- Какой ужас, - сказал он. - Ну, просто, дикие животные. Ну и времена. И кто мог подумать, что мы доживем до того, как в нашем Киеве наступят такие ужасные времена?
      Мой отец бессмысленно размахивал руками, беседуя с ангелами, и говорить с соседом не мог.
      Куда вы направляетесь? - спросил он.
      - Никуда, - ответил я. - Мы будем просто бродить по улицам.
      - Боже мой! - воскликнул Киров, гладя Эсфирь по головке. - Но это же невозможно! Не могу поверить! Не могу... Идите ко мне. Все... Да, все. В моем доме вас никто не побеспокоит, и там вы сможете переждать это страшное время. Идемте. И не спорьте!
      Мама посмотрела на меня, я на неё и мы криво улыбнулись друг другу.
      Киров помог мне перенести Давида, и уже через пять минут мы все оказались лежащими в темноте на полу его дома. Первый раз за последние два дня мы чувствовали себя в безопасности.
      Я даже уснул и проснулся лишь на краткий миг, услыхав, как хлопнула дверь дома. Я спал без сновидений, без прошлого, без будущего, не жаждая мести и не удивляясь тому, что всё ещё жив. Спал я, спали дети, рядом со мной, в обнимку с папой, спала мама, а Сара спала в объятиях дяди Самуила. Под боком матери спал младенец.
      Кто-то пнул меня ногой в бок. Я открыл глаза и увидел, что комната освещена и полна людей. Заметив злобную ухмылку Кирова, я вдруг понял, как ненавидел нас сосед все эти восемь лет. В этот миг я впервые осознал, как ненавидел он нас, приветствуя по утрам, или починяя нашу одежду. Восемь долгих лет, говоря "Доброе утро" или "Какая прекрасная весна выдалась в этом году", он всеми силами пытался скрыть эту ненависть. И вот, наконец, события двух последних дней позволили ненависти выплеснуться наружу. Бандитов собрал и привел он сам, и теперь нас ожидало самое страшное.
      Я сел. Комната была ярко совещена, и я видел, как родные мне люди, поднимаясь из глубин сна, начинают замечать вокруг себя ухмыляющиеся лица и возвращаются в мир безнадежности и ужаса.
      Киров привел всех мужчин своего семейства, включая пару здоровенных братьев, дядю и даже отца - беззубого, припадающего на одну ногу старца. Старец ухмылялся так же зловеще, как и остальные члены семьи.
      - Господин Киров, - сказала мама, - что вы хотите? У нас ничего не осталось. Ничего, кроме лохмотьев. Мы были соседями восемь лет, и за все эти годы вы не слышали от нашей семьи ни одного грубого слова...
      Один из братьев схватил Сару и сорвал с неё тряпье, в которое та была завернута. Я понял, зачем явились эти люди. Они хотели отнять то последнее, что у нас осталось. Сам Киров протянул руки к Рахили. Сестре уже исполнилось семнадцать, но она все ещё оставалось похожей на худенькую маленькую девочку.
      Дядя Самуил бросился на брата Кирова, но какой-то, оказавшийся сзади дяди человек, воткнул в него штык. Самуил успел схватить жену за руку, но человек выдернул штык, и дядя осел на пол. Самуил попытался привстать, но второй брат Кирова взял штык и вонзил его в горло дяди. Дядя опрокинулся навзничь и остался лежать со штыком в горле.
      Я видел все, что происходило потом. Все остальные - отец, мама, Давид и даже дети - закрыли глаза. Губы отца чуть шевелились в молитве, но глаз он не открывал. Я же видел все происходящее.
      В эти минуты я не умер только потому, что с холодной изобретательностью придумывал способы мщения находящимся в комнате людям. Картины расчленения заживо, избиение плетью, муки огнем и другие ужасы рождались в моем воспаленном мозгу. И я буду истязать их сам, дабы быть уверенным в том, что каждый из мучителей получит удар в самое болезненное для него место. Я считал количество погромщиков в комнате и старался запомнить их лица.
      Не знаю, сколько времени пробыли бандиты в нашем доме, но вскоре с улицы послышались крики: "Большевики! Красные! Красные идут! Большевики в городе! Красные! Да здравствуют Советы!!".
      Киров поспешно погасил свет, и из темноты до меня донеслись растерянные голоса и панический топот. Я открыл окно, выпрыгнул на тротуар и помчался в ту сторону, откуда доносились радостные крики. Вскоре я оказался в толпе мужчин и женщин, бегущих с радостными криками навстречу победоносной армии. Я чувствовал, как по моим щекам стекают слезы, тяжелые и горячие, словно расплавленное железо. Среди бегущих рядом со мной людей было много таких, которые, как и я, не могли сдержать слезы радости.
      Мы свернули за угол и увидели триумфально вступающий в Киев авангард Красной армии. Часть красноармейцев была одета в лохмотья, а некоторые в потрепанные мундиры, кто-то из них носил сапоги, а кто-то лапти. Бородатые и радостные победители уплетали консервированный компот из банок, захваченных в оказавшейся на их пути бакалейной лавке. Среди этих воинов особенно выделялся один, в клеенчатом фартуке мясника и с огромным кавалерийским палашом в руках. Несмотря на свой странный вид, эта разношерстная армия смогла отвоевать Киев, и теперь обитатели города бежали, чтобы обнять и расцеловать своих освободителей.
      - Гражданин начальник! - выкрикнул я, останавливая человека, который показался мне командиром. Человек был не высок ростом и очень смахивал на конторского служащего. Он был целиком поглощен выуживанием персика из банки при помощи штыка.
      - Гражданин начальник, умоляю...
      - Что ты хочешь? - спросил он, продолжая выковыривать из банки фрукт.
      - Я хочу ружье. Мне нужно ружье и несколько человек в помощь! - рыдал я, вцепившись в его рукав. - Выслушайте меня. Выслушайте меня, ради Бога!
      - Сколько тебе лет, товарищ? - спросил он, не замедляя шаг и жуя успешно извлеченный персик.
      - Шестнадцать. Дайте мне, пожалуйста, ружье и пошлите со мной несколько человек.
      - Отправляйся домой, маленький товарищ, - сказал он, ласково потрепав меня за волосы. - Иди домой к маме и папе, а завтра утром, когда мы выспимся и наведем порядок, приходи к нам в штаб, и мы все решим...
      - Я не могу ждать до завтра! - слезы лились по моим щекам. - Только сейчас! Этой же ночью! Ружье мне нужно прямо сейчас!
      - И в кого же ты хочешь стрелять? - спросил он, первый раз внимательно взглянув на меня.
      - Там пятнадцать человек, и я должен...
      - Боже мой! - со смехом произнес он.
      - Почему вы смеетесь?! - заорал я. - Какого дьявола вы смеётесь?
      - Я, товарищ, очень устал, - ответил он, вытирая лицо. - Мы две недели были в боях, и мне очень хочется прилечь.
      - Да будьте вы прокляты! Почему вы не хотите меня выслушать?
      Он обнял меня за плечи, и мы зашагали рядом
      - Ну, хорошо, малыш. Я тебя слушаю. Неужели дела обстоят действительно так плохо, как ты думаешь?
      Я рассказал ему о нашем горе. По мере моего рассказа командир все больше мрачнел. Он отбросил банку с недоеденным компотом и крепко сжал мое плечо. Выслушав все до конца, командир отвел меня к какому-то очень высокому человеку в форменном кителе и обычных штатских брюках. Человек шагал чуть позади нас. Это был сотрудник Чека, который должен был немедленно наладить милицейскую службу в Киеве.
      Красный командир, не отпуская моего плеча, поговорил с сотрудником Чека, и тот со вздохом произнес:
      - Я могу дать тебе только одного человека. Надеюсь, что он не заснет по пути к дому.
      - И ружье! - крикнул я. - Мне нужно ружье. Не забудьте дать мне винтовку!
      Военные вначале с сомнением взглянули на меня, а затем обменялись вопросительными взглядами.
      - Ему уже шестнадцать, - сказал командир.
      - Не волнуйся, - произнес чекист, - мы дадим тебе винтовку. А теперь, ради всего святого, перестань выть.
      - Хорошо, - ответил я, хотя слезы продолжали катиться по моим щекам. Не обращайте внимания. Где ружье?
      Чекист отдал мне свою винтовку и подозвал красноармейца.
      - Отправляйся с этим парнишкой, - сказал он. - Там надо навести порядок. Молодой человек знает, что надо делать. Да перестань же ты реветь... Как тебя, кстати зовут?
      - Даниил, - ответил я. - И я вовсе не плачу. Большое вам спасибо.
      И мы отправились в путь. Красноармеец и я. Мой сопровождающий был очень высоким, широким в плечах человеком. И почти таким же юным, как я. Он шел, почти смежив веки, а вокруг обеих глаз у него были огромные синяки, как будто его кто-то ударил.
      - Да здравствует революция! - прокричал мне вслед командир. - Да здравствует товарищ Ленин!
      - Да, - откликнулся я.
      - Жутко хочу спать, - сказал красноармеец. - Готов завалиться прямо на землю.
      Вернувшись в дом Кирова, я застал там только своих родственников. Они молча топтались вокруг тела дяди Самуила. Сара и Рахиль лежали ничком на полу. Обе женщины были прикрыты взятыми у Кирова одеялами. Рахиль рыдала, а Сара лежала тихо и неподвижно, прижимая к себе ребенка. Бандиты исчезли.
      - Где они? - спросил я, едва переступив через порог. - Где вся эта семейка?
      Отец посмотрел на винтовку в моих руках и сурово спросил:
      - Зачем тебе ружье, Даниил?
      - Где эти Кировы?! - выкрикнул я.
      Папаша покачал головой. В его глазах уже можно было увидеть туманное отражение Бога и ангелов.
      - Говорите! Говорите же! - кричал я.
      - Их здесь нет, - ответил папаша. - И это все, что я могу тебе сказать. Больше они нас никогда не побеспокоят. Нашим бедам пришел конец. Господь наказал нас, и этого достаточно. Мы же никого не вправе наказывать.
      - Ты - дурак! - завопил я. - И будь ты проклят!
      - Послушайте, - сказал красноармеец. - Я жутко хочу спать.
      - Мама! - обратился я к матери. - У меня - винтовка. Скажи, куда они подевались?
      Мама вопросительно посмотрела на отца, а тот в ответ отрицательно покачал головой. Тогда мама взяла меня за руку и сказала:
      - Они прячутся в подвале нашего дома. Шесть человек. Старик не мог бежать, у него болят ноги. Я говорю о старике Кирове.
      - Какой стыд! - выкрикнул отец. - Что ты делаешь?
      - Значит, там все Кировы? - спросил я у мамы.
      Мама ответила мне утвердительным кивком головы.
      - Пошли, - сказал я красноармейцу.
      Мы быстро скатились по ступеням крыльца и перебежали на противоположную сторону улицы к нашему дому. В кухне я нашел свечу. Красноармеец её зажег и стал освещать мне путь. Я распахнул дверь подвала и спустился вниз. Там, прижавшись спиной к стене и скорчившись, сидели шестеро мужчин. Четверо из семейства Кировых, их родственник по жене и бандит, зарезавший штыком дядю Самуила. Штык все ещё был в руках мерзавца.
      Увидев в наших руках винтовки, он отбросил штык. Клинок с сухим стуком заскользил по кирпичному полу.
      - Мы ничего не сделали! - выкрикнул Киров-портной. - Бог тому свидетель!
      - Мы спрятались лишь для того, чтобы случайно не оказаться в гуще боя, - сказал старик Киров, из его носа текли сопли, но он не обращал на это внимания.
      - Мы - красные! - заявил владелец штыка. - Да здравствует Ленин!
      - Да здравствует Ленин! - подхватила вся шайка.
      Крики резко оборвались, когда перед ними появились мои мама, папа и Сара.
      Красноармеец, покачиваясь, стоял, почти закрыв глаза и едва удерживая в руках винтовку. Время от времени он зевал, широко открывая рот.
      Отец, мама и Сара встали за нашими спинами. Сара прижимала к груди младенца, глаза у неё были совершенно сухими.
      - Да здравствует революция! - его голос в сыром подвале прозвучал тихо, и более всего походил на скрип.
      - Значит, это - они? - спросил красноармеец.
      - Да, - ответил я.
      - Мы ничего не сделали! - выкрикнул Киров, тот, что портной. - Иисус тому свидетель!
      - Это не те люди, - выступил вдруг папаша. - Здесь прячутся наши старинные друзья.
      - А это что за тип? - поинтересовался красноармеец.
      - Мой отец.
      - И кто же из вас говорит правду? - спросил красноармеец, обратив на отца затуманенный от усталости взгляд.
      - Старик говорит правду! Старик! - завопил Киров. - Мы были добрыми соседями восемь лет!
      - Это - те самые люди, - сказала мама.
      - Идиотка! - язвительно бросил папаша. - Ты ищешь на нашу голову новые неприятности. "Это - те самые люди", говоришь ты. Сегодня их арестуют, а завтра придут белые, и они снова окажутся на свободе. Ты понимаешь, что с нами будет?
      - А это кто? - зевая, спросил красноармеец.
      - Моя мама.
      - Это - те самые люди, - срывающимся голосом и очень тихо произнесла Сара. Казалось, что она произносит свои последние слова, чтобы после этого навсегда перестать говорить.
      - Теперь вы удовлетворены? - спросил я у красноармейца.
      - Теперь я удовлетворен, - ответил он.
      Я выстрелил из винтовки в кирпичную стену подвала.
      В небольшом помещении грохот выстрела был оглушающим. Все, кроме солдата, вздрогнули, вздернув головы. Запах пороховой гари оказался настолько резким, что я чихнул.
      - Что ты собираешься сделать? - дрожащим голосом осведомился папаша.
      Я передернул затвор винтовки, чтобы выбросить стреляную гильзу и послать в патронник новый заряд.
      - Это так делается? - для большей уверенности поинтересовался я.
      - Точно, - равнодушно ответил смертельно уставший красноармеец.
      - Что ты намерен сотворить? - спросил Киров-портной.
      Я выстрелил ему в голову. Он умер мгновенно. Меня от него отделяли каких-то три метра.
      Остальные прижались к стене, но все порознь, стараясь как можно дальше отодвинуться от своего соседа.
      - Даниил! - возопил папаша. - Я запрещаю тебе делать это! Ты не смеешь обагрять свои руки их кровью! Даниил!
      Я выстрелил в старшего брата портного.
      Старик Киров начал рыдать. Он упал на колени и, протянув ко мне руки, забормотал:
      - Даниил, Даниил, мальчик мой...
      Я увидел его в ярко освещенной комнате дома портного, увидел его беззубый оскаленный рот, тянущиеся к тете Саре руки... Я застрелил его, стоящего передо мной на коленях.
      Отец разразился рыданиями и бросился вон из подвала. Сара и мама по-прежнему стояли у меня за спиной. Красноармеец, чтобы не уснуть, протер кулаком глаза. Я чувствовал себя счастливым. Но это было счастье с привкусом горечи.
      Я передернул затвор.
      - Прости меня, прости... - лепетал самый младший из Кировых. - Я не занял, что де...
      Я нажал на спуск и он, завертевшись волчком, рухнул на тело своего отца.
      Я ещё раз передернул затвор и тщательно прицелился в очередную жертву. Этот человек стоял спокойно и, глядя в потолок, потирал нос.
      Я нажал на спуск, но ничего не случилось.
      - Нужна новая обойма, - сказал красноармеец и протянул мне патроны. Я открыл затвор, вставил обойму, вогнал патрон в патронник и прицелился. Моя очередная жертва все так же стояла, глядя в потолок и потирая кончик носа. Было даже несколько странным увидеть его через мгновение мертвым.
      Когда я в последний раз открывал затвор, владелец штыка бросился на меня, толкнул, промчался мимо и помчался вверх по ступеням лестницы. Я кинулся за ним. Он успел выскочить на улицу. Выбежав из дома, я выстрелил в него, и по какой-то странной случайности не промахнулся. Владелец штыка упал, но тут же поднялся и побежал дальше. Я бросился вдогонку, выстрелив на ходу. Он снова упал. И снова поднялся. Но на этот раз значительно медленнее. Встав с земли, он побрел на заплетающихся ногах, и у меня было более чем достаточно времени, чтобы подойти ближе и тщательно прицелиться. Этот миг был для меня мигом счастья. Я получал наслаждение при виде качающейся окровавленной фигуры в рамке прицела моей винтовки. Я выстрелил. Он упал. Затем попытался приподняться на одной руке, но рука подломилась, и он ткнулся лицом в грязь. Теперь навсегда.
      Я стоял, ощущая под ладонью тепло винтовочного ствола. Я чувствовал себя опустошенным, и меня обуревало разочарование. Мщение вовсе не принесло мне той радости, о которой я мечтал, находясь в доме Кирова. Чаши весов так и не уровнялись. Эти люди умерли слишком легко. Они слишком мало страдали, и, в конечном итоге, я остался в проигрыше.
      Подошел красноармеец, я отдал ему винтовку и заплакал.
      - Все в порядке, юный товарищ, - сказал он, погладил меня по голове и, повесив обе винтовки на плечо, отправился немного поспать.
      В этот момент подошли мама и Сара, чтобы увести меня домой.
      Отец перестал со мной разговаривать и даже не смотрел в мою сторону всю неделю, в течение которой мы оплакивали дядю Самуила. За эти немногие дни я стал совсем другим человеком, и больше не мог оставаться в доме отца на положении недоросля-школяра. Одним словом, я решил уйти.
      И я ушел.
      Красные снова оставили Киев, война тянулась ещё очень долго, и домой я вернулся не скоро. К этому времени мой отец уже умер.
      Церковь Св. Марии Магдлины, сооружена в 1764г. Перестроена в 1806 г. Пьера Виньона и превращена в Храм славы Великой армии. Религиозные функции возвращены в 1816г, после реставрации Бурбонов. ( Здесь и далее примеч. переводчика).
      Шарль Буайе (1899-1978) - французский актер и киноактер. С 1931 г. в Голливуде. Снялся почти в восьмиесяти фильмах.
      Песня (нем.)
      Ремю (1883-1946), наст. имя Жюль Огюст Мюрер. Актер театра "Комеди франсез". Прославился в заглавных ролях пьес Мольера - в первую очередь "Мещанини во дворянстве и "Мнимый больной".
      Лонгфелло Генри Уодсуорт (1807-82), американский писатель. Поэт романтик. Одно из наиболее известных произведений - "Песнь о Гайавате" (1855 г; на основе индейских сказаний).
      Один из наиболее крупных и дорогих универмагов Нью-Йорка.
      Престижный женский колледж в штате Нью-Йорк.
      Остров в заливе Нью-Йорка, на котором расквартированы части береговой охраны. Пурли мурли.
      Луис Джо Барроу (1914-81) - чемпион мира в тяжелом весе (1937-49) среди боксеров профессионалов.
      Джек Демпси - (1895-1983), наст имя Уилльям Харрисон Демпси. Чемпион мира в тяжлом весе (1919-26) среди боксеров профессионалов.
      Известные киноактрисы Голливуда.
      Бэрримур - семейство известных голливудских киноактеров. Наиболее знамениты Джон и Лайонел Бэрримуры.
      Намек на фрегат "Конститъюшн", прославившийся во время Войны за независимость и получившим прозвище "Старые железные бока" или "Железнобокий". До настоящего времени в составе кораблей ВМС США под №1. На вечном приколе в гавани г. Бостона.