Глава 4

Мой катализатор

Я был от природы прилежен, но мне всегда был необходим определенный толчок, чтобы открыть новые способности и высвободить новую энергию. И вот я нашел свой катализатор, более мощный и сильнодействующий я не смог бы найти. Я должен был полностью выкладываться, темп все ускорялся, и нагрузки постоянно увеличивались.

Тем самым я лишился того, вокруг чего и протекала моя жизнь: семьи. Гитлер привлекал и воодушевлял меня, я полностью попал под его влияние, и вот уже я принадлежал работе, а не она мне. Гитлер умел заставить? своих сотрудников с максимальным напряжением. «Человек растет по мере того, как возрастают его задачи», — считал он.

В течение двадцати лет, проведенных мной в тюрьме Шпандау, я часто спрашивал себя, что бы я сделал, если бы распознал действительное лицо Гитлера и истинную природу установленного им господства. Ответ был банальным и одновременно удручающим: я вскоре уже не мог отказаться от своей должности архитектора Гитлера. Мне еще даже не было тридцати и мне рисовались самые волнующие перспективы, о которых только может мечтать архитектор.

Кроме того, моя жажда деятельности вытесняла проблемы, с которыми я неизбежно должен был бы столкнуться. В будничной суете отступала всякая нерешительность. Когда я писал эти мемуары, я все больше и больше удивлялся, а потом был просто поражен, что до 1944 г. так редко, собственно, почти никогда, не находил времени, чтобы поразмыслить о себе самом, о том, что я делаю, что никогда не размышлял о своем существовании. Сейчас, когда я предаюсь воспоминаниям, у меня возникло ощущение, что что-то подняло меня тогда над землей, лишило меня всех корней и подчинило многочисленным чужим силам.

Если оглянуться назад, почти больше всего меня пугает то, что в то время я в основном беспокоился, каким путем я, как архитектор, пойду, я отходил от уроков Тессенова. Напротив, я, по-видимому, считал, что лично меня не касается, когда я слышал, как люди моего круга говорят об евреях, масонах, социал-демократах или свидетелях Иеговы, как о стоящих вне закона. Я считал, что достаточно было не участвовать в этом самому.

Рядовым членам партии внушали, что большая политика слишком сложна, чтобы они могли иметь о ней свое суждение. Вследствие этого каждый всегда чувствовал себя ответственным, и в то же время никогда не аппелировали к личной ответственности. Вся структура системы была направлена на то, чтобы не дать возникнуть конфликтам со своей совестью. Следствием этого была полная стерильность всех разговоров и споров между единомышленниками. Было неинтересно взаимно поддерживать стандартные мнения.

Еще более сомнительным было подчеркнутое ограничение ответственности рамками своей компетенции. Круг общения ограничивался своей группой, например, архитекторами, врачами, юристами, техниками, солдатами или крестьянами. Профессиональные организации, в которые каждый входил автоматически, назывались палатами (палата врачей, палата искусств), и это название очень метко определяло обособление в отдельные, словно отделенные друг от друга стеной области жизни. Чем дольше существовала система Гитлера, тем в меньшей степени даже представления выходили за пределы таких отдельных палат. Если бы это упражнение было растянуто на несколько поколений, то уже это иссушило бы систему, потому что мы пришли бы к своего рода «кастовости». Меня всегда ошарашивало противоречие с провозглашенной в 1933 г. «народной общностью», потому что интеграция, к которой оно стремилось, таким образом отрицалась или же ей чинились препятствия. В конечном счете это была общность изолированных. В отличие от того, как это, может быть, звучит сегодня, для нас ведь не было пустой пропагандистской формулой то, что надо всем «думает и управляет фюрер».

Восприимчивость к таким явлениям мы получили в юности. Наши принципы мы получили от иерархического государства, а именно в то время, когда законы военного времени еще более усугубили его субординационный характер. Может быть, этот опыт подвел нас как солдат к такому мышлению, с которым мы вновь столкнулись в гитлеровской системе. Жесткий порядок был у нас в крови; по сравнению с ним либерализм Веймарской республики казался нам гнилым, сомнительным и уж ни в коем случае не достойным подражания.

Чтобы всегда быть под рукой у моего хозяина, я снял для архитектурного бюро ателье художника на Беренштрассе в нескольких сотнях метров от рейхсканцелярии. Мои сотрудники, все без исключения молодые люди, работали, забыв о личной жизни, с утра до поздней ночи; обедом нам обычно служила пара бутербродов. Только около десяти часов вечера мы, обессиленные, завершали свой рабочий день легким ужином в находящемся поблизости Пфальцском винном погребке, где мы еще раз обсуждали все, что успели сделать за день.

Правда, крупных заказов все еще не было. Гитлер по-прежнему давал мне разовые горящие поручения, по всей видимости, моей наиболее сильной стороной для него была способность быстро выполнять заказы: кабинет его предшественников на втором этаже рейхсканцелярии тремя окнами выходил на Вильгельмсплатц. В эти первые месяцы 1933 г. там почти всегда собиралась толпа, скандировавшая «фюрер», вызывая его. Поэтому в комнате стало невозможно работать; Гитлер этого не хотел и по другой причине: «Слишком мал! Шестьдесят квадратных метров — это площадь, достаточная для одного из моих сотрудников! А где мне прикажете присесть с каким-нибудь иностранным гостем? Может, в этом закутке? А за письменным столом такого размера сидеть только моему директору конторы».

Гитлер поручил мне оборудовать под новый кабинет зал, расположенный за садом. В течение пяти лет его удовлетворяло это помещение, хотя он считал его временным. Но и кабинет в новой рейхсканцелярии, построенной в 1938 г., вскоре также перестал удовлетворять его. К 1950 г. в соответствии с его указаниями и моими планами должен был быть осуществлен окончательный проект рейхсканцелярии. Там для Гитлера и его преемников грядущих столетий предусматривался рабочий зал площадью 960 квадратных метров, в 16 раз больше кабинета его предшественников. Впрочем, я, переговорив с Гитлером, пристроил к этому залу личный кабинет, его площадь опять составила около 60 кв.м.

Старым кабинетом больше нельзя было пользоваться, потому что отсюда он хотел свободно выходить на «новый исторический балкон», спешно пристроенный мной, чтобы оттуда являться толпе. «Окно было для меня слишком неудобным, — довольно заявил мне Гитлер, — я не был виден со всех сторон. Не могу же я, в конце концов, свешиваться оттуда». Автор проекта первого нового здания рейхсканцелярии, профессор Берлинского Технического института Эдуард Йобст Зидлер заявил протест против таких изменений, а Ламмерс, начальник рейхсканцелярии, подтвердил, что наши действия являются нарушением авторского права. Гитлер с издевкой отвел претензии: «Зидлер испоганил всю Вильгельмсплатц. Это выглядит как офис мыловаренного концерна, а не как центр империи. Что он там думает! Что он мне еще и балкон построит?!» Но он согласился дать профессору заказ на строительство в качестве компенсации.

Через несколько месяцев мне поручили возвести барачный лагерь для строителей только что начатого автобана. Гитлеру не нравилось, как их до сих пор размещали, и он хотел, чтобы я разработал типовой проект для всех таких лагерей. С нормальными кухнями, прачечными и душевыми, клубными помещениями и комнатами на двоих, он, без сомнения, выгодно отличался от существовавших до этого строительных городков. Гитлер входил в мельчайшие детали этого образцового сооружения и спрашивал меня, какое впечатление оно произвело на рабочих. Таким я представлял себе национал-социалистического вождя.

Пока шли работы в квратире канцлера, Гитлер жил в квартире своего госсекретаря Ламмерса, на самом верхнем этаже административного здания. Здесь я часто принимал участие в его обедах и ужинах. Вечерами чаще всего собирались люди, постоянно сопровождавшие Гитлера, многие годы возивший его шофер Шрек, командир лейбштандарта СС Зепп Дитрих, заведующий отделом печати доктор Дитрих, оба адъютанта, Брюкнер и Шауб, а также Генрих Гофман, фотограф Гитлера. Поскольку за стол могли сесть одновременно не более десяти человек, свободных мест уже почти не оставалось. Напротив, за обедом собирались преимущественно старые мюнхенские соратники, такие как Аман, Шварц и Эссер, или гауляйтер Вагнер, часто также Верлин, руководитель мюнхенского филиала Даймлер-Бенца и поставщик автомобилей Гитлера. Министры приходили, видимо, редко; Гиммлера я также встречал редко, как и Рема и Штрайхера, зато очень? Геббельса и Геринга. Уже тогда исключались все чиновники из окружения рейхсканцлера. Так, например, бросалось в глаза, что даже Ламмерс, хотя он и был хозяином этой квартиры, никогда не оказывался в числе приглашенных; конечно, это было не случайно.

Потому что в этом кругу Гитлер часто анализировал события дня. Без особых претензий, он просто завершал таким образом свою дневную программу. Он любил рассказывать, как он сумел избавиться от бюрократии, грозившей захлестнуть его в его деятельности в качестве рейхсканцлера: «В первые недели мне докладывали ну буквально о каждой мелочи. Каждый день я находил на своем столе груды бумаг, и сколько бы я ни работал, они не уменьшались. Пока я радикально не положил конец этой бессмыслице! Если бы я продолжал так работать, я никогда не пришел бы к положительным результатам, потому что они просто не оставляли мне времени на размышления. Когда я отказался просматривать бумаги, мне сказали, что я задерживаю принятие важных решений. Но только благодаря этому я и смог поразмыслить о важных вопросах, по которым я принимал решение. Так я стал задавать ритм, а не чиновники — определять, что мне делать».

Иногда он рассказывал о своих поездках: «Шрек был лучшим шофером, какого я только могу себе представить, а наш автомобиль делал 170 километров. Мы всегда ездили очень быстро. Но в последние годы я приказал Шреку ездить со скоростью не более 80 километров. Подумать только, если бы со мной что-нибудь случилось. Мы особенно любили гонять большие американские машины. Всегда плелись в конце, пока у них не взыграет самолюбие. Эти америкашки, если их сравнить с мерседесом, ведь просто дрянь. Их мотор не выдерживал, через какое-то время начинал захлебываться, и они с вытянутыми лицами оставались на обочине. Так им и надо!»

Вечерами регулярно устанавливали примитивный кинопроектор, чтобы после кинохроники показать один-два художестваенных фильма. Поначалу слуги очень неумело обращались с аппаратурой. Часто картинка была вверх ногами или рвалась пленка; Гитлер тогда еще относился к этому спокойнее, чем его адъютанты, которые слишком уж любили демонстрировать своим подчиненным власть, которой они были обязаны своему шефу.

При выборе фильмов Гитлер совещался с Геббельсом. Чаще всего это были фильмы, которые в то же самое время шли в берлинских кинотеатрах. Гитлер предпочитал безобидные развлекательные фильмы, а также фильмы о любви и о жизни высшего общества. Как можно скорее следовало также доставлять все с Яннингсом и Рюманом, с Хенни, Портен, Лил Даговер, Ольгой Чеховой, Зарой Леандер или Женни Юго. Фильмам-ревю с большим количеством голых ног был гарантирован успех. Нередко мы смотрели заграничные фильмы, в том числе такие, которые были недоступны немецкому зрителю. Напротив, почти полностью отсутствовали фильмы о спорте и альпинизме, никогда также не демонстрировались фильмы о животных, ландшафтные фильмы и фильмы, рассказывающие о других странах. Он также не понимал гротескные фильмы, которые я тогда так любил, например, с Бастером Китоном или даже с Чарли Чаплиным. Немецкая кинематография никак не могла покрыть нашу потребность в двух новых фильмах ежедневно. Поэтому многие из них мы смотрели по два раза и чаще: бросалось в глаза то, что никогда это не были трагедии, зато часто феерии или фильмы с его любимыми актерами. Этому выбору, а также обычаю каждый вечер просматривать по одному-два фильма он сохранил верность до начала войны.

На одном из таких обедов зимой 1933 г. я сидел рядом с Герингом. «Над Вашей квартирой работает Шпеер, мой фюрер? Он Ваш архитектор?» Я, правда, им не был, но Гитлер ответил утвердительно. «В таком случае разрешите ему перестроить и мою квартиру». Гитлер согласился, и Геринг, не поинтересовавшись, хочу ли я этим заняться, сразу же после обеда усадил меня в свой большой открытый автомобиль и, как драгоценную добычу, увлек меня в свою квартиру. Он подобрал себе бывшую резиденцию прусского министра торговли, находившуюся в одном из садов за Лейпцигской площадью, дворец, с большой пышностью воздвигнутый государством перед 1914 г.

Всего за несколько месяцев до этого эта квартира была перестроена в соответствии с указаниями самого Геринга, прусскому государству это влетело в копеечку. Гитлер осмотрел ее и неодобрительно заметил: «Темно! И как только можно жить в темноте! Сравнить с этим работу моего профессора! Везде светло, ясно и просто!» И действительно, я однаружил романтический запутанный лабиринт маленьких комнат с темными застекленными и тяжелыми бархатными обоями, обставленных громоздкой мебелью в стиле ренессанс. Нечто вроде часовни было увенчано свастикой, в других комнатах новый символ также помещался на потолках, стенах и полах. Вид был такой, как будто в этой квартире постоянно должно было происходить что-то особенно торжественно-трагическое.

Характерным для системы, как, пожалуй, и для всех авторитарных общественных форм, было то, что критика и пример Гитлера моментально меняли настроение Геринга. Потому что он немедленно отвернулся от своего только что законченного сооружения, хотя там он себя, наверное, чувствовал бы лучше, потому что оно было ближе его естеству: «Не обращайте на все это внимания. Я и сам не могу это видеть. Делайте, как считаете нужным. Я даю Вам заказ; только пусть все будет, как у фюрера». Это был прекрасный заказ, как и всегда, у Геринга с затратами не считались. Так, сломали стены, чтобы из многочисленных комнатушек первого этажа сделать четыре больших помещения; самое большое из них, его кабинет, имело площадь около 140 кв. м, почти как у Гитлера. Была пристроена стеклянная веранда из легких бронзовых конструкций. Правда, бронза была очень дефицитной, распределялась по фондам и за ее нецелевое использование полагались высокие штрафы, но это ни в малейшей степени не беспокоило Геринга. Он был в восторге, радовался каждый раз, осматривая свою квартиру, сиял, как именинник, потирал руки и смеялся.

Мебель Геринга соответствовала его комплекции. Старый письменный стол в стиле ренессанс был громаден, как и рабочее кресло, спинка которого возвышалась над его головой, оно могло бы служить княжеским троном. На письменном столе он приказал установить два серебряных светильника с несоразмерно большими пергаментными абажурами и, кроме того, огромную фотографию Гитлера: подаренный Гитлером оригинал был для него недостаточно импозантен. Поэтому он приказал увеличить его во много раз и каждый, кто приходил к нему, удивлялся такому особому расположению Гитлера. Дело в том, что в партийных и правительственных кругах было известно, что Гитлер дарил своим паладинам свою фотографию всегда одного и того же формата в серебряной рамке, выполненной по специальному эскизу госпожи Троост. В холле огромную картину поместили на потолке, чтобы не загораживать окошки расположенной за стеной кинобудки. Картина показалась мне знакомой. И действительно, Геринг, как я узнал, без особых церемоний приказал «своему» прусскому директору Музея им. Кайзера Фридриха доставить к себе домой знаменитое творение Рубенса «Диана на оленьей охоте», бывшее одним из самых замечательных шедевров этого музея.

Пока шли работы, Геринг жил во дворце председателя рейхстага напротив здания рейхстага, построенном в начале двадцатого века под сильным эпигонским влиянием рококо. Здесь мы обсуждали интерьеры его постоянной резиденции. Часто при этом прсутствовал один из директоров изысканных «Объединенных мастерских» г-н Пэпке, пожилой, седой господин, очень старавшийся понравиться Герингу, но запуганный резкостью и бесцеремонностью, с какой Геринг обращался с подчиненными.

Однажды мы с Герингом сидели в комнате, стены которой в стиле вильгельмовского неорококо сверху донизу были покрыты плоскими рельефами в виде розовых гирлянд — воплощение мерзости. Геринг тоже так считал, начав: «Как Вы находите эти украшения, господин директор? Не плохо, не правда ли?» Вместо того, чтобы сказать: «Это отвратительно», старик почувствовал себя неуверенно, ему не хотелось портить отношения со своим высокопоставленным заказчиком и клиентом, и он дал уклончивый ответ. Геринг тут же почувствовал, что можно сыграть с ним шутку и подмигнул мне, ища поддержки: «Но господин директор, неужели Вам не нравится? Я хочу, чтобы Вы украсили так все помещения. Мы говорили об этом, не так ли, господин Шпеер?» — «Да, чертежи уже в обработке». — «Ну вот, господин директор, видите ли, это наш новый стиль. Я уверен, что он Вам нравится». Директор увертывался, от разлада со своей совестью художника у него выступила испарина на лбу, его острая бородка дрожала от волнения. А Геринг рашил во что бы то ни стало вырвать одобрение у старика: «Итак, посмотрите-ка внимательно на эту стену. Как чудесно она увита розами. Как будто сидишь на воздухе в розовой беседке. И это не приводит Вас в восторг?» — «Что Вы, что Вы!» — с отчаянием промямлил тот. — «Вы ведь известный знаток искусства, такой шедевр уж конечно вызывает Ваше восхищение. Скажите, не правда ли, это прекрасно?» Игра продолжалась долго, пока директор не уступил и не изобразил восторг, которого от него добивались.

«Все они такие!» — презрительно заметил потом Геринг, и действительно, такими были все, не в последнюю очередь это относилось к самому Герингу, который во время обедов у Гитлера без умолку рассказывал, какой светлой и просторной теперь будет его квартира, «точно такая, как Ваша, мой фюрер».

Если бы Гитлер приказал увить свои стены розами, Геринг бы потребовал розы и себе.

Уже зимой 1933 г., то есть через несколько месяцев после решившего мою судьбу обеда у Гитлера, я был принят в круг наиболее близких ему людей. Кроме меня, было еще немного таких, кого бы он баловал подобным образом. Я, без сомнения, особенно понравился Гитлеру, хотя я по своей природе и был сдержан и неразговорчив. Я часто задавался вопросом, не видит ли он во мне воплощение своей юношеской мечты стать великим архитектором. И все же едва ли можно найти удовлетворительное объяснение явной симпатии Гитлера в его зачастую чисто интуитивном поведении.

Я еще был далек от моего позднейшего классицизма. Случаю было угодно, чтобы сохранились чертежи, подготовленные к конкурсу на лучший проект Имперской школы руководящих кадров НСДАП в пригороде Мюнхена Грюнвальде, в котором осенью 1933 г. могли принять участие все архитекторы.

Гитлер в сопровождении Трооста и меня ознакомился с проектами, представленными на конкурс еще до принятия решений. Проекты, как полагается на конкурсе, были представлены анонимно. Конечно, я провалился. Только после принятия решения, когда был объявлен победитель, Троост в беседе в ателье отметил мой проект, и Гитлер, к моему удивлению, еще хорошо помнил его, хотя он рассматривал мои чертежи среди сотен других не дольше нескольких секунд. Он ответил молчанием на похвалу Трооста; наверное, он при этом понял, что я еще далек от того, чтобы соответствовать его представлениям. Каждые две-три недели Гитлер ездил в Мюнхен, все чаще он брал в эти поездки меня. По прибытии он, как правило, прямо с вокзала направлялся в ателье профессора Трооста. Еще по дороге в поезде он живо размышлял вслух, какие из чертежей «профессор» уже, наверное, закончил: «Горизонтальную проекцию первого этажа „Дома искусства“ он, наверное, переделал. Там нужно было внести некоторые изменения… Готов ли уже проект элементов внутреннего убранства столовой? А потом мы, возможно, увидим наброски скульптур Ваккерле».

Ателье находилось в неухоженном заднем дворе на Терезиенштрассе, недалеко от Высшей Технической школы. Нужно было подняться на два марша по голой, давно не крашеной лестнице. Троост, сознавая свое положение, никогда не встречал Гитлера на лестнице и никогда не провожал его вниз. Гитлер приветствовал его в прихожей: «Я жду не дождусь, господин профессор! Покажите, что у Вас нового!» И вот уже Гитлер и я оказывались в кабинете, где Троост, как всегда уверенный в себе и сдержанный, показывал свои чертежи и наброски идей. Однако первому архитектору Гитлера приходилось не лучше, чем потом мне: Гитлер редко открыто проявлял свой восторг.

Затем «госпожа профессорша» демонстрировала нам образцы рисунков тканей и тонов стен для комнат мюнхенского «Дома фюрера», неброско и изысканно сочетающиеся друг с другом. Вообще-то они были слишком уж приглушенными для вкуса Гитлера, любившего эффекты. Но ему нравилось. Буржуазная атмосфера гармонии, бывшая в то время в моде в богатом обществе, видимо, импонировала ему своей скромной роскошью. Так проходили всегда два или более часов, затем Гитлер прощался коротко, но очень сердечно, чтобы только теперь уже поехать к себе домой. И еще бросал мне: "Но мы обедаем в «Остерии».

В обычное время, около половины третьего, я ехал в «Остерию Баварию», маленький ресторан деятелей искусства, который неожиданно прославился, когда Гитлер стал его завсегдатаем. Здесь скорее можно было представить себе компанию художников, группирующихся вокруг Ленбаха или Штука, с длинными волосами и буйными бородами, чем Гитлера с его тщательно одетыми или носящими форму спутниками. В «Остерии» он чувствовал себя хорошо, ему, как «несостоявшемуся художнику» по-видимому нравилась среда, к которой он когда-то стремился и вот, наконец, одновременно потерял и обогнал.

Нередко ограниченный круг приглашенных должен был часами ждать Гитлера: адъютант, гайляйтер Баварии, Вагнер, при условии, что он проспался после попойки, конечно, постоянно сопровождающий его придворный фотограф Гофман, к этому времени дня иногда уже слегка навеселе, очень часто симпатичная мисс Митфорд, временами, хотя очень редко, какой-нибудь художник или скульптор. Затем еще д-р Дитрих, имперский??? и всегда Мартин Борман, очень незаметный секретарь Рудольфа Гесса. На улице ожидали несколько сот человек, которым достаточно было нашего присутствия, чтобы знать, что «он» приедет.

Сплошное ликование снаружи: Гитлер направлялся к нашему углу завсегдатаев, с одной стороны отгороженному полустеной; при хорошей погоде мы сидели в небольшом дворе. Хозяина и обеих официанток приветствовали с напускной любезностью: «Что сегодня хорошего? Равиоли? Если бы они не были такими вкусными. Слишком уж они соблазнительны». Гитлер щелкал пальцами: «Все было бы хорошо у Вас, господин Дойтельмозер, но моя фигура! Вы забываете, что фюреру нельзя есть то, чего хочется». Затем он долго изучал меню и выбирал равиоли.