Неразумно выводить из строя коксовые печи в Ахене, если они, располагая запасом угля, в состоянии, как и прежде, снабжать газом Кельн, да еще к тому же поставлять войскам ежедневно несколько тонн бензола. Неправильно было бы выводить из строя электростанции в непосредственной близости от фронта, поскольку от них зависит почтовая служба обширных регионов и в свою очередь телефонная система связи в армии. Одновременно, с ссылкой на прежние указания Гитлера, я направил всем гауляйтерам телеграммы о недопущении разрушений действующих промышлнных объектов (12).

Внезапно все мои усилия повисли в воздухе. По возвращении в Берлин из поездки в Саарбрюккен, остановившись в нашей гостинице для инженеров на Ванзее, я получил от начальника моего Центрального управления Либеля информацию, что в мое отсутствие поступили важные приказы Гитлера, адресованные всем министрам. В соответствии с ними принцип «выжженной земли» должен безоговорочно проводиться на территории Германии.

Мы, чтобы оградить себя от чужих ушей, расположились на лужайке нашей виллы в Ванзее. Был прекрасный день уходящего лета, мимо нас по озеру медленно скользили яхты. Ни одному немцу непозволительно, резюмировал Либель наивысшую волю, оставаться на занимаесых противником землях. А те, кто все же ослушается, пусть прозябают в пустыне среди руин стертой с лица земли цивилизации. Разрушению подлежат не только системы снабжения газом, водой, электроэнергией, телефонная связь, но и вообще все, что необходимо для поддержания жизни: списки на получение продовольственных карточек, документация учреждений регистрации актов гражданского состояния, адресные бюро, должны быть прекращены все банковские операции; уничтожены, далее, должны быть все запасы продовольствия, сожжены дворы сельских хозяев, забит скот. На уничтожение были обречены даже произведения искусства, выстоявшие в бомбежках памятники архитектуры — дворцы и замки, соборы и театры. По указанию Гитлера несколькими днями раньше, 7 сентября 1944 Г., в «Фелькишер беобахтер» появилась редакционная статья, которая этот взрыв вандализма облекла в следующие слова: «Ни один немецкий стебелек не должен стать пищей врага, ни один немецкий рот не должен откликнуться на его вопросы, ни одна немецкая рука не должна протянуться ему на помощь. Вторгнувшись, пусть он увидит: каждая тропинка разрушена, каждая дорога отсечена. Никто и ничто не выйдет ему навстречу — только смерть, руины и ненависть» (13).

Безуспешно пытался я в своем отчете о поездке возбудить в Гитлере чувство сострадания: «В окрестностях Ахена можно видеть составы с эвакуированными; несчастные пускаются в путь с малыми детьми и стариками, совсем как во Франции в 1940 г. Если эвакуация примет большие масштабы, то эти бедствия, несомненно, будут нарастать, что вынуждает к ограничениям при отдаче приказов к эвакуации». Гитлеру следовало бы, взывал я, «поехать на запад, чтобы самому на месте убедиться в тамошних условиях… Народ ждет этого». (14)

Но Гитлер не приехал. Едва только стало известно, что руководитель партийной организации Ахена Шмеер применил при оставлении города не все меры принуждения к эвакуации, как он лишил его всех постов, исключил из партии и отправил на фронт рядовым. Не имело ни малейшего смысла пытаться уговорить Гитлера отменить свои решения. Для самостоятельного же действия у меня не хватало авторитета власти. Погоняемый тревогой и озабоченностью, я продиктовал экспромтом телеграмму, текст которой Борман после утверждения его Гитлером, должен был направить гауляйтерам западных регионов. Мне хотелось, чтобы Гитлер сам себя бы опроверг: радикальные постановления последних дней мной не упоминались, я подталкивал его к сведению воедино отдельных решений в виде обобщающего распоряжения. Психологически мой текст опять-таки был рассчитан на настоящую или мнимую уверенность Гитлера в победу: если он не отойдет от своего приказа — пытался я подловить его — то тем самым он признает поражение в войне; тогда лишаются всякой основы призывы к тотальному сопротивлению. Телеграмма начиналась с простых слов: «Фюрер пришел к выводу, что он в состоянии в ближайшее время вернуть оставленную территорию. Поскольку для продолжения войны западные области имеют важное значение с точки зрения производства военной продукции и вооружений, все осуществляемые при отходе мероприятия должны ориентироваться на то, что промышленность данных областей могла бы в полном объеме возобновить свою работу… Промышленные установки должны приводиться в негодность в самый последний момент для „парализации“ производства на более длительный срок… Электростанции в горнодобывающих центрах следует сохранять для поддержания нормального водного режима в шахтах. При выходе насосов из строя и затоплении шахт возвращение последних к жизни потребует нескольких месяцев». Вскоре я позвонил в ставку, чтобы узнать, была ли телеграмма положена Гитлеру на стол. И она прошла! Всего с одним единственным изменением. Я приготовился к вычеркиваниям, а также к тому, что пункт о «парализации» объектов будет ужесточен. Практически Гитлер оставил текст без смысловых изменений, но отредактировав собственноручно, значительно приглушил свою веру в победу. Второе предложение теперь читалось так: «Освобождение части в данный момент потерянной территории отнюдь не исключено». Борман, направивший телеграмму гауляйтерам, снабдил ее обязывающим дополнением: «По поручению фюрера направляю Вам нижеследующую телеграмму господина Имперского министра Шпеера для неукоснительного и точного исполнения» (15). Даже Борман поддержал! Он, казалось, яснее представлял себе опустошительные последствия политики тотального разрушения в оставляемых областях.

В сущности, Гитлер просто пытался сохранить лицо, когда заявил об «освобождении части в данный момент потерянной территории». По крайней мере еще неделю назад он уже знал, что война, даже при стабилизации фронтов, закончится уже через несколько месяцев просто из-за нехватки сырья. Йодль тем временем дополнил мои вооруженческо-политические прогнозы военно-стратегическими соображениями и доложил, что армия оккупировала непомерно большие пространства; при этом он использовал образ змеи, заглотившей слишком большой кусок добычи и ставшей в результате малоподвижной. Поэтому он предложил отказаться от Финляндии, Северной Норвегии, Северной Италии и большей части Балкан с тем, чтобы за счет сокращения занимаемого нами пространства занять более выгодные оборонительные рубежи по рекам Тиссе и Саве, а также по южной гряде Альп. Он рассчитывал таким образом на высвобождение большого числа дивизий. Поначалу Гитлер ополчился на подразумевающуюся этим планом идею самоликвидации, но под конец он дал мне 20-го августа согласие (16) на проведение расчетов, какие будет иметь последствия прекращение поставок сырья из этих регионов в случае их оставления.

Но за три дня до окончания этой работы, 2-го сентября 1944 г., между Финляндией и Советским Союзом было подписано соглашение о прекращении огня, и немецким войскам было предложено покинуть страну до 15 сентября. По получении этих известий Йодль сразу же позвонил мне и поинтересовался результатами нашей экспертизы. Настроение Гитлера резко изменилось. От прежних размышлений о добровольном отводе войск не осталось и следа. Йодль же с еще большей настойчивостью требовал немедленной эвакуации наших армий из Лапландии еще в сезон благоприятной погоды: если ее вывод совпадет с рано начинающимися здесь снежными буранами, то неизбежна полная потеря техники. И снова, как год назад в споре об отступлении от марганцевых рудников в Южной России, Гитлер вытащил тот же аргумент: «Если мы лишимся поставок никеля из Северной Лапландии, то уже через несколько месяцев остановится все производство вооружений».

Но этот аргумент продержался недолго. Через три дня, 5 сентября, я отправил с курьером памятную записку Йодлю и Гитлеру: не потери финских никелевых рудников, доказывал я, а прекращение поставок хромовой руды из Турции решит исход войны в материально-техническом отношении. При теоретическом допущении, что производство техники и вооружения будет — что при налетах авиации противника; впрочем, было чистой гипотезой — поддерживаться в полном объеме, промышленность получит последнюю порцию хрома 1 июня 1945 г. «Принимая во внимание продолжительность складирования и производственного процесса в обрабатывающей промышленности выпуск зависимой от поставок хрома производства, т.е. всей промышленности вооружений, прекратится 1 января 1946 г.» (17).

Предугадать реакцию Гитлера в это время уже не представлялось возможным. Я внутренне приготовился к взрыву бессильной ярости, он же принял мою информацию спокойно, не сделал никаких выводов и, вопреки мнению Йодля, отложил вывод войск из Финляндии до середины октября. По-видимому, такие прогнозы при общем положении дел его уже не трогали. В обстановке развала фронтов на западе и востоке дата 1 января 1946 г. должна была даже Гитлеру казаться совершенно утопической.

В тот момент нам больше беспокойства доставляла нехватка горючего. В июле 1944 г. я писал Гитлеру, что начиная с сентября 1944 г. из-за дефицита горючего следовало бы прекратить всякие тактические передвижения войск. В конце сентября я писал Гитлеру: «Группа истребительной авиации, базирующаяся под Крефельдом и имеющая тридцать семь полноценных машин, при самых благоприятных метеоусловиях может через два дня по получении двадцати тонн горючего на третий совершить только один вылет до Ахена и только группой в двадцать самолетов». Когда я через несколько дней приземлился в своем самолете на аэродроме в Вернойхене, восточнее Берлина, то от командира летной учебной базы я услышал, что каждый слушатель имеет учебного летного времени всего один час в неделю — поставки горючего покрывали ничтожную часть потребности.

Да и сухопутные войска из-за нхватки горючего почти что утратили свою маневренность. В конце октября я докладывал Гитлеру о том, как я ехал ночью в 10 армию, дислоцированную южнее По. Там мне «повстречалась колонна из 150 грузовиков, каждый из которых тянули четыре быка; к каждому танку и тягачу было прицеплено по несколько грузовиков». В начале декабря я с озабоченностью докладывал, что «обучение водителей танков весьма посредственно», поскольку «не хватает очищенного спирта» (18). Насколько положение было тяжким, генерал-полковник Йодль, конечно, знал лучше меня. Чтобы обеспечить задуманную операцию в Арденнах 17,5 тыс. тонн горючего (прежде мы столько производили за два с половиной дня), он вынужден был распорядиться 10 ноября 1944 г. о прекращении его поставок другим группам войск (19).

Тем временем налеты не предприятия синтетического горючего косвенно стали сказываться на всей химической промышленности. Я вынужден был доложить Гитлеру, что «при заполнении наличных гильз приходится смешивать взрывчатые вещества с солью, переходя при этом все допустимые границы». И в самом деле, начиная с октября 1944 г., заряды на 20% состояли из каменной соли, что соответственно снижало их поражающую способность (20).

В этой отчаянной ситуации Гитлер проиграл свой последний военно-технический козырь. Было что-то гротескное в том, что как раз в эти месяцы мы все еще продолжали наращивать выпуск истребителей. В общей сложности на этой последней фазе войны мы за шесть месяцев поставили 12720 истребителей, а ведь войну мы начали, имея в своем распоряжении всего 661 истребитель (21). В конце июня Гитлер повторно дал согласие на проведение специального учебно-тренировочного сбора двух тысяч летчиков, поскольку все еще сохранялась надежда нанести серией концентрированных ударов крупный урон американскому воздушному флоту и принудить его к прекращению бомбовой войны с воздуха. Дело в том, что при налетах американских авиасоединений образовывался, считая оба конца, огромной протяженности, более тысячи километров, фланг.

Мы вместе с Адольфом Галландом, командующим истребительной авиацией, провели расчет, согласно которому получалось, что уничтожение одного бомбардировщика противника над территорией Германии обойдется нам потерей одного истребителя. Но при этом соотношение потерь в материально-техническом смысле выразятся в пропорции 1: 6, а летного состава — 1: 2. А так как не менее половины наших летчиков могли спастись при помощи парашюта, а экипажи противника попадали бы на немецкой территории в плен, то даже при его превосходстве в людских и материально-технических резервах, а также в возможностях подготовки летного состава, преимущества были определенно на нашей стороне (22).

Числа 10-го августа Галланд весьма в нервозном тоне предложил мне вместе с ним немедленно вылететь в ставку. Гитлер только что отдал столь характерный для него своей испульсивностью приказ направить воздушный флот «Рейх», формирование и укомплектование которого двумя тысячами истребителей как раз подходило к концу, на Западный фронт. В то же время весь наш опыт показывал, что там он будет перемолот в самые краткие сроки. Гитлер, конечно, догадывался, с какой целью мы пожаловали. Он понимал, что своим приказом он нарушает данное мне в июле месяце обещание прикрыть истребительной аиацией заводы по производству синтетического горючего. Он уклонился от открытого спора на «ситуации», назначив нам встречу после совещания наедине.

Я начал с того, что в очень осторожной форме выразил сомнение в целесообразности приказа, а затем, подавляя все свое волнение, спокойно охарактеризовал катастрофическое положение с вооружением и техникой, привел соответствующие цифры и обрисовал последствия, которые будет иметь продолжение бомбардировок. Уже на этой стадии доклада Гитлер начал нервничать и, хотя он и слушал молча, по выражению его лица, суетливым движениям рук, покусыанию ногтей, я видел его нарастающие несогласие и напряженность. Когда же я подошел к концу и подумал, что все же смог его убедить в том, что каждый имеющийся в нашем распоряжении истребитель должен использоваться над территорией Рейха для подавления неприятельских бомбардировщиков, Гитлер сорвался. Лицо его налилось кровью, глаза безжизненно остекленели. Совершенно вне себя он заорал: «Решения оперативного масштаба — это мое дело! Соблаговолите заниматься Вашими проблемами вооружения! Остальное — не Ваше дело!» Не исключено, что он и согласился бы с моими доводами, если бы это был разговор тет-а-тет. Присутствие Галланда делало пересмотр приказа для него невозможным.

Он резко оборвал беседу и не допустил еще некоторых дополнительных доводов: «Я не могу больше терять с Вами время». Обескураженные, мы с Галландом отправились в мой служебный павильончик.

На следующий день, не солоно хлебавши, мы уже собирались лететь назад в Берлин, когда появился Шауб и сообщил, что мы должны еще раз переговорить с Гитлером. При нашем появлении он сразу ж взорвался еще более несдержанно, чем накануне. Слова вылетали еще быстрее и сбивчивее: «Я вообще не собираюсь больше выпускать самолеты! Истребительная авиация как особое формирование тотчас же распускается! Прекратить производство самолетов! Немедленно, понятно? Вы ведь все жалуетесь на нехватку квалифицированной рабочей силы? Так немедленно же перебросить ее на производство зенитной артиллерии. Всех рабочих туда! Материалы — тоже! Это мой приказ! Немедленно вызвать сюда Заура! Составить программу производства зенитных орудий! Сообщите об этом Зауру. Программу удесятирения их производства… Мы переключим на него сотни тысяч рабочих. Я каждый день читаю материалы зарубежной прессы, и они пишут, как страшна наша зенитная артиллерия. Именно ее они побаиваются, а не наших истребителей». Едва Галланд открыл рот, чтобы возразить. что показатель поражения самолетов противника истребителями над территорией Германии выше, чем зениток, но успел сказать только несколько слов, как его оборвали. Снова было резко сказано, что мы свободны, в сущности, нас попросту вышвырнули.

В чайном домике я выпил вермута из всегда стоявшей там наготове для подобных случаев бутылки; мой желудок взбунтовался против только что пережитой сцены. Галланд, обычно уравновешенный и сдержанный, выглядел впервые за все время нашего знакомства подавленным. В его голову не укладывалось, что из-за трусости перед противником подлежит роспуску подчиненная ему истребительная авиация. В отличие от него мне куда как были знакомы подобные срывы Гитлера, и я знал, что очень часто осторожными маневрами можно было добиться исправления принятых им решений. Я успокаивал Галанда: на предприятиях, изготовляющих истребители, невозможно наладить производство орудийных стволов. Узкое место у нас — совсем не в недостаточном числе зениток, а в снарядах для них, в первую очередь в нехватке взрывчатых веществ.

Заур, разделявший мои опасения, что Гитлер выдвинет невыполнимые требования, доложил ему на следующий день, что увеличение выпуска зенитных орудий зависит от парка специального технологического оборудования для сверления длинных стволов.

Вскоре мне вместе с Зауром пришлось снова прибыть в ставку, чтобы обсудить в деталях отданный Гитлером тем временем письменный приказ. После долгого перетягивания каната он умерил свое первоначальное требование увеличить производство зениток в пять раз до роста в два с половиной раза. На это он дал нам время до декабря 1945 г. и, кроме того, потребовал удвоить производство снарядов для зениток (23). В относительном спокойствии мы смогли обсудить двадцать ввосемь пунктов повестки совещания. Но как только я снова обратил его внимание, что при данных условиях истребительная авиация должна использоваться только над нашей территорией, Гитлер снова сердито оборвал меня и повторил свой приказ о свертывании производства истребителей в пользу наращивания выпуска зенитных орудий. На этом он закрыл совещание.

Это был первый приказ Гитлера, которому не последовали ни я, ни Заур. Я поступал на свой страх и риск, когда на следующий же день на заседании штаба, ведающего вопросами производства вооружений, заявил, что «в любом случае выпуск истребителей должен поддерживаться на максимальном уровне». Еще через три дня я пригласил представителей авиационных предприятий и в присутствии Галланда подчеркнул значение стоящей перед ними задачи: «Именно резким рывком ответить на нависшую над родиной опасность полного подавления военной промышленности» (24). Постепенно Гитлер поостыл и неожиданно и беззвучно даже включил выпуск истребителей, хотя и по урезанной программе, в высшую категорию срочности. Буря пронеслась.

По мере того, как мы вынуждены были свертывать производство, а новые разработки и ввобще приостановить, Гитлер начал все настойчивее и целеустремленнее возбуждать среди генералитета и политических руководящих кругов надежды на будущее новое оружие, которое якобы и должно решить исход войны. Нередко все время своих поездок в различные дивизии меня с заговорщической улыбкой спрашивали, когда же поступит новое чудо-оружие. Эти иллюзии были мнекрайне неприятны: придет день, и разочарование неизбежно. Поэтому в середине сентября, когда уже «фау-2» вступили в действие, я написал Гитлеру следующее:"В армии широкое распространение получила вера в поступление на вооружение в самое же ближайшее будущее нового вида оружия, которое решит исход войны в нашу пользу. Ожидают, что мы его применим уже в считанные дни. Этинастроения вполне серьезно разделяют и старшие офицеры. Возникает вопрос: правильно ли в такое трудное для нас время пробуждать надежды, которые в столь сжатые сроки не могут быть оправданны и которые сменятся разочарованием, могущим неблагоприятно сказаться на боевом духе. А когда и население со дня на день ожидает «чудо-оружия» и даже сомневается, отдаем ли мы себе отчет в том, что на часах уже без пяти минут двенадцать и спрашивает, не безответственно ли со стороны руководства еще оттягивать использование этого, уже находящегося на складах, оружия, то возникает вопрос, насколько уместна пропаганда такого рода" (25).

В одной из бесед наедине Гитлер хотя и признал, что я прав, но — как мне вскоре же пришлось услышать — он отнюдь не отказался от обещаний нового «чудо-оружия». Поэтому 2-го ноября я писал Геббельсу: «Мне представляется нецелесообразным вселять в общественность надежды, при том6 что на обозримое время нельзя с определенностью гарантировать их исполнение… Поэтому позволяю себе просить Вас принять меры к тому, чтобы впредь в ежедневной печати и в специальных изданиях избегать всякого рода намеков на еще только предстоящие достижения нашей промышленности вооружений».

После этого Геббельс действительно пресек всякую информацию о новом виде оружия. Но странное дело — слухи стали только еще сильнее. Лишь на Нюрнбергском процессе я узнал от Фриче, одного из ближайших сотрудников министра пропаганды, что Геббельс создал специальную группу для распространения этих слухов. Они далеко предвосхищали будущее развитие. Мы часто проводили по вечерам в своем кругу нечто вроде конференций по перспективным вопросам развития военной техники и рисовали себе самые смелые картины. Обсуждались при этом возможности и эффект применения и атомной бомбы. Нередко в этих заседаниях принимали участие и близко стоящие к Геббельсу журналисты, присутствовали они и на неофициальных вечерних посиделках (26).

Слухи падали на благоприятную почву — время было напряженное, и все охотно предавались упованиям. И напротив, газеты уже давно утратили всякое доверие. В отличие от них в последние месяцы войны, при том что масса людей отчаявшихся все увеличивалась, успехом пользовались астрологические издания. А так как они во многих отношениях были зависимы от министерства пропаганды, то — как мне рассказал об этом Фриче — они и были использованы как средство воздействия на общественное мнение. Ловко скроенные гороскопы вели речь о долинах, которые надо пересечь, оракульствовали о предстоящих внезапных поворотах, изощрялись во всякого рода обнадеживающих намеках. Место для режима, и впрямь, оставалось только в астрологической газетенке.