Жена мудреца (Новеллы и повести)

Она почувствовала, что живет только любовью к сыну, и это наполнило ее гордостью. Она заставила его рассказывать, как он провел время после обеда, где был, с кем играл, накормила его ужином, раздела, уложила в постель и была довольна собой. Словно о каком-то лихорадочном припадке вспоминала она о своем давешнем состоянии, когда она рылась в старых письмах, проклинала судьбу и завидовала даже табачнице. Она с аппетитом поужинала и рано легла спать. Но ей захотелось прочесть газету; она вытянулась, взбила подушку, чтобы выше лежала голова, и, насколько возможно, приблизила газету к свечке. Сначала она, как обычно, просмотрела новости театра и искусства. Но даже "Краткие сообщения" и местные новости снова приобрели для нее интерес со времени ее поездки в Вену. У нее уже смыкались глаза, как вдруг в хронике она заметила имя Эмиля Линдбаха. Она села на кровати и прочла: "Солист короля баварского Эмиль Линдбах, о большом успехе которого при испанском дворе мы недавно сообщали, награжден орденом Спасителя".
      Улыбка озарила ее лицо. Берта обрадовалась. Эмиль Линдбах получил орден Спасителя... да... тот самый человек, чьи письма она сегодня читала... тот самый, кого она целовала, тот самый, кто писал ей, что всегда будет поклоняться только ей одной... Да, Эмиль - единственный человек в мире, который ее, в сущности, как-то интересует, кроме ее мальчугана, конечно. Ей казалось, что эта заметка в газете предназначена только для нее, будто Эмиль избрал это средство, чтобы сообщить ей о себе. Быть может, тот человек, которого она вчера видела издали, все-таки был Эмиль. Она внезапно почувствовала себя такой близкой ему, что все улыбалась и шептала: "Господин Эмиль Линдбах, солист короля баварского... поздравляю вас..." Губы ее были полуоткрыты. Вдруг ей пришла в голову неожиданная мысль. Она быстро встала, набросила на себя капот, взяла свечу с ночного столика, прошла в соседнюю комнату и, сев за стол, не задумываясь, написала следующие строки, как будто кто-то стоял рядом и диктовал ей:
      "Милый Эмиль!
      Только что прочла в газете, что испанская королева наградила тебя орденом Спасителя. Не знаю, помнишь ли ты меня еще, - она улыбнулась, когда писала эти слова, - Но я не хотела бы упустить случай поздравить тебя с большими успехами, о которых я так часто и с таким удовольствием читаю. Я живу в маленьком городе, куда меня занесла судьба, и очень довольна; мне очень хорошо живется. Если ты пришлешь в ответ несколько строк, то осчастливишь твою старую приятель ницу Берту.
      P. S. Большой привет от моего маленького Фрица (пять лет)".
      Она кончила. На мгновенье она задумалась, не следует ли ей упомянуть, что она вдова; но если он и не знал этого до сих пор, то поймет из ее письма. Она прочла письмо еще раз, удовлетворенно кивнула головой и надписала адрес: "Господину Эмилю Линдбаху, солисту баварского короля, кавалеру ордена Спасителя". Следует ли это писать? У него, конечно, много и других орденов. "Вена". Но где он живет теперь? Это не имеет значения, ведь он такая знаменитость. И затем, самая неточность адреса доказывает, что она ке придает особого значения всему этому; дойдет письмо - ну что же, тем лучше. Это был способ испытать судьбу... да, но как узнать точно, дошло ли письмо? Ответа может и не быть, если... Нет, нет, конечно, нет! Он все же поблагодарит ее. Так, теперь в постель. Письмо она держала в руке. Нет, ей сейчас не заснуть, сон отлетел совсем; кроме того, если она пошлет письмо завтра утром, то оно уйдет только с двенадцатичасовым поездом, а Эмиль получит его послезавтра... Это бесконечно долго. Она только что говорила с ним, а он услышит ее лишь через тридцать шесть часов!.. Что, если она теперь же пойдет на почт)... нет, на вокзал? Тогда письмо в десять часов утра уже будет у него. Он встает, конечно, поздно, и ему завтра утром подадут в комнату письмо вместе с завтраком. Да, так и следует сделать! Она быстро оделась. Поспешно сбежала вниз по лестнице - было еще сравнительно рано, - быстро прошла по главной улице к вокзалу, опустила письмо в желтый ящик и вернулась домой. Когда она стояла у себя в комнате, возле измятой постели, когда увидела брошенную на пол газету и мерцающую свечу, ей показалось, что она возвратилась после странного приключения; она еще долго сидела на краю кровати и смотрела в окно на светлую, звездную ночь, полная смутного радостного ожидания.
      "Милая моя Берта!
      Не могу выразить словами, как обрадовало меня твое письмо. Неужели ты еще вспоминаешь меня? Как смешно, что именно орден послужил причиной того, что я снова получил весточку от тебя! Да, все-таки и орден хоть раз на что-то пригодился. Итак, сердечно благодарю за поздравление. Впрочем, не приедешь ли: ты как-нибудь в Вену? Ведь это не так далеко. Я был бы страшно рад снова увидеть тебя. Приезжай скорей! Сердечно, твой прежний
      Эмиль".
      Берта сидела за завтраком рядом с мальчуганом, он болтал, она не слушала, а письмо лежало перед нею на столе. Ей это казалось чудом. Позавчера вечером она отнесла на почту письмо, а сегодня утром уже пришел ответ. Эмиль не пропустил ни одного дня, ни одного часа. И он написал ей такое сердечное письмо, будто они только вчера расстались. Она взглянула в окно. Какое чудесное утро! Пели птицы, с холмов веяло ароматом раннего лета. Берта снова и снова перечитывала письмо. Потом схватила малыша, высоко подняла его и поцеловала. Давно уже она не была так счастлива. Одеваясь, она обдумывала, как ей поступить. Сегодня четверг, а в понедельник она должна опять ехать в Вену на примерку; получается четыре долгих дня; ровно столько, сколько прошло с того времени, как она обедала у своего деверя - а какое множество событий случилось за этот срок! Нет, она должна увидеть Эмиля раньше. Она могла бы завтра же поехать в столицу и пробыть там несколько дней. Но что она скажет здесь всем?.. Ах, она найдет какой-нибудь предлог! Самое важное, как она ему ответит и где встретится с ним... Не может же она ему написать: "Я еду, прошу тебя сказать мне, где я могу увидеть тебя..." В конце концов он ответит ей: "Приезжай ко мне". Нет, нет, нет! Самое лучшее - поставить его перед свершившимся фактом. Она напишет ему: я приеду в Вену в такой-то день, ты можешь застать меня там-то... О, если бы она могла поговорить с кем-нибудь обо всем этом... Она подумала о фрау Рупкус, ей страстно захотелось рассказать ей все. В то же время ей казалось, что таким образом она скорее сблизится с этой женщиной и добьется ее уважения. Берта почувствовала, что и она имеет какой-то вес с той минуты, как получила это письмо. Теперь ей стало понятно, чего она так опасалась. Эмиль мог оказаться совсем другим - высокомерным, напыщенным, избалованным, какими иногда бывают знаменитости. Но пока не было и следа всего этого; у него был тот же твердый, быстрый почерк, тот же теплый тон, как в прежних письмах. Разумеется, он немало пережил с тех пор, так разве она ничего не пережила и разве теперь все прежнее не забыто? Перед уходом она еще раз перечитала письмо Эмиля. Он становился для нее все живее, она слышала тон его слов, и заключительная фраза: "Приезжай скорее!" - звучала у нее в ушах, как нежный призыв. Она сунула письмо за корсаж и вспомнила, что часто поступала точно так же с его маленькими записочками, когда была молодой девушкой, и что легкое прикосновение их к телу вызывало у нее приятный трепет.
      Сначала она пошла к супругам Мальман, где давала уроки близнецам. Ее нередко до боли раздражали упражнения, которые ей приходилось выслушивать, и она сердито шлепала детей по рукам, когда они ошибались. Сегодня она была не так строга. Когда в комнату вошла фрау Мальман, толстая и, как всегда, добродушная, и спросила Берту, довольна ли она, та похвалила детей и, словно внезапно вспомнив, прибавила:
      - Я могу их освободить от уроков на несколько дней.
      - Освободить? Как так, милая фрау Гарлан?
      - Да, фрау Мальман, я не могу поступить иначе. Представьте себе, когда я недавно была в Вене, моя кузина настояла, чтобы я как-нибудь приехала к ней на несколько дней.
      - Конечно, конечно, - сказала фрау Мальман. Берта осмелела и продолжала лгать, испытывая свое образное удовольствие от своей дерзости:
      - Я хотела, собственно, отложить поездку на июнь. Но сегодня от нее пришло письмо, ее муж уезжает, она остается одна, и как раз теперь... - Она почувствовала, как зашуршало письмо, и у нее явилось неодолимое желание вынуть его, но она удержалась. - И я подумав ла, что, пожалуй, нужно воспользоваться случаем...
      - Ну, конечно, - сказала фрау Мальман, пожимая Берте обе руки, - если бы у меня была кузина в Вене, я каждые полмесяца проводила бы неделю у нее.
      Берта сияла. Ей казалось, будто невидимая рука устраняет все препятствия на ее пути; все удавалось так легко. Кому она в конце концов обязана отчетом? Но вдруг она испугалась, как бы ее деверь действительно не захотел тоже поехать в Вену. Снова все спуталось, на пути выросли опасности, и даже в добродушной улыбке фрау Мальман ей почудилось подозрение. Она, безусловно, должна довериться фрау Рупиус, Сразу после урока она направилась к ней.
      Лишь когда Берта увидела фрау Рупиус на диване в белом пеньюаре и заметила удивленный взгляд, которым та встретила ее, она поняла, сколь странно ее утреннее посещение, и наигранно весело сказала:
      - Доброе утро. Рано я пришла сегодня, не правда ли?
      Фрау Рупиус была серьезна и не улыбалась, как обычно.
      - Я очень рада видеть вас. В котором часу - мне безразлично. - Она вопросительно смотрела на Берту, и та не знала, что сказать, ее брала досада, что она не может побороть детского смущения перед этой женщиной.
      - Я хотела вас спросить, - сказала она наконец, - как вы чувствуете себя после нашей поездки.
      - Очень хорошо, - довольно сухо ответила фрау Рупиус. Но тотчас переменила тон и с преувеличенной любезностью прибавила: - Собственно, мне следовало спросить вас об этом. Я-то уже привыкла к таким поездкам.
      Говоря это, она смотрела в окно, и Берта невольно проследила за ее взглядом; он был устремлен на другую сторону площади, к открытому окну, где стояли горшки с цветами. Было очень тихо - тишина летнего дня в спящем городе. Берте больше всего хотелось сесть рядом с фрау Рупиус, хотелось, чтобы та поцеловала ее в лоб и благословила; в то же время она жалела ее. Для нее самой все это было загадкой. Зачем она, собственно, пришла сюда? Что она скажет фрау Рупиус? "Я еду завтра в Вену, чтобы увидеться с тем, кого я любила в молодости"?.. Какое дело до всего этого фрау Рупиус? Может ли это интересовать ее хотя бы в малейшей степени? Вот она сидит тут, отделенная от Берты какой-то непроницаемой преградой, к ней не подступиться. Она, Берта, не может подступиться к этой женщине - вот в чем дело. Конечно, существует слово, открывающее доступ к ней, но Берта не знает его.
      - Как поживает ваш малыш? - спросила фрау Рупиус, не отводя глаз от горшков с цветами.
      - Хорошо, как всегда, он у меня молодец. Удивительно добрый мальчик, Она с нарочитой нежностью произнесла эти слова, надеясь расположить к себе фрау Рупиус.
      - Да, да, - сказала та, а в тоне ее послышалось нечто вроде: довольно, хорошо, об этом я вас не спрашивала. Затем она прибавила: - На вашу няню можно положиться?
      Берту немного удивил этот вопрос, и она ответила:
      - У моей служанки много другой работы, но я не могу на нее пожаловаться; она к тому же отлично готовит.
      Помолчав немного, фрау Рупкус очень сухо сказала:
      - Должно быть, большое счастье иметь такого ребенка.
      - Это мое единственное счастье, - нарочито громко ответила Берта.
      Эти слова она произносила уже не раз, но сегодня она знала, что не вполне искренна. Она чувствовала, как листок бумаги касается ее кожи, и со страхом сознавала, что письмо это наполнило ее счастьем. Но тут она вспомнила, что у женщины, сидящей против нее, нет ребенка и нет надежды иметь его, и теперь охотно взяла бы свои слова обратно. Она уже готова была подыскать какое-нибудь смягчающее выражение, но фрау Рупиус будто заглянула ей в душу и, словно никакая ложь не могла устоять перед нею, переспросила:
      - Ваше единственное счастье? Скажите, большое счастье, это тоже немало. Я иногда завидую вам, хотя я, в сущности, уверена, что жизнь сама по себе доставляет вам радость.
      - Я живу так одиноко, так...
      Анна улыбнулась:
      - Я не то имела в виду, я хотела сказать, что солнце светит, что теперь такая хорошая погода - и это тоже доставляет вам радость.
      - О да, большую, - с готовностью ответила Берта. - У меня вообще настроение зависит от погоды. Когда несколько дней тому назад была гроза, я была совершенно подавлена, а затем, когда гроза прошла...
      Фрау Рупиус прервала ее:
      - Так бывает с каждым человеком.
      Берта смешалась; она почувствовала, что для этой женщины она недостаточно умна и способна говорить лишь о том о сем, как все другие обитательницы этого городка. Ей показалось, что фрау Рупиус устроила ей экзамен, но она не выдержала его, и ее охватил неодолимый страх перед предстоящим свиданием с Эмилем. Какой она покажется ему? До чего же робкой и беспомощной стала она за шесть лет своей замкнутой жизни!
      Фрау Рупиус встала. Ее белый пеньюар ниспадал мягкими складками, она казалась выше и красивее, чем обычно, и Берте вспомнилась актриса, которую она когда-то видела на сцене, - Анна была очень похожа на нее. Будь я такой, как она, я не робела бы! Но тут у нее мелькнула мысль, что эта красавица замужем за больным человеком. Может быть, люди правы? Здесь мысли ее снова спутались, и она уже не могла толком представить себе, в чем же люди, собственно, правы. В ту минуту ей открылось, сколь тяжела судьба, постигшая эту женщину, независимо от того, примиряется ли она с нею или восстает против нее. Но Анна, будто снова прочитав мысли Берты и не желая допускать, чтобы Берта таким способом вкралась к ней в доверие, вдруг согнала со своего лица досадливую серьезность и просто сказала:
      - Представьте себе, муж до сих пор еще спит. Он теперь взял за привычку сидеть до глубокой ночи, читать и рассматривать гравюры, а потом спать до полудня. Вообще это дело привычки; когда я жила в Вене, я невероятно долго спала.
      И тут она стала оживленно рассказывать о годах своей молодости, с такой доверчивостью, какой Берта никогда за ней не знала. Она рассказала о своем отце, офицере генерального штаба, о своей матери, которая умерла совсем молодой, о маленьком домике с садом, где она играла в детстве. Теперь только узнала Берта, что фрау Рупиус познакомилась со своим мужем, когда он был еще мальчиком, что он со своей семьей жил в соседнем доме и что они были помолвлены еще детьми. Перед Бертой предстала вся молодость этой женщины, как бы озаренная солнцем, полная счастья и надежды, и ей показалось, что даже голос фрау Рупиус зазвучал живее, когда она рассказывала о путешествиях, которые они совершали в прежнее время вместе с мужем. Берта не мешала ей говорить и опасалась прервать ее, как лунатичку, которая бродит по краю крыши. Но едва фрау Рупиус поведала ей о своем прошлом и его невозвратимом очаровании, о счастье быть любимой, как сердце Берты затрепетало от надежды на собственное счастье, которого ей не довелось еще испытать. А когда фрау Рупиус заговорила о прогулках по Швейцарии и по Тиролю, которые она однажды совершила со своим мужем, Берте показалось, будто она сама бродит рядом с Эмилем по тем же дорогам, и такая неодолимая тоска охватила ее, что она готова была тотчас встать, ехать в Вену, отыскать его, броситься ему в объятия, испытать наконец хоть раз те восторги, в которых ей до сих пор было отказано.
      Мысли ее блуждали так далеко, что она не заметила, как фрау Рупиус замолчала, села на диван и снова устремила взгляд на горшки с цветами в доме напротив. Глубокая тишина отрезвила Берту; вся комната показалась ей полной какой-то тайны, в которой причудливо переплелось настоящее и будущее. Она чувствовала непостижимую связь между собой и этой женщиной. Она встала, подала ей руку, и, словно это было в порядке вещей, обе женщины на прощанье расцеловались, как старые подруги. В дверях Берта сказала:
      - Я завтра опять еду в Вену на несколько дней, - При этом она улыбнулась, как невеста.
      От фрау Рупиус она отправилась к невестке; ее племянник уже сидел за роялем и лихо фантазировал. Он сделал вид, что не заметил прихода тетки, и перешел к упражнениям, начав колотить по клавишам неестественно вытянутыми пальцами.
      - Мы будем играть сегодня в четыре руки, - сказала Берта и стала искать среди нот марши Шуберта. Она совсем не слушала себя и едва замечала, что племянник, нажимая педаль, касается ее ноги. В это время вошла Элли и поцеловала тетю.
      - Да, верно, - сказал Рихард, - я совсем забыл. - И, продолжая играть, он потянулся губами к щеке Берты.
      Вошла невестка, позванивая связкой ключей, на бледном, тусклом лице ее застыло выражение глубокой тоски.
      - Я рассчитала Бригитту, - сказала она вяло, - она стала невыносима.
      - Не привезти ли тебе служанку из Вены? - спросила Берта так непринужденно, что сама удивилась. И тут она опять, уже более уверенно, солгала, рассказав о приглашении кузины и на сей раз немного приукрасив свой рассказ. Затаенная радость, которую она испытывала во время этого рассказа, придавала ей мужество. Даже то, что деверь может присоединиться к ней, уже не пугало ее. И она чувствовала, что его обращение с ней дает ей некоторую власть над ним.
      - Долго ли ты думаешь пробыть в столице? - спросила невестка.
      - Два-три дня, конечно, не больше. И, знаешь, в понедельник мне все равно пришлось бы ехать к портнихе.
      Рихард наигрывал что-то, а Элли стояла, облокотясь на рояль, и с испугом смотрела на тетю. Берта невольно воскликнула:
      - Что с тобой?
      - А что? - спросила Элли.
      Берта сказала:
      - Ты так странно смотришь на меня, будто ты - да, будто ты недовольна, что у тебя два дня не будет уроков.
      - Нет, - возразила Элли и улыбнулась, - не в том дело. Но... Нет, я не могу сказать.
      - В чем же дело? - спросила Берта.
      - Нет, пожалуйста, я, право, не могу сказать. - Она обняла тетю, словно умоляя ее.
      - Элли, - сказала мать, - я терпеть не могу, когда у тебя секреты. Она присела с обиженным и усталым видом.
      - Ну, Элли, - сказала Берта, охваченная каким-то смутным страхом, - я тебя прошу.
      - Только ты не смейся надо мной, тетя.
      - Конечно, не буду.
      - Видишь ли, тетя, уже в прошлый раз, когда ты уезжала, я так боялась, - я знаю, что это глупо, - на улицах так много экипажей...
      Берта облегченно вздохнула и потрепала Элли по щеке.
      - Я буду осторожна, ты можешь совершенно не беспокоиться.
      Мать покачала головой.
      - Я боюсь, - сказала она, - как бы Элли не стала слишком нервной.
      Под конец было условлено, что Берта придет к ужину, a HI время своего отсутствия оставит ребенка у родственников.
      После ужина Берта села за письменный стол, прочла еще раз письмо Эмиля и набросала ответ.
      "Милый мой Эмиль!
      Очень любезно с твоей стороны, что ты так скоро мне ответил. Я была очень счастлива... - она зачеркнула "очень счастлива" и написала "очень рада", - получить твое милое письмо. Многое изменилось за то время, что мы не виделись; ты стал знаменитым скрипачом, в чем я никогда не сомневалась. - Она остановилась и зачеркнула всю фразу: "И я тоже разделяю твое желание поскорее увидеться со мною..." Нет, это чепуха; итак: - И мне будет необычайно приятно снова увидеться с тобой, - Тут ей пришла в голову удачная мысль, и она с большим удовольствием написала: - В сущности, удивительно, что мы так долго не встречались, тем более что я нередко бываю в Вене, - например, приеду в конце этой недели. - Она опустила перо и задумалась. Она решила завтра под вечер ехать в Вену, остановиться в гостинице и там выспаться, чтобы на следующее утро быть совершенно бодрой и часа два подышать венским воздухом, прежде чем встретиться с ним. Теперь оставалось еще назначить место встречи. Оно нашлось без труда. Соответственно твоему дружескому пожеланию сообщаю тебе, что в субботу утром... - Нет, это не то, это слишком по-деловому, и все же опять слишком чувствуется ее полная готовность. Она написала: - Если хочешь воспользоваться этим случаем и увидеться со своей былой приятельницей, то постарайся в субботу утром, в одиннадцать часов, быть в Музее истории искусств, в зале голландцев".
      Она была очень довольна собой, когда написала это, - вся двусмысленность, таким образом, исчезла. Она перечла набросок. Он показался ей довольно сухим, но в конце концов сказано все необходимое, и она себя не выдала, а все остальное выяснится в музее, в зале голландцев. Она переписала черновик и поспешно вышла на залитую солнцем улицу, чтобы опустить письмо в ближайший почтовый ящик. Возвратившись домой, она сняла платье, надела капот, уселась на диван и стала перелистывать роман Герштекера, который уже читала раз десять, но не могла понять в нем ни слова. Сначала она пыталась отогнать мысли, осаждавшие ее, но все было тщетно. Ей было стыдно, но она все снова и снова воображала себя в объятьях Эмиля. Но почему все-таки? Ведь она об этом совсем не думает! Нет... она и не станет думать об этом... она не такая женщина. Она не может сделаться чьей-то любовницей - и так, сразу... Пожалуй, если она еще раз приедет в Вен}, потом еще и еще... Ну да, со временем - может быть. Впрочем, он и не посмеет заговорить об этом, даже намекнуть. Но ничто не помогало, Она не могла думать ни о чем другом. Все неотвязней становились ее мечты, и в конце концов она перестала бороться с ними, устало откинулась в угол дивана и, не обращая внимания на соскользнувшую на пол книгу, закрыла глаза.
      Когда через час она поднялась, ей почудилось, что прошла целая ночь, в особенности далеким представился ей визит к фрау Рупиус. Снова она удивилась, как неравномерно течет время - часы то долгие, то короткие. Она оделась, чтобы выйти погулять с Фрицем, и была в том устало-равнодушном настроении, которое бывает после непривычного послеобеденного сна, когда человек не может сразу прийти в себя, когда все обыкновенное кажется необыкновенным и происходит словно бы с кем-то другим. Впервые ей показалось странным, что малыш, которого она только что одела для гулянья, - ее собственный ребенок, зачатый от человека, уже давно похороненного, и в муках рожденный ею. Внутренний голос подсказал Берте, что сегодня ей непременно надо пойти на кладбище. У нее не было такого чувства, будто она должна загладить какую-то несправедливость; просто она считала, что обязана из вежливости еще раз навестить человека, от которого без всякого основания отдалилась. Она решила идти по каштановой аллее. Здесь сегодня было особенно душно. Лишь когда она вышла из тени на солнце, повеял легкий ветерок, и кроны деревьев за кладбищенской оградой клонились ей навстречу, словно приветствовали ее. Когда она вошла с ребенком на кладбище, на нее дохнуло освежающей прохладой. Охваченная легкой и какой-то сладостной истомой, прогуливалась она по центральной аллее, позволив мальчику убежать вперед, и не обращала внимания, если он на несколько секунд исчезал из виду за каким-нибудь памятником, чего она обычно ему не разрешала. Около могилы мужа она остановилась, но глядела не на цветы, а поверх памятника, поверх ограды, на голубое небо. Плакать ей не хотелось, она не испытывала никакого волнения, никакого ужаса; она совсем не думала о том, что пришла сюда, ступая по мертвецам, что здесь, у нее под ногами, прах того, кто когда-то держал ее в своих объятиях.
      Вдруг она услышала позади себя торопливые шаги по гравию, какие она не привыкла слышать в этом месте, и она обернулась, чувствуя себя оскорбленной. Перед нею вырос Клингеман; вежливо сняв соломенную шляпу, прикрепленную тесемкой к пуговице пиджака, он отвесил ей глубокий поклон.
      - Что за странная случайность! - сказала Берта.
      - Отнюдь нет, не случайность, сударыня; я увидел вас на улице, по вашей походке я узнал вас. - Он говорил очень громко, и Берта почти невольно остановила его:
      - Т-сс!
      На лице Клингемана мелькнула насмешливая улыбка, и он процедил сквозь зубы:
      - Он не проснется.
      Берта была так возмущена этим замечанием, что ничего не ответила, только отвернулась и позвала Фрица, собираясь уйти. Но Клингеман схватил ее за руку и, опустив глаза, прошептал:
      - Останьтесь.
      Берта удивленно взглянула на него, она не поняла. Вдруг Клингеман поднял глаза, пристально посмотрел на Берту и сказал:
      - Ведь я люблю вас.
      У Берты вырвался слабый крик. Клингеман отпустил ее руку и продолжал непринужденным светским тоном:
      - Это, наверное, кажется вам несколько странным?
      - Это неслыханно, неслыханно! - Она порывалась уйти и позвала опять: Фриц!
      Клингеман заговорил теперь умоляющим тоном:
      - Не уходите. Если вы сейчас оставите меня одного, Берта...
      Но Берта уже овладела собой. Она резко сказала:
      - Не называйте меня Бертой! Кто дал вам такое право? Я не желаю больше разговаривать с вами... И особенно здесь, - прибавила она, глядя в землю и как бы прося прощения у покойника. В это время подошел Фриц. Клингеман, видимо, был очень разочарован.
      - Сударыня, - сказал он и последовал за Бертой, которая медленно удалялась, ведя мальчика за руку, - я сознаю свою вину, я должен был начать иначе и только в заключение хорошо построенной речи сказать то, чем я теперь, кажется, напугал вас.
      Берта не смотрела на него, но сказала, как бы про себя:
      - Я никогда бы не подумала, мне казалось, образованный человек...
      Они подошли к кладбищенским воротам. Клингеман еще раз оглянулся, и взор его выражал сожаление, что он не мог до конца разыграть сцену у могилы, но он все шел рядом с Бертой, держа в руке соломенную шляпу, вертел пальцами тесемку, на которой она держалась, и продолжал говорить:
      - Я не могу ничего с собой поделать, могу только повторить, что я люблю вас, что вы постоянно являетесь мне во сне, - одним словом, вы должны быть моей.
      Берта снова остановилась, скованная ужасом.
      - Вы, может быть, сочтете это предложение наглым, но посмотрим, как на самом деле складываются обстоятельства; вы, - он сделал долгую паузу, одиноки, я почти в таком же положении...
      Берта посмотрела Клингеману прямо в глаза.
      - Я знаю, о чем вы думаете, - сказал Клингеман. - Все это не имеет значения, все это мигом исчезнет, стоит вам только приказать. Смутное предчувствие говорит мне, что мы отлично подходим друг к другу, да, если я не обманываюсь, то в ваших жилах, сударыня, течет кровь не менее горячая, чем... - Во взоре, устремленном на него Бертой, Клингеман прочел такое него дование и отвращение, что не мог закончить фразу. Поэтому он заговорил иначе: - Ах, что за жизнь, в сущности, веду я теперь! Сколько времени прошло уже с тех пор, как меня любила такая же благородная женщина, как вы. Я понимаю вашу нерешительность или - более того - ваш отказ. Черт возьми, нужно некоторое мужество, чтобы с таким пропащим парнем, как я... хотя, может быть, я не так уж плох... Ах, если бы мне найти человеческую душу, добрую женскую душу... - Он сделал особое ударение на слове "душа". - Да, сударыня, мне, как и вам, не было на роду написано пропадать и киснуть в такой дыре... Вы не должны сердиться на меня, если я... если я... - Он не находил слов теперь, когда собирался сказать правду.
      Берта взглянула на него. Он показался ей немного смешным, почти жалким и очень постаревшим, и она удивилась, что у такого человека хватает еще смелости не только остановить ее, - нет, а даже прямо добиваться ее благосклонности.
      И все же, к удивлению и к стыду своему, от недостойных слов этого человека, казавшегося ей смешным, ее будто захлестнуло волной желания; ибо, когда эти слова отзвучали, она все еще слышала их в душе, но как бы из уст другого, который ждал ее в Вене, и она поняла, что тому не в силах будет сопротивляться. Клингеман продолжал говорить, он сказал, что погубил свою жизнь, но что его еще можно спасти; в его падении виновата женщина, и женщина должна ему помочь снова подняться. Еще студентом он сошелся с одной, и так начались его несчастья. Он говорил о своей неукротимой страстности, и Берта невольно улыбнулась, тут же устыдившись своей улыбки, которая, как она сама чувствовала, означала, что ей понятен смысл его слов. У двери ее дома Клингеман сказал:
      - Я буду сегодня вечером прогуливаться под вашими окнами. Вы собираетесь играть на рояле?
      - Не знаю.
      - Я буду считать это условным знаком. - С этими словами он ушел.
      Вечером, как это часто бывало, она сидела за столом у деверя и невестки, между Рихардом и Элли. Говорили о ее предстоящей поездке в Вену, как будто действительно дело было только в посещении кузины, примерке у портнихи и нескольких хозяйственных поручениях, которые она обещала выполнить для невестки. После ужина, когда деверь курил трубку, Рихард читал ему газету, мать вязала, а Элли, тесно прижавшись к Берте, склонила свою детскую головку к ней на грудь, Берта почувствовала себя отъявленной лгуньей. Вот сидит она, вдова достойного человека, в семейном кругу, так доверчиво принявшем ее, рядом с девочкой, которая смотрит на нее, как на старшую подругу; да и сама она до сих пор была порядочной женщиной, вела достойную жизнь, полную труда, все-цело посвятив себя сыну, - а теперь готова от всего этого отказаться, обмануть этих превосходных людей, пуститься в приключения, не предвидя, чем все это кончится. Что с нею стало в последние дни, что за мечты преследуют ее, почему она всем своим сущест вом стремится лишь к тому, чтобы снова очутиться в объятьях мужчины? Стоило ей только подумать об этом, как невыразимый трепет охватывал ее, и она, безвольная, подчинялась ему, как какой-то чуждой власти. И пока голос Рихарда монотонно звучал в ее ушах, а пальцы ее перебирали локоны Элли, она в последний раз попыталась восстать - поклялась себе, что будет тверда, что ей не нужно ничего иного, как только снова увидеть Эмиля, и что она будет принадлежать лишь тому, кто наречет ее своей женой, - как все порядочные женщины, знакомые ей, как ее давно умершая мать, как кузина в Вене, как фрау Мальман, как фрау Мартин, как ее невестка и как... да, конечно, как фрау Рупиус. Но когда она об этом подумала, ее будто озарило молнией: а что, если он сам.