ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вскоре вертолет растаскивает с дороги бревна, и рыбаки улетают на аэродром, обещая как только так сразу начать воздушные поиски черного «ЗИМа» — вот только переоденутся и начнут.

Мы едем дальше — теперь уже в гробовом молчании. Все думают о бренности человеческой жизни и о слепых силах природы, которым плевать на то, что мы о них думаем. У меня из головы не выходят Павлик, царица Тамара и ревизор Ведмедев. Что с ними? Надеюсь, что они проскочили.

Въезжаем на переправу. Прямо под нами раскручивается взломанное смерчем водохранилище, а Дроздов очень уж внимательно разглядывает эту спиральную ледяную галактику. Место рядом с ним свободно. Оно предназначалось Владиславу Николаевичу. Если бы Владик знал, что мы тут рискуем жизнью, ни за что не полетел бы в Москву. Я подсаживаюсь к Дроздову и молчу. Его все-таки не следует надолго оставлять одного в таком философском настроении.

Мы проскакиваем поворот на аэродром, откуда катит лишь одинокая молочная цистерна, и мчимся дальше. «ЗИМа» нигде не видно. Белкин на «Запорожце» начинает безнадежно отставать, но вскоре нас догоняют милицейские «Жигули» с громкоговорителем и меняют порядок нашей колонны — милиция с зажженными фарами теперь едет впереди, не давая нам разгоняться, за ними Оля на «Запорожце», следом наш автобус и Центральное телевидение. Милицейскому наряду поручено сопровождать нас в Кузьминки из-за тревожной погодной обстановки на трассе. В самом деле, если какая-нибудь нечистая сила утащит в небо наш автобус с Космонавтом на борту, то, пожалуй, все цивилизованные страны, входящие в ООН, пришлют в Москву телеграммы соболезнования.

— Не бойтесь, Юрий Васильевич, — вдруг произносит Дроздов, глядя в окно. — Все будет хорошо, все мы там будем.

— Я не за себя, я за тебя боюсь.

— И за меня не бойтесь. Дроздов себя еще покажет.

— А веревку зачем купил?

— Понял, — ухмыляется Дроздов. — Белкин донес. Вы как дети, в самом деле… Мало ли зачем Плюшкину веревка в хозяйстве нужна? И веревочка в хозяйстве пригодится. У каждого свои странности. Вот вы, например…

— А что "я"?

— В последний момент вы почему-то решили ехать не в «ЗИМе», а в автобусе…

— Да, так я решил! — вспыхиваю я. — Надоело в «ЗИМе» кататься. Все едут в автобусе, а я — как все. Так уж повезло!

Кажется, я начинаю оправдываться…

Возвращаюсь на свое инвалидное место, но оно уже занято. В кресле развалился мальчишка и беседует с Космонавтом. Я не сразу соображаю, что мальчишка скорректировал свои планы и увязался с нами — какой там, к лешему, подледный лов, ему уже не до рыбы. Он решил сопровождать Космонавта в Кузьминки на просмотр «Звездных войн». Он все правильно вычислил: я его пожалею, не отправлю домой, одолжу три рубля на пропитание, Татьяна из гостиницы позвонит его родителям в Печенежки, а спать он будет в одном номере с Космонавтом на полу у двери, чтобы того не украли.

— А на «Звездные войны» вы пойдете? — спрашивает мальчишка Космонавта.

— Нет. Я их уже видел.

— В Звездном городке?

— Нет.

— А где? В Голливуде?

— Нет. В Голливуде я водку пил.

— А где?

— На Фобосе.

— Где?!

— На Фобосе, — зевает Космонавт. — Американцы захватили с собой видик с кассетами.

Мальчишка сражен. Даже меня бросает в дрожь. Какие слова, какая музыка… кино на Фобосе! В школе мальчишке не поверят, что он ехал с Космонавтом в пригородном автобусе, но в доказательство он предъявит фотографию с автографом.

— А фантастику вы любите? — продолжает допрос мальчишка, приходя в себя.

— Ненавижу, — опять зевает Космонавт. — Фантастику читать вредно. По себе сужу. В детстве так ее читал, что чуть мозги не свернул.

— Но ведь читали-читали — и космонавтом стали!

— Это вопреки, а не вследствие того, — из последних сил отвечает Космонавт.

Я напускаю на себя строгий вид и грожу мальчишке пальцем:

— Мальчик, не приставай к человеку. Когда приедем в Кузьминки, я отправлю тебя домой с милицией. А пока садись вон туда, к дяде.

Мальчишка, испугавшись, отправляется к Дроздову и начинает пудрить мозги ему: не знает ли случайно Дроздов, на каком морозе ниже нуля замерзает чистый медицинский спирт? Точка замерзания спирта, объясняет мальчишка, нужна ему для выведения формулы эликсира молодости. Он эту формулу выведет. Но это, конечно, не цель жизни, объясняет он Дроздову, а так, мимоходом, побочный результат.

— А цель жизни? — интересуется Дроздов.

Мальчишка что-то шепчет ему на ухо, а Дроздов ухмыляется.

«Ну— с, какая цель жизни может быть у этого мальчишки? -пытаюсь сфантазировать я. — Наверно, стать главным редактором антинаучного журнала».

Космонавт благодарен мне за спасение от юного алхимика. Он откидывает спинку кресла, закрывает глаза и уже спит. Уже все спят, только мне не спится. Я чувствую беспокойство старого шатуна, которого обложили егеря за то, что он зимой не спит и натворил всяких дел. Обложили со всех сторон и ждут команды Главного Егеря, но тот почему-то медлит. Я гляжу на дорогу, на горбатую спину Олиного «Запорожца» и на желто-синий милицейский «Жигуль» с мигалкой. Шины автобуса будто прилипли к трассе, мы мчимся, не ощущая скорости, и тихий гул мотора навевает на меня прицепившийся с утра мотивчик:

— Дедушка плачет, шарик улетел…

Наган дремлет у меня на груди. Почему я отправил «ЗИМ» за «Звездными войнами»? Неужто я в самом деле предвидел эту дорожную катастрофу?

Не знаю.

Мой «ЗИМ», что хочу, то и делаю.

Мимо нас проносятся черный сырой лес и худые вороны на голых ветвях, которых (ворон) я уважаю за то, что они, патриотки, каждую зиму терпеливо дожидаются весны и не хотят переселяться из леса в город. Я и сам не прочь жить в лесу, днем спать в дупле, как сыч, а ночью охотиться на мышей, — да люди засмеют. Что-то скучно стало ездить по Руси среди патриотических ворон и стальных заградительных бордюров. Никогда уже не выйдет из леса соловей-разбойник с кистенем, не выскочит волчья стая и не пройдут по шоссе танки Гудериана. Разве что редкий смерч покуражится над воображением легковерного главного редактора «Науки и мысли».

Странно, живя столько лет в лесу, я никогда не встречал волков, зато немецкие танки видел живьем именно здесь в октябре сорок первого года с подножки отходящего эшелона. В то утро, переночевав в Печенежках, они переехали речку-вонючку на месте нынешнего водохранилища и выползли из леса прямо у железнодорожного переезда, когда наш эшелон начал медленно уходить. Вообще в ту ночь все происходило так медленно, что мне казалось, что утро уже никогда не наступит. Мы медленно грузили теплушки предметами на все буквы алфавита, в лесу медленно разгоралось и медленно горело наше, тогда еще деревянное, учреждение без вывески (взрывать его было нечем), а потом, откуда ни возьмись, на переезде появилась какая-то зенитная батарея во главе с нервным артиллерийским товарищем командиром в овечьем полушубке. Он всю ночь торчал над душой, матерился и угрожал расстрелять ответственного за эвакуацию (меня, то есть), если мы через пять минут не уберемся с путей.

Под утро, когда ударил сильный мороз, паровоз наконец зашипел, вагоны загремели, я вскочил на подножку и послал артиллериста ко всем чертям и еще дальше, а тот, выдирая из кобуры пистолет, уже бежал к своей зенитной батарее. Похоже, он хотел, но забыл меня застрелить. Что-то его отвлекло. Начинало светать. Я вдруг обнаружил, что за ночь все кругом поседело. Насыпь, вагоны, лес — все покрылось инеем; а из поседевшего леса в утреннем полумраке выползали громадные грязные и седые крысы. Этот кошмар остался при мне на всю жизнь: бегущий к пушкам артиллерист в белом полушубке, истерически ревущий, буксующий и стреляющий белыми струями пара насмерть перепуганный паровоз; мои вздыбленные подчиненные, сотрудники и охранники НКВД, на ходу прыгающие в эшелон, и ползущая на переезд крысиная стая.

Почему они не стреляли и никак не пытались нас уничтожить? Похоже, нам повезло… Они так спешили к Москве, что, наверно, им не было дела до какого-то случайного удирающего эшелона из пяти теплушек. Удивительно, они даже притормозили, вежливо пропуская последний вагон, и полезли на переезд, где были наконец-то встречены этим нервным артиллерийским офицером, который, для самовнушения («ни шагу назад!») сняв колеса со своих зениток, стал бить по танкам прямой наводкой…

Я видел, как он плясал и как они горели. Грохоту было! Думаю, что содержимое нашего эшелона в переводе на послевоенные годы стоило побольше всей танковой армии Гудериана — но тогда этого не знали ни мы, ни они, ни этот артиллерийский офицер, похожий на молодого Льва Толстого.

Вот был бы фокус, если бы он меня застрелил! Представляю выражение лица наркома вооружений!

— Дедушка плачет, шарик улетел… — тихо напеваю я.

— Его утешают, а шарик летит, — подпевает мне Космонавт и опять спит.

Дьявола в природе конечно не существует, продолжаю размышлять я, но он способен на многие ухищрения. Он мог, например, преспокойно влезть в наш автобус во время погрузки и сейчас посмеивается за моей спиной — тем более, что я сам его погрузил. Дьяволом может оказаться любой человек в этом автобусе, меня не проведешь. Даже Космонавт может быть под подозрением — как хотите, а человек, первый ступивший на землю Марса, вызывает во мне зоологическое чувство преклонения. Хочется бухнуться марсианину в ноги, вилять хвостом и целовать его генеральские штаны с лампасами. Хочется его обожествлять — а Бога легко перепутать с Дьяволом.

Значит, он?

Ничего такого не «значит». Вряд ли. Слетать на Марс через Венеру и Фобос для того, чтобы начать охоту на академика Невеселова? Слишком много для меня чести. Природа устроена достаточно просто, зачем ей такие сложные орбиты и выкрутасы?

Природа природой, и все-таки меня не проведешь. Все здесь под подозрением, даже этот случайный мальчишка… «Дяденька, подвезите до водохранилища!» Не забыть узнать цель его жизни. Очень уж он прицельный. В его годы, не в укор ему, я просто все время хотел есть.

Наконец, дьяволом могу быть я.

Это неожиданная…

Это неожиданная и важная мысль. Но я обдумаю ее позже — ночью в гостинице.

Скоро будет развязка.

Скоро будет автомобильная развязка с железной дорогой, где трасса ныряет в тоннель и сворачивает на Кузьминки. Это самое удобное место для засады. Именно это место выбрал для засады артиллерийский офицер в сорок первом году, и я еще с утра предполагал, что ОН нападет именно здесь, но ОН почему-то поджидал у водохранилища.

ЕМУ виднее.

Мы въезжаем в нутро тоннеля под железной дорогой, а над нами, как смерч, проносится товарняк с углем. Синий вертящийся светлячок милицейского «жигуля» служит нам ориентиром в этой черной дыре, и я точно знаю, что ОН уже раскусил мою наживку и вернулся, чтобы повторить нападение. Я точно знаю, что ОН притаился за насыпью с той стороны тоннеля, но даже не могу предупредить водителя об опасности, потому что не могу выглядеть дураком и предвидеть нападение атмосферных явлений.

Вот и развязка…

Я вижу его!…

Я наблюдаю отливающий ртутью шар не больше футбольного мяча, который стремительно атакует нас, прижимаясь к трассе. Он тащит за собой длиннющее облако грязной воды и снега. Это явление по всем признакам смахивает на шаровую молнию и целится прямо в черную дыру тоннеля…

Мы в западне.

Я вижу, как милицейский «жигуленок» успевает развернуться поперек трассы, и прикрывает своим телом наш автобус. Олин «Запорожец» врезается «жигуленку» в бок, задрав, как лапки, задние колеса. Шар ослепительно вспыхивает, не спеша прошивает насквозь обе машины и, рассыпая красные раскаленные брызги, устремляется к нам в ветровое стекло.

Водитель жмет на все тормоза, и-в-ав-то-бу-се-на-сту-па-ет-не-ве-со — мость…

Я плавно воспаряю из кресла и начинаю лететь какими-то сложными «вверхтормашками» в кабину водителя, головой в стекло, но Космонавт успевает проснуться и повалить меня в проход на коробки с тортами. Сам он падает на меня сверху и пребольно царапает мою щеку твердым генерал-майорским погоном. Вспышка впереди нарастает, мир становится круглым и ослепительным с искрами по краям, раздается оглушительный взрыв, будто по автобусу ударили прямой наводкой, потом меркнет свет, и в наступившей кромешной тьме начинают происходить какие-то чудеса: с потолка, лениво трепыхаясь, на меня падает толстый зеркальный карп.

Во— от такой!

Он шлепается мне на бороду и начинает мокрым хвостом хлестать меня по щекам…

Хорошо устроился! Пшел вон!

Космонавт сгоняет с моей бороды эту невесть откуда взявшуюся летающую рыбу. Темно, мокро, глупо, ничего не слышно. Мы лежим и оглоушенно отдыхаем в проходе.

Где моя шапка, где что…

На мою левую щеку давит генеральский погон, правая устроилась в мягком раздавленном торте, а прямо в нос мне целится выпавший из пальто наган.

«Это чей наган?» — я не слышу, но читаю вопрос по губам Космонавта.

«Мой».

Он меня тоже не слышит и отводит пальцем ствол нагана от моего носа.

Я слизываю крем с усов. Торт, кажется, киевский, с орехами.

Какой— то цирк.

На крыше автобуса раздается такой грохот, будто там пляшет тысяча чертей, а за выбитыми окнами начинают падать с неба зеркальные карпы и караси, переходящие в ливень вперемежку с кусками льда и каким-то шифером. В самом деле, цирк на дроте! Спешите видеть! Рыба танцует на крыше и проваливается к нам в автобус через оплавленную дыру от сбежавшей шаровой молнии. Небо в дыре начинает проясняться.

— Ой, сколько рыбки! — пробивается сквозь грохот голос мальчишки.

Я тянусь к нагану, но Космонавт уже успел прибрать его в свою шинель. Хитер, марсианин. Он приводит в чувство оглушенного водителя, а Татьяна счищает с моей бороды торт рукавом норковой шубки, вместо того, чтобы достать носовой платочек. Маринка перелезает через нас и мчится под рыбным дождем спасать своего Олю Белкина. Тронько Андрей Иванович аккуратно поднимает меня, ставит на ноги и нахлобучивает мне на голову шапку.

— Где моя трость? — сердито спрашиваю я.

— В руке, — отвечает Татьяна.

Верно, в руке, я ее не выпускал. Опираюсь на трость, разглядываю трассу через ветровое стекло, которого, впрочем, уже не существует в природе — стекло исчезло, испарилось, лишь болтаются черные резиновые прокладки. В автобусе сквозит, как в проходном дворе. Я простужусь, заболею воспалением легких и умру мучительной смертью, потому что я опять слаб, стар, наган у меня конфискован, и я не знаю, как его возвратить. Я опять безоружен.

Рыбный дождь пошел на убыль, трасса и обочины завалены трепетными серебристыми тушками, как палуба рыболовецкого сейнера. Рыбу уже клюют и тащат в лес обалдевшие от счастья худые вороны. Они кричат: «Всем хватит!» На обочине в грязи тает здоровенная глыба льда… Подумать только, смерч тащил этот тунгусский метеорит вместе с рыбой и бревнами от самого водохранилища! С чистого неба еще продолжают парашютировать отставшие от стаи зеркальные карпы. Огненных шаров больше нигде не наблюдается, кроме солнышка.

— За такие шутки надо морду бить, — слышу я недовольный голос Андрея Ивановича.

— Кому? — спрашивает Ведущий-ТВ.

— Природе.

К автобусу по скользкой рыбе пробирается Оля Белкин. На Оле ни куртки, ни пиджака. На нем висят лохмотья рубашки с обгоревшим галстуком, он поддерживает брюки без пуговиц и без ремня. Вид у Оли такой обиженный, будто он хочет спросить меня: «Зачем вы это натворили, Юрий Васильевич?»

Мальчишка в валенках танцует в рыбе. Он сегодня не прогадал — направлялся на подледный лов, а угодил под рыбный ливень. В школе ему не поверят, и он потребует от меня письменное подтверждение.

Телевизионщики все снимают: обиженного Олю, танцующего мальчишку, ворон, рыбу, разбитые машины. Какой кадр: Маринка бросается к Белкину на обгоревший галстук и целует его (Белкина). Я же говорил: быть свадьбе! Телевизионщики снимают и этот поцелуй. Интересная будет передача!

Ашот с Дроздовым втаскивают потрепанного Белкина в автобус. Дроздов командует:

— Водку давай!

Я смотрю на Дроздова: о чем это он?

Ашот, не глядя на меня, раскрывает этюдник и достает стакан и бутылку. По звяканью догадываюсь, что бутылка там не одна. Значит, коньяк у Дроздова в сумке был всего лишь прикрытием. Они тоже досконально изучили объект под названием «академик Невеселов». Ладно, я пока молчу, но потом вспомню им эти пейзажи с этюдами.

Пока Белкину оказывают неотложную медицинскую помощь (наливают, кстати, сто грамм и водителю автобуса — за то, что тот хорошо жал на тормоза), над нами по насыпи проезжает дрезина, потом возвращается и кричит голосом бывалого железнодорожника: не нужна ли нам помощь? Может быть, со станции пустой вагон пригнать?

Этот железнодорожник тоже может быть дьяволом, размышляю я. Почему бы и нет? У него опять что-то не получилось с моей персоной, вот и приехал на дрезине под маской железнодорожника, чтобы взглянуть на дело рук своих. И что же он видит? С шаровой молнией он перемудрил, автобус и машины сжег, торты раздавил — устроил, короче, цирк, а до меня не добрался. Наверно, не рассчитал, что меня прикроют марсианин с милицией.

Оле Белкину после полустакана водки стало получше, но теперь его надо во что-то одеть. На трассе продолжается суета. Андрей Иванович с Космонавтом осторожно вынимают из исковерканных «Жигулей» двух милиционеров, которых за наше спасение следует представить к правительственной награде. Их кладут прямо в рыбу на заботливо подстеленную Татьянину норковую шубку. У нашего знакомого полтавского сержанта в руках зажата бельевая веревка (нам от этой веревки теперь уже никогда не избавиться), а его коллега судорожно вцепился в ровно срезанный руль от «Жигулей». Оба не могут разжать пальцы.

— Водку давай! — опять командует Дроздов и спешит к милиционерам с новой бутылкой.

Первая, значит, уже распита. Лихо!

Мое внимание привлекает поведение Михаила Федотовича…

— Ну куда ты прешь в рыбу со своими лыжами?! — ору я.

Телевизионщики заодно снимают и меня, орущего из разбитого автобуса, и Андрея Ивановича, который на своем горбу тащит толстого сержанта к «Икарусу», и Дроздова, щедро вливающего водку во второго милиционера, и старого десантника Михалфедотыча — он мастерит носилки из лыж и палок, а я на него ору. Они снимают даже подозрительную дрезину с железнодорожником, которая уносится на станцию за пивом. Теперь мне ясно, что этот железнодорожник никакой не дьявол, а обычный железнодорожник, — уважающие себя дьяволы за пивом не бегают, а спокойно идут.

А это что?!

Я вижу, как из тоннеля выезжает наш черный «ЗИМ»…

Вид у «ЗИМа» такой, будто его где-то приподняло та й гепнуло, к тому же он припадает на задние колеса под тяжестью четырех серий «Звездных войн» в своем багажнике. Значит, благотворительные сеансы состоятся при любой погоде на радость всем крекерам-брекерам из Кузьминок, Печенежек и окрестностей.

Из «ЗИМа» выскакивает обеспокоенный Павлик, за ним, извиняюсь за пошлость, уже осчастливленная им где-нибудь на аэродроме в вертолете царица Тамара, за ними — ревизор Ведмедев.

Я готов плясать!

Все живы и невредимы! Я-то за них волновался, а сейчас понимаю, что эту гоп-компанию никакой черт не возьмет и смерч не утащит. Но и это еще не все: из «ЗИМа» появляется нечто совсем уже неуместное в этой ухе из рыбы и разрезанных автогеном машин между Кузьминками и Печенежками — сам дьявол во плоти, преследующий меня с утра на проспекте, в лесу и дома телефонными звонками — старикашка в смушковом пирожке.

Этот здесь при чем?

Оказывается, последние слова я пробормотал вслух, и пьяненький Оля Белкин отвечает:

— Который? А, этот… Этот везде «при чем». Знакомьтесь: профессор Степаняк, он же Енисейский… Привет, профессор! — приветствует Оля и чуть не выпадает из автобуса. — Он же народный дантист, он же писатель-фантаст, он же Тунгусский метеорит. Куда ни сунься, везде он. Он даже однажды либретто для балета написал. Да! Р-рыголетто. А сегодня он кинокритик.

Я недоумеваю.

— Впридачу к «Звездным войнам». В нагрузку, — объясняет Оля. — Будет перед сеансом кино объяснять, чтобы мы все правильно понимали. А вы думали! А что вы думали — статью против Степаняка-Енисейского?! Да он вас измором возьмет…

Оля еще что-то говорит, но я уже плохо слышу. Пусть он позовет

Дроздова с бутылкой водки, чтобы оказать помощь мне… потому что я, кажется, теряю сознание.

Из обморока я выхожу от вкуса водки во рту и от грохота низко пролетающего вертолета перед бетонным въездом в Кузьминки, привалившись к марсианину на заднем сиденьи «ЗИМа». Космонавта уже совсем раздели: свой генеральский китель он подложил мне под голову, а шинель накинул на плечи Татьяне. Татьяна расположилась рядом с Павликом и разглядывает мой наган.

— Осторожней! — слабо вскрикиваю я.

— Не беспокойтесь, я вынул патроны, — успокаивает Космонавт.

— Дед, как ты себя чувствуешь?

Татьянину норковую шубку в рыбьей чешуе отдали, наверно, Оле Белкину, а в меня влили водку, погрузили в «ЗИМ», как мешок с картошкой, и приказали Павлику гнать в Кузьминки, пока я концы не отдал. Остальные сейчас грузят зеркальных карпов в подорванный автобус, а потом будут тащить его на буксире за автобусом Центрального телевидения.

— Мне это приснилось?

— Что именно? Дождик из рыбки? — спрашивает Космонавт и внимательно заглядывает в мои зрачки. — Ничего страшного, обычное дело… шаровая молния, звуковые эффекты. Вы молодцом держались! Помните, что случилось с соратником Ломоносова? Тоже, вроде вас, был академиком, но ему с молнией не повезло.

Навстречу нам к переезду с воем проносится пожарная машина, за ней поспешает «скорая помощь». Всем зимой рыбки хочется. Вертолет возвращается, делает круг над нами и опять улетает в Кузьминки.

Куда они меня везут, вдруг с подозрением думаю я. Зачем марсианин мне зубы заговаривает? Сказал бы просто: «Испугался я за тебя — ты, старый черт, чуть Богу душу не отдал!» А соратника Ломоносова академика Рихмана я хорошо помню. Могу даже соврать, что был лично знаком. Не были они соратниками, все это школярские мифы. Просто терпимо относились друг к другу, а это уже много. Вообще-то, я люблю всякие «напримеры» из истории отечественной науки, но мы куда-то не туда едем…