В тот же день — это было 7 февраля 1942 г. — в обратный полет должна была отправиться машина, с которой Дитрих прибыл сюда. Командир Найн, ставший вскоре пилотом моего персонального самолета, готов был забрать меня. Уже только дорога до аэродрома была тяжелой. При температуре много ниже нуля и ясном небе бушевал буран, гоня огромные снежные массы. Русские в ватниках тщетно пытались расчистить метровые сугробы. Мы уже были более часа — шагали по снегам, когда несколько русских окружили меня и стали мне что-то возбужденно объяснять. Наконец, видя, что я не понимаю ни единого слова, один из них начал растирать мое лицо снегом. «Обморозился,»— сообразил я. Благодаря путешествиям в горах настолько я разбирался. Мое изумление еще больше возросло, когда другой вытащил из своего грязного ватника белоснежный и тщательно сложенный носовой платок, чтобы обтереть меня.

Не без трудностей около одиннадцати вечера мы все же взлетели с кое-как расчищенного аэродрома. Пунктом назначения машины был Растенбург в Восточной Пруссии, где базировалась авиа-эскадрилья фюрера. Мне то нужно было в Берлин, но самолет был не мой, и я был рад, что меня подбросят на приличное расстояние. Благодаря этой случайности я впервые попал в восточно-прусскую ставку Гитлера.

В Растенбурге я дозвонился до кого-то из его адъютантов. Не доложит ли он Гитлеру о моем местопребывании на случай, если тот захочет переговорить со мной. Я не видел его с начала декабря, и для меня было бы большой наградой услышать от него лично несколько приветственных слов. Машина из гаража при ставке доставила меня в нее. Прежде всего я досыта наелся в столовой, в которой вместе садились за стол Гитлер, его генералы, политические сотрудники и адъютанты. Гитлера не было видно. В это время ему делал доклад д-р Тодт, министр вооружения и боеприпасов, и они обедали вдвоем в личных помещениях фюрера. Не теряя времени, я обсудил с начальником транспорта сухопутных сил генералом Герке и командующим железнодорожными войсками наши проблемы на Украине.

После ужина, на котором на этот раз присутствовал и Гитлер, совещание с Тодтом продолжилось. Последний освободился лишь поздно вечером, выглядел, после долгого и, по-видимому, нелегкого совещания, напряженным и очень усталым. Он казался просто подавленным. Мы посидели вместе несколько минут, он молча тянул бокал вина, ни словом не упоминая о причинах своего огорчения. Из вяло текущего разговора выяснилось, что Тодт на следующий день утром летит в Берлин и что в самолете есть одно свободное место. Он охотно согласился взять меня с собой, и я был рад избегнуть долгого железнодорожного пути. Мы договорились о времени вылета ранним утром, и д-р Тодт попрощался в надежде сколько-нибудь поспать.

Ко мне подошел адъютант Гитлера. Было около часа пополуночи, время в которое мы и в Берлине нередко обсуждали наши планы. Гитлер выглядел не менее переутомленным и расстроенным, чем Тодт. Обстановка его кабинета была подчеркнуто скупой; он не позволил себе здесь даже удобных мягких кресел. Мы заговорили о берлинском и нюрнбергском строительстве, и Гитлер как-то сразу приободрился, оживился. На его землистом лице появились краски. В конце беседы он попросил меня поделиться моими южно-русскими впечатлениями и, заинтересованно подбрасывая вопросы, помогал мне. Трудности восстановительных работ на железнодорожном транспорте, снежные бураны, непонятное поведение русских танков, товарищеские посиделки с их горестными песнями — все это постепенно выливалось из меня. При упоминании песен он насторожился и осведомился об их содержании. Я вынул из кармана подаренную мне брошюрку с текстами. Я видел в этих песнях вполне понятное выражение общей депрессивной ситуации. Гитлер же моментально углядел в них сознательную и злокозненную вражескую работу. Он почувствовал, что мой рассказ выводит его прямо на след. Много позднее после войны, я слышал, что лицо, ответственное за издание песенника, предстало перед военным трибуналом.

Этот эпизод очень показателен для постоянной подозрительности Гитлера. Старательно избегая правды, он полагал, что способен делать важные выводы из таких вот частных наблюдений. Поэтому он всегда охотно расспрашивал нижестоящих, даже если у них заведомо не могло быть широкого угла зрения. Подобная подозрительность, лишь отчасти оправданная, была у Гитлера прямо-таки в крови, она окрашивала многое, вплоть до мелочей, в его поведении. Здесь был, вне всякого сомнения, один из корней его отрыва от событий и настроений на фронте, потому что его окружение по возможности не позволяло пробиться нежелательной информации.

Когда часа в три утра я доложил Гитлеру о своем убытии в Берлин, то я все же отказался от самолета Тодта, который должен был вылететь через пять часов (2). Я слишком устал и сначала хотел выспаться. В маленькой спальне я размышлял, а кто из окружения Гитлера не делал этого после двухчасовой, с глазу на глаз, беседы ?), какое впечатление у него осталось от меня. Я был доволен: я снова уверился в том, что удастся возвести вместе с ним задуманные постройки, в чем я уже подчас сомневался перед лицом положения на фронтах. В эту ночь мы снова воплотили в жизнь наши планы минувших дней, еще раз взвинтились до галлюцинаторного оптимизма.

Утром меня разбудил телефон. Д-р Брандт возбужденно доложил: «Доктор Тодт только что погиб в авиационной катастрофе.» С этой минуты все для меня переменилось.

За последние годы мое отношение к д-ру Тодту стало намного теснее. В его лице я потерял старшего вдумчивого коллегу. Нас многое объединяло: оба мы происходили из состоятельных буржуазных семей, были земляками из Бадена и оба получили высшее техническое образование. Мы оба любили природу, жизнь в крестьянских домах, прогулки на лыжах, нас объединяла и сильная нелюбовь к Борману. Тодт рассорился с ним уже из-за одного того, что партсекретарь Гитлера своим дорожным строительством изуродовал весь ландшафт вокруг Оберзальцберга. Частенько мы с женой бывали у него в гостях. Тодты жили в маленьком, скромном доме, чуть в сторону от озера Хинтерзее в берхтесгаденской местности. Никто из тамошних жителей не подозревал, что это знаменитый дорожно-строительный инженер и создатель автобанов.

Д-р Тодт был одним из немногих скромных, ненавязчивых людей в правительстве, человеком, на которого всегда можно было положиться, от которого невозможно было ожидать интриг. С характерным для него сочетанием тонкокожести и трезвости, столь частым именно среди инженерной интеллигенции, он с трудом вписывался в руководящий слой национал-социалистского государства. Он вел одинокий, уединенный образ жизни, без личных контактов с партийными кругами. Даже к трапезам у Гитлера он появлялся чрезвычайно редко, хотя ему там всегда были рады. Именно его сдержанность придавала ему особый авторитет; куда бы он ни пришел, он всегда оказывался в центре всеобщего внимания. Даже Гитлер демонстрировал ему и его деятельности свое высочайшее уважение, доходившее до обожания, тогда как Тодт сохранял по отношению к нему личную независимость, оставаясь, конечно, лояльным партейгеноссе из первой когорты.

В январе 1941 г., когда у меня возникли трудности с Борманом и Гисслером, Тодт написал мне необычно откровенное письмо, в котором проглядывалось разочарование методами работы национал-социалистских руководящих кругов: «Возможно, мой опыт и горькие разочарования, вынесенные из общения с людьми, с которыми, собственно, следовало бы тесно сотрудничать, позволили бы Вам взглянуть на Ваши неприятности как на преходящие и, возможно, Вам внутренне могла бы помочь точка зрения, к которой я постепенно пробился: а именно, что в столь великих делах… любая активность вызывает и противодействие; всякий, кто не сидит сложа руки, сталкивается со своими соперниками и, к сожалению, со своими противниками. Но это происходит не потому, что люди просто хотят враждовать друг с другом, а потому, что в основе всего этого лежат поставленные перед ними задачи и обстоятельства, вынуждающие других людей занимать иные позиции. Возможно, что Вы еще в юные годы сумели избрать лучший путь, т.е. все это стряхнуть с себя, тогда как я с этим мучаюсь» (3).

В столовой ставки за завтраком оживленно обсуждалось, кто мог бы наследовать Тодту. Все сходились на том, что его не заменишь: ведь д-р Тодт занимал сразу посты трех министров. В ранге министра он был начальником всего дорожного стороительства, начальником всех водных путей рек и мелиоративных сооружений, а также всех электростанций и кроме того — личным уполномоченным Гитлера, министром по производству вооружений и боеприпасов. В рамках четырехлетнего плана Геринга он возглавлял строительную отрасль и сверх того создал Организацию Тодт, которая возвела Западный вал, строила на побережье Атлантики базы-бункеры для подводных лодок, да еще — и дороги в оккупированных странах — от Северной Норвегии до Южной Франции и России.

Таким образом Тодт сосредоточил в последние годы жизни в своих руках важнейшие технические программы. Поначалу еще сохраняя видимость различных ведомств, его создание представляло собой будущее министерство по делам техники, тем более, что в партии он возглавлял главный отдел техники и одновременно еще и председательствовал в головном объединении всех технических объединений и союзов.

Уже в первые часы после гибели Тодта мне стало ясно, что на меня падает какая-то из важных областей всеобъемлющих задач Тодта. Потому как еще весной 1939 г. во время одной из своих поездок к Западному валу Гитлер заметил вскользь, что, если с Тодтом что случится, то он подумывает о передаче мне его задач по строительству. Позднее, летом 1940 г., Гитлер официально принял меня в своем кабинете в рейхсканцелярии и поведал мне, что Тодт перегружен. Поэтому он решил передать мне все строительные программы, включая и строительство на побережье Атлантики. Тогда мне удалось убедить Гитлера, что будет лучше, если строительство и вооружение останутся в одних руках, поскольку они тесно связаны друг с другом. Гитлер к этому вопросу не возвращался, а я ни с кем не поделился. Это предложение могло не только чувствительно задеть Тодта, но и повредить его престижу (4).

Поэтому я был подготовлен к поручению такого рода, когда примерно в час дня меня пригласили к Гитлеру. Выражение лица его шеф-адъютанта Шауба было особо многозначительно. Гитлер принял меня, в отличие от вчерашнего вечера, официально как фюрер Империи. Стоя, серьезно и протокольно он принял мои соболезнования, ответил на них немногими словами, а затем произнес напрямик: «Господин Шпеер, я назначаю Вас преемником министра Тодта во всех его должностях.» Я был ошарашен. Он уже протянул мне руку и хотел отпустить меня. Я подумал, что он неточно выразился и ответил, что приложу все усилия для того, чтобы заменить д-ра Тодта в его обязанностях по строительству. «Нет, во всех его должностях, включая и вооружение.» -"Но ведь я ничего не понимаю…,"— вставил я. «Я верю, что Вы потянете, — перебил меня Гитлер, — кроме того, у меня никого другого нет! Немедленно свяжитесь с министерством и принимайтесь за дело!» — «Тогда, мой фюрер, Вы должны облечь это в форму приказа, потому что я не могу поручиться, что я справлюсь с этой задачей.» Гитлер отдал краткий приказ, выслушанный мной молча.

Не произнеся ни единого неформального слова, столь до сих пор между нами обычных, он принялся за свои бумаги. Это было проверкой нового рабочего стиля, который отныне должен был установиться между нами. До этой минуты Гитлер как архитектор дарил мне свое, в известном смысле коллежское расположение. Теперь же начинался совсем другой этап, с первого же мгновения которого он возводил дистанцию служебных отношений с подчиненным ему министром.

Когда я направился к двери, вошел Шауб: «Прибыл господин рейсмаршал и хотел бы, мой фюрер, срочно с Вами переговорить. Вы его не вызывали.» Гитлер взглянул на него с раздражением и тоской: «Пригласите». И, обращаясь ко мне: «Задержитесь». В энергичном порыве в кабинет вступил Геринг и после нескольких слов соболезнования сказал с большим запалом: «Лучше всего, если функции д-ра Тодта в рамках четырехлетнего плана я возьму на себя. Это снимет шероховатости и проблемы, которые возникали из-за его вмешательства.» По-видимому, Геринг прибыл на личном поезде из своего охотничьего имения в Роминтене, удаленного километров на сто от ставки. Учитывая, что несчастье произошло в половине десятого, он, вероятно, весьма поспешал.

Гитлер ни словом не откликнулся на инициативу Геринга: «Я уже назначил преемника Тодта. Вот господин имперский министр Шпеер с этой минуты принял на себя все функции д-ра Тодта.» Сказанное было настолько недвусмысленно, что исключало всякие возражения. Геринг казался испуганным и озадаченным. Через несколько секунд он собрался с собой, но, расстроенный и сразу какой-то отчужденный, ни единым словом не прореагировал на новость, сообщенную Гитлером: «Вы мой фюрер, разумеется, не возражаете, если я не приму участия в похоронах д-ра Тодта? Вам известно, какие острые расхождения у нас с ним были. Для меня невозможно присутствовать при сем.» Теперь я уже не могу с полной отчетливостью вспомнить ответ Гитлера, поскольку я, вообще был ошеломлен этой первой дискуссией о моей министерской стезе. Насколько помню, Геринг в конце-концов согласился участвовать в церемонии с тем, чтобы его конфликт с Тодтом не вышел наружу. При том значении, которое система придавала декорациям, было бы в высшей степени необычно и заметно, если бы второй человек в государстве не появился на государственном акте в честь погибшего министра.

Не может быть ни малейших сомнений в том, что Геринг попытался с налету взять Гитлера на абордаж, и я тогда уже предполагал, что Гитлер этого ожидал и потому провел мое назначение в столь спешном порядке.

Выполнять свои, Гитлером ему доверенные задачи в качестве министра вооружений д-р Тодт мог только прямыми приказами промышленности. Геринг же как уполномоченный фюрера по делам четырехлетки считал себя ответственным за военный хозяйственный комплекс в целом. Он и его аппарат поэтому всегда принимали в штыки самостоятельные действия Тодта. В середине января 1942 г., недели за две до гибели, Тодт участвовал в одном из совещаний по военно-экономическим вопросам; Геринг набросился на него тогда настолько резко, что Тодт еще в тот же самый день заявил Функу о невозможности сотрудничества. В подобный ситуациях Тодту очень вредила его униформа генерал-майора люфтваффе, из-за которой он, несмотря на свой министерский пост, в военной иерархии оказывался в подчинении Геринга.

После этого краткого обсуждения мне ясно было только одно: — Геринг не будет моим союзником, а Гитлер, казалось, склонен был поддержать меня, если у меня с Герингом возникнут трудности.

Внешне Гитлер демонстрировал после катастрофы стоическое спокойствие человека, который в своей деятельности должен быть готов к подобным неожиданностям.

Не упоминая конкретно о каких-либо доказательствах, в первые же дни он высказал подозрения, что с этой аварией дело нечисто; он не исключает возможности того, что это была успешная акция секретных служб. Эти предположения, однако, сменились вскоре раздраженной, по временам прямо-таки нервной реакцией на всякое упоминание в его присутствии этой темы. В такие минуты он мог очень резко сказать: «Я ничего не желаю об этом слышать. Я запрещаю копаться в этом.» А иногда он еще и добавлял: «Знаете меня и сегодня еще слишком огорчает эта потеря, чтобы я мог о ней разговаривать.»

По приказу Гитлера Имперское министерство авиации провело расследование по версии террористического акта. Следствие установило, что из самолета на высоте в 20 метров вырвался язык пламени и он взорвался. Заключение военно-полевого суда, в котором по столь важному случаю председательствовал генерал, пришло к оригинальному выводу: «В частности, устранено подозрение в акте саботажа. Поэтому дальнейшее расследование излишне и не предполагается» (5). Между прочим, не очень задолго до гибели д-р Тодт положил в свой служебный сейф значительную сумму денег, предназначенную для его многолетней личной секретарши. На случай, если что приключится, очевидно, думал он.

Какой риск и какое легкомыслие заключались в спонтанном выборе и назначении меня Гитлером в качестве руководителя трех или даже четырех министерств, от которых зависела судьба его государства! Я был типичный аутсайдер, как для армии, так и для партии и экономики, я никогда в своей жизни не имел ни малейшего отношения к вооружению, я даже не служил солдатом и ни разу не применял, хотя бы в качестве охотника, огнестрельное оружие. Только особой склонностью Гитлера к дилетантизму можно объяснить подбор им непрофессиональных сотрудников. Ведь еще ранее он назначил виноторговца министром иностранных дел, своего партфилософа — министром по делам восточных территорий, а военного летчика — хозяином над всей экономикой. А теперь он еще сделал архитектора министром вооружений! Совершенно ясно, что Гитлер предпочитал доверять ключевые посты любителям. Специалистам, как например, Шахту, он не доверял всю жизнь.

То, что накануне меня занесло в ставку и что я отказался от совместного полета с Тодтом, а также и то, что второй раз в моей жизни — как ранее в связи с кончиной профессора Троотса — моя карьера определялась уходом предшественника, имело в глазах Гитлера значение особо примечательного поворота проведения. Когда мне впоследствии удалось добиться первых успехов, он нередко подчеркивал, что несчастье должно было постигнуть Тодта, чтобы производство вооружений вышло на новый уровень.

По сравнению с не очень удобным д-ром Тодтом Гитлер заполучил в свои руки очень, особенно на первых порах, послушный инструмент. В этом смысле происшедшая смена вполне отвечала закону негативного отбора, которым и определялось окружение Гитлера. Поскольку каждое противоречие решалось им через выбор более услужливого кандидата, постепенно, в ходе многолетнего процесса, он создал себе окружение, которое со все большей готовностью отзывалось на его предначертания и все бездумней претворяло их в жизнь.

Историки уделяют моей деятельности на посту министра определенное внимание и склонны рассматривать мои берлинские и нюрнбергские стройки по сравнению с ней как нечто очень второстепенное. Для меня же моя архитектурная работа и впредь оставалась задачей жизни. Свое ошеломительное возвышение я рассматривал как невольный перерыв в ней на время войны, как своего рода воинскую службу. Я надеялся как архитектор Гитлера добиться признания и даже славы, тогда как значение даже очень важного министра должно было без остатка раствориться в лучах славы, исходящей от Гитлера. Поэтому я скоро потребовал от Гитлера обещания, что после войны он назначит меня своим архитектором (6). Тот факт, что я посчитал необходимым заручиться такого рода обещанием, показывает, в какой зависимости мы чувствовали себя от Гитлера, даже при решениях самого личного характера. Гитлер ответил положительно без всяких колебаний, высказав свою уверенность в том, что я как его первый архитектор окажу еще немало ему и его Рейху ценнейших услуг. Говоря о своих планах на будущее, он часто выражался мечтательно: «Вот тогда мы уединимся на пару месяцев, чтобы пройтись еще разок по всем нашим градостроительным планам.» Однако, вскоре такие замечания стали чрезвычайно редкими.

Первой реакцией на мое назначение на пост министра был прилет 9 февраля в ставку из Берлина личного референта Тодта обер-регирунгсрата Конрада Хааземана. У Тодта имелись более влиятельные и высокопоставленные сотрудники, поэтому я истолковал направление личного референта как попытку подвергнуть мой авторитет испытанию. Хааземан с самого же начала обратил мое внимание на то, что с его помощью я мог бы познакомиться с качествами моих будущих сотрудников. На это я коротко ответил, что намереваюсь сам составить себе о них впечатление. В тот же вечер я отправился ночным поездом в Берлин. Охота к полетам у меня была на некоторое время отбита.

Когда на следующее утро мы проезжали окраины столицы Империи с их заводами и железнодорожным хозяйством, меня мучила тревога, справлюсь ли я с этими мне чуждыми и огромными техническими задачами. У меня были немалые сомнения, гожусь ли я для новой должности, осилю ли содержательные проблемы, соответствую ли я личным качествам, требуемым от министра. Когда наш поезд вползал на Силезский вокзал, у меня сильно билось сердце и мне было не по себе.

Нужно же было так случиться чтобы именно я во время войны занял один из ключевых постов, хотя в общении с незнакомыми людьми был скорее скован, у меня не было дара легко выступать на собраниях, и даже на заседаниях мне нелегко было формулировать свои мысли точно и понятно для всех. Что скажут армейские генералы, когда я, несущий клеймо несолдата и художника, должен буду быть их партнером? И правда, в начале вопрос о том, как я выгляжу со стороны и не роняю ли я свой авторитет, доставлял мне не меньше забот, чем собственно деловые проблемы.

Серьезная трудность ожидала меня в управленческом аппарате моей новой сферы работы. Я отдавал себе отчет, что в глазах старых сотрудников Тодта неизбежно должен был выглядеть самозванцем. Им, хотя и было известно, что я был добрым знакомым их шефа, но они знали меня и как просителя, который иногда заглядывал к ним по вопросам снабжения стройматериалами. На протяжении многих лет они самым тесным образом были связаны с д-ром Тодтом.

Сразу же после прибытия в министерство я обошел комнаты всех ответственных сотрудников, избавив их таким образом от необходимости формального визита-представления. Я также распорядился, чтобы в кабинете д-ра Тодта, хотя его обстановка и была не совсем в моем вкусе, за время моего пребывания на этом посту ничего не менялось (7).

Утром 11 февраля 1942 г. я должен был участвовать в торжественной встрече останков д-ра Тодта на Анхальтском вокзале. Меня эта церемония, так же как и состоявшаяся в построенном мной мозаичном зале Рейхсканцелярии панихида с прослезившимся Гитлером потрясли. Во время скромного прощания над могилой Дорш, один из ближайших сотрудников Тодта, торжественно заверил меня в лояльности. Двумя годами позднее, когда я был тяжело болен, он ввязался в интригу, затеянную Герингом против меня.

Работа началась немедленно. Статс-секретарь министерства авиации, генерал-фельдмаршал Эрхард Мильх приглашал меня на совещание, которое должно было состояться в большом зале его министерства 13 февраля и на котором предстояло с частями всех трех родов войск вермахта, а также с представителями экономических кругов обсудить общие вопросы производства вооружений. На мой вопрос, нельзя ли это совещание чуть отодвинуть, чтобы я мог хоть немножко оглядеться, Мильх ответил в свойственном ему несколько задиристом тоне, впрочем, соответствовавшем нашим хорошим отношениям: промышленники со всей страны уже съезжаются и не собираюсь ли я праздновать труса. Пришлось согласиться. За день до совещания меня вызвали к Герингу. Это был мой первый визит к нему в ранге министра. Он начал с теплых слов о своем отношении ко мне, своему бывшему архитектору. Он надеется, что в этом ничто не изменится. Геринг, если хотел, мог быть покоряюще, хотя и несколько преувеличенно, любезным. А затем вдруг он выложил свое требование: с моим предшественником у них было письменное соглашение. Аналогичный документ заготовлен и для меня и будет мне переслан для подписи. В нем записано, что я, отвечая за армию, не вмешиваюсь в вопросы четырехлетнего плана. Нашу беседу он закончил довольно темным намеком, что дальнейшее я узнаю на совещании у Мильха. Я ничего на все это не ответил и завершил разговор в том же сердечном тоне. Поскольку четырехлетний план охватывал всю экономику, то с подписанием заготовленного Герингом соглашения я становился бы просто недееспособным.

Я предчувствовал, что на совещании у Мильха меня ожидает что-то необычное. Чувствуя себя еще далеко неуверенно, я не скрыл своих опасений и сомнений от Гитлера, находившегося в Берлине. По тому впечатлению, которое Геринг должен был оставить у Гитлера в связи с моим назначением я мог рассчитывать на понимание. «Хорошо, — сказал Гитлер, — если против Вас будет что-то затеваться или Вы столкнетесь с трудностями, прервите заседание и пригласите его участников в зал заседаний кабинета. Я скажу господам необходимое.»

Зал заседаний считался «святым местом», быть в нем принятым — это должно было произвести сильное впечатление. Намерение Гитлера обратиться к кругу людей, с которыми мне предстояло работать — лучшего старта я не мог себе пожелать. Большой пленарный зал министерства авиации был полон. Присутствовали тридцать участников: важные фигуры от промышленников, среди них генеральный директор Альберт Феглер, руководитель Имперского союза германской промышленности Вильгельм Цанген, начальник сухопутных войск резерва генерал-полковник Эрнст Фромм вместе с подчиненным ему шефом отдела вооружений генералом Леебом, генерал-адмирал ( так в тексте — В.И.) Витцель, начальник отдела вооружений ВМФ, генерал Томас в качестве начальника отдела Верховного командования вермахта по вопросам военной экономики и вооружений, а также несколько уполномоченных, отвечающих за различные разделы четырехлетнего плана и другие ответственные сотрудники Геринга. Мильх по праву хозяина дома занял место председателя, пригласив Функа сесть справа, а меня — слева от него. В кратком вступительном слове он рассказал о трудностях в экономике вооружения и неразберихе, порождаемой конкуренцией трех родов войск вермахта. За ним выступил Феглер от «Ферейнигте Штальверке» с очень разумными рассуждениями о том, как военная экономика страдает от приказов и контрприказов, от споров вокруг степеней срочности той или иной продукции, от постоянной смены приоритетов. У нас есть еще нераскрытые резервы, которые при таком раздоре просто не видны, так что необходимо срочно оздоровить обстановку. Решения должен принимать кто-то один, кто этот один — промышленности все равно.

Следующими взяли слово генерал-полковник Фромм от армии и генерал-адмирал Витцель от ВМФ и с некоторыми оговорками присоединились к Феглеру. И другие участники высказались в том же духе; при этом ясно прозвучало желание иметь дело с одним начальствующим лицом, который взял бы руководство. Еще во время моей работы на авиапромышленность я осознал всю остроту этого требования.

Наконец поднялся Имперский министр экономики Функ и обратился непосредственно к Мильху. Мы все, сказал он, здесь сходимся во мнении, ход совещания это показал. Поэтому речь может лишь идти о том, кто будет этот руководитель. «И кто мог бы лучше, чем Вы, дорогой Мильх, подойти для этой роли? Вы, пользующийся полным доверием нашего высокочтимого рейхсмаршала. Я полагаю что говорю от имени всех присутствующих, когда прошу Вас взять эту задачу на себя», — несколько патетично для этой аудитории воскликнул он.

Все это было, несомненно, обговорено заранее. Функ еще продолжал говорить, когда я прошептал Мильху на ухо: «Совещание будет продолжено в зале заседаний кабинета. Фюрер выразил желание высказаться о моих задачах.» Мильх, человек умный и с быстрой реакцией, ответил на предложение Функа, что он высоко ценит выраженное доверие к нему, но что он не может принять на себя общее руководство ( 8).

Тут я в первый раз взял слово: я передал приглашение фюрера и одновременно заявил, что дискуссия будет продолжена в четверг 18 февраля в здании моего министерства, поскольку предположительно в зале кабинета речь пойдет о моих задачах. Мильх закрыл заседание.

Позднее Функ признался мне, что накануне заседания Билли Кернер, статс-секретарь Геринга и одна из ключевых фигур в четырехлетнем плане, настойчиво просил его предложить кандидатуру Мильха на роль уполномоченного принимать центральные решения. Функ считал само собой разумеющимся, что Кернер просил его об этом не без ведома Геринга.

Уже приглашение Гитлера само по себе должно было дать почувствовать всем посвященным в прежнее соотношение сил, что я получил более сильную позицию, чем та, которую мой предшественник когда-либо имел.

Теперь Гитлер должен был выполнить свое обещание. Он в своем кабинете предложил мне кратко проинформировать его о совещании, затем попросил меня оставить его на несколько минут одного, так как ему надо сделать заметки. Затем он вместе со мной прошел в зал заседаний кабинета и сразу же взял слово.

Гитлер говорил около часа. Он пространно порассуждал о задачах военного сектора экономики, подчеркнул, насколько важно увеличение объемов производства вооружений, упомянул о ценных кадрах, которые следует активизировать в промышленности и с удивительной открытостью коснулся конфликта с Герингом: "Этот человек не может в рамках четырехлетнего плана разглядеть «промышленность вооружения». Необходимо, — так продолжал Гитлер, — вычленить эти задачи из четырехлетнего плана и передать мне. Да, посты даются, но посты и берутся, это случается. Мощности для наращивания продукции налицо, но много просто халатности. В тюрьме Функ мне рассказал, что во время Нюрнбергского процесса Геринг затребовал из архива это заявление Гитлера, равносильное смещению, чтобы отвергнуть обвинения в использовании принудительного труда.

Гитлер осторожно обошел проблему единой инстанции для всей промышленности вооружений: он говорил о вооружении армии и военно-морского флота, сознательно исключая ВВС. Я бы также поостерегся отстаивать перед ним иную точку зрения, так как речь шла бы при этом о политическом решении, и по порядкам этой системы это повело бы только к путанице. Гитлер завершил свою речь обращением к присутствующим: сначала он расписал мои организационные достижения в строительстве ( что вряд ли могло убедить участников совещания ), охарактеризовал мою новую деятельность как личную жертву ( что в этом кругу перед лицом критической обстановки на фронте казалось, наверное, естественным ) и выразил надежду, что я при решении поставленных задач буду везде встречать не только поддержку, но и спортивно-честное отношение: «Ведите себя по отношению к нему как джентельмены!»— слова необычные для Гитлера. Что же касается собственно моих задач, то тут он не высказался со всей определенностью, а для меня это было даже и к лучшему.