Глава 27

Волна с Запада

Когда в самом начале июля я предлагал Гитлеру вместо бессильной комиссии из трех человек облечь особыми полномочиями Геббельса для обеспечения «тотального напряжения всех сил», я не мог предвидеть, что уже через несколько недель существовавшее до сих пор между Геббельсом и мной равновесие резко изменится в ущерб мне, мое влияние резко уменьшится, поскольку моя репутация как кандидата в правительство заговорщиков оказалась подмоченной. Кроме того, партфюреры все настоятельнее пропагандировали тезис, что все предыдущие неудачи проистекают из недостаточно глубокого включения партии во все дела. Правильнее всего было бы, чтобы партия сама поставляла бы кадры генералитету. Гауляйтеры в открытую выражали сожаление, что в 1934 г. вермахт взял верх над СА; в стремлении Рема создать Народную армию они вдруг узрели упущенный шанс. (нужен комментарий — В.И.) Она бы сформировала офицерский корпус, воспитанный в национал-социалистском духе, отсутствием которого и объясняются все поражения последних лет. Партия сочла, что, наконец, настало время навести порядок в гражданском секторе и что она должна решительно и более энергично командовать государством и всеми нами.

Уже через неделю после совещания в Познани руководитель Главного комитета по оружию Тикс заявил мне, что «гауляйтеры, фюреры СА и иные партинстанции неожиданно, безо всяких согласований» пытаются непосредственно вмешиваться в дела предприятий. Еще через три недели Тикс докладывал мне, что вследствие вмешательства партии"возникло двойное подчинение". Отдельные звенья аппарата отрасли «отступают под натиском гауляйтеров, а произвол последних ведет к неразберихе, от которой вонь до самого неба» (1).

В своей честолюбивой активности гауляйтеры чувствовали поощряющую поддержку Геббельса, который вдруг стал воспринимать себя не столько министром, сколько партийным вождем; при поддержке Бормана и Кейтеля он готовил новый массовый призыв в вермахт. Следовало ожидать немалых потерь в производстве вооружений в результате произвольного в него вмешательства. 30 августа 1933 г. я заявил начальникам отделов о своем решении передать всю ответственность за производство гауляйтерам (2). Я решил капитулировать.

Я чувствовал себя обезоруженным, потому что и для меня — а для большинства прочих министров уже и с давних пор — стало почти невозможным докладывать о возникающих проблемах, в особенности, если это касалось партии, Гитлеру. Как только разговор принимал неприятный оборот, он сразу же уводил его в сторону. Больше смысла было излагать ему мои жалобы в письменной форме.

Мои жалобы были направлены против принявшего совершенно недопустимые размеры вмешательства партии. 20 сентября я написал Гитлеру подробное письмо, в котором откровенно изложил обвинения, предъявляемые мне со стороны партии, стремление ее аппарата вытеснить меня или каким-то образом переиграть, всякого рода подозрения и вздорные придирки.

20-го июля, писал я, «дало новую пищу для сомнений в надежности широкого круга сотрудников из мира промышленности». Партия по-прежнему придерживается мнения, что мое ближайшее окружение «реакционно, односторонне-экономически ориентировано и чуждо партии». Геббельс и Борман прямо заявили мне, что созданная мной система «самоответственности индустрии» и мое министерство слудет рассматривать как «сборище реакционных руководителей экономики» или даже просто как «враждебные партии элементы». «Я просто чувствую сеюя не в силах обеспечить себе и моим сотрудникам необходимые условия для успешного выполнения профессиональных задач, коль скоро к ним прилагаются партийно-политические мерки» (3).

Только при соблюдении двух условий, писал я далее, я могу согласиться на подключение партии к работе по производству вооружения. Непосредственно мне в вопросах вооружения должны подчиняться как гауляйтеры, так и уполномоченные по делам экономики (экономсоветники в гау) Бормана. «Необходима ясность во властных полномочиях и в распределении компетенции» (4). Кроме того, я потребовал, чтобы Гитлер занял четкую позицию в отношении самих принципов руководства отраслью: «Мы нуждаемся в определенном решении, будет ли впредь действовать система „самоответственности промышленности“, базирующаяся на доверии к руководителям предприятий, или промышленность должна перейти на какую-то иную систему. По моему мнению, должна сохраниться система ответственности руководителя предприятия за предприятие и она должны быть по возможности сильно приподнята». Не следует менять оправдавшую себя систему — так заканчивал я свое послание, еще раз повторив, что должно быть принято решение, которое «всем ясно показало бы, в каком направлении будет впредь осуществляться руководство хозяйством».

21 сентября я в ставке передал Гитлеру свое письмо, которое он, пробежав глазами, молча принял к сведению. Ничего не произнеся в ответ, он просто нажал на кнопку звонка и передал папку адъютанту с указанием доставить ее Борману. Одновременно он поручил своему секретарю совместно с также находившимся в ставке Геббельсом принять решение по содержанию письма. Это был чистый проигрыш. Было видно, что Гитлер устал вмешиваться в эти для него столь малопонятные распри.

Через несколько часов я был приглашен к Борману в его канцелярию, в нескольких шагах от гитлеровского бункера. Он был в нарукавниках, подтяжки плотно облегали его толстый живот. Геббельс был в приличном виде. Сославшись на директиву Гитлера от 25 июля, министр прямолинейно объявил мне, что отныне он будет неограниченно пользоваться предоставленным ему полномочием и отдавать мне приказы. Борман подтвердил: я поступаю в подчинение Геббельса. Помимо всего прочего, он не потерпит ни малейших попыток оказать влияние на Гитлера. Стычка становилась все более неприятной, Борман вел себя просто по-хамски, Геббельс выглядел угрожающе, вставляя время от времени циничные реплики. Идея, за которую я так ратовал, стала самым неожиданным образом, в связке Геббельс-Борман, действительностью.

Двумя днями позднее Гитлер, по-прежнему отмалчивающийся от моих письменных требований, проявил ко мне некоторое внимание и подписал заготовленное мною обращение к директорам предприятий, в котором, в сущности, содержалось то же, что и в моем письме. В нормальных условиях это было бы равносильно победе над Борманом и Геббельсом. Но к этому времени авторитет Гитлера в партии был уже не тот. Его наиближайшие паладины не обратили даже внимания на этот документ и по-прежнему встречали в штыки любую попытку ограничаить произвольное вмешательство в экономику. Это были первые ставшие очевидными симптомы разложения, которые уже поразили партаппарат и лояльность его первых лиц. В ближайшие же недели эти симптомы еще больше усиливались подспудно тлевшим и даже ожесточавшимся спором (5). Конечно, Гитлер был отчасти сам виноват в снижении своего авторитета. Он беспомощно качался между требованиями Геббельса дать побольше солдат и моими — создать условия для роста военной продукции; он соглашался то с одним, то сдругим, утвердительным кивком головы одобрял взаимоисключающие приказы — и так, пока бомбы и продвигающиеся армии противника не сделали совершенно излишними любые приказы, затем — наш спор, а под конец — и сам вопрос об авторитете Гитлера.

В равной мере теснимому в угол политическими происками и внешним врагом, мне казалось своего рода отдыхом любая возможность уехать из Берлина. Вскоре я стал все дольше задерживаться в своих поездках на фронт. Я не мог никоим образом сделать что-то полезное в военно-техническом плане, потому что те наблюдения, которые у меня накапливались, уже не могли быть реализованы практически. И все же я надеялся, что увиденное мною и услышанное от фронтовых командиров сможет в каких-то частностях повлиять на решения ставки.

Однако, если посмотреть в целом, мои устные и письменные отчеты не оказали сколь-либо заметного влияния. Просили меня, к примеру, многие фронтовые генералы, с которыми я беседовал, «освежить» их измотанные боями части, поставить вооружения и танки из нашей все еще очень значительной продукции. Гитлер же и Гиммлер, новый командующий резервной армией, отвергая все аргументы, полагали, что теснимые противником войска сломались морально и поэтому лучше как можно скорее создавать новые части, так называемые дивизии «народных гренадеров». А потрепанным дивизиям надо дать — и тут они употребляли очень характерное словечко — «истечь кровью».

Как эта система выглядела на практике, я увидел в конце сентября 1944 г. при посещении учебного подразделения танковой дивизии под Битбургом. Один закаленный в многолетних боях командир показал мне поле сражения, на котором несколькими днями ранее разыгралась трагедия недавно сформированной, неопытной танковой части. Плохо обученная, она еще только при выдвижении на передовой рубеж потеряла вследствие поломок и аварий десять из тридцати двух новеньких «пантер». Уцелевшие двадцать две машины, как мне на местности показал командир, были построены, опять-таки из-за отсутствия боевого опыта и должной выучки, в боевой порядок на открытом поле настолько неудачно, что противотанковая артиллерия американцев расстреляла их, как в учебно-показательных играх. «Это был первый бой только сформированной части. А сколько могли бы сделать с этими новенькими танками мои, не раз и не два обстрелянные ребята!» — с ожесточением закончил свой рассказ капитан. Я рассказал Гитлеру об этом эпизоде и в заключение заметил не без иронии, что у «новых формирований нередко налицо значительные минусы по сравнению с получившими подкрепление старыми частями» (6). Нона Гитлера этот пример не произвел ни малейшего впечатления. На одной из ближайших «ситуаций» он высказал свое, «старого пехотинца», суждение, что части только тогда дорожат своим оружием, когда его пополнение идет на самом невысоком уровне.

Во время других поездок на Западный фронт я узнал об отдельных попытках договариваться по конкретным вопросам с противником. Под Арнгеймом встретился мне кипящий от возмущения генерал войск СС Битрих. Накануне его 2-ой танковый полк нанес тяжелый урон английской авиадесантной дивизии. В ходе боев генерал достиг с англичанами соглашения, по которому англичанам разрешалось развернуть за нашей линией фронта полевой госпиталь. А затем английские и американские десантники были перестреляны партфункционерами. Битрих чувствовал себя обесчещенным. Резкие обвинения против партии были тем поразительнее, чем ими сыпал генерал СС.

Бывший адъютант Гитлера от сухопутных войск полковник Энгель, командовавший теперь 12-й пехотной дивизией под Дюреном, также заключил на свой страх и риск соглашение с противником о выносе раненых с поля боя в перерывах между боевыми действиями. Опыт показывал, что заводить в ставке разговор о подобных договоренностях неразумно: Гитлер рассматривал их как проявление «расхлябанности». Все мы часто слышали, как он издевательски отзывался о мнимой рыцарственности прусской офицерской традиции. В отличие от Западного фронта обоюдная ожесточенность и безнадежность войны на востоке только усиливала стойкость простого солдата, и естественные человеческие соображения там просто не могли проявиться.

На моей памяти Гитлер всего один-единственный раз, молча и крайне неохотно, примирился с соглашением с противником. Поздней осенью 1944 г. английский флот начисто заблокировал немецкие войска на греческих островах. Несмотря на абсолютное превосходство англичан, немецкие солдаты были переправлены на материк, временами — на расстоянии видимости кораблей неприятеля. За это немецкая сторона взяла на себя обязательство с помощью этих пополнений отражать натиск русских на Салоники до тех пор, пока они не будут взяты английскими войсками. Когда эта операция, затеянная по инициативе Йодля, была закончена, Гитлер заявил: «Это останется единственным сдучаем, больше мы себе ничего подобного не позволим».

В сентябре 1944 г. фронтовые генералы, промышленники и гауляйтеры западной части страны ожидали, что войска американцев и англичан, используя свое превосходство, отбросят наши, почти безоружные и измотанные части в крупной непрерывной наступательной операции (7). Никто уже не надеялся на то, что мы сможем задержать их, никто, сохранивший хоть капельку реального взгляда на положение дел, не верил уже в новое "чудо на Марне, но уже только в нашу пользу (нужен комментарий — В.И.).

В обязанности моего министерства входила подготовка к разрушению промышленных предприятий и сооружений всех видов, в том числе и на чужой территории, занятой нами. Гитлер еще при отступлении в Советском Союзе издал приказ о «выжженной земле», рассчитывая тем самым в известной мере обесценить любые успехи противника в отвоевывании пространства. Он без колебаний дал аналогичные приказы применительно к западным странам, как только англо-американская армия вторжения начала развивать первоначальный успех из района высадки в Нормандии. В первое время в основе этой разрушительной политики лежали трезвые оперативные соображения. Замысел состоял в том, чтобы всеми способами не дать противнику закрепиться, максимально затруднить ему снабжение и пополнение ресурсов за счет освобождаемой страны, а также — осложнить налаживание ремонтных служб, восстановление электро— и газоснабжения, а в более отдаленной перспективе — и развертывание производства вооружений. До тех пор, пока неопределенным оставалось время окончания войны, мне эти соображения представлялись резонными, но с того момента, когда полное поражение стало неминуемым, они теряли всякий смысл.

Перед лицом безнадежной ситуации было только естественно, что моя позиция заключалась в том, чтобы выйти из войны с по возможности наименьшими опустошениями, которые не легли бы неподъемным бременем на процесс восстановления. Я не был в плену тех тотально-апокалиптических настроений, которые все усиливались в приближенных к Гитлеру кругах. При этом мне удалось переиграть Гитлера, который все безогляднее и ожесточеннее увлекал всеи вся за собой в катастрофу, при помощи поразительно простого трюка — использованием его же собственных аргументов. Поскольку он всегда, в самых отчаянных ситуациях настаивал на том, что оставляемые территории вскоре будут отвоеваны у противника, мне всего-навсего требовалось со ссылкой на эти утверждения доказывать необходимость их промышленного потенциала для обеспечения производства вооружения — разумеется, после их возвращения под наш контроль.

Уже вскоре после начала англо-американского вторжения, 20-го июня, когда американские войска прорвали фронт и взяли в клещи Шербур, этот аргумент сработал и повлиял на решение Гитлера, что «несмотря на нынешние трудности на транспорте в прифронтовой полосе, речь никоим образом не может идти об отказе от находящегося на ней промышленного потенциала» (8). Это сразу же дало командующему Западным фронтом возможность оставить без внимания более ранний приказ Гитлера, согласно которому в случае успешной десантной операции противника более миллиона французов, занятых на предприятиях, связанных с военным производством, подлежали депортации в Германию (9).

Теперь Гитлер снова заговорил о необходимости тотальных разрушений французской промышленности. 19 августа, когда войска союзников находились еще к северо-западу от Парижа, мне все же удалось добиться его согласия на то, что попадающие в руки противника промышленные предприятия и электростанции должны быть выведены из строя, но не разрушены (10).

Однако, добиться от Гитлера общего принципиального решения по данному вопросу пока не удавалось, и мне приходилось по конкретным случаям всевремя пускать в ход уже ставший просто пошлым аргумент, что все отступления носят временный характер.

Когда в конце августа войска противника вплотную подошли к железнорудному бассейну между Лонгви и Бри, возникла в известном смысле новая ситуация, поскольку в 1940 г. лотарингская область была практически насильственно включена в Рейх, и мне впервые при исполнении приказа пришлось иметь дело с гауляйтером. Было очевидно, что убедить его в оставлении территории без разрушений не удастся, и я обратился непосредственно к Гитлеру и получил от него указание сохранить рудники и промышленные объекты, о чем и поставить в известность соответствующих гауляйтеров (11).

С середине сентября 1944 г. Рехлинг сообщил мне в Саарбрюккене, что французские рудники отошли к противнику в целости и сохранности. Но получилось так, что электростанция, от которой работали насосы этих рудников, осталась по нашу сторону линии фронта. Рехлинг осторожно зондировал, может ли он продолжить подачу энергии по еще неповрежденной линии элктропередач на насосную станцию рудников. Я дал свое согласие. Одобрил я и предложение командира какой-то воинской части снабжать электроэнергией оставленный нами Люттих, чтобы не оставить без нее госпитали и больницы — собственное городское энергоснабжение оказалось по другую сторону фронта.

Через несколько недель, с середины сентября, я оказался перед проблемой — что делать с немецкой промышленностью? Естественно, что руководители предприятий отнюдь не хотели разрушения своих заводов и фабрик. К моему изумлению, эту точку зрения поддержали некоторые гауляйтеры прифронтовой полосы. Настало какое-то странное время. В разговорах, полных двусмысленности, ловушек и обходных путей, прощупывались взгляды друг друга, заключались тайные договоренности, выскзав откровенно свою позицию, каждый становился заложником своего собеседника.

Чтобы обезопасить себя от Гитлера на тот случай, если до него дойдет информация о непроведении в немецкой прифронтовой полосе мероприятий по разрушению промышленности, я в отчете о поездке 10-14 сентября сообщал, что даже в непосредственной близости от фронта производство еще относительно прилично поддерживается. Стараясь преподнести ему свои предложения в удобоваримой форме, я пустился в рассуждение, что если, к примеру, в прифронтовом Ахене работает предприятие, дающее в месяц четыре миллиона патронов, то целесообразно до последней минуты продолжать, даже и под артобстрелом, производство для непосредственных нужд пехотно-стрелковых частей.