Воспоминания

Когда мы остались наедине, он переспросил: «Вы не ошиблись? Действительно, этому молодому человеку 28 лет? Я бы дал ему еще меньше». Он находил это просто поразительным, что такой юнец проложил путь технической идее, которая преобразит весь облик будущего. Развивая в последующие годы свой тезис о том, что в наш век люди тратят свои лучшие годы на совершенно бесполезные вещи, что в прежние эпохи Александр Великий в возрасте 23 лет разгромил великую империю, а Наполеон в тридцать одержал свои гениальные победы, то случалось, что он как бы между прочим упоминал и Вернера фон Брауна из Пенемюнде, сотворившего в столь же юные годы настоящее техническое чудо.

Осенью 1943 г. обнаружилось, однако, что наши ожидания были несколько поспешными. Окончательная техническая документация, вопреки обещаниям, не смогла быть выдана в июле. Не выполнили мы и свое обязательство начать в ближайшее же время серийное производство ракет. Выявились многочисленные просчеты. В особенности — при первых экспериментальных запусках с боеголовками. По непонятным причинам они взрывались преждевременно, при вхождении в атмосферу (12). Имеется еще ряд нерешенных вопросов — предостерегал я от чрезмерного оптимизма в речи 6 октября 1943 г. Так что «еще рановато говорить с уверенностью о боевом применении этого нового оружия». Следует также учесть, что различие между штучным изготовлением и поточным производством само по себе очень существенное, в данном случае особенно велико из-за особой сложности технического оснащения.

Прошел еще почти целый год: в начале сентября 1944 г. были выпущены первые ракеты по Англии. Не так, как в своих мечтах рисовал себе это Гитлер — не пять тысяч ракет единым залпом, а всего лишь двадцать пять, и тоже не залпом, а в течение десяти дней.

После того, как Гитлер воодушевился проектом «фау-2», Гиммлер также развил активность. Через полтора месяца он предложил Гитлеру обеспечить секретность этой, как представлялось, для исхода войны решающей программы наиболее простым способом: передачей всего производства в концлагеря. Это исключало бы всякий контакт с внешним миром — ведь не существует даже переписки. Одновременно он предложил свои услуги по отбору из числа заключенных рабочей силы любой квалификации. От немецкой промышленности потребуются только административные кадры и инженеры. Гитлер дал добро. У Заура и меня после этого не оставалось выбора. К тому же мы не могли выдвинуть другого, более убедительного решения (13).

В результате нам было предписано вместе с руководством СС разработать устав для совместного предприятия «Миттельверк». С большой неохотой прнялись мои сотрудники за это дело. Их опасения подтвердились очень скоро. Формально за нами оставалась ответственность за само производство. В спорных же случаях мы оказывались вынужденными подчиняться превосходящей силе руководства СС. Тем самым Гиммлер в известном смысле просунул ногу в створку двери, и мы сами помогли ее открыть.

Мое сотрудничество с Гиммлером сразу же после моего назначения на должность министра началось с диссонансов. Почти каждый из имперских министров, с личным и политическим весом которых Гиммлер должен был считаться, получал от него почетное звание СС. Лично мне он заготовил особенно высокое отличие — он пожелал дать мне звание оберстгруппенфюрера СС, соответствующее армейскому чину генерал-полковника и до тех пор почти не присваивавшееся. И хотя он объяснил мне, сколь высока оказанная мне честь, я в самых вежливых выражениях отклонил ее. Я сослался на то, что как сухопутные силы (14), так и СА, а равно и Национал-социалистский союз автомобилистов также оказали мне честь, предложив высокие почетные звания, но они были мной также отклонены. Чтобы смягчить свой отказ, я предложил возобновить свою активную деятельность в качетве рядового в мангеймской организации СС, не подозревая, впрочем, что я там до тех пор даже и не числился в списках.

Присвоениями высоких званий Гиммлер, само собой разумеется, стремился усилить свое влияние и в тех сферах, которые ему прямо не подчинялись. Подозрительность, с которой я к этому отнесся, оказалась вскоре более чем оправданной. Гиммлер и в самом деле немедленно приложил немало сил, чтобы включиться в вооружение армии, он охотно предлагал как рабсилу заключенных, а уже в 1942 г. показал зубки, чтобы шантажировать кое-кого из моих соотрудников. Насколько можно было понять, он собирался переоборудовать концлагеря в крупные современные производственные единицы, в первую очередь для выпуска военной продукции, которые бы находились в прямом подчинении СС. Фромм сразу же обратил мое внимание на те опасности, которые могло это решение повлечь за собой для упорядоченного обеспечения армии вооружением. И Гитлер, как вскоре выяснилось, был всецело на моей стороне. У нас уже был весьма печальный опыт сотрудничества с предприятиями СС еще до войны, когда они взялись за изготовление кирпича и обработки гронитных блоков. 21 сентября Гитлер положил конец спору: заключенные должны работать на заводах, находящихся в ведении промышленных организаций по производству вооружений. Гиммлеровскому экспансионизму, как казалось мне, были на первый раз поставлены пределы, по крайней мере, в моей сфере деятельнсти (15).

Директора заводов поначалу жаловались на физическое истощение поступавшей от СС рабочей силы, поэтому уже через несколько месяцев их, окончательно изможденных, приходилось отсылать назад в стационарные лагеря. А поскольку только обучение вновь прибывших занимало несколько недель, а мастеров-наставников было и совсем немного, то мы не могли позволить себе каждые несколько месяцев приниматься за обучение сначала. В результате наших жалоб СС существенно улучшил санитарное содержание и питание заключенных. Во время обходов по цехам различных предприятий я вскоре стал замечать, что лица заключенных повеселели и они уже не выглядели столь изголодавшимися (16).

Принцип самостоятельности в производстве армейского вооружения получил брешь после приказа Гитлера о создании зависимых от СС ракетных предприятий.

В одной из отдаленных долин Гарца еще до войны была оборудована для складирования наобходимых для военных целей химикалиев разветвленная система пещер. 10 декабря 1943 г. я осмотрел подземные пещеры, в которых предстояло наладить производство «фау-2». В едва просматривавшихся в длину помещениях заключенные устанавливали оборудование, прокладывали коммуникации. Ничего не выражающими глазами они смотрели куда-то сквозь меня и механически сдергивали с головы при нашем появлении арестантские картузы из синего тика.

Я не забуду никогда одного профессора французского Пастеровского института, дававшего в качестве свидетеля показания на Нюрнбергском процессе. Он работал на том «Миттельверке», который я осматривал в тот день. Сухо, без всякого волнения, описывал он нечеловеческие условия в этих нечеловеческих фабриках: его не вытравить из моей памяти, и до сих пор меня тревожит его обвинение без ненависти, а только печальное, надломленное и все еще удивляющееся мере человеческого падения.

Условия существования этих заключенных были, действительно, варварскими. Глубокая боль и чувство личной вины охватывают меня, как только я об этом вспоминаю. Как я узнал от надсмотрщиков после обхода предприятий, санитарные условия были отвратительными, широко распространялись заболевания; заключенные ютились здесь же, около своих рабочих мест, в сырых пещерах, и поэтому смертность среди заключенных была искллючительно высока (17). Уже в тот же день я выделил необходимые материалы для немедленной постройки лагерных бараков на соседнем пригорке. Кроме того, я настаивал перед руководством СС на немедленных мероприятиях по улучшению санитарных условий и на улучшении питания. Я действительно получил соответствующие обещания.

На самом деле до тех пор меня эти проблемы почти не интересовали. И полученные заверения от лагерного начальства не вспоминались мной целый месяц. И только после того, как 13 января 1944 г. д-р Пошман, врачебный инспектор всех предприятий, входивших в мое министерство, снова и в самых мрачных красках описал мне антисанитарные условия в «Миттельверке», я откомандировал туда одного из моих ответственных сотрудников (18).

Одновременно д-р Пошман принял ряд дополнительных медицинских мер. Начавшаяся через несколько дней моя собственная болезнь свела все эти начинания на нет. И все же вскоре после моего возвращения, 26 мая, д-р Пошман докладывал мне об использовании гражданских враачей во многих лагерях. Но сразу же возникли и проблемы. В тот же день я получил от Роберта Лея очень грубое письмо, в котором он заявлял, по чисто формальным причинам, протест против деятельности д-ра Пошмана: медицинское обслуживание в лагерях относится к его сфере деятельности. С возмущением он требовал от меня не только выразить д-ру Пошману строгий выговор, наказать его административно, но и навсегда запретить ему лезть не в свои дела. Я немедленно ответил, что не вижу ни малейшего повода для удовлетворения его требований, напротив, мы весьма заинтересованы в достаточном медицинском обслуживании заключенных (19). В тот же день я обсуждал с д-ром Пошманом дополнительные меры по улучшению медицинской помощи. Поскольку затеял я это все вместе с д-ром Брандтом и, поскольку, оставляя в стороне всякие гуманитарные соображения, наши доводы были просто разумны, возможная реакция Лея меня нисколько не беспокоила. Я был убежден, что Гитлер не только поставит на место партбюрократию, которой мы пренебрегли, но еще и поиздевается над ней.

О Лее я больше ничего не слыхивал. И даже Гиммлер не сумел добиться своего, когда он попробовал показать мне, что ему ничего не стоит по своему усмотрению наносить удары даже по очень влиятельным группам людей. 14 марта 1944 г. он приказал арестовать Вернера фон Брауна вместе с двумя другими его сотрудниками. Начальнику центрального управления было сообщено, что они нарушили одно из моих распоряжений, позволив себе отвлечься от военно-стратегически важных задач из-за каких-то проектов для мирных времен. Действительно, сам фон Браун и его компания часто без всякой опаски рассуждали о том, как в отдаленном будущем может быть сконструирована ракета для почтовой связи между Соединенными Штатами и Европой. Столь же дерзкие, сколь и наивные, они не расставались со своими мечтаниями и даже позволили какому-то иллюстрированному журналу опубликовать в высшей мере фантастические картинки будущего. Когда Гитлер посетил меня, еще только-только вставшего с кровати, в Клессхайме, и неожиданно любезно со мной обратился, я воспользовался случаем и заручился его обещанием выпустить арестованных. Но прошла еще целая неделя, прежде чем обещание было выполнено. И спустя шесть недель Гитлер все еще ворчал, как непросто оказалось ему добиться этого. Как записано в «Дневнике фюрера» от 13 мая 1944 г., Гитлер «по делу Б. обещал только», что «до тех пор, пока Б. остается для меня абсолютно необходимым сотрудником, он не подлежит никаким видам преследования, как бы ни были проблематичны вытекающие из этого следствия общего характера». Но Гиммлер все же добился своего — с тех пор даже самые уважаемые сотрудники ракетного центра не могли чувствовать себя в безопасности, угроза произвола нависла над ними. А ведь надо было иметь в виду, что я не всегда смогу прийти им на помощь и снова добиться скорого освобождения.

Гиммлер уже давно нацелился на создание собственного эсэсовского экономического концерна. Мне казалось, что Гитлеру этот проект не по вкусу, и я его поддерживал. Не здесь окренились мотивы странного поведения Гиммлера во время моей болезни? За месяцы моего отсутствия ему все же удалось окончателльно убедить Гитлера в том, что крупный хозяйственный концерн СС будет иметь ряд достоинств, и в начале июня 1944 г. Гитлер предложил мне поддержать СС в этом начинании, помочь создать экономическую империю, которая охватывала бы различные отрасли — от сырьевой и до обрабатывающей промышленности. Свое требование он обосновал довольно неуклюжим доводом, что СС должны быть достаточно сильны, чтобы, например, быть в состоянии выступить после его, Гитлера, ухода с политической сцены, против министра финансов, если тот вознамерится урезать финансирование СС.

То есть начиналось именно то, чего я так опасался, вступая в должность министра. Мне, правда, удалось добиться от Гитлера формулировки, что гиммлеровские производственные объекты «должны подлежать такому же контролю, как и все предприятия по выпуску вооружения и иной военной продукции» с тем, чтобы «не получилось так, что одна часть вооруженных сил пойдет своим путем, тогда как за два года я приложил немало труда на то, чтобы вооружение всех трех составных частей вермахта свести воедино» (20). Гитлер пообещал поддержать меня перед Гиммлером, но у меня по временам сохранялись сильные сомнения относительно степени этой поддержки. Гиммлер же, бесспорно, был проинформирован Гитлером о нашей с ним беседе, когда он вдруг пригласил меня в свой дом под Берхтесгаденом.

Хотя рейхсфюрер СС и выглядел по временам фантазером, полет мыслей которого Гитлер находил просто смешным, в то же время он был чрезвычайно здравомыслящий реалист, точно наметивший свои далеко идущие политические цели. Беседы он проводил в стиле доброжелательной, слегка, как казалось, вынужденной корректности, никогда сердечно — и всегда озабоченный тем, чтобы в качестве свидетеля обязательно бы присутствовал кто-нибудь из его штаба. У него был тогда крайне редко распространенный дар терпеливо выслушивать аргументы своего собеседника. В дискуссии он производил впечатление мелочное, педантичное; по-видимому, неторопливо обдумывал каждое свое слово. По-видимому, ему было безразлично, не производит ли он вследствие этого впечатление негибкой, а то и прямо ограниченной личности. Его бюро работало с точностью отлично смазанного механизма, в чем своеобразно отражалась его безликость. Во всяком случае, мне часто казалось, что в предельно деловом стиле его секретариата находил отражение его бесцветный характер. Его машинисток, молодых женщин, трудно было назвать хорошенькими, но они выглядели чрезвычайно усердными и добросовестными.

Гиммлер развернул на этот раз передо мной очень продуманную и масштабную концепцию. За время моей болезни СС сумело, несмотря на усилия Заура, присвоить себе венгерский Манфред-Вайс-концерн, солидное предприятие по производству вооружений. Вокруг этого ядра, как мне это теперь разъяснил Гиммлер, предполагается, методично и последовательно расширяя сферы, создать концерн. От меня он хотел бы получить рекомендацию на пост управляющего этим концерном. После недолгого размышления я назвал имя Пауля Пляйгера, который в рамках четырехлетнего плана возвел огромный металлургический комбинат, человека своенравного и энергичного. Благодаря своим многообразным связям в мире промышленности, он не очень-то позволил бы Гиммлеру безмерно и бездумно раздувать и чрезмерно усиливать новый концерн. Но Гиммлеру мой совет пришелся не по вкусу. Впоследствии он никогда не делился со мной своими планами на будущее.

Близкие сотрудники Гиммлера Поль, Юттнер и Бергер были, несмотря на их цепкую, неуступчивую манеру ведения переговоров, людьми весьма посредственного добродушия: они являли собой ту банальность, с которой можно смириться с первого же взгляда. Два же других сотрудника буквально замораживали окружающих, как и сам их шеф. Гейдрих и Каммлер были блондинами, голубоглазыми, с продолговатой формой головы, неизменно строго одетые и прекрасно воспитанные; оба были способны в любой момент к нетрадиционным решениям, которые оба умели с редкостной настойчивостью проводить в жизнь, преодолевая любые препятствия. Выдвижение Каммлера было весьма примечательным. Вопреки всем идеологическим безумствам Гиммлер при решении кадровых вопросов не придавал значения прежней партийной принадлежности сотрудников. Решающими для него были хватка, быстрая сообразительность и сверхисполнительность. В начале 1942 г. он назначил его, бывшего высокопоставленного чиновника министерства авиации, руководителем строительного управления СС, а летом 1943 г. сделал ответственным за производство ракет. В нашей совместной работе новый доверенный человек Гиммлера показал себя ни с чем не считающейся, холодной машиной, фанатиком в достижении поставленной цели, которую он умел тщательнейшим образом и не чураясь никаких средств просчитывать далеко вперед.

Гиммлер заваливал его заданиями, при всяком удобном случае брал его с собой к Гитлеру. Вскоре пошел слушок, что Гиммлер прилагает усилия сделать его моим преемником. Мне импонировала холодная деловитость Каммлера, который во многих случаях оказывался моим партнером, по предназначаемой ему роли — моим конкурентом, а по своему восхождению и стилю работы во многом — моим зеркальным отражением. Он также происходил из солидной буржуазной среды, получил высшее образование, обратил на себя внимание в строительной промышленности и сделал быструю карьеру в областях, далеких от своей непосредственной специальности.

В условиях войны результативность работы того или иного предприятия в решающей мере определялась контингентом его рабочей силы. Уже в самом начале 40-х г.г., а затем и во все ускоряющемся темпе СС в тайне приступил к строительству трудовых лагерей и заботился об их постоянном пополнении. Шибер, ответственный сотрудник моего министерства, обратил в своей записке от 7 мая 1944 г. мое внимание на усилия СС использования своей неограниченнойю власти над рабочей силой в рамках своей системы для общей экономической экспансии.

Все более широкое распространение получала практика изъятия из наших предприятий иностранной рабочей силы, когда рабочих арестовывали за незначительные проступки и отправляли в лагеря СС (22). Мои сотрудники подсчитали, что таким путем в начале 1944 г. у нас ежемесячно отнимали по 30-40 тыс. рабочих. Поэтому в начале июня 1944 г. я заявил Гитлеру, что «исчезновение 500 тыс. рабочих за один только год нетерпимо… Тем более, что значительную их часть составляет с немалыми трудами обученная рабочая сила». Их следовало бы «по возможности быстро вернуть на рабочие места по освоенной профессии». Гитлер пообещал на предстоящем совещании с Гиммлером и мной взять мою сторону (23), но Гиммлер, вопреки очевидности, прямо в глаза Гитлеру и мне начисто отрицал существование подобной практики.

Как я не раз имел возможность убедиться, заключенные испытывали страх перед все возрастающим экономическим экспансионизмом Гиммлера. Я вспоминаю посещение сталеплавильных заводов в Линце летом 1944 г. Заключенные там пользовались полной свободой передвижения на производственных участках. В просторных цехах они работали на основном оборудовании или в качестве вспомогательной силы у квалифицированных немецких рабочих, которые совершенно непринужденно общались с ними. Охранники были не из СС, а солдаты. Когда мы подошли к группе из примерно двух десятков русских, я спросил через переводчика, удовлетворены ли они оплатой труда. Очень выразительными жестами они выразили свое удовлетворение. Да и то, как они выглядели, свидетельстововало о том же. По сравнению с угасающими людьми в пещерах «Миттельверка» их прилично кормили, а когда, просто так, для разговора, я спросил, не хотели бы они вернуться в свои базовые лагеря, они сильно перепугались, на их лицах появился неприкрытый ужас.

Я не стал задавать больше вопросов, да и к чему — их лица сказали, в сущности, все. Если бы сегодня я попытался бы воспроизвести мои тогдашние ощущения, если я, прожив целую жизнь, попробую разложить по полочкам, что же это было, то мне представляется это таким образом: отчаянный бег наперегонки со временем, безумная зацикленность на показателях продукции и процента брака намертво замуровали все соображения и чувства человечности. Один американский историк написал, что я любил машины больше, чем людей (24). И он не неправ: я сознаю, что вид страдающих людей мог влиять только на мои ощущения, но не на мое поведение. На уровне эмоций возникала сентиментальность, а в области же решений по-прежнему господствовал принцип целесообразности. На Нюрнбергском процессе пунктом обвинения против меня было использование заключенных на предприятиях вооружений. В соответствии с критериями определения судом тяжести преступления моя вина должна была быть еще больше, если бы мне, преодолевая сопротивление Гиммлера, удалось бы тогда увеличить численность заключенных, работавших на наших предприятиях, что несколько повышало их шансы на выживание. Парадоксально: я бы сегодня куда лучше себя чувствовал, если бы моя вина с этой точки зрения оказалась бы еще тяжелее. Но ни нюрнбергские критерии, ни арифметические прикидки, сколько еще человек, возможно, удалось бы спасти, не затрагивают самой сути того, что меня сегодня волнует. Потому что все это остается в пределах какого-то одного измерения. Гораздо сильнее меня гнетет то, что в лицах узников я не разглядел физиономию режима, существование которого я в те недели и месяцы с такой маниакальностью пытался еще продлить. За пределами системы я не увидел моральной позиции, которую мог бы занять. И я часто спрашиваю себя, кем же, собственно, был тот молодой человек, столь бесконечно от меня далекий, который тогда, двадцать пять лет назад, прошел мимо меня по цеху завода в Линце или спускался в штольни «Миттельверка».

Однажды, кажется, летом 1944 г., меня навестил мой приятель Карл Ханке, гауляйтер Нижней Силезии. В свое время он мне многое рассказал о польском и французском походах, о погибающих и страдающих от ран, о лишениях и муках — одним словом, показал себя человеком, способным к состраданию. В это же посещение он, усевшись в одном из обитых зеленоватой кожей кресел моего кабинета, был в смятении, говорил, спотыкаясь. Он просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах, не принимать приглашения посетить концлагерь в гау Верхней Силезии. Он там увидел нечто такое, чего он не должен и не в состоянии описать.

Я ни о чем его не расспрашивал, я не задавал вопросов Гиммлеру, я не задавал вопросов Гитлеру, я не затрагивал эту тему в кругу моих друзей. Я не попытался сам установить истину — я не хотел знать, что там творится. Видимо, Ханке имел в виду Аусшвитц. В те секунды, когда он разговаривал со мной, на меня навалилась тяжкой реальностью вся ответственность. Именно об этих секундах думал я, когда на Нюрнбергском международном суде я признал, что в качестве одного из руководящих деятелей Рейха должен в рамках общей ответственности за все содеянное нести свою долю вины, потому что с тех самых секунд я морально стал неразрывно связан с этими преступлениями, потому что я из страха открыть для себя нечто, что потребовало бы от меня прийти к определенным выводам, на все закрыл глаза. Эта добровольная слепота перечеркивает все то доброе, что я, может быть, на последнем этапе войны должен был бы или хотел бы сделать. В сравнении с ней какие-то мои шаги в этом направлении превращаются ни во что, в нуль. Именно потому, что тогда я оказался ни на что не способным, заставляет меня и сегодня чувствовать себя лично ответственным за Аусшвитц.

Глава 26

Операция «Валькирия»

Пролетая как-то над одним из разбомбленных заводов синтетического горючего, я обратил внимание на точность попаданий, с какой авиация противника осуществляла ковровые бомбардировки. И меня пронзила мысль, что при такой точности бомбометания западным заюзникам ничего не стоит за один день уничтожить все мосты через Рейн. Специалисты, которым я дал задание нанести в точных масштабах рейнские мосты на сделанные с воздуха фотографии местностей, подвергшихся особенно методичным бомбардировкам, подтвердили мои опасения. Я немедленно распорядился доставить к мостам соответствующие стальные конструкции на случай срочных ремонтных работ. Кроме того, я передал на заводы заказы на десять паромов и один понтонный мост (1).

29 мая 1944 г., спустя десять дней, я написал Йодлю обеспокоенное письмо: «Меня не покидает мучительная мысль, что все мосты через Рейн могут быть уничтожены в течение одного дня. По моим наблюдениям плотность сбрасывания бомб в последнее время такова, что это противнику вполне может удасться. Каким будет наше положение, если противник, сумеет разрушить транспортные пути, отрежет наши армейские соединения, находящиеся на занятых нами западных территориях и осуществит свою десантную операцию не по ту сторону Атлантического вала, а непосредственно на северо-немецком побережье? Такая высадка могла бы ему удасться, поскольку одна из ее предпосылок уже сегодня налицо — абсолютное превосходство в воздухе. Во всяком случае его потери были бы при таком варианте меньше, чем при лобовой атаке на Атлантический вал».

Собственно на немецкой земле у нас было ничтожно мало войск. Если бы в результате воздушно-десантной операции неприятелю удалось захватить аэропорты Гамбурга и Бремена, а затем сравнительно небольшими силами овладеть и портами этих городов, то, — продолжал развивать я свои тревожные мысли, — высаженные тогда уже с военных судов войска противника, не встречая серьезного сопротивления, могли бы в течение нескольких дней захватить Берлин и всю Германию, тогда как стоящие на Западе три армейские группировки были бы отрезаны Рейном, а фронтовые соединения на Востоке были бы скованы тяжелыми оборонительными боями, да и вообще оказались бы на слишком большом удалении, чтобы иметь возможность своевременно придти на помощь.

Мои опасения по своей авантюристичности были сродни иным идеям Гитлера. Если при следующей же встрече на Оберзальцберге Йодль иронически заметил, что я видимо, решил преумножить и без того безбрежную армию стратегов-любителей, то Гитлер отнесся к моей мысли со вниманием. В дневнике Йодля 5 июня 1944 г. сделана запись: "Внутри Германии предстоит создать костяк дивизионных структур, в которые при чрезвычайной ситуации можно было бы влить отпускников и выздоравливающих. Шпеер обещает ударным образом поставить вооружение. В отпусках обычно одновременно находятся 300 тысяч, т.е. 10-12 дивизий (2).

Ни Йодль, ни я не знали тогда, что подобная идея уже давно организационно подготовлена. С мая 1942 г. существовал разработанный до мельчайших деталей план под кодовым наименованием «Валькирия», предусматривающий в случае внутренних беспорядков или чрезвычайных ситуациях быструю концентрацию всех находящихся на территории Германии частей (3). Теперь интерес Гитлера к этому вопросу снова пробудился, и уже 7 июня 1944 г. на Оберзальцберге состоялось совещание, в котором наряду с Кейтелем и Фроммом принимал участие и полковник фон Штауфенберг.

Граф Штауфенберг был подобран генералом Шмундтом, шеф-адъютантом Гитлера, чтобы в качестве начальника штаба активизировать работу подуставшего Фромма. Как мне объяснил Шмундт, Штауфенберг пользовался репутацией одного из самых дельных и способных офицеров (4). Гитлер не раз советовал мне установить со Штауфенбергом тесное и доверительное сотрудничество. Штауфенберг, несмотря на свои тяжелые ранения сохранял какое-то особое обаяние юности; своеобразная поэтичность сочеталась в нем с отточенной четкостью. В этом виделось взаимодействие двух на первый взгляд взаимоисключающих начал в формировании его личности — поэтический круг вокруг Стефана Георга и Генеральный штаб. Мы бы с ним отлично сошлись и без поощрения к этому со стороны Шмундта. Уже после того события, которое неразрывно связано с его именем, я очень много и часто размышлял о нем и не находил более точных, чем у Гельдерлина, слов: «В высшей мере противоестественный, своенравный характер, если не понять тех обстоятельств, которые насильственно зачеканили его кроткий дух в столь строгую форму».

Совещание по мобилизационным в чрезвычайной ситуации вопросам были продолжены 6-го и 8-го июля. Вместе с Гитлером вокруг большого круглого стола в гостиной Бергхофа сидели Кейтель, Фромм и другие офицеры. Около меня занял мсето Штауфенберг со своим необыкновенно раздутым портфелем. Он давал пояснения по плану «Валькирия» Гитлер внимательно слушал его и в состоявшемся затем обмене мнениями согласился с ним по большинству пунктов. В конце совещания он принял решение, что в случае боевых действий на территории Рейха вся полнота исполнительной власти переходит к военачальникам, а за политическими инстанциями, т.е. прежде всего за гауляйтерами, в их функции рейхскомиссаров по обороне, сохранялись только консультативные функции. Командующие военными частями получали право, — как это и было записано в решении, — давать прямые, обязательные к исполнению указания государственным органам, коммунальной администрации, даже не запрашивая мнения гауляйтеров (5).

Было ли это дело случая или следование определенному плану, но только как раз в эти дни в Берхтесгадене собралось основное военное ядро заговорщиков. Теперь мне известно, что несколькими днями раньше они во главе со Штауфенбергом приняли, больше уже не откладывая, решение о покушении на Гитлера при помощи бомбы, хранившейся у генерал-майора Штифа. 8 июля у меня была встреча с генералом Фридрихом Ольбрихтом по вопросу о призыве в вермахт рабочих, имеющих бронь, сразу после разговора с Кейтелем, в котором наши мнения разошлись. Как это чаще всего и бывало, он начал с жалоб на то, какие проблемы возникают из-за разделенности вермахта на четыре структурные части. Он указал на некоторые несуразицы, устранение которых могло бы обеспечить приток в сухопутные силы не одну сотню тысяч молодых солдат из ВВС.

А еще на следующий день в ресторане «Берхтесгаденер хоф» я встретился с генерал-квартирмейстером Эдвардом Вагнером, генералом войск связи Эрихом Фельгибелем, генералом при начальнике Генерального штаба Фрицем Линдеманом, а также с начальником Организационного управления при верховном командовании сухопутных войск генерал-майором Штифом. Все они были участниками заговора, и ни одному из них не суждено было прожить еще несколько месяцев. Может быть, именно потому, что столь долго откладывавшееся решение о государственном перевороте было окончательно принято, они все производили беззаботное впечатление, как это нередко бывает, после сожжения за собой всех мостов. Хроника моего министерства зафиксировала безмерное мое удивление от их беззаботно лихих оценок отчаянного положения на фронтах: «По словам генерал-квартирмейстера трудности незначительны… Генералы оценивают неудачи на Восточном фронте всего лишь как досадный пустяк» (6).

Еще не далее, как недели за две до этого генерал Вагнер описывал положение в самых мрачных тонах и выдвигал дополнительные требования по вооружению, если дальнейшее отступление окажется неизбежным, которые были заведомо невыполнимыми и которые, как я сегодня думаю, могли иметь только один смысл — доказать Гитлеру, что поддержание необходимого уровня поставок вооружения вермахту вообще уже невозможно и что, поэтому, мы идем навстречу полной катастрофе.