Владик, заикаясь от смущения, принялся излагать все, что он думает о небольшом отклонении графика постоянной-дельта в моей теории слабого сигма-взаимодействия. Я ничего не мог разобрать, пока он прямым текстом не выдал по телефону формулу компоненты-зет, которую моя лаборатория безуспешно искала более полугода. Я усмотрел в этом новогоднем звонке самую настоящую дьявольщину — после полугодичной бессонницы мне надо было сбежать из Кузьминок в Ленинград, чтобы в виде новогоднего подарка услышать от какого-то бессмертного салаги с Финского залива простое и абсолютное решение проблемы!

Я тут же приказал Владику заткнуться! Враг подслушивает!

Я тут же приказал: сейчас же, ночью, немедленно прибыть в Ленинград на квартиру учительницы!

Конечно, я не сообразил, что для молодого воина подобные передвижения в пространстве-времени весьма затруднительны. Конечно, мне надо было самому приехать к нему в воинскую часть на своем «ЗИМе»…

Дальнейшие события развивались стремительно. Перепуганный от счастья Владик бросился за увольнительной к отцам-командирам, но в новогоднюю ночь никого из них не обнаружил, кроме сундука-старшины, заставившего Владика мыть полы в штабе. Владик упал старшине в ноги и доложил, что отечественная наука понесет невосполнимую утрату, если он, рядовой Бессмертный, не встретится завтра утром с академиком Невеселовым.

К счастью, старшина оказался хомо сапиенсом сапиенсом. Он ответил:

— Вот что, Кащей Бессмертный… Мне так не нравится твоя фамилия, и подтянуться на перекладине ты ни разу, а выдать тебе увольнительную за сто километров от части я не имею права. Но я закрою глаза на твою самоволку. Если все обойдется, помоешь два раза полы в казарме. Рискни для науки. Но помни, что в Питере есть две гауптвахты. На первой висит мемориальная доска: «Здесь сидел великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов», на второй: «Здесь сидел великий советский летчик Валерий Павлович Чкалов». Если нарвешься на патруль, то судить тебя будут как дезертира, и пусть эти надписи тебя утешат. Рискнешь? Орел! По Питеру ходи переулками, на Невском не появляйся, а пива — ни-ни! Я дал бы тебе переодеться в цивильное, да у самого нету.

Владик выслушал наставления старшины, перемахнул через забор и на первом же продуваемом товарняке прибыл на Балтийский вокзал. Стояла середина двадцатого века. Патрули и трамваи еще спали в эту новогоднюю рань. Полуобмороженный Владик пешком добрался до улицы Победы, поднял меня с постели, и мы три часа беседовали на кухне о состоянии дел в химической науке. Сестра кормила его тушенкой, а я отпаивал чаем из серебряного подстаканника; Владик же ни словом не обмолвился о своих намечающихся особых отношениях с великим русским поэтом и великим советским летчиком, и поэтому я не догадался отвезти его на «ЗИМе» в воинскую часть. Напоследок я твердо пообещал провести через Министерство обороны приказ о его переводе в мою лабораторию и налил Владику на коня стопку коньяка, чтобы он окончательно не замерз на обратном пути. Счастливый Владик ушел навстречу неизвестности, а я заторопился в Кузьминки, где ошеломил своих сотрудников компонентой Бессмертного (с тех пор, естественно, сия компонента носит его имя, а иностранцы язык ломают).

Из Кузьминок я позвонил академику Эн.

Тот сказал: «Умереть не дадут спокойно», позвонил куда-надо и потребовал выдачи в мое распоряжение рядового Бессмертного. Его два раза переспросили: «Какого-какого?»… А еще через день позвонили в Кузьминки и доверительно объяснили мне, что молодой советский рядовой гений Бессмертный таинственно исчез под Новый год из расположения родной воинской части, что его вот уже четвертый день не могут найти у известных девиц в окрестных селах, и что в исчезновении Бессмертного подозреваются козни нескольких иностранных разведок, а меня просят не сообщать об этом академика Эн.

Как бы не так!

Я тут же опять позвонил академику Эн. Тот ударил тростью по столу, взбешенный всей этой шпиономанией, и тут такое началось!

Не знаю, может быть Владик мне потом врал, зато врал красиво: будто бы усиленная опергруппа Министерства обороны прибыла на Финский залив с жутким намерением взломать лед, тело найти, а Владикино начальство разжаловать в рядовые; будто бы его матрац дали понюхать какому-то сверх-Джульбарсу — и пес в точности повторил весь путь рядового Бессмертного от воинского забора до дверей детдомовской воспитательницы, а потом от ее дома до Невского проспекта, где Бессмертного пять дней назад арестовал патруль. (Мне не следовало давать ему стопку на коня — конь не выдержал. После нашей беседы Владик шагал по Ленинграду, как пьяный, и таки забрел на проспект). На Невском овчарка сорвалась с поводка и прямиком примчалась к старой питерской гауптвахте, где когда-то сидел Михаил Юрьевич Лермонтов, а сейчас в ожидании трибунала страдал от острого приступа радикулита Владислав Николаевич Бессмертный.

Иногда мне кажется, что эти и другие события происходили во сне или на киноэкране. Будто наши роли исполняли артисты, а меня и Владика в помине не было. Мне кажется, что мне всю жизнь было под сто лет, и я уже не представляю себя другим, а Владислав Николаевич был всегда при мне любимым учеником и директором этого учреждения.

Таким вот образом.

26

Мы продолжаем молчать. В гостиницу никто не уходит. Владислав Николаевич ревнует Татьяну к марсианину, а тому без шинели в конце зимы совсем не жарко, но и он не уходит. Мотаю на ус: появился третий претендент в женихи.

— Идите в гостиницу, — советую я ему. — А я еще подышу воздухом.

Нет, не уходит… Похоже, он меня телохраняет. Они в самом деле что-то задумали.

А вот и наши подъезжают, израненные, но победоносные!

Впереди пожарная машина тащит на буксире наш искалеченный, но полный рыбы автобус. За ними в автобусе Центрального телевидения везут моих натерпевшихся страху сотрудников, а кавалькаду замыкает «скорая помощь». Милицейский «жигуленок» и Олин «Запорожец» пожарники, наверно, спихнули с дороги, и там, на обочине, они еще долго будут устрашать своим видом путников и странников.

В общем, зрелище.

Очередь за валенками обернулась и разглядывает загадку: без окон, без дверей, переполнен карасей. Свежую рыбу привезли. Значит, сегодня вечером все Кузьминки пропахнут жареной рыбой. Из окна ресторана выглядывают жующие вертолетчики. В дверях гостиницы появляется Татьяна с моим паспортом… Если я промедлю, то за меня сейчас возьмутся — запрут в гостинице и начнут лечить. Внимание Космонавта отвлечено, он не ожидает от меня подвоха.

— Слушай, Владик… — я дергаю за рукав Владислава Николаевича, который гипнотизирует вторую сосульку. — Ты с этими фокусами поосторожней. Лучше скажи, нас чаем напоят в твоем Доме ученых?

— Во-первых, это ваш Дом ученых, — Владислав Николаевич с трудом отводит взгляд и размышляет. — Во-вторых, пусть попробуют не напоить!

— Тогда, в-третьих, поехали! А этих — к черту!

Я подталкиваю Владислава Николаевича к «ЗИМу», мы быстренько садимся, Павлик трогает и проезжает мимо растерявшихся Татьяны и марсианина. А пусть не зевают! Ехать тут недолго, минут десять, прямо вверх по Академическому спуску. Обойдемся без телохранителей.

— Юрий Васильевич, вы из чего чай собираетесь пить? — продолжает чайную тему Владислав Николаевич.

— Да хоть из кружки.

— А где же ваш третий подстаканник?

— Пропал. Давно. Еще до запуска первого спутника.

— Или украли, — вздыхает Владислав Николаевич. — Жаль, серебряный все-таки.

— Точно, украли! — со злостью вмешивается Павлик. У него задумчивый вид. Ему хочется выговорить свои дорожные впечатления, но ураганы и смерчи как-то не входили раньше в круг его непосредственных интересов, и он не знает, как к этой теме подступиться. Зато воровство серебряных подстаканников Павлику предельно понятно.

— Такой подстаканник потянул бы сейчас рублей на триста… Да за такие штуки надо морду бить!

— Согласен, — кивает Владислав Николаевич. — Это я украл подстаканник. На счастье. Еще тогда, в клинике… От злости, что вас выписали раньше меня.

— Тогда это называется не «украли», а «одолжили», — делает поправку Павлик. — «На счастье» — это совсем другое дело.

— А ты мне грехи не отпускай. Украл — значит, украл.

— А помогло? — интересуюсь я, разглядывая почерневшее серебро. — Счастье-то было?

— Кажется, было, — вздыхает Владислав Николаевич. — Вроде не скучал в жизни.

Мы проезжаем мимо мемориального кладбища, но не глядим в ту сторону. Там чернеет гранитный памятник — все та же рука на постаменте с клубком орбит.

— А почему не женился? — спрашиваю я.

— А зачем? — опять вмешивается Павлик. — Какое же это счастье — жениться?

— Потому не женился, что всегда подражал вам.

— Я был женат!

— Но в ЗАГСе не расписались.

— Она сама не захотела. ЗАГС — это обстракция.

(Владислав Николаевич был влюблен в сестру моей жены, потом в мою жену, сейчас в мою внучку… но это все запретная тема).

— И все-таки подстаканники я ни у кого не воровал, — сержусь я.

— Да? А трость у академика Эн?

— Потому что это была волшебная трость! Он, бывало, ка-ак трахнет по столу… и все сразу же исполнялось. И не воровал я. Он у меня однажды на кухне ее забыл.

— Это называется «не украсть», а «зажилить», — объясняет Павлик.

— Он перед концом забывал у друзей свои вещи, — вспоминает Владислав Николаевич. — Как будто нарочно… на память. У меня записную книжку оставил. А в ней!… Имена, адреса, телефоны… Находка для шпиона.

Внимание, за нами погоня!

Это по мою душу.

— Гони! — командую я Павлику, но «ЗИМ» на мокром подъеме воет, скрипит и еле ползет. Мы почти у цели, но у самого Дома ученых, где в ожидании «Звездных войн» собралась изрядная толпа, нас обгоняет «скорая помощь» и останавливается поперек дороги. Я толкаю Павлика в спину:

— Объезжай, не обращай внимания!

Павлик пытается объехать «скорую помощь», но из нее выбираются врач, санитары, марсианин, Татьяна, Тронько Андрей Иванович с березовым веником… Да сколько же вас?

Врач вращает руками, будто делает гипнотические пассы, призывая Павлика остановиться.

— Дави его! — подзуживаю я.

Павлик объезжает и врача, и «скорую помощь», но марсианин милицейским жестом окончательно останавливает его, марсианина Павлик не может ослушаться.

Надо выходить.

27

Нас окружили. Лицо и ужимки врача мне хорошо знакомы, хотя из-за белого халата я не могу вспомнить, где видел этого человека. Сейчас вспомню… Все, вспомнил: это мой личный враг Леонард Христианович Гланц — тот самый экстрасенс, у которого я выиграл битву за трехкомнатную квартиру. Значит, теперь он шаманит на «скорой помощи».

Я выбираюсь из «ЗИМа» с подстаканником и с тростью на перевес. Они нас догнали, но у меня еще остается надежда провести их: надо прикидываться здоровеньким и осторожно продвигаться туда, в народ… из толпы, ожидающей «Звездных войн», выдернуть труднее, чем в чистом поле.

— Что вы делаете на «Скорой помощи»? — ехидно спрашиваю я Гланца. — Лечите наложением рук? Или разглашаете тайны народной тибетской медицины?

— Если вы интересуетесь народной медициной, пройдемте, пожалуйста, в Дом ученых, — кротко отвечает Леонард Христианович.

Мне туда и надо, но этого нельзя показывать… Там есть такая тетя Маша, она меня защитит, пожалеет и напоит чаем. Странно, что они не тащат меня в больницу.

Иду.

Толпа волнуется: «Звездные войны» привезли!"

Тут на мотоциклах съехались из окрестных сел, и со станции, и с аэродрома. А я с подстаканником иду пить чай сквозь строй жаждущих «Звездных войн». Мы прем свиньей, как псы-рыцари на Чудском озере. Впереди два санитара с чемоданами проламывают толпу мотоциклистов. По бокам Космонавт с Андреем Ивановичем раздвигает их. Татьяна прикрывает мне спину и успевает отчитывать Владислава Николаевича за то, что он поддается на мои провокации: «Вы же знаете, как его надо беречь!» Леонард Христианович ведет арьергардные бои.

Марсианина узнают.

Мотоциклетная шпана… ну, эти… крекеры-брекеры… улюлюкают и тычут в Космонавта пальцами, будто это не он с Марса, а они с Луны свалились. И это читатели «Науки и мысли»?! И это перед ними сейчас выступать? Дегенераты! Обожрутся! Пусть читают трилогию Степаняка-Енисейского, а ото пусть читает им лекции перед киносеансами. Меня увольте!

Стоп. Кажется, я не иду, а меня ведут…

Нет, показалось. Не ведут, а поддерживают под руки на скользких ступеньках. Протискиваемся в вестибюль. За нами ломятся крекеры, но Андрей Иванович сдерживает натиск и, осторожно дав по зубам самому нахальному, закрывает дверь.

Где тетя Маша?

Нет уже моей тети Маши. Я все перезабыл. Она бы меня спасла и вообще навела бы метлой порядок, но она в прошлом году сошла со сцены, и ее с музыкой увезли в Печенежки. Вместо этой доброй женщины у дверей швейцарит какой-то хомо сапиенс, зашедший в эволюционный тупик. На нем синяя фуражка без знаков различия. От него разит то ли «Шипром», то ли «Тройным одеколоном» — к сожалению не пил, не знаю. Нет, этот не спасет. Он, конечно, дружен с местным киномехаником. Киномеханик третий день женится. Павлик его подменит, иначе мотоциклисты разнесут Дом ученых. Все здесь друг от друга зависят. Царица Тамара ими командует и зависит от них. Мафия, солидарность и круговая порука. Делают что хотят. Эволюционный тупик, как в Академии наук. Там тоже всем заправляет не Президент, а какая-нибудь тишайшая Галина Иларионовна из его приемной. И зависит она от тех же дворников, швейцаров и шоферов, но на академическом уровне. Плебс у власти. Они и решают, кому Президент должен позвонить — мне или Степаняку-Енисейскому. Что решат, то и будет. Окружили, дьяволы! При чем тут наука и мысль?

— Сюда, — звеня ключами командует доктор Гланц и указывает на двери административного кабинета. — Юрий Васильевич, вы должны пройти медосмотр.

Я упираюсь. Царица Тамара доверила Гланцу ключи, значит, он заодно с ними. Ничего я никому не должен. Я все свои долги давно отдал.

— Юрий Васильевич, я ДОЛЖЕН исполнить свой профессиональный долг!

— А я тут при чем?

Нашел, понимаешь, подопытного кролика! Пусть исполняет свой профессиональный долг на пострадавших милиционерах.

А это что? Меня, вроде бы, пытаются тащить?

Предупреждаю: если ко мне будет применено насилие, я натравлю на Дом ученых орду мотоциклистов!

Нет, показалось. Меня не насилуют, а пытаются уговаривать. Пахнущий одеколоном швейцар не ко времени спешит на помощь моим мучителям, чтобы пресечь в моем лице беспорядки, но Андрей Иванович невежливо берет его двумя пальцами за шиворот, раскручивает вокруг оси и водворяет на свое швейцарское место.

Гланц пронзительно глядит в меня.

— Вы меня не колдуйте, не колдуйте! — я стучу волшебной тростью по паркету, чтобы избавиться от всей этой нечистой силы, но на этот раз трость отказала.

— Мне позвонили из Академии наук. Я должен вас осмотреть, — произносит Леонард Христианович, просвечивая меня взглядом.

Я затихаю, поняв, что на этот раз мне от них не отделаться. Если бы Гланц сказал, что ему позвонил сам Президент, я бы рассвирепел. Но он сказал сущую правду: ему позвонил какой-то швейцар из приемной Президента и сказал, что Гланц за меня головой отвечает. Тут уж ничего не поделаешь. Не драться же с мафией? Пусть Леонард Христианович думает, что заворожил меня, а я буду помалкивать. Скажу по секрету: чтобы спокойно отдать концы, нужна целая стратегия — врачи не должны знать, что у больного на уме.

Меня заводят в администраторскую и просят раздеться. Нет уж, хрен вам, пусть санитары работают.

Меня оголяют. Я сижу в трусах на холодном кожаном диване и верчу головой, как попугай, разглядывая стены этого вертепа. Эволюционный тупик! Сам черт не разберет, что здесь понавешано… портреты, портреты, портреты… Ломоносова, Менделеева, Ушинского, нынешнего президента, Мичурина, Эйнштейна, Тимирязева, Курчатова, мой… Я же их строго предупреждал! Опять повесили!

Здоров, курилка, давно не виделись!

Гордость советской науки!

За мной висит еще кто-то…

На портрете мне лет семьдесят, я сурово взираю со стены на себя голого, столетнего и впавшего в детство. Леонард Христианович в это время меня обследует — опутал проводами и шнурами с присосками из двух чемоданов и заглядывает мне в душу.

Зря старается, моя душа давно продана, и мне не принадлежит. Там вместо нее темное пятно.

28

ИСТОРИЯ МОЕЙ ДУШИ

Моя душа осталась неохраняемой в тот миг, когда умер мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша. Он захлебнулся и утонул в рассоле в блюдечке с огурцом. Впрочем, я не думаю, что охрану сняли и оставили меня без присмотра. Просто произошла смена караула: пост сдал, пост принял. Леша был материальным олицетворением моей души, если выражаться высоким штилем… (А почему бы не выражаться высоким штилем, как делал это вперемежку с матом сам Ломоносов? Мы или грешим с трибуны высокими словесами и обстракциями — бум, бум, бум, как в пустую бочку, или, наоборот, прикидываемся плебеями и, заигрывая с мотоциклистами, сваливаемся в просторечное болото с лягушками — ква, ква, ква! А надо совмещать штили и чувствовать меру).

Так вот: свою душу я приобрел за томик Надсона на одесском Привозе, когда там царил натуральный обмен — я тебе ножик, ты мне штаны. Я собирался выгодно обменять Надсона за четыре картофелины (надеясь втайне на пять и соглашаясь на три), но сначала решил пройти мимо птичьего ряда. Я сразу заметил ее: моя душа сидела в клетке на жердочке среди других разноцветных птиц, а над ней стоял за прилавком заточивший ее в клетку толстый и мрачный тюремщик.

Душу надо было спасать. Но как? Украсть, обменять? На что? Я был пацаном. Я сразу возненавидел этого человека, и он это почувствовал.

— Ладно, босяк, покажи книгу, — сказал тюремщик моей души.

Он взял томик Надсона и принялся перебрасывать страницы толстым указательным пальцем. Иногда его палец останавливался, и тюремщик читал отдельные строчки стихов, шевеля жирными губами, будто пробовал строки на вкус. Наконец он шумно вздохнул и сказал:

— Все-таки Надсон плохой поэт, хотя я его уважаю. Ладно, босяк…

Какую тебе птицу? Синюю? Молодец! Ты разбираешься в поэзии. Этот попугай знает волшебную фразу. Он будет твоим ангелом-хранителем и принесет тебе счастье. Его зовут Леша. Корми его, чем хочешь, он после гражданской войны все ест, особенно огурцы. Адью, босяк!

И я ушел с Привоза без картофеля, зато с собственным ангелом-хранителем. Адью так адью.

Волшебную фразу я услышал от Леши в тот же день, когда вернулся домой и угостил его огурцом — в доме, кроме огурцов ничего не было. Леша клюнул огурец, закрыл от удовольствия глаза и одобрительно произнес:

— По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду.

— Это и есть твоя волшебная фраза? — хмуро спросил попугая мой отец Василий Афанасьевич Невеселов.

Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал.

— Меняла! — презрительно сказал мне отец. — Его же кормить надо!

Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с оленями, а Леша виновато посоветовал:

— Контрабанду!

— Где я тебе возьму контрабанду? — вздохнул отец.

Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных фокусов — он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором, цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь одну фразу. Зато какую! Это всем фразам фраза.

Когда я стоял перед выбором: остаться в Одессе или удрать в Москву, мой ангел-хранитель одобрительно советовал:

— По рыбам, по звездам.

И я, похоронив отца, успел уехать до начала известной одесской вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили и, чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. «Его нет», — ответили соседи. «На нет и суда нет», — решили приходившие.

— Жениться? — спрашивал я.

— Проносит шаланду, — подмигивал Леша, и я не женился.

Принять предложение опального академика Эн и уйти, как партизан, в лес? Уехать в Ленинград на Новый год? Плюнуть на все и закатиться с японочкой на Чукотку? Начать новый журнал? Мой ангел-хранитель был в курсе всех моих дел.

Он сидел у меня на плече, когда произошла авария. Мы с ним получили одинаковую дозу. Его друзья-воробьи после взрыва разучились прыгать и все передохли, но Леше все было нипочем, хотя он тоже долго болел — из голубого сделался ярко-синим и стал шепелявить. Он садился на подоконник, стучал клювом в окно реанимационного отделения и произносил волшебную фразу:

— По рыбам, по жвеждам проношит шаланду, три грека в Одешу вежут контрабанду.

Потом он лежал со мной в клинике и восемнадцать раз улетал на похороны моих сотрудников. Потом воспитывал Татьяну. Потом состарился, но жил еще очень долго.

Как он жил, как он жил!