Последовала продолжительная пауза. Гитлер сел, я без приглашения сделал то же самое. Уже не так натянуто Гитлер продолжал: «Если Вы, Шпеер, убеждены, что война не проиграна, можете продолжать исполнять свои обязанности». Из моих памятных записок и, уж конечно, из отчета Бормана, ему был известен мой взгляд на положение дел и то, какие выводы я из этого сделал. Очевидно, он хотел, вырвав у меня это заветное слово, на все времена лишить меня возможности раскрывать другим глаза на истинное положение вещей. «Вы знаете, что я не могу быть в этом убежденным. Война проиграна», — ответил я честно, но не упрямо. Гитлер перешел к воспоминаниям, рассказал о тяжелых положениях, в которые он попадал в своей жизни, положения, когда, казалось, все было потеряно, но он все же выходил из них благодаря упорству, энергии и фанатизму. Бесконечно долго, как мне казалось, он предавался воспоминаниям о годах борьбы, в качестве примеров он приводил зиму 1941/42 г.г., грозящую катастрофу на транспорте, даже мои успехи в области вооружений. Я все это уже много раз слышал от него, знал эти монологи почти наизусть и, если бы он прервался, мог бы продолжить их почти слово в слово. Он почти не изменил голос, но, может быть, именно в ненавязчивом и все же завораживающем тоне и состояло его усмиряющее воздействие. Мною владело то же самое чувство, что и несколько лет тому назад в кафе, когда я не мог уйти от его гипнотического взгляда.

Поскольку я не произнес ни слова, а лишь в упор смотрел на него, он неожиданно снизил свои требования: «Если бы Вы поверили, что войну еще можно выиграть, если бы Вы, по крайней мере, поверили, тогда все было бы хорошо». Гитлер уже заметно перешел на почти просительный тон, и на мгновение я подумал, что он в своей слабости еще больше способен подчинять других своей воле, чем когда он принимал напыщенный вид.

При других обстоятельствах я, наверное, тоже бы смягчился и уступил. Однако на этот раз мысль о его разрушительных планах оградила меня от его дара убеждать людей. Взволнованно и от того несколько повысив голос, я ответил ему: «Я не могу, при всем желании не могу. И, наконец, я не хочу уподобиться тем свиньям из Вашего окружения, которые говорят Вам, что верят в победу, не веря в нее».

Гитлер не отреагировал. Какое-то время он неподвижно смотрел перед собой, а потом снова заговорил о том, что ему довелось пережить в «годы его борьбы» и вновь, как часто случалось в эти недели, вспомнил неожиданное спасение Фридриха Великого. «Нужно, — добавил он, — верить, что все изменится к лучшему. Надеетесь ли Вы еще на успешное продолжение войны или Ваша вера подорвана?» Гитлер еще раз снизил свое требование до формального, обязывающего меня заявления: «Если бы Вы, по крайней мере, могли поверить, что мы не проиграли! Вы же должны в это поверить!.. Тогда я уже был бы удовлетворен». Я не дал ему ответа 8 «».

Наступила долгая мучительная пауза. Наконец, Гитлер рывком поднялся и заявил неожиданно опять недружелюбно и с прежней резкостью: «У Вас 24 часа времени! Можете обдумать Ваш ответ! Завтра Вы скажете мне, надеетесь ли Вы, что войну еще можно выиграть». Он отпустил меня, не подав мне руки.

Как бы для иллюстрации того, что должно было произойти в Германии по воле Гитлера, я получил непосредственно после этой беседы телеграмму начальника транспортной службы, датированную 29 марта 1945 г.: «Цель состоит в создании „транспортной пустыни“ в оставляемых нами областях… Недостаток материалов для проведения подрывных работ делает необходимым проявление изобретательности для использования всех возможностей с целью произвести разрушения трудноустранимого характера». Сюда относились, специально перечисленные в директиве, любые мосты, железнодорожные пути, централизационные посты, все технические сооружения на сортировочных станциях, депо, а также шлюзы и судоподъемники на всех наших маршрутах. Одновременно должны быть полностью уничтожены все локомотивы, пассажирские и товарные вагоны, все торговые суда и баржи. Затопив их, предполагалось создать мощные запруды на реках и каналах. Следовало использовать любые боеприпасы, прибегать к поджогу или подвергать важные детали механическому разрушению. Только специалист может определить, какая беда обрушилась бы на Германию, если бы был осуществлен этот тщательно разработанный приказ. Эта директива также показывала, с какой педантичностью претворяли в жизнь каждый общий приказ Гитлера.

Оказавшись в своем маленьком временном жилище во флигеле министерства, я довольно устало повалился на постель, мысли мои были в беспорядке и я думал о том, как мне ответить на 24-часовой ультиматум Гитлера. Наконец, я поднялся и принялся формулировать письмо. Вначале я шарахался от попытки убедить Гитлера, пойти ему навстречу к неотвратимой реальности. Но затем я продолжал со всей резкой прямотой: «Ознакомившись с Вашим приказом о тотальных разрушениях (от 19 марта 1945 г.) и вскоре после этого с жестким приказом об эвакуации, я усмотрел в этом первые шаги к реализации этих намерений». В этом месте я дал ответ на его заданный в ультимативной форме вопрос: «Но я не могу более верить в успех нашего благого дела, если мы в эти решающие месяцы одновременно станем методично разрушать основы жизни нашего народа. Это такая большая несправедливость по отношению к нашему народу, что судьба больше не сможет быть благосклонной к нам… Поэтому я прошу Вас не совершать этот шаг, когда дело идет о самом народе. Если Вы сможете решиться на это в какой бы то ни было форме, мне вновь удалось бы обрести веру и мужество для того, чтобы продолжать работать с максимальной энергией. От нас уже не зависит, — отвечал я Гитлеру на его ультиматум, — какой будет наша судьба. Только провидение способно еще изменить наше будущее к лучшему. Наш вклад в это может состоять только в твердой позиции и непоколебимой вере в вечное будущее нашего народа».

Я завершил свое письмо не принятой в таких личных посланиях фразой: «Хайль, мой фюрер». Мои последние слова были адресованы тому, кто оставался теперь уже единственной нашей надждой: «Боже, храни Германию» 9 «». Перечитав это письмо, я решил, что оно написано слабо. Может быть, Гитлер усмотрел в нем мятежный дух, который вынудил бы его принять ко мне меры. Потому что когда я попросил одну из его секретарш перепечатать это получившееся неразборчивым предназначенное ему лично и поэтому написанное от руки письмо на специальной пишущей машинке с крупным шрифтом, она вскоре позвонила мне: «Фюрер запретил мне принимать у Вас письма. Он хочет видеть Вас здесь и услышать Ваш ответ от Вас лично». Вскоре мне было приказано немедленно явиться к Гитлеру.

Около полуночи я поехал по совершенно разрушенной Вльгельмштрассе с находившейся в нескольких сотнях метров Рейхсканцелярии, не зная, что мне делать — или что сказать. 24 часа прошли, а ответа просто не было. Я решил, что буду отвечать по обстоятельствам. Гитлер стоял передо мной, неуверенный в себе, почти робкий, и коротко спросил: «Ну?» Я на мгновение смешался, но затем, словно для того, чтобы что-нибудь сказать, не раздумывая и не вкладывая в это какого-либо смысла, изрек: «Мой фюрер, я безоговорочно с Вами».

Гитлер ничего не ответил, но мой ответ растрогал его. Помедлив немного, он протянул мне руку, чего не сделал, приветствуя меня, его глаза, как это теперь случалось часто, наполнились слезами: «Тогда все хорошо», — сказал он. Было ясно видно, какое облегчение он почувствовал. Я тоже на мгновение был потрясен его неожиданно теплой реакцией. Мы вновь испытали что-то вроде прежнего чувства, связавшего нас. «Если я безоговорочно с Вами, — тут же заговорил я, чтобы воспользоваться ситуацией, — тогда Вы должны поручить осуществление Вашего приказа мне, а не гауляйтерам». Он поручил мне составить бумагу, которую он собирался немедленно подписать, но, когда мы начали ее обсуждать, он продолжал настаивать на разрушении промышленных объектов и мостов. Так я распрощался с ним. Уже был час ночи.

В соседнем помещении в Рейхсканцелярии я сформулировал «Директиву по осуществлению» приказа Гитлера о тотальных разрушениях от 19 марта 1945 г. Чтобы избежать дискуссий, я сначала даже не предпринял попытки отменить его. Я задержался только на двух моментах: «Осуществление приказа возлагается исключительно на инстанции и органы, находящиеся в подчинении рейхсминистра вооружений и военного производства. Инструкции по осуществлению с моего согласия издает рейхсминистр вооружений и военной промышленности. Он имеет право давать специальные указания рейхскомиссарам по вопросам обороны». 10 «». Таким образом, я снова оказался в обойме. Далее я добился от Гитлера формулировки, позволявшей, если речь шла о разрушении промышленных объектов, «достичь той же цели путем их парализации». Я, по-видимому, успокоил его, включив оговорку, что, по его указанию, буду отдавать приказ о полном разрушении наиболее важных заводов. Такое указание ни разу не поступило.

Гитлер поставил подпись карандашом, почти без обсуждения, сделав несколько поправок дрожащей рукой. О том, что он оставался на высоте положения, свидетельствовала поправка в первой фразе этой бумаги. Я сформулировал ее как можно более обще и хотел только зафиксировать, что эти мероприятия по тотальному разрушению преследуют исключительно цель «не допустить усиления боеспособности противника» вследствие использования им мощностей наших объектов и предприятий. Устало сидя за столом для карт в помещении, где проводились оперативные совещания, он собственноручно ограничил это замечание промышленными объектами.

Я думаю, Гитлеру было ясно, что теперь часть его намерений не будет осуществлена. В результате последовавшего за этим разговора мне удалось сойтись с ним на том, что «выжженная земля не имеет смысла для такого небольшого района, как Германия. Она может достигать своей цели лишь на больших пространствах, например, в России». Достигнутые по этому поводу соглашения я зафиксировал в протоколе.

Как и в большинстве случаев, Гитлер двурушничал: в тот же самый вечер он приказал главнокомандующим «довести до фантастической активности борьбу с оживившимся противником. При этом в данный момент интересы населения не могут играть никакой роли». 11 «»

Уже через час я собрал всех имевшихся в моем распоряжении связных-мотоциклистов, автомобили, вестовых, задействовал типографию и телетайп, чтобы использовать свою вновь обретенную власть для того, чтобы остановить уже начавшиеся разрушения. Уже в четыре часа утра я рассылал свои инструкции по осуществлению приказа, даже не получив визу Гитлера, как это было условлено. Без стеснения я вернул законную силу всем своим директивам о сохранности промышленных объектов, электростанций, газовых заводов и насосных станций, а также предприятий пищевой промышленности, которые Гитлер объявил недействительными 19 марта. Для тотальных разрушений в промышленности я предусматривал специальные постановления, так и не последовавшие. Не получив от Гитлера полномочий, я тем не менее в тот же день распорядился, что, поскольку строительные отряды «Организации Тодт» «подвергаются опасности окружения противником», необходимо отправить от 10 до 12 эшелонов с продовольствием в районы, находящиеся в непосредственной близости от окруженной со всех сторон Рурской области. С генералом Винтером из оперативного штаба вермахта я договорился о директиве, имевшей целью остановить мероприятия по подрыву мостов, которому, однако, воспротивился Кейтель; с обергруппенфюрером СС Франком, в ведении которого находились склады обмундирования и продовольствия вермахта, я договорился о раздаче запасов гражданскому населению. Мальцахер, мой представитель в Чехословакии и Польше, должен был не допустить уничтожения мостов в Верхней Силезии. 12 «».

На следующий день я встретился в Ольденбурге с Зейсс-Инквартом, генеральным комиссаром Нидерландов. По пути туда я во время одной из остановок впервые потренировался в стрельбе из пистолета. Неожиданно для меня сразу после неизбежных вводных фраз Зейсс-Инкварт тут же согласился открыть путь противнику. Он не хотел разрушений в Голландии, хотел предотвратить планируемое Гитлером затопление больших площадей. В таком же согласии я расстался с гауляйтером Гамбурга Кауфманом, к которому я заехал на обратном пути из Ольденбурга.

По возвращении 3 апреля я, кроме того, немедленно запретил подрыв шлюзов, плотин, запруд и мостов через каналы 13 «». На поступавшие все чаще срочные телеграммы с запросами о специальных приказах, касающихся уничтожения промышленных объектов, я неизменно отвечал распоряжением ограничиться парализацией их деятельности 14«».

Во всяком случае, принимая такие решения, я мог рассчитывать на поддержку. Мой политический представитель д-р Хупфауэр заключил союз с госсекретарями важнейших министерств для осуществления саботажа политики Гитлера. В его круг входил, кроме того, представитель Бормана Клопфер. Мы выбили у Бормана почву из-под ног, его приказы в известном смысле уходили в пустоту. На этом последнем этапе существования Третьего рейха он, возможно, управлял Гитлером, но вне бункера царили иные законы. Даже шеф службы безопасности СС Олендорф, находясь в плену, уверял меня, что ему регулярно докладывали о моих шагах, но он никогда не давал этим бумагам хода.

И действительно, в апреле 1945 г. мне казалось, что я, сотрудничая с госсекретарями, мог сделать в своей области больше, чем Гитлер, Геббельс и Борман вместе взятые. Среди военных у меня сложились хорошие отношения с новым начальником Генерального штаба Кребсом, потому что он был из штаба Моделя; но и Йодль, Буле и Праун, под началом которого находились войска связи, проявляли все большее понимание сложившегося положения.

Я сознавал, что если бы Гитлеру стали известны мои действия, на этот раз он уж обязательно сделал бы выводы. Я должен был исходить из того, что на этот раз он принял бы меры. В эти месяцы нечестной игры я следовал простому принципу: я держался как можно ближе к Гитлеру. Любое отдаление давало повод для подозрений, в то же время наоборот, только находясь в непосредственной близости, можно было вовремя понять, что находишься под подозрением и устранить его. Я не собирался совершать самоубийственные поступки, в ста километрах от Берлина находился простой охотничий домик, который в случае опасности послужил бы мне временным прибежищем, кроме того, Роланд был готов укрыть меня в одной из многочисленных охотничьих хижин князей Фюрстенбергов.

На оперативных совещаниях в начале апреля Гитлер все еще вел речь об оперативных контрударах, об ударах в открытый фланг западного противника, взявшего Кассель и совершавшего большие дневные переходы по направлению к Айзенаху. Гитлер продолжал посылать свои дивизии то к одному населенному пункту, то к другому; это была кошмарная и чудовищная игра в войну, потому что когда я, например, в день своего возвращения из поездки на фронт увидел на карте маневры наших войск, я мог только констатировать, что в тех местах, где я только что побывал, их не было видно, а если я кого-то и видел, то лишь солдат без тяжелого оружия, вооруженных одними автоматами.

Я теперь ежедневно проводил оперативное совещание, к которому мой офицер связи в Генштабе доставлял самую свежую информацию. Это, между прочим, противоречило приказу Гитлера, запрещавшего давать информацию о военном положении невоенным службам. С большой точностью Позер каждый день сообщал, какой район будет занят противником в ближайшие 24 часа. Эти полные здравого смысла сообщения не имели ничего общего с туманными докладами на оперативном совещании, звучавшими в бункере Рейхсканцелярии. Там не говорили об эвакуации и отступлениях. Мне тогда казалось, что Генштаб, возглавляемый Кребсом, окончательно отказался от мысли давать Гитлеру объективную информацию и вместо этого как бы играл в войну. Когда вопреки оценке ситуации накануне вечером уже на следующее утро сдавались города и местности, Гитлер оставался совершенно спокойным. Теперь уже он не кричал на своих сотрудников, как всего несколько недель тому назад. Он выглядел усталым и отчаявшимся.

В один из первыхдней апреля Гитлер вызвал к себе главнокомандующего западными войсками Кессельринга. Случайно я присутствовал при этом странном разговоре. Кессельринг пытался объяснить Гитлеру безвыходность ситуации. Но уже после нескольких фраз Гитлер захватил инициативу и стал поучать его, как бы он сам, нанеся силами нескольких сотен танков удар во фланг, уничтожил бы нацеленный на Айхенах американский клин, вызвал бы колоссальную панику и таким образом изгнал бы из Германии западного противника. Гитлер пускался в долгие рассуждения о пресловутой неспособности американских солдат переносить поражения, хотя уже наступление в Арденнах должно было бы убедить его в обратном. Тогда я сердился на фельдмаршала Кессельринга, когда он после недолгого сопротивления согласился с этими фантазиями и отнесся к планам Гитлера с притворной серьезностью. Но все равно не имело смысла волноваться по поводу сражений, которые уже не могли состояться.

На одном из последовавших за этим совещаний Гитлер вновь вернулся к своей идее флангового удара. Как можно суше я вставил: «Если все будет разрушено, для меня не будет никакого толку в возвращении этих областей. Я ничего не смогу там производить». Гитлер промолчал. «Так быстро я не смогу восстановить мосты». Гитлер, явно находясь в эйфории, ответил: «Успокойтесь, господин Шпеер, столько мостов, как я приказал, не разрушили». Также находясь в хорошем настроении, почти шутя, я ответил, что несколько курьезно радоваться невыполнению приказа. Неожиданно для меня Гитлер согласился ознакомиться с подготовленной мною директивой.

Когда я показал проект Кейтелю, он на какое-то время вышел из себя: «Почему опять изменения?! У нас же есть директива о разрушениях. Не взрывая мосты, нельзя вести войну». Наконец он согласился с моим проектом с небольшими поправками, и Гитлер поставил свою подпись по тем, что сооружения транспорта и связи следует только «отключать», а мосты сохранять в целости до последней возможности. Я еще раз заставил Гитлера, за три недели до его кончины, подтвердить: «При проведении всех мероприятий по разрушению и эвакуации необходимо учитывать,… что после возвращения потерянных областей последние должны быть пригодны для возобновления немецкого производства». 15«». Он, однако, вычеркнул синим карандашом придаточное предложение, в котором говорилось о том, что разрушения следует оттягивать, даже если существует опасность, что «при быстром продвижении противника… неразрушенный мост окажется в руках противника».

Начальник службы связи генерал Праун в тот же день отменил свое распоряжение от 27 марта 1945 г. и все приказы о произведении разрушений и даже дал негласное указание сохранить на складах запасы, поскольку после войны они могли понадобиться для восстановления связи. Отданный Гитлером приказ об уничтожении средств связи все равно не имел смысла, считал он, поскольку противник имел собственный кабель и радиостанции. Мне неизвестно, отменил ли начальник транспорта свою директиву о создании транспортной пустыни. Во всяком случае, Кейтель отказался положить новую директиву Гитлера в основу конкретных инструкций. 

Кейтель был прав, когда упрекнул меня в том, что новый приказ Гитлера от 7 апреля внес путаницу. Только за 19 дней между 18 марта и 7 апреля 1945 г. по этому вопросу было отдано 12 противоречащих друг другу приказов. Но хаос приказов помог уменьшить хаос в жизни.