И за границу я впервые поехал в мае 1935 г. не в Италию с ее дворцами эпохи Возрождения и монументальной архитектурой Рима, хотя здесь мне легче было найти каменные прообразы своих зданий. Из-за своей приверженности дорической культуре я, и это характеризует мое тогдашнее мироощущение, направился в Грецию. Здесь мы, моя жена и я, прежде всего разыскивали свидетельства мира дорийцев. Я никогда не забуду, какое глубокое впечатление произвел на нас восстановленный стадион в Афинах. Когда два года спустя мне пришлось проектировать стадион, я использовал его подковообразную форму.

Я думаю, в Дельфах я открыл, как быстро в ионических и малоазиатских колониях накопленное богатство сгубило чистоту форм греческих творений искусства. Не показывает ли это развитие, насколько чувствительно высокое искусство и как немного надо, чтобы преобразовать идеальные представления в нечто неузнаваемое? Так я рассуждал с полной беззаботностью, мне казалось, что мои собственные работы избежали этих опасностей.

По возвращении в июне 1935 г. в районе Берлина Шлахтензее было завершено строительство моего собственного дома. Небольшой домик со столовой и только одной гостиной, необходимыми спальнями, имевший общую площадь 125 квадратных метров, был сознательно задуман как противопоставление быстро распространяющейся привычке рейха селиться в огромных виллах или присваивать себе замки. Мы хотели избежать того, что видели у других, окружавших себя роскошью и холодной официальностью и из-за этого обрекавших и свою личную жизни на медленное «окостенение».

Да я и не мог построить дом больших размеров, потому что у меня не было для этого средств. Мой дом стоил 70000 марок, чтобы собрать их, моему отцу пришлось взять 30000 марок под залог земли в ипотечном банке. Хотя я был свободным архитектором и работал на партию и государство, денег у меня по-прежнему было немного. Потому что, повинуясь самоотверженному порыву, навеянному иделистической увлеченностью в духе времени, я отказывался от гонораров за все свои сооружения.

Эта позиция натолкнулась на непонимание. Однажды в Берлине Геринг, находясь в прекрасном настроении, сказал мне: «Ну, господин Шпеер, у Вас же теперь много работы. Вы и зарабатываете кучу денег». Когда я стал отрицать это, он посмотрел на меня с непониманием: «Что Вы там говорите? Архитектор, работающий так, как Вы? Я оценивал в несколько сотен тысяч в год. Все Ваши идеалы — чепуха. Деньги нужно зарабатывать!» В будущем я получал положенные гонорары, за исключением строительства в Нюрнберге, за которое мне платили по 1000 марок в месяц. Но не только из-за этого я не желал поступать на службу и терять профессиональную самостоятельность; Гитлер, как я знал, питал большее доверие к независимым архитекторам, его предубеждение по отношению к чиновникам проявлялось даже таким образом. К концу моей работы в качестве архитектора мое состояние выросло примерно до полутора миллионов, и рейх задолжал мне еще миллион, который я так и не получил.

Жизнь моей семьи в этом доме складывалась счастливо, хотелось бы мне написать, что и меня коснулось это семейное счастье, о котором мы с женой когда-то мечтали. Когда я поздно вечером возвращался домой усталый, дети уже давно спали, я оставался вдвоем с женой, не в состоянии сказать ни слова от изнеможения. Я все чаще впадал в такое оцепенение и в принципе, оглядываясь сегодня назад, я вижу, что у меня все обстояло не иначе, чем у партийных шишек, роскошествами уродовавших свою семейную жизнь. Они прямо-таки каменели от чопорности, а я от чрезмерного труда.

Осенью 1934 мне позвонил Отто Мейснер, для которого Гитлер стал третьим после Эберта и Гинденбурга шефом: я должен был на следующий день прибыть с ним в Веймар, чтобы вместе с Гитлером ехать в Мюнхен.

До самого утра я размышлял о том, что уже какое-то время занимало меня. Для съездов нужно было построить еще несколько объектов: поле для показательных учений, большой стадион, зал для речей Гитлера по вопросам культуры, а также для концертов. Почему бы не объединить все это с уже имеющимися сооружениями в один большой центр? До этого момента я не отваживался брать на себя инициативу в таких вопросах, потому что их обсуждение Гитлер оставлял за собой. Поэтому я без особой решительности начал набрасывать этот план.

В Веймаре Гитлер показал мне проект «Партийного форума», разработанный профессором Паулем Шульце-Наумбургом. «Он выглядит как огромная рыночная площадь провинциального города», — сказал он. «В нем нет ничего типичного, он не отличается от прежнего времени. Если уж мы строим партийный форум, должно быть видно, что он построен в наше время и в нашем стиле, как, например, площадь Кенигплац в Мюнхене». Шульце-Наумбургу, авторитету в «Союзе борьбы за немецкую культуру», не дали возможности оправдаться, его даже не пригласили, чтобы высказать ему замечания. Гитлер не посчитался с реноме этого человека и объявил новый конкурс среди архитекторов, избранных им самим.

Дальше мы поехали в дом Ницше, где Гитлера ожидала его сестра, фрау Ферстер-Ницше. Эксцентричная экзальтированная женщина явно не могла найти общего языка с Гитлером, между ними состоялся какой-то странный обмен банальностями. Однако основной вопрос удалось решить к общему удовольствию: Гитлер взял на себя финансирование пристройки к старому дому Ницше, а фрау Ферстер-Ницше согласилась с тем, чтобы Шульце-Наумбург сделает ее проект. Ему лучше удастся подстроиться под старый дом, рассудил Гитлер. Он был явно рад предоставить архитектору небольшую компенсацию.

На следующий день мы на машине поехали в Нюрнберг, хотя Гитлер по причинам, ставшим мне известными в тот же самый день, в то время предпочитал поезд. Как обычно, он сидел рядом со своим шофером в открытом темно-синем «Мерседесе» с объемом двигателя 7 литров, позади него на одном из откидных сидений я, на другом слуга, по требованию вынимавший из сумки дорожный атлас, бутерброды, таблетки или очки, на заднем сиденье адъютант Брюкнер и заведующий пресс-бюро д-р Дитрих; в машине сопровождения таких же размеров и такого же цвета пять крепких мужчин из охраны и личный врач д-р Брандт.

Едва мы очутились по другую сторону Тюрингского леса в густонаселенной местности, как начались трудности. Когда мы проезжали один из городков, нас узнали, но прежде чем люди опомнились, мы уже проехали. «Теперь смотрите, — сказал Гитлер, — в следующем городке так просто не пройдет. Партийная группа определенно уже связалась с ними». И действительно, когда мы прибыли, улицы были заполнены торжествующими людьми, деревенский полицейский делал все, что мог, но автомобиль мог продвигаться лишь шагом. Едва мы пробрались через толпу, несколько почитателей опустили на открытом шоссе шлагбаум, чтобы задержать Гитлера для приветствия.

Так мы еле-еле продвигались вперед. Когда настало время обеда, мы свернули в небольшую гостиницу в Хильдбургхаузене, где Гитлер когда-то стал комисссаром жандармерии, чтобы полуить немецкое гражданство. Но никто об этом не вспоминал. Хозяева не могли прийти в себя от волнения. Адъютант с трудом дознался, чем они могут нас накормить: спагетти с яйцом. Мы долго ждали, наконец, адъютант заглянул в кухню: «Женщины так взволнованы, они уже не могут определить, готовы ли спагетти».

Тем временем снаружи собрались тысячи людей, скандировавших имя Гитлера. «Только бы пройти», — сказал он. Медленно, осыпаемые цветами, мы достигли средневековых ворот. Молодые люди захлопнули их перед нашим носом, дети залезали на подножки автомобилей. Гитлеру пришлось дать автографы, только тогда они открыли ворота. Они смеялись, и Гитлер смеялся вместе с ними.

Повсюду вдоль дороги крестьяне бросали свои орудия, женщины махали руками, это была триумфальная поездка. Пока автомобиль катился вперед, Гитлер обернулся ко мне и прокричал: «До сих пор так приветствовали только одного немца: Лютера! Когда он проезжал, люди стекались издалека и приветствовали его. Как сегодня меня!»

Эта большая популярность была совершенно понятна: никому иному, как самому Гитлеру общественность приписывала успехи в экономике и внешней политике, и все больше и больше видела в нем реализатора своей глубоко укоренившейся тоски по мощной, объединенной, полной чувства собственного достоинства Германии. Злобствовали немногие. А тот, кто испытывал сомнения, успокаивал себя мыслями об успехах и уважении, которым режим пользовался даже за рубежом, откуда раздавалась его критика.

Во время этой бури верноподданических чувств сельского населения, захватившей и меня, один человек в нашем автомобиле позволял себе критические замечания. Это был шофер Гитлера Шрек, уже многие годы возивший его. Я слышал обрывки разговоров: «… недовольны чем-то… партийцы мнят о себе невесть что… кичатся, забывая, откуда сами». После его безвременной кончины Гитлер повесил в своем личном кабинете на Оберзальцберге рядом написанный маслом портрет Шрека и портрет матери Гитлера 6 «», портрет отца, однако, отсутствовал.

Недалеко от Байрейта Гитлер один пересел в небольшой закрытый «Мерседес», за рулем которого сидел его личный фотограф и, никем неузнанный, поехал на виллу Ванфред, где его ожидала фрау Винифред Вагнер. Мы направились в расположенный неподалеку курортный городок Бернек, где Гитлер останавливался на ночлег, путешествуя на автомобиле из Мюнхена в Берлин. За 8 часов мы проехали всего 210 километров.

Когда я узнал, что Гитлера привезут из дома Ванфред лишь поздней ночью, я заколебался: на следующий день предстояло продолжить путешествие в Нюрнберг, и было очень вероятно, что Гитлер утвердил бы там строительную программу городских властей, у которых были свои интересы. Если бы они добились своего, Гитлер вряд ли принял бы во внимание мой проект, потому что он очень неохотно изменял свое решение. Этой ночью его мог видеть только Шрек; я разъяснил ему свой план, касающийся партийного комплекса, он обещал мне рассказать о нем по дороге Гитлеру и, если реакция будет положительной, передать чертеж.

На следующее утро незадолго до отъезда меня вызвали в салон Гитлера: «Я согласен с Вашим планом. Мы уже сегодня поговорим об этом с обербургомистром Либелем».

Если бы дело происходило два года спустя, Гитлер, разговаривая с обербургомистром, заявил бы ему прямо в лоб: «Вот план партийного комплекса; вот так мы это сделаем». Тогда, в 1935 г., он еще не чувствовал себя таким независимым, ему понадобилось целый час все разъяснять, прежде чем он, наконец, положил на стол мой чертеж. Конечно, обербургомистр нашел идею превосходной, потому что его позиция старого партийца заключалась в одобрении и поддержке.

После того, как мой план похвалили, Гитлер вновь начал прощупывать почву: мой проект требовал перенесения нюрнбергского зоопарка. «Можем ли мы требовать этого от нюрнбержцев? Насколько мне известно, они очень привязаны к нему. Разумеется, мы выделим средства на устройство нового, еще лучшего». Обербургомистр, всегда одновременно защищавший интересы своего города: «Нужно собрать акционеров, может быть, попытаться продать им акции…» Гитлер с готовностью согласился на все. Когда за Либелем закрылись двери, он, потирая руки, сказал своим подчиненным: «И что это фюрер так долго нас уговаривал? Конечно, он получит старый зоопарк, а мы новый. Старый уже никуда не годился. Он должен стать самым лучшим в мире. Нам же возместят все расходы». Так по крайней мере, нюрнбержцы получили свой новый зоопарк; это было единственное, что удалось осуществить из принятого тогда плана.

В тот же самый день мы поехали на поезде в Мюнхен. Вечером мне позвонил адъютант Брюкнер: «Черт бы Вас побрал с Вашим планом! Вы что, не можете подождать? Фюрер прошлой ночью не сомкнул глаз, так он взволновал его. В следующий раз, по крайней мере, меня спросите!»

Для реализации этих планов было основано «Целевое объединение нюрнбергский партийный комплекс», финансирование очень неохотно взял на себя рейхсминистр финансов. Председеталем Гитлер, повинуясь странному побуждению, назначил министра по делам церкви Керрла, а его заместителем Мартина Бормана, получившего таким образом свое первое значительное официальное задание вне партийной канцелярии.

Весь проект предусматривал строительство сооружений на общую сумму около 700-800 миллионов марок, сегодня это около 3 миллиардов немецких марок: сумма, которую я восемь лет спустя в течение 4 дней тратил на вооружения. 7 «» Территория вместе с гостиницами для делегатов имела площадь около 16,5 кв. км. Кстати, уже при Вильгельме II предусматривалось сооружение «Поля для немецких народных праздников» размером 2000 на 600 метров.

Через два года после утверждения Гитлером мой гродостроительный проект партийного комплекса был представлен в виде макета на Всемирной выставке в Париже в 1937 г., где он получил «Гран при». С южной стороны границей комплекса было «Мартово поле», название которого должно было напоминать не только о боге войны Марсе, но и месяце, когда Гитлером была введена воинская повинность. На этой огромной площадке размером 1050 на 700 метров вермахт должен был проводить показательные учения, т.е. небольшие маневры. Грандиозный дворцовый ансамбль царей Дария I и Ксеркса в Персеполе (5 век до н.э.) для сравнения занимал площадь всего 450 на 275 метров. Трибуны высотой 14 метров должны были, по моему замыслу, окружать всю территорию. На них могли разместиться 160000 зрителей, 24 башни, каждая высотой более 40 метров, должны были разделять эти трибуны на равные отрезки, в то время как в центре выступала трибуна для почетных гостей, увенчанная женской скульптурой. Нерон в 64 году н.э. приказал воздвигнуть на Капитолийском холме колоссальную фигуру высотой 36 метров, Статуя Свободы в Нью-Йорке имеет высоту 46 метров, но наша фигура должна была превзойти их на 14 метров. К северу, точно в направлении старого Нюрнбергского замка Гогенцоллернов, видневшегося вдали, Мартово поле переходило в Дорогу парадов длиной 2 километра и шириной 80 метров. По ней вермахт должен был проходить парадом мимо Гитлера шеренгами шириной около 50 метров. Эта дорога была закончена еще до войны и выложена тяжелыми гранитными плитами, способными выдержать даже вес танков, ее поверхность была сделана шершавой, чтобы сапоги солдат, печатавших парадный шаг, не скользили. По правую руку поднималось ступенчатое сооружение, стоя на котором в окружении своего генералитета, Гитлер собирался принимать парады. Напротив него находился зал с колоннами, где должны были устанавливаться знамена полков.

Этот зал с колоннами высотой всего 18 метров должен был служить в качестве масштаба для сравнения с выступавшим за ним «Большим стадионом», который, по решению Гитлера, должен был вмещать 400000 зрителей. Самое большое сравнимое с этим сооружение в истории был Большой цирк в Риме для 150-200 тысяч человек, а наши стадионы, сооружаемые в то время, имели не более 100000 мест.

Пирамида Хеопса, построенная около 2500 лет до н.э. при периметре 230 метров и высоте 160 метров имеет объем 2570000 кубометров. Нюрнбергский стадион был бы длиной 550 метров и шириной 460 метров и имел бы объем 8550000 кубометров 8 «», т.е. примерно втрое больше пирамиды Хеопса. Стадион должен был по размеру значительно превосходить все сооружения этого комплекса и быть одним из самых больших в истории. Расчеты показали, что для того, чтобы вместить всех зрителей, его внешняя стена должна была иметь высоту почти 100 метров. Решить его в форме овала было невозможно, возникший таким образом котел не только увеличивал бы температуру воздуха, но и наверняка действовал бы угнетающе на психику. Поэтому я выбрал подковообразную форму, как у афинского стадиона. На обрыве примерно того же наклона, неровности которого мы компенсировали при помощи деревянной конструкции, мы проверили, будут ли видны выступления спортсменов с верхних ярусов, результат оказался лучше, чем я предполагал. По предварительным расчетам, нюрнбергский стадион должен был обойтись в 200-250 миллионов марок, т.е. по сегодняшним ценам примерно в миллиард немецких марок. Гитлера это не смутило: «Это меньше, чем два боевых корабля типа „Бисмарк“. Как быстро можно разрушить „карманный“ линкор, а даже если нет, все равно, он через десять лет превращается в металлолом. Но это сооружение простоит века. Уклоняйтесь от ответа, если министр финансов спросит Вас, сколько это стоит. Скажите, что нет опыта осуществления таких больших строительных проектов». На несколько миллионов марок заказали гранит, розовый для внешних стен, белый для зрительских трибун. На стройплощадке вырыли огромный котлован для фундамента, во время войны превратившийся в живописное озеро, дававшее представление о масштабах постройки. Дальше к северу от стадиона Дорога парадов пересекала водную гладь, в которой должны были отражаться сооружения. Все это завершалось площадью, ограниченной справа существующим и сейчас Дворцом Съездов, а слева «Залом культуры», который должны были построить специально для того, чтобы у Гитлера было подобающее пространство для его речей по вопросам культуры.

Архитектором всех сооружений партийного комплекса, за исключением Дворца съездов, проект которого уже в 1933 году создал архитектор Людвиг Руфф, Гитлер назначил меня. Он дал мне полную свободу в создании проекта и его исполнении и каждый год с тех пор принимал участие в торжественной закладке. Впрочем, заложенные им камни затем доставлялись на городской строительный двор, где должны были дожидаться, пока стройка не продвинется настолько, чтобы можно было вмуровать их в стену. При закладке стадиона 9 сентября 1937 г. Гитлер в присутствии собравшихся там высших партийных функционеров торжественно подал мне руку: «Это величайший день в Вашей жизни». Может быть, я уже тогда был скептиком, потому что ответил ему: «Нет, не сегодня, мой фюрер, а только когда строительство будет завершено».

В начале 1939 г. Гитлер, выступая перед строителями, попытался обосновать масштабы своего архитектурного стиля следующими словами: "Почему всегда величайшее? Я делаю это, чтобы вернуть национальное самосознание каждому отдельному немцу. Чтобы сотней разных способов сказать каждому: «Мы вовсе не хуже, наоборот, мы абсолютно равны любому другому народу». 9 «»

Не следует сводить эту гигантоманию только к форме правления; быстро накопленное богатство является такой же причиной этого, как и потребность продемонстрировать свою силу, какие бы основания для этого ни были. Поэтому мы в Древней Греции находим крупнейшие сооружения на Сицилии и в Малой Азии. Допустим, это объясняется своеобразием этих городов, уклад жизни которых всецело определялся их правителями, но даже в Афинах Перикла культовая статуя Афины Парфенос Фидия имела высоту 12 метров. К тому же большинство из 7 чудес света приобрело всемирную известность как раз благодаря их необыкновенной величине: храм Артемиды в Эфесе, Мавзолей в Галикарнасе, Колосс Родосский и статуя Зевца-Олимпийца Фидия.

Гигантомания Гитлера имела, однако, и другие причины, которые он не хотел называть рабочим: величайшее должно было прославлять его дело, укреплять его мессианское самосознание. Создание этих монументов должно было позволить заявить претензию на мировое господство задолго до того, как он отважился признаться в этом своему ближайшему окружению.

Меня самого опьяняла мысль о том, что я при помощи чертежей, денег, опираясь на строительные фирмы, создам каменные свидетельства истории и тем самым реализовать эту претензию на тысячелетнее существование. Но я приводил в восторг и самого Гитлера, когда мог доказать ему, что мы «переплюнули», по крайней мере по размерам, самые выдающиеся творения зодчества в истории. При этом его энтузиазм никогда не проявлялся в восторженных восклицаниях. Он был скуп на слова. Возможно, в эти моменты он даже преисполнялся каким-то благоговением, но он благоговел перед самим собой и созданным по его приказу, устремленным в вечность представлением о собственном величии.

На том же самом съезде в 1937 г., когда Гитлер заложил первый камень в фундамент стадиона, он завершил свое заключительное слово фразой: «Все же немецкая нация получила свой германский рейх». За обедом после выступления адъютант Гитлера Брюкнер рассказывал, что фельдмаршал фон Бломберг на этом месте расплакался от потрясения. Гитлер расценил это как свидетельство полного согласия с тем, что эта формулировка имеет принципиальное значение.

Тогда много говорили о том, что это загадочное изречение открыло новый период большой политики; оно многое предопределит в будущем. Я примерно был информирован о том, что имелось в виду, потому что примерно в то же время Гитлер однажды задержал меня на лестнице, ведущей в его квартиру, пропустив вперед остальных. «Мы создадим великий рейх. В нем объединятся все германские народы, от Норвегии до Северной Италии. И свершить это должен я сам. Только бы хватило здоровья!»

Это была пока еще относительно сдержанная формулировка. Весной 1937 года Гитлер посетил меня в моих берлинских выставочных помещениях. Мы стояли одни перед более чем двухметровым макетом Стадиона четырехсот тысяч. Он был установлен как раз на уровне глаз, там была изображена каждая будущая деталь, он подсвечивался сильными софитами, и нам не нужно было напрягать фантазию, чтобы представить себе эффект, который производило бы это сооружение. Рядом с макетом на стендах были размещены чертежи. Гитлер повернулся к ним. Мы говорили об Олимпийских играх, я, как уже не один раз до этого, обратил его внимание на то, что размеры моей арены не соответствуют олимпийским требованиям. На это Гитлер, тем же тоном, как если бы речь шла о чем-то само собой разумеющемся и не подлежащем обсуждению, сказал: «Это совершенно неважно. В 1940 г. Олимпийские игры еще раз пройдут в Токио. Но после этого они всегда будут проводиться в Германии, на этом стадионе. И какими должны быть размеры арены, будем определять мы».

По нашему точному графику этот стадион должен был быть готовым к съезду 1945 г…