Михаил Шпагин

Почтовый феномен

Когда повезёт побывать у моря, мы не только купаемся, загораем, но и находим время собрать горстку обточенных волнами камушков. Зачем? Да просто так, ради забавы. Некоторые потом увозят гальку домой — на память. Это, конечно, ещё не коллекционирование, но уже бессознательные подступы к нему. Кстати, вполне возможно, что коллекционирование началось именно с камушков — их, аккуратно собранные и сложенные, находили при раскопках стоянок древнего человека.

Что ещё собирали наши далёкие предки? Раковины, кости, во множестве встречающиеся в известняке окаменелости — остатки давно вымершей фауны…

А что собирают сейчас?

Ответить на этот вопрос, пожалуй, даже труднее. Автографы, бабочек, виньетки, грампластинки, древние рукописи… Перечисление можно смело начать в порядке алфавита и продолжить с любой буквы. Не верите? Пожалуйста, начнём хотя бы с буквы «о»: открытки; а потом — пословицы и поговорки, растения, самовары, трубки… Современные коллекционеры ведут поиск в семистах с лишним направлениях — цифра куда большая, чем число букв в алфавите!

Из семисот с лишним видов коллекционирования филателия несравненно популярнее и распространеннее всех остальных, быть может, даже вместе взятых. Задуманная как знак почтовой оплаты, марка стала всеобщей любимицей, предметом увлечения сотен миллионов людей. О почтовой марке, как об одном из удивительных изобретений, чья судьба сложилась неожиданно даже для её создателей, я и хочу рассказать. А эпиграфом к рассказу пусть будут слова известного советского полярника и увлечённого филателиста Эрнста Теодоровича Кренкеля:

Появление марки является логическим этапом в развитии всей культуры человечества… Потребовались многие века на создание политических и социально-экономических предпосылок, письменность, грамотность, бумага, транспорт, прежде чем появилась почтовая марка.

Спорный титул или кто изобрёл марку

Член парламента Смит твёрдо усвоил, что государственный деятель должен уметь давать вещам не только точную, но и лаконичную оценку. Правда, на этот раз она соскользнула с языка сама собой. Что за хаос царит на королевской почте — всем известно. Но бороться с ним с помощью марок, этих маленьких картинок, которые предлагает Роуленд Хилл, — бессмысленно. Видно, сельский учитель, чьё дело — готовить детей к взрослой жизни, сам впал в детство, раз считает, что какие-то «кусочки бумаги, достаточные для того, чтобы на них поставить почтовый штемпель, и покрытые с одной стороны клеем, дающим возможность после увлажнения прикрепить их к письму», смогут совершить то, что не под силу даже парламенту. Смит высказал свою точку зрения не задумываясь: «Абсурд».

И тем самым обеспечил место (не самое почётное) своему имени в истории почты. Ещё бы! Вопреки безапелляционному приговору британского парламентария, с 1840 по 1973 год все страны мира, вместе взятые, выпустили четверть миллиарда марок; к двухтысячному году это число, возможно, возрастёт почти вдвое.

Как видите, Роуленд Хилл оказался более чем прав. Что там королевская почта — прав во всемирном масштабе! Молва нарекла его «отцом почтовой марки», а сам он заслужил благодарную память многих поколений потомков, по сравнению с которой такие почести, как орден Бани, титул баронета, место в палате лордов, назначение королевским генерал-почтмейстером и даже памятник против здания Лондонской биржи, кажутся незначительными.

С титулом, дарованным королевой, у сэра Роуленда Хилла обошлось без сложностей. А вот с титулом отца почтовой марки они были. Первым начал его оспаривать Джеймс Чалмерс из небольшого английского городка Данди — издатель, книготорговец и редактор местной газеты. Он ещё в 1834 году пришёл к идее создания марок. Сначала изобретатель представлял их себе в виде удостоверявших взыскание стоимости пересылки письма круглых бумажных наклеек. Интересно, что уже первые образцы Чалмерс догадался погасить штемпелем. Когда марки, наконец, увидят свет, те из них, что использованы, почтовые работники будут перечёркивать крест-накрест пером, не сразу поняв, что штемпель и привычнее и удобнее.

Сотрудникам, друзьям и деловым людям города Данди эскизы наклеек понравились. Ободрённый, Чалмерс послал их в Лондон, в Генеральное почтовое управление. Но безрезультатно. В 1838 году Чалмерс печатает в типографии новые образцы марок и отправляет их с пояснениями в парламентскую комиссию по почтовым реформам и Торговый комитет. Несколько этих марок сохранилось до наших дней в Кенсингтонском музее. Они уже четырехугольной, то есть, самой распространённой сейчас, удобной формы. На одной из марок силуэт королевы — явное сходство с проектом Хилла.

На этот раз идея получила поддержку. Но перед парламентариями оказалось две программы преобразования почты. Та, что предложена Роулендом Хиллом, была разработана детальнее. Она и ложится в основу принятого в 1839 году «Закона о почтовой реформе». Чалмерс же остаётся в стороне.

Ещё один претендент на титул отца почтовой марки появился, когда ей исполнилось 18 лет, и она, по теперешним понятиям, отпраздновала своё совершеннолетие. Именно в это время словенец Ловренц Кошир опубликовал брошюру. В ней он рассказывал, что ещё в 1836 году предложил австро-венгерскому правительству проект реформы почтового дела, в котором была предусмотрена и «почтовая марка для письма». Увы, придворная палата его императорского величества Фердинанда I отклонила предложения безвестного чиновника. Но ещё до того Кошир поделился своими соображениями с одним английским торговым агентом, и идея «уплыла» в Лондон.

Роуленд Хилл энергично отстаивал собственный приоритет в спорах с Патриком Чалмерсом — сыном и ближайшим свидетелем работы Джеймса над созданием марки. Главным козырем с обеих сторон, как и следовало ожидать, оказалось изображение королевы, которое было в проектах выпущенных и не утверждённых марок. Что же до Ловренца Кошира, то, по словам современников, на его обвинения Хилл никак не реагировал. И это даёт повод некоторым исследователям предположить, что он мог быть знаком с идеями скромного помощника почтового счетовода.

А как обстоит дело, если от домыслов обратиться только к фактам? То, что Чалмерс создал марки, подтверждают сохранившиеся до наших дней документы, в том числе свидетельства жителей Данди, письма государственных деятелей того времени и, наконец, хранящиеся в Кенсингтонском музее образцы. Для проверки версии Кошира была создана специальная комиссия. Выяснилось, что в 1836 году австро-венгерское правительство действительно поступило недальновидно. Надо сказать, что высокопоставленные чиновники осознали это с большим опозданием: предложения Кошира использовали лишь в 1850 году, после образования Германо-Австрийского Союза, через десять лет после выхода в свет первой официальной почтовой марки в английском исполнении.

К Роуленду Хиллу идея почтовой марки пришла позднее, чем к Чалмерсу и Коширу. В выпущенной им в 1837 году брошюре «Почтовая реформа, её значение и осуществимость» нет ещё ни слова о марках. Больше того, Хилл буквально нянчился с проектом первой английской марки, скрупулёзно взвешивал каждую деталь и никак не ожидал, что «чёрный пенни» (так её прозвали за цвет и за стоимость) будет пользоваться головокружительным успехом. Главную надежду он возлагал на выпущенные одновременно с марками конверты с обозначением стоимости пересылки корреспонденции. Но рисунок на конверте, выполненный популярным художником Вильямом Малреди, приглашённым специально для этой цели самим министром финансов, публике не понравился.

И все же, когда реформатора британской почты Роуленда Хилла называют «отцом почтовой марки», ошибки нет. Пусть не он её изобрёл, но по справедливому замечанию видных английских филателистов братьев Уильямс, «как бы то ни было, факт остаётся фактом — одних идей недостаточно, чтобы добиться практических результатов, и никто не будет оспаривать приоритет Роуленда Хилла в том, что он первым осуществил свою идею — ввёл в употребление приклеиваемую почтовую марку».

А теперь, когда мы рассудили спор изобретателей, давайте вчитаемся в эпитеты, сопутствующие в цитате слову «марка»: приклеиваемая, почтовая. Значит, существовали и другие, не почтовые марки?

Да, и притом различного назначения: гербовые, налоговые, благотворительные. Все они дожили до наших дней. Правда, теперь уже никто не купит марку в знак уплаты шляпного или обойного налогов, как полагалось в старой Англии.

Марки были, но связать их судьбу с письмами до Чалмерса никто не додумался. Впрочем, исследователи из Греции утверждают, что первые почтовые марки появились в этой стране после 1828 года, когда здесь провели почтовую реформу. Но это из области домыслов, пока не подкреплённых убедительными фактами.

Эпитет «приклеиваемая» тоже не случаен: ведь есть знаки почтовой оплаты без клея — напечатанные на конвертах. Известны и марки-квитанции. Их продавали в Берлине в 1828 году. Отправитель отдавал марку-квитанцию работнику почты вместе с письмом. Тот гасил её календарным штемпелем и возвращал обратно, а весточка отправлялась в путь. Похожие квитанции позднее появились и в Петербурге.

Однако, оказывается, квитанции об оплате почтового сбора применялись в Париже уже в 1653 году! Никакой опечатки в дате нет — с 18 июля этого года здесь действовала организованная откупщиком Ренуаром де Виллайе «Petite poste» — «малая почта».

Мы проследили историю изобретения марки, теперь же давайте спустимся по лестнице времени и посмотрим, чем оно было подготовлено, вызвано к жизни.

По лестнице времени

Конные гонцы — вередарии — мчались из великого Рима по разным дорогам, навстречу солнцу и оставляя его за спиной. Мерили время цокотом копыт и мечтали о чём-нибудь вроде шпор, которые ещё не были изобретены. На станциях их ждали новые лошади с попонами вместо сёдел и всё те же дороги, ведшие к военным лагерям империи. В сумах лежали завёрнутые в холстину восковые таблички с приказом императора. Холщовые обёртки запечатаны с указанием, когда их вскрыть. Все одновременно — и тогда воля Октавиана Августа будет ведома каждому, надо только успеть к сроку вручить таблички военачальникам.

И вередарии успели. В назначенный Цезарем день десятки тысяч беглых рабов-воинов, чьи мечи помогли Октавиану взойти на трон, были арестованы. Часть из них снова стала собственностью хозяев, остальных казнили…

Этот трагический эпизод — яркая иллюстрация одной из характерных особенностей древних почт. Римская почта называлась публичной, но на самом деле была лишь рычагом управления рабовладельческим государством. Прибегать к услугам «Курсус публикус» могли только император и ограниченный круг должностных лиц. Для простых смертных она оставалась практически недоступной. Богачи могли рассчитывать на собственных гонцов, люди победнее — на оказии. «Хотя писание писем и превосходный способ беседовать и поддерживать отношения с далеко живущими друзьями, но, к сожалению, нет возможности доставлять эти письма по назначению», — сетовал Цицерон.

Четырнадцать столетий спустя, в 1464 году, король Людовик XI учреждает во Франции государственную курьерскую почту столь же, если не ещё более недоступную: курьеру, решившемуся прихватить по дороге частное письмо, грозит смертная казнь. Людовик жаждет одного — «узнавать быстро сведения из всех провинций и сообщать по его (то есть короля) усмотрению сведения от себя».

Монополия на скорую информацию обо всём, что происходит в стране, для хитрого, дальновидного монарха дороже денег. Ради неё он забывает, что почта может приносить не только траты, но и доход — ведь за доставку частной корреспонденции люди готовы платить. Однако Людовик XI предпочитает обогащаться иначе — подчиняя феодалов, прибирая к рукам их владения и сокровища.

Лишь в самом конце XIV века французская государственная почта становится общедоступной. Проходит ещё три десятка лет, и кардинал Ришелье добивается запрета на все остальные виды пересылки писем. Правда, руководит им не просто благое желание пополнить королевскую казну. Ришелье — «изобретатель» потаённого «чёрного кабинета», где, начиная с 1628 года, специальные чиновники читали чужие письма, беря на заметку всё, что могло представлять интерес для короля и кардинала. Он, как и Людовик XI, стремится обладать полной информацией о событиях и настроениях в стране и ничем не гнушается ради этого.

На следующей ступеньке лестницы времени — уже знакомый нам Ренуар де Виллайе. Но прежде чем заглянуть к нему, давайте подведём итоги.

Уже в Древнем Риме государственная почта была регулярной.

Спустя приблизительно полтора тысячелетия она стала доступной и для населения.

Появился конверт — письмо, свёрнутое текстом внутрь и запечатанное оттиснутой на сургуче или воске печатью. На сегодняшний не похож, однако уже может сохранить тайну переписки от праздного любопытства (люди Ришелье здесь, конечно, в виду не имеются).

Изобретательный откупщик

Чтобы переслать весточку — на соседнюю улицу или же в другой конец города, — прежде парижане обращались к привратнику или дворнику с просьбой, подкреплённой звонкой монетой. С лета 1653 года обязанности по доставке корреспонденции взяла на себя «малая почта». Каждый, кто хотел воспользоваться ею, мог купить специальную квитанцию — они продавались в разных местах города, в том числе и королевском дворце. Как выглядели эти далёкие предшественницы современных марок, никто точно не знает — вполне вероятно, их розыск теперь уже вообще бесполезен. Они были, конечно, гораздо крупнее берлинских квитанций и, по-видимому, лентообразные. Об этом можно судить хотя бы по напечатанному на них тексту: «Почтовый сбор уплачен… дня одна тысяча шестьсот пятьдесят третьего года». Обратите внимание: год печатали не цифрами, а словами, — значит, места хватало.

Услугами «малой почты» наверняка пользовался и сам откупщик. Можно представить, как он, закончив деловое письмо, прикрепил к нему квитанцию, проставил число, месяц и, садясь в карету, приказал кучеру остановиться у ближайшего почтового ящика по дороге в контору, разумеется, тоже почтовую. На остановке он вышел, убедился, что к вечеру, перед третьей выемкой корреспонденции, ящик далеко не пуст. Мгновенье поразмыслив, Виллайе вложил внутрь письма ещё одну, незаполненную, квитанцию для заранее оплаченного ответа и присоединил своё послание к другим. Все это — квитанцию и почтовый ящик, трехразовую выемку и разноску писем, предварительную оплату ответного письма — изобрёл, предложил, осуществил он, откупщик его величества короля Франции Людовика XIV.

Спустя немного времени письмо Виллайе вместе с другими извлёк из ящика и опустил в сумку один из двухсот городских почтальонов. Доставив весточку на дом, он попросил адресата написать число её получения на квитанции, где, как мы помним, уже стояла дата отправки. Квитанцию почтальон забрал себе: её он должен был предъявить в почтовую контору — прародительница почтовой марки успешно совмещала свои финансовые функции с контрольными, помогала следить за точностью и сроками пересылки!

Виллайе же, приехав в контору, ощутил душевный подъем. Он удалился в кабинет, где его всегда ждали свежеприготовленные чернила и стопа чистой бумаги. Перо с лёгким поскрипыванием заскользило по листу, связывая слова в предложения: «…многие люди могут писать тем, кого они из-за исключительной вежливости не хотят утруждать уплатой почтового сбора, и, кроме того, можно теперь писать своим адвокатам или уполномоченным или представителям, не вводя их в расходы».

Откупщик его величества отложил перо, прочёл написанное и удовлетворённо улыбнулся. «К тому же, — подумал он, — это хорошее дело, помимо удобства людям, приносит доход, и не только казне…»

Итак, есть почта, почтальон, есть конверт. Давайте скорее квитанцию, господин де Виллайе, и мы отправим письмо королю Франции — пусть знает: вас помнят и в двадцатом веке.

Спасибо, что вы так любезно согласились проводить нас до почтового ящика. Но почему около него сидит кот?

Дожидается почтальона? Когда он придёт и вынет оттуда мышь?

Как же она попала в ящик?!

Да-да, понятно: ваши враги подбрасывают мышей, чтобы те грызли письма! Кто же они, эти враги?

Дворники и привратники, которые, пока не было городской почты, прирабатывали, выполняя обязанности гонцов?

Благодарим за разъяснение.

Нет-нет, мы торопимся в Англию…

Очевидно, Ренуар де Виллайе был практичным, изобретательным человеком. Современные специалисты считают, что он содействовал развитию основных принципов почтовой марки, а ведь это было чуть ли не за двести лет до появления «чёрного пенни»! Правда, есть версия, по которой брать деньги вперёд за пересылку писем «малой почты» придумала и присоветовала Виллайе красивая ветреная принцесса Анна Бурбон-Конде Лонжевий. И будто бы сделала она это назло кардиналу Мазарини, которого не могла терпеть ни она, ни связанный с ней близкой дружбой генеральный интендант казначейства Франции Никола Фуке. Я верю, что в голове красивой женщины может возникнуть самая толковая идея. Знаю, для того чтобы остаться в памяти потомков, де Виллайе довольно было бы и одного только изобретения почтового ящика, за что, кстати, его имя попало в такое солидное издание, как Большая Советская Энциклопедия. Но всё-таки твёрдо убеждён: квитанции предварительной оплаты придумал он. Тому есть, как минимум, две веские причины. Хотя версия с принцессой, несомненно, родилась во Франции, но ведь оттуда же и пословица: что бы ни произошло — ищите женщину. И потом, где это видано, чтобы красивые женщины мстили подобным образом?

Урок экономистам

…Начало XIX века. Некий английский джентльмен, получив по почте от своего друга бандероль с газетой, осторожно греет её развёрнутый лист над камином. На белых бумажных полях проступают коричневые строки. «Теперь я буду писать регулярно, — сообщает друг. — Благо газеты под рукой, а отменных „коровьих чернил“ на моей ферме сколько угодно».

Что-то не похоже на переписку заговорщиков. Да, собственно, если здесь и есть заговор, то только против английской почты. Джентльмен улыбается — славную штуку придумал его приятель. Переслать газету стоит гораздо дешевле, чем письмо. Но ведь её совсем нетрудно превратить в почтовую бумагу, а чтобы никто об этом не догадался, достаточно заменить чернила обыкновенным молоком. И деньгам экономия, и всё-таки какое-то развлечение в однообразной сельской жизни…

Почтовая связь расширялась, совершенствовалась. А оплата её услуг, наоборот, усложнялась. Например, в России в 1807 году пересылка письма за сто вёрст стоила копейку, за двести — две. Дальше каждая неполная стоверстовка ценилась в копейку, полная — в две. И так, пока не набирался полтинник — самая высокая плата за письмо весом до одного лота. А ведь этот тариф был весьма простым по сравнению с английским, где приходилось отдельно платить за лист для письма, отдельно — за конверт, наличие сургучной печати поднимало цену ещё выше. Многие англичане наловчились избегать всей этой дороговизны и путаницы.

Пример нарушения законов подали те, кто, казалось бы, должен их неукоснительно соблюдать. Вплоть до 1784 года члены британского парламента могли посылать и получать письма бесплатно. Но парламентарии не стеснялись подписывать и пустые конверты — по просьбе экономных родственников и знакомых, слуг — в виде косвенной прибавки к жалованью. Охотников купить у них такие конверты по сходной цене было предостаточно. Наконец, подписи подделывали. И поставлено это было на широкую ногу: когда парламентариев лишили привилегии, почта ощутимо разбогатела.

С течением времени на смену парламентским уловкам пришли другие. Конечно, макать перо в молоко вместо чернил — крайность, были способы и попроще. Например, подчеркнуть в газете слова, прочитав которые, адресат прекрасно поймёт, что хотел сообщить отправитель. Или плату взимают с посланного листа. Но ведь когда он дойдёт по адресу, его можно разрезать! Эта простая мысль привела к столь же простой уловке — на каждом листе умещали по нескольку деловых писем разным лицам, их разъединение и вручение брал на себя получатель. А ещё были, как и во все времена, оказии; порой богатые купцы разорялись на содержании личных гонцов. Казна несла огромные убытки, в борьбе с которыми оказалась бессильна даже сыскная служба «поимщиков письменных курьеров», организованная не иначе, как в отчаянии: один купец, например, получил в 1836 году около 8 тысяч писем; почти 6 тысяч из них были доставлены контрабандным образом.

Возникла парадоксальная ситуация. Днём и ночью мчались во все концы Англии под вооружённой охраной, с невиданной до недавних пор скоростью 7 и более миль в час конные дилижансы королевской почты, а люди прибегали к обману или же вообще не желали пользоваться её услугами. Требовалось срочное вмешательство экономиста. В роли такового выступил депутат Палаты общин Самюэл Робертс. В 1824, 1829 и 1836 годах он выпустил брошюры, в которых ратовал за введение для писем внутри страны единого, вне зависимости от веса и расстояния пересылки, тарифа в 1 пенс. Этим он, как видите, предвосхитил идеи Роуленда Хилла и помог ему провести реформу. Но и у Робертса был предшественник, да ещё какой! В 1583 году польский король Стефан Баторий повелел: «Оплату частных писем, сдаваемых на почту, мы устанавливаем в 4 польских гроша независимо от отдалённости места, куда отправляются письма».

Итак, не всё новое ново и не все старое плохо, верная идея не стареет веками.

То, что было понятно ещё четверть тысячелетия назад польскому королю, современникам Роуленда Хилла казалось предприятием неоправданным и опасным. В самом деле, раньше стоимость пересылки зависела в основном от расстояния, веса письма и способа доставки — все разумно, экономически обосновано. Допустить, чтобы путешествие письма на соседнюю улицу и в другой конец Англии обходилось отправителю в одну и ту же сумму, конечно же, нелепо. Да и сумма смехотворно мала — всего один пенс. Королевская почта сразу прогорит. Правда, сейчас близкая пересылка обходится в целых четыре пенса, а за дальнюю приходится платить и вовсе дорого — полтора шиллинга. Но это говорит лишь о том, что тарифы надо снижать, совершенствовать…

Хороший шахматист охватывает мысленным взором партию в целом. Плохой — никогда не видит её целиком; перед тем как передвинуть фигуру, он прикидывает, как изменится ситуация через три хода…

«Гвоздём» почтовой реформы, которую предложил Роуленд Хилл, был единый почтовый тариф, а марка и конверт с напечатанной на нём стоимостью пересылки корреспонденции — главными инструментами её осуществления. Реформа пробивала себе дорогу с боями. Про неё писали в листовках, газетах, вели ожесточённые споры в гостиных и на стихийно возникавших митингах. Марка выглядела непривычнее конверта, поэтому в перепалках ей уделяли большее внимание. И вскоре она стала символом задуманного. Марок ещё не было, а мода на них уже возникла — этого не предвидел даже проницательный Хилл.

Скептики оказались посрамлены: с первых же дней продажи марки пошли нарасхват. В 1840 году по сравнению с предыдущим количество писем в Англии возросло больше, чем вдвое. Доставка корреспонденции ускорилась. Теперь, когда почта взимала деньги вне зависимости от расстояния, её работники стали стремиться пересылать письма кратчайшими маршрутами. (Прежде, увы, наблюдалось обратное явление.)

Сельский учитель разобрался в экономике лучше специалистов: проявив научный подход, он добился блестящих результатов. И степень доктора наук, которую присудит ему Оксфордский университет, — заслуженная ветвь в лавровом венке победителя. А пока что все довольны. Все, кроме врагов — вроде тех, кто подбрасывал мышей в почтовые ящики Парижа. Эти люди распустили слух, будто от клея на марках начинается рак языка.

Как говорит восточная пословица: «Собака лает, а караван идёт» И всё-таки через 12 лет специальный комитет по почтовым маркам сочтёт целесообразным предать гласности рецепт состава: крахмал картофельный и пшеничный плюс столярный клей. Отчёт попадётся на глаза Чарлзу Диккенсу, и он напишет один из лучших своих памфлетов «Великий секрет британского клея».

Из Перу вокруг света

— Торопитесь, сеньоры, почта приготовила вам хороший подарок…

Сухощавый, подтянутый чиновник выдержал короткую паузу, дружески подмигнул стоявшему поблизости старику с бронзово-прокалённым зноем лицом и решительно нажал на рычаг. Из машины показался кусочек бумажной ленты со свежеотпечатанной маркой. Чиновник повторил движение. Вслед за первой маркой появилась вторая, третья…

Он аккуратно отделил их, помахал в воздухе — пусть получше просохнет краска, и, наслаждаясь произведённым эффектом, продолжал:

— Зачем отягощать лошадей тем, что поезд домчит вернее и дешевле? Нашей первой в Южной Америке железной дороге Лима — Кальяо исполняется двадцать лет. И почтовое ведомство решило снизить стоимость перевозки писем по ней вдвое. Готовьте по пять сентаво вместо десяти — и я отпечатаю для каждого вот такую прекрасную марку с изображением паровоза.

— На тебе десять, — протянул монету старик. — И дай две марки. Одну я наклею на письмо в Кальяо. А другую оставлю на память. Покажу внучатам, расскажу им, как двадцать лет назад начинал строить эту дорогу…

Марки бывают стандартные и специальные, памятные. Первые из них постоянно допечатываются, находятся в обращении десятилетиями. Например, созданная ещё в 1872 году норвежская «цифра с почтовым рожком» исправно несёт службу и по сие время. Специальные же выпуски выходят по определённым поводам — они посвящаются какому-нибудь событию, юбилею, теме. Первой среди них принято считать марку, выпущенную в год двадцатилетия железной дороги Лима — Кальяо.

…Чиновник продолжал начатое. Время от времени он заправлял в привезённую из Парижа машину новую бумажную ленту. Изготовитель первого выпуска специальных марок отдалённо напоминал кассира в нынешнем магазине, но, конечно, не подозревал об этом. Точно так же, как и о том, что со временем его труд станет предметом долгих споров и даже нападок.

Справедливости ради заметим, что споры эти возникли не скоро, а тогда, когда тронувшийся в путь в 1871 году марочный перуанский локомотив уже сделал своё дело. Был он маломощный, путешествовал исключительно в пределах страны (и то громко сказано — длина железной дороги была всего-то 14 километров ). А повлиял на выпуск знаков почтовой оплаты во всем мире. Клиентам почты примелькались марки с портретами правителей, гербами и эмблемами. При наличии выбора они отдавали предпочтение другим, с более привлекательным и менее привычным изображением. Изготовители марок стали призадумываться над разнообразием сюжетов. А наибольшие возможности в этом направлении сулили как раз специальные выпуски.

К концу прошлого века у памятных марок наряду со сторонниками появились и противники. Самые ярые, по иронии судьбы, оказались как раз там, где была выпущена первая марка — в Англии. В 1895 году они даже объединились в общество по борьбе с памятными, или, как их ещё называют, коммеморативными марками. Результат борьбы всем нам хорошо известен…

Сторонники же новых марок оказались людьми дотошными и решили выяснить — не было ли выпусков, приуроченных к какому-либо событию, до «перуанского паровоза»?

…14 апреля 1865 года. В Вашингтоне царит ликование: несколько дней назад кончилась гражданская война. Негры освобождены от рабства! Потомок первых поселенцев, лесоруб, плотогон и землемер, почтовый служащий, а затем адвокат и избранный уже на второй срок президент страны совершенно счастлив. Когда замолкают пушки, возвышают голос музы. И он, отложив на время государственные заботы, отправляется в вашингтонский театр, не помышляя о том, что вскоре сам окажется главным действующим лицом одной из трагедий в американской истории. Завербованный южанами актёр Джон Уилкс Бутс готовится сыграть свою последнюю роль: заряжено оружие, продуманы подробности покушения. Он чувствует себя героем, карающим государственного преступника, но насчёт реакции публики иллюзий не строит — у здания театра стоит приготовленный для бегства конь.

Пути президента и актёра пересеклись. Бутс сыграл-таки свою роль, причём более гнусную, чем тогда казалось, — он открыл нескончаемую серию покушений на жизнь американских президентов. А в следующем году на свет появилась чёрная пятнадцатицентовая марка с портретом Авраама Линкольна. Когда возникла мода на специальные выпуски, кое-кто поспешил объявить её первой в мире траурной маркой — их тоже относят к памятным. Но выяснилось, что это не так: печать сообщила о том, что марка выйдет, ещё тогда, когда президент был жив и здоров. Художник, выбирая чёрный цвет, и не подозревал о грядущей трагедии…

И всё-таки приоритет в специальных выпусках, по-видимому, принадлежит США. Здесь в 1869 году вышли две марки с репродукциями живописных полотен Д. Вандерлина «Вы садка Колумба» и Д. Трамбалла «Провозглашение независимости». Серия была приурочена к национальному празднику — Дню независимости.

Неоконченная глава

— Итак, вы отказываетесь назвать своё имя?

— Да, мосье. Лучше запишите имя машины. Это «Пежо». Он припаркован на стоянке…

Дежурный полицейский аккуратно записал название улицы, где, по словам неизвестного собеседника, находился автомобиль.

— А что в автомобиле?

— То, что вы уже давно ищете!

Неизвестный явно заторопился — фразу оборвали короткие гудки.

Полицейский хмыкнул. Он и сам был не прочь первым бросить телефонную трубку ещё в начале разговора. Разыскивать «Пежо» по анонимному сигналу на улицах вечернего Марселя только затем, чтобы убедиться, что его багажник пуст, а звонок лишь розыгрыш, — кому охота?

…Но служба порой преподносит и приятные сюрпризы: в автомобиле оказались знаменитые «Игроки в карты» и другие картины французского художника Сезанна, украденные из музея восемь месяцев назад.

Дежурный вновь и вновь рассказывал товарищам про вечерний звонок и каждый раз обязательно добавлял:

— Это марка помогла…

Потеряв надежду найти похищенное, полиция решила запечатлеть «Игроков в карты» на почтовой марке. Она разошлась тиражом более 4 миллионов экземпляров. Воры забеспокоились — сбыть картину внутри страны теперь и думать было нечего, а прятать известный каждому французу шедевр живописи становилось все опаснее…

Во французской, посвящённой живописи, серии 1961 года есть и другие прекрасные марки: «Голубой акт» Матисса, «Почтовый голубь» Жоржа Брака… «Игроки» заняли в альбомах филателистов место подле них. А связанный с этой маркой удивительный случай стал постепенно забываться.

Впрочем, так ли уж он удивителен?

Современные почтовые марки — это весь мир в картинках, с его прошлым, настоящим и будущим. В них звучат эхо минувшей войны и победные фанфары Московской Олимпиады, замерли экзотические рыбы тропиков, распростёрся пейзаж неведомой планеты… Раскрываешь филателистический альбом и сразу видишь, чем «болеет» его хозяин — биологией, хоккеем или театром. А о живописи и говорить не приходится — сотни, тысячи миниатюрных репродукций картин разлетаются по белу свету, поселяясь в коллекциях — художественных галереях.

И всё-таки начало многообразию сегодняшних сюжетов положили скромные старинные стандартные выпуски. Уже самая первая марка некоторым образом связана с темой изобразительного искусства: прототипом для неё послужила выполненная гравером У. Уайоном медаль. Правда, произошло это довольно неожиданно.

Как ни странно, портрет юной королевы Виктории был выбран по соображениям отнюдь не патриотического и не эстетического характера. Английское правительство, убедившись в недюжинных способностях соотечественников обманывать почту, не без оснований опасалось подделок. Как им воспрепятствовать? Самое изящное и, по тогдашним представлениям, надёжное решение предложил один из участников конкурса на создание марки — Бенджамин Чевертон. Он считал, что стоит напечатать на новинке портрет, и фальшивки обречены на провал. «Когда глаз человека привыкнет к восприятию определённого лица, любое отклонение от нормы будет сразу же заметно, — утверждал Чевертон. — В этом случае бросится в глаза изменившееся общее впечатление от портрета, а не различие в шрифте, буквах или орнаменте. Может быть, трудно будет сказать, в чём именно различие между двумя портретами, но оно немедленно будет замечено»[1]. В выборе «определённого лица» ни сам Чевертон, ни члены жюри не сомневались. Конечно же, это должно быть первое лицо империи, чьи черты знакомы публике по многочисленным портретам, медалям, монетам. Так изображение королевы с выбитой в 1837 году медали перекочевало на эскиз, признанный лучшим среди сотен других, представленных на конкурс. Затем эскиз превратился в портрет и, наконец, в гравюру-марку.

«Чёрный пенни» Виктории понравился. Она хотела бы выглядеть так всю жизнь — юной, немного грустной и вместе с тем как бы проницательно вглядывающейся в скрытое за витой рамкой миниатюры великое будущее.

Для английской почты желание королевы было законом. Виктория прожила долго и до последних дней оставалась на марках, вопреки неумолимому времени, восемнадцатилетней. Возможно, взирая на них, старая женщина вспоминала порою свою молодость.

Королева умерла в 1901 году, когда царственная монополия на знаках почтовой оплаты других стран была уже разрушена. Процесс этот был длительным. Сперва появились выпуски с рисунками гербов, эмблем, крупных, бросающихся в глаза цифр, красноречиво свидетельствовавших о стоимости пересылки письма. А в 1851 году на марках Канады «поселился» бобёр. И вспыхнула безобиднейшая в мире охота, положившая начало нынешнему многотысячному «филателистическому зоопарку». Любопытно, что млекопитающие занимают здесь пятое место — вслед за птицами, рыбами, пресмыкающимися и насекомыми.

На марках живут и здравствуют гигантский голубь, окончательно истреблённый в 1684 году, тасманийский волк, на следы которого последний раз удалось наткнуться в 1948 году. Охота с пинцетом и лупой не даёт мехов и мяса, зато прививает нечто гораздо более ценное — уважение и любовь к природе…

1862 год ознаменован первым пейзажем на почтовой марке — видом никарагуанских гор. Но если бы художник мог предположить, какими несчастьями обернётся этот жанр для его родной страны спустя сорок лет, он, возможно, поостерёгся бы стать первооткрывателем. Тогда в конгрессе США решался вопрос: где строить канал, соединяющий Атлантический и Тихий океаны? Одни считали, что он должен пройти сквозь Панамский перешеек, другие — через озера на территории Никарагуа. Никарагуанский вариант имел больше шансов на успех. И — сулил полный крах французскому акционерному обществу, которое однажды уже взялось прорыть канал через перешеек, но, проворовавшись, прекратило работы. Находчивый инженер-француз вспомнил, что два года назад в Никарагуа вышли марки с изображением вулкана Момотомбо с дымящейся шапкой над вершиной. Он разослал их американским конгрессменам. Противники никарагуанского варианта, разумеется, тут же подняли шум — разве можно рисковать и вести канал по стране с огнедышащими горами? Голосование принесло им полную победу. И Панамский канал был построен гам, где мы сейчас его видим на карте, не без помощи обыкновенной марки, сыгравшей, увы, печальную роль в судьбе своей родины…

Каких только тем не касается почтовая графика! Их подсказывает художникам сама жизнь. А она, как известно, не стоит на месте. Вслед за первым в мире советским спутником вышла на орбиту и марка, проложившая дорогу сразу завоевавшей популярность космической теме… Искушённые мастера и поклонники изобразительного искусства заново открыли для себя волшебство детского рисунка — и появились марки, запечатлевшие мир глазами детей. Сначала в Чехословакии в 1958 году, а затем и в других странах.

Что за новые звезды вспыхнут на филателистическом небосклоне завтра, послезавтра? Гадать не приходится: как говорится время покажет. Значит, у этой главы есть продолжение, искать которое надо не на следующей странице, а на почтамтах и в киосках «Союзпечати», среди новинок, пополняющих альбомы коллекционеров.

«Филео» — значит «люблю»

Фараон филателист. Не слыхали про такого? Я тоже. Но заметка под этим названием была опубликована во втором номере журнала «Советский коллекционер» за 1931 год. Приведу её с сокращениями, оставляя факты на совести автора, так как найти подтверждение сказанному в ней мне не удалось. Итак:

«Если верить английскому египтологу Темпельтгаму, начало собирания почтовых марок надо отнести за три тысячелетия до нашей эры и дополнить список всемирно известных филателистов фараоном Цозером Аменоптисом. Он царствовал около 2575 г . до н.э. Тогда в Египте была организована и почта в виде скороходов и верховых обслуживающих разные военные дороги до самой Ливии, а также в Аравии и Абиссинии.

По повелению фараона египетские «почтмейстеры» обязаны были накладывать на корреспонденцию особые штемпеля с обозначением городов отправления.

Темпельтгамом в том самом зале, где покоится мумия фараона, т. е. среди самых ценных сокровищ царя, найдено полное собрание египетских почтовых знаков того времени в количестве 186. Каждый штемпель наложен на особое письмо, главным образом, синей, а иногда красной краской, и каждый папирус заключён в медный цилиндр с герметической крышкой. В 1919 году эта «филателистическая коллекция» была пере везена в Британский музей. Все штемпеля изумительно сохранились, несмотря на пятитысячелетний возраст».

Так вот оказывается, как давно мог возникнуть самый популярный сейчас вид коллекционирования! А может, он появился в древней Ассирии?

Царь, вельможи, их родственники обмениваюсь между собой тяжеловесными посланиями на покрытых клинописью глиняных табличках. Для защиты от любопытного глаза их заключали в оболочки, сделанные также из глины, и обжигали на огне. Но ведь в пути конверты могли подменить! И для пущей безопасности некоторые из них запечатывали личными, с именами владельцев, печатями: по сырой ещё глине прокатывали надетый на палочку цилиндр из оникса или яшмы, с соответствующей надписью, мифологическим изображением. Почему бы не предположить, что кто то попробовал собирать глиняные черепки оболочек с оттисками печатей, хотя бы для того, чтобы похвастать перед друзьями своими связями с людьми значительными, могущественными? Такой собиратель тоже оказался бы теперь зачисленным в ряды филателистов…

У любой вещи, явления есть родословное дерево, и отыскать на нём корень поглубже всегда приятно. Правда, потом иногда выясняется, что корень ложный или совсем от другого дерева. Что же касается филателии, то можно решительно утверждать, возникла она после начала выпуска почтовых марок и до того, как появился сам этот термин. Его образовал из двух греческих слов «филео» (люблю) и «ателейя» (освобождение от платы) французский коллекционер Жорж Эрпен и предложил вниманию публики в напечатанной в 1864 году журнальной статье.

Статья называлась «Крестины». Чем же они были вызваны? Ведь веками существуют, например, коллекционеры картин и в особом названии не нуждаются.

Однако причины, оказывается были, и достаточно веские. Прежние названия — темброфилия и тембрология (любовь к маркам, наука о них) — не привились, зато прилипли иронические — тембромания, маркомания, — придуманные людьми, видевшими в коллекционировании марок пустую детскую или же старческую забаву. Между тем этот вид увлечения уже завоевал и популярность и авторитет. С обидной кличкой пора было кончать, и она постепенно уступила место новому термину.

Сейчас когда обиды далеко позади, можно признать, что ехидное прозвище было поначалу не безосновательным. Новые знаки почтовой оплаты, неожиданно ставшие фаворитами публики, пробудили в определённой её части страсть к собирательству. Такие люди стремились скопить марок побольше, каких именно — неважно, но предпочтительно гашёных — использованные, они уже ничего не стоили. Вопрос о том как распорядиться желанной добычей затруднений не вызывал. Она казалась особенно эффектной как украшение. Чего — неважно: интерьера, предметов домашнего обихода. Лишь бы привлекательные «маленькие картинки» были на виду, бросались в глаза. «Ищу почтовые марки» — так было озаглавлено объявление, помещённое в одном из номеров «Таймс» осенью 1841 года. В нём говорилось: «Молодой человек, который желал бы оклеить свою спальню гашёными почтовыми марками, уже собрал с помощью своих любезных друзей более 16000 штук; однако ввиду того, что этого количества недостаточно, он просит сочувствующих лиц присылать марки и тем самым способствовать осуществлению его идеи».

Трудно сказать, удалось ли молодому человеку выполнить затеянное. Но последователи у него нашлись. Десять лет спустя торговец Т. Смит из города Бирмингем сообщил в другой лондонской газете, что стены его книжного магазина декорированы 800000 почтовых марок различных рисунков и признаны самыми современными стенами в Англии. Знаками почтовой оплаты оклеивали сундуки и абажуры, шкафы и экраны для каминов. Марки глядели на гостей с настенных декоративных тарелок. Встряхнув сигару над пепельницей, вы неожиданно замечали, что пепел падал на помещённую под стеклянным дном марку. Женщины остались верны себе и разили сердца мужчин сюрпризами иного рода: марки перекочевали на шляпки и платья.

Сохранись марочные обои в спальне «молодого человека», они сейчас стоили бы куда дороже всего дома, замечает автор одной из книг по истории почты и филателии. Он прав. Но старинные и редкие марки сберегли для нас все же не декораторы-любители, а коллекционеры, чья страстность сочетается со склонностью к систематизации и исследовательской жилкой.

Поначалу марколюбы (так и теперь называют филателистов в Болгарии) пополняли свои собрания, только обмениваясь, как бы подчёркивая тем самым спортивный дух увлечения. Продавать марки для коллекций начал в 1852 году бельгиец Жан Батист Моэнс — он был и увлечённым коллекционером, и не забывавшим о собственной выгоде книготорговцем.

…В 1956 году в Лондоне открылась филателистическая выставка, приуроченная к столетнему юбилею фирмы Стенли Гиббонса. У дверей посетителей встречали два, изваянных скульптором, по-старинному одетых, моряка с мешком: они вытряхивали оттуда множество каких-то маленьких треугольничков.

Фирма Гиббонса — солидное капиталистическое предприятие, одно из крупнейших в мире филателии. Её основатель, Эдуард Стенли Гиббонс, помогал своему отцу торговать в аптеке. Прямо в ней он начал продавать марки — просто так, для души. Однажды сюда заглянули два моряка. Купить лекарство им было не на что, разве молодой хозяин согласится взять вместо денег вот эти «треугольники мыса»…

Молодой аптекарь с интересом рассматривал марки мыса Доброй Надежды. Их необычная для того времени треугольная форма предвещала спрос, а оптимистичное название британской колонии как бы вселяло веру в успех. И Стенли решился принять вместо денег заморские маленькие картинки. У моряков их оказалось много. Тогда он купил все — за пять фунтов. Сделка принесла тысячу процентов прибыли. И это определило дальнейшею судьбу Гиббонса — после смерти отца он перебрался из Плимута в Лондон и имел дело с лекарствами, лишь когда того требовало его здоровье.

Трудно сказать, что в этом семейном предании от действительности, что от рекламы. Но характерна одна деталь: у Гиббонса, так же как и у Моэнса, увлечение очень скоро стало бизнесом. Такова была участь многих, не устоявших против бацилл филателии предпринимателей.

Вандал против коллекционеров

Итак, одни увлекались марками бескорыстно, другие — наоборот. Но и те и другие поначалу умели обращаться с предметом увлечения одинаково плохо.

До второй половины шестидесятых годов прошлого века сохранностью марок часто пренебрегали. Использованные знаки почтовой оплаты отрывали от конвертов как попало — образующиеся при этом тонкие места в расчёт не принимались, так же, как и потеря зубцов; поля потом обрезали вплотную к изображению, чтобы «зазубрины» не портили вида. В некоторых лавках «маленькие картинки» выставляли на продажу нанизанными на нитку, проволоку, спицу или острые штифты — для наглядности. Один из бродвейских торговцев сбывал коллекционные монеты, красовавшиеся на развешанных на парковой ограде досках. Затем он расширил ассортимент за счёт марок, которые приколотил рядом самыми обыкновенными гвоздями. И всё равно покупатели находились!

Альбомы для коллекций выпускались уже с 1862 года. Но способы крепления марок в них были не менее варварскими, чем бродвейские гвозди. Марки приклеивали к листам наглухо. Иногда желанный экспонат покрывали слоем декстрина и сверху — для пущей прочности. Разумеется, о том, чтобы извлечь замурованную марку, не могло быть и речи: переместить её на другое место оказывалось невероятно сложным делом.

И тогда были изобретены наклейки. Привились они не сразу. В 1869 году один из английских филателистических журналов опубликовал инструкцию по пользованию ими, а другой вышел в свет с необычным приложением: к странице каждого экземпляра с помощью наклейки была прикреплена настоящая марка. И тем не менее, например, российский император Александр III предпочитал связывать знаки почтовой оплаты пачками и держать в коробочках, помещавшихся в ящиках письменного стола. Не потому ли, что наклейки начали широко распространяться лишь гораздо позже — в восьмидесятых годах?

Но до этого пока далеко. А рассказанного вполне достаточно, чтобы убедиться: собирательство уступило место осмысленному, совершенствующемуся процессу. Именно в шестидесятые годы филателисты получили признание в пёстром мире коллекционеров. У них появились свои общества, пресса и справочная литература. Не хватало, пожалуй, только выставок. Первая была организована в Дрездене врачом-гомеопатом Альфредом Мошкау в 1870 году. Здесь демонстрировалась единственная (его же) коллекция, насчитывавшая 6000 марок. Цифра по тем временам весьма внушительная. Но можно считать, что ещё раньше, в начале десятилетия, которому тут заслуженно отведено столько места, уже существовала своеобразная выставка фальшивых марок. Она возникла по прихоти Д. Палмера, одного из первых лондонских торговцев маленькими картинками. Его вулканическому характеру в сочетании с живописными усами и бородой мог бы позавидовать опереточный злодей. На самом же деле он был человеком честным и объявил энергичную войну мошенникам, пытавшимся подделывать марки. Каждый попавшийся ему на глаза фальшивый экземпляр незамедлительно приклеивался на стены конторы — посетителям на обозрение и поучение. Говорят, что Палмер был слишком придирчив, самоуверен, поэтому в калейдоскопе пригвождённых к «позорному столбу» фальшивок встречались и подлинные марки. Но как бы то ни было, познакомиться с необычной выставкой приходили многие — и ради любопытства, и чтобы впредь меньше попадаться на удочку мошенникам…

Только, пожалуйста, не думайте, что путь филателии в чрезвычайно важные для её становления шестидесятые годы был усыпан одними победами и открытиями. Случались и неудачи, находились и враги, да какие! Один из них в 1864 году (том самом, в котором Жорж Эрпен предложил слово «филателия») опубликовал следующую, достойную внимания мысль: «Пока мы с уверенностью не будем знать необходимость и истинную цель, с которой ищут и собирают гашёные почтовые марки, до тех пор будет основание считать, что это делается с противозаконной целью». Несколько ранее тот же человек публично призывал, опять ввиду логической необъяснимости увлечения, просто-напросто уничтожать гашёные марки — ненужные вещи.

Пора открыть читателю, кто же был этот гений неведения и демон уничтожения. Оба выступления принадлежали Вандалу — да-да, такова была фамилия генерального директора французской почты.

Классический сюжет

Немножко воображения — и мы с вами опять в Лондоне, в гостях у заядлого филателиста. Пока хозяин готовится продемонстрировать нам своё сокровище, гид доверительно сообщает:

— О, у него отличная коллекция! Сами сейчас убедитесь.

На столе появляются альбомы. Осторожно переворачиваем их страницы и везде встречаем одну и ту же марку — однопенсовую темно-розовую выпуска 1858—1864 годов. Полчища юных темно розовых королев, которым нет никакого дела до нас, привычно и чуть загадочно смотрят куда-то вдаль.

Королевы схожи как две капли воды, а вот марки, как мы вскоре замечаем, отличаются друг от друга. По углам на каждой из них стоят латинские буквы в различных комбинациях. Гостеприимный хозяин вручает нам лупу и предлагает повнимательнее взглянуть на рамки. Мы видим, что местами орнамент прерывается, чтобы уступить место цифрам — от 1 до 220. Это номера пластин, с которых печатались экземпляры.

— Сколько же всего разновидностей у этой марки? — невольно вырывается у одного из нас.

— 28 992, — охотно отвечает владелец коллекции и, довольный произведённым эффектом, продолжает: — Поверьте, собрать их все очень нелегко. Одних разновидностей больше, других — намного меньше. Марки с разных пластин ценятся неодинаково, иногда в десятки тысяч раз дороже!

Перед нами одна из так называемых специализированных коллекций. В их основе лежит хронологический принцип систематизации в сочетании со стремлением представить все существующие разновидности.

Первые филателисты действовали с мировым размахом. И неудивительно: ведь, например, с 1840 по 1860 год было выпущено всего 913 марок. По мере того как число их увеличивалось, пришлось ограничиться несколькими странами, затем — одной. Появились специализированные и исследовательские коллекции, охватывающие определённые отрезки времени, и даже отдельные выпуски.

Несмотря на то что о филателии писали, как о модном поветрии, которому одинаково подвержены дети бедняков, седовласые миллионеры и коронованные особы, она привлекала, по сравнению с нынешним временем, очень немногих коллекционеров. Например, первое заседание Московского общества собирателей почтовых марок, состоявшееся в сентябре 1883 года, собрало лишь двадцать человек. И тон в филателии задавали, конечно, не бедняки. Говорят, что член английского парламента Томас К. Тэплинг владел второй по богатству коллекцией в мире. Третьей — сын ювелира, петербуржец Фредерик Брейтфус. Первая же принадлежала знаменитому и непревзойдённому Филиппу ля Ренотьеру де Феррари.

Итальянец по рождению, парижанин по месту жительства, он происходил из потомственной банкирской семьи. Марками Филипп увлёкся в детстве. Мать, герцогиня Галлиера, охотно водила сына к торговцам филателистическим товаром и приобретала всё, что его интересовало. Она могла не экономить: треть из полученного впоследствии Филиппом Феррари родительского наследства в 300 миллионов крон составляли деньги герцогини.

Коллекция банкирского сына неустанно пополняется. И вот у него уже есть постоянный поставщик, со временем он становится её смотрителем. Марки хранятся в двух комнатах дома, где живёт Феррари. Им было бы тесно в альбомах, поэтому, прикреплённые в два ряда к плотным бумажным листам гашёные и, отдельно, негашёные, миниатюры располагаются в гнёздах, на которые разделены полки многочисленных шкафов, опоясывающих стены. Каждый лист упакован в два бумажных конверта, у него — свои шкаф, а в нём своя полка и своё место в гнезде. На самых верхних полках помещались дубликаты.

Финансист уживался в Феррари со знающим, увлечённым филателистом. Содержимое верхних полок не предназначалось для продажи, только обмен. В поисках недостающих экземпляров Феррари часто выезжал за границу, охотно знакомился с крупными и мелкими марочными торговцами, поддерживал связь с опытными филателистами. (Некоторые из них получили постоянный доступ к его коллекции). Никогда не упускал возможности пополнить и освежить запас знаний. Всё это вкупе со свойственной выдающимся коллекционерам тонко развитой интуицией сделало его непревзойдённым специалистом.

Однако известный финансист боялся известности филателиста. Публиковал он свои интересные и глубокие наблюдения чрезвычайно редко. Избегал всяческой рекламы и предпочитал оставаться для читателей таинственным «мосье Ф. из Парижа» или же просто «обладателем парижской коллекции». Кроме нескольких избранных филателистов, в заветных комнатах бывали единичные друзья.

В конце концов финансист подвёл коллекционера. Феррари проникся германофильскими настроениями и незадолго до первой мировой войны в пятый раз сменил гражданство, стал подданным кайзера. С первыми же залпами пришлось перебраться из Парижа в оставшуюся нейтральной Швейцарию. Кое-что из марок удалось забрать с собой, но большая часть их осталась во Франции, в австрийском посольстве.

Феррари умер, так и не дождавшись конца войны. Его завещание было оглашено уже в мирные дни. Коллекцию предстояло передать Берлинскому почтовому музею. Но радость работников музея была преждевременной: уязвлённое французское правительство решило продать собрание, а выручку включить в сумму выплачиваемых побеждённой Германией репараций. 14 аукционов с 1921 по 1925 год принесли около 30 000 000 франков, что составляло 402 965 фунтов стерлингов или 1 632 524 доллара. Такая выручка потрясала воображение, о ней взахлёб писали газеты всего мира, переводя сумму из одной валюты в другую. Спустя несколько лет наследники Феррари продали и те марки, что оказались в Швейцарии. Уникальная коллекция перестала существовать, растворилась в мировом филателистическом океане.

Коллекцию Феррари называют баснословной, пишут, что подобной не было ни у одного из его предшественников и уже наверняка ни у кого не будет. Действительно, она была почти полной, славилась обилием разновидностей и ферраритетов. Прежде чем искать объяснение этому слову в справочнике, давайте снова вернёмся в Лондон, на сей раз — начала нашего столетия. Куда именно, нам подскажет кажущееся теперь фантастическим объявление: «Продажа всех видов факсимиле, поддельных надпечаток и гербовых марок. Лондон, Каллам-стрит, 1. Фальшивки любой категории поставляются по первому требованию».

Итак, наш путь лежит на Каллам-стрит, 1, в лавку, где обосновалась широко известная в то время среди филателистов «лондонская шайка» в составе Альфреда Бэнджамина, Джумана Сарпи и Джорджа Джеффриса. Чем они занимаются, мы знаем… Но постойте, кажется, нас опередили! Кто этот строгий усатый господин? Филипп ля Ренотьер де Феррари?! Вот он берётся за ручку двери… Не будем ему мешать. То, что произойдёт дальше, уже описано английским филателистическим журналистом Фредериком Джоном Мельвилем.

Феррари (входит). Доброе утро, господин Сарпи! Есть у вас что-нибудь для меня?

Сарпи (в раздумье). Думаю, что есть. Перевёрнутая надпечатка на марке Стрэйтс-Сеттльментс. (Замолкает, затем говорит громче.) Послушайте, Бэн, есть у нас перевёрнутая надпечатка из Стрэйтс? Господин Феррари хочет взглянуть на неё.

Бэнджамин (из-за перегородки). Кажется, есть, Сарп. Сейчас проверю.

Через несколько минут он передаёт марку Сарпи. Тот показывает её Феррари который берет марку.

Феррари . Нет ли у вас марки с двойной надпечаткой, одна из которых перевёрнута?

Бэнджамин. (за перегородкой). Была где-то. Да где же она?

Небольшая пауза во время которой Бэнджамин изготавливает нужную марку.

А теперь заглянем в справочник Ферраритеты, прочтём мы там, — это фальшивки, подделки и преднамеренно изготовленные макулатурные экземпляры с применением подлинных оригинальных клише и материалов. Они появились на свет около 1900 года, когда стало известно, что Феррари расходует значительные суммы на приобретение разновидностей марок.

Но как же случилось, что «король филателистов», владевший «редким даром распознавания раритетов», так легко попадался на удочку мошенникам? Считают, что он делал это сознательно, поддерживая фальсификаторов по «филантропическим» соображениям.

Странная благотворительность! Быть может, она объясняется тем, что коллекция Феррари во многом уже исчерпала возможности классической филателии? Или же Филипп ля Ренотьер, обладавший чувством юмора, поощрял создание названных его именем фальшивок, усматривая в этом своеобразную пародию на чрезмерное увлечение разновидностями, которому и сам был подвержен? Во всяком случае, невероятную историю с ферраритетами можно рассматривать как один из предвестников грядущих веяний, основательно потеснивших всю классическую филателию.

У каждого свой конёк

Коллекционер пробежал глазами газетное объявление, и сердце замерло. Он прочёл ещё раз, вникая в смысл каждого слова. Все правильно: в предназначенной к продаже коллекции старых марок была знаменитая «красная саксонская тройка». Его охватило предчувствие близкой удачи и — тревога за этой редкой маркой в Германии охотятся многие, конкуренция будет острой.

Однако надежды не оправдались. Случилось то, о чём коллекционер и думать не хотел: «саксонская тройка» оказалась фальшивкой, притом довольно грубой. Повышенный интерес к «изюминке» аукциона сменился всеобщим разочарованием. Особого желания купить заурядную коллекцию никто не выказывал, и по всему выходило, что ей суждено быть проданной за сумму, возможно, ниже той, что она заслуживает.

Коллекционер, с которого мы начали рассказ, огорчился не меньше, а может, и больше других. Но он был человеком практичным и, чтобы не жалеть о зря потраченном времени, приобрёл коллекцию по сходной цене. Вернувшись домой, он ещё раз тщательно осмотрел альбом. Как и водилось у старинных филателистов, марки были приклеены к страницам намертво — аккуратнейшим образом, стройными рядами. Коллекционер покачал головой, представив, сколько терпения вложил создатель альбома в пагубное для марок дело, и немедля принялся за их спасение. Марки предстояло вырезать из страниц и освободить от остатков бумаги и клея в тёплой воде, или, как говорят филателисты, водяной бане. У фальшивой «саксонской тройки» ножницы приостановились, но только на миг. «Сохраню и подделку, хотя бы на память о пережитых волнениях, — решил коллекционер. — Или обменяю, ведь есть люди, которые собирают именно такие вещи».

Фальшивка легла на стол рядом с другими марками, а затем очутилась в воде. Через несколько минут бумага с оборотной стороны экземпляров стала отслаиваться. И вдруг коллекционер увидел, как из-под фальшивой марки выглядывает ещё одна «саксонская тройка»! Предчувствие удачи вспыхнуло в нём с новой силой. Но он не позволил себе ни единого торопливого движения. Осторожно извлёк марку пинцетом, положил на промокательную бумагу, вооружился лупой. Сомнения отпали — это была самая настоящая «красная саксонская тройка». Упрятанная прежде от завистливых глаз под своим поддельным двойником, она, не в пример другим экземплярам коллекции, оказалась в преотличнейшем состоянии.

…Эта история приключилась в 1930 году, через 80 лет после выпуска «красной саксонской тройки». Для её создателей она прозвучала бы как нечто совершенно невероятное. Вряд ли они усомнились бы, что, отпечатанная в немалом по тем временам количестве — пятьсот тысяч экземпляров, марка станет широко известной. Но откуда столь необыкновенная популярность у заурядного с виду знака почтовой оплаты? И почему его причислили к редкостям при таком-то тираже?

Подход к выпуску первой марки в королевстве Саксония был сугубо деловой, прозаический. Номинал 3 пфеннига предопределила стоимость пересылки бандеролей и печатных изданий, для оплаты которой и затеяли выпуск. Выбор сюжета рисунка затруднений не вызывал: сумма почтового сбора — вот что должно прежде всего бросаться в глаза каждому. Но такие марки с крупными, словно на монетах, цифрами в центре уже были в ходу в некоторых старонемецких государствах. Художник, не мудрствуя лукаво, взял баварскую однопфенниговую марку, нарисовал вместо единицы другую цифру, поменял название государства, и пошла гулять по свету «красная саксонская тройка».

Отправители и почтальоны обращались с будущей знаменитостью без церемоний — при распечатывании бандеролей «саксонские тройки» безжалостно рвали, что незаметно прокладывало им путь к грядущей славе. А тут ещё поступило распоряжение ликвидировать оставшиеся нераскупленными 37 тысяч экземпляров, и они были уничтожены с истинно немецкой пунктуальностью… Короче говоря, до нашего времени дошло лишь 4—5 тысяч «саксонских троек».

У Феррари был целый лист из двадцати негашёных «саксонских троек». Случайно найденный на чердаке приклеенным к деревянной балке и кое-как отделённый от неё, он, прежде чем оказаться в собрании миллионера, был дважды перепродан, отреставрирован и, сохранившийся до сих пор, считается уникальным. Остальные же современники Феррари надеялись, в случае удачи, заполучить гашёный экземпляр.

Надежды с каждым годом становились более зыбкими, а полнота коллекций, о которой пеклись приверженцы классической филателии, — недостижимой. И не только потому, что многие марки перешли в разряд редких, малодоступных. Уж очень резко возросло число знаков почтовой оплаты. Через десять лет после выпуска «чёрного пенни» их насчитывалось несколько десятков, а в 1921 году — десятки тысяч. Причём это количество не учитывает разновидностей, которых, например, у одного «чёрного пенни» 2640.

Но было ещё обстоятельство, сыгравшее в судьбе филателии не последнюю роль. Стремление собрать всё, что описано в каталоге, и разместить в альбомах по хронологическому принципу заранее предопределяло содержание коллекций. Заданность сковывала фантазию, не позволяла проявиться личным пристрастиям филателистов. Трудно поверить: то, что особенно привлекает нас сейчас — сам рисунок, содержание почтовых марок, — считалось делом второстепенным и при составлении хронологических коллекций не учитывалось. Так продолжалось до середины двадцатых годов, пока не сказали веское слово… дети. Это были школьники из уральского города. Своё обращение они назвали в духе того времени: «Платформа Златоустовского кружка юных филателистов». Школьники ратовали за то, что сейчас называют тематическим коллекционированием. Характер коллекции стал определяться содержанием марок. Скрупулёзное следование каталогу уступило место умению найти и раскрыть тему. Погоня за редкостями и количеством отодвинулась на второй план: столь желанная прежде полнота собрания может нарушить стройность замысла.

Изменилось и понятие редкости. Редкой маркой здесь считают уже не более дорогую, а ту, которую труднее найти, что не всегда совпадает. Поиск стал ещё спортивнее и азартнее, филателисты обрели то, чего им так долго не хватало, — возможность самовыражения, творчества, импровизации.

В тематической коллекции могут соседствовать знаки почтовой оплаты, созданные в разное время, в разных странах мира. Случается, иное, с детства знакомое изображение предстанет в новом свете, заставит учащённо забиться сердце. Например, марка из серии «Спасение челюскинцев» с портретом лётчика Николая Каманина — желанный экземпляр для тех, кто увлекается историей авиации, покорения Севера. И вдруг неожиданная встреча с нею в коллекции, посвящённой космосу. Ну конечно же, ведь спустя многие годы знаменитый лётчик стал наставником первых советских космонавтов!

Произошло чудо, которое и не снилось узкому кругу старинных поклонников почтовой марки. Филателия стала по-настоящему массовым увлечением, самым распространённым и доступным видом коллекционирования. Её творческая основа побудила к активному участию в выставках. Новоявленной чемпионке мира увлечений показалось тесно на страницах домашних альбомов, и она сделала решительный шаг навстречу публике. Камерное звучание сменилось мощной симфонией, рассчитанной на широкую аудиторию.

Но можно ли считать, что тематическая филателия победила классическую? Конечно, нельзя. Так, не вытеснил автомобили самолёт — каждому своё место. Больше того, в долгом и азартном соперничестве обеих сторон, как принято писать в спортивных газетных отчётах, победила дружба. Под влиянием «классики» были разработаны строгие требования к тематическим коллекциям. Преобладание «тематики» приучило больше, чем прежде, вникать в содержание марок в хронологических коллекциях. «Филателия, — сказал однажды поэт Николай Рыленков, — не только один из самых массовых, доступных буквально каждому видов собирательства, но и одно из самых благородных, самых бескорыстных человеческих увлечений, увлечений для души. Всякое собирательство воспитывает волю к непрекращающимся поискам, но не всякое так раздвигает горизонты, так обогащает в познании мира, так укрепляет дружеские связи между людьми различных стран, как филателия. В ней, как небо в капле росы, отражается вся жизнь современного человечества с его историческими связями и новыми устремлениями. Филателия запечатляет самый дух времени и обязывает увлёкшегося ею „быть с веком наравне“. Однако вы сейчас убедитесь — цветы зла могут расцвести даже на почве благородных и бескорыстных человеческих увлечений. Пример тому — самая знаменитая марка.

Знаменитая узница

Ох уж эти женщины!

— Знаешь, милый, плюшевая королева опять явилась на бал с дрянной бумажонкой на шее.

— Ты хочешь сказать, что миссис Хинд надела медальон со знаменитой «Британской Гвианой»?

— Уж не знаю, как эта марка называется, только говорят, будто такими в прошлом веке вместо обоев стены оклеивали.

— Не такими. Эта — одна-единственная. Хинд за неё триста тысяч франков выложил да ещё налог. В общем, тридцать тысяч долларов по курсу…

— …за клочок замусоленной бумаги.

— Тогда уж добавь — самой дорогой бумаги в мире. В «клочке» четыре квадратных сантиметра. Значит, каждый из них стоит семь с половиной тысяч долларов. Дороже бриллиантов!

— Хочешь сказать: дороже бриллиантов, что ты подарил мне к годовщине нашей свадьбы? Артур Хинд помешан на марках, однако он выше ценит свою жену…

И правда, марка, с которой, как рассказывали, капризная супруга американского короля плюша хаживала на балы, изяществом не отличалась: шероховатый, поистертый по краям карминово-красный бумажный прямоугольник с обрезанными углами. Грубоватый чёрный рисунок обезображен пришедшимся почти на самую середину штемпелем да ещё чернильным автографом. И тем не менее миссис Хинд охотно щеголяла медальоном: «бумажный бриллиант» неизменно привлекал внимание — не красотой, конечно, а своей необычностью, романтическим происхождением и ценой, из которой она, разумеется, секрета не делала.

«Британская Гвиана», действительно, очень знаменита, а её причудливая, и в общем-то печальная, история поучительна.

Филателистическое «сокровище» появилось в 1856 году в столице теперь уже не существующей колонии Британская Гвиана. Почтмейстер Дальтон не получил вовремя партию марок, заказанную в Лондоне, а местные запасы были на исходе. Но не закрывать же из-за этого почту! И Дальтон распорядился изготовить местные марки. Типография в Джоржтауне, благодарение богу, имелась — печатала «Официальную газету», — почему бы ей не справиться и с малюсенькой маркой?

Типографщики справились. Они не стали даже заказывать специальный рисунок, а взяли заставку газетной рубрики, набрали текст: «Британская Гвиана, почта, один цент», расположили его вокруг клише заставки, заключили в четырехугольную рамку, оттиснули на бумаге — и марка готова. Её сверстали и отпечатали точно так же, как и газету. Однако заставка с трехмачтовой шхуной и девизом колонии, который переводится с латинского как «Даём и берём взаимно», выглядела на миниатюре не столь эффектно, как на большом листе. Словом, марка получилась простоватой и грубоватой. Это впечатление усиливают проставленные от руки, выцветшие буквы Э. Д. У. — инициалы почтового клерка. Он вписал их, согласно инструкции, приняв корреспонденцию и погасив марку — единственный сохранившийся до нашего времени экземпляр.

Когда, наконец, прибыли марки с берегов Темзы, местный одноцентовый выпуск стал не нужен, и о его существовании просто забыли.

В 1872 году тринадцатилетний джоржтаунский школьник Вернон Воган, копаясь в старых письмах, обнаружил одно с незнакомой маркой, и она перекочевала в альбом. Но, словно на беду, вскоре в магазине братьев Смит появились яркие, экзотические знаки почтовой оплаты. Охваченный приступом филателистической лихорадки, Воган купил их столько, на сколько хватило денег, и стал прикидывать, нельзя ли достать ещё, продав что-нибудь из собственной коллекции. Подходящий покупатель был на примете: достаточно известный местный коллекционер, сосед Вернона — Нейл Р. Маккинон. И здесь Воган вспомнил о своей находке, плохая сохранность которой его очень беспокоила. «Не может быть, чтобы в семейной переписке не нашлось другого экземпляра, получше», — опрометчиво подумал мальчик и отправился к Маккинону.

Взрослый коллекционер никогда не видел такой марки и тоже был смущён её изрядно подпорченной внешностью. Разумеется, надо бы выручить юного коллегу по увлечению, но тот должен понимать, что он, Нейл Р. Маккинон, совершая подобную покупку, сильно рискует, и только присущее ему, Нейлу Р. Маккинону, чувство благородства заставляет его… В общем, шесть шиллингов, и ни пенса больше, — всё, что удалось получить Вогану за будущую «суперзвезду». Вышеозначенная сумма незамедлительно перекочевала в кассу братьев Смит.

Через несколько лет коллекцию Маккинона приобрёл ливерпульский торговец марками Томас Ридпат. Он первый смекнул, что одноцентовый гвианский бумажный кораблик — вещь уникальная. И нашёл для неё уникального покупателя — уже знакомого нам Феррари. Тот заплатил Ридпату за «кораблик» 150 фунтов стерлингов — на 30 фунтов больше, чем выручил Маккинон за всю свою коллекцию. Марка Британской Гвианы взлетела на гребень моды, филателисты переворошили груды старых писем — их настойчивости позавидовал бы самый дотошный детектив. Но второго одноцентового «кораблика» разыскать не удалось. «Может, и тот, что есть, не настоящий», — предположили разочарованные скептики. Но опровергнуть их рассуждения помогли рукописные инициалы Э. Д. У. Они встречались и на других гвианских марках и, как выяснилось, принадлежали почтовому клерку Э. Д. Уайту. Подлинность же подписи сомнений не вызывала.

Марка прославилась и при распродаже коллекции Феррари стала гвоздём проходившего 6 апреля 1922 года аукциона.

Вокруг «Британской Гвианы» развернулась ожесточённая борьба, завершившаяся битвой трех королей — английского Георга V, эльзасского табачного короля Мориса Бурруса и американского короля плюша Артура Хинда. Двое из них предпочитали действовать через посредников. Первым сдался представитель британской короны. (Правда, ходил слух, будто на аукцион заглянул сам Георг V и по цвету марки решил, что она фальшивая. Но может, и этот слух был оружием в схватке конкурентов?) За ним отступил эльзасец. Артур Хинд выложил, включая налог, тридцать тысяч долларов. Будучи из породы эксцентричных миллионеров, он, что называется, не отходя от кассы, сделал широкий жест — предложил марку в подарок побеждённому им Георгу V. Король королевский подарок не принял, и «Британская Гвиана» очутилась в США.

Иногда доводится читать, что она пересекла океан, сопровождаемая вооружёнными до зубов сыщиками, а потом поселилась в бронированном сейфе под круглосуточной охраной. Поначалу, возможно, это было просто легендой, число которых с годами увеличивалось. Во всяком случае, Артур Хинд охотно демонстрировал своё приобретение на филателистических выставках в Америке и Европе. И марка отправлялась в дорогу не в сопровождении сыщиков, а одна-одинёшенька, заказным письмом. В результате, когда Хинд умер, она словно в воду канула. Длительные и тщательные поиски ни к чему не привели. Наследники и филателисты строили всевозможные гипотезы, уже теряли надежду на успех. Но не миссис Хинд, которая тем временем доказывала в суде, что, согласно завещанию, «Британская Гвиана» не может быть продана вместе с остальной коллекцией покойного мужа.

«Марка моя, — утверждает готовящаяся вновь сменить фамилию вдова. — Артур мне её подарил».

Процесс миссис Хинд выигрывает. Но поискам, кажется, не будет конца, пока кто-то не догадывается заглянуть в один из конвертов с корреспонденцией, позыбытых за всей этой суматохой на письменном столе покойного. Из конверта выпархивает присланный хозяину после очередной выставки бумажный «кораблик».

Переменив фамилию на Скала, бывшая миссис Хинд решает расстаться с филателистическим уникумом. «Британская Гвиана» снова пересекает океан в обратном направлении, теперь уже будучи надёжно застрахованной. Однако европейские коллекционеры не решаются выложить сумму, которая удовлетворила бы владелицу. И марка переходит в другие руки только в 1940 году за 42 тысячи долларов. Имя очередного обладателя тридцать лет остаётся загадкой для всех — таково его желание, оговорённое при покупке условие. Пока редчайшая из редких принадлежит Фредерику Т. Смоллу, никто не должен знать об этом. Его тщеславие молчит, он вообще не филателист, а живущий в Америке австралийский миллионер-скотовладелец. На марки Смолл смотрит как на акции, которые, в отличие от настоящих, никогда не падают в цене. Как и подобает ценным бумагам, «Британская Гвиана» отныне действительно хранится в сейфе одной из Нью-Йоркских фирм.

В 1970 году марка перекочёвывает от Смолла к восьми пенсильванским предпринимателям. Новая цена «кораблика» — 280 тысяч долларов. И заплачены они, конечно, не за право любоваться редкой маркой. Спустя десять лет глава пенсильванского синдиката Ирвин Вейнберг во всеуслышание заявит: «В своё время мы купили её, страхуясь от инфляции. Каковы же темпы роста инфляции, наглядно показал сегодняшний аукцион».

Эти слова сказаны в 1980 году, когда «Британская Гвиана» была в очередной раз перепродана за фантастическую сумму в 850 тысяч долларов. Для сделки потребовалась всего одна минута — столько времени длился, быть может, самый короткий в мире аукцион.

Если речь идёт о деньгах, зарубежные журналисты не прочь ослепить читателя радугой цифр и различных сопоставлений. Они, разумеется, не упустили случая скрупулёзно проследить, как же поднималась на финансовый пьедестал «Британская Гвиана». Напомним, её первоначальная, номинальная стоимость — один цент. Воган продал марку по курсу того времени за полтора доллара, Маккинон — за 530 долларов вместе со всей своей коллекцией. Феррари заплатил за марку 670 долларов. Дальше счёт идёт на десятки и сотни тысяч: Хинд — 30 тысяч, Смолл — 42 тысячи, Ирвин Вейнберг — 280 тысяч и, наконец, 850 тысяч долларов. Получается, что сейчас квадратный сантиметр миниатюры стоит уже 212 500 долларов; цена экземпляра превышает номинальную в 85 миллионов раз!

Конечно, «Британская Гвиана» — уникальный знак почтовой оплаты. Но можно ли его назвать самым редким? Нет. Известно несколько уникальных марок. И всё-таки ни одна из них не получила столь широкой известности и даже сколько-нибудь не приблизилась по цене. Почему?

Нашедший и нелепо потерявший героиню нашего повествования Вернон Воган увлекался филателией всю жизнь. Но больше ему так сказочно не везло, и коллекцию он оставил скромную. Когда миссис Хинд доказывала свои права в суде, семидесятипятилетний Воган выступил с воспоминаниями в одной из лондонских газет. Он поведал историю находки, между прочим заметив, что если бы «Британская Гвиана» по-прежнему находилась в его альбоме, она бы столько не стоила. Причину непомерной дороговизны старый филателист видел в прихотливом соперничестве коллекционеров-миллионеров, разжигаемом финансовыми интересами торговцев марками. «Люди спрашивают меня, каково моё настроение, — размышлял на страницах газеты Воган. — Но я теперь совсем не думаю об этом деле и не испытываю поэтому никакого разочарования и никакой печали. К чему это?»

То, что произошло с «Британской Гвианой», давно не укладывается в рамки филателии. В любых руках она теперь прежде всего — объект наживы, уникальная бумажная драгоценность, приобретение которой сулит выгодное вложение капитала. Ещё задолго до последнего аукциона Ирвин Вейнберг оценивал её в миллион долларов. В погоне за рекламой он, конечно, преувеличивал, но, как мы знаем, не фантастически. Вполне возможно, что когда-нибудь марка с необычной судьбой действительно будет стоить миллион и даже больше — ведь коммерческий интерес к ней подогревается десятки лет. Рекламе способствовало и тридцатилетнее инкогнито одного из владельцев, вызвавшее слухи, что след «Британской Гвианы» вообще затерялся. И рассказы о том будто сейф с нею днём и ночью охраняется двумя детективами, вооружёнными автоматами. И истории о тех, кто, по роковому стечению обстоятельств, «чуть-чуть» не стал обладателем уникума. Это были известный английский филателист Эдуард Пэмбертон, его сын и, наконец, сам Британский музей. Первый из них уже договорился о покупке коллекции Маккинона, но не успел вовремя заплатить деньги, и её перехватил Ридпат. Пэмбертон младший предложил за марку на аукционе 1935 года самую высокую цену, но миссис Скала сочла её недостаточной. Британский музей, вероятно, и победил бы Вейнберга на аукционе 1970 года, если б бюрократический механизм английской казны сработал проворнее…

Вот, собственно, и вся история о том, как марка, место которой в музее, оказалась заточенной в бронированные сейфы. И кто знает, быть может, это заключение пожизненное? Временами знаменитая узница появляется на крупнейших филателистических выставках. Везут её под конвоем, а выставляют за специальным непробиваемым стеклом. Рядом, словно почётный караул, дежурят детективы. Правда, от скептиков можно услышать, что на выставки, для пущей безопасности, ездит не сама «Британская Гвиана», а её искуснейшая, по высокому классу точности изготовленная копия — фальшивая марка. Что ж, в мире, где главное — нажива, все возможно. Но нет ли и в этих разговорах привкуса коммерческой рекламы? Так же, как, впрочем, и в самих визитах на выставки знаменитой исключительно благодаря филателии но, увы, по прихоти толстосумов отлучённой от неё узницы?..

1

Уильямс Л. и М. Почтовая марка, её история и признание. М., «Связь», 1964.