Почтовый феномен

Во французской, посвящённой живописи, серии 1961 года есть и другие прекрасные марки: «Голубой акт» Матисса, «Почтовый голубь» Жоржа Брака… «Игроки» заняли в альбомах филателистов место подле них. А связанный с этой маркой удивительный случай стал постепенно забываться.

Впрочем, так ли уж он удивителен?

Современные почтовые марки — это весь мир в картинках, с его прошлым, настоящим и будущим. В них звучат эхо минувшей войны и победные фанфары Московской Олимпиады, замерли экзотические рыбы тропиков, распростёрся пейзаж неведомой планеты… Раскрываешь филателистический альбом и сразу видишь, чем «болеет» его хозяин — биологией, хоккеем или театром. А о живописи и говорить не приходится — сотни, тысячи миниатюрных репродукций картин разлетаются по белу свету, поселяясь в коллекциях — художественных галереях.

И всё-таки начало многообразию сегодняшних сюжетов положили скромные старинные стандартные выпуски. Уже самая первая марка некоторым образом связана с темой изобразительного искусства: прототипом для неё послужила выполненная гравером У. Уайоном медаль. Правда, произошло это довольно неожиданно.

Как ни странно, портрет юной королевы Виктории был выбран по соображениям отнюдь не патриотического и не эстетического характера. Английское правительство, убедившись в недюжинных способностях соотечественников обманывать почту, не без оснований опасалось подделок. Как им воспрепятствовать? Самое изящное и, по тогдашним представлениям, надёжное решение предложил один из участников конкурса на создание марки — Бенджамин Чевертон. Он считал, что стоит напечатать на новинке портрет, и фальшивки обречены на провал. «Когда глаз человека привыкнет к восприятию определённого лица, любое отклонение от нормы будет сразу же заметно, — утверждал Чевертон. — В этом случае бросится в глаза изменившееся общее впечатление от портрета, а не различие в шрифте, буквах или орнаменте. Может быть, трудно будет сказать, в чём именно различие между двумя портретами, но оно немедленно будет замечено»[1]. В выборе «определённого лица» ни сам Чевертон, ни члены жюри не сомневались. Конечно же, это должно быть первое лицо империи, чьи черты знакомы публике по многочисленным портретам, медалям, монетам. Так изображение королевы с выбитой в 1837 году медали перекочевало на эскиз, признанный лучшим среди сотен других, представленных на конкурс. Затем эскиз превратился в портрет и, наконец, в гравюру-марку.

«Чёрный пенни» Виктории понравился. Она хотела бы выглядеть так всю жизнь — юной, немного грустной и вместе с тем как бы проницательно вглядывающейся в скрытое за витой рамкой миниатюры великое будущее.

Для английской почты желание королевы было законом. Виктория прожила долго и до последних дней оставалась на марках, вопреки неумолимому времени, восемнадцатилетней. Возможно, взирая на них, старая женщина вспоминала порою свою молодость.

Королева умерла в 1901 году, когда царственная монополия на знаках почтовой оплаты других стран была уже разрушена. Процесс этот был длительным. Сперва появились выпуски с рисунками гербов, эмблем, крупных, бросающихся в глаза цифр, красноречиво свидетельствовавших о стоимости пересылки письма. А в 1851 году на марках Канады «поселился» бобёр. И вспыхнула безобиднейшая в мире охота, положившая начало нынешнему многотысячному «филателистическому зоопарку». Любопытно, что млекопитающие занимают здесь пятое место — вслед за птицами, рыбами, пресмыкающимися и насекомыми.

На марках живут и здравствуют гигантский голубь, окончательно истреблённый в 1684 году, тасманийский волк, на следы которого последний раз удалось наткнуться в 1948 году. Охота с пинцетом и лупой не даёт мехов и мяса, зато прививает нечто гораздо более ценное — уважение и любовь к природе…

1862 год ознаменован первым пейзажем на почтовой марке — видом никарагуанских гор. Но если бы художник мог предположить, какими несчастьями обернётся этот жанр для его родной страны спустя сорок лет, он, возможно, поостерёгся бы стать первооткрывателем. Тогда в конгрессе США решался вопрос: где строить канал, соединяющий Атлантический и Тихий океаны? Одни считали, что он должен пройти сквозь Панамский перешеек, другие — через озера на территории Никарагуа. Никарагуанский вариант имел больше шансов на успех. И — сулил полный крах французскому акционерному обществу, которое однажды уже взялось прорыть канал через перешеек, но, проворовавшись, прекратило работы. Находчивый инженер-француз вспомнил, что два года назад в Никарагуа вышли марки с изображением вулкана Момотомбо с дымящейся шапкой над вершиной. Он разослал их американским конгрессменам. Противники никарагуанского варианта, разумеется, тут же подняли шум — разве можно рисковать и вести канал по стране с огнедышащими горами? Голосование принесло им полную победу. И Панамский канал был построен гам, где мы сейчас его видим на карте, не без помощи обыкновенной марки, сыгравшей, увы, печальную роль в судьбе своей родины…

Каких только тем не касается почтовая графика! Их подсказывает художникам сама жизнь. А она, как известно, не стоит на месте. Вслед за первым в мире советским спутником вышла на орбиту и марка, проложившая дорогу сразу завоевавшей популярность космической теме… Искушённые мастера и поклонники изобразительного искусства заново открыли для себя волшебство детского рисунка — и появились марки, запечатлевшие мир глазами детей. Сначала в Чехословакии в 1958 году, а затем и в других странах.

Что за новые звезды вспыхнут на филателистическом небосклоне завтра, послезавтра? Гадать не приходится: как говорится время покажет. Значит, у этой главы есть продолжение, искать которое надо не на следующей странице, а на почтамтах и в киосках «Союзпечати», среди новинок, пополняющих альбомы коллекционеров.

«Филео» — значит «люблю»

Фараон филателист. Не слыхали про такого? Я тоже. Но заметка под этим названием была опубликована во втором номере журнала «Советский коллекционер» за 1931 год. Приведу её с сокращениями, оставляя факты на совести автора, так как найти подтверждение сказанному в ней мне не удалось. Итак:

«Если верить английскому египтологу Темпельтгаму, начало собирания почтовых марок надо отнести за три тысячелетия до нашей эры и дополнить список всемирно известных филателистов фараоном Цозером Аменоптисом. Он царствовал около 2575 г . до н.э. Тогда в Египте была организована и почта в виде скороходов и верховых обслуживающих разные военные дороги до самой Ливии, а также в Аравии и Абиссинии.

По повелению фараона египетские «почтмейстеры» обязаны были накладывать на корреспонденцию особые штемпеля с обозначением городов отправления.

Темпельтгамом в том самом зале, где покоится мумия фараона, т. е. среди самых ценных сокровищ царя, найдено полное собрание египетских почтовых знаков того времени в количестве 186. Каждый штемпель наложен на особое письмо, главным образом, синей, а иногда красной краской, и каждый папирус заключён в медный цилиндр с герметической крышкой. В 1919 году эта «филателистическая коллекция» была пере везена в Британский музей. Все штемпеля изумительно сохранились, несмотря на пятитысячелетний возраст».

Так вот оказывается, как давно мог возникнуть самый популярный сейчас вид коллекционирования! А может, он появился в древней Ассирии?

Царь, вельможи, их родственники обмениваюсь между собой тяжеловесными посланиями на покрытых клинописью глиняных табличках. Для защиты от любопытного глаза их заключали в оболочки, сделанные также из глины, и обжигали на огне. Но ведь в пути конверты могли подменить! И для пущей безопасности некоторые из них запечатывали личными, с именами владельцев, печатями: по сырой ещё глине прокатывали надетый на палочку цилиндр из оникса или яшмы, с соответствующей надписью, мифологическим изображением. Почему бы не предположить, что кто то попробовал собирать глиняные черепки оболочек с оттисками печатей, хотя бы для того, чтобы похвастать перед друзьями своими связями с людьми значительными, могущественными? Такой собиратель тоже оказался бы теперь зачисленным в ряды филателистов…

У любой вещи, явления есть родословное дерево, и отыскать на нём корень поглубже всегда приятно. Правда, потом иногда выясняется, что корень ложный или совсем от другого дерева. Что же касается филателии, то можно решительно утверждать, возникла она после начала выпуска почтовых марок и до того, как появился сам этот термин. Его образовал из двух греческих слов «филео» (люблю) и «ателейя» (освобождение от платы) французский коллекционер Жорж Эрпен и предложил вниманию публики в напечатанной в 1864 году журнальной статье.

Статья называлась «Крестины». Чем же они были вызваны? Ведь веками существуют, например, коллекционеры картин и в особом названии не нуждаются.

Однако причины, оказывается были, и достаточно веские. Прежние названия — темброфилия и тембрология (любовь к маркам, наука о них) — не привились, зато прилипли иронические — тембромания, маркомания, — придуманные людьми, видевшими в коллекционировании марок пустую детскую или же старческую забаву. Между тем этот вид увлечения уже завоевал и популярность и авторитет. С обидной кличкой пора было кончать, и она постепенно уступила место новому термину.

Сейчас когда обиды далеко позади, можно признать, что ехидное прозвище было поначалу не безосновательным. Новые знаки почтовой оплаты, неожиданно ставшие фаворитами публики, пробудили в определённой её части страсть к собирательству. Такие люди стремились скопить марок побольше, каких именно — неважно, но предпочтительно гашёных — использованные, они уже ничего не стоили. Вопрос о том как распорядиться желанной добычей затруднений не вызывал. Она казалась особенно эффектной как украшение. Чего — неважно: интерьера, предметов домашнего обихода. Лишь бы привлекательные «маленькие картинки» были на виду, бросались в глаза. «Ищу почтовые марки» — так было озаглавлено объявление, помещённое в одном из номеров «Таймс» осенью 1841 года. В нём говорилось: «Молодой человек, который желал бы оклеить свою спальню гашёными почтовыми марками, уже собрал с помощью своих любезных друзей более 16000 штук; однако ввиду того, что этого количества недостаточно, он просит сочувствующих лиц присылать марки и тем самым способствовать осуществлению его идеи».

Трудно сказать, удалось ли молодому человеку выполнить затеянное. Но последователи у него нашлись. Десять лет спустя торговец Т. Смит из города Бирмингем сообщил в другой лондонской газете, что стены его книжного магазина декорированы 800000 почтовых марок различных рисунков и признаны самыми современными стенами в Англии. Знаками почтовой оплаты оклеивали сундуки и абажуры, шкафы и экраны для каминов. Марки глядели на гостей с настенных декоративных тарелок. Встряхнув сигару над пепельницей, вы неожиданно замечали, что пепел падал на помещённую под стеклянным дном марку. Женщины остались верны себе и разили сердца мужчин сюрпризами иного рода: марки перекочевали на шляпки и платья.

Сохранись марочные обои в спальне «молодого человека», они сейчас стоили бы куда дороже всего дома, замечает автор одной из книг по истории почты и филателии. Он прав. Но старинные и редкие марки сберегли для нас все же не декораторы-любители, а коллекционеры, чья страстность сочетается со склонностью к систематизации и исследовательской жилкой.

Поначалу марколюбы (так и теперь называют филателистов в Болгарии) пополняли свои собрания, только обмениваясь, как бы подчёркивая тем самым спортивный дух увлечения. Продавать марки для коллекций начал в 1852 году бельгиец Жан Батист Моэнс — он был и увлечённым коллекционером, и не забывавшим о собственной выгоде книготорговцем.

…В 1956 году в Лондоне открылась филателистическая выставка, приуроченная к столетнему юбилею фирмы Стенли Гиббонса. У дверей посетителей встречали два, изваянных скульптором, по-старинному одетых, моряка с мешком: они вытряхивали оттуда множество каких-то маленьких треугольничков.

Фирма Гиббонса — солидное капиталистическое предприятие, одно из крупнейших в мире филателии. Её основатель, Эдуард Стенли Гиббонс, помогал своему отцу торговать в аптеке. Прямо в ней он начал продавать марки — просто так, для души. Однажды сюда заглянули два моряка. Купить лекарство им было не на что, разве молодой хозяин согласится взять вместо денег вот эти «треугольники мыса»…

Молодой аптекарь с интересом рассматривал марки мыса Доброй Надежды. Их необычная для того времени треугольная форма предвещала спрос, а оптимистичное название британской колонии как бы вселяло веру в успех. И Стенли решился принять вместо денег заморские маленькие картинки. У моряков их оказалось много. Тогда он купил все — за пять фунтов. Сделка принесла тысячу процентов прибыли. И это определило дальнейшею судьбу Гиббонса — после смерти отца он перебрался из Плимута в Лондон и имел дело с лекарствами, лишь когда того требовало его здоровье.

Трудно сказать, что в этом семейном предании от действительности, что от рекламы. Но характерна одна деталь: у Гиббонса, так же как и у Моэнса, увлечение очень скоро стало бизнесом. Такова была участь многих, не устоявших против бацилл филателии предпринимателей.

Вандал против коллекционеров

Итак, одни увлекались марками бескорыстно, другие — наоборот. Но и те и другие поначалу умели обращаться с предметом увлечения одинаково плохо.

До второй половины шестидесятых годов прошлого века сохранностью марок часто пренебрегали. Использованные знаки почтовой оплаты отрывали от конвертов как попало — образующиеся при этом тонкие места в расчёт не принимались, так же, как и потеря зубцов; поля потом обрезали вплотную к изображению, чтобы «зазубрины» не портили вида. В некоторых лавках «маленькие картинки» выставляли на продажу нанизанными на нитку, проволоку, спицу или острые штифты — для наглядности. Один из бродвейских торговцев сбывал коллекционные монеты, красовавшиеся на развешанных на парковой ограде досках. Затем он расширил ассортимент за счёт марок, которые приколотил рядом самыми обыкновенными гвоздями. И всё равно покупатели находились!

Альбомы для коллекций выпускались уже с 1862 года. Но способы крепления марок в них были не менее варварскими, чем бродвейские гвозди. Марки приклеивали к листам наглухо. Иногда желанный экспонат покрывали слоем декстрина и сверху — для пущей прочности. Разумеется, о том, чтобы извлечь замурованную марку, не могло быть и речи: переместить её на другое место оказывалось невероятно сложным делом.

И тогда были изобретены наклейки. Привились они не сразу. В 1869 году один из английских филателистических журналов опубликовал инструкцию по пользованию ими, а другой вышел в свет с необычным приложением: к странице каждого экземпляра с помощью наклейки была прикреплена настоящая марка. И тем не менее, например, российский император Александр III предпочитал связывать знаки почтовой оплаты пачками и держать в коробочках, помещавшихся в ящиках письменного стола. Не потому ли, что наклейки начали широко распространяться лишь гораздо позже — в восьмидесятых годах?

Но до этого пока далеко. А рассказанного вполне достаточно, чтобы убедиться: собирательство уступило место осмысленному, совершенствующемуся процессу. Именно в шестидесятые годы филателисты получили признание в пёстром мире коллекционеров. У них появились свои общества, пресса и справочная литература. Не хватало, пожалуй, только выставок. Первая была организована в Дрездене врачом-гомеопатом Альфредом Мошкау в 1870 году. Здесь демонстрировалась единственная (его же) коллекция, насчитывавшая 6000 марок. Цифра по тем временам весьма внушительная. Но можно считать, что ещё раньше, в начале десятилетия, которому тут заслуженно отведено столько места, уже существовала своеобразная выставка фальшивых марок. Она возникла по прихоти Д. Палмера, одного из первых лондонских торговцев маленькими картинками. Его вулканическому характеру в сочетании с живописными усами и бородой мог бы позавидовать опереточный злодей. На самом же деле он был человеком честным и объявил энергичную войну мошенникам, пытавшимся подделывать марки. Каждый попавшийся ему на глаза фальшивый экземпляр незамедлительно приклеивался на стены конторы — посетителям на обозрение и поучение. Говорят, что Палмер был слишком придирчив, самоуверен, поэтому в калейдоскопе пригвождённых к «позорному столбу» фальшивок встречались и подлинные марки. Но как бы то ни было, познакомиться с необычной выставкой приходили многие — и ради любопытства, и чтобы впредь меньше попадаться на удочку мошенникам…

Только, пожалуйста, не думайте, что путь филателии в чрезвычайно важные для её становления шестидесятые годы был усыпан одними победами и открытиями. Случались и неудачи, находились и враги, да какие! Один из них в 1864 году (том самом, в котором Жорж Эрпен предложил слово «филателия») опубликовал следующую, достойную внимания мысль: «Пока мы с уверенностью не будем знать необходимость и истинную цель, с которой ищут и собирают гашёные почтовые марки, до тех пор будет основание считать, что это делается с противозаконной целью». Несколько ранее тот же человек публично призывал, опять ввиду логической необъяснимости увлечения, просто-напросто уничтожать гашёные марки — ненужные вещи.

Пора открыть читателю, кто же был этот гений неведения и демон уничтожения. Оба выступления принадлежали Вандалу — да-да, такова была фамилия генерального директора французской почты.

Классический сюжет

Немножко воображения — и мы с вами опять в Лондоне, в гостях у заядлого филателиста. Пока хозяин готовится продемонстрировать нам своё сокровище, гид доверительно сообщает:

— О, у него отличная коллекция! Сами сейчас убедитесь.

На столе появляются альбомы. Осторожно переворачиваем их страницы и везде встречаем одну и ту же марку — однопенсовую темно-розовую выпуска 1858—1864 годов. Полчища юных темно розовых королев, которым нет никакого дела до нас, привычно и чуть загадочно смотрят куда-то вдаль.

Королевы схожи как две капли воды, а вот марки, как мы вскоре замечаем, отличаются друг от друга. По углам на каждой из них стоят латинские буквы в различных комбинациях. Гостеприимный хозяин вручает нам лупу и предлагает повнимательнее взглянуть на рамки. Мы видим, что местами орнамент прерывается, чтобы уступить место цифрам — от 1 до 220. Это номера пластин, с которых печатались экземпляры.

— Сколько же всего разновидностей у этой марки? — невольно вырывается у одного из нас.

— 28 992, — охотно отвечает владелец коллекции и, довольный произведённым эффектом, продолжает: — Поверьте, собрать их все очень нелегко. Одних разновидностей больше, других — намного меньше. Марки с разных пластин ценятся неодинаково, иногда в десятки тысяч раз дороже!

Перед нами одна из так называемых специализированных коллекций. В их основе лежит хронологический принцип систематизации в сочетании со стремлением представить все существующие разновидности.

Первые филателисты действовали с мировым размахом. И неудивительно: ведь, например, с 1840 по 1860 год было выпущено всего 913 марок. По мере того как число их увеличивалось, пришлось ограничиться несколькими странами, затем — одной. Появились специализированные и исследовательские коллекции, охватывающие определённые отрезки времени, и даже отдельные выпуски.

Несмотря на то что о филателии писали, как о модном поветрии, которому одинаково подвержены дети бедняков, седовласые миллионеры и коронованные особы, она привлекала, по сравнению с нынешним временем, очень немногих коллекционеров. Например, первое заседание Московского общества собирателей почтовых марок, состоявшееся в сентябре 1883 года, собрало лишь двадцать человек. И тон в филателии задавали, конечно, не бедняки. Говорят, что член английского парламента Томас К. Тэплинг владел второй по богатству коллекцией в мире. Третьей — сын ювелира, петербуржец Фредерик Брейтфус. Первая же принадлежала знаменитому и непревзойдённому Филиппу ля Ренотьеру де Феррари.

Итальянец по рождению, парижанин по месту жительства, он происходил из потомственной банкирской семьи. Марками Филипп увлёкся в детстве. Мать, герцогиня Галлиера, охотно водила сына к торговцам филателистическим товаром и приобретала всё, что его интересовало. Она могла не экономить: треть из полученного впоследствии Филиппом Феррари родительского наследства в 300 миллионов крон составляли деньги герцогини.

Коллекция банкирского сына неустанно пополняется. И вот у него уже есть постоянный поставщик, со временем он становится её смотрителем. Марки хранятся в двух комнатах дома, где живёт Феррари. Им было бы тесно в альбомах, поэтому, прикреплённые в два ряда к плотным бумажным листам гашёные и, отдельно, негашёные, миниатюры располагаются в гнёздах, на которые разделены полки многочисленных шкафов, опоясывающих стены. Каждый лист упакован в два бумажных конверта, у него — свои шкаф, а в нём своя полка и своё место в гнезде. На самых верхних полках помещались дубликаты.

Финансист уживался в Феррари со знающим, увлечённым филателистом. Содержимое верхних полок не предназначалось для продажи, только обмен. В поисках недостающих экземпляров Феррари часто выезжал за границу, охотно знакомился с крупными и мелкими марочными торговцами, поддерживал связь с опытными филателистами. (Некоторые из них получили постоянный доступ к его коллекции). Никогда не упускал возможности пополнить и освежить запас знаний. Всё это вкупе со свойственной выдающимся коллекционерам тонко развитой интуицией сделало его непревзойдённым специалистом.

Однако известный финансист боялся известности филателиста. Публиковал он свои интересные и глубокие наблюдения чрезвычайно редко. Избегал всяческой рекламы и предпочитал оставаться для читателей таинственным «мосье Ф. из Парижа» или же просто «обладателем парижской коллекции». Кроме нескольких избранных филателистов, в заветных комнатах бывали единичные друзья.

В конце концов финансист подвёл коллекционера. Феррари проникся германофильскими настроениями и незадолго до первой мировой войны в пятый раз сменил гражданство, стал подданным кайзера. С первыми же залпами пришлось перебраться из Парижа в оставшуюся нейтральной Швейцарию. Кое-что из марок удалось забрать с собой, но большая часть их осталась во Франции, в австрийском посольстве.

Феррари умер, так и не дождавшись конца войны. Его завещание было оглашено уже в мирные дни. Коллекцию предстояло передать Берлинскому почтовому музею. Но радость работников музея была преждевременной: уязвлённое французское правительство решило продать собрание, а выручку включить в сумму выплачиваемых побеждённой Германией репараций. 14 аукционов с 1921 по 1925 год принесли около 30 000 000 франков, что составляло 402 965 фунтов стерлингов или 1 632 524 доллара. Такая выручка потрясала воображение, о ней взахлёб писали газеты всего мира, переводя сумму из одной валюты в другую. Спустя несколько лет наследники Феррари продали и те марки, что оказались в Швейцарии. Уникальная коллекция перестала существовать, растворилась в мировом филателистическом океане.

Коллекцию Феррари называют баснословной, пишут, что подобной не было ни у одного из его предшественников и уже наверняка ни у кого не будет. Действительно, она была почти полной, славилась обилием разновидностей и ферраритетов. Прежде чем искать объяснение этому слову в справочнике, давайте снова вернёмся в Лондон, на сей раз — начала нашего столетия. Куда именно, нам подскажет кажущееся теперь фантастическим объявление: «Продажа всех видов факсимиле, поддельных надпечаток и гербовых марок. Лондон, Каллам-стрит, 1. Фальшивки любой категории поставляются по первому требованию».

Итак, наш путь лежит на Каллам-стрит, 1, в лавку, где обосновалась широко известная в то время среди филателистов «лондонская шайка» в составе Альфреда Бэнджамина, Джумана Сарпи и Джорджа Джеффриса. Чем они занимаются, мы знаем… Но постойте, кажется, нас опередили! Кто этот строгий усатый господин? Филипп ля Ренотьер де Феррари?! Вот он берётся за ручку двери… Не будем ему мешать. То, что произойдёт дальше, уже описано английским филателистическим журналистом Фредериком Джоном Мельвилем.

Феррари (входит). Доброе утро, господин Сарпи! Есть у вас что-нибудь для меня?

Сарпи (в раздумье). Думаю, что есть. Перевёрнутая надпечатка на марке Стрэйтс-Сеттльментс. (Замолкает, затем говорит громче.) Послушайте, Бэн, есть у нас перевёрнутая надпечатка из Стрэйтс? Господин Феррари хочет взглянуть на неё.

Бэнджамин (из-за перегородки). Кажется, есть, Сарп. Сейчас проверю.

Через несколько минут он передаёт марку Сарпи. Тот показывает её Феррари который берет марку.

Феррари . Нет ли у вас марки с двойной надпечаткой, одна из которых перевёрнута?

Бэнджамин. (за перегородкой). Была где-то. Да где же она?

Небольшая пауза во время которой Бэнджамин изготавливает нужную марку.

А теперь заглянем в справочник Ферраритеты, прочтём мы там, — это фальшивки, подделки и преднамеренно изготовленные макулатурные экземпляры с применением подлинных оригинальных клише и материалов. Они появились на свет около 1900 года, когда стало известно, что Феррари расходует значительные суммы на приобретение разновидностей марок.

Но как же случилось, что «король филателистов», владевший «редким даром распознавания раритетов», так легко попадался на удочку мошенникам? Считают, что он делал это сознательно, поддерживая фальсификаторов по «филантропическим» соображениям.

Странная благотворительность! Быть может, она объясняется тем, что коллекция Феррари во многом уже исчерпала возможности классической филателии? Или же Филипп ля Ренотьер, обладавший чувством юмора, поощрял создание названных его именем фальшивок, усматривая в этом своеобразную пародию на чрезмерное увлечение разновидностями, которому и сам был подвержен? Во всяком случае, невероятную историю с ферраритетами можно рассматривать как один из предвестников грядущих веяний, основательно потеснивших всю классическую филателию.

У каждого свой конёк

Коллекционер пробежал глазами газетное объявление, и сердце замерло. Он прочёл ещё раз, вникая в смысл каждого слова. Все правильно: в предназначенной к продаже коллекции старых марок была знаменитая «красная саксонская тройка». Его охватило предчувствие близкой удачи и — тревога за этой редкой маркой в Германии охотятся многие, конкуренция будет острой.

Однако надежды не оправдались. Случилось то, о чём коллекционер и думать не хотел: «саксонская тройка» оказалась фальшивкой, притом довольно грубой. Повышенный интерес к «изюминке» аукциона сменился всеобщим разочарованием. Особого желания купить заурядную коллекцию никто не выказывал, и по всему выходило, что ей суждено быть проданной за сумму, возможно, ниже той, что она заслуживает.

Коллекционер, с которого мы начали рассказ, огорчился не меньше, а может, и больше других. Но он был человеком практичным и, чтобы не жалеть о зря потраченном времени, приобрёл коллекцию по сходной цене. Вернувшись домой, он ещё раз тщательно осмотрел альбом. Как и водилось у старинных филателистов, марки были приклеены к страницам намертво — аккуратнейшим образом, стройными рядами. Коллекционер покачал головой, представив, сколько терпения вложил создатель альбома в пагубное для марок дело, и немедля принялся за их спасение. Марки предстояло вырезать из страниц и освободить от остатков бумаги и клея в тёплой воде, или, как говорят филателисты, водяной бане. У фальшивой «саксонской тройки» ножницы приостановились, но только на миг. «Сохраню и подделку, хотя бы на память о пережитых волнениях, — решил коллекционер. — Или обменяю, ведь есть люди, которые собирают именно такие вещи».

Фальшивка легла на стол рядом с другими марками, а затем очутилась в воде. Через несколько минут бумага с оборотной стороны экземпляров стала отслаиваться. И вдруг коллекционер увидел, как из-под фальшивой марки выглядывает ещё одна «саксонская тройка»! Предчувствие удачи вспыхнуло в нём с новой силой. Но он не позволил себе ни единого торопливого движения. Осторожно извлёк марку пинцетом, положил на промокательную бумагу, вооружился лупой. Сомнения отпали — это была самая настоящая «красная саксонская тройка». Упрятанная прежде от завистливых глаз под своим поддельным двойником, она, не в пример другим экземплярам коллекции, оказалась в преотличнейшем состоянии.

…Эта история приключилась в 1930 году, через 80 лет после выпуска «красной саксонской тройки». Для её создателей она прозвучала бы как нечто совершенно невероятное. Вряд ли они усомнились бы, что, отпечатанная в немалом по тем временам количестве — пятьсот тысяч экземпляров, марка станет широко известной. Но откуда столь необыкновенная популярность у заурядного с виду знака почтовой оплаты? И почему его причислили к редкостям при таком-то тираже?

Подход к выпуску первой марки в королевстве Саксония был сугубо деловой, прозаический. Номинал 3 пфеннига предопределила стоимость пересылки бандеролей и печатных изданий, для оплаты которой и затеяли выпуск. Выбор сюжета рисунка затруднений не вызывал: сумма почтового сбора — вот что должно прежде всего бросаться в глаза каждому. Но такие марки с крупными, словно на монетах, цифрами в центре уже были в ходу в некоторых старонемецких государствах. Художник, не мудрствуя лукаво, взял баварскую однопфенниговую марку, нарисовал вместо единицы другую цифру, поменял название государства, и пошла гулять по свету «красная саксонская тройка».

Отправители и почтальоны обращались с будущей знаменитостью без церемоний — при распечатывании бандеролей «саксонские тройки» безжалостно рвали, что незаметно прокладывало им путь к грядущей славе. А тут ещё поступило распоряжение ликвидировать оставшиеся нераскупленными 37 тысяч экземпляров, и они были уничтожены с истинно немецкой пунктуальностью… Короче говоря, до нашего времени дошло лишь 4—5 тысяч «саксонских троек».

У Феррари был целый лист из двадцати негашёных «саксонских троек». Случайно найденный на чердаке приклеенным к деревянной балке и кое-как отделённый от неё, он, прежде чем оказаться в собрании миллионера, был дважды перепродан, отреставрирован и, сохранившийся до сих пор, считается уникальным. Остальные же современники Феррари надеялись, в случае удачи, заполучить гашёный экземпляр.