Происшествие, которое я хочу вам рассказать, случилось в Петербурге, в 186* году в сентябре, отличавшемся в тот год необыкновенными жарами, так что петербуржцы заставили свои окна двойными рамами лишь после Покрова. Я жил в то время в chambres garnies на Вознесенском проспекте. Квартира моя состояла всего из одной комнаты, разделенной на две части тяжелыми драпри. Одна половина составляла кабинет, залу, гостиную, словом, все, что хотите, другая, за драпри, — спальню. Ночь под шестнадцатое сентября я промучился страшной бессонницей и заснул только в девять часов утра, когда прислуга уже распорядилась подать мне самовар; но и здесь мне не удалось подремать порядком: кто-то сильно стал стучать в мою дверь, против чего коридорный попытался робко протестовать замечанием, что я целую ночь не спал.
      — Ничего... По очень нужному делу, — отвечал на это мужской голос и непосредственно отнесся ко мне: — Господин следователь, отопритесь!
      Делать было нечего: я встал, отпер дверь и очутился лицом к лицу с полицейским приставом, мужчиною высокого роста, с большими русыми бакенбардами, одетым в полную форму.
      — Сделайте милость, извините, что обеспокоил, — сказал он, — будьте добры, одевайтесь и поедемте сейчас со мною. В вашем участке случилось важное преступление... В квартире полковника Верховского совершено убийство...
      — Верховского? На углу Петровской и Павловской улиц? — спросил я с особенным изумлением, так как семейство Верховского было мне знакомо.
      — Так точно, — отвечал пристав.
      — Кто же убит?
      — Он сам...
      — Как, каким образом?
      — Ничего не знаю... Я видел только труп... Поедемте...
      Я поспешил наскоро одеться, и мы отправились.
 

 
      Улицы Петровская и Павловская, носящие теперь другие названия, принадлежат к одним из многолюдных в Петербурге. На углу их, в доме под № 29/17, в бельэтаже, занимал обширную квартиру, со множеством комнат и роскошной меблировкой, отставной уланский полковник Валериан Константинович Верховский, человек с состоянием, заключавшимся в наличном капитале и поместьях в разных губерниях. В этой квартире, кроме него и жены Антонины Васильевны, женщины за сорок лет, бледной, с чахоточным румянцем, но сохранившей следы замечательной красоты и казавшейся, как сильная блондинка, гораздо моложавее, — жили в качестве ее компаньонок две женщины: одна — белокурая, лет тридцати, Авдотья Николаевна Кардамонова, другая, моложе ее лет на шесть, — француженка, с черными жгучими глазами, Жозефина Францевна Люсеваль. Обе они были в своем роде красивы. У каждой из дам была своя горничная, а у Верховского — старик камердинер, служивший ему с самого детства, из крепостных, испытанной преданности к своему барину. Все эти лица имели ночлег при господах в бельэтаже. К ним еще следует присоединить казачка, превратившегося по летам в лакея, который спал в передней. Остальная прислуга, состоявшая из другого лакея, кучера, повара и мальчика, помощника его, помещалась особо, в обширной кухне, служившей также и людскою, во внутреннем флигеле. Швейцар обыкновенно был на своем месте только до вечера, а затем, если семейство хозяина, жившего в первом этаже, было дома, он отправлялся на покой, а чтобы не беспокоить себя отпиранием дверей прочим жильцам второго и третьего этажа и их гостям, оставлял подъезд целую ночь незапертым.
      Когда я и пристав подъехали к дому, где жил Верховский, у подъезда уже стояли два городовых околоточный надзиратель и небольшая кучка любопытных, вероятно узнавших о происшествии в доме, которых полицейские упрашивали «честно и благородно» разойтись. Мы поднялись быстро по витой чугунной лестнице в бельэтаж. Входная дверь к Верховскому, украшенная медной дощечкой с его именем, отчеством и фамилией, была слегка приотворена, и пристав отворил ее без звонка. В передней царил какой-то странный беспорядок; прислуги не было, и только стоял один городовой, но едва мы вошли в залу, послышались шаги и оттуда показались вытянутые и бледные лица лакеев, горничных и прочей домашней челяди; за ними показался и камердинер Прокофьич. Старик был взволнован, сумрачен, осунулся весь, с красными воспаленными глазами от пролитых слез. Не снимая пальто, пристав пошел вперед чрез залу, из которой направо шла дверь в кабинет, где случилось происшествие. Там мы застали полицмейстера, врача, помощника пристава и фельдшера. Удивительно, как при уголовных следствиях самые простые и обыкновенные вещи принимают какой-то странный вид. Так, проходя залу, мне показалось, что и зеркала, и рояль, и кресла смотрели на меня иным взглядом, чем прежде, таинственным и загадочным... Каждая вещица в кабинете как бы говорила мне: «Я была свидетельницею преступления; убийца входил со мною в сношения; я знаю тайну, но не скажу и буду смотреть на тебя так таинственно и сурово, пока ты сам в нее не проникнешь...» Возьмем для примера нож, гвоздь, стакан... Сегодня эти вещи для нас имеют одно лишь свое прозаическое значение, но если завтра какая-либо из них послужит орудием к смерти, то она уже возбуждает в нас нечто тревожное... Кабинет Верховского служил ему также и спальней. Это была четырехугольная комната, с драпри, за которыми находилась кровать; на стене за нею висел богатый персидский ковер, с развешанным на нем оружием.
      Кровавая картина представилась мне, когда я вошел в кабинет! Драпри было приподнято вверх, и на полу, около кровати, на подножном ковре, широко пропитанном целою лужею крови, в особенности там, где было туловище, лежал закутанный в одеяло труп Верховского, в таком положении, как будто он упал набок и затем опрокинулся лицом кверху. Тут же, на полу, у головы его, валялась упавшая с кровати подушка, но без следов крови. Верховскому было за пятьдесят лет, но он был очень свеж и здоров, красил волосы на голове, на усах и бакенбардах и имел вид красивого, сильного сорокалетнего штаб-офицера. Теперь лицо его не выражало прежней молодцеватости, оно сразу постарело, сделалось желтым, рот скривился направо к скуле, исказив щеку, что, при полуоткрытых больших серых недвижных глазах, придавало физиономии выражение ужаса. Между тем голова склонилась бессильно к плечу, хотя одна рука, приподнятая к ключице, сжимала кулак, левая же спустилась ниже груди, к глубокой ране. Кинжал лежал по левую сторону трупа. Лезвие его, по анатомическому исследованию, проникло в самое сердце. Все белье около раны было смочено кровью, которая стала запекаться и вместе с рубашкой присыхать к телу. На постели, а именно на простыне, кровь видна была с двух сторон, или, если вообразить на ней лежащего человека, то с двух боков: с левой, к стене, она шла брызгами, как будто полилась фонтаном, с правой, к спуску простыни с кровати, — большое пятно и от него, ровной полоской, — ручеек к полу. Это заставляло предполагать, что удар нанесен был на кровати и в тот же момент тело или упало, или было сброшено на пол. Но убийство не могло быть совершено из каких-либо корыстных видов, так как не было сделано ни малейшего денежного или какого-либо другого похищения. В ушах моих звучал вопрос: «Кто был убийца?» Затем промелькнула мысль: «Не сам ли Верховский покончил с собой?» Однако положение трупа, доводы врача и собственные соображения, в связи с некоторыми данными, вскоре заставили совершенно отвергнуть последнее предположение. Приступая к составлению судебно-медицинского акта об осмотре трупа и положении, в каком он найден нами, я пригласил жену Верховского и ее компаньонок присутствовать при этом и подписать акт. Все эти женщины вошли вместе; они были мертвенно бледны и в сильном испуге; более других казалась взволнованною француженка, вся трясшаяся, как в лихорадке; менее других — Кардамонова: глаза и вся ее физиономия выражали более удивление, чем испуг. Что же касается самой Верховской, то, если б ее не поддерживали компаньонки, она едва ли бы была в состоянии войти в комнату, до того женщина эта была слаба и убита горем. Я, разумеется, сейчас же усадил их, предложив Верховской самое покойное место. Лицо ее было крайне болезненно, и по нему шли какие-то странные пятна, не то подкожные от ударов, не то царапины; щека была широко повязана белым носовым платком. Кончив осмотр трупа, белья, постели и ковра, я приступил к осмотру комнаты, и здесь мое внимание было привлечено, во-первых, ножнами, висевшими на ковре, которые пришлись совершенно по мерке к кинжалу, послужившему орудием к убийству, а во-вторых, более важным обстоятельством: от ковра по полу виднелись чуть заметные пятна, уничтожившие лоск натертого воском паркета, вроде следов от мокрой обуви. В ближайших пятнах к ковру врач нашел осадки крови; следы вели к двери в залу и продолжались до гостиной, где исчезли, — вероятно, по случаю разостланного в этой комнате ковра; далее их не было найдено нигде, несмотря на тщательный обыск по всей квартире. «Но, — рассуждал я, — если осадки крови остались на следах, то кровяные пятна должны быть и на обуви? Не отыщу ли я их на ком-либо из домашних?» Я тотчас же решился приступить к следствию и сделать всему и всем самый строжайший осмотр, хотя бы на это я должен был употребить двое суток без отдыха.
      — Кто первый увидел убитого? — спросил я присутствовавших. Вопрос этот остался на несколько минут без ответа. Я повторил его.
      — Он, — проговорила француженка, указывая на камердинера.
      — Вы?
      — Д-д-да... я-с, — ответил старик с замешательством. — Извините, я недослышал... Глух.
      Этот недостаток отвечавшего был мне известен.
      Я попросил дам удалиться в гостиную и ждать своей очереди, пока я сниму показание с камердинера. Они удалились.
 

 
      — Как вы узнали о несчастном происшествии? — спросил я Прокофьича, когда мы остались одни.
      — Всему виною Филипп, — отвечал он.
      — Какой Филипп?
      — Дежурный, что спал в передней. Ну, как-таки, молодой малый — и ничего не слышал! Уродит же Господь Бог такое создание! Хоть ты из пушек пали, спит как мертвец. Чистая анафема! Прости мое, Господи, согрешение.
      — Сами же вы где спите?
      — Тут, у барина за стеной. Эта сонетка ко мне проведена. Рядом комната, первая дверь из залы налево, в коридоре. Да из меня толку мало. Я уже осьмой год туг на оба уха. И то сказать, пора: ведь семь десятков с годом. Покойник Константин Иванович изволили приставить меня к Валериану Константиновичу, когда они в ту пору второй день как на ножках ходить начали, а я уже был парень рослый... И странная это глухота... Иной раз при мне кто нарочно что скажет, чтоб я не услышал, — все слышу; иной — Валериан Константинович еле докричатся...
      — Как вы узнали, что он мертв?
      — Вот как было дело. Просыпаюсь я сегодня часов в семь, а у самого щемит да щемит чего-то сердце... Думаю себе, что бы это означало? Однако умылся, помолился Богу и стал ставить самовар. Валериан Константинович, хотя уже в супружестве больше двадцати семи лет, но чай с барыней никогда не пьют, так, значит, приучили себя с детства, а потом с первых же дней женитьбы, оттого что барыня просыпалась часу в десятом, а им — в девять часов чтоб самовар был уже непременно на столе. Только сегодня, гляжу, стрелка уже к девяти подвигается, а звонка нет. Что бы это такое, думаю. Заспался, должно быть; отнести-ка самовар. Взял подносик под мышку и только нагнулся к самовару, как слышу, будто дверь отворилась... Глядь — стоит передо мной француженка. Бледная такая! Должно быть, она первая увидела... «Что с вами, — спрашиваю, — барышня? Чего так рано проснулись, всегда спали часов до двенадцати?» — «Ничего, — говорит, а сама дрожит! — Тебя, — говорит, — кажется, барин звал. Иди к нему. Отчего ты до сих пор не подаешь самовар?» — «Это, — отвечаю, — мое дело».
      Вхожу, смотрю, барин лежит на полу, как видели. Тут я, известное дело, страшно испужался, чуть не обронил самовар, крикнул... Вслед за тем сейчас же прибежал Филипп, далее француженка, Авдотья Николаевна; Филька махнул оповестить и в кухню; сбежался народ... Антонина Васильевна пришли уже опосля...
      — Кто же, вы думаете, убил Валериана Константиновича?
      — Поистине, — отвечал старик, — знать не знаю, ведать не ведаю. Не хочу на душу греха брать. Не было у него никаких таких врагов. Покойник были, царство ему небесное, характера вспыльчивого, но добрые, сущий ангел. Один только и был за ними грех — до прекрасного пола очень неравнодушны. Да и как посторонний к нам заберется? Двери вчера на ночь я запер, хоть очистительную присягу приму, и парадный, и черный ход... Притом Филька хоть и спит крепко, а все бы услышал, если б двери ломали, замки же целы; к черному ходу — девичья, и все девки налицо; ночью, говорят, не вставали. Сказать бы, какая уходила за чем-либо другим, так попросила бы запереть за собою подругу. К тому же их на этот счет у нас нестрого держат, барыня добрая: попросись только с вечера и иди себе...
      — Но разве из домашних никто не мог убить?
      — Из домашних? Кто же? Не я же и не Филька? А то сами посудите: бабы... куда им!
      — А что вы думаете о француженке?
      — Это справедливо: точно, она, должно быть, первая увидела.
      — В таком случае она входила в комнату к Валериану Константиновичу. Зачем же?
      Вопрос мой смутил камердинера. Он переступил с ноги на ногу и тихо проговорил:
      — Секретные дела были... Валериан Константинович хотя и разлюбил ее, да она все хаживала.
      — Вы говорите, что барин ваш разлюбил ее?
      Прокофьич кивнул головою.
      — Не ревновала ли она его к кому-нибудь?
      — Ни к кому. Была у ней ревность, да прошла: года четыре или пять назад, когда барин ухаживал за Авдотьей Николаевной.
      Что ни вопрос мой, то семейная жизнь Верховского разоблачалась все более и более передо мною, становясь вместе с тем все запутаннее и грязнее.
      — Теперь Валериан Константинович вновь сошелся с Кардамоновой? — предложил я новый вопрос, желая катехитическим путем добраться какой-нибудь сути.
      — Нет. С француженкой была у них любовь, а с этой, почитай, и не было. Так, с недельку занимались они ею, а далее поступила француженка, и бросили вовсе.
      — Как же Авдотья Николаевна?
      — Ничего себе.
      — Барыня не ревновала?
      — Нет. Допрежь огорчались, а потом махнули рукой, с тех пор как родился у Валериана Константиновича на стороне ребенок... Этому лет двадцать с лишним будет... Видят, что ничего не поделают.
      — Где же вчера был барин? Доктор нашел, что он с вечера был, должно быть, выпивши.
      — Были-с... Утром они уезжали к полковнику Филофею Дмитриевичу Кавеляеву, на именины. Там они пробыли до шести часов вечера и возвратились хмельны; но спать не легли, а только переоделись и опять поехали было из дому, сказав барыне, что едут по делу. И поехали: должно быть, ездили они к своей чухонке, да не застали ее дома, выпили с досады еще и возвратились домой злющий-презлющий... Часа полтора, два ездили — не более, потому не успел я сходить на кухню да в лавочку за табаком, как они тут как тут.
      — Про какую чухонку вы говорите? Вы знаете ее адрес и кто она?
      — Знаю. Мудрено прозывается: Бэта Крестьяновна; живет в Басковом переулке. Раза два отвозил я ей деньги. Непутящая! Познакомился с нею Валериан Константинович у Дорота и с тех пор стал ездить. Понравилась она ему лучше француженки.
      — Ну последняя и ревновала?
      — Может быть, и ревновала бы, да вряд ли ей это было известно.
      — Приехавши, Валериан Константинович позвал вас к себе?
      — Да-с, позвонили и приказали подать бутылку коньяку, лимону и позвать барыню. После того, когда я подавал, что приказывали, Антонина Васильевна еще не приходили; а барин сидели вот на этом кресле, опустя голову, хмельные. «Убирайся ты, — сказали они мне, — от меня к черту и не смей входить: сегодня ты мне не нужен, я и сам разденусь». «Эге! — подумал я, — скверно: верно, будет беда барыне...» Валериан Константинович всегда отсылал меня с глаз долой, если когда задумает что недоброе. Совестился... И действительно, Филька говорил, что была между ними большая ссора, но подслушать, за что, он побоялся.
      — Значит, — остановил я поток слов Прокофьича, — вы ничего не знаете, за что началась и чем кончилась ссора?
      — Не знаю-с. Да и никто, потому что как только барин позовут барыню в кабинет, то всем уж известно, что они в больших сердцах, и все тогда уходят по своим комнатам, чтоб не показываться на глаза, а то они начнут, бывало, придираться.
      — Вы мне говорили, — продолжал я допрос об отношениях Валериана Константиновича к Кардамоновой и Люсеваль, — этого, кроме вас, никто не знает?
      — Как не знать! Все знают, начиная с барыни.
      — Это очень важно! — воскликнул я невольно. — Не было ли претензий на Валериана Константиновича и со стороны женской прислуги? — спросил я, принимая в соображение нравственные достоинства покойника.
      — Нет. Насчет этого покойник очень строги и горды были... И ни Боже мой!
      — Я чрезвычайно спешу следствием, — заметил я Прокофьичу, — и поэтому не успел позвать священника и даже предупредить вас, что все высказанное мне вы должны подтвердить под присягою. Я надеялся, что это вам, как пожилому человеку, и без меня известно. Правду ли вы мне говорили?
      — Сущую правду.
      — Сегодня, когда вы увидели барина мертвым, вы не ходили ни за чем в гостиную?
      — Нет-с.
      По окончании допроса Прокофьича я пригласил к себе Люсеваль. Выражение лица и манеры этой особы, когда она вошла ко мне, явно обнаруживали ее внутреннюю решимость преодолеть свое волнение предо мною и отвечать на вопросы хладнокровно, как совершенно непричастная свидетельница совершившегося преступления. Она говорила так дурно по-русски, что я с трудом мог понимать ее и поневоле прибегнул к французскому языку. Люсеваль объяснила мне, что семейная жизнь Верховских ей почти настолько же известна, насколько и мне; далее, что хотя между супругами и бывали иногда размолвки и ссоры, но они не носили характера серьезных неприятностей, и вообще Верховские жили между собой в согласии, любя и уважая, как ей казалось, друг друга. Собственные же ее отношения к членам семьи не переходили за пределы обычной роли компаньонки, без всякого чувства любви или злобы к тому или другому члену. Про вчерашнюю ссору или размолвку между мужем и женою она отозвалась, что слышала о ней мельком, что же касается происшествий сегодняшнего дня, то, встав поутру рано, она вошла в залу за книгою, которую забыла в этой комнате с вечера, и здесь она услышала, или ей, может быть, так показалось, из кабинета голос Верховского, как бы звавшего слугу, что и побудило ее пойти и позвать Прокофьича, который первый и увидел ужасную картину.
      — Это все равно, — заметил я ей, — вы ли, Прокофьич или кто другой первый увидел труп; но дело в том, кто совершил преступление и как бы найти это лицо...
      Затем я растолковал, какие последствия могут быть для нее, если окажется, что она показывает неправду.
      — Еще есть время, если вы имеете что-нибудь прибавить, — сказал я.
      — Нет, — отвечала Люсеваль довольно решительно, вышедши из своего раздумья. Я записал ее показания, и она их подписала.
      Вызванная к допросу, вслед за Люсеваль, Кардамонова была довольно еще молодая белокурая женщина, полная, белая, румяная, с голубыми глазами с поволокою. Показания ее отличались полною искренностью, с опасением за свои прежние отношения к покойнику, прекращенные еще за несколько лет до рокового происшествия. Впрочем, сначала она стала было показывать о добром согласии между Верховскими, но когда я заметил ей, что мне известно нечто другое, то она тотчас же созналась, что сама была неоднократно свидетельницей семейных сцен между супругами, повод к которым подавал муж своим беспорядочным образом жизни; но, несмотря на это, Верховская никогда ни в чем, как за глаза, так и в глаза, не упрекала мужа, а нападал сам он, причем малейшее оправдание жены или слезы ее приводили его в бешенство... Об убийстве Кардамонова узнала от своей горничной, которая разбудила ее. Ночью она крику или шуму никакого не слыхала, и кто был убийцей — не знает, и подозрений ни на кого не имеет. Этим Кардамонова думала и ограничить свое показание, но я, объяснив ей, как и Люсеваль, согласно своей обязанности, важность свидетельских показаний, решился предложить ей смелый вопрос, пригласив ее, чтоб она мне прямо и откровенно, для своей же пользы, созналась, в каких отношениях она находилась к покойнику и к его жене... Внезапность моего вопроса смутила ее. Она вспыхнула вся, затем побледнела и отвечала несвязно и расстроенно:
      — Да... Первое время Валериан Константинович ухаживал за мной... Я его боялась... Но что же мне было делать... Положение мое было горькое... Это продолжалось недолго. Приехала Жозефина Францевна, и все кончилось, вот уже четвертый год. Клянусь вам Богом. С Антониной Васильевной же я никогда не ссорилась. Я попросила у ней прощения, и мы живем с нею очень дружно и согласно. Спросите у ней самой.
      — Не сомневаюсь в этом, — успокоил я ее, — но скажите, не известны ли вам отношения Люсеваль к покойнику, и если они были интимны, то продолжались ли до последнего времени или нет, и в каких отношениях вы были с нею?
      — Достоверно я ничего не знаю, — отвечала Кардамонова. — Действительно, в первое время, когда Люсеваль поступила, Валериан Константинович оказывал ей такое внимание, по которому нельзя было не заключить, что он влюблен в нее, и она с ним кокетничала; но потом они стали скрывать свои чувства. Я знаю только то, — прибавила Кардамонова, — что Люсеваль вертит домом, как ей угодно, и что бедной Антонине Васильевне от ее капризов очень плохо. Ко мне она относится с пренебрежением и трунит надо мною. Поэтому я всячески стараюсь избегать ее общества и встречаюсь с нею только за обедом да при гостях; обыкновенно же я или в своей комнате, или при Антонине Васильевне.
      — Не ревнива ли Люсеваль?
      — Ужасно, — отвечала утвердительно Кардамонова. — Я уверена, что едва ли она могла любить такого человека, как Валериан Константинович, но ревновать — она ревновала его ко всякой женщине.
      Я еще сделал Кардамоновой несколько незначительных вопросов и отпустил с миром, смягчив, ради ее искренности, изложение в показании об ее отношениях к Верховскому.
      Наступила очередь допроса жены покойника, хозяйки дома. Есть женщины, которые в самых зрелых годах сохраняют в себе прежнюю молодость, свежесть, девичью грациозность манер, мягкость и женственность, невыразимо влекущую к ним. Верховская принадлежала к таким особам. При входе ее я лишился серьезности и холодности юридического чиновника, в которую нередко старался облекаться при производстве следствия, и вместо обычных вопросов я невольно проговорил ей, когда она села в кресло:
      — Вы, кажется, не в состоянии сегодня давать показания?
      — Да. Но это все равно. Что сегодня, то я должна буду сказать и завтра.
      — Чрезвычайно загадочное убийство!
      — Несчастный случай! — сказала она, закрыв лицо руками.
      — Случай? — возразил я. — Этого быть не может. По всей вероятности, оно совершено, судя по отсутствию всякого похищения, или из ненависти...
      — О нет!
      — То есть вы хотите сказать, что Валериана Константиновича больше любили, чем ненавидели? Но ревность и ненависть так близки между собою... Как бы то ни было, даю вам слово употребить все меры и усилия, чтоб найти убийцу; внутренний голос говорит мне, что я успею в этом.
      Верховская вздрогнула и странно взглянула на меня; потом обвела глазами комнату, как бы желая удостовериться, одни ли мы, и произнесла почти шепотом:
      — Ради Бога, не делайте этого!
      Я был в большом недоумении относительно ее просьбы. Отношения мои к Верховской были самые безукоризненные, святые. Я безгранично любил и уважал эту женщину, как мать, и не смотрел на нее другими глазами. По странной случайности судьба моей матери в молодости была очень похожа на судьбу Антонины Васильевны. Мать моя была тоже дочь провинциального актера, как и Антонина Васильевна, на которой Верховский женился, бравируя предрассудки; но потом, когда жене его, как бывшей актрисе, офицерские жены не стали оказывать должного уважения, он раскаивался в этой женитьбе и винил жену в своих неудачах по службе. Отсюда и явились, как было мне известно, ненормальные между ними отношения. Я лишился матери на втором году своей жизни, следовательно, я почти не помнил даже черт ее лица; но когда я встретился с Верховской в первый раз, то мне почему-то тотчас же пришло в голову, что мать моя была на нее похожа... Я бывал в доме Верховского единственно ради нее, и она относилась ко мне всегда ласково и дружелюбно. Обсуждая многозначительные слова Верховской, которые, конечно, я не думал заносить в протокол, так как они сказаны были ею мне не как судебному следователю, а как хорошему знакомому, я старался дать им какой-нибудь смысл. «По всей вероятности, — рассуждал я, — убийство скорее всего совершено госпожою Люсеваль, из ревности, а может быть, другою какою-нибудь женщиною или посторонним мужчиною, предмет любви которого сделался жертвою исканий покойника. Наконец, при всей невероятности последнего предположения, оно, в крайнем случае, может быть дело рук старика камердинера...» Слова же Антонины Васильевны я мог объяснить себе лишь тем обстоятельством, что по какому нибудь случаю ей известно имя убийцы, но по природной доброте своей она хочет скрыть его, о чем решается просить меня, рассчитывая на мою к ней дружбу и уважение. Но как подозрение мое, согласно сказанному выше, более всего относилось к Люсеваль или к личностям вроде нее, то я и отвечал на просьбу Верховской:
      — Подобные люди не заслуживают пощады и того, чтоб вы просили о них. Вы сами перенесли от них много зла и неприятностей.
      — О нет! — сказала она, с каким-то непонятным для меня одушевлением. — От этого человека, кроме любви и уважения, я не видела ничего другого. Он готов отдать мне всю душу... Боже мой! Боже мой!
      Антонина Васильевна опрокинула голову назад, на спинку кресла, и тихо зарыдала, причем почти в беспамятстве сделала такой жест рукою, что с лица свалилась повязка, закрывавшая большую часть правой его стороны, и здесь глазам моим представилась картина, изумившая меня более самих слов Верховской. На закрытой до этого времени части лица ее я увидел несколько значительных сине-багровых подтеков, а один из них ясно обозначил отпечаток подбора от мужского сапога. Я предполагал, что Антонина Васильевна в обмороке, но она приподняла голову и, утирая заплаканные глаза, поспешно подняла повязку, с крайним испугом.
      — Кем нанесены вам эти ушибы? — почти шепотом спросил я у ней.
      Она не отвечала.
      — Убийцей вашего мужа? — продолжал я.
      — Нет.
      — Кем же?
      — Самим покойником... У нас вечером была ссора... Но, ради Господа, скройте все это от суда, в особенности ушибы.
      — Это довольно трудно. Впрочем, я постараюсь, если вы непременно скажете имя убийцы. Из некоторых слов ваших я заключаю, что оно вам известно.
      — Я никогда не сделаю этого, хотя бы мне угрожали пытки, — отвечала решительно Верховская.
      — Какое же мне писать от вас показание?
      — Какое знаете. Пишите, что мы жили несогласно, о накануне происшествия была между нами ссора и на лице моем — следы побоев. Пусть падет на меня подозрение. Но я не знаю имени убийцы и сама не совершила преступления. Передаю это происшествие в руки самого Бога.
      — Нет, я подожду, — отвечал я ей, — я поступаю против своей обязанности, но я не сомневаюсь, что вы невинны. Я еще переговорю с вами сегодня или, может быть, завтра, и тогда составлю показание, которое вы подпишете... Может быть, вы доверите мне свою тайну... Антонина Васильевна! Не забывайте, что я люблю вас и уважаю, как свою родную мать.
      — Верю, но заклинаю вас этими чувствами — пощадите меня: не требуйте от меня откровенности... Я бы еще раз повторила одну просьбу, что это невозможно... Благодарю вас, но знаю, что вы освобождаете меня хоть на короткое время от тяжкой необходимости отвечать на мучительные вопросы.
      При последних словах Антонина Васильевна приподнялась с намерением уйти и пожала мне руку. Я проводил ее из комнаты. Остальные допросы прислуге и домашним я решился отложить до другого дня. В тот же день мне еще предстоял труд сделать обыск в доме, совместно с полицией.
 

 
      Прежде всех подверглась осмотру комната старика камердинера. Там найдены были целые склады старых барских сапог, фуражек, шпор, белья и разного никуда не годного хлама, но чего-либо подозрительного, вроде кровяных пятен и прочего, не было. Этого мы также не нашли и в комнате госпожи Кардамоновой. За этим осмотром, по порядку допроса, следовал обыск комнаты Люсеваль. Комната эта была заперта ключом, и на предложение наше отпереть ее, Люсеваль отказалась, ссылаясь на то, что она французская подданная и не намерена судиться по русским законам. «Я их не признаю, — твердила она. — Мне нужно консула». Совокупные усилия мои, врача и полицейских чиновников убедить ее в законности нашего требования и нелепости ее отказа оказались напрасными, и мы принуждены были отворить дверь в ее комнату полицейским мерами. Помещение Люсеваль заключалось не в одной, как я предполагал, а в двух комнатах: передней и довольно роскошном будуаре, уставленном дорогими растениями. На бюро и на туалетном столе находилось множество ценных безделок. Шкаф ломился от гардероба, а некоторые ящики комода были полны драгоценными вещами; другой ящик комода содержал в себе магазин косметических товаров. Тут же в комоде были три шкатулки: одна с серебряными монетами, другая с золотыми, а третья — с кредитными билетами и сериями; четвертая шкатулка слоновой кости помещалась на туалетном столике; она была полна писем из Парижа от знакомых и от поклонников красоты Люсеваль из разных мест; между этими письмами мы нашли множество лаконических писем покойного Верховского. Они написаны были большем частью на оторванных лоскутках почтовой и простой бумаги, такого содержания: «Непременно, сегодня после бала, я буду у тебя. Твой В. В.». Или: «Поезжай в оперу, а оттуда поедем к Дороту. Твой Валериан» «Приходи» и прочее. Все эти письма, разумеется, служили доказательством тех интимных отношений Люсеваль к покойнику, от которых она отказывалась в своих показаниях, но мне думалось найти в ее комнате также следы кровяных пятен, замеченных мной на полу. Однако долгое время осмотр наш, кроме уже найденного, не открывал ничего нового; причина заключалась в том, что мы начали не с того, с чего следовало бы, иначе поиски наши увенчались бы успехом с первого шага. Едва, по окончании осмотра комнаты, полицейский чиновник дернул за занавес алькова, за которым помещалась кровать, к нему подбежала Люсеваль, загораживая путь и задергивая занавес обратно.
      — Не позволю, — вскричала она сначала по-русски и затем, обратясь ко мне на французском языке, стала протестовать против осмотра ее постели, называя русских варварами, не уважающими прав женщины.
      Я ответил ей, что мог, и объяснил всю обширность власти судебного следователя, предоставленной ему законом в подобных случаях, и налагаемую ответственность за малейшее упущение. Но и здесь красноречие мое было так же безуспешно, как и в первый раз. Люсеваль от алькова была оттащена почти силой.
      — Что вы делаете, что вы ищете? Бога ради, не трогайте, — закричала она, с выражением ужаса на лице, когда я, осмотрев постель, начал перевертывать тюфяк, чтоб удостовериться, не находится ли там чего-нибудь особенного.
      Там, действительно, лежала скомканная в узел накрахмаленная вышитая юбка.
      — Это мое грязное белье. Его нельзя смотреть, — продолжала Люсеваль, бросаясь вырывать от меня взятую вещь, но была остановлена полицейским приставом.
      Желая рассмотреть юбку, я развернул ее, и из нее выпала белая батистовая кофта и розовые атласные туфли. Все три вещи были окровавлены. На материи туфель пятна крови видны были лишь только по краям к подошве, а на последних она довольно ясно сохранилась в засохшем виде, преимущественно в изгибе между каблуками и ступней, причем правая туфля была окровавлена гораздо более левой. Я сообщил ей, что следы кровавых пятен от ступней замечены были мною еще при освидетельствовании трупа, о чем и записано в акте. Этим я рассчитывал довести Люсеваль до сознания и лишить ее надежды остаться безнаказанною путем запирательства. Тогда Люсеваль, видя наши энергические действия и не придумав какого-либо изворота, решилась на обычную женскую уловку: она вдруг затряслась вся, истерически зарыдала и довольно осторожно упала в мягкое туалетное кресло, свесив книзу голову. Доктор дал ей понюхать спирт и слегка потер ей виски; я же принялся за составление акта. Очнувшись, Люсеваль отказалась его подписать, ссылаясь на свою болезнь. Найденные вещи в комнате Люсеваль, в связи со странным разговором мои с госпожой Верховской, ставили меня в сильное недоумение. По всему видно было, что вчера в дом Верховских еще до убийства происходила страшная драма, но, во всяком случае, рассуждал я, убийцею должна быть француженка; поэтому, вышедши из ее квартиры вместе с доктором, я сказал ему:
      — Ну-с, почтеннейший Павел Иванович, кажется, мы с вами можем сегодня и отдохнуть. Нужно только распорядиться о домашнем аресте Люсеваль и о надзоре за нею да о трупе. Первое я принимаю на себя, а второе предоставляю вам. Более обысков я производить сегодня не думаю. Право, не к чему. По всем данным, мы напали на след убийцы.
      — Гм... — отвечал задумчиво доктор, и, пройдя по коридору несколько шагов, он тихо спросил меня: — А комнату госпожи Верховской вы оставляете без обыска?
      — Неужели же вы подозреваете ее? — почти вскричал я, вздрагивая. Я понял, что вопрос сделан доктором, вероятно, не без основания.
      — Я заметил, — ответил доктор, — на лице ее пятна, кровавые подтеки, происшедшие от недавних побоев.
      — Знаете что, Павел Иванович, — сказал я ему, — эти кровавые подтеки я и сам видел. Но мы с вами не только следователь и доктор, но и люди. Будем же судить по-человечески. Очень легко может быть, как показывает и камердинер, что вчера вечером между покойным и его женой произошла ссора, последствие которой были замеченные нами пятна. Слов нет, подобные обиды другую женщину легко могут довести до мщения, но не Верховскую, женщину кроткую, робкую и терпеливую. К тому же, по всей вероятности она привыкла к ним, так как трудно предполагать чтоб Верховский, приученный с детства и за всю свою службу к кулачной расправе, не употреблял ее в от ношении к своей жене. Следовательно, эти подтеки при имении нами вещественных данных, найденных в комнате Люсеваль, ничего не значат. Придав им значение, мы только возбудим сплетни в обществ против женщины и без того несчастной.
      — Как знаете, — возразил врач, — следователь вы; я составляю акты и освидетельствования по вашему предложению. Я высказал вам свое мнение, как товарищу. Не присутствовав до обыска при допросах, я думал, что вам неизвестны семейные несогласия Верховских и вы не заметили на лице жены Верховского пятен. Но у вас есть свои соображения.
      Последняя фраза кольнула меня.
      — Я попрошу вас освидетельствовать Верховскую завтра же и сделаю, пожалуй, обыск. Сегодня я устал, да и бедная женщина исстрадалась вся.
      — Завтра подтеки могут значительно измениться, — заметил врач, — а особенно при употреблении медицинских средств. Обыск можно произвести и без присутствия Верховской. Кстати, мы около ее спальни. Хотите, я позову полицейских и понятых? Простите меня, я убежден, что вы действуете совершенно бескорыстно и одно сострадание, при уверенности, что госпожа Верховская невинна, заставляет вас давать ей некоторые льготы; но другие, не знающие вас, могут перетолковать ваши действия в невыгодную сторону. Впрочем, повторяю, я говорю как частный человек...
      — Хорошо, — отвечал я со вздохом, — я последую вашему совету. Позовем понятых.
      Покои Антонины Васильевны хотя были заперты, но ключ от них находился в замке. Я вошел в них, в сопровождении своих спутников, не без внутреннего волнения. Будуару предшествовала небольшая комната в виде залы, содержавшаяся в необыкновенной чистоте. В ней находился мягкий, диван, покрытый белым чехлом, несколько соломенных стульев и два мраморных стола. Чистота и опрятность составляли отличительную черту этой комнаты, которую скорее можно было принять за келью игуменьи монастыря, чем за будуар светской женщины. Туалетный стол был превращен в письменный, на нем лежали ноты, книги религиозно-нравственного содержания, в богатом переплете Евангелие, бюстики святых и распятие. Бюро помещалось за альковом; здесь тоже лежали молитвенник, святцы и небольшое Евангелие. Ярких цветов в будуаре вовсе не было: мебель была покрыта белыми чехлами, оконные занавесы были такого же цвета, альков — серо-шоколадного. Одна только лампада, горевшая перед киотой, проливала вокруг себя яркий свет, отражавшийся на золотых ризах образов.
      Пересматривая вещи Верховской, я старался ставить их в прежнем порядке на старое место. Обыск наш приближался уже к концу очень счастливо для Антонины Васильевны, как неожиданно доктор заметил в кровати выдвижной ящик. Выдвинув его, мы нашли в нем одно только серое женское платье, которое лежало посреди массы пыли. По-видимому, ящик не выдвигался долгое время, года два или более; платье же было брошено накануне, потому что верхняя часть его не носила ни малейших следов пыли, чего не могло быть, если б оно лежало давно. На платье мы нашли кровяные пятна, и притом такой формы и на таком месте платья, что почти безошибочно можно было заключить о происхождении их от обтирания о платье рук, запачканных кровью.
      Я грустно повесил голову и принялся за составление нового акта. Позванная горничная удостоверила, что платье принадлежало Антонине Васильевне и она была в нем накануне...
 

 
      Кровяные пятна, найденные на платье госпожи Верховской, еще более усложняли и запутывали и без того загадочное убийство ее мужа. Я терялся в догадках, предположениях и не мог развязать гордиев узел. Вся надежда основывалась на передопросах, которые могли выяснить что-либо, на случай если б кто-либо из допрашиваемых лиц сделал обмолвку. Но старик Прокофьич и Кардамонова показывали во второй раз то же самое, что и в первый, прислуга тоже. Показания последней были весьма незначительны; об убийстве она отзывалась полным неведением; весь интерес заключался только в сообщении некоторых подробностей об образе жизни покойного, вполне подтверждавших его интимные отношения ко многим женщинам, и, между ними, к Кардамоновой и Люсеваль. Я вызвал также к допросу и последний предмет любви Верховского, Бэту Христиановну Крок, о которой упоминал в своем показании камердинер. Она оказалась вдовою инструментального мастера, финляндской уроженкой, но физиономия ее скорее напоминала восточный тип еврейки или, пожалуй, гречанки. Она была очень красивая особа, двадцати восьми лет, как видно владевшая искусством притворяться при надобности страстной и влюбленной. Бэта Христиановна принадлежала к тем особам, о которых говорится, что они «видели на своем веку виды». Она проживала некоторое время в Вене, в Берлине и, кажется, в Париже. Про отношения свои к Верховскому эта женщина показала, познакомилась с ним у Дорота и потом принимала у себя и ездила с ним кататься. Накануне он приезжал к ней в гости вечером, часов в семь, как передавала ей прислуга, но она, не ожидая в тот день гостей, уехала часов в шесть из дома по делу к одному своему знакомому в Екатерингоф, где пробыла до утра. Справедливость всего этого подтвердилась наведенными мною справками и свидетельскими показаниями домашней прислуги Бэты Крок, также ее знакомого и прислуги в Екатерингофе, а потому она, на основании юридического alibi (отсутствия во время происшествия из того места, где оно совершено), осталась вне подозрений. Люсеваль на передопрос явилась без всяких признаков прежней самоуверенности. Казалось, она обдумала свое положение, взвесила мои слова и решилась сознаться. Но я все-таки смотрел на нее недоверчиво, зная по опыту, как иногда преступники а особенно преступницы умеют принимать на себя личину оскорбленной невинности и под видом искреннего признания скрывать и маскировать истину.
      — Я очень виновата перед вами, — начала Люсеваль с умоляющей физиономией, — я дала вам вчера ложное показание. Сделайте милость, извините меня и пощадите. Вникните в мое положение. Я — девушка. Своим сознанием я лишаюсь не только доброго имени и куска хлеба — после этой истории не сыщу места, — но еще навлекаю на себя подозрение в убийстве. Поэтому вчера, в сильном испуге, я побоялась рассказать всю истину, думая, что этим я спасу себя. Между тем я. кажется, лишь повредила себе. Впрочем, я хорошо не знаю. Примите во мне участие! Посоветуйте, что делать! Послушайте: мы с вами в этой комнате совершенно одни. Подарите мне несколько минут. Будьте вы не судебным следователем, а посторонним человеком, например моим адвокатом. Я открою вам полную и глубокую правду, все как было. Но... дайте честное и благородное слово, что когда вы выслушаете меня, то скажете откровенно: полезно ли мне это признание? Не лучше ли отрекаться и сочинить какую-либо другую историю относительно кровяных пятен на платье? Я так запугана вашими русскими уголовными законами! Не думайте, чтоб я требовала от вас одолжения совершенно безвозмездно. О нет! Я готова пожертвовать всем. Позвольте мне на первых порах, собственно за совет, предложить вам, что есть у меня в распоряжении.
      Люсеваль вынула из кармана пачку пятипроцентных билетов. Я привстал с кресла и стал, как бы в раздумье, прохаживаться по комнате, не говоря ни слова, с намерением ввести Люсеваль в заблуждение о своем бескорыстии, и не прерывать ее, чтобы дать возможность ей высказаться.
      — Освободите меня, — продолжала она, — от суда или дадите благоприятный исход делу — я готова дать втрое больше, хоть все, что вы видели у меня в комоде... Даю вам слово, ваш совет останется в тайне и вы сделаете доброе дело, потому что, клянусь вам, я невинна в преступлении. Примите же мой ничтожный подарок.
      — Благодарю, — отвечал я, останавливаясь перед Люсеваль и смотря ей прямо в глаза. — Я денег ваших не приму, потому что это у нас называется — взятка. Мнение иностранцев о русском взяточничестве было очень справедливо, но, заметьте, было, теперь же последнее существует почти в той же мере, как и в других государствах. Чтоб прекратить старое зло, правительство рискнуло предоставить весьма важные юридические и следственные должности таким молодым и малоопытным людям, прямо со школьной скамейки, как я, руководствуясь тем соображением, что их юношеская, неиспорченная натура чужда взяточничества. И, говорю вам смело, из сотни молодых судебных следователей едва ли вы найдете одного взяточника... Если б подобное предложение мне сделала не женщина, и притом не иностранка, я бы серьезно обиделся, но вас я извиняю. К тому же, если вы говорите правду, что вы совершенно невинны, то вам и незачем подкупать мою совесть.
      — Простите, — проговорила она, — я не знаю, к кому мне обратиться, и прибегнула к вам. Мне казалось, что я буду покойнее, если поблагодарю вас.
      Такая наивность заставила меня улыбнуться и отнестись к поступку Люсеваль хладнокровнее.
      — Следовательно, — спросил я ее, — теперь, когда я отказался от денег, я этим отнял у вас всякую надежду на участие? Вы ошибаетесь. Правда, предложение ваше меня обидело, но обращение ко мне как к человеку достигло своей цели. Будьте же добры, расскажите вашу историю откровенно. Это ни в каком случае не может повредить вам.
      — Я, право, боюсь. Мое прошлое не безупречно. Мне стыдно. Притом, после вчерашнего отрицания моя история может показаться неправдоподобною.
      — Неправдоподобною?! Когда она истинна?
      — Да! Уверяю вас всем святым.
      — Насчет этого будьте покойны, — сказал я Люсеваль. — Несмотря на то, что вы еще не удостоили меня своею откровенностью, я вам выскажу некоторые мои правила при производстве следствий. По странной случайности в начале моей службы мне попадались такие запутанные дела, в которых неотразимые подозрения падали всего чаще на лиц, совершенно невинных и оправдания их казались баснями; преступники же долго оставались вовсе в стороне, людьми посторонними. Но в конце строгого следствия ход дела изменялся и басни превращались в быль. Вследствие этого у меня выработалось правило считать вероятными самые неправдоподобные истории и проследить их если, конечно, они не полная нелепость, которая говорит сама за себя; и ко всем неотразимым доказательствам я отношусь с крайнею осторожностью и беспристрастием, стараясь не верить им и искать преступника между малозаподозренными. Это обратилось у меня в манию. Теперь верите мне?
      — Верю, — отвечала Люсеваль, погрузившись в задумчивость, после чего, сделав небольшую паузу она спросила: — С чего же мне начать? Со вчерашнего ли дня, как я увидела убийство, или ранее, с истории моей жизни?
      — Чем подробнее, — заметил я ей, — я буду знать обстоятельства вашей жизни, тем лучше.
      — Я, — начала Люсеваль, — парижская уроженка. Маменька моя имела средства, мы хорошо жили и всегда бывали в порядочном обществе. У меня был жених; он очень любил меня и думал жениться, чему помешали разные обстоятельства. Маменька в это время заболела и умерла, состояние ее было взято, потому что она могла располагать им только при своей жизни; мне выдали 500 франков и предоставили самой себе. Я решительно не знала, что мне делать. Между тем я получила некоторое образование: знала немецкий язык, историю, географию, несколько математику и музыку. Поблизости моей квартиры был небольшой отель, принадлежавший одному русскому семейству. Семейство это, как я узнала чрез объявление в газетах, нуждалось в то время в гувернантке, в отъезд в Россию; я пошла с предложением своих услуг. Госпожа Д. — фамилия русской дамы — была очень добрая и чувствительная особа; она пожалела о моем сиротстве и приняла мое предложение. Вслед за тем мы поехали в Россию. Здесь зиму и осень мы жили в Петербурге, а лето в имении под Москвою. По прошествии года я перешла от Д. в другое семейство, затем, вскорости, — в третье, потом — в четвертое, и так далее. Мужчины везде постоянно преследовали меня, осыпали любезностями, комплиментами, искательствами и обещаниями— и постоянно обманывали. Я была чрезвычайно легкомысленна и легковерна. На шестом или седьмом месте, когда я сделалась уже солиднее и зрелее годами, я как-то оглянулась вокруг себя, вникнула в мое положение и образ жизни, и увидела, что легковерность моя чрез несколько лет может свергнуть меня в ужасную бедность, нищету и сделать из меня несчастнейшее создание. Я дала себе слово перемениться и всеми мерами стараться обеспечить свое будущее. Прежде я вовсе не была жадна к деньгам, напротив, я сорила ими. Во время этой перемены во мне я жила в провинции у одного богатого помещика-степняка, имевшего огромное семейство, в губернском городе Е. Жизнь моя в этом доме была хуже, нежели в других, потому что мои ученицы были уже совершенно взрослые девушки, вследствие чего происходили столкновения наших самолюбий и другие неприятности. Впрочем, помещик жил открыто, часто давал для дочерей балы и вечера, и недостатка в поклонниках у меня не было; но между ними я не могла сделать выбора соответственно задуманной цели: они принадлежали или к кругу бедных чиновников, или были люди скупые и расчетливые. Такая неудача начала было уже выводить меня из себя, как однажды является в наш дом майор Верховский, приехавший в качестве ремонтера за покупкою лошадей к помещику, у которого был довольно обширный конский завод. С первой встречи наружность моя произвела на Верховского впечатление, и за обедом он просто пожирал меня глазами. Вечером, когда я пела за роялем, он уже совсем был очарован мной и готов был на признание, но я довольно холодно и гордо отклонилась от этого. Со своей стороны, и я обратила внимание на Верховского: он показался мне именно одним из тех мужчин, которые, если возбудить в них страстную любовь, готовы пожертвовать для любимой женщины всем. Из разговоров же его с помещиком я узнала, что он богат и имеет несколько имений в разных губерниях, но при этом я поняла, что Верховский ветрен не по летам и сластолюбив, а потому, чтоб заинтересовать его и иметь над ним хотя некоторое время влияние, я решила, что нужно сначала выдержать упорную борьбу против его желаний и затем продолжать интригу, подогревая его чувства кокетством и возбуждая ревность. Он будет беситься, неистовствовать, но будет прикован к такой женщине надолго. О том, что он женат, я не знала. Об этом я получила сведение гораздо позже, когда уже между нами произошло объяснение. О себе я рассказала ему целую историю, с замогильным женихом и т. п., разумеется совершенно вымышленную, но очень романическую. С каждым днем Верховский привязывался ко мне все сильнее и сильнее. Я то подавала ему надежды, притворяясь страстною женщиною, не могущею удержать порыва своего влечения к нему, то избегала его, как женщина нравственная и строгая к себе, не решающаяся пренебречь известными общественными условиями и нарушить свой долг. И, если б Верховский был не женат, он непременно просил бы у меня руки. Наконец между нами наступил тот период отношений, в который или я должна была уступить желаниям Верховского, или он вынужден был бы бежать от меня, потому что сносить долее то положение дел он был не в состоянии... В скором времени после этого Верховский получил в Петербурге новую должность, обязывавшую его жить там безотлучно; это заставило его просить меня переехать к нему в дом туда, причем он принял на себя труд устроить это под благовидным предлогом, не компрометируя меня. Я долго не соглашалась, но боязнь быть совсем оставленной им, и вместе с тем лишиться надежды на осуществление моего плана в будущем, побудила меня принять такое предложение...
 

 
      — Я буду с вами откровенна, — продолжала Люсеваль, обращаясь ко мне и прерывая свой рассказ. — Вы видели, я не скрыла от вас даже грязных моих побуждений на первые отношения к Верховскому. Не утаю и того, что переехать к нему в дом я согласилась, между прочим, и в тех видах, что он будет у меня находиться постоянно под руками. Верьте же искренности и следующего моего признания. Когда я была моложе, у меня, как я говорила вам, было много обожателей, людей молодых, красивых, обладавших достоинствами и талантами и любивших меня глубоко и серьезно, но я никого так в жизни не любила, как в последнее время Верховского. Словно приворожил меня этот человек к себе, когда я отдалась в его власть. Может быть, источником этого чувства было отчасти самолюбие и преимущественно развитое в женщинах желание удержать жертву в своих руках, если она по ветрености своей выскользает; может быть, здесь действовали и страх, что я уже стареюсь и мне трудно найти прочного поклонника, и оскорбление, что меня бросают... Скорее же всего, все это вместе. Я знаю лишь, что прежняя корыстолюбивая цель отошла на второй план и я чувствовала такую жгучую ревность ко всякой женщине, к которой Верховский был сколько-нибудь любезен или внимателен, какая может быть только при самой страстной любви... Вероятно, и вы слышали о подобных явлениях, что довольно опытные кокетки попадаются в сети, ими же расставленные для своих жертв? Это нервное и раздраженное состояние духа, в котором я была во время нахождения в доме Верховского, заставило меня, от природы добрую, быть несправедливой ко всем окружающим, особенно к Антонине Васильевне. С первого же дня приезда, когда Верховский притворился перед домашними, что он до вступления моего в его дом не был знаком со мною, я догадалась об отношениях его к Кардамоновой. Они произошли в промежуток между оставлением мною места в Е. и прибытием в Петербург, за пять-шесть месяцев. Но Кардамонова была в глазах моих слишком неопасная соперница, по своей неразвитости. Что же касается жены Верховского, то я сознавала, как трудно мужчине не поддаться обаянию ее симпатичной наружности, ее женственности — и не уважать ее. При всей своей безнравственности, и сам Верховский уважал ее и даже по-своему любил. Он чувствовал, что его жена выше всех тех женщин, с которыми он сходился. Ссоры между ними происходили потому, что его совесть колола чистота жены. И, прими на себя Верховская хотя притворно маску кокетства, она бы возвратила себе любовь мужа. Ревнуя Верховского, как старого ловеласа, я в то же время мучилась мыслью, что или его порывы угомонятся, или когда-нибудь наступит час покаяния, но он непременно, рано или поздно, обратится к жене. Поэтому, считая Верховскую своим естественным врагом, я, в припадке ревнивых соображений, тиранила и терзала несчастную женщину капризами и придирками. Антонина Васильевна переносила все это терпеливо; когда же чад проходил, мне становилось жалко своей жертвы; я с благоговением смотрела на нее, готова была просить прощения и целовать у ней руки. К сожалению, Верховская не понимала этого, не хотела обращать на меня внимание и удалялась, что вызывало у меня новый порыв бешенства.
      В таком положении шли дела несколько лет. Мне стоило больших трудов, но я сумела удержать Верховского в своей власти до прошлого месяца. С этого же времени я стала замечать в нем перемену и заподозрила его в интриге на стороне. Однако я предполагала поговорить с ним об этом тогда, когда буду иметь в своих руках улики, но улик этих я не добыла до самой его смерти. Между тем, накануне происшествия, его резкая невнимательность ко мне и странный отъезд из дома, а потом возвращение превратили мое подозрение в положительную уверенность, и я решилась объясниться с ним; но произошедшая в тот вечер ссора Верховского с женою помешала мне сделать это. Я ушла к себе в комнату часов в десять, а чрез час разделась, улеглась в постель и принялась было читать; но книга скоро выпала из рук, и я заснула, так что мой сон можно назвать почти послеобеденным и случайным, потому что мы обыкновенно обедаем в седьмом часу и я никогда не ложусь ранее часа, двух. Улегшись так рано, я проснулась около трех часов утра. Мне не спалось, и я вспомнила свое намерение объясниться с Верховским и то, что он, бывая с вечера пьян, часто просыпался в средине ночи. Верховский спал всегда крепко и не чутко, но никогда не сердился, если я его будила, и показывал вид, что это ему приятно. Рассуждая об этом, я, в кофте, юбке и туфлях, осторожно пошла к нему переговорить или узнать, спит ли он. Дверь в кабинет была незаперта; прежде всего меня удивила бывшая в нем темнота: я знала, что Верховский всегда спал при ярком свете лампы или двух свечей. Это заставило меня на несколько секунд остановиться и прислушаться, спит ли он, или его нет дома. Ни храпа, ни дыхания не было слышно. Я ощупью пошла далее и, не дойдя несколько шагов до кровати, протянула к ней руки, надеясь дотронуться до нее, чтоб убедиться, здесь ли Верховский, или его нет. Вдруг нога моя наступила как бы на человеческое туловище, скользнула по нему, и я упала как раз грудью на труп, ударившись повыше лба головою о кровать. Затем я тотчас же быстро поднялась с пола, причем руки мои на ковре почувствовали что-то липкое и мокрое; охолоделости же трупа я не заметила, так что хотя внезапное падение и испугало меня, но я вовсе не заподозрила какого-либо несчастия и приписала все ненормальному состоянию Верховского, который, думала я, просто упал с кровати. Я бросилась к письменному столу зажечь свечу, чтоб разбудить и уложить несчастного на место. Но можете представить себе мой ужас, когда я увидела Верховского, плавающего на ковре в луже крови, и тут же — орудие его смерти! Я задрожала, остановилась и в страхе, как будто преступницей была я, дико оглядела комнату... Во всем доме царила глубокая тишина. «А что, если убийца спрятался в кабинете и бросится на меня?» — быстро пришло мне в голову. Как сумасшедшая, я дунула на свечку, кинула ее на стол, выбежала из кабинета в свою спальню, чрез залу и гостиную, и заперлась там на ключ. Чрез несколько минут я пришла в себя и обсудила свое положение; оно было безвыходно: разбудить прислугу и уведомить о происшествии домашних — значило бы открыть свои отношения к покойнику и показать, что я ночью ходила к нему, чем я навлекала на себя подозрение; а о русских законах я наслышалась таких ужасов, что ожидала, что при малейшем подозрении меня засадят в тюрьму, где я просижу несколько лет, а может быть, и вечно. А потому я решилась скрыть, что я ночью ходила в кабинет и видела труп. Кровь на руках своих я обмыла, а белье спрятала, не предполагая обыска, под тюфяк. Остальную часть ночи я не спала и ждала времени, когда проснутся домашние. Минуты казались мне чуть не годами; нетерпение усиливалось с каждым мгновением, и западала также мысль: не жив ли еще Верховский. В девятом часу я не могла удержать себя и вышла из своей комнаты, чтоб послать камердинера. Я была очень встревожена... Дальнейшее вы знаете: Прокофьич поднял крик, разбудил домашних, послали за полицией и приехали врач и вы... Я не знаю, — заключила Люсеваль, — кто был убийца, и никого не подозреваю из домашних; если б Антонина Васильевна была другая женщина, то, после вчерашней ссоры с мужем, я могла бы подозревать ее, но она не может и не в состоянии этого сделать. Про себя же я рассказала вам все, как пред Богом! Еще раз клянусь вам, что я невинна. Не смотрите же на меня подозрительно! Будьте справедливым судьею и человеком!
      Французы выработали весьма справедливую поговорку — «тон делает музыку». Манеры Люсеваль, которые сопровождали ее показание, игра физиономии, краска на лице, одушевление, с оттенком легкого цинизма, искренность, дышавшая в ее словах, делали ее показание правдоподобным, и я, при всей подозрительности своей, поверил ей. Последнее показание свое Люсеваль скрепила подписью.
      От первой женщины, заподозренной в убийстве, я пошел ко второй, попросив врача, прибывшего уже для освидетельствования знаков на ее лице, подождать меня немного в зале.
      Прошли одни только сутки после того, как я видел Верховскую. Но, Боже, как может перемениться человек при душевных страданиях и за такой ничтожный промежуток времени! Щеки ее осунулись, резко обозначая скулы, глаза потускнели и окружились темной каймой, нос заострился, и, незаметные до того дня, седые волосы рельефно и в большом числе показались между своими русыми товарищами. Чтоб сколько-нибудь приготовить ее к встрече с собою и к разговору, я за несколько минут предупредил ее о своем приходе, но, невзирая на это, Верховская приняла меня с крайним замешательством, из которого я, между прочим, заключил, что ей известно о бывшем обыске в ее квартире и найденных вещах. Мое положение при входе к Верховской было также невыносимо тяжело. Я не мог придумать фразы, с чего мне начать речь, и, поклонившись, я как истукан опустился в кресло. Антонина Васильевна сидела передо мной с лицом приговоренной к смерти, но вдруг на бледных щеках ее вспыхнул яркий румянец и стал распространяться все сильнее и сильнее.
      — Благодарю вас, — выговорила наконец она, поднимая на меня глаза, — за ваше участие ко мне. Пусть Бог наградит вас за это. Знаю, что вчера, чтоб облегчить мою долю, вы сделали более того, что могли. Вы поступили против своих обязанностей по должности. Могу ли я не быть вам признательной? Но, как видите, факты группируются так, что дальнейшие ваши жертвы совершенно бесполезны для меня и положительно вредны вам. Исполняйте же вашу обязанность строго и точно, а жребий мой предоставьте Богу. Ему угодно было послать мне крест, и я перенесу его с полным терпением. Если же я попрошу вас о том, о чем просила и вчера, чтоб вы не употребляли особо энергических мер к розыску убийцы, то это потому, что дело может продлиться долго и могут пострадать лица невинные, которые были в близких отношениях к покойному. Это будет мучить меня...
      — Антонина Васильевна! Не губите себя... Вам известен убийца?
      — Нет.
      — Вы даете мне этот ответ, — спросил я ее, — как следователю или как другу?
      Она не отвечала.
      — В том, — продолжал я, — что вы в этом деле невинны и не способны ни на что подобное, я убежден, как в самой очевидной аксиоме, и никакие вещественные доказательства не могут переубедить меня. Но я горю внутренним желанием — которое не могу объяснить себе — услышать подкрепление своего убеждения из ваших уст. Откройтесь мне не как следователю, но как другу, как сыну, беспредельно вас уважающему; я не буду спрашивать имени убийцы, и ваша тайна умрет. Вы знаете, кем совершено убийство?
      — Да, — отвечала, вздрогнув, Антонина Васильевна и привстала с кресла, чтоб пройтись по комнате.
      — Что же мне писать в вашем показании? — предложил я.
      — То, что видите. Напишите, — как бы диктовала Верховская, — что о происшествии я узнала утром от своей прислуги; что накануне между мною и мужем был один только громкий разговор, без ссоры, и жили мы дружно, а виденные на лице моем побои я нанесла сама себе в болезненном припадке; кровяные же пятна, найденные на моем платье, произошли, вероятно, от пореза руки или чего другого, но когда именно, не помню. К этому прибавьте, что я никого не подозреваю в убийстве мужа и думаю, что он лишил себя жизни сам, будучи в ненормальном состоянии.
      — Но такое показание, — воскликнул я, — равносильно обвинительному акту! Оно хуже признания в совершении преступления! Ему никто не поверит. Это запирательство...
      — Что же делать! — отвечала твердо Верховская. — Но я решилась дать именно такое показание. Оно содержит в себе менее лжи. Во имя уважения вашего ко мне и той симпатии, какую вы чувствуете к моему положению, — продолжала она, — я прошу вас не препятствовать моей роли и действиям. Вы же исполняйте в отношении меня свой долг беспристрастно.
      С этими словами Верховская протянула руку к колокольчику и позвонила.
      — Для чего это? — спросил я ее с изумлением.
      — Сейчас увидите... Потрудитесь, — обратилась она к явившемуся на звонок слуге, — попросить сюда господина доктора от имени господина судебного следователя.
      Я опустил голову, закрыл руками глаза. По щекам моим заструились слезы.
 

 
      Во время службы моей судебным следователем у меня в производстве были дела с гораздо большим уголовным оттенком, чем дело об убийстве Верховского, сопровождавшиеся тиранией над жертвою до зверства, с грабежом, насилием и тому подобным, и не менее запутанные для отыскания преступников, но ни одно из них не было так тягостно для меня и не ставило в такое затруднительное положение. Полупризнание, сделанное Антониной Васильевной мне, не как следователю, но как другу и частному человеку, накладывая на мои уста печать молчания, стесняло все мои действия и парализовало их относительно других лиц. Не будь этого полупризнания, я бы производил следствие энергично и переносил бы свои подозрения с одного лица на другое, например с Люсеваль на камердинера, на стоящую в тени Кардамонову и так далее, — и очень немудрено, что, при энергии и самоуверенности, я, может быть, и напал бы на следы настоящего преступника. В настоящем же положении я впал в апатию и исполнял свою должность пассивно. Принимая в соображение некоторые фразы Верховской из ее признания, мне казалось, что я должен искать убийцу вне домашних лиц. На особое раздумье наводили меня еще и слова ее, при первом допросе, в отношении убийцы, что «от этого человека, кроме любви и уважения, она ничего другого не видела»... Кто же был этот человек? Скажи мне подобное другая женщина, а не Антонина Васильевна, я бы заподозрил здесь любовную интригу. Не играет ли роль в этом происшествии, рассуждал я, старая любовь и привязанность, которая побудила совершить преступление, чтоб избавить любимую или уважаемую женщину от тирании и деспотизма мужа? Значит, во всяком случае, убийца должен быть в числе хороших знакомых семейства Верховского, посещающих или часто посещавших их дом? Озаренный новой мыслью, я энергически принялся разузнавать о более или менее близких знакомых Верховской и отыскивать между ними убийцу. Но проходила неделя, другая, а подозрение мое даже и не пало ни на кого из этих лиц. А между тем уже наступил срок передачи дела в высшую судебную инстанцию. Видя полнейшее фиаско во всех своих планах и не ожидая ничего путного в будущем, я решился на это, принося в жертву мое следовательское самолюбие.
      Однажды, сидя поздно вечером в своей квартире, я перелистывал и перенумеровывал злополучное дело, намереваясь завтра же отослать его. Занятие мое неожиданно было прервано звонком и вошедшим затем незнакомым мне посетителем, молодым человеком лет двадцати трех, красивым брюнетом, с длинными черными волосами и небольшой овальной бородкой и усиками. Резко очерченный горбатый нос, несколько греческого типа, и тонкие сжатые губы придавали энергическое и решительное выражение его физиономии, которое увеличивала необыкновенная бледность и худоба щек при большом выпуклом лбе; черные круглые глаза светились лихорадочным блеском и показывали сильное внутреннее волнение.
      — Вы, — спросил он меня, — судебный следователь такой-то?
      — Я.
      — Вы производите следствие по делу об убийстве полковника Верховского? — Голос молодого человека при этом вопросе дрогнул.
      — Так точно.
      — Мне нужно сообщить вам по этому делу очень много важного.
      Я пригласил его садиться, но незнакомец, кивнув головой, продолжал:
      — Я Николай Валерианов Ховский. Родной, но незаконный сын полковника Верховского. Убийца моего отца — я.
      Он взялся за ручку кресла и повесил голову.
      Я смотрел на него с изумлением. Черты лица его действительно имели сходство с Верховским.
      — Заявление ваше, — обратился я к Ховскому, — так важно, что требует подробного и обстоятельного изложения. Будьте добры, садитесь и успокойтесь.
      Ховский сел и попросил стакан воды. Страдания, ясно отпечатанные на лице молодого человека, заставили меня предложить ему вопрос, в состоянии ли он дать мне подробные сведения о происшествии, при том волнении, которое я замечаю в нем.
      — В состоянии, — отвечал он. — Я достаточно приготовлен к нему, и меня значительно облегчает то обстоятельство, что я буду передавать свой рассказ не совершенно постороннему человеку, а вам. Вы всегда так уважали мою мать. Я смотрю на вас как на родного.
      Я догадался, что Ховский говорит об Антонине Васильевне, но недоумевал, по какому случаю он называл ее своею матерью...
      — Чтоб объяснить вам, — продолжал Ховский, — то странное преступление, которое я совершил, мне необходимо предварительно рассказать вам семейную хронику Верховских и свою биографию. Первая вам, как знакомому их, я полагаю, сколько-нибудь известна, хотя, быть может, факты переданы в извращенном виде. Например, по рассказам покойного, женитьбой его на бедной девушке, актрисе, руководила любовь; между тем в действительности побудительной причиной, по моему мнению, были грубая чувственность и эгоизм. Лучшим подтверждением этого служит то, что Верховский очень скоро стал тяготиться неаристократическим происхождением жены и менять ее на личности, не имевшие ни малейшего человеческого достоинства. Несчастное происшествие представило вам доказательства этому в лице Люсеваль, Кардамоновой и еще какой-то неизвестной. Не думайте, чтоб я был к отцу своему слишком строг. Мне случалось за мою молодую жизнь видеть подобные ему чувственные натуры, но я не виню их, а, напротив, сожалею о них, как о слабых, не могущих бороться со своими страстями натурах. Однако они все-таки боролись, стремились преодолеть себя, и в первых своих увлечениях всегда содержалась по крайней мере доза нравственного чувства. У Верховского же ничего подобного не было. Я хорошо понимаю эти вещи... Оправдывает его одно только воспитание, но ведь целые сотни людей получали такое же воспитание, но сумели быть другими людьми... Характеристика моей матери так же печальна, как и отца. Те немногие сведения, какие я имею о ее личности, не представляют ничего утешительного. Она дочь майора и воспитывалась в одном из лучших петербургских институтов на казенный счет; по окончании курса она поступила на частное место гувернанткой и осталась на этой должности, переходя из дома в дом, всю свою жизнь. Родителей своих она лишилась в детстве. Жива ли или нет мать моя, я не знаю, и с физиономией ее я знаком лишь по фотографической карточке, благодаря тому обстоятельству, что Верховский всегда берег портреты своих обожательниц. Подробности ее биографии, точно так же как и история ее первого, а быть может, второго и третьего падения, до встречи с Верховским, мне неизвестны. Судя же по отзывам лиц, ее знавших, по письмам к отцу и жене его, Антонине Васильевне, а также по другим источникам, это была девушка сантиментальная, пустая и ветреная, с нервами, расшатанными от чтения любовных романов, влюблявшаяся еще в заведении в «неземных подруг» и славшая к ним на розовых надушенных бумажках страстные послания о своих напускных чувствах... Она встретилась с Верховским спустя года три или два после его женитьбы, в одном доме, где он бывал довольно часто, и первая подала повод к близким отношениям. Затем Верховский случайно встретил ее на улице и назначил rendez-vous ... Лизавета Дмитриевна — имя моей матери — была в то время почти ровесница Верховскому, лет двадцати шести — двадцати семи; красивою наружностью она никогда не обладала, молодость свою уже потратила и отдалась Верховскому без всякой любви; поэтому она не возбудила в нем даже и минутного чувства. Отношения их продолжались всего три месяца; виделись они нечасто, с явной холодностью Верховского, обыкновенно не являвшегося в срок или вовсе пропускавшего свидания. Но рок зло посмеялся над ними: на второй месяц знакомства Лизавета Дмитриевна уже носила под сердцем «тайный плод любви несчастной», то есть меня. Об этом обстоятельстве она, конечно, передала Верховскому сейчас же, как удостоверилась в своем положении, а может быть, и ранее, в надежде, что это вызовет особую с его стороны любовь, но Верховский не только не обрадовался такому известию, но вовсе не поверил ему, считая это обманом, с целью привлечения его в сети; словом, прежнее равнодушие его перешло в антипатию. Он уехал из города и не давал о себе никакой вести. Положение, в котором находилась моя мать, для девушки, жившей в чужом доме, было нелегко, но она перенесла его довольно [легко], благодаря дружбе ее с хозяйкою дома, готовой покровительствовать всякой любви; в известную пору она доставила моей матери средства выехать из города, нанять в пригородной слободке квартиру, причем положение ее было скрыто от всех посторонних, насколько это было возможно. Этой же госпоже пришла в голову мысль сблизить Верховского со своей гувернанткой, для чего, узнав о возвращении Верховского, она стала искать встречи с ним, и когда ей удалось это, описала ему мелодраматически обстановку девушки, ее страстную любовь к нему и страдания. Верховский был слишком эгоист, и его никогда не трогало горе людей, к которым он не чувствовал страсти, но любовь к нему льстила его самолюбию, да и денежную помощь он считал для себя обязательною. Поэтому на другой же день Верховский поехал к Лизавете Дмитриевне с порядочным кушем денег. К удивлению его, Лизавета Дмитриевна денег не приняла, хотя и не представила к тому основательных резонов, а наговорила только кучу фраз о самопожертвовании, о любви к ребенку и готовности всем поделиться с ним. Не пользоваться чужими деньгами вовсе не было принципом Лизаветы Дмитриевны; из прочитанных мною писем ее к Верховскому видно, что она и до, и после моего рождения принимала от него подарки и деньги, иногда даже прося его о них. Тем менее имела она право отказываться теперь от помощи Верховского, потому что я был настолько же ее сын, насколько и Верховского. Наконец, она могла это сделать тогда, если б была в состоянии сама, без посторонней помощи, доставить мне все нужное до известного возраста; попечение же и заботливость ее обо мне состояли лишь в том. что она оставила меня в селе на руках какой-то бедной женщины, с платою ей в месяц за корм и уход от пяти до десяти рублей, что, между прочим, не обеспечивало меня ни на какой период времени, так как, по ветрености своей, Лизавета Дмитриевна могла истратить назначенные на воспитание мое деньги на другие встретившиеся надобности или лишиться места гувернантки. О дальнейшей судьбе моей Лизавета Дмитриевна рассуждала так: поступит в гимназию, окончит там курс, потом будет в университете и пойдет себе... Будет доктор или учитель... Но как это все случится и какие я буду иметь к этому средства — это для нее покрывалось мраком неизвестности...
      — Позвольте, господин Ховский, — прервал я его цинический, возмутивший меня рассказ, — зачем вы не щадите свою бедную мать и относитесь к ней так... неделикатно?
      Он посмотрел на меня с некоторым изумлением и продолжал:
      — Посещения не особо красивой, малолюбимой и больной женщины, при неблестящей обстановке, не приносили никакого удовольствия Верховскому, который гораздо охотнее отделался бы от всего этого деньгами, но ему не хотелось уронить себя в глазах благодетельницы Лизаветы Дмитриевны, представительницы губернских сливок. Впрочем, против меня он не имел ничего. Чтоб развлечь себя во время этих визитов, делаемых от одного до двух раз в неделю, Верховский обыкновенно привозил с собою шампанское, конфекты для матери и ценные подарки, которые она принимала, продолжая упорно отказываться от принятия денег на мое воспитание. Когда Лизавета Дмитриевна совсем поправилась, она объявила ему, что завтра едет в дом своей благодетельницы, а ребенка оставляет на попечение своей горничной, преданной ей безгранично, с тем, что она будет навещать меня каждое воскресенье и всякий праздник. Верховский при этом вновь сделал было попытку предложить свои денежные услуги, но Лизавета Дмитриевна по-прежнему осталась непреклонна. Я родился мальчиком слабым и болезненным, длинным и сухопарым, как и теперь. Горничная, моя нянька, была девушка добрая, но неопытная в деле ухода за детьми; она пичкала меня конфектами и всякой дрянью, отчего я, вероятно, умер бы, если б меня не спасла случайность. Как-то вскоре после того, как я был оставлен матерью, Верховский поехал с одним из своих товарищей на охоту и, возвращаясь оттуда мимо деревни, где я жил, вздумал показать меня ему. Жалкое и болезненное состояние мое было слишком очевидно, возбудило сострадание ко мне товарища Верховского и укололо самолюбие последнего. Он выбросил несколько двадцатипятирублевых горничной, обещал позаботиться о моей болезни и прислать в тот же день доктора. От меня Верховский вернулся домой в мрачном настроении духа и, не имея под рукою другой личности, на которую мог бы излить свою желчь, начал придираться к жене и, по ассоциации идей, упрекая ее в бездетности, высказал, что у него есть сын, погибающий будто бы по ее милости. Доброе сердце Антонины Васильевны прониклось глубоким участием к судьбе слабого и умирающего создания. Она тотчас же задумала спасти меня и предложила свои услуги — съездить ко мне, взять доктора и нанять кормилицу. Сказано — сделано. Благодаря только ее заботам я не умер. Лизавета Дмитриевна меня почти совсем оставила, и это дало повод Антонине Васильевне хлопотать, чтоб я был отдан на полное ее попечение. Об этом предмете она долго и много говорила со своим мужем и наконец упросила его дозволить ей на некоторое время поехать в деревню и взять с собою ребенка. Отпуск жены в деревню совпадал с собственными расчетами Верховского, денежные дела которого в то время были сильно расстроены: из нескольких имений у него осталось только одно, и то заложенное; прочие были прокучены, проиграны и проданы с аукционного торга. Прежде Верховские жили гораздо открытее теперешнего, задавали блестящие балы, постоянные музыкальные и даже литературные вечера, домашние спектакли и прочее, сам Верховский много играл, кутил и был несчастлив в покупке лошадей для своего полка. Одно время они сильно нуждались, именно когда Антонина Васильевна жила со мною в деревне, и, если б не умер бездетным один дальний родственник, после которого осталось несколько богатых имений, домов в Петербурге и Москве и до трехсот тысяч наличного капитала, они остались бы нищими; но Верховский и это богатое наследство значительно расстроил, по крайней мере уже два имения проданы и наличного капитала у него не было, хотя в публике о нем составилось другое мнение.
      Итак, Верховский согласился на отъезд жены в деревню; против взятия меня туда он также ничего не имел; следовательно, все дело останавливалось за согласием Лизаветы Дмитриевны. Чтоб получить его, Антонина Васильевна прибегнула к покровительству той же горничной, уже отставленной от должности моей няньки; я же поручен был надзору хозяйки того дома, где я родился, простой, тупоумной и неграмотной женщины. Лиц, окружавших мое детство, я почти всех разыскал впоследствии, и от них-то я узнал те подробности моего младенчества, которые я теперь передаю вам. Горничная приняла поручение Антонины Васильевны с большою охотою и выполнила его блестящим образом, насказав своей барыне целый роман об одной богатой и бездетной вдове, которая случайно увидела меня в церкви, полюбила, и так далее... Лизавета Дмитриевна сначала закричала: «Я ни за что не согласна расстаться со своим ребенком» — и запретила своей горничной и говорить ей об этом; но на другой день заговорила сама, а на четвертый — согласилась, не захотев и попрощаться со мною, чтоб не раздражить себя. Лизавета Дмитриевна была очень нервна и, по ее словам, «не могла сносить таких сцен». А ларчик просто открывался: во-первых, денежные траты на меня были ей тягостны, а во-вторых, у нее была уже новая интрига... Большая часть девушек, свернувших с дороги, весьма часто быстро впадают в новые искушения. Притом, кажется, не подлежит сомнению, что девушки, после известного происшествия переменившие прежнее место жительства на такое, где их тайна неизвестна, борются против искушений гораздо дольше (а иногда и целую жизнь), чем девушки, оставшиеся там же, где случилось происшествие. Примером сказанного может отчасти служить Лизавета Дмитриевна. До тех пор, пока в N. прошлая жизнь ее была неизвестна и о ее поведении не ходили двусмысленные слухи, она в течение целого года пребывания в N. не слыхала со стороны мужчин никаких грязных предложений; сближение ее с Верховским было вполне добровольное и вызвано ею же. Когда же, благодаря болтливости прислуги и наблюдательности старых сплетниц, недавняя тайна ее стала известна, ей в полтора месяца пришлось выслушать десяток таких предложений. Соперничества Верховского никто не опасался, потому что при рассказе о пассаже с Лизаветой Дмитриевной прибавлялось, что Верховский к ней равнодушен. Последний в самом деле всегда в обществе мало занимался гувернанткой и часто уезжал надолго из N. В числе претендентов на любовь Лизаветы Дмитриевны был и муж благодетельницы ее, у которой она жила гувернанткой, отставной председатель какой-то палаты, коллежский советник Меркурий Стратилатович Бубов. Старый ловелас до роковой тайны смотрел на нее, как лисица на виноград в известной басне Крылова, а по разоблачении ее сделался храбр до отваги, и претензия его увенчалась успехом. В связь эту Лизавета Дмитриевна вступила вскоре после своего выздоровления, но Верховский узнал об этом тогда, когда я был уже с его женою в деревне. Антонина Васильевна, принимая меня, не забыла взять и документы о моем рождении. Чтоб навсегда покончить в своем рассказе с Лизаветою Дмитриевною, я думаю сразу рассказать про нее все, что мне известно. Интрига ее с Меркурием Стратилатовичем кончилась очень плачевно: госпожа Бубова, молодая еще женщина, державшая мужа, как говорится, в ежовых руковицах, узнав о его похождениях, подвергла старика строгому домашнему аресту, а новую Клариссу с бесчестием выгнала из дома. Это ввергло Лизавету Дмитриевну в очень бедственное положение; прежние поклонники ее оставили, уроков она не находила, все ценные вещи вскоре были или проданы, или заложены. Тогда она решилась прибегнуть к денежной помощи Верховского. По первым письмам он высылал ей деньги без всяких нотаций, в последний же раз он дал с условием, чтоб она уехала из N., что и было выполнено Лизаветой Дмитриевной. О дальнейшей судьбе ее я ничего не знаю.
      В этом месте Ховский приостановился и попросил позволения отдохнуть.
 

 
      — Переехав в деревню, — продолжал свой рассказ Ховский, — Антонина Васильевна прожила там около восьми лет, окружая меня самою нежною заботливостью и сосредоточивая на мне всю любовь своего нежного женского сердца. Я рос очень туго, позднее других детей стал лепетать, ползать и ходить, но я не могу вспомнить без особого удовольствия, что первый мой лепет был обращен к Антонине Васильевне со словом «мама», произнесенным, как она мне передавала, так серьезно, как будто я понимал весь священный смысл этого слова и отношения свои к той, к кому я обращал их... Слабые дети обыкновенно бывают плаксивы и капризны. Я тоже владел этими наклонностями в высшей степени, но только тогда, если мне не случалось видеть по часу и более Антонину Васильевну. Присутствие же ее делало меня кротким и послушным. У меня в детстве было много игрушек, картинок, но самым любимым моим созерцанием было рассматривание кроткого лица моей названой матери. Антонине Васильевне было тогда всего двадцать четыре года, и она со своим бледным античным лицом, в черном платье, с распущенными русыми волосами, походила на какое-то высшее существо и была в самом деле так хороша собою, что никакая красавица на картинке не могла соперничать с нею. Моя привязанность к ней, при отчуждении от нее мужа, делала из меня для Антонины Васильевны самый дорогой и любимый предмет, которому она посвятила себя всю. Антонина Васильевна не была знакома с современными методами педагогики и вообще была не сильна в ней, но там, где недоставало знания и опыта, она заменяла этот недостаток терпением и любовью к делу. Учить грамоте она начала меня рано, на шестом году, до этого же времени я учил наизусть молитвы, рассказывал со слов ее события из священной истории, содержание каждого воскресного Евангелия, учился счету на яблоках, грушах, вишнях, орехах и проч. Общее настроение моего воспитания было на религиозный лад. Чтоб сделать из меня нравственного человека, Антонина Васильевна по преимуществу развивала у меня элемент совестливости и довела это чувство до высокой степени, что принесло мне вред, сделав чересчур впечатлительным и отчасти сантиментальным. Но Антонина Васильевна заслуживает глубокой признательности за то, что она не подчиняла меня тому настроению мистицизма, в котором находилась сама. Жизнь моя в деревне при Антонине Васильевне была так хороша и светла, что и через много лет я не мог иначе представить в своем воображении рай, как в виде сада Верховских, в деревне, где я гулял с нею...
      Но и в этом счастливом детстве моем бывали мрачные дни — когда в деревню приезжал отец. Он гостил недолго, от трех дней до недели, но время это казалось мне бесконечными годами. Строй жизни нашей совершенно переменялся: кроватка моя выносилась из спальни матери и я не смел свободно бегать и резвиться по комнате, а прятался где-нибудь в девичьей или людской... Верховский принадлежал к тем до ригоризма себялюбивым личностям, которые требуют любви женщины к себе до гробовой доски, хотя бы они сами бросали их и поступали против них даже зверски. Известие, что такая-то, брошенная им, женщина до сих пор страдает о них, льстит их самолюбию и вызывает пошлую самодовольную улыбку, и, наоборот, слух, что она вышла замуж, полюбила или принадлежит другому, вызывает желчь. Верховский никак не мог простить моей матери связи ее с Бубовым, не потому чтоб он находил этот поступок безнравственным, а вследствие оскорбленного самолюбия да предположения, что кто-либо может подумать о нем как об оставленном или променянном любовнике. И это чувство озлобления против моей матери было так сильно в Верховском, что он не мог и на меня смотреть равнодушно. Но так как открыть настоящую причину этого нерасположения ему было совестно перед женою, то он начал мучить меня придирками ко всякой детской шалости, из которой выводил самые ужасные заключения о будущих моих наклонностях, и в порыве злобы запретил мне показываться ему на глаза и называть себя отцом. Самую приверженность ко мне Антонины Васильевны он перетолковал в невыгодную для себя сторону, как доказательство ее холодности к нему, потому что если б она страстно любила его, то чувствовала бы невольное отвращение к ребенку своей соперницы, любовницы мужа. Своему изгнанию, впрочем, я не особенно огорчался: для меня вовсе не составляло приятности слушать расточаемую мне Верховским брань и угрозы и даже переносить побои. Я не чувствовал к нему любви, какую старалась внушить мне Антонина Васильевна, но я и не ненавидел его, а только боялся. Я считал Верховского даже за какое-то высшее существо, но злое, вроде злого гения, который от времени до времени, по обязанности, являлся мучить нас. Запрещение Верховского называть себя отцом и изгнание меня из парадных комнат породили между прислугою, не бывшей свидетельницей городских происшествий, в деревне и в окрестностях ее, между соседними помещиками самые нелепые слухи о моем рождении: говорили, что я незаконнорожденный сын не Верховского, а Антонины Васильевны; прислуга, приехавшая из города, по любви к своей барыне, всеми силами, конечно, старалась опровергнуть сплетни, но ей не верили, по людской склонности верить скорее в дурное, чем в хорошее. Приезжая в нашу деревенскую церковь к обедне, соседи рассматривали меня с любопытством, находили большое сходство с Антониной Васильевной, хотя, понятно, у меня нет ни одной черты лица, похожей на нее; а когда я был один, то не без иронии, с сладенькою улыбочкой спрашивали меня, кто мой папенька? Я отвечал, согласно приказанию Верховского не называть его отцом, что у меня нет отца, а есть только одна мама. Фразу эту я говорил с глубоким убеждением: детский ум мой никак не мог сочетать идеальное представление об отце, которое создало мое воображение, с действительностью, в лице Верховского, и детский ум мой протестовал против признания его отцом. Он был для меня владыка, доставляющий средства к жизни; мне говорили, что все окружающее меня принадлежит отцу, и я считал себя обязанным повиноваться ему, быть его рабом, но любить его — как мать — я не мог. В моих ушах как-то странно звучало слово «папа», когда им называли Верховского. Я сказал, что меня не особенно огорчало изгнание меня из парадных комнат; мне было совестно только перед прислугою, но лично запрещение называть Верховского «папа» облегчило мою совесть. Антонина Васильевна, замечая загадочные мои чувства к отцу, говорила, что не любить отца — грех. Теперь же грех этот спадал, и в голову упорно засела мысль, что у меня нет отца, что есть какая-то тайна, как я родился, или у меня одна только мать. Антонина Васильевна же, не зная, чем оправдать действия против меня Верховского, всегда избегала разговора об этом предмете со мною.
      С девятого года я вступил в новый период жизни. Верховский в это время получил то богатое наследство, о котором я говорил, и для известных ему целей и соображений звал свою жену в N. Оттуда, уже впоследствии, он перешел на службу сюда, в Петербург. Относительно меня он прислал жене распоряжение, чтоб она не брала меня с собою, а оставила в деревне, в доме приказчика. Этого приказания мужа, может быть в первый раз в жизни, Антонина Васильевна не послушалась и распорядилась по своему усмотрению: она побоялась везти меня в N. и, вместо этого, отвезла в ближайший к имению губернский город О. и поместила у одного учителя гимназии, своего бывшего знакомого, в то время человека женатого, окруженного тремя малолетними сыновьями, моими сверстниками. Разлука с Антониной Васильевной так была тяжела для меня, что я буквально заболел, перенес горячку, затем продолжительную лихорадку. К счастию, я попал в семью добрую, заботливую и уважавшую Антонину Васильевну. Болезненное состояние некоторое время мешало правильному ходу моего учения, но одиннадцати лет я все-таки поступил прямо во второй класс гимназии, а семнадцати — кончил курс. Антонина Васильевна переписывалась со мною очень часто, не менее двух раз в месяц; у меня теперь масса ее писем, целая большая шкатулка, которые я храню, как святыню. Виделся я с нею весьма мало, всего два раза: при переводе в третий класс и в шестой. Мы провели время в деревне; Верховский же уезжал за границу. По мере того как я становился старше, я все яснее и яснее стал понимать свое положение и готовившуюся мне участь, если б в судьбе моей не приняла участие Антонина Васильевна. Поэтому моя детская бессознательная привязанность к названой матери становилась осмысленной и перешла в глубочайшее уважение к ней, доходившее до обожания. Но мои сведения о всех приносимых для меня ею жертвах были еще далеко не полны: я не знал, каких самопожертвований и нравственных унижений стоило Антонине Васильевне доставление мне воспитания. Я узнал об этом уже по окончании курса в гимназии. Я думал, что так или иначе, но я воспитываюсь на средства Верховского, то есть что или он выдает жене деньги на воспитание меня, или она, как жена, бесконтрольно распоряжается известными суммами. Это было вовсе не так: в доме Верховского были другие порядки. По отдаче меня в О., на квартиру к учителю, Антонина Васильевна, прибыв в N., не тотчас сказала об этом своему мужу, а впоследствии, когда, как ей казалось, он был в хорошем расположении духа. Верховский действительно за этот поступок не бранил жену и не бесился, а только заметил: «Черт с ним. Делай что хочешь, если у тебя есть средства. Я уверен, что из этого ничего не будет: мальчишка, видимо, негодяй и кончит жизнь на каторге. Пожалуйста, ни полслова более о нем. Я не хочу знать о его существовании». Антонина Васильевна принуждена была замолкнуть и изыскивать средства для отсылки денег учителю за мое учение и содержание. Она приготовлялась выслушать от мужа брань и неприятности, но не ожидала встретить отказ в деньгах... Даже выслушав его, она подумала, что это со стороны Верховского не более как каприз, упрямство, и предполагала, что чрез несколько времени он сам заговорит о деньгах. Поэтому она не теряла надежды, сделала секретно заем и отослала деньги. В первый же раз, при отдаче на квартиру, она заплатила годовую плату вперед из своего скромного капитала, сбереженного за много лет, который и был весь израсходован. Антонина Васильевна в доме своего мужа имела значение менее всякой экономки. Хозяйством и прочим в доме заведовали другие, определенной суммы в свое безотчетное распоряжение она не получала. Муж выдавал ей деньги только в редких, исключительных случаях, например на подарки ей и прислуге пред праздниками или уезжая куда, незначительным кушем, так как на содержание отпускались деньги камердинеру и экономке. Правда и то, что Антонина Васильевна была очень неопытна и не была приучена к самостоятельному управлению таким большим домом, как Верховского. Но распоряжение мужа ей было вовсе не по сердцу; она считала своей обязанностью заботиться об интересах мужа и несколько раз уговаривала его дозволить ей взять на свою ответственность управление хозяйством, хотя в первое время — под надзором опытной экономки. Верховский стоял на своем, жарко целовал жену и божился, что он никогда не допустит ее, такое чистое и нежное создание, к прозаическим заботам и не намерен делать из нее ни экономку, ни кухарку. Далее между ними уже пошли неприятности, Верховский упрекал ее в нищенстве, и она боялась требовать отдачи ей в руки хозяйства, чтоб избежать грязных подозрений в желании пользоваться его средствами для собственных выгод. Я не приписываю поступков Верховского с женою скупости или предвзятому намерению стеснить ее; скорее всего, он действовал так по невнимательности к ее положению, а может быть, он рассуждал, что у нее все есть, следовательно, ей денег ни на что не нужно, тем более что он открыл ей кредит в нескольких модных магазинах, где она могла забирать вещи и платья на какую угодно сумму, которую Верховский уплачивал по счетам всегда беспрекословно и без выговоров жене за излишние расходы. Но положение человека, лишенного возможности располагать деньгами по своему произволу, очень тяжело, несмотря даже на окружающую его блестящую обстановку. Содержание меня средним числом обходилось всего рублей 350 в год; деньги эти должны были высылаться в два срока, по полугодиям. Чтоб достать такие ничтожные, по состоянию Верховских, деньги, как 175-200 рублей, Антонина Васильевна, при наступлении сроков высылки, ломала голову, мучилась, терзалась. Она продавала свои старые платья, вещи, закладывала бриллианты, иногда брала у бриллиантщиков брошки, ожерелья, серьги и перепродавала их, подвергая себя подозрению мужа, могущим выйти сплетням и другим неприятностям. Антонина Васильевна не придерживалась принципа, что «цель оправдывает средства», а потому эти ее ухищрения казались ей чем-то нехорошим и заставляли переносить большие нравственные мучения, но любовь к покинутому ребенку превозмогла все...
      Учитель, у которого я жил на квартире, был человек глубоко преданный своему делу и серьезный. До пятого класса я читал очень мало, и то книги детского содержания; будучи же в этом классе и случайно взяв несколько книг из библиотеки своего учителя, я заинтересовался ими, и вскоре чтение их стало любимым моим занятием. Я быстро развился, стал серьезен и любил подвергать строгому критическому анализу как свои действия, так и действия встречающихся со мною людей. Эта наклонность доставила мне много горя в жизни и, между прочим, послужила к столкновению с самолюбием Верховского, как вы сейчас услышите. По окончании курса О-ской гимназии я, списавшись с Антониной Васильевной, приехал в N., где она жила тогда с мужем, чтоб поступить в тамошний университет по историко-филологическому факультету. Антонина Васильевна была в восторге от блестящего окончания мною курса и от надетого мною студенческого мундира и задалась мыслью сблизить во что бы то ни стало меня с отцом. Ей всегда казалось, что удобнее всего это будет сделать, когда я окончу курс. Она решилась не щадить ни просьб, ни слез, ни убеждений, но в успехе она сама не была уверена. Между тем дело обошлось благополучно. На Верховского нашел благодушный порыв, и он соблаговолил дозволить мне бывать в его доме, конечно, пред его знакомыми и домашними — в качестве постороннего, при этом он обещал жене дать мне денежные средства для получения дальнейшего образования, простил ей те ухищрения, которые она для меня изобретала, и вместо проданных ею вещей накупил ей новых. В доме Верховских меня никто не знал, кроме молчаливого Прокофьича, да и тот по старости не узнал меня; вся же остальная прислуга была новая — наемная. Компаньонкой при матери состояла госпожа Кардамонова, с которой Верховский в то время только что прервал отношения. Я шел в дом Верховских с крайне стесненным сердцем, неохотно исполняя лишь просьбу Антонины Васильевны. Верховский произвел на меня неприятное впечатление. Я сразу определил, что это за человек, и нисколько не ошибся. Антонина Васильевна встретила меня на пороге залы, как только я вошел в переднюю. Она знала о времени моего прихода и ждала. Глаза ее светились радостью, щеки горели ярким румянцем; одетая в свой праздничный костюм, белое легкое платье, Антонина Васильевна была так хороша, что я невольно посмотрел на нее с изумлением. Поздоровавшись со мною, она побежала сама известить о моем приходе мужа и, возвратившись, позвала в его кабинет. Верховский сидел в кресле, спиною ко мне, но при моем приходе привстал, подал руку и выдвинул вперед губы для поцелуя. Мы поцеловались.
      — Я много виноват перед вами, молодой человек, — сказал он, не выпуская моей руки, — хорошо, что жена моя поправила мою ошибку. Надеюсь, что мы будем друзьями. Садитесь.
      Верховский стал расспрашивать меня о моих делах и планах, но в тоне его вопросов не звучало ни малейшей нотки родственного участия и сердечной симпатии. Это был барин, который, отпуская из кабинета, вручит деньги и скажет: «Ну, слава Богу, отделался». И для чего творилась вся эта комедия — я не знаю. Антонина Васильевна или, вероятно, ждала от этого примирения другого, или была о своем муже лучшего мнения, чем какого он заслуживал. После расспросов Верховский принялся за восхваление достоинств своей жены и начал речь о том уважении, какое я должен к ней чувствовать за оказанные мне благодеяния, распространялся о тех жертвах, которые переносила Антонина Васильевна для снискания средств на мое образование. Я слушал эту часть его речи с живейшим любопытством, так как эти подробности мне были в то время неизвестны, но, насколько я был обязан его жене, я понимал лучше его. «О родной вашей матери я говорить не буду», — сказал Верховский, после чего стал бранить ее пустою и ветреной женщиной и для чего-то отдал мне прочесть всю ее с ним переписку. Беседа кончилась, как я и ждал по началу приема, вручением мне толстого пакета со вложением тысячи рублей, от принятия которого я не имел никакой возможности отказаться. Деньги эти были мне так неприятны, что, пришедши на квартиру, я бросил их в стол, не распечатывая пакета. Прощаясь со мною, Верховский просил бывать у него без церемонии, навещать Антонину Васильевну и пригласил на другой день к обеду. В зале я опять встретил ожидавшую меня Антонину Васильевну; по лицу моему она догадалась, что свидание с отцом не доставило мне удовольствия; она успокаивала меня надеждою на будущее, говорила, что со временем все прекрасно устроится, просила меня быть только твердым и не придавать мелочам особого значения. При этом она взяла с меня слово быть у них непременно завтра. Я дал его и поскорее распрощался. Деньги, полученные от Верховского, жгли меня... Я шел по улице, словно потерянный. До этого свидания я Верховского не любил, но никогда я так его не ненавидел, как после свидания. Прежде я думал, что он вооружен против моей матери, что, может быть, и в самом деле ему не сын, или он не убежден в этом, или что его гнев на меня напускной, ложный, что ему хочется показать себя мужественным, с твердым характером, но что порою внутренне ему и жаль меня. Теперь же я увидел, что этому человеку недоступно никакое человеческое чувство. Но для Антонины Васильевны я был готов на все, а потому стал бывать у Верховского.
      К счастию моему, встречи мои с Верховским были не особенно продолжительны и он часто уезжал из N. В это время я бывал у него в доме почти каждый день: я читал Антонине Васильевне, она играла на рояле, иногда пела, и мне вспомнилось мое детство. Присутствие Кардамоновой, скромной и малоразвитой личности, привязанной к Верховской, не стесняло наших бесед, хотя она с изумлением замечала, что Антонина Васильевна почему-то обращалась со мною как с сыном, а я с нею — как с матерью. Но Верховский и здесь явился злым демоном. Разъезжая по разным губерниям для закупки лошадей для полка, он где-то встретился с госпожой Люсеваль и завел с ней интригу. Привыкнув всегда к легким и скорым победам, Верховский со стороны Люсеваль встретил упорное сопротивление; это доводило его до бешенства, и, возвращаясь домой озлобленным, он, по своему обыкновению, срывал свой гнев на жене. На меня Верховский смотрел также косо и недружелюбно. Ненависть моя к нему усиливалась. Однажды, в один из своих приездов, Верховский был особенно придирчив к жене, невзирая на присутствие мое и Кардамоновой, и сделал нас свидетелями не только словесных обид, какие он позволял себе наносить Антонине Васильевне, но и ударов. Рассердившись на какое-то, в сущности, самое кроткое замечание жены, он бросил в нее лежавшую на рояле большую переплетенную тетрадь нот. Антонина Васильевна выбежала из залы в свою комнату; Кардамонова последовала за нею. Мы остались одни.
      — Что вы делаете? — вскричал я невольно.
      — А вам какое дело? — спросил он грозно.
      — Так нельзя обращаться с женщиною.
      — Вон, — повелительно крикнул Верховский, указывая на дверь. Я последовал указанию, весь красный от стыда и со стиснутыми от злобы зубами.
      — Чтоб мешаться в чужие дела, — заметил он внушительно и как бы останавливая меня для разговора, когда я уже проходил залу, — нужно знать их. Вам неизвестно, кто была моя жена! Она была жалкая комедиантка, которую я из сострадания вытащил из грязи.
      — Это неправда! — отвечал я ему твердо, дрожа весь от гнева и внутреннего волнения, остановившись на пороге залы. Историю женитьбы Верховского я знал очень подробно от своего о-ского учителя. — Вы находитесь, — продолжал я, обращаясь к Верховскому, — в большом заблуждении относительно своей женитьбы. Антонина Васильевна, может быть, вовсе не любила вас. Это вам угодно воображать и рассказывать. По молодости она поверила вашим клятвам, она испугалась ваших угроз — прибегнуть к самоубийству, если она откажет в своей руке. Она тронулась вашим положением по доброте своего сердца. Не вы из сострадания на ней женились, а скорее она из сострадания вышла за вас замуж. Она вовсе не была жалкой комедианткой, а, напротив, даровитой актрисой, с блестящей будущностью. Ни из какой грязи вы ее не вытаскивали, а запрятали хуже, нежели в тюрьму. Быть вашею женою — это такое...
      Я не успел кончить: Верховский бросился на меня как тигр, схватил рукою за горло и, может быть, задушил бы, если б из передней не вошел Прокофьич. Произошла ужасная сцена. Верховский не привык, чтоб с ним говорили таким тоном. В бешенстве он топал ногами, рвал на себе сюртук и осыпал меня бранью. Прокофьич просил меня, ради Бога, скорее уйти. Без меня сцены были еще ужаснее, и жертвою их была, по-прежнему, несчастная жена. Что перенесла в тот вечер Антонина Васильевна — это превышает всякое описание. Полагая, что все мною высказанное я узнал из жалоб жены, он потребовал шкатулку Антонины Васильевны, перечитал мои письма, рвал их, придирался к выражениям и запретил ей вести со мною когда-нибудь и какую бы то ни было переписку. Он называл меня змеею, согретою у себя на груди. Ко мне в тот же вечер Верховский прислал длинное, наполненное всякими ругательствами послание, приказывая немедленно убираться из N. и забыть навсегда о нем и его жене. В ответ на это я с тем же посланным отправил к нему подаренный им пакет, который я и не распечатывал. Антонина Васильевна, со своей стороны, прислала мне на другой день чрез Кардамонову коротенькое письмецо, в котором умоляла меня для ее спокойствия уехать из N., но дать ей знать, где я буду находиться. О том, что я сын Верховского, она Кардамоновой не говорила, и та едва ли знает это, точно так же как и Люсеваль, и в настоящее время.
      Приказание Верховского — выехать из N. — я вовсе не думал исполнить, но просьба Антонины Васильевны заставила меня повиноваться. Я тотчас же по получении ее письма подал ректору университета прошение об увольнении и стал приискивать себе частное место в отъезд, чтоб скопить деньги для поступления вновь в какой-либо другой университет. Поиски мои, благодаря посредничеству товарищей, увенчались успехом в самом непродолжительном времени: я получил место домашнего учителя в деревне, у одного вдовца-помещика в Ч. губернии, где пробыл около двух лет, а оттуда перешел в близкий к деревне Z-ский лицей, в котором и окончил курс в текущем году. В Z. я жил совершенно обеспеченно материальными средствами, приготовляя двух своих бывших воспитанников, сыновей вдовца-помещика, в лицей. Сам он в то время задумал вступить во второй брак, и присутствие полувзрослых сыновей его стесняло...
      — Я задержал вас, — отнесся ко мне рассказчик, прерывая свое повествование, — слишком подробным изложением всех обстоятельств, предшествовавших катастрофе. Сознаю, что многое, может быть, для вас безынтересно, но извините меня: я не мог удержаться от тех воспоминаний, которые воскресают сами собою в моей голове при рассказе. Но я уже все передал вам. Мне осталось описать вам только один день — тот, в который я совершил преступление...
      Странное дело — у меня образовалась решительная антипатия к этому молодому человеку. Мне казалось, что он рисуется, что он живописует несчастия своей жизни особенно черными красками с целью произвести на меня впечатление, что он если и привык к анализу, то к анализу в свою пользу. Весь рассказ его звучал тоном защитительной речи адвоката, который решился во что бы то ни стало отстоять своего клиента и который, истощив все аргументы, в заключение воскликнул: «Господа присяжные! У меня пятеро детей, которых я люблю со всею нежностью; но пусть я не увижу их, пусть они погибнут сейчас все до единого, если подсудимый виновен». Впрочем, я старался молча его слушать и ничем не выказывать ему моего чувства.
 

 
      — Горькая правда, высказанная мною в лицо Верховскому, — продолжал свой рассказ Ховский, — не заставила его одуматься и сделаться справедливее к окружающим, а, напротив, только раздражила его и причинила много неприятностей Антонине Васильевне, еще более ухудшив ее и без того тяжелое положение рядом с озлобленным супругом. Я глубоко жалел ее, проклиная свою безрассудность и горячность. Верховский стеснил еще более прежнего свою жену и запретил ей всякую переписку, в особенности со мною. Запрещение это, с одной стороны, могло не иметь никакого значения и ограничиться одними словами, так как Верховский редко следил за исполнением своих приказаний. Но, с другой стороны, ослушание было опасно: Верховский был подозрителен и самодур. Ему могла прийти мысль справиться о том, исполняется ли его приказание, и если б он нашел хоть строчку, то в запальчивости мог наделать невесть что. Последнее предположение даже подтвердилось фактически. Верховский раза три, при ссоре с женою, перебирал ее шкатулку, надеясь найти в ней мои письма, чтоб иметь предлог к буйству, но ничего не нашел. Поэтому, опасаясь подвергнуть своею перепискою Антонину Васильевну неприятностям, я долго колебался перед отправкой первого письма и затруднялся адресом: послать ли мне его на имя Прокофьича или Кардамоновой? Первый страшил меня своею привязанностью к барину и замеченным мною нерасположением ко мне; во второй я также не был уверен. Наконец я решился употребить хитрость; я написал письмо не к Антонине Васильевне, а прямо к Кардамоновой, весьма короткое, как к знакомой, и приложил свой адрес, в предположении, что она сообщит об этом Верховской. Письмо достигло своей цели: спустя некоторое время я получил и ответ Антонины Васильевны. Между прочим, она извещала меня в нем о скором выезде своем с мужем в Петербург на постоянное местожительство. В этом же ответе, между прочим, я прочел, что ей гораздо легче отсылать ко мне письма, чем получать. Тогда я решился писать ей очень редко, не более раза-двух в год, и просил ее, чтоб она, ради предосторожности, сжигала мои письма. Поэтому вы и не нашли их в ее шкатулке при следствии. Второе письмо было отправлено ею уже из Петербурга и было крайне грустного содержания. Антонина Васильевна удостоивала меня полной дружбы и откровенности. Она уведомляла о приезде Люсеваль, о характере этой особы и о ее деспотизме в отношении к ней, горько сетовала на свою судьбу и на незаслуженные от нее удары. У меня сердце обливалось кровью, читая ее жалобы. Но в следующих письмах и они улеглись. Судя по содержанию этих писем, Антонина Васильевна предалась религиозному настроению и решилась сносить дальнейшую свою участь безропотно... Письма ее были коротки, носили печать покорности судьбе, но в них было что-то болезненное, тяжелое. Они причиняли мне невыразимые мучения, потому что я ничем не мог облегчить ее страданий. В последних письмах она стала высказывать желание видеться со мною, просила, чтоб я по окончании курса приехал в Петербург. В это же время она писала мне и о вас как о единственном человеке, в разговоре с которым она отдыхает душою.
      Помимо желаний Антонины Васильевны, мне пришлось по личным моим делам побывать в Петербурге. О дне своего приезда я уведомил ее, послав ей в письме Кардамоновой коротенькую записочку.
      Я приехал в Петербург в самый день происшествия, пятнадцатого сентября, часа в два после обеда, по Николаевской железной дороге, и остановился в первой попавшейся мне гостинице. Грязный и темный нумер, выходивший одним окошком во внутренность двора, наводил скуку, а шум и грохот невиданной столицы манил взглянуть на нее. Я потребовал чаю, переоделся и вышел побродить по Петербургу без всякой цели, и пробродил часа три, отложив дела и свидание с Антониной Васильевной до завтра. Вдруг, возвращаясь домой, я нечаянно взглянул на один угловой дом и прочел на прибитой на нем дощечке надпись: «Петровская улица».
      — А где же Павловская улица? — спросил я стоявшего на углу городового.
      — Идите вот, — отвечал он мне, — по Петровской, следующая, которая будет пересекать, и будет Павловская.
      Пойду — мелькнуло у меня в голове — взгляну, где живут Верховские, посмотрю на дом. И я повернул по указанию городового. При этом сердце у меня забилось так тревожно и учащенно, как будто я готовился к решению своей судьбы. Я шел тихо, шаг за шагом, потупя голову и предаваясь воспоминаниям о своем детстве. Вспомнилась мне моя маленькая кровать в спальне Антонины Васильевны, она, читающая книгу, прогулки в саду и разговоры о рае, приезды Верховского, его нападки на меня и защита его жены, наконец, постоянное ее нежное попечение и те невзгоды, которые она переносит от мужа... Все это так расстроило мои нервы, что, идя по улице, я плакал как ребенок... В таком настроении я забыл смотреть на нумера домов, и когда, пришедши в себя, отер влажные глаза и приподнял голову, то увидел, что давно уже прошел мимо Павловской улицы и что мне нужно возвратиться назад. Я знал из писем Антонины Васильевны, что Верховские занимают в доме № 29/17 квартиру в бельэтаже и что при ней есть балкон, дверь которого ведет в залу. Я вздрогнул, увидев, при приближении к этому дому, на балконе какую-то даму, сидевшую в кресле. Она была одета в платье серого цвета. «Неужели это Антонина Васильевна?» Я стал смотреть очень пристально, перешел для того на другую сторону улицы, но становилось темно, и разглядеть ясно черты лица было довольно трудно. Мне казалось, что это она, но я боялся ошибиться и попасть на незнакомую мне Люсеваль. Кардамоновой я мало опасался. Я остановился в раздумье на тротуаре против балкона. Дама нечаянно на меня взглянула. «Да, это Антонина Васильевна», — утвердительно подумал я и, почтительно поклонившись ей, стал переходить чрез улицу по направлению к балкону, не покрывая головы, чтоб дать ей возможность разглядеть черты моего лица.
      — Коля? — сказала она вопросительным тоном, вполголоса, перегибаясь чрез решетку балкона.
      — Я, — отвечал я ей.
      Антонина Васильевна всплеснула руками, немного засуетилась, оглянулась на дверь в залу и быстро проговорила:
      — Иди прямо в подъезд по лестнице, во второй этаж. Я буду ждать.
      Я с некоторой робостью, осторожно отворил дверь подъезда; швейцара не было. Антонина Васильевна уже стояла на верху лестницы бельэтажа.
      — Как я рада, что вижу тебя, что ты приехал... Здоров ли? Должно быть, сильно занимался, бледный. Но как ты возмужал! — бессвязно восклицала Антонина Васильевна, в то время как я жаркими поцелуями осыпал ее лихорадочно дрожавшие руки.
      — Знаешь что? — сказала она, что-то обдумывая. — Мы так давно не видались! Мне сильно хочется переговорить с тобою. Подожди еще. Я проведу тебя в комнаты. Только подожди минуту... — С этими словами она ушла. Я остался на месте.
      — Иди! — шепнула Антонина Васильевна, растворяя дверь в переднюю.
      Как только я вошел, она заперла ее на задвижку, осторожно заглянула в залу и знаком пригласила следовать за ней. Мы едва прикасались к полу, быстро сделали несколько шагов по зале и вступили в незнакомую мне комнату, которую я, по обстановке, счел за кабинет и спальню Верховского.
      — Ну, — сказала Антонина Васильевна. — Мы прошли, кажется, благополучно: никто не видел. Двери я запру. Не знаю, удастся ли и так счастливо вывести тебя.
      Она объяснила мне, что в эти часы, если нет гостей, у них в доме всегда тишина и безмолвие, потому что это послеобеденное время: все расходятся по своим комнатам, а прислуга отправляется на кухню. Сегодня же, для того чтоб можно было принять меня, вышел особенно благоприятный случай: Верховский уехал из дому и Прокофьич куда-то ушел; торчал лакей в передней, но она и того услала. Рассказывая это, Антонина Васильевна улыбалась и хотела казаться спокойною, но я заметил ее внутреннюю тревогу.
      — Вас беспокоит мое присутствие? — спросил я.
      — О нет, — отвечала она. — Валериан Константинович приедет поздно, я чрез час проведу тебя обратно. Чай мы пьем на той половине. Жалею, что не провела тебя к себе. В случае чего, Боже сохрани, спрячешься за драпри или кровать, и ночью выйти очень легко: у нас подъезд никогда не запирается. В передней дверь на лестницу запирается только на болт и задвижку. Слуга спит крепко... Но расскажи мне, что ты теперь намерен делать. Когда ты приехал?
      Расспросы полились рекой. Антонина Васильевна забылась и интересовалась всякой безделицей в моей жизни. Я отвечал ей как мог сжато, чтоб скорее уйти. Вдруг в передней раздался громкий звонок.
      — Боже! Валериан! — вскричала Антонина Васильевна. — Мы погибли!
      Повторился неистовый звонок с переливами.
      — Спрячься, Бога ради! — вскричала Антонина Васильевна.
      Я бросился за драпри, успев только сказать ей:
      — Не беспокойтесь, пожалуйста.
      По коридору раздались торопливые мужские шаги. Антонина Васильевна поспешно выбежала. Не зная, куда спрятаться лучше, я залез под кровать. Разбранив в передней слугу за долгое ожидание, Верховский быстро вошел в кабинет и зашагал из угла в угол. Потом он позвал Прокофьича и приказал подать коньяк, лимон и попросить к нему Антонину Васильевну.
      — Скажите, пожалуйста, — встретил он ее, — для чего вы живете у меня в доме? Для мебели? Помилуйте: я прихожу, звоню, звоню, и ни души нет! Это черт знает что такое.
      — Я не знала, что ты возвратишься так скоро, и услала Филиппа.
      — А кто вас просил распоряжаться с вашим куриным мозгом. От дальнейшего разговора я вас увольняю.
      Право, тошно и противно передавать бессмысленные, пьяные речи его. Он часа два мучил бедную женщину, глотая в промежутках, судя по звону посуды, рюмку за рюмкой коньяк, придирался к каждому ее слову, вспоминал малейшую безделицу, которая была ему неприятна, и взводил эту безделицу в уголовное преступление. В сущности, все это было не более как мелочь и дрязги... Антонина Васильевна употребляла и просьбы, и уговоры, чтобы прекратить ссору, но усилия ее были тщетны, и она решилась заметить своему мужу:
      — Ты крайне несправедлив ко мне, Валериан Константинович. Я вижу и понимаю все. Ты уедешь из дому, тебя раздражит какая-нибудь неудача в свидании с кем-нибудь, и ты вымещаешь ее на мне.
      — Неудача? В свидании? С кем? Тварь! — закричал на жену Верховский.
      — Валериан! Ай! — раздался голос Антонины Васильевны.
      Рассвирепев от слов, попавших прямо в цель, Верховский, должно быть, так сильно толкнул свою жену, что она упала на пол, и в азарте нанес ей в лицо удар носком сапога и подбором. Лежа под кроватью, я не мог видеть этой сцены и предупредить ее, потому что она случилась моментально; но, услышав шум от падения Антонины Васильевны и крик, я понял все, что происходит, и встрепенулся, забывая все, чтоб броситься на Верховского. Но он уже отошел от жены и, бросившись на кровать, крикнул ей:
      — Вон, или я тебя убью!
      Антонина Васильевна сейчас же вышла. Я остался в какой-то странной нерешимости на своем месте, приподнявшись туловищем на руках. Грудь дышала порывисто, жилки на висках бились учащенно, голова была как в огне, пальцы рук согнулись в виде когтей. О чем я тогда думал — этого я никак не могу объяснить. Это было состояние, не подлежащее никакому анализу. Пожалуй, состояние это было похоже на то, когда мы раздумываем, устремляем глаза на одну точку и кажемся со стороны мыслящими, но мысли в голове у нас нет никакой. По крайней мере мне кажется, что мысль совершить преступление зародилась в моей голове не в тот момент. У меня нет никакой цели скрываться перед вами, но даю вам честное слово, что от описанного мною момента до того, когда у меня блеснула мысль о преступлении, прошел даже значительный, почти часовой, промежуток времени, так что Верховский в продолжение его успел раздеться, надеть на себя ночное белье, выпить еще коньяку и улечься. Сам я в этот промежуток, однако, не стал покойнее; состояние мое все еще было ненормально, но все-таки как-то осмысленнее. Кровь от головы значительно отхлынула, мысли зароились, но сердце билось неровно и учащенными темпами. Настроение мое было нервно, но не желчно. Я возвратился опять к тем размышлениям о положении Антонины Васильевны, которые явились у меня на улице. Я сожалел о ней глубоко, искренно, до боли в сердце, и мучился мыслью о том, чем бы помочь ей? И вдруг внезапно, как стрела, как молния, электрическим током по мне пробежала мысль: «Да что же он! Убить его!» Вслед за тем слово «убить» я повторил еще раз, как-то вопросительно, и впал в то самое состояние бессмыслия, которое я описал выше, а в голове сквозь хаос мыслей представлялась неясно идея — убить. «Да, убить!» — прошептал я с злобным решением, как бы отвечая на вопрос, с судорожным дрожанием рук. И опять прежний хаос мыслей! Затем, помню, я стал бессмысленно приподниматься, вылез из-под кровати и остановился, пугливо озираясь, как бы в ожидании появления неожиданного свидетеля или чего-то сверхъестественного. Я рассказываю вам все мельчайшие подробности, потому что я сам прежде задавался вопросом — как совершается величайшее преступление — убийство? И на мою долю выпал жребий быть убийцей! В ушах раздавался шум и звон; сердце как будто не билось, руки остыли. Казалось, я обдумывал что-то и не решался. Что я думал — мне самому было неведомо; мысли не складывались, а между тем губы произнесли: «Антонина Васильевна скоро придет! Убью!» И это сделалось твердым решением.
      В дальнейших своих действиях я не отдавал себе в те минуты отчета, но тем не менее они были тверды и в них было своего рода сознание... Я вспомнил, что на стене висит оружие... и, прежде чем подойти к драпри, я выбрал орудием смерти кинжал... Комната была освещена полуспущенной лампой, драпри раздвинуто, и слышался сильный храп Верховского, лежавшего в опрокинутой позе на спине, гробовая тишина во всем доме. Одиночество, полумрак, при моем злодейском намерении, приводили меня в ужас, но вместе с тем поддерживали мое решение. Я тихо подкрался к самой кровати, осторожно вынул из ножен кинжал и отступил, опустя руки... Но вдруг... правая рука приподнялась высоко вверх, и я со всего размаха по рукоятку погрузил кинжал в левую полость груди Верховского, оставив там орудие. Несчастный издал глухой, нечеловеческий звук... Когда же я вынул кинжал, то тело затрепетало, приподнялось и упало на ковер, обливаясь кровью... То время, пока кинжал был в груди, — две, три секунды — я был совершенно без чувств и не видел, что вокруг меня происходило; в глазах расходились разноцветные темно-зеленые, желтые и красноватые круги... Легкий, чуть слышный шорох платья и скрип двери заставили меня очнуться... В дверь выглядывала Антонина Васильевна! Я быстро бросился к лампе, задул ее и подскочил к двери, к Антонине Васильевне.
      — Не входите сюда! Я вас прошу! — шепнул я ей.
      — Отчего? — спросила она с испугом.
      — Так... Антонина Васильевна... умоляю вас: будьте мужественны... соберитесь с силами... Не вскрикните... не выдайте тайны...
      — Тайны? Какой?
      — С вашим мужем случилось несчастье...
      — Удар?
      Она отстранила меня рукой и вышла в кабинет. Дверь осталась растворенною, и так как в зале драпри не были спущены, то в комнате было не совсем темно.
      — Я убил его... — сказал я ей, оставшись на пороге.
      — Убил?
      И она бросилась к трупу, но, должно быть, только дотронулась до него ногой. Я тотчас же подскочил к ней и усадил в кресло.
      — Боже! Боже! Что ты наделал?!! Он твой отец! — проговорила она, всплескивая руками.
      С ней случился легкий обморок. Я целовал ее руки; говорил ей о том, как я люблю ее, как невыносима мне была мысль, что она всю жизнь свою страдала, что чем далее, тем больше страданий выпадало ей на долю. Я говорил шепотом, судорожно рыдая.
      Антонина Васильевна не отвечала; обхватив руками мою голову и приложив к ней свои щеки, она тихо рыдала. С самого начала, когда у меня родилась мысль об убийстве, до слов своих после обморочного состояния Антонины Васильевны я не думал о последствиях преступления. Тут же мне вдруг пришло в голову не только это, но и опасение — как бы в убийстве не замешалось имя Антонины Васильевны.
      — Я должен сейчас же заявить, — сказал я, — что это сделал я.
      — Нет! Не делай этого! — быстро заговорила она, ломая руки. — Ты погибнешь. Мне жаль его. Но я не перенесу твоего несчастия. Нет! Беги! Спасайся! Тебя никто не видел, как ты вошел. Молись за своего отца. Проси Бога день и ночь, чтоб он простил тебе твой грех. Посвяти жизнь свою добрым делам. Я тоже буду молиться. Сибирью не спасешься... Беги же... Беги скорее! Осторожнее, чтоб кто тебя не увидел...
      — А ты?
      — Обо мне не беспокойся. На меня никто не подумает. Я невинна. Я ничего не знаю. Беги же...
      И она, плача и дрожа, держала меня в своих объятиях и поминутно повторяла:
      — Боже мой, Боже мой!
      Вдруг она отшатнулась от меня:
      — Убийца! Отца убил!
      Я протянул к ней руки, но она отвернулась и, шатаясь, вышла в залу. Я тихо шел за нею. Силы, очевидно, оставляли ее. Что-то скрипнуло... быть может, один из тех ночных звуков, происхождение которых трудно объяснить. Я так и замер на месте, а она... у ней вдруг опять проявилась энергия; она бросилась ко мне, схватила меня за руку и с силою повлекла к выходу...
      Выйдя на улицу, я скоро продрог. Голова немного освежилась. Я взглянул на свои руки, совершившие убийство: они были покрыты кровью; на пиджаке были кровяные пятна. Это заставило меня идти не прямо в гостиницу, а поторопиться к видневшейся вдали набережной, чтоб обмыть руки и замыть платье, что я и сделал на одном из спусков к реке. В кармане у меня был портсигар с папиросами и спичками; я закурил и пошел бесцельно по набережной далее. Помню, я шел долго, потом был мост, опять улицы, опять мост, еще улицы, и я очутился в Петровском парке, где было все тихо и уединенно. Я забрел в одну беседку, прилег на лавочку, курил, ходил, о чем-то думал, но о чем именно — не знаю... Шум проснувшейся городской жизни, стук экипажей напомнили мне, что преступление мое обнаружено, что в доме Верховских уже теперь, вероятно, суета, плач, следствие... Я задрожал...
      — Подавать? — окликнул проезжавший мимо меня по большой аллее легковой извозчик.
      — Подавай.
      — Куда прикажете?
      Я сказал адрес гостиницы. Дорогой я спросил извозчика, в какие часы отходят из Петербурга поезда железных дорог.
      — Какую вам нужно? Московская идет часов в двенадцать, Варшавская — через час.
      — А за час ты успеешь свезти меня до гостиницы, чтоб взять вещи и довезти до Варшавского вокзала?
      — Ничего, только полтора рублика это будет стоить.
      Я согласился, — таким образом, я поехал в Варшаву, основываясь лишь на словах извозчика, что поезд идет туда скоро. Собственно же к поездке в этот город меня не влекли никакие соображения, кроме того, чтоб уехать поскорее из Петербурга, и если б в ту пору вместо Варшавы отправлялся поезд в другой город, я также бы поехал туда. Во время переезда в Варшаву и в продолжение полутора недель житья там я находился в состоянии, близком к идиотизму: я гулял, ел, пил, спал, даже искал места, думал отчасти о своем преступлении, об Антонине Васильевне, но все это как-то вяло, бессознательно. Может быть, вы думаете вы и вправе заключить это, — что до объявления вам о преступлении у меня была с собой внутренняя борьба между чувством самоохранения и привязанностью к Антонине Васильевне и что это-то и руководило моим отъездом и пребыванием в Варшаве. Да, не спорю, может быть... Психологически это в порядке вещей... Но ясно это мне не приходило в голову, и я об этом, говорю вам как честный человек, не думал. Мысль об этом явилась гораздо позднее, в конце второй недели житья в Варшаве, но и здесь она выразилась не в той форме. Самоохранение заставляло только колебаться — объявить о преступлении, подвергать мать подозрению или надеяться, что дело кончится благополучно... Когда же в одно утро туман с глаз моих спал, я тотчас же бросился в Петербург узнать, в каком положении дело, и если Антонина Васильевна заподозрена — не щадить себя... Подробности следствия я узнал здесь, без всяких затруднений, от Прокофьича, которого я вызвал из дома через дворника... Я сказал ему, что о происшествии я узнал из газет и по этому случаю я приехал в Петербург...
 

 
      Он кончил рассказ. Мне вдруг стало досадно на него. Антипатия моя к нему как-то возросла еще, и я спросил его голосом, в котором он не мог не слышать раздражения — раздражения не следователя, а человека, преданного Антонине Васильевне:
      — Так вы это ради нее и убили, и признались?
      — Да, для нее. Не будь она заподозрена, я не признался бы.
      — Так. Ну, а теперь, как вы думаете, имя ее не будет волочиться в этом преступлении, не бросят в нее грязью?
      — Я не понимаю вас. Я скрою все. Тут ее совсем не будет. Она явится только как нежная любящая мать и как невинная страдалица.
      — А вы явитесь героем. В глазах некоторых, по крайней мере? — невольно вырвалось у меня.
      — А я... — Он вдруг побледнел и замолчал. Мне стало жаль его.
      — Размыслите хорошенько. Что вы станете отвечать на вопрос, как вы попали в дом, если вы решились скрыть то обстоятельство, что она застала вас на месте преступления и помогла убраться подобру-поздорову?
      — Что? — Он потер себе лоб.
      — Вы об этом думали?
      — Не знаю... кажется, думал...
      — Думали?! Впрочем, это ваше дело. Я попрошу вас изложить письменно ваше показание, покороче. — И я дал ему бумагу и перо.
      Он задумчиво стал ходить по комнате, потом сел и стал быстро писать, словно кто подгонял его. «Кто его знает, — подумал я, — что это за субъект? Совершил преступление, не подумав, признался — опять не подумав. Конечно, правосудие выиграло, но эта несчастная? Из-за чего она страдать тут будет? И как подействует на нее это признание? Не будет ли это для нее новым ударом? А там... судебная процедура — передопросы... сценическая выставка...»
      — Ради Бога, помогите мне, — раздался надо мною голос Ховского. — Я не знаю, что делать? Как я попал в дом? Выдумать интригу с Люсеваль? Но я в Петербурге не жил, я был прописан пятнадцатого сентября, а шестнадцатого выехал...
      Я пожал плечами:
      — Вы хотите, чтоб следователь учил вас давать показания?
      ...............................................................
      Рукопись судебного следователя кончается на этом вопросе; дальнейшего хода дела мы не знаем. Но в конце рукописи приписано другою рукою следующее:
      «Безбожное дело это ничем не кончилось, потому что преступник очень ловко улизнул неизвестно куда, должно быть в Америку, где его искать никто не будет. Как мне доподлинно известно, Ховский убежал с деньгами, которые ему доставила мачеха его, ныне инокиня Агапия. Что касается судебного следователя, то он умер в холеру 1866 г. и погребен на Волковом кладбище. Человек он был хороший, бескорыстный, но слабый. Было у него слишком много того, что называется «чувством», а судебному следователю этого не полагается».

 
 

 
      Кажется, никакое общественное происшествие не могло наделать такого говора и шума в нашем губернском городе, как частная размолвка местного богача, полуаристократа, отставного гусарского штаб-ротмистра Пыльнева с женою... Об этом происшествии толковали все от старого до малого, в гостиной губернатора и в грязной харчевне; им интересовались все кружки и слои общества, так что нельзя было показать носа на улицу без того, чтоб не услышать о нем разговора.
      — Изволите-с знать, — спросил нас в лавочке приказчик, заворачивая покупку, — Аркадий Иваныч Пыльнев с своею супругою разошлись? Укатила в столицу-с, подхватив с собою-с молодчика... Хе-хе-хе...
      — А что, не говорил я вам? — кричал на главной улице начальник местной внутренней стражи, подполковник Солонинин, непомерный толстяк, с глазами, готовыми тотчас выскочить из орбит, останавливая скромную и робкую фигуру молодого врача, недавно прибывшего из университетского города на практику. — Не говорил ли я вам, что рано или поздно, а дело непременно так кончится?
      — Что же такое? — вопросил, недоумевая, врач.
      — Как что такое? Да разве вы не знаете: ведь Настасья-то Павловна, жена Пыльнева, от мужа-то убежала! Ха-ха-ха! Да еще и не одна, а со студентом... Ну-с, — продолжал подполковник, самодовольно покачиваясь, — будете ли вы еще спорить со мною? Что же вы теперь не проповедуете про эмансипацию женщин? Сделайте милость, послушаем...
      Подобные разговоры шли по всему городу. Но всего было страннее то, что все говорили с каким-то явным удовольствием и видимым злорадством, как будто Настасья Павловна всем и каждому крайне насолила. А между тем она почти не была ни с кем знакома. Семейная драма Пыльневых не возбудила ни в ком ни сердечного участия, ни сочувствия. Большинство их знакомых восклицало с энергическими жестами: «Э! Ну, что там... Помилуйте... Справедливо говорится: «Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит», «Повадился кувшин по воду ходить, придется ему там и голову сложить» и т. п. Даже юные губернские либералы и прогрессисты, всегда вступающиеся за женщин, чтоб блеснуть современным взглядом и высказать две-три новых идейки, почерпнутые из толстого столичного журнала, были как бы против Пыльневой. «Много значит, — замечали они, — среда, в которой жила прежде Пыльнева, воспитание, которое она получила, привычки, которые пустили глубокие корни: вырвать их не в состоянии никакие человеческие усилия...»
      За Настасью Павловну вступился было только один человек, тот самый врач, которого на улице остановил подполковник Солонинин.
      — Господа, — сказал он, услышав, что, после разлуки с мужем, за Пыльневой приобрели право гражданства эпитеты «развратная» и «погибшая», — кто же дал вам право обижать несчастную женщину? Что за дар у вас предвидения? Почем вы знаете, что она станет такою? Может быть, разошедшись с Пыльневым, она будет другому прекрасной женой, вполне преданной и честной. Неужели вы думаете, что в столице она не может найти себе какого-нибудь труда?
      — На какой же такой она способна? — противоречил кто-то. — Кроме шитья, она ничего не умеет.
      — А это разве не труд? А выучиться чему другому она не может? Вы в этом уверены? Позвольте данные?
      При таких возражениях многие либералы и прогрессисты становились в тупик. Но торжество юного врача было недолго: ездившие по своим надобностям в Петербург чиновник особых поручений у губернатора, сын городского головы и содержатель лучшего в городе кафе-ресторана, возвратившись, привезли известие о Пыльневой, что видели ее несколько раз, в сопровождении многих молодых людей и пьющей пиво, на танцевальных вечерах у Марцинкевича и в «Эльдорадо»...
      Что касается до самого Аркадия Ивановича Пыльнева, то, расставшись с своею женою, он свел близкое знакомство с театральной примадонной, поселившейся у него в доме и принявшей титул его гражданской жены, завел новых кровных рысаков и вообще предался разного рода кутежам и развлечениям. Однако близко его знающие и домашняя прислуга замечали, что Пыльнев стал ненатурален и странен, что веселость его и разгул какие-то напускные...
 

 
      Еще в губернском городе не успела затихнуть молва о поведении Пыльневой, как в Петербурге, на Валдайской улице, в местности, называющейся Семеновский полк, случилось следующее печальное происшествие.
      Было часов девять обыкновенного прозаическо-петербургского ноябрьского утра, т. е. стоял туман, небольшая гололедица и сыпал мелкий не то снег, не то дождь. Улица Валдайская немноголюдна. По дощатым тротуарам кое-где торопливо пробирались, съежившись от холода и сырости, пешеходы, проехал без седока легковой извозчик, да мальчишка, с мешком на плечах, вглядывался в отворенные ворота, намереваясь зайти во двор и огласить его возгласами: «Бутылок — ба-анок! Костей — тря-апок!»
      Вдруг обыденная физиономия Валдайской улицы приняла выражение крайнего любопытства: из ворот дома № 36, стоящего посредине улицы, выбежал дворник, средних лет мужчина, в небольшой русой бородке, в полосатой шерстяной рубахе и белом переднике, с сильно испуганным лицом, и закричал, напрягши все силы своего голоса:
      — Городово-ой! Городовой!
      Прохожие оглянулись на него с удивлением, умерили свои шаги, а некоторые, желавшие узнать причину такого крика, и совсем остановились. Городового же поблизости нигде не было видно. Дворник повторил свой зов еще несколько раз и, не получив ответа, бросился бежать на угол пересекавшего улицу проспекта. Тут он повторил зов еще громче, и вскоре из виноторговли показался блюститель порядка, с бляхой и полусаблей.
      — Чего орешь? — откликнулось красное суровое солдатское лицо, с щетинистыми усами.
      — Бога ради, пожалуйте, дядюшка, поскорее к нам: у нас в доме неблагополучно: жиличку кто-то удушил ночью! — проговорил растерянно и торопливо дворник.
      — Как так?
      — Не могим знать-с... Вот пожалуйте, сами увидите... В участок, что ли, надо оповестить?
      — Беспримерно в участок...
      Кончив рапорт, дворник крупной рысью побежал обратно к своему дому, у которого уже собралась целая толпа, Бог весть откуда набравшаяся, состоявшая наполовину из детей, уличных ребятишек, мальчиков и девочек, больших охотников до всяких зрелищ. Вслед за ним, хотя немного и медленнее, припустил и городовой, подобрав полусаблю и на ходу ворча сквозь зубы: «Ну ж жизнь! Проклятая! Спокою никакого нет! За эту одну неделю три оказии: там повесилась, там зарезался, здесь задушили... Где бы жить себе поспокойнее, а они только тревожат нашего брата!»
      — Чего вы тут зеваете? — обратился он к толпе. — Что за диво такое? Ну, удушили. Что с того? Рано ли, поздно ли — всем умирать приходится, а как умрешь — про то никто не ведает. Эка невидаль какая. Разойдитесь, господа! — заключил философ. — Я вас прошу честно и благородно.
      — Пойдемте, сделайте милость! — торопил его дворник.
      Толпа и не думала расходиться.
      — Вот народ! Ну что ты с ним поделаешь? — спросил самого себя городовой. — Ничего не поделаешь! — отвечал он затем, вздохнув, покачал головой и, хлопнув обеими руками по своей шинели, пошел за дворником в квартиру, где случилось происшествие.
      Квартира эта находилась на мезонине полутораэтажного небольшого деревянного флигелька во дворе и состояла всего из двух комнат: маленькой передней и вместе кухни, так как в ней устроена была плита, и большой залы, служившей постоянно за гостиную, рабочую и спальню. Ход на мезонин, в эту отдельную квартирку, был совершенно особый, по деревянной крашеной, но довольно широкой и опрятной лестнице.
      Квартира содержалась также весьма чисто. В передней мебели было немного, всего: столик, стул, табурет да вешалка для платья; плита была занавешена зеленого цвета шерстяною материей. Зато в зале мебели было очень достаточно: здесь стояло несколько соломенных стульев, четыре мягких кресла и такой же диван, с круглым столом перед ним, бюро и шкаф для платья, этажерка; далее следовал большой стол, вроде письменного, на котором лежало несколько книг, тетрадей, а также узоры, швейная подушечка и коробочка с разными иглами, булавками, шкатулка и прочее; близ окна помещались широкие пяльцы с какой-то, по-видимому, большой работой; в углу, у круглой печки, железная односпальная кровать, с эластическим тюфяком и двумя подушками в белых наволочках, покрытая стеганым синим шерстяным одеялом.
      Когда городовой и дворник вошли в переднюю, в ней и в зале уже находились посетители: мужчины и, в большинстве, женщины. Это были жильцы того же двора и квартирная хозяйка, снимавшая по контракту флигель.
      Увидав городового, публика расступилась и открыла ему широкий проход в зал. Там на кровати, до половины прикрытое одеялом, лежало тело молодой и прелестной блондинки, женщины лет двадцати трех. Издали она казалась как бы спящею... Густые белокурые волосы были в беспорядке разбросаны по подушке; белые прекрасно очерченного контура руки приподняты на голову и как бы сжимали череп. Красивый, небольшой формы, с пунцовыми губами, рот был полураскрыт, и нижняя челюсть немного отодвинулась назад; большие голубые глаза, в которых сохранилось выражение крайнего ужаса, также полу раскрылись. Лоб немного сморщился, а из несколько вздернутого носика текла по подушке, теперь уже запекшаяся, кровь, с темноватым отливом...
      Городовой, не снимая кепи, нагнулся к усопшей и рассматривал черты лица ее и шею, плотно захлестнутую тонким новым лакированным ремнем, один конец которого свесился с кровати; из-под ремня виднелась в дюйм широкая темно-багровая полоса и такие же, только немного еще темнее, пятна к ушам, покрывшие и оконечности их этим же цветом. Лицо было распухшее, набрякло кровью и потемнело. По положению ремня и всего корпуса молодой женщины ясно было, что она задушена посторонней рукой во время крепкого сна, внезапно, без всякой борьбы с убийцей и, может быть, даже не успев вскрикнуть. Странно откинутая назад голова и разметанные волосы невольно наводили зрителя на предположение, что убийца, осторожно поддев под шею своей жертвы ремень, захлестнул его в пряжку и потом, приподняв несчастную, кинул ее на постель обратно... Следов кражи в комнате не было заметно. Все вещи и мебель находились в обыкновенном порядке. На кресле, у кровати, лежало платье покойницы, в котором она была накануне; на столе еще светилась большая столовая лампа, с не успевшим за ночь выгореть керосином. Она была слегка спущена, а близ нее маленькие дамские часы, серьги и два кольца.
      — Красавица барыня! — заметил городовой, кончив осмотр и обращаясь к публике. — Пронститутка али так на содержании у кого? — спросил он.
      — Н-нет, — отвечала квартирная хозяйка, — она не из гулящих и хмельного не употребляла... Рукодельница была — и-и! В акушерки обучалась... Действительно, часто ходил к ней и с нею поздно приезжал один молодой барин, да кто их знает, было ли между ними что? Жила она отдельно, и я ничего такого не замечала; ночевать же у ней никогда и никто не оставался...
      — И ни-ни, ни Боже мой! — удостоверял и дворник. — Бывало, приедет к ней эвтот молодой барин и поздно, значит, провожает ее; ну, зайдет, посидит, и опять домой. Еще езжал к ней и другой, пожилой уже, так тот все днем и больше часа али двух и вовсе никогда не сидел. Изредка наезжала к ней и барыня молодая, чернявая такая, глазастая, а больше, кажись, никто и не бывал...
      — Ладно! — проговорил городовой, — следователь разберет. Прописана ли она у вас и кто такая есть?
      — Как же, прописана! — в один голос подтвердили хозяйка и дворник. — Она ведь из благородных, мужевая, только с ним не живет. Она, вишь ты, приезжая, муж ейный — штабс-ротмистр...
      — А как звать?
      — Настасья Павловна Пыльнева.
      — Как же это вы ее увидели сегодня? — допрашивал городовой.
      — Да как, — отвечала хозяйка, — встала я сегодня, умылась, оделась, Богу помолилась, поставила самовар, вкинула уголья и, значит, когда он вскипел, понесла его к Настасье Павловне. Она любила, как только встанет, и самовар чтоб был готов... Приношу я это его, гляжу: дверь отворена и она спит. Что за притча? Всегда рано вставала, а то уж девятый час? Думаю себе: сем-ка я разбужу ее. Подхожу к ней, ан глядь, у ней, сердечной, на шее ремень и смуга... Тут я вскрикнула, затряслась, испужалась вся и начала кликать Федора. Этот прибежал и не хуже меня испугался... Насилу догадалась, чтоб он дал знать вам.
      — Экая оказия!
      — Ну, делать нечего, — заметил городовой дворнику, — одевайся, бери книгу, да пойдем заявить в участок. А квартиру энту, пока приедет пристав со следователем и дохтором, запереть следствует. Покойницу-то вы не трогайте: пусть так до их приезда и лежит, как лежала, ворошить нельзя. Кто же бы это уклал ее? Вот дела!
      Описанное происшествие случилось в Петербурге, двадцатого ноября, в конце шестидесятых годов, и исследование его было поручено мне.
 

 
      Из вещественных следов убийства, кроме ремня, при осмотре мною квартиры обратила мое особенное внимание шкатулка на столе. Она была вся перерыта, убийца искал в ней чего-то, но не денег. Кошелек был нетронут. В нем находились два кредитных билета, в десять и три рубля, мелочи на шестьдесят пять копеек и лотерейный билет в полтинник. Значит, Пыльнева убита не с корыстною целью... Убийца был знаком с нею и знал ее жизненную обстановку... Может быть, у Пыльневой находились его письма, которые он не желал оставить в ее руках? Подозрение прежде всего, разумеется, падало на знакомых, посетителей Пыльневой, и на ее мужа, хотя он и не находился на жительстве в Петербурге. Но ни фамилии, ни звания, ни адресы этих знакомых как дворнику, так и квартирной хозяйке не были известны. Поручить разузнать об этом сыщикам мне не хотелось: в эту должность идут преимущественно люди, часто весьма опасные при производстве следствий: они сами составляют в своей голове гипотезу о совершении преступления таким-то лицом и, в видах вознаграждения, так опутывают свою жертву разными сетями, так искусно подводят многие неотразимые факты, что следователю предстоит большой труд развязать этот гордиев узел... Незадолго пред получением для исследования дела об убийстве Пыльневой я читал один английский роман, в котором громадное воровство было открыто единственно по клочку бумажки, брошенной ворами, в который была завернута сальная свеча. Не поможет ли мне, раздумывал я, отыскать убийцу этот ремень? К тому же у меня в руках было еще одно важное подспорье — альбом покойницы, с фотографическими карточками ее знакомых, найденный на пяльцах. Первая карточка в альбоме представляла пожилых лет мужчину, с благородным и выразительным лицом; вторая — красивого гусарского офицера, по моей догадке — мужа Пыльневой, третья — ее самое, четвертая — супружескую чету, мужчину и хорошенькую женщину, брюнетку, с грудным ребенком; далее следовала карточка молодого человека в очках, а за нею — некоторых из профессоров медико-хирургической академии. При предъявлении мною альбома дворнику и квартирной хозяйке они узнали в первой карточке редкого посетителя Пыльневой, а в молодом человеке — частого, в женщине же с грудным ребенком — ту самую глазастую барыню, про которую говорил дворник городовому.
      — А этот барин не бывал? — спросил я у них, указывая на гусарского офицера.
      — Нет-с, никогда не видали.
      По случайному стечению обстоятельств дворник, хозяйка и жильцы не видали, в какое время накануне возвратилась домой Пыльнева, но один из жильцов показал, что видел ее выходящею со двора в семь часов вечера, вместе с ее постоянным гостем — молодым человеком в очках; причем он не заметил, чтоб она была чем-нибудь встревожена или задумчива. У ворот дома, в котором жила Пыльнева, в ночное время не было дворника; калитка же часто бывала целую ночь растворена. Такой порядок очень обыкновенен и в настоящее время в глухих и немноголюдных частях Петербурга.
      Задавшись мыслью отыскать убийцу по роковому ремню, я начал обходить все «американские магазины» на Невском проспекте, так как ремень был изящной заграничной отделки, и везде обращался к хозяину магазина или к старшему приказчику с такой речью:
      — Один мой знакомый купил у вас этот ремень... Мне еще нужно три таких же. Будь добры, покажите.
      — Нет, — отвечали мне, — этот ремень куплен не в нашем магазине. Есть подобные, даже лучшей доброты и отделки. Не хотите ли взглянуть?
      — Нет, благодарю вас.
      С таким успехом я обошел весь Невский, часть Адмиралтейской площади и Вознесенского проспекта, до пересечения его с Екатерингофским. Между тем от моциона меня стал пробирать голод. Я хотел на время прекратить поиски и направил было свои шаги к уго?льной гостинице, как неожиданно увидел еще один небольшой «американский магазин» с кожаными изделиями. «Дай, на счастье, зайду еще и в этот», — подумал я и с этими мыслями вошел в магазин, на вид довольно бедный. Когда я и здесь повторил мою просьбу, хозяин-немец велел мне принести целый ворох ремней, в которых я узнал близнецов того, что был у меня в руках.
      — Не припомните ли вы, — спросил я немца, вынимая из кармана альбом Пыльневой, — кто покупал у вас ремни из этих лиц?
      — Зачем вам это? — спросил немец с удивлением.
      — Вы этим принесете большую пользу. Это очень важно.
      — Припомнить можно... Я сижу в магазине безотлучно. Покупателей немного... Ремни я распаковал всего четыре дня тому назад. Из них продано всего пять.
      — Не покупал ли, например, у вас вот этот господин? — Я указал на первую карточку.
      — Да, покупал. Еще он был не один, с молодым человеком. Тот также купил.
      — Не этот ли, в очках?
      — Ну-ну, он самый есть.
      Новое затруднение! Мне было досадно, что покупателей было двое, а не один и оба — лица заподозренные...
      — В какое же время дня это было?
      — Часов в двенадцать утра.
      — А этот у вас не покупал? — спросил я уже не с тем одушевлением, предъявляя карточку мужа Пыльневой.
      — Ну да, покупал и этот вечером, пред закрытием магазина... Отставной офицер, помещик... Он еще купил кошелек.
      — Как, и этот? Однако же это странно... Вы, почтеннейший, не говорите ли наобум?
      — Для чего?
      — Я не знаю вашей цели... Может быть, чтоб я поскорее у вас купил ремни... Помилуйте! С какой стати все мои знакомые, особливо вот офицер, живущий даже не в Петербурге и не знакомый, может быть, с теми двумя другими, будут у вас покупать ремни? Какая такая особая насущная потребность стала им в этой вещи? Предупреждаю вас, дело, по которому я вас спрашиваю о ремнях, очень важное и серьезное.
      — Для меня все равно...
      — И вы готовы подтвердить это и под присягою?
      — Все равно... уверяю вас, — отвечал немец, улыбаясь. — Я очень хорошо помню офицера: он пришел за кошельком, а я предложил ему и ремень... А старик, Николай Иваныч Зарубин, мой очень хороший знакомый, часто ко мне заходит и навещает иногда вместе с господином студентом Гарницким. Оба прекрасные люди.
      — А! В таком случае я убедительнейше вас прошу сохранить этот разговор между нами, в глубочайшей тайне от ваших приятелей, если вы увидите их до моего с ними свидания.
      — Хорошо. Но что все это означает?
      — Могу ли я на вас положиться? Дело уголовное...
      — Да-а? О! Можете! Я честный немец, это всякий знает... У меня есть семейство — взрослые дочь и сын...
      Вид немца внушал мне к нему доверие; я рассказал ему ужасное происшествие, которое, впрочем, он мог бы на следующий день и сам прочесть в «Полицейских ведомостях», и не скрыл от него своих догадок.
      — Да, страшное дело, — сказал немец, выслушав рассказ, — но едва ли это сделал Зарубин или Гарницкий. Не такие люди... Еще помните, господин следователь, что ремней продано пять и два неизвестно кем куплены, но в лицо я узнал бы их: один брюнет, другой блондин; оба одеты хорошо, франты.
      — Это я помню и прошу вас, если вы встретите их случайно, проследите за ними и дайте мне знать. На всякий случай вот вам моя карточка. Если б узнать их адреса? Помогите мне!
      Немец изъявил полную готовность исполнить мою просьбу.
      Я вышел из магазина еще более расстроенный, чем прежде. Открытие нисколько меня не порадовало: оно только запутывало дело. Проклятый случай! Кто же из этих покупателей, — мелькало в голове, — убийца Пыльневой? Кому больше, как не мужу, нужна была ее смерть? Кто мог более его интересоваться ее перепиской? Но не врет ли немец относительно покупки ремня Пыльневым? Да еще и Пыльнев ли этот гусарский офицер! Может быть, Пыльнев преспокойно себе проживает в своем губернском городе и в это время Петербурга не посещал? Посмотрим, что еще скажет мне адресная экспедиция... И я велел извозчику везти себя туда, чтоб справиться, нет ли в числе приехавших или выехавших за последнее время отставного штаб-ротмистра Аркадия Ивановича Пыльнева?
      Да, немец не солгал: Пыльнев мог купить у него ремень: имя его значилось в числе прибывших несколько дней тому назад в Петербург; он остановился в гостинице «Вена», на Невском проспекте. Догадка моя начала переходить в уверенность. Я поехал прямо в эту гостиницу.
      — В котором номере стоит штаб-ротмистр Пыльнев? — спросил я у швейцара гостиницы.
      — Стояли-с, да уехали.
      — Когда?
      — Сегодня, рано, с первым поездом, по Николаевской дороге.
      — Как бы мне видеть коридорного, где Пыльнев стоял?
      — Потрудитесь подняться во второй этаж; они стояли... в № 17. Извольте спросить человека Семена.
      Я пошел по указанию и тотчас же в коридоре наткнулся на молодого, с чухонской физиономией, лакея, в черном фраке и с ярлычком в петличке.
      — Вы не Семен ли?
      — Я-с.
      — У вас стоял господин Пыльнев, который сегодня уехал?
      — Точно так.
      Не припомните ли вы, уходил ли он вчера вечером из нумера и когда возвратился?
      — Они приехали часу во втором.
      — Жаль... Он был вчера у меня и забыл вот эту вещицу. — Я показал ремень. — Не заметили ли вы ее у него?
      — Никак нет-с.
      Более мне, казалось, человека расспрашивать было не о чем, и, записав его фамилию, я поехал в свою камеру сделать два распоряжения: телеграфировать к местному губернатору об арестовании Пыльнева и о высылке его в Петербург и сообщить петербургским полицейским управлениям, по месту жительства Зарубина и Гарницкого, о секретном наблюдении за ними и о воспрещении выезда из Петербурга, если б кто из них вздумал отлучиться.
      По возвращении в квартиру я узнал, что меня более двух часов дожидается какая-то дама, сильно взволнованная. «Я пригласил их в залу, — сказал слуга, — плачут все!» При первом взгляде в плачущей женщине я узнал оригинал фотографической карточки красавицы с грудным ребенком из альбома Пыльневой...
 

 
      — Извините меня, господин судебный следователь, — начала незнакомка с глазами, наполненными слез. — Я приехала к вам разузнать об ужасном происшествии. Меня зовут Александра Васильевна Ластова. Я подруга и даже близкая родственница несчастной Пыльневой... Представьте мое положение, — продолжала она, — мы на днях условились с нею ехать сегодня в Александро-Невскую лавру... Ничего не подозревая, я поехала к ней и вдруг узнаю страшную катастрофу! Боже мой! Могла ли я предположить, что мое свидание с Настенькой было последнее!
      Ластова закрыла лицо руками. Пока она говорила, я рассматривал черты ее. Это была молодая женщина, годом или двумя только старше Пыльневой, и чрезвычайно на нее похожая как в общем выражении всего лица, так и форме и расположении отдельных частей его; даже глаза были одного цвета, и только черные волосы составляли резкий контраст с шелковистыми русыми волосами Пыльневой. Она была одета в черное атласное платье; в передней я видел ее дорогой черно-бурый, крытый темно-синим бархатом салоп... Я попросил Ластову садиться и успокоиться; она присела, вторично извиняясь за свое посещение.
      — Напротив, — отвечал я ей, — я вам очень благодарен. Я сам собирался к вам и, может быть, был бы уже, если б имел удовольствие знать ваш адрес или фамилию.
      — В каком положении вы застали ее, бедную? — спросила Ластова. — Мне рассказывала ее хозяйка, но я так была встревожена... Где она теперь?
      Я сообщил ей результат осмотра квартиры ее подруги и сказал, что Пыльнева отправлена в приемный покой Х-ской части, так как труп ее подлежит анатомическому исследованию... Ластова вскрикнула.
      — И неужели же, — спросила она немного погодя, — нет никаких следов убийцы?
      — Нет, есть некоторые... Я разведываю и, кажется, напал на верный след; но в делах такого рода я осторожен и боязлив... Не знаю, верны ли мои предположения? Мне думается, что ваша подруга убита не незнакомым ей человеком.
      — Да, я сама это предполагаю. Но кем же?.. Круг ее знакомых очень ограничен; притом она скорее была любима им, чем ненавидима... Разве муж? Но его нет в Петербурге...
      — Вы очень кстати пожаловали ко мне, — отвечал я Ластовой, скрыв от нее собранные сведения о муже Пыльневой, — вам, кажется, хорошо известна как настоящая, так и прошлая жизнь вашей подруги, ее отношения к окружающим? Я был бы вам беспредельно обязан, если бы вы сообщили мне об этом предмете поподробнее...
      Ластова колебалась и, покраснев вся, отвечала, понизив голос:
      — Я бы вам все рассказала, но есть семейные тайны... Впрочем, — прибавила она в раздумье, — Настеньки теперь нет. И все равно при следствии вы можете узнать нашу биографию и от других. Но другие могут передать не так хорошо; я расскажу вам все, — заключила она, — только история наша немного длинна...
      Я упросил свою гостью пересесть на диван и велел слуге подать нам чаю.
      — Я и Настенька — сестры, — начала Ластова, — обе мы побочные дочери одного богатого помещика, но разных матерей: я — старшая, Настенька — младшая. Свою мать я и не помню, так как она умерла вскоре после моего рождения. До восьмилетнего возраста мы жили при отце, в господском доме; нас холили и нежили, как барских детей; но в это время отец женился, и нас постигла печальная судьба: мы с Настенькой и ее матерью были высланы в деревню... Ей дали и избу, и денег, но запретили одевать нас как барышень. Сначала нам было очень жутко, но мало-помалу, здоровые и веселые от природы, при ласковом обращении матери, мы года через три совершенно освоились со своим положением, забыли и все барские привычки, и выученную уже нами азбуку, переняли местный жаргон и стали вполне крестьянские, деревенские дети. Манерою и языком мы ничуть от них не отличались, а непохожи были на них разве только нежностью и белизною лица да формами рук... В этом была виновата мать наша, которая никак не могла привыкнуть смотреть на нас как на простых детей; в силу этого она баловала нас, избавляя от грубых работ. Может быть, со временем мы бы изменились и по наружному виду, но судьба устроила иначе: деревня, в которой мы жили, а следовательно, и сами мы, была продана за долги с аукционного торга. Отец наш не перенес этого удара и умер, не успев сделать относительно нас никакого распоряжения. В деревню приехали новые господа и стали набирать себе прислугу. Мы обратили на себя внимание двух молоденьких барышень, и нас взяли во двор в качестве горничных: я к старшей сестре, а Настенька — к младшей. Нас одели в новые ситцевые платья и стали учить шить, вышивать по канве и гладью, а также утюжить платья. Во всем этом мы оказали большие успехи, но грамоте нас не обучали. На следующий год господа наши собрались в Петербург, взяв и нас с собою. Между тем пошли слухи о воле, но барин наш не верил в них и выходил из себя, если кто из гостей заводил об этом речь. Однако как он там ни горячился, а воля, года через два по приезде нашем в Петербург, была объявлена. Дворовые сейчас уже сделались свободными, а мы с Настей были записаны в дворовые. Мне тогда было шестнадцать лет, а ей четырнадцатый. Барышня моя, за которой я ходила, была характера капризного, да были и другие причины, — прибавила Ластова, покраснев, — только я у них служить более не захотела и, так как умела порядочно работать, приискала местечко в одном магазине и отошла от них совсем, а Настенька там осталась. Так я проработала с год, наблюдая за сестрою и посещая ее. Она же была такая тихая и робкая; я гораздо бойче ее. Вдруг начинаю замечать, что Настеньке в барском доме вовсе проходу нет, благодаря ее красивой наружности, как от самих господ, так и от лакеев. Это заставило меня взять ее оттуда. С этой целью я и сама отошла от места, наняла маленькую комнатку на Песках и перевезла к себе сестру, которая тоже была хорошая рукодельница, чтоб вместе брать работу из магазинов на дом. Таким образом мы тихо и мирно просуществовали года полтора. Порою мы терпели сильную нужду и по неделям перебивались кое-чем. Одевались мы, как все магазинные девушки, бедно, но всегда с некоторым франтовством; зимою мы щеголяли хоть в холодных бурнусах, зато в четырехрублевых прюнелевых ботинках. Вообще нам жилось очень весело, и скуки мы не чувствовали. Квартира нашей хозяйки, вдовы-чиновницы, женщины доброй и ласковой, заключалась в трех комнатах: в первой жила она сама, во второй, средней, мы, а третья отдавалась жиличке, торговке, постоянно уходившей со двора с утра и возвращавшейся поздно вечером. Вдруг эта жиличка, не знаю по какому случаю, съехала, и квартиру ее нанял некто Николай Иванович Зарубин. Это сильно нам не понравилось, так как проход чрез нашу комнату мужчины неминуемо должен был крайне стеснять нас, и к тому же неизвестно было, что он за человек. Мы подумывали даже о перемене квартиры и сделали бы это, если б у нас случились деньги, но так как их не было, то пришлось терпеть. Но опасения наши были совершенно напрасны: Зарубин оказался в высшей степени скромным и благородным человеком. Он иначе не проходил чрез нашу комнату, как быстро проскользая, всегда на цыпочках, предварительно постучав в дверь и спросив: «Можно ли пройти?» Шуму и крику у него никакого не было, и четыре дня в неделю он не бывал по целым суткам дома. Зарубину в то время было лет тридцать семь; волосы на голове у него были с проседью, но он обладал такою благородною, красивою и симпатичною наружностью, что очень легко мог бы понравиться и молоденькой девушке. Бог весть какими судьбами, но наша квартирная хозяйка успела узнать его биографию и рассказала нам. Она передала, что Зарубин — вдовец, что женился он тотчас по выходе из университета и поехал в какой-то город учителем, где прослужил лет десять; затем, во время свирепствовавшей там эпидемической болезни, у него в одну неделю умерли жена и трое детей. Это несчастное обстоятельство так сильно потрясло его, что он помешался и был отправлен в сумасшедший дом, и всего года два, как выздоровел; после этого он приехал в Петербург и дает здесь уроки в пансионах, а в одном служит надзирателем, поэтому-то, в некоторые дни, оставаясь на дежурстве, и не ночует дома. Рассказ хозяйки нас заинтересовал; нам стало жалко Зарубина и захотелось сойтись с ним поближе. Приступ к этому мы сделали сами, начав первые заговаривать. Через месяц, по симпатичности и особой сообщительности Зарубина, мы сошлись с ним на короткую ногу и обращались как с самым близким родственником; мы его называли дядюшкой, а он нас — племянницами. По вечерам, когда он бывал дома и не занят, он или играл на скрипке, или читал вслух что-нибудь легкое, а мы, сидя за работою, слушали. Узнав, что мы с сестрою неграмотны, он шутя выучил нас читать, писать и считать. Не было у нас денег — мы обращались за займом к нему, зная, что у аккуратного Николая Ивановича всегда несколько рублей найдется в запасе. Со своей стороны, мы также, чем могли, старались услужить ему: чинили его белье, платье, гладили рубашки и т. п. По праздникам играли в карты, причем к нам подсаживалась и хозяйка, или в сопровождении Зарубина отправлялись на галерею в Александринский театр.
      В первые три месяца квартирования с нами Зарубина его никогда никто не посещал. Поэтому мы были очень удивлены, когда раз в воскресенье услышали мужские голоса, спрашивающие нашего Николая Ивановича. Вскоре после спроса чрез нашу комнату прошли к нему двое красивых молодых людей, один брюнет, лет двадцати четырех, гусарский офицер, другой блондин, лет двадцати шести, статский.
      — Кто это такие? — спросили мы у Зарубина, когда он проводил своих гостей.
      — А это, — отвечал он, — мои бывшие ученики по гимназии. Узнали, что я здесь, и пришли старика проведать... Спасибо им! Оба ребята с добрым сердцем; гусар, некто Пыльнев, весьма богатый человек, а статский, Ластов, бедняк, но трудящийся малый и непременно пробьет себе дорогу.
      Тем вопросы наши и кончились; мы предполагали, что молодые люди будут очень редкими гостями Зарубина. Но за первым их визитом последовал, чрез несколько дней, второй, потом третий, и вскоре они стали бывать беспрестанно. Проходя через нашу комнату, гости Зарубина всегда почтительно и вежливо раскланивались с нами. Однажды, случайно находясь около двери Зарубина, Настенька подслушала самые восторженные отзывы Пыльнева, преимущественно о нашей наружности, и просьбу его и Ластова — познакомить их с нами. Зарубин отказал, но мы, по молодости лет, были не прочь свести это знакомство. Поэтому, по уходе молодых людей, мы порядочно распекли Зарубина.
      — Отчего это, дядюшка, — сказали мы ему, — вы не хотите нас познакомить с вашими гостями? Ведь они просили вас об этом! Что же вы нас хотите взаперти держать? Положим, с вами приятно, но все же в обществе веселее.
      — А к чему поведет это знакомство? — спросил нас Зарубин задумчиво. С ним иногда бывали легкие меланхолические припадки, вероятно, вследствие прежней болезни. — Но, рано или поздно... — проговорил он в раздумье и провел рукою по лбу.
      — Что рано или поздно? — спросили мы. Зарубин замялся.
      — Хорошо, — отвечал он, — я исполню ваше желание.
      И в следующий раз, когда молодые люди пришли к нему, он не ушел от нас, как делал прежде, в свою комнату, а остался в нашей и отрекомендовал их нам. Оба они были люди достаточно светские, а потому всегда находили тему для разговора и умели так себя поставить с первого же дня знакомства, что мы обходились с ними без особой застенчивости или неловкости. С этого времени, приходя к Зарубину, они, прежде входа к нему, перекидывались с нами несколькими вопросами, потом входили к нам опять от него и оставались недолго при прощании; впоследствии, когда совершенно ознакомились с нами, они стали преспокойно растворять дверь Николая Ивановича, и мы проводили время в общей компании.
      — Вам может показаться странным, — заметила Ластова, — какое удовольствие могли находить эти люди с нами, девушками малограмотными, говорившими языком горничных, который и теперь отчасти проявляется у меня? Но я вам говорю истинную правду. Притом, может быть, и ради наружности они смотрели на нас снисходительными глазами, а отсутствие всякого этикета и уютность нашей маленькой квартиры, при полном радушии, делали незаметными наши недостатки; присутствие образованного, удалившегося от светских удовольствий, но не скучавшего затворничеством Зарубина сглаживало все остальное. От природы же мы настолько неглупы, что в состоянии были вести обыденный разговор, и при внимании к нам можно было подметить в нас и довольно здравые взгляды. Сближение наше с молодыми людьми кончилось тем, чем вы и ожидаете: сначала Пыльнев влюбился в Настеньку, а потом я в Ластова, и не без взаимности... Если молодые люди не приезжали несколько дней, нам делалось грустно и скучно. Между влюбленными парочками пошли легкие секреты, пожатие рук, словом, все как водится. Ластов был солиднее, а Пыльнев менее сдержан, и в его обращении с Настенькой стала заметна некоторая вольность... Зарубину все это было, видимо, неприятно; он утратил свою прежнюю живость и веселость, стал серьезен и однажды вечером, при всей компании, объявил, что служебные обстоятельства заставляют его переменить настоящую квартиру.
      — А как скоро вы намерены переехать? — спросил у него Ластов, изменяясь при этой вести в лице.
      — Да на днях.
      — В таком случае позвольте мне завтра утром явиться к вам по очень нужному делу, которое имеет отношение к перемене вами квартиры, — сказал Ластов.
      Зарубин отвечал, что будет дома.
      Разговор в тот вечер у нас не клеился.
      Мы с сестрою очень огорчились. Кроме того, что нам вообще жаль было расстаться с Зарубиным, мы понимали, что через это разрушается и знакомство наше с молодыми людьми или же мы должны будем стать к ним в другие отношения.
      Утром Ластов, как обещал, приехал и вел с Зарубиным продолжительный разговор. Я инстинктивно догадалась, что он должен касаться нас, и потому не отнимала уха от двери, но они говорили почти шепотом, и я ничего не могла расслышать. Уходя, Ластов казался сильно сконфуженным и, подавая мне руку, крепко стиснул ее в своей. Зарубин после его ухода раза три-четыре входил в нашу комнату, что-то хотел сказать, но не говорил, и только когда Настенька ушла из дому, он тихо позвал меня в свою комнату. Я, смутно предчувствуя, вошла вся взволнованная. Пригласив меня сесть, Зарубин сказал следующее:
      — Я попросил вас, Александра Васильевна, по серьезному делу. Вы должны решить один из важных вопросов вашей жизни: сейчас был у меня Ластов и просил переговорить с вами, желаете ли вы быть его женою?
      Вся кровь бросилась мне в лицо, и я ничего не могла отвечать.
      — Ведь вы любите его? — продолжал Зарубин.
      — Да, — отвечала я чуть слышно, — но я ему не партия: я девушка простого звания, необразованная...
      — Это ничего! — заметил он. — Одно образование, без других нравственных качеств, не только не гарантирует супружеского счастья, но часто служит причиной отчуждения между мужем и женою. Моя жена тоже была не Бог весть какого образования, а я с ней был очень, очень счастлив... От мужа зависит, если его жена молода, поднять степень ее образования и довести до своего уровня. Ластов же в состоянии это сделать, — он человек положительный.
      — Вы мне советуете выйти за него? — опросила я Зарубина.
      — Непременно. За свою необразованность, — сказал он, смеясь, — вы не бойтесь: уверяю вас, что года через два вы будете неузнаваемы. Ластов человек хороший во всех отношениях. Он имеет уже и обеспеченное место: теперь он получает сто рублей в месяц жалованья, а будет получать и более... Господь вам посылает клад. Кроме того, Ластов еще может быть в высшей степени полезен вашей сестре: он займется ею, а при помощи его вы устроите ее карьеру гораздо лучше той, которая ей готовится. Жить целый век иглой, а особенно под старость, тяжело, почти даже невозможно...
      Поговорив еще с Зарубиным о том, не есть ли предложение Ластова минутная вспышка, я изъявила полное согласие.
      Вечером наша компания опять собралась, и Зарубин неожиданно и торжественно поздравил при всех Ластова и меня как жениха и невесту, заранее приготовив шампанского. Хозяйка очень была удивлена и не верила ушам своим. Настенька обрадовалась за меня, хотя по лицу ее пробежала грустная тень. Что же касается Пыльнева, то он так смешался, так сконфузился, что в продолжение всего вечера сидел как на иголках и не в состоянии был связно сказать двух фраз.
 

 
      Свадьба наша, по желанию Ластова, состоялась через неделю после его предложения. Она была не пышная и не многолюдная, но очень веселая. Посаженым отцом у меня был Зарубин, матерью — хозяйка, а шафером — Пыльнев. После венца мы отправились в кухмистерскую, где обедали и немного танцевали, потом в квартиру Ластова, в Измайловский полк. На другой день мы взяли к себе и Настеньку. Как ни была я занята и расстроена своими собственными мыслями, во время всех приготовлений свадьбы и первого месяца, пока я привыкла к своему новому положению, но от меня не могли укрыться Настенькина задумчивость, рассеянность и вообще что-то странное в ней: какой-то особенный яркий лихорадочный румянец не сходил с ее щек. Она стала избегать моего общества и, под предлогом работы, исчезать из квартиры... На второй месяц моего замужества как-то муж мой отправился на службу, а мы сидели с сестрою одни за работой.
      Настенька, ты, кажется, нездорова? — спросила я у нее, нечаянно взглянув на ее пылающее лицо.
      — Нет, Саша! — отвечала она.
      Слезы закапали у нее из глаз, и, бросив работу, она прижалась к моему плечу.
      — Что с тобой?
      — Прости меня! — сказала она, рыдая. — Я очень виновата перед тобою. Я не знаю, как мне глядеть в глаза тебе и твоему мужу.
      Я изумленно на нее смотрела, не понимая сначала, что значат эти бессвязные речи, или, лучше сказать, боясь их понять. Но сестра окончила признанием в своей связи с Пыльневым. Что было делать? Я страдала и за нее и за себя. Как было сказать мужу? Всего только второй месяц, как я замужем. Не подумал бы он и обо мне чего? Господи! Что только я тогда вынесла...
      В седьмом часу вечера возвратился муж со службы. Он догадался, что у нас есть какая-то тайна.
      — Что с Настенькой? — спросил он. — Посмотри, утром она была как в жару, теперь страшно бледна и лицо ее осунулось. Да и ты, кажется, нездорова?
      Я что-то хотела отвечать ему, как в передней раздался звонок. Я догадалась, что это Пыльнев, и вне себя, не отдавая отчета в своих действиях, в страшной злобе на этого человека, выскочила в переднюю и, захлопнув перед ним дверь, закричала:
      — Ни мужа, ни меня, ни сестры моей для таких людей, как вы, нет дома!
      Этой бешеной выходкой я объяснила мужу тайну. Он ни о чем не стал расспрашивать меня. Настенька ушла к себе, и обед наш, почти нетронутый, был унесен со стола. Вскоре муж мой уехал из дома и возвратился ночью.
      — Ты напрасно, — сказал он мне поутру, — вчера не приняла Пыльнева. Прошу тебя, прими его сегодня: он приедет просить руки Настеньки. Предупреди ее. Я с ним виделся.
      — Что говорит Зарубин? Ты видел его? — спросила я.
      — Да, Зарубин говорит, что женитьба — лотерея. Случается, отчаянный фат, по общему мнению губящий девушку, на которой он женится, оказывается порядочным семьянином, а она наоборот... Впрочем, как мы обсудили, то такое явление и естественно... Признаюсь тебе, я невысокого мнения о Пыльневе, но... но Настенька дала ему слово... Она любит его...
      — Ты давно знаешь Пыльнева — добрый ли он человек?
      — Как тебе сказать? — отвечал муж. — Пыльнев барчук... О доброте людей, подобных Пыльневу, судить трудно. Он постоянно имеет деньги, доставшиеся ему без труда, не скуп, а потому всегда готов поделиться ими с товарищем и в денежных счетах, конечно, честен. Таким людям легко прослыть честнейшими, благороднейшими и добрейшими. Но простирается ли доброта Пыльнева дальше его кошелька — этого я не знаю... Что же сказать Пыльневу? — заключил мой муж. — Он ждет от меня решения — являться ли ему сегодня к нам? Поди, переговори с сестрой. Он уже подал в отставку и намерен, женившись, уехать в свой губернский город, где у него целый квартал домов. Пыльнев — сын богатейшего купца, почетного гражданина, оставившего ему в наследство огромный капитал. Близких родных у него нет...
      Закончу коротко: Пыльнев женился и уехал с молодою из Петербурга.
      На этих словах Ластова остановилась и взглянула на часы; было уже поздно, и она устала от долгого рассказа. Я заметил ей это и попросил позволения навестить ее завтра, чтоб послушать интересный рассказ. Ластова сообщила мне свой адрес.
      — Да, — сказала она, — вам необходимо узнать всю Настенькину историю, а я многое говорила не собственно до нее касающегося, чрез что мне сегодня и трудно кончить... Извините меня... Я увлеклась воспоминаниями. Мне нужно было высказаться, а, к моему несчастию, мужа нет в Петербурге. К Зарубину же я ездила два раза и все не заставала дома.
      — Я понимаю вас, — отвечал я ей, — и благодарю вас за доверие ко мне. Ваш муж где теперь?
      — На ревизии, в К-ской губернии.
      Расспросив меня еще, когда и как ей можно увидеть покойницу сестру и можно ли будет похоронить ее на свой счет, Ластова ушла.
      В тот же день мне было дано знать, что в приемный покой отделения N-ской части, где лежала Пыльнева, приходил какой-то молодой человек, в ненормальном состоянии, просил впустить его видеть труп и страшно рыдал... Это был студент Гарницкий.
      По секретно наведенным справкам также было дознано, что в ночь происшествия Зарубин в квартире не ночевал, а Гарницкий возвратился в два часа ночи.
      Ластовы занимали довольно обширную квартиру в центре Петербурга, в бельэтаже. У них был большой круг знакомых. Ластов имел два места — чиновника особых поручений при одном министерстве и частного управляющего конторою одного общества. Наружная обстановка Ластовых была комфортабельна; закрыто же от глаз посторонних они вели жизнь очень умеренную, отказывая себе во многом, даже в сытном столе. Подобно многим, они жертвовали многим для внешней роскоши, для поддержания широкого знакомства.
      В надежде, не выскажется ли Ластова, каким путем они достигнули настоящего своего благополучия, я, во время посещения ее, просил, чтоб она продолжала биографию своей сестры параллельно со своею собственной.
      — С отъездом Настеньки из Петербурга, — начала Ластова, — жизнь моя не имеет ничего общего с ее жизнью. Главною заботою моего мужа было образовать меня и довести до уровня с собою. С этой целью он принял на себя, в первое время, все хозяйственные работы по дому, чтоб предоставить мне более свободы; но за это дело он взялся не грубо: он не посадил меня прямо за указку, а действовал исподволь, благоразумно, не оскорбляя моего самолюбия, путем легкого чтения, бесед, в которых сообщал разнообразные научные сведения, в чем много помогал ему и Зарубин. Я незаметно усвоила себе многое. В выборе знакомых муж мой был также осмотрителен; он не ввел меня, сразу в избранное, образованное общество, где могло обнаружиться мое невежество, но поступал с тактом... Дальнейшему моему развитию помешали дети: их у меня четверо, все мал мала меньше. Я познакомлю вас с ними. Теперь у меня забота всего более о них... Служебное поприще моего мужа также пошло успешно; его трудолюбие обратило на него внимание, его перевели на настоящее место, а тут помогло и счастье: он получил неожиданно наследство от одного дальнего родственника в несколько тысяч. Деньги эти внесены были им в общество, где он занял и частное место, а впоследствии сделался там и управляющим конторою. Обстановка наша, год от году, все делалась лучше.
      Но не такова судьба моей несчастной Настеньки!.. Шикарно омеблировав дом выписанною из Петербурга мебелью, по приезде в свой губернский город, Пыльнев, не обратив внимания на состояние жены, сейчас же сделал визиты местным губернским аристократам, вход к которым ему открывали его денежные средства. Никогда не бывавшая в обществе, робкая от природы, Настенька на каждом шагу делала непростительные ошибки и обнаруживала, кто она... А между тем губернский beau-monde , в сущности, гораздо мельче петербургского среднего кружка — помешанный на светских приличиях, беспощаден в своих осуждениях... Неловкость жены огорчала мужа. Он конфузился, когда она произносила «колидор», «молонья», «шинпанское» и т. п. То, что проходило незаметным в маленькой комнате на Песках, ярко выставлялось в освещенной зале... Настенька скорее могла вести серьезный разговор о житейских предметах, но в светской болтовне оказывалась бессильна. И вот о Настеньке стали ходить слухи как о дуре, с которою невозможно сказать дельного слова. Некоторые подвижные, считавшиеся веселыми и бойкими хохотушками барыни и барышни начали копировать ее манеры, отпускать на счет ее остроты и каламбуры, а мужчины, надеясь на ее глупость, — говорить пошлости. Тайной в губернском городе долго ничто не остается. Кто-то привез весть, как Пыльнев женился... История этой женитьбы быстро распространилась по городу, с разными вариациями... Красота не послужила ей в пользу, возбудив только зависть местных красавиц да назойливые ухаживания мужчин, надеявшихся на взаимность благодаря молве о прошлом двусмысленном поведении сестры. Что же делал Пыльнев? Принял ли он меры, чтоб избавить жену от этого положения? Да, он видел все, он страдал, но не за нее, а за себя, и ничего не предпринимал, потому что не умел взяться за дело. Он завел большую библиотеку, выписал все современные журналы, пригласил учителя музыки... Но могло ли это сразу перевоспитать ее? Для саморазвития чтением нужен долгий период времени и хотя элементарное образование. Настенька едва только была к этому подготовлена Зарубиным. Там у нее не было никакого руководителя. Поэтому можно ли ее строго винить, что чтение ее было вроде чтения гоголевского Петрушки? Однако оно все-таки помогло ей. Я не узнала ее, когда она возвратилась в Петербург: другой язык, другие манеры и вкусы. К сожалению, ни муж, ни общество не заметили в ней этой перемены, потому что она изменялась на их глазах и не в один день и когда уже о ней составилось и укоренилось известное мнение. К тяжелому своему положению в обществе Настенька также не оставалась равнодушною: она все замечала, тяготилась, но, будучи не в силах бороться, замкнулась в своем доме, начала отговариваться от визитов и званых вечеров болезнью и понемногу раззнакомилась. Единственными ее развлечениями, кроме книг, были: зимою — театр, а летом — городской сад, куда она выезжала часа на два посмотреть на толпу и послушать музыку.
      К такому уединению вынуждали Настеньку и отношения ее к мужу. Вот что происходило в семействе Пыльневых: будучи одним из безрассудных фатов-самодуров, Пыльнев женился очертя голову, по примеру другого, увлекшись одною наружностью. Не знаю, сознавал ли он себя виновным против девушки, — не посовестился ли он лишь моего мужа да Зарубина? Все может быть... Бессмысленно толкнув жену в общество, он, как кажется, рассчитывал на одно: авось вывезет ее наружность. И ему мерещилось удивление публики его жене-красавице, толпа поклонников, внимание аристократического общества к нему самому, влияние и проч. Когда же эта надежда не сбылась, он в раздражении вымещал свою неудачу на жене, делал ей грубые упреки за неуменье держать себя, передразнивал ее произношение и доводил до слез. Видя жену плачущею, ему становилось ее жалко. Красота жены производила свое действие, и Пыльнев начинал просить прощения, целовать, ласкать ее... Рядом с этим в нем разыгрывалась ревность. Он постоянно сомневался в ее верности, а начинавшаяся ее холодность к нему — питала это подозрение. Пыльнев ревновал свою жену ко всем и каждому; если разговор ее продолжался около получаса с кем из мужчин, он уже подбегал к ней, мешал разговору. Но любил ли он ее? Он начал охладевать в своей страсти... В припадках ревности Пыльнев бывал жесток: он в глаза называл ее именем падшей женщины. А когда он услышал жалобу ее на свою несчастную супружескую жизнь, то в бешенстве начал доказывать противное, говоря, что он принес ей счастье, но она не умеет им пользоваться. Говорил, что если бы мы не вышли замуж, то сделались бы проститутками; что нас ожидали трактиры, побои, болезни, больница, наконец, смерть под забором или в богадельне... Тогда Настенька, чтоб избежать сцен ревности, решилась совершенно удалиться от общества. Это подняло против нее страшную злобу Пыльнева, но он скоро утешился...
      В городе ходила басня, гласившая, что Настенька вырвана мужем прямо из омута. Пыльнев явился в этой басне героем, благороднейшим человеком. Ему все сочувствовали, начались намеки на сострадание к его положению, сожаления... Пыльнев понял, в чем дело, но вместо того, чтоб опровергнуть гнусную клевету, он, как фат, прикрылся ее мантией, чтоб порисоваться... Разумеется, к молодому, красивому и богатому страдальцу не замедлили явиться с бальзамом нежные и прекрасные утешительницы. И прежде у Пыльнева с языка срывалась фраза: «Эх! Если бы Настенька была мне не жена, а так жила у меня!» Теперь же он прямо спрашивал себя: «Ну, для чего я женился?» И он ограничил свои отношения к жене доставлением ей некоторых удовольствий да зорким наблюдением, чтоб она не обесчестила его имени, т. е. чтоб не изменила ему.
      — Право, — заметила Ластова, — я не нахожу достаточно сильных слов и красок, чтоб обрисовать ту безотрадную судьбу, какая постигла сестру мою в ее замужестве. Но перехожу к последней катастрофе между Пыльневыми. Настенька вышла замуж, едва ей исполнилось шестнадцать лет; супружеский гнет она несла четыре с половиной года. Раз летом она встретила в саду студента Гарницкого, у которого было мое письмо к ней. Он бывал у нас и уехал на каникулы в тот город, где жила Настенька. Он просил меня познакомить его с сестрою, и я дала ему письмо. Не знаю, почему он не пришел с этим письмом к ней на дом, а отдал ей его в саду. Быть может, он узнал об отношениях ее к мужу. Как бы то ни было, они познакомились, а Настенька, вместо того чтоб пригласить его бывать у нее дома, боясь подозрений мужа, предложила ему видеться в саду. Конечно, несколько уединенных свиданий с такою красивою и интересною особою, как Настенька, вскружили голову молодому Гарницкому. Он влюбился в нее по уши. С третьего свидания уже признания готовы были сорваться у него с языка, но Настенька, не чувствовавшая еще к нему любви, а только расположение, как к молодому человеку, с которым ей было приятно побеседовать о людях близких ее сердцу и знакомых местах, так дружески и доверчиво обращалась с ним, что эти признания замирали у него на губах. Длинные промежутки, в неделю и более, от одного свидания до другого усиливали чувства Гарницкого, но мешали сближению. Наконец каникулы кончились, и Гарницкий должен был отправиться в Петербург. При последнем прощании он намеревался открыться в своих чувствах, что-то намекал, но неясно и ограничился просьбой дать ему поцеловать руку и принять от него очень важное, по его словам, письмо.
      С сильною грустью и Настенька расставалась с Гарницким; просьбу его она исполнила. Сев в карету, чтоб ехать домой, она почувствовала, что будто она лишилась чего-то близкого, родного... Дорогой она прочла письмо Гарницкого — это было обыкновенное юношеское послание. В конце письма молодой человек уведомлял ее о переданном уже лично, что он завтра, в семь часов, с утренним поездом, едет в Петербург, и умолял доставить ему счастие видеть ее еще раз сегодня. Он просил, чтоб она проехала по той улице, где он жил, и бросила ему, на память о счастливых минутах, проведенных с нею, какую-нибудь, хоть ничтожную, вещь, которую он будет хранить...
      Дома Настеньку ожидала развязка семейной обстановки.
      — Барыня, — предупредила ее выскочившая встретить на лестнице горничная Даша, вполне преданная ей и с которой она была дружна, что заставляло негодовать Пыльнева и упрекать этим жену, — вас спрашивает барин. Что-то странный он. Расспрашивал все меня и другую прислугу, где вы бываете, часто ли и куда выезжаете из дому? Глядите, не имеет ли он чего против вас?
      Вся трепещущая, едва держась на ногах, Настенька вошла в свой дом. На пороге залы ожидал ее муж с грозным выражением лица.
      — А! Насилу-то! Долго! Идите за мною. И он направил шаги свои к ее спальне.
      Чтоб объяснить предыдущую сцену, я должна сказать несколько слов о Гарницком. Он — добрый, не злой человек, но немножко фат. Видно, печальный жребий Настеньки встречаться и сходиться с людьми этого подбора. Может быть, и потому, что их на Руси такое множество? Он не лгал, не хвастал пред другими о своих отношениях к моей сестре, но беспрестанно говорил о ней, защищал ее против сплетней о жизни ее в Петербурге и был так нескромен, что проговорился о своих свиданиях с нею.
      Гарницкий вращался и в высшем губернском кругу. Энтузиазм его был подмечен, нескромность услышана. И вот по городу пошла сплетня, дошедшая до ушей ревнивого мужа.
      — Где ты была? — спросил Пыльнев сестру, затворяя за нею дверь в спальне.
      — Я ездила кататься, — отвечала она, дрожа.
      — Кататься? Скажи прямее: на свидание, мол, с предметом своей страсти... Отвечай мне, когда и как ты познакомилась с этим молокососом? Как его?
      Произошла сцена, кончившаяся побоями...
      Настенька очнулась, когда она уже лежала в постели; около нее суетилась вся заплаканная Даша. В спальне стемнело.
      — О чем ты плачешь, Даша? Полно! — заметила сестра.
      — Да как же, барыня, мне не плакать? Ведь я все слышала! Тиран эдакой, бесстыжий! Благо бы кто другой, а то сам что делает? Все сердце кровью у меня обливается, глядючи на вашу жизнь... Ну что вы живете, не видя ни света, ни радости? Что это за жизнь? Хуже всякого затвора... Я бы от такого житья на край света сбежала... Бросьте его, Настасья Ивановна, милая! Заест он вашу жизнь, вспомните мое слово.
      — Ах, оставь, Даша... Не говори мне о нем. «Бежать? — спросила она саму себя и задумалась. — Бежать! Отчего же, в самом деле, не бежать! Разве этого не делают многие?» Известно, что в тяжкие минуты жизни иногда одного намека достаточно, чтоб решиться на что-нибудь важное, на такой шаг, который перевертывает всю жизнь вверх дном... Бежать, но как? Не научит ли Даша? Между нею и Дашей были почти приятельские отношения, и потому немудрено, что две женщины, одна грубо оскорбленная, другая ей сочувствующая, договорились до откровенности: Настенька рассказала о своих отношениях к Гарницкому и о том, что он едет завтра. У Даши оказались какие-то свои счеты с Пыльневым. Бог их знает... Дело кончилось только тем, что в седьмом часу утра Даша взяла несколько узелков и вышла из дома одна уложить их в пролетку поджидавшего за углом знакомого извозчика. Затем она возвратилась за сестрой и увлекла ее. Полумертвая, едва дыша от страха, с сильным биением сердца и с той грустью, какую ощущает преступник, выходя из места заключения, Настенька переступила, с испугом оглядываясь, порог своего дома... Чтоб муж не мог скоро отыскать ее, она нарядилась, по совету своей подруги, в ее ситцевое платье, а на лицо накинула плотную черную вуаль; причем до самой Москвы, чтоб избежать знакомых, она решилась ехать в вагоне третьего класса.
      На крыльце вокзала молодых женщин встретил Гарницкий и узнал Настеньку только по Даше.
      Сколько перенесла бедная сестра разных мук, опасений, страхов, лихорадочной дрожи в первые моменты своего выхода из дома до третьего звонка и свистка локомотива, а потом и во всю дорогу при каждой остановке на станциях, пока добралась до Петербурга, а в особенности до Москвы, — это я вам и рассказать не сумею! Ей повсюду слышались за собой погоня, расспросы о ней, голос мужа... Всякий вход в вагон кондуктора повергал ее в трепет. Гарницкий говорил, что он и не думал довезти ее сюда живою. Приехав в Петербург, Настенька прямо слегла в постель и пролежала более месяца в страшной горячке. Даже о приезде своем она не успела нас уведомить, и мы узнали о нем и о ее размолвке с мужем только по письму его.
      Отчего Пыльнев не вызвал на дуэль Гарницкого, что отчасти в его характере, и почему он оставил без преследования бегство жены — это осталось загадкой. Я объясняю ее себе все тем же его мелким самолюбием и фатовством. Судя по письму Пыльнева, первою мыслью его по совершении зверского поступка с женою было — проучить Гарницкого. Но когда он прочел его послание и убедился, что жена его была не только не преступна пред ним, но между молодыми людьми не было и любовных объяснений, — он поуспокоился. Дуэль с мальчишкою показалась ему в другом свете. Притом Гарницкий наутро выехал, следовательно, легко было распустить молву, что он убежал от него, Пыльнева, струсил... Дальнейшие объяснения с женою также делались лишними: более «расправляться» с нею было не за что, а за прошлое он не сознавал за собой вины, считая себя достаточно оскорбленным ею. Поэтому ни в день происшествия, ни в следующий, в который он, впрочем, уехал из дому с утра, он не спрашивал о ней и узнал о ее бегстве только чрез сутки. Даша храбро отстаивала свою барыню, отзываясь незнанием и неведением, и скрыла время действительного ее побега из дома. Но она передала записку Настеньки без означения числа об отъезде ее в Москву и в Петербург. Пыльнев разразился страшными проклятиями, накричал, нашумел, взбудоражил дом и решился было послать к московскому обер-полицмейстеру телеграмму о задержании жены; но, приехав в телеграф, посовестился знакомого начальника станции и затруднился сочинением телеграммы. «Поеду сам...» — решил он, но и этого не сделал, потому что в тот вечер был бал у губернского предводителя дворянства. Поступок Настеньки оскорбил его до глубины души: «Как, я — я — и брошен женою? И об этом узнает свет?!» Вывести Пыльнева из такого положения могла одна ложь, и он прибегнул к ней: домашней своей прислуге он приказал молчать о том, каким образом его оставила жена, а сам, приняв веселую физиономию, явясь на бал, распустил слух, что он предоставил жене полную свободу и отпустил ее в Петербург. Между прочим, Пыльнев не упустил здесь случая порисоваться собою и тем терпением, с которым он около пяти лет прожил с такою тупою и неразвитою личностью, как моя сестра. Отсутствию из губернского города Настеньки порадовались очень многие, а пожалела только Даша, да щемило Пыльнева уязвленное себялюбие... Чтоб замаскировать свою роль получше и показать полное равнодушие к жене, Пыльнев сейчас же сошелся с примадонной провинциального театра; он перевел ее в свой дом, а жене своей выслал, на мое имя, документ о свободном от него проживании во всех городах и местечках Российской империи и ломбардный билет в пять тысяч. Настенька документ приняла, а деньги отослала к нему обратно.
      Жизнь сестры в Петербурге была несложна. Квартировать у нас она не захотела и нанимала себе отдельную квартирку. От меня деньги принимала очень редко, говоря, что у нее они есть. Это меня беспокоило: откуда у нее деньги? Я несколько раз спрашивала ее об этом — она или отмалчивалась, или начинала шутить. Шутки ее были иногда очень злы... странны... Она составила себе какое-то особенное понятие об обязанностях женщины и ее отношениях к мужчинам... Очень странные понятия... Одно меня успокаивало: ее посещали Зарубин и Гарницкий. Она ходила в клинику изучать акушерство. Так жила она до самой своей смерти. Вот все, что я знаю, господин следователь, — окончила Ластова.
      — Более вы положительно не имеете никаких сведений? — спросил я ее.
      — Н-н-нет... Это уже относится к области сплетен.
      — Однако они очень важны при уголовных расследованиях, — заметил я.
      — Так, — сказала, конфузясь, Ластова, — я слышала об ее интимных отношениях к Гарницкому. Положим, это естественно в ее положении, но... я не знаю, правда ли это. Еще носился слух, будто сестра посещала вечера Марцинкевича, «Эльдорадо», «Гран-плезира» и тому подобные. Этот слух, к несчастию, кажется, справедлив. Я из-за него, — продолжала Ластова, воодушевляясь, — исстрадалась вся. Я просила, плакала, умоляла сестру не бывать там — она или отмалчивалась, или опять начинала шутить... ужасно шутить. Я говорила мужу, Зарубину, но последний пропускал это мимо ушей, а муж беспокоился не меньше моего. Не говоря уже обо всем прочем, это поведение сестры могло набросить тень на меня...
      Ластова еще что-то хотела сказать, но остановилась и после паузы спросила меня:
      — Вы не сказали мне еще, как идут ваши розыски? Неужели и до сих пор нет ни на кого подозрения?
      — Следы отыскиваются, — отвечал я ей. — Ныне мною фактически дознано, что во время происшествия Пыльнев был в Петербурге и уехал на другой день. Кроме того, есть некоторые улики против него, что в роковую ночь он посещал свою жену.
      — Как? — вскрикнула Ластова, побледнев и опрокидываясь на спинку стула.
      Меня это крайне удивило; я посмотрел на нее внимательно и повторил:
      — Я говорю, что Пыльнев был у жены своей в ту ночь...
      — Не может быть! — сказала она, немного оправившись.
      — Почему же вы так думаете?
      — Так... мне думается... Он к нам бы заехал... Впрочем, все может быть...
      Больше я ничего не мог от нее добиться и подумал — не было ли каких отношений между Пыльневым и этой госпожой?
 

 
      Лица, привлеченные к делу об убийстве жены штаб-ротмистра Пыльнева, на предложенные им мною вопросы, между прочим, показали следующее.
      Коллежский асессор Зарубин:
      — Я с покойницей знаком с пятнадцатилетнего ее возраста и стоял прежде вместе на квартире; на глазах моих она вышла замуж, после чего уехала из Петербурга. Семейная жизнь ее, по моим соображениям и рассказам родственницы ее, Ластовой, была очень несчастна, в чем виновником был ее муж. Расставшись с ним, на пятом году супружества, Пыльнева прибыла в Петербург, в болезненном состоянии, и дала мне знать о себе чрез студента-технолога Гарницкого, в сопровождении которого она приехала. Оба мы приняли в ее положении участие, и я послал к ее мужу письмо о высылке ей документа, что он и исполнил чрез госпожу Ластову. Выздоровев, Пыльнева стала заниматься акушерством. Средства ее были незначительны, и она часто нуждалась в деньгах; я и Гарницкий помогали ей. Сначала я бывал у нее довольно часто, но потом реже — уроки отвлекали меня. Но это была женщина хорошая и честная.
      — Не высказывала ли она вам каких-нибудь странных идей об отношениях мужчины к женщине? — спросил я его, вспоминая слова Ластовой.
      — Не высказывала. Разумеется, как женщина, бросившая своего мужа, она старалась себя оправдать и, быть может, заходила слишком далеко в своих суждениях, но это было у нее только на словах. Если посещала она некоторые увеселительные заведения, то делала это не для своего собственного удовольствия, а уступая просьбам Гарницкого, которого, кажется, любила. Они были в связи между собою. Гарницкий сожалел о своей домашней обстановке (он живет у отца и матери, вместе со своими братьями и сестрами), мешавшей ему квартировать с Пыльневой вместе, и собирался ехать с нею, по окончании курса, в провинцию... За день пред происшествием, — продолжал Зарубин, — именно восемнадцатого ноября, я был у Пыльневой, застал ее веселою и привез ей два билета, для нее и для Гарницкого, в кресла Александринского театра, на злосчастное двадцатое ноября, когда игралась новая пьеса одного из лучших наших драматургов. Сам я быть не мог, по случаю дежурства в это число в пансионе.
      — Припомните, пожалуйста, все мельчайшие подробности, случившиеся с вами в тот день, — попросил я Зарубина.
      — Извольте. Я вышел из дома двадцатого ноября утром и встретил Гарницкого часов в одиннадцать на Садовой улице, где я шлялся бесцельно. Гарницкий шел ко мне, зная, что утро у меня свободно. С ним мы дошли до Екатерингофского проспекта и повернули по нему к Вознесенскому, чтоб зайти ко мне — я живу в Большой Подьяческой, — но на пути мы зашли поболтать в знакомый мне «американский магазин» кожевенных изделий, Гофмана, у которого и купили себе по ремню, из числа привезенных на днях из-за границы.
      — У вас цел этот ремень?
      — Да, он и теперь на мне.
      Зарубин показал его, он совершенно был схож с ремнем, которым Пыльнева была задушена. Я попросил Зарубина продолжать.
      — Из магазина мы отправились обедать, но не ко мне, а к Гарницкому, по его просьбе, а после обеда, вздремнув немного в его кабинете, мы вместе вышли от него и за воротами расстались, взяв двух извозчиков: он поехал к Пыльневой, чтоб проводить ее в театр, а я, так как уже был шестой час вечера, — в пансион, на дежурство, где безотлучно пробыл целые сутки, до шести часов вечера двадцать первого ноября. Из пансиона в квартиру пошел пешком. Дома хозяйка передавала мне о двукратном приезде Ластовой, но о самом происшествии я узнал от Гарницкого, приехавшего ко мне поделиться своим горем в девять часов вечера. Подозрений в убийстве Пыльневой, — сказал в конце своих показаний Зарубин, — на Гарницкого или на кого-нибудь из знакомых — я не имею и о цели его не догадываюсь...
      Ссылка Зарубина, фактически подтвержденная, на дежурство свое и неотлучку, в ночь совершения убийства, из пансиона юридически снимала с него подозрения, а потому я предложил ему вопрос как лицу постороннему:
      — А если б вы узнали, что Пыльнев в это время находился в Петербурге, и случайно повстречали его в ночь двадцать первого ноября вблизи квартиры жены?
      — Я бы заподозрил его, — отвечал Зарубин. — Во-первых, он самолюбив и питает против жены неприязнь; во-вторых, мне известен его вспыльчивый и бешеный характер.
      — Странно только, — заметил я, — как люди, близкие к умершей и хорошо знавшие Пыльнева, допустили ее с ним замужество?
      — Да! — проговорил Зарубин, покраснев. — Это была непростительная ошибка! Ужасно скверно сложились обстоятельства, а далее, на несчастье, не сбылся мой план — ехать в провинцию.
      За Зарубиным последовал допрос Гарницкого. Предо мною стоял молодой человек, лет двадцати четырех, в очках, исхудалый и пожелтевший; лицо его носило явные следы бессонных ночей, страдания и внутреннего горя. Щегольской костюм его был не вычищен, рубашка грязная, как будто он долгое время не переменял белья и не раздевался. Рассказав о знакомстве с Пыльневой и о своих к ней отношениях, что было повторением отчасти рассказа Ластовой и показаний Зарубина, Гарницкий перешел к случившемуся с ним двадцатого ноября.
      — Утро, — показывал он, — от одиннадцати до шести часов пополудни я провел с Зарубиным, с которым повстречался на Садовой, идя к нему. Обедали мы у меня, вместе с нашим семейством, и расстались за воротами: он поехал в пансион на дежурство, а я к Пыльневой, чтоб ехать с нею в Александринский театр, на подаренные Зарубиным билеты. Пыльневу я застал дома и просидел у ней с час. Она была в хорошем расположении духа и не высказывала никаких грустных предчувствий. В театр мы пошли пешком, прибыли к самому началу и прослушали весь спектакль до последнего водевиля. Когда мы вышли из театра, она казалась мне очень усталою, и я кликнул извозчика, тем более что до квартиры ее было далеко; но Пыльнева отказалась, как и всегда, по какой-то своей антипатии к извозчикам, говоря, что ей здорово пройтись и она лучше заснет. Дорогой мы толковали о новой пьесе, преимущественно я, отзываясь о ней критически; Пыльнева же больше слушала и в промежутках, помню, раза три вставила фразу: «Ах, как я хорошо засну сегодня!..» Таким образом мы незаметно прошли свой путь. У калитки Пыльнева пригласила меня зайти к ней выкурить папироску, «но только одну», — сказала она, делая ударение на этом слове и давая тем знать, чтоб я у ней не засиделся долго. Я и зашел к ней. Калитка была не заперта, и, когда мы входили, сзади нас во флигель еще шел кто-то... Вошедши вместе со мною в свою неосвещенную квартиру, Пыльнева зажгла, с моей помощью, лампу и, усталая, прилегла на диван, я же поместился на кресле, близ стола, и, закурив папиросу, продолжал начатое дорогой суждение о пьесе. Я говорил с большим одушевлением, Пыльнева же молчала и что-то наблюдала за мной. Когда же я, в жару рассказа, бросил окурок папиросы и вынул из портсигара новую, то Пыльнева шутя заметила мне:
      — А условие между нами: одну?
      — Ты не хочешь слушать? — спросил я ее.
      — Право, мой милый, я плохая теперь собеседница: так спать хочется, как никогда в жизни! Кажется, после твоего ухода я усну как убитая.
      — Ну, прощай! — сказал я ей, с сожалением взявшись за шляпу.
      — Не сердись! — попросила она, прощаясь со мной. — Ей-Богу, я прошлую ночь не спала ни на волос: то переписывала лекции, то перешивала к театру это платье. Так прошла вся ночь.
      Провожая меня с лампой в передней, когда я надевал пальто, Пыльнева спросила:
      — А ты на меня не сердишься?
      — Почему ты это думаешь, что я задумался? Нет, дело вот в чем: заниматься мне сейчас не хочется, спать — тоже, читать тоже, так что я не знаю, что буду делать дома?
      — Бедный! Ну, останься, посиди еще у меня! Может быть, сон мой и пройдет, — предложила Пыльнева, но я отказался. Желая утешить меня, она прощалась со мной нежнее обыкновенного, долгим поцелуем, и просила завтра, тотчас после обеда, приехать к ней.
      — Смотри же, приезжай непременно! Я жду тебя с пяти часов, — сказала она, запирая за мной дверь. И это были ее последние слова!
      В этом месте показания Гарницкий не выдержал и зарыдал, поспешно вынимая платок из кармана, чтоб прижать его к глазам. Все свои воспоминания он передавал неспокойным голосом, поминутно готовясь разразиться слезами.
      — От нее, — продолжал, успокоившись, Гарницкий, — я поехал убить время к Доминику, а оттуда, в два часа, приехал домой. Это самый поздний срок моего и моих братьев возвращения, потому что мы имеем у себя мать, женщину слабонервную и боязливую, запрещающую нам где-либо оставаться на ночь или засиживаться долее этого срока; иначе она проведет целую ночь в страшном беспокойстве. Это было и причиною тому, что я никогда не оставался позднее и у Пыльневой... Двадцать первого ноября я выехал к ней тоже в шесть часов, но... ее уже не было...
      — Вы забыли, — остановил я печальный рассказ и новый прилив горести молодого человека, — еще одно обстоятельство, бывшее с вами двадцатого ноября. Вы заходили с Зарубиным в «американский магазин» Гофмана.
      — Да, заходили.
      — Вы, кажется, купили там ремень? Цел он у вас?
      — Ремень? Да, купил... Я подарил его своему человеку.
      — Так скоро после покупки? Так скоро?! — спросил я.
      — Что же это вас удивляет? Я никогда не ношу ремней и купил его без надобности, для компании Зарубину и чтоб сделать у Гофмана какую-нибудь покупку. Человеку же я подарил не тотчас, а двадцать первого числа, этак часа в три, что ли...
      — По крайней мере у вашего человека этот ремень цел?
      — Не знаю... Но по какому случаю это вас так интересует? Ах да?! Ремень?! Ведь Настенька им задушена! Но, господин судебный следователь, — продолжал он, — неужели же вы, в самом деле, подозреваете меня в совершении убийства Настеньки? Я готов жизнь свою отдать, чтоб видеть ее еще хоть один раз живую, чтоб услышать ее голос! Я любил, я боготворил эту женщину! Вы не понимаете того, что теперь со мною происходит? О, не обвиняйте и вы меня! Я сам себя теперь во всем, во всем обвиняю... Я недостаточно ценил, недостаточно уважал ее... Я, по своему низкому фанфаронству, наносил ей нравственные раны... Чтоб блеснуть ее красотой перед товарищами, я таскал ее по Марцинкевичам, «Эльдорадо» и делал ее мишенью пошлого любопытства! Кто знает, может быть, я подвел ее под петлю...
      — Чем же? — спросил я.
      — А тем! Посудите сами. Кем, как не каким-нибудь любовником, могла она быть убита? Любовника у ней никакого не было — это мне известно, но кто поручится, что у нее не было тайного вздыхателя, про которого она и не знала и который стал ее убийцей? Вот какая мысль терзает, убивает меня!
      Пока Гарницкий высказывал мне свою горесть и этот монолог, я раздумывал, как мне поступить с ним: арестовать ли его или оставить свободным? Решиться на первое — было тяжело: показания Гарницкого казались искренними. Жалко было его молодости и его семейства, матери. Оставить на свободе? А если он убийца? У меня самого рождалось предположение, что Пыльнева убита любовником. То же думает и он. Не уловка ли это? Проклятый ремень тоже вертелся у меня в голове. Он говорит, что отдал его лакею. Может быть, он не ожидал моего вопроса о нем? Значит, отпустив его, я вместе с тем дам и возможность условиться со своим человеком. Не поймается ли он на эту удочку? Да еще меня пугала мысль, что Гарницкий в своем эксцентричном состоянии может решиться и на сумасбродство, вроде, например, самоубийства.
      — Вы извините, — сказал я ему громко, — за мои подозрения, но они, так сказать, входят в обязанность моей специальности. Чем более я буду находить подозреваемых и менее поддаваться нервным влечениям, тем буду беспристрастнее, тем скорее найду виновного. Не настолько важно отыскать убийцу и подвергнуть его наказанию, хотя и заслуженному, насколько — снять подозрение с невинного.
      — Как же вы думаете поступить со мной? — спросил он.
      — На самое короткое время я арестую вас.
      — Делайте что хотите! Мне все равно! — сказал Гарницкий с энергическим жестом руки.
      Наконец, за Гарницким последовал допрос Пыльнева. Он вошел в мою камеру с злобным выражением лица и гордо кивнул мне головой, вместо поклона. Пыльневу было лет тридцать. Это был красивый брюнет армянского типа, немного горбоносый, с выразительными черными глазами, небольшим лбом, курчавый и с полными красными губами, прикрытыми великолепными длинными, спускавшимися на грудь, усами. Одет он был в партикулярное платье, на фасон своего прежнего мундира, — в черную суконную венгерку с кистями и панталоны на штрипках военного покроя, хотя и без канта.
      — Позвольте мне узнать, — обратился он ко мне, — по какому случаю я, как государственный преступник, схвачен и доставлен к вам?
      — А вам положительно неизвестно, по какому случаю вы сюда прибыли? — спросил я его в свою очередь.
      — Я думаю... Иначе я бы вас не спрашивал.
      — Вы узнаете, — отвечал я, — из тех вопросов, которые я буду иметь честь вам предложить... Вы находились в Петербурге с восемнадцатого по двадцать первое ноября?
      — Да. Я приехал сюда по своим частным денежным делам, в чем могу представить удостоверение.
      — В это время вы не имели свидания с родственниками вашей жены?
      — Нет.
      — А со своею супругою?
      — Почти нет. Я только видел ее. Разве с ней случилось что-нибудь?
      — Да. Но вы потрудитесь обстоятельно рассказать мне: с какой целью вы видели вашу жену, когда и при каких обстоятельствах? Все это необходимо для вашего освобождения.
      — С женою своею, — начал показание Пыльнев, — я, как, может быть, и вам известно, около двух лет не живу. Отправляясь по денежным надобностям в Петербург, я смутно желал ее видеть, но решимости на это у меня не было; мне хотелось проверить доходившие до меня слухи о ее жизни. По прибытии в Петербург желание это усилилось. Но восемнадцатого числа я был почти целый день занят, девятнадцатого утром — тоже, а вечером — я с трудом удержал себя от поиска жены. Я расстался с нею без ненависти. Двадцатого я крепился целое утро, но в пять часов я уже не мог совладать с собою и поехал в адресный стол узнать ее место жительства. Получив справку, я находился в раздумье: ехать ли мне к ней или отправиться в «Эльдорадо», чтоб там повстречаться с нею, так как я слышал от своих знакомых, что она посещает это место. Но как идти туда было еще рано, то я и зашел сначала в первый попавшийся магазин купить что-нибудь, потом в гостиницу, где просидел до десяти часов, а оттуда в «Эльдорадо».
      — Что же именно вы купили в магазине и где теперь эти вещи?
      — Кошелек и ремень. Первый у меня по настоящее время, последний — я потерял тотчас же...
      — А где, не помните? — спросил я, записывая его показание.
      — Не помню... Должно быть, в санках извозчика. Ремень был у меня в заднем кармане венгерки. В «Эльдорадо» я оставался до двенадцати часов, все поджидая жены. Пил там пиво и наводил справки: часто ли бывает здесь студент Гарницкий, не сопровождает ли его такая-то дама — я описал приметы жены, — а также как она себя держит? На это я получил ответ, что Гарницкий действительно бывает в «Эльдорадо» с моею женою, но не часто, и держит она себя хорошо, исключая отношений ее к Гарницкому. Это мне передавал, по указанию управляющего заведением, один студент, знакомый Гарницкого. Не дождавшись жены в «Эльдорадо», я, под влиянием выпитого вина, поехал к ней. К удивлению моему, когда я отыскал ее квартиру, она оказалась затворенною, но не запертою на ключ; в передней царила темнота, а в другой комнате горела спущенная лампа. Жена моя спала на кровати крепким сном. Я постоял около нее несколько минут, но разбудить ее не решился, опасаясь ее испуга и крика. После этого я вышел, затворив за собою дверь, и отправился домой, а утром, двадцать первого ноября, уехал из Петербурга с почтовым поездом.
      — Как же вы отыскали ее квартиру в совершенно незнакомом для вас доме?
      — Мне указал ее какой-то неизвестный человек простого звания, встретившийся со мною во дворе.
      — А к письмам ее, находившимся на столе, в шкатулке, вы не прикасались?
      — Н-нет. Разве жена моя обворована?
      — Гораздо хуже! В ночь на двадцать первое ноября она задушена в своей квартире — ремнем...
      — Боже мой! — вскричал в отчаянье Пыльнев, поднося руку ко лбу. Он побелел весь и торопливыми шагами заходил по камере.
      — Не знаком ли вам этот ремень? — спросил я его, показывая вещь.
      — Да, это, кажется, мой... Но... Какое странное и ужасное сцепление обстоятельств! — произнес он с тяжелым вздохом, скрестив пальцы рук и опуская уныло голову.
      — Не прибавите ли вы чего теперь к своему показанию? — сказал я.
      — Нет, не могу... Я так ошеломлен сообщенным вами страшным происшествием, так поражен, что не могу привести в порядок своих мыслей. Ради Бога, дайте мне подумать. Умоляю вас... отложите мой допрос до завтра.
 

 
      Следующий день отмечен в моей записной книжке как один из самых запутанных в юридической практике.
      Лакей Гарницкого показал, что барин хотя и подарил ему ремень двадцать первого ноября, но другого образца, против предъявленного мною, и что он продал его на Сенной площади неизвестному ему человеку...
      Это, по моей врожденной подозрительности, бросило сильную тень на Гарницкого...
      Пыльнев, со своей стороны, точно обезумел: он изменил вчерашнее показание и совершенно отрекся от посещения квартиры своей жены...
      Пришлось собирать различные справки, улики, вызывать свидетелей, делать очные ставки.
      Во второй раз Пыльнев уже показывал, что он из «Эльдорадо» поехал прямо в свою гостиницу. Но против этого я выставил коридорного из гостиницы, показавшего, что Пыльнев приехал в номер в два часа, а во-вторых — управляющего «Эльдорадо», который подтвердил, что Пыльнев уехал из его заведения в двенадцать часов. «Я очень хорошо помню господина Пыльнева, — уличал его последний, — они несколько раз подходили ко мне, предлагали выпить с собою шампанского и все расспрашивали о студенте Гарницком и его содержанке, пока я им не показал одного знакомого Гарницкому студента, с которым они пили вино. Час же ухода я помню потому, что господин Пыльнев сказали: «Нет, я, кажется, не дождусь Гарницкого. Сейчас будет двенадцать часов. Я еду домой. Прощайте!» И я проводил их до самой передней. В это время точно было двенадцать часов».
      — От «Эльдорадо» до гостиницы «Вена», где вы стояли, езды всего десять — пятнадцать минут, — заметил я Пыльневу.
      — Да, но я шел большую часть дороги пешком, медленно и останавливаясь; извозчика я взял только вблизи гостиницы, около Толмазова переулка, на Садовой.
      Но и в этой лжи Пыльнев был уличен швейцаром гостиницы и извозчиком за № 4998. При возвращении Пыльнева в гостиницу у него при себе не было ни мелкого кредитного билета, ни серебряной монеты; по этому случаю он приказал швейцару отдать за себя шестьдесят копеек извозчику. Вынося мелочь, швейцар узнал в извозчике своего знакомого, часто привозившего посетителей в гостиницу, и из любопытства, выгодного ли он имел у себя седока, спросил: «Откуда вез барина?» — «С Загородного», — отвечал извозчик, а Загородный проспект составляет границу Семеновского полка.
      Самой же сильной уликой против Пыльнева был обыск его бумаг в губернском городе, произведенный местной полицией по сообщению, сделанному мною. Они были пересланы мне, и между ними я нашел разную переписку и, в том числе, письма Гарницкого, со штемпелем городской почты, от девятого, пятнадцатого и восемнадцатого ноября текущего года. Каким путем они могли попасть в руки Пыльнева? Я предложил ему не упорствовать далее.
      — Да, — сказал он, — факты сложились против меня самым поражающим образом. Поможет ли мне мое чистосердечное признание? Но, клянусь вам, я невинен в убийстве жены. Я не совершал этого преступления. Поверите ли вы мне, если я вам расскажу все откровенно? — спросил он. — Я буду говорить не как подсудимый со следователем, но как человек с человеком. Будете ли вы сами моим адвокатом?
      — Расскажите мне все откровенно, не пропуская ни малейшего обстоятельства, — попросил я его, — и тогда, если вы мне дадите какой-нибудь ключ к отысканию настоящего преступника, я употреблю все свои усилия, все свои способности... — уверял я Пыльнева вполне искренно, потому что сам неохотно верил, что он убийца своей жены.
      — Слушайте же, — начал Пыльнев. — Я расстался с женою, как показал вам в первый раз, без всякой к ней ненависти. Это чувство не в моем характере. Я бешено вспыльчив, но не мстителен. Накануне ее ухода от меня я дурно поступил с нею, но это прошло. Как женщина она всегда мне нравилась. Если я, живя с нею, изменял ей, то это делал из фатовства, как многие мужчины, не потому, чтоб она перестала мне нравиться. Когда я на ней женился, она была простая девушка, модистка, из крепостных, едва грамотна, но красавица собою. Я увлекся ее наружностью и находился с нею в связи еще до брака. Я видел, кого я себе беру в жены, но надеялся, что в губернском городе, при ее наружности, ее неразвитость и неграмотность пройдут незаметными. К несчастию, на нее, как на мою жену, женщину богатую, все обратили особенное внимание. Своими выражениями, манерами она заставляла меня краснеть на всяком шагу, вследствие этого я иногда бывал к ней и несправедлив, упрекал ее и искал развлечений вне дома. Она начала вести жизнь затворническую, никуда не появлялась в обществе. Это продолжалось долго. Вдруг в один прекрасный день до меня дошли слухи, что жена моя свела секретное знакомство с прибывшим в наш город, на каникулы, студентом Гарницким и находится с ним в интимных отношениях. Это меня поразило! На счастие, еще увидел у нее письмо этого студента. Результатом была бурная семейная сцена, в которой я, сознаюсь, по своей вспыльчивости, был не прав. Из письма же Гарницкого к жене удостоверился, что он был только ее робкий вздыхатель — не более, даже без всякой уверенности во взаимности. После этой семейной сцены жена моя уехала в Петербург. Я не преследовал ее и, боясь прослыть за несчастного обманутого мужа, начал распускать слухи, что разлука наша добровольная. Вскоре и выслал ей сюда и паспорт на жительство при деньгах. Но... характер у меня странный... Своим уходом Настенька, по-видимому, просто меня обидела, но... мне ее было жалко... Самолюбие мое было ужалено: я не мог себе представить, чтобы моя жена, Пыльнева, вдруг могла быть одним из жалких существ, бродящих в известные часы по Невскому и Вознесенскому проспектам. Однако подобная мысль не всегда меня преследовала. Когда Настенька жила со мною, я ревновал ее: я плохо верил в ее нравственность. Когда же она ушла от меня, то, вопреки холодному рассудку, я колебался в дурном об ней мнении. Нет, она не из таких, она останется безукоризненною, она не поддастся разврату! Я не верил ни молве об отношениях ее к Гарницкому, ни очевидцам, видевшим ее с ним в общественных заведениях. И в то же время я глубоко сомневался... Знаете что? Живя без жены, отдельно, — я влюбился в нее. Все окружавшие меня женщины стали мне в тягость! Не будь света, общественных предрассудков и будь я тверже характером, я бы давно полетел в Петербург и умолял бы ее на коленях быть вновь моею женою. Но в Петербург я поехал не для жены, а, собственно, по делам денежным. Всю дорогу, и в Петербурге тоже, мысль о жене не оставляла меня, а двадцатого числа, как я уже передавал вам, я не мог удержать себя и поехал за справками в адресный стол и в «Эльдорадо». Что делал я там — вы уже знаете. Мне остается только рассказать вам свое посещение ее квартиры. Вышедши из «Эльдорадо», я взял извозчика и доехал на нем до самого угла Валдайской улицы. Здесь я рассчитал его и шел, чтобы освежиться и собрать мысли, пешком. Фонари горели тускло, на дворе стояла темнота и слегка туман, так что разобрать нумера домов было затруднительно. Я начинал уже раздумывать — не прекратить ли моих поисков до завтра? В это время на противоположной стороне, на тротуаре, из-за угла показались две фигуры, мужчина и женщина. Не решив своего раздумья, я машинально перешел через улицу и тихо последовал за ними, обдумывая, не спросить ли у них, по всей вероятности обитателей этой местности, где дом № 36? Мужчина что-то рассказывал с жаром. Вдруг, шутя, с восклицанием «А!», женщина звучно зевнула и произнесла громко: «Ах! Как же я хорошо буду спать сегодня». Фраза была произнесена от меня в нескольких шагах, голос показался знакомым. «Да это Настенька! — сказал я самому себе, — а то — Гарницкий!» Это заставило меня внимательнее рассмотреть фигуру женщины. По росту и по походке она в совершенстве на нее похожа. Я следовал за ними шаг за шагом. У ворот своего дома они остановились; я должен был поравняться с ними, и здесь, услыша вновь ее разговор, я вполне убедился, что это моя жена. Когда они скрылись в калитке, я поспешно повернул во двор; они шли по направлению к небольшому флигелю. «Пойду!» — родилась у меня мысль, и я смело пошел за ними; Гарницкий даже оглянулся, услыша мои шаги. По темной неосвещенной лестнице я следовал, притаив дыхание и осторожно пробираясь через несколько ступеней. Я слышал, как Настенька отперла дверь, вошла со своим спутником в переднюю, но не заперла ее за собою обратно. Я тихо взялся за ручку двери и отворил ее без всякого скрипа; за одною дверью следовала другая, затем, в полной темноте, я очутился в передней. В комнате было темно. В следующей жена моя с Гарницким зажигала лампу; свет ее немного проник и в мою переднюю. Я осмотрелся и увидел занавес, близ которого стоял, решился скрыться за него, предполагая там — почему-то — кровать своей жены; но там оказались: сложенные рубленые дрова, кадка, вероятно с водою, и табурет. На нем-то я и сел, сам не зная, чем кончу свое посещение. Сначала мысли блуждали в области планов, как мне явиться перед ними, потом я стал прислушиваться к разговору Гарницкого, и он рассуждал о какой-то пьесе, и, наконец, в голове зародились воспоминания прошлого. Квартира жены напомнила мне ее прежнюю квартиру на Песках, когда она была девушкой. Напомнила мое знакомство с нею, увлечение, любовь... Мне стало грустно за свое разбитое счастье. За роем своих воспоминаний я и не слыхал конца разговора жены с Гарницким. Я очнулся тогда только, когда она вышла с лампою провожать его в переднюю. Прощание их было так нежно, Настенька так беспокоилась, не сердит ли на нее Гарницкий, и предлагала ему остаться у нее; так усердно упрашивала его прийти к ней завтра, что в моей груди поднялась целая буря ревности. Звук поцелуев привел меня в такое исступление, что, если б Гарницкий тотчас не ушел, я готов был выскочить из засады и положить обоих их на месте. «Я убью ее сегодня!» — охватила вдруг все существо мое внезапная мысль. Этот ужасный порыв в одно мгновение довел меня до изнеможения, и я опустился на табурет. «Как же мне ее убить?» — спрашивал у себя, до того сильно прижимая ладони рук к своим глазам, что показались разные светлые, радужные и зеленые круги и звезды. «Убью, — думал я, — непременно... По крайней мере она будет ничья!» Между тем, заперши дверь за Гарницким, жена моя ушла в свою комнату и спустила лампу, потому что свет ее внезапно стал проникать в переднюю слабее; потом она стала раздеваться. Я все сидел со своим намерением; но мысли стали принимать другое направление... Я дал вам слово рассказать все откровенно. Но мне совестно. У меня явился план на какое-то утонченное убийство. Мне хотелось прежде в последний раз полюбоваться своею женою... а потом уже задушить ее, руками или подушкою — я еще не решил. Но для этого плана я стал дожидать время, пока моя жена заснет. Я же знал, что она спит крепко. Минуты тянулись медленно: через четверть часа послышался вздох и потом легкое храпенье. Я прождал еще четверть часа и после того тихо вышел из-под занавеса и прокрался в ее комнату. Она спала, наклонив голову, от света лампы, к стенке. Я подошел к самой ее кровати и нагнулся к спящей, рассматривая ее черты. Жена моя показалась мне прелестной, похорошевшею за нашу разлуку. Я поцеловал ее в щеку, она сделала легкое движение, я отступил. Потом я взял осторожно ее руку, лежавшую сверху одеяла, и поднес ее к своим губам. Жена моя не почувствовала и этого. Я окликнул ее вполголоса: «Настенька!», она тоже не слыхала. «Не разбудить ли ее? Не признаться ли, что я люблю ее по-прежнему? Не простить ли ее и помириться за прошлое? — подумал я, стоя около спящей жены. — Или же, в самом деле, убить ее?» Но от этой мысли мне самому делалось страшно... Я бы мог только совершить преступление в тот момент, когда она целовалась с Гарницким. Когда же взрыв ревности прошел, то эта мысль была нерешительная, слабая, так что я и определить ее не могу — какая... И я бы, кажется, разбудил свою жену и сделал бы так, как думал, если б глаза мои случайно не упали на ее полураскрытую шкатулку, что дало опять новый оборот мыслям. Мне захотелось узнать, осталась ли в груди моей жены хоть искрочка ко мне расположенности? Помнит ли она прошлое? Как она обо мне думает, хранит ли мои письма, цела ли у ней моя фотографическая карточка? Но только что я подошел к ее шкатулке и стал из нее выбирать письма, чтоб прочесть их, и отыскивать свою карточку, как в передней раздался легкий звонок. Боясь, чтоб жена не услышала его и не проснулась, я сунул письма в карман, затворил шкатулку и, шагая огромными ступенями, пошел опять за занавес. Такой же легкий звонок вновь раздался. Жена спала... «Кто же бы это? Неужели возвратился Гарницкий? Или жена принимает так поздно и других гостей, кроме него? О! Я в этом удостоверюсь!» — сказал я, делая такой сильный жест рукой, что с указательного пальца спал купленный в этот приезд, немного большой для меня, перстень и со звоном покатился по полу... «Черт его бери!» — проворчал я, будучи нерасположен его отыскивать, и, чтоб не потерять из виду звонившего, накинул шинель, лежавшую на табурете, надел калоши и бросился отворять замкнутую Настенькой дверь. За нею никого не было, я пошел преследовать далее. Никого. Только при самом спуске с лестницы мне послышался какой-то шорох внизу, я остановился и прислушался, затем пошел вниз и постоял тут некоторое время, но ничего не слыхал. Но ведь звонил же кто-нибудь? Я ждал, что кто-нибудь появится, минут с десять, но все было так тихо, что я вышел на двор и стал против окон жениной квартиры. Свет горел там по-прежнему: если кто-нибудь войдет к ней, думал я, то не увижу ли я силуэта его в окне. Через несколько минут я увидел явственно силуэт женщины. Вошла ли в квартиру другая женщина или встала моя жена, подумал я, — и продолжал глядеть на окна; силуэт мелькнул еще раза два, и я ушел, почти уверенный, что то была ее соквартирантка, вернувшаяся поздно домой. Как бы то ни было, я решился прочесть дома переписку жены и затем действовать сообразно тому, что я найду в ней. В гостинице я целую ночь не спал, перечитывал переписку и с тяжелою грустью удостоверился, что если жена не чувствует ко мне ненависти, то не питает и любви. В письмах ее проглядывало полнейшее равнодушие! В одном черновом письме ее к Зарубину она высказывала желание вовсе забыть о своем союзе со мною. Тогда я некоторые ее письма сжег, а некоторые оставил, чтоб иметь против нее орудие для развода с нею, о чем хотел посоветоваться с нашим местным губернским адвокатом, и с первым поездом наутро уехал из Петербурга...
 

 
      Выслушав рассказ Пыльнева, я запутался еще более. Что это такое? Вымышленная ли, хитро сплетенная история для затемнения и продолжения следствия или голая истина? Первое казалось вполне правдоподобно, но в том и загадка, что в юридической практике попадаются такие показания, которые, по-видимому, лишены всякой вероятности по своей запутанности, кажущейся ходульности, и, наоборот, самые естественные положения действующих лиц — оказываются вымышленными...
      — Для чего же вы мне не открыли всего с первого раза? — спросил я Пыльнева.
      — Я начал было говорить в первом показании правду, — отвечал он, — но был нерасположен к откровенности с вами. Сверх того я не знал, в чем обвиняюсь, я боялся повредить себе. Да и привычка к уловкам старого судопроизводства.
      — А ремень?
      — О ремне — положительно ничего не могу сказать вам, — проговорил Пыльнев, пожимая плечами, — может быть, я его выронил в санях извозчика, как говорил вам, а может быть, кто-нибудь вытащил из венгерки и в «Эльдорадо».
      Однажды вечером, лежа на диване в своем кабинете, я продолжал анализировать рассказ Пыльнева.
      Если Пыльнев не лжет, то опять приходится теряться в догадках — был ли кто-нибудь после него в квартире убитой или нет? Если кто-нибудь был, то кто — мужчина или женщина и какой именно мужчина или какая женщина? Он говорит о перстне, который свалился у него с пальца. Отчего же этого перстня не найдено при осмотре квартиры Пыльневой? Неужели он взят тем лицом, которое совершило убийство? Но, может быть, его поднял кто-нибудь до посещения следственной комиссии. Если так, то и перстень, будь он найден, не служил бы неотразимой уликою. Кто же убийца? Неужели же Гарницкий? Но ввиду разноречивых показаний этого молодого человека со своим камердинером я дал им еще очные ставки, на которых Гарницкий и уличил последнего, что он подарил ему ремень такого точно образца, какой представил я, и камердинер сознался в этом, объясняя, что тот ремень хранится у него и в настоящее время запрятанным в доме; первое же показание сделано им ложно, для защиты молодого, всегда к нему ласкового барина.
      Мать Гарницкого ездила ко мне каждый день и со слезами просила отпустить ее сына, хоть на поруки, к ней и представляла залог. Я принужден был выпустить его.
      Чистосердечное признание, с каким Пыльнев передавал свой рассказ, мне не принесло никакой пользы. Я хватался, по пословице, «за гуж», но оказался «не дюж». Я не знал, что мне делать с его признанием. Юридически я был малоопытен и не имел таланта ловкого сыщика, что порою судебному следователю крайне необходимо.
      Перечитывая и пересматривая дело об убийстве Пыльневой, я видел, что на мужа ее падает масса подозрений: разноречивые его показания, запирательство в посещении жены, самое посещение в ночное время, при враждебных к ней отношениях, кража писем, поцелуи и оклик ее по имени, который ее не разбудил, и прочее, и прочее. Масса несообразностей! Но, с другой стороны, какую же пользу принесло ему его признание, сделанное им по предъявлении уже всех улик? Против Гарницкого же было одно подозрение — поздняя явка домой, с проводами Пыльневой на квартиру. Но все собранные сведения подтверждали, что Гарницкий и Пыльнева находились в самых интимных отношениях, поводов к ссоре или ревности ни с той, ни с другой стороны не было. Переписка их, найденная в бумагах Пыльнева, не представляла также никаких подозрений. Показания о том, что происходило в квартире Пыльневой между молодыми людьми по возвращении их из театра, сделанные разновременно Гарницким и Пыльневым, были совершенно тождественны, и последнее вполне оправдало студента. Что же мне было делать? Для очистки своей следовательской совести оставалось произвести розыск перстня, чтоб успокоить Пыльнева и чтоб высшей судебной инстанции, куда я должен был представить дело, мое следствие могло показаться всецело законченным. Приметы перстня мне описал Пыльнев с мельчайшими подробностями и с указанием магазина, где он его приобрел. Я и отыскивал его, но нигде не находил. Однако какой существенный переворот в ходе дела могла произвесть и находка перстня в руках постороннего человека? Ему стоит только сказать, что перстень им найден, — и кончено, потому что невозможно же построить обвинение на том, что похититель совершил, ради этой вещи, убийство. И если б он был вор, то вместе захватил бы и лежавшие на столе золотые серьги, кольца, брошку, дамские часы и прочее, принадлежавшие покойнице. Целость этих вещей и в том случае, если б переписка ее в шкатулке была не тронута, также обнаруживала, что убийца был не только не вор, но знакомый Пыльневой, которому жизнь ее была неприятна. Последний эпитет я употребил случайно, но он внезапно навел меня на мысль, что Пыльнева в самом деле могла быть убита не по побуждениям любви или ревности, как я предполагал доселе, а по какому-нибудь другому поводу, потому, например, что она кому-нибудь мешала своим существованием. Кому же?
      Я стал перебирать ее близких, составил гипотезу, по которой выгородил из круга убийц Пыльнева и Гарницкого, и тогда мое подозрение пало на лицо, стоявшее во все время следствия совершенно в стороне...
      При этом предположении мне вспомнилось и одно восклицание этого лица — восклицание, заставившее меня предположить совсем не то, что предполагал я теперь. Меня охватил ужас! Мне представилась ярко освещенная картина убийства, и я почувствовал, что волосы как будто стали подниматься у меня на голове... Для улики этого лица нужно было действовать или медленно, скрытно и осторожно, или решительно, быстро и отважно. Я избрал второе и, соскочив с дивана, приказал подать себе форменное платье, оделся, взял извозчика и поехал в дом начальника местной полиции попросить у него секретной аудиенции, участия и помощи на завтрашний день. На дворе стояла отвратительная декабрьская гололедица; по торцовой мостовой, плохо усыпанной песком, скользили и падали лошади; резкий, холодный ветер разгонял мелкий дождик, проникал сквозь пальто и заставлял меня дрожать, увеличивая дрожь, происходившую во мне от внутреннего волнения.
      При ложности моего подозрения за действие, на которое я решился, мне грозили разные неудовольствия и серьезная ответственность по службе.
      Двадцатого декабря 186* года я встал ранее обыкновенного. От бессонной ночи глаза мои были красны, на щеках горел лихорадочный румянец; я хотел овладеть собою, принять спокойный вид — и не мог. Такое мое состояние заметил и швейцар, снимавший шубу. «Не больны ли вы, ваше благородие?» — спросил он. Не помню, что отвечал я ему, взбегая по лестнице. Письмоводитель мой, сидевший постоянно в особой комнате, рядом с моею, но никогда не присутствовавший при допросах, тоже с удивлением посмотрел на меня. Это был старый чиновник, доставшийся мне в наследство по моей должности, и человек неспособный, как я убедился.
      В начале десятого часа я поджидал к себе двух лиц: священника — с крестом и Евангелием и одного свидетеля по делу об убийстве Пыльневой, еще не спрошенного. В четверть десятого, по моим часам, они прибыли, и начался допрос, кончившийся ровно в десять. Тогда я, выслав свидетеля, отослал с курьером следующую записку, приготовленную вчера, по адресу Ластовой:
      «Милостивая государыня, Александра Васильевна! Вы просили меня прочесть вам мое следствие в окончательном его виде, по печальному делу об убийстве вашей сестры. Оно кончено, и я тороплю его сдать по начальству. Если вы остаетесь при прежнем желании, то я просил бы вас пожаловать в мою камеру теперь же. Считаю нужным прибавить, что вы очень обязали бы и меня, если б прибыли теперь: вам первым я обязан теми подробностями, которые осветили передо мною это дело и привели его к концу; вам же, быть может, буду я обязан и теми поправками, которые вы укажете мне при слушании его. Впрочем, вы свободны принять то или другое решение, т. е. бесконечно обязать меня своим посещением или устраниться от неприятных повторений подробностей этого слишком тяжелого для вас события. Во всяком случае, я прошу вас принять от меня выражение искренней моей благодарности за то доверие, которым вы удостоили меня, и проч.»
      Я обдумал каждое слово в этом письме, прежде чем отправить его, и мне казалось, что оно не должно было поселить в ней ни малейших подозрений. Но все-таки я сомневался, и лихорадка ожидания била меня...
      В двенадцать часов Ластова приехала. Она была бледнее обыкновенного, что еще более шло к ее красивому лицу и к черному шелковому платью с белым воротничком и рукавчиками. Мне было сердечно жаль ее после того, что я узнал теперь. С этого происшествия несчастная женщина сделалась задумчива, часто отвечала невпопад на предложенные ей вопросы, оставила общество и предавалась религии и благотворительности. Каждое утро ее можно было видеть в Исаакиевском соборе, прислоненною к углу и усердно молящеюся. Толпы бедных и нищих постоянно получали от нее помощь.
      Я встретил ее радушно и пригласил садиться. Голос мой дрожал невольно, несмотря на мои усилия.
      — Может быть, я заставила вас дожидаться? — спросила меня она. — Но я тут ни при чем: кучер наш — человек, отличавшийся всегда трезвостью, — не знаю на каких радостях подрался и взят в полицию. Просто беда с этим народом, да еще без мужа. Я принуждена была взять наемную карету.
      Я сделал удивленную мину.
      — Когда мы кончим с вами это дело, я хотела попросить вас принять участие в освобождении нашего кучера. Муж мой приезжает сегодня и, конечно, поблагодарит вас вместе со мною. Вы не поверите, как я рада, что не буду наконец одна.
      Известие о приезде ее мужа встревожило меня, и я, распространившись немного о кучере, как бы мельком, уткнувшись в дело, спросил ее, когда приезжает ее муж.
      — Сегодня вечером, — сказала она.
      Я вздохнул свободно. Началось чтение. Ластова села так, что я не мог следить за выражением ее лица. Передо мною лежали часы, и я часто на них взглядывал.
      — Вы торопитесь куда или ждете кого? — спросила она, заметив это.
      — Нет, — отвечал я, — я смотрю из любопытства — сколько часов продлится мое чтение.
      Но она не ошиблась: я ждал, и ждал с нетерпением, прислушиваясь к малейшему шороху за дверьми.
      Уже мне осталось прочесть последнее показание Пыльнева, как в камеру явился служитель и вызвал меня в коридор. Там стоял полицейский пристав.
      — Есть, — произнес он, подавая мне коробочку. — Он?
      Я взглянул, утвердительно кивнул головою и сделал ему несколько вопросов; доказательства были налицо. Когда я вернулся в камеру, Ластова вопросительно посмотрела на меня; на лице ее была написана страшная тревога, которую она напрасно старалась подавить. Я притворился, что ничего не замечаю, и, подойдя к столу, закрыл дело.
      — Больше нечего читать, — сказал я.
      — Почему? — спросила она дрожащим голосом.
      Я подошел к ней и в упор посмотрел ей в лицо.
      — И вы спрашиваете, Александра Васильевна? Вы убили ее.
      — Что? — вскрикнула она, поднимаясь со стула.
      — Вы ее ремнем задушили...
      — Кого, сестру?
      — Да, сестру вашу. Я все знаю.
      — Как вы смеете говорить это?
      Странное дело: я не узнавал ее, — столько энергии было в этой фразе и таким страшным блеском загорелись ее глаза.
      — Не будем играть комедию, Александра Васильевна. Вот улика, найденная сейчас в вашем доме при обыске, — и я показал ей перстень, принесенный мне полицейским.
      Она зашаталась и упала в кресло.
      В то время, когда Ластова сидела в моей камере, в ее квартире и в доме Гарницких происходил обыск. Кучер ее был взят накануне не в пьяном, а в трезвом виде, для моего допроса. Он показал, что в ночь на двадцать первое ноября он отвозил Ластову из театра в дом баронессы Б., а оттуда в Валдайскую улицу, где она пробыла с час; одета она была в черный шелковый салоп, который теперь продан. «Когда я услышал, — прибавил кучер, — чрез несколько дней об убийстве в этом доме, то меня взяло сомнение, но я не смел подумать на барыню и боялся заявить, тем более что вы изволили бывать у нас...»
      Это показание кучера, в связи с показанием Пыльнева и некоторыми другими данными, при упорном молчании предо мною о ночном посещении ею сестры, служило сильным обвинением против Ластовой, а найденный перстень — явной уликой; тем не менее вполне изобличить ее и доказать, что убийство совершено ею, при твердом запирательстве с ее стороны, было бы очень трудно... Успех свой я приписываю делу случая, не больше. Внезапность ли моего обвинения и разом представленные против нее факты подействовали на Ластову или что другое, но только она сделала полное признание.
      Большого труда мне стоило привести Ластову в чувство. Эта женщина, месяц назад энергичная и решительная, явившаяся после совершенного ночью преступления сама, на другой день, в мою квартиру, стала слабее ребенка. «Как вы смеете говорить это», — фраза, сказанная ею с такой энергией, была последней вспышкой силы воли ее. Я раскаивался, зачем поступил с ней так жестоко, зачем не принял медленных мер. Опасаясь последствий ее обморока и испуга, я послал за врачом.
      Ластова сидела в креслах с пылающими щеками и с распущенными длинными черными густыми волосами; глаза ее были влажны. Она была очаровательна в ту минуту, и я не мог от нее отвести глаз, в ожидании врача и не находя слов, что сказать ей.
      — Послушайте, — шепотом произнесла она умоляющим голосом, вся в слезах, скрестив руки и готовая упасть предо мною на колени, — ради Бога! Ради Создателя! Ради моих детей! Скройте мое преступление! Пощадите меня! Сделайте так, чтоб этого никто не знал. Послушайте, — просила она еще тише, взяв меня за руку, — вы бедны — у нас есть состояние — я все вам отдам, но только никому ни слова, ни даже мужу. Я страшно наказана и без того... Совесть... — И она зарыдала.
      Я молчал и ходил по комнате. Что мне было делать? Разумеется, меня не прельщали ее обещания, но мне было жаль ее.
      — Подумайте, — сказала она сквозь слезы, — Боже мой, как болит у меня голова!
      — Сейчас приедет доктор, — сказал я.
      — Доктор? О! Боже сохрани! Мне вовсе никого не нужно из посторонних. Мне нужно вас. Мне вам нужно рассказать тайну, как я убила Настеньку. Да, да, да! Я ее убила! Но я не думала ее убивать. Это был момент. Страшный, ужасный момент. Я не знаю, что со мною было. Но я расскажу вам; может быть, вы тронетесь! Вы поймете, что если скроете это дело, то... совесть вас не будет слишком упрекать. Я наказана уже, и наказание это будет тянуться целую жизнь. Это хуже каторги.
      По просьбе ее я вышел в переднюю и сказал, что доктора не нужно.
      — Кучер этой барыни просился домой, — сказал мне письмоводитель.
      Подумав, что очной ставки не потребуется, что дело кончено и преступница созналась, я велел его отпустить. Я в первые минуты пожалел об этом, вспомнив об ожидаемом приезде Ластова и о возможном влиянии его на своего человека, но рассказ Ластовой, ее полное сознание успокоили меня.
      Она начала говорить, я слушал ее молча, не смея перебивать ее отрывистых и часто бессвязных фраз. Она горела вся, как в горячке; глаза ее блистали странным огнем, и я не мог вынести ее взгляда. Записывая ее рассказ в бледных, вялых чертах, я не могу воспроизвести его в том виде, как она передавала.
      — В тот день я была в театре с одной знакомой, из финансовой аристократии. Она меня не любит, я это знаю, я ее тоже не люблю; но наши мужья — приятели, и мы с нею часто вместе выезжали. Она имела понятие о моем прошлом и о моей сестре. Был случай, что один из ее поклонников... он любил меня, но я его не любила... он все-таки бросил ее, и она мне не могла этого простить. Под видом дружелюбия она иногда заставляла меня пылать от стыда, намекая на мое прошлое и на поведение сестры. Я никогда не могла избавиться от этого предрассудка — краснеть за свое прошлое. У меня не хватало мужества открыть его всем и стать в совершенно определенные отношения к сестре: или бросить ее и отказаться от нее, как от женщины потерянной, или принимать ее и бравировать мнением окружающих. Это была ошибка, страшная ошибка, в которой отчасти виноват муж. Да, он иногда ревновал меня, хотя — видит Бог! — я никогда не изменяла ему даже помышлением. Я его ужасно люблю... С того времени, как сестра приехала, а я имела неосторожность передать ему ее разговоры и суждения, ее поступки, он стал как будто подозрительнее и иногда делал оскорбительные намеки. Раз он узнал, что я бываю у сестры без его ведома, и сердился несколько дней на меня. Тысячи мелких вещей, которые передать я не в силах, мучили меня, и причиною всего была сестра. Я любила ее и ненавидела; у меня была потребность видеть ее, но не так, как увидела я ее в театре... Она сидела в партере с Гарницким и еще какими-то молодыми людьми, к которым постоянно оборачивалась, и вообще вела себя как шаловливый мальчик. Знакомая моя указала мне на нее; во время одного из антрактов она заговорила о ней с женою директора нашего общества, сидевшей рядом с нами в ложе.
      — Так это ваша сестрица? — сказала мне последняя. Это мелочь, но я была сама не своя. Конца спектакля я не дослушала и уехала вместе со своей мнимой приятельницей; я завезла ее домой, выпила у ней чашку чаю. Она живет на Загородном. Проезжая мимо Валдайской улицы, я велела на углу остановиться и пошла к ней. Голова моя была занята ею. Я думала, если застану ее дома одну, переговорить об ее образе жизни. Меня жгло любопытство, как она держит себя? Что она делает поздним вечером? Остается ли у ней Гарницкий? — и тому подобное... Все свои мысли мне совестно высказать. Флигелек ее вам известен, он очень невысок, так что со двора можно видеть, что делается внутри ее квартиры, вблизи окон. Мне показался в них огонь и темный силуэт мужской фигуры, но это рассмотреть нельзя было явственно. Подойдя к ее квартире, я позвонила до двух раз; дверь была заперта, на звонок никто не вышел. Постояв с минуту, я подумала, что и хорошо, что так случилось: пусть ее! Вдруг, слышу, отворяется дверь и раздаются мужские шаги; я сошла с последней ступени и притаилась за лестницей. Мужчина постоял немного и выругался вслух: по голосу я узнала, что это был не Гарницкий. Он даже спросил: «Кто тут?» — довольно громко и, постояв с минуту, вышел. Я слышала, как удалились его шаги и вдруг смолкли. «Не думает ли он вернуться», — подумала я. «Что, если, отворив дверь со двора, он заметит меня или станет искать... Быть может, какой-нибудь пьяный посетитель моей сестры...» — меня бросило в жар. «Куда деваться? Войти к сестре, она не пустит его при мне». Мысли эти молнией пробежали в моей голове, и я быстро поднялась по лестнице и схватилась за ручку двери машинально, как бы ища опоры. К удивлению моему, дверь подалась: очевидно, посетитель не запер ее. Я вошла и заперла ее. Настенька спала на постели. «Не притворяется ли? — подумала я. — Мужчина вышел от нее»... И я стала оглядывать комнату, как бы ища следов его недавнего присутствия. Около дверей на полу лежало что-то черное, длинное, согнутое; я подошла и подняла: это оказался ремень, а из-под него звякнул перстень. Машинально я опустила ту и другую вещь в карман своего платья. Мне стало невыносимо тяжело; в комнате было тихо, в ушах звон. Я подошла к сестре, села на стоявшее около кровати кресло, где лежало ее платье, и с грустью качала головой. «Так вот что разыгрывается в ночное время в квартире ее, — говорила я себе. — Боже мой! Как низко упала она! Она не только не стыдится показываться в общественных и публичных местах как содержанка Гарницкого, но принимает в ночное время в своей квартире и посторонних мужчин, которые, заслышав новый стук, преспокойно уходят от нее, оставляя ее спящею... Значит, Зарубин скрывает от меня все? Какая будущность ожидает ее?» И мне вспомнились слова Пыльнева: «Трактиры, побои, болезни, больница, наконец смерть под забором или богадельня». От этих ужасных слов меня охватил еще больший ужас. «Так лучше же смерть!» — почти вскричала я, не помня себя. Гробовое молчание было ответом на мою мысль. Хоть бы какой-нибудь один звук вывел меня из моего состояния. Смерть Настеньки показалась мне в ту минуту самым благим исходом ее жизни. Ею она избавляется от того, что ей пророчествовали и что ее ожидало, по моему мнению, в действительности. В будущем ей не представлялось никакого счастья. «Задушу ее!» Тишина ночи, одиночество, полумрак, особенное расположение духа, представившиеся правильность и логичность заключения о судьбе сестры — все это способствовало и подталкивало меня на приведение в исполнение моей мысли... «Задушу, — она будет счастлива, избавится от всего сразу... для меня приятнее видеть ее мертвою, чем такою...» И решение было так сильно, что никакая уже другая мысль не входила мне в голову. «Чем?» — я искала предмета и схватилась за платье. Там лежал ремень. Дрожащими руками осторожно подсунула один конец его под шею сестры, продела потом его в пряжку, обмотала этим концом одну руку, а другою, поддерживая шпенек в пряжке, чтоб он мог попасть в окованные дырочки, я сделала почти плотную около шеи петлю и, напрягши все свои силы, я, закрывши глаза, рванула ремень в сторону, пока шпенек не вскочил в дырочку. Это было дело одного момента. Почувствовав это и не доверяя, плотно ли я захлестнула сестру, я еще отшатнулась назад от кровати и чрез это приподняла труп. Но в то мгновение сестра еще была жива. В начале моей адской операции она издала глухой, удушливо-хриплый, нечеловеческий звук. Здесь же, когда я приподняла ее, глаза ее смотрели на меня удивленно, будто готовые выскочить из орбит, она глухо-гортанно сказала: «Се...ээ!» — вероятно, «сестра». Я кинула тело на кровать, освободила из ремня руки и как сумасшедшая, не взглянув на труп, бросилась бежать из квартиры сестры, не затворив плотно двери...
      Ластова замолчала.
      — Безумие мое, — продолжала она минуту спустя, — вполне не кончилось и по возвращении на квартиру. Я заперлась в спальне, засветила лампаду и стала читать по молитвеннику отходную покойнице, при самой усердной молитве. Я содрогалась своей должности палача, но не считала убийство злодейством. Мне казалось, что там сестре лучше. Я поколебалась уже после, когда узнала, что у Настеньки был Пыльнев. Может быть, подумала я, я и преувеличила ее поведение? Но... и опять последовал горький вопрос: «А что ее ожидало?» Всю ту страшную ночь мне не спалось, утром явилось страшное сомнение, не жива ли Настенька? В одиннадцатом часу я вышла из дома и, взяв наемную карету, поехала к сестре. Ее уже не было в квартире. Долго я не расспрашивала, села опять в карету и приказала везти себя на Волково кладбище. Там я еще заплакала, помолилась и обдумала свое положение. Что, если мое преступление откроется? Муж, четверо детей! Мне стало страшно, по коже пробежал мороз, и здесь-то я решилась принять на себя личину, под прикрытием которой никто не мог заподозрить меня в смерти сестры... Что это вы делаете! — вдруг спросила она, обрывая рассказ, таким голосом, как будто она только что проснулась.
      — Записываю ваши показания.
      — Зачем?
      — Вы их подпишете, когда я вам их прочту.
      — Потом?
      — Потом... я принужден буду отправить вас в тюрьму.
      — В тюрьму?! И это ваше последнее слово?
      Я выразительно пожал плечами и уткнулся в бумагу.
      Она замолчала. Я продолжал писать быстро, судорожно, почти забывая о ее присутствии. Я слышал, впрочем, что она встала и подошла к небольшому столику, на котором стоял графин. Она налила себе воды, а я подумал: хорошо было бы, если б она всыпала себе яду, и продолжал писать... Кончив, я встал и взглянул в ее сторону. Можете себе представить, что я увидел? Спокойно сидящую даму, правда, со следами слез на глазах, но смотревшую так смело, с оттенком такого презрения, что я просто разинул рот от удивленья. Она, очевидно, заметила мое смущение и улыбнулась, поправляя волосы, которые и без того уже были приведены в порядок.
      — Угодно вам прослушать свое показание?
      — Какое показание? — сказала она.
      — Которое вы сейчас делали.
      — Да неужели это стоит того? Я думала, что вы, ради любопытства, спрашивали меня о том, что я делала в тот вечер, когда злодеи убили мою сестру. Я и говорила вам, что была в театре с одной знакомой, что завезла ее потом домой и вернулась к детям.
      Бумага чуть не выпала у меня из рук от этого неожиданного оборота дела.
      — Вы ли это, Александра Васильевна? — сказал я, делая к ней два шага.
      Она высокомерно улыбнулась и сказала:
      — Не понимаю, что это за вопросы вы мне предлагаете! Прочтите показание и дайте мне уехать домой.
      Она шутит, подумал я, или с ума сошла. Приняв самый серьезный и сдержанный вид, я стал говорить ей о неуместности ее шуток, о той ответственности, которая ждет ее, но она прервала меня:
      — Пожалуйста, без наставлений. Мы, кажется, совсем не понимаем друг друга, и вам не мешало бы кого-нибудь пригласить сюда, кто бы наставил вас на путь истины и объяснил бы вам все неприличие вашего поведения. Я — сестра убитой женщины, сломленная горем, а вы не постыдились воспользоваться своим положением, чтоб преследовать меня своею любовью; вы ездили ко мне, заставляли меня приезжать в свою камеру и еще сегодня пригласили сюда как бы своего помощника в следствии. Когда вы кончите эту недостойную игру, милостивый государь?
      Никогда в жизни я не был в таком адском положении, как в эту минуту. Мне и жаль было ее, и любовался я ею и этим нечеловеческим присутствием духа, но меня же бесила эта удивительная наглость, какую меньше всего я ожидал встретить в ней. Я терялся, а она пронизывала меня своими насмешливыми взглядами. Я попробовал еще раз образумить ее.
      — Взвесьте, Александра Васильевна, шансы по вашему оправданию, подумайте, что теперешнее запирательство ваше чисто голословное, тогда как у суда будут неопровержимые улики.
      — Против меня не может быть улик, — сказала она спокойно.
      — А перстень, найденный у вас?
      — Какой перстень найден у меня?
      — Перстень Пыльнева, который вы подняли в квартире вашей сестры.
      — Не знаю, что вы говорите. Я повторяю вам, — бросьте свою комедию и отпустите меня домой; иначе я найду на вас управу.
      — Но этот перстень, — сказал я, оглядываясь кругом и ища его.
      Где же он? Не оставил ли я его на столике, когда вернулся из передней и пил воду? Я шарил в своих карманах, перебирал бумаги, бросался по комнате; холодный пот выступал на лбу моем, и меня била лихорадка. А она насмешливо и холодно продолжала смотреть на мои поиски и наконец сказала:
      — Вы ищете того, чего не было. Продолжайте, молодой человек.
      Это взорвало меня, кровь бросилась в голову, и я с яростью бросился к ней, совершенно потеряв присутствие духа.
      — Вы его украли, — сказал я, — украли в то время, когда я писал ваше показание! Вы бесчестная женщина! Я вырву его у вас, если вы не возвратите его мне тотчас же.
      Она заметно побледнела, но глаза ее горели решимостью, и она шепотом, задыхаясь, проговорила:
      — Вы с ума сошли. Я закричу, если вы меня тронете.
      — Я вас велю обыскать.
      — Вы ничего не найдете.
      Откинувшись на спинку стула, она смотрела мне прямо в глаза уже не с насмешкою, как до сих пор, а со злобою. Я стоял против нее, насилу вынося ее взгляд и совершенно теряя всякое соображение. В это время в передней послышались громкие голоса. Она привстала немного, прислушиваясь. Я бросился к двери, желая посмотреть, что там такое... Дверь я запер — это я помнил, но в ней не было ключа; неужели успела она вынуть и ключ? С какой целью?
      Я посмотрел на нее просто с отчаянием и прошептал: «Дайте ключ мне, ради Бога». Из следователя я обращался в просителя. Между тем за дверью раздавался громкий мужской голос, требовавший, чтоб дверь отперли. На мою просьбу Ластова ничего не отвечала, но, когда я машинально протянул к ней руку, она вдруг дико вскрикнула и, бросившись от меня в угол комнаты, схватилась обеими руками за ворот своего платья и разорвала его, крича: «Спасите, спасите меня!» Это было делом мгновения, и я начинал понимать, что нахожусь в безвыходном положении, что я пропал совсем окончательно благодаря блистательной игре преступницы. Дико оглядываясь кругом себя, я увидел ключ на кресле, с которого она встала. Я взял его, медленно вложил в замочную скважину и отпер дверь. В передней было несколько человек, и между ними — Ластов, он с ненавистью посмотрел на меня и бросился к жене... Сцену, затем происшедшую, я не могу описать: она была слишком исключительна и невероятна, и едва ли когда-нибудь еще происходило что-нибудь подобное в камере судебного следователя.
 
      __________
 
      Нечего говорить, что меня устранили от следствия. Все улики были против меня, а не против Ластовой: я запер дверь, я сочинил ее признание с тем, чтоб заставить ее угрозами снизойти на преступную любовь мою, я выдумал какой-то будто бы найденный у нее в доме перстень, тогда как полицейский чиновник, делавший осмотр, просто взял первый попавшийся перстень, и тот, неизвестно куда, скрылся, если не предположить, что я украл его; я писал ей письмо, которое действительно можно объяснить так, что я хотел устроить ей ловушку с амурными целями; я подкупил кучера Ластовой, чтоб он сделал именно такое показание, какое мне нужно было: кучер, разумеется, отперся от первого показания.
      Ластову не тронули при переследовании дела, и она уехала с семьей за границу; через несколько месяцев уехал туда и муж ее. Дело тянулось еще с год и ничем не кончилось при старом судопроизводстве. Гарницкий и Пыльнев были оставлены в сильном подозрении.

 
 

 
      В свежий и прохладный декабрьский вечер 187* г., в половине одиннадцатого часа, к освещенному подъезду «Бельгийской гостиницы», находящейся в одной из многолюдных петербургских улиц, подъехала извозчичья карета. Швейцар подошел к ней, отворил дверцы и, заметив внутри женскую фигуру, громко провозгласил обычное: «Пожалуйте!»
      Ответа не последовало.
      «Должно быть, заснула», — подумал швейцар и обратился к извозчику с вопросом:
      — Ты кого привез?
      — А кто его знает, — флегматически ответил чухонец, — взял я на площади у Большого театра. Шли две какие-то барышни, и за ними лакей. Ну, вот он-то позвал меня и договорил везти к вам; одна барышня села, я и повез, а другая с лакеем повернула назад.
      Швейцар пошел в подъезд за фонарем и, возвратившись, осветил им внутренности кареты; в сидевшей женщине он тотчас же, по костюму, узнал действительно квартировавшую в его гостинице недавно приехавшую из провинции даму. Это была прелестная молодая блондинка, лет двадцати двух-трех, с роскошными темно-русыми волосами, вьющимися от природы локонами, которые избавляли ее от всяких шиньонов, с нежным абрисом профиля и всего ее миловидного личика, светившегося какою-то невыразимо-стыдливой улыбкой, и добродушным взглядом кротких голубых глаз. В данное время она сидела или, правильнее, полулежала, вытянув ноги и откинув в самый угол кареты голову, которая страдальчески уклонилась в левую сторону. Костюм дамы составляли: бархатная бурка, подбитая мехом ангорской козы, черное платье и шляпка, накрытая белым шерстяным пушистым платком, из-под которого выбились ее красивые волосы. «Так и есть: спит», — мысленно сказал швейцар, но вслед за тем, взглянув пристальнее на лицо сидевшей, он вздрогнул и отшатнулся назад: оно было обезображено страшными судорогами и сжалось в гримасу, как бы для произнесения тяжкого стона, а эти добрые голубые глаза теперь смотрели стеклянным, блестящим и безжизненным взглядом, заставлявшим невольно содрогнуться.
      — Сударыня! — громко и испуганно вскричал швейцар, сильно дернув незнакомку за шубку. Головка немного пошатнулась, но отклика не последовало.
      — Черт! — крикнул он извозчику. — Ты к нам привез ведь мертвую.
      — И, что ты, — протянул тот, — живую. Мы и десяти минут не ездили... Как садилась, веселая была, смеялась с подругою.
      Швейцар еще раз заглянул в карету, с недоумением развел руками и решился крикнуть во все горло: «Го-ро-до-вой!» Блюститель порядка не замедлил тотчас же явиться, подобрав палаш и поправляя щетинистые усы. Карета и подъезд вмиг были окружены толпою любопытных прохожих; из гостиницы также высыпала прислуга. Выслушав швейцара, прибывший городовой подал свисток своему товарищу, чтобы сдать ему пост около кареты, а сам, пылая рвением известить поскорее о происшествии начальство, схватил с азартом за вожжи первого проезжавшего свободным легкового извозчика, вскочил к нему в пролетку и, вытянув, как водится, по спине палашом, чтобы тот не отговаривался, велел мчать себя в участок. Толпа все более и более увеличивалась, несмотря на то что явившиеся околоточные надзиратели и городовые просили ее «честно и благородно разойтись». Тут же, около кареты, стояла выскочившая из гостиницы, в одном легком платье, горничная приезжей дамы, молодая девушка, со скрещенными руками и опущенной головкой; по лицу ее лились горячие слезы; рыдать и причитать, как было она начала, ей запретили. Наконец прибыли старшие чины полиции и я, исправлявший в то время должность местного участкового судебного следователя, и, позднее всех, врач. Последний предложил, для осмотра трупа, отправить умершую в больницу, и карета двинулась под конвоем полиции, в сопровождении врача и меня. Номер, занимаемый приезжею дамою в гостинице, был запечатан, и к нему приставлен городовой. Я заметил, что прибуду в гостиницу тотчас же по составлении судебно-медицинского акта. По документам умершая оказалась женою коллежского асессора Зинаидой Александровной Можаровской. Муж ее, Аркадий Николаевич, сорока лет, как объяснила горничная, помещик одной из подмосковных губерний и служит председателем земской управы. Можаровские выехали из своего имения вместе, сначала в Москву, а затем в Петербург, чтобы провести здесь предстоявшие рождественские праздники, повеселиться; но в Москве Аркадия Николаевича задержали какие-то важные дела, а потому он отпустил Зинаиду Александровну одну, так как ей хотелось поскорее увидать Петербург, где она получила образование в одном из институтов, и свою хорошую знакомую Авдотью Никаноровну Крюковскую. Других знакомых здесь у нее не было. По приезде в Петербург Можаровская тотчас же сделала визит этой даме, и с тех пор каждое утро Крюковская заезжала за Зинаидой Александровной в гостиницу и увозила ее с собою на целый день, так что Можаровская постоянно обедала у нее и возвращалась домой в экипаже Крюковской лишь для ночлега. При этом горничная добавила, что в день происшествия госпожа ее была совершенно здорова и, уезжая, по обыкновению, из гостиницы с приехавшей за нею Крюковской, была очень весела, потому что при ней же получила от мужа своего, Аркадия Николаевича, с которым она жила в полном согласии и любила его, телеграмму, извещавшую, что через сутки он выезжает из Москвы к ней, в Петербург. Извозчик, привезший в «Бельгийскую гостиницу» Можаровскую мертвою, показал мне то же самое, что он говорил и швейцару. Заявления прислуги гостиницы о пребывании в Петербурге Можаровской вполне согласовались с показанием горничной, но кто была дама, навещавшая приезжую, она не знала. Можаровская проквартировала в гостинице восемь дней, и утром того числа недельный счет был заплачен ее горничною. Вызванная повесткою моею вдова надворного советника Авдотья Никаноровна Крюковская дала показание, что она несколько лет знакома с семейством Можаровских, была дружна с Зинаидою Александровною и воспитывалась с нею в одном институте, хотя окончила курс ранее ее; поэтому она очень обрадовалась приезду Можаровской в Петербург, и они были почти все время неразлучны, тем более что Зинаида Александровна приехала без мужа; они посещали вместе магазины, библиотеки и по вечерам театры, преимущественно Мариинский, где у Крюковских была абонированная ложа на оперу. Можаровская наружно казалась совершенно здоровой, но подруге своей она неоднократно жаловалась на какую-то странную боль под ложечкой, и свидетельница советовала ей обратиться к врачу. Боль эта появлялась и проходила у нее мгновенно; по миновании ее Можаровская становилась опять, как всегда, веселою и шутливою. В день смерти, кроме этой боли, она жаловалась еще на шум в ушах и голове, чрез что она и рассталась с нею ранее обыкновенного времени, несмотря на просьбу пробыть еще немного. В этот вечер Крюковская не могла, по ее словам, предложить Можаровской своего экипажа по тому случаю, что он был взят ее матерью, при которой жила Крюковская, а ожидать возвращения ее Можаровская не захотела; но, квартируя на Офицерской улице, недалеко от Театральной площади, где стоят наемные экипажи, Крюковская проводила туда свою подругу, в сопровождении лакея, и сама усадила ее в нанятую карету. Сделанная прогулка и прохладный зимний вечер произвели на Можаровскую такое благотворное действие, что, казалось, болезнь ее совершенно прошла. Прощаясь с Крюковской, Можаровская была в самом веселом расположении духа.
      — У меня не было, — заключила Крюковская, — ни малейшего предположения, что Зинаида может даже заболеть в этот вечер серьезно... Вдруг я узнаю, что она умерла...
      — Вы от кого это узнали? — спросил я.
      — От человека из гостиницы, которого прислала ко мне горничная Зинаиды с горестным известием.
      Мать Крюковской, статская советница Мария Ивановна Матвеева, подтвердила во всем слова дочери и также упомянула, что Можаровская жаловалась ей на головную боль. Матвеева очень сожалела, что необходимость заставила ее отлучиться в этот день из дому и пробыть долее обыкновенного. Мария Ивановна в молодости, вероятно, принадлежала к числу красивых женщин; теперь же ей лет около пятидесяти, она обрюзгла и отолстела, но манеры ее доказывали, что у нее не исчезла претензия нравиться. Дочь ее, Авдотья Никаноровна Крюковская, была еще молодая женщина и красивая, но значительно старше своей умершей подруги, и красота ее была в противоположном вкусе. Высокая, стройная, с тонкой талией, при сильно развитом бюсте, со смуглым и несколько матовым цветом лица и густыми черными волосами, с синеватым отливом, Крюковская напоминала собою тип южных женщин и несколько походила на цыганку, а сросшиеся широкие брови, круглые блестящие энергические глаза, особой формы нос и пунцовые, постоянно сжимаемые ею губы — невольно заставляли думать о ее крайне страстной натуре.
      Аркадий Николаевич Можаровский, извещенный телеграммою, чрез несколько часов после происшествия, о смерти своей жены, прибыл из Москвы в Петербург к вечеру следующего дня, не медля ни минуты. Он был страшно поражен и ошеломлен случившимся, рыдал и плакал над трупом жены, просил у нее прощения и вообще говорил вещи, приличные случаю. Впрочем, на слова его не было обращено внимания, тем более что он был вне всяких подозрений, да и присутствовать при излияниях супружеской горести было так тяжело, что все поспешили не быть свидетелями и вышли из той комнаты, где лежала усопшая. Никто не сомневался, что горесть его непритворна: жена Можаровского была молода, красива и, по всей вероятности, добра; он же был человек пожилой и прожил с нею всего только около двух лет. Можаровский казался гораздо старше своих сорока лет, а жена его моложе двадцати, так что если бы он при жизни покойницы вздумал отрекомендовать ее кому-нибудь за свою дочь, то этому никто бы не удивился. При всем этом, Можаровский обладал весьма привлекательной и оригинальной наружностью, которою могла бы заинтересоваться даже молодая разборчивая красавица и предпочесть его обыкновенной красивой наружности, свойственной молодости. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на его физиономию, это — его совершенно седые и кудрявые волосы, небрежно откинутые назад и открывавшие большой выпуклый лоб, затем — изящные черные висящие усы, широкие брови, синие глаза и маленький греческий носик. В общем, лицо его выражало доброту, благородство, смешанное с какой-то тайной гордостью, и вместе самую утонченную вежливость. Манеры Можаровского, его беленькие, аристократические ручки и маленькие ножки, обутые в лайковые полусапожки, все показывало, что он с раннего детства принадлежал к избранному обществу, но что-то также говорило в нем и то, что он человек излишне добрый или, лучше сказать, бесхарактерный, которым ловкий интриган мог вертеть, как ветер флюгером, для чего стоило только не затрагивать его самолюбия. Видно было, что он не испытал борьбы с жизнию и был плохой знаток людей. Смерть жены своей Можаровский относил к каре Божией и к воле Провидения. В самом деле, при медицинском осмотре трупа на прелестном теле молодой женщины не было найдено ни малейших признаков насилия, каких-либо пятен или чего подобного; следов отравы тоже не было; в этом случае у больной явилась бы рвота и другие неизбежные симптомы. Врачи нашли, что смерть Можаровской произошла, вероятно, от разрыва сердца или от паралича нервного ствола. Полное убеждение можно вывести лишь по анатомическом исследовании трупа; но Можаровский сильно стоял против этого. Однако убеждения мои и врачей подействовали, и он изъявил согласие. Тогда больничные врачи вынесли решительный приговор, что больная умерла от внезапно случившегося с нею паралича всей нервной системы.
      — Но отчего же это случается? — спросил я.
      — О, причин много...
      И мне прочли целую лекцию. В медицине же я — совершенный профан и даже латинского языка не знаю, а потому не мог ничего понять и только хлопал глазами. Правда, инстинкт мне говорил, что доверяться больничным врачам вполне бы и не следовало, а нужно бы пригласить известного профессора — специалиста по нервным болезням, но я посовестился высказать им в глаза явное недоверие и оскорбить своим предложением. К тому же что за польза была мне знать, от той или от другой болезни умерла эта женщина? Как судебного следователя, после наружного осмотра трупа, на котором никаких явных следов насильственной смерти не было, меня интересовал один вопрос: не была ли Можаровская отравлена? Врачи исследовали труп и говорят — нет! Ну, и довольно. Если бы в голове моей и возникли какие подозрения, то и тогда, при таком аргументе, они должны бы замолкнуть, как бессильные. Для продолжения следствия мне одних подозрений было уже мало. Я мог начать дело лишь при верных данных. Но так как их не было, то, после снятия форменных показаний, дело передано в архив, а смерть Можаровской признана скоропостижною. Муж выпросил позволение перевезти труп к себе в имение. Когда Зинаида Александровна лежала уже в больничной покойницкой, в пышном малиновом гробе, вся убранная цветами, я, проходя мимо больницы, зашел проститься с нею. В покойницкой я застал самого Аркадия Николаевича Можаровского, госпожу Матвееву и Авдотью Никаноровну Крюковскую, одетую в глубокий траур и плерезы — этот костюм еще рельефнее выставлял ее красоту. Они совещались между собою о форме футляра к гробу, необходимого при перевозке. Тут же, с аршином в руках, стоял и «гробовых дел мастер». На мой поклон, m-me Крюковская сделала улыбку, похожую на презрение, прищурила глаза и слегка кивнула головой; Можаровский же подошел и просил принять участие в совете относительно футляра. Я отказался, ссылаясь на свое неведение. Разговор было пресекся.
      — А не правда ли, похожа? — спросил он неожиданно, вынимая из бокового кармана пальто фотографические карточки и подавая мне одну из них.
      — Да! — проговорил я, переводя глаза с покойницы на карточку и обратно. — Очень похожа.
      Карточки, снятые с усопшей одним из лучших петербургских фотографов, в самом деле имели разительное сходство. Физиономия покойной была так прелестна, что я не мог отвести глаз.
      — Вы имеете большой запас? — спросил я, отдавая, с сожалением, карточку.
      — Да-а? А что? Не хотите ли иметь? — обязательно предложил Можаровский, заметив мое желание.
      — Будьте добры, — попросил я.
      — А вот еще ее карточки, снятые в первый год замужества, я велел переснять. Если желаете...
      Я с благодарностью принял и эту.
      Увидев сделанный мне Можаровским подарок, Крюковская не могла скрыть на лице явного неудовольствия и, шурша длинным шлейфом своего траурного платья, подошла к нам, заметив Аркадию Николаевичу, что пора кончить с гробовщиком. Чтобы не мешать им, я сейчас же раскланялся. Любя нежно свою подругу и уважая свою память, госпожа Крюковская, конечно, имела основание быть недовольной Можаровским, подарившим карточку постороннему человеку, который мог отнестись к ней небрежно или, пожалуй, выдать за портрет своей близкой знакомой... Все это так. Но тем не менее к Крюковской у меня не лежало сердце, и в голове зашевелились странные на ее счет предположения. «Интересная вдовушка и богатый вдовец», — пробормотал я, идя больничным двором. Мне было необыкновенно грустно.
      Спустя несколько дней я вновь зашел в покойницкую больницы, но Можаровской уже там не было. На том месте, где лежала она, вся усыпанная цветами, стоял простой, едва окрашенный гроб, умещавший в себе труп безобразной сорокапятилетней женщины. Это тоже была моя знакомая — после своей смерти. Я и о ней производил следствие. Она была поднята на улице и умерла от излишнего употребления алкоголя.
 

 
      Чрез полгода после описанного мною происшествия я взял в июле месяце отпуск и поехал повидаться со своим отцом, жившим в одной из южных губерний. С собою я захватил свою небольшую библиотеку и все особо любимые вещи. Из числа знакомых своего отца я ближе всех сошелся с военным врачом артиллерийской бригады, стоявшей в том городе, Митрофаном Стратоновичем Михайловским, человеком одних со мною лет, довольно образованным и симпатичным. Митрофан Стратонович получил образование в Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, провел в Санкт-Петербурге свою раннюю молодость и чрезвычайно любил этот город; поэтому он очень был рад встрече со мною, имея возможность поговорить о любимом предмете и порасспросить о некоторых своих знакомых, которых и я также знал. Мне нравилась в Михайловском его чрезвычайно увлекающаяся натура, которую он обнаруживал при всяком разговоре. Как бы ни был заинтересован Михайловский каким-нибудь предметом, но он никогда не мог говорить исключительно о нем. Мысли его беспрестанно перебегали с одного предмета на другой, и он то и дело отклонялся от сути и вставлял тирады и вводные речи. Порою его было довольно тяжело слушать. Образчик его речи я представлю немного ниже, ввиду того интереса, что подобная речь, сколько я наблюдал эту психологическую черту, есть принадлежность всех мыслящих людей, которым судьба отказала в возможности делиться своими мыслями с другими. Они невольные резонеры. Мало-помалу между мной и Михайловским образовался некий род дружбы, и мы стали бывать друг у друга беспрестанно и без всяких церемоний, когда вздумается. Как-то после обеда, когда я в полудремоте лежал на диване в своем кабинете, ко мне завернул Михайловский и, усевшись в кресло перед письменным столом, среди пустого разговора, попросил у меня позволения пересмотреть лежавший перед ним альбом. Одни физиономии были ему знакомы, другие не обращали на себя внимания, а о некоторых он спрашивал, и я удовлетворял его любопытству. Вдруг лицо его приняло выражение удивления.
      — Зинаида Александровна Можаровская?! — вскричал он, глядя на меня вопросительно.
      Я кивнул головою.
      — Каким образом у вас ее карточка?
      — Долго рассказывать, — лениво ответил я.
      — Она ваша знакомая?
      — Да... после своей смерти. Потрудитесь посмотреть следующую ее же карточку.
      — Она умерла? Быть не может! Боже! — проговорил он, увидя вторую карточку Можаровской. И, отбросив альбом, Михайловский поспешно встал и быстро зашагал по комнате, печально подперши рукою голову. Выражение горести на лице моего друга и его порывистые восклицания заинтересовали меня. Михайловский был красивый и стройный брюнет, лет двадцати восьми или девяти. Я понял, что покойная Зинаида Александровна Можаровская не была для него простою знакомою.
      — Скажите мне, ради Бога, — обратился он ко мне, — все, что вы знаете о смерти Зинаиды Александровны!
      — Она померла скоропостижно в Петербурге, и я производил об этом следствие.
      — Скоропостижно?! — спросил с величайшим изумлением Михайловский. — Нет, это ложь! — вскричал он вдруг. — Она отравлена, и я торжественно готов заявить это.
      Я смотрел на него с недоумением. Бледное лицо Михайловского выражало энергическую уверенность.
      — Почему же это вам известно? — спросил я его. — Вы говорите слишком утвердительно.
      — Почему? Хорошо, — отвечал он, — я объясню вам все, но прежде, прошу вас, расскажите мне до мельчайших подробностей, при каких именно обстоятельствах произошла смерть Можаровской? Тогда вы узнаете те данные, по которым я предполагаю, что она непременно отравлена. Знаете ли, что к ее смерти я даже причастен?
      Слова Михайловского все более и более меня удивляли, я просил его успокоиться и дать мне возможность обстоятельно рассказать ему известное происшествие. Он выпил стакан холодной воды и сел, намереваясь слушать меня хладнокровно. Я начал, но лишь только упомянул имя Авдотьи Никаноровны Крюковской, как Михайловский вскочил, и ему стоило больших усилий над собою, чтобы не прерывать моего рассказа.
      — Что же нашли врачи? — спросил он, когда я кончил рассказ.
      — Что Можаровская умерла от паралича всей нервной системы.
      — Это, должно быть, были седовласые старцы?
      — Положим, и не старцы, но пожилые люди.
      — Отчего вы не пригласили известного профессора?
      — Имел в мыслях, но поделикатничал. Притом не было подозрений.
      — Все-таки чем же они мотивировали явление у ней паралича?
      — Они указали на много причин. На порчу крови и тому подобное... Я медицины не знаю.
      Михайловский задумался.
      — От большой Театральной площади до «Бельгийской гостиницы», я полагаю, — спросил он, — будет не более десяти минут?
      — Мне кажется, еще менее, — заметил я.
      — Ну, положим, десять. Можаровская была совершенно здорова?
      — Нет, она немного жаловалась своей подруге на головную боль и на боль под ложечкой.
      — О, этой ядовитой змее нельзя верить! Я соображаю только о том, каким путем яд введен в организм Можаровской: внутрь или наружу. Мне кажется последнее, потому что в первом случае смерть ее не была бы так мгновенна, и притом вы присутствовали при наружном осмотре трупа? Не заметили ли вы на теле какой-нибудь, хотя бы самой ничтожной, царапины?
      — Да, заметил.
      — А!
      — Она находилась на подбородке усопшей и была легка и не глубока. Нет никакого сомнения, что царапина эта произошла от укола булавкою, и ее сделала, вероятно, сама же Можаровская, зашпиливая платок, которым была накрыта ее шляпка.
      — Вот откуда проникнул яд! — сказал утвердительно Михайловский. — Теперь я, с полным убеждением, могу сказать вам, что Можаровская отравлена, и именно индейским стрельным ядом, известным в медицине под именем кураре.
      — Я все-таки недоумеваю, — возразил я ему, — где те источники, из которых вы черпаете ваши предположения и убеждения в отраве?
      — А о кураре вы имеете хотя какое-нибудь понятие?
      — Никакого.
      — Но вы слышали и знаете, что, например, дикие индейцы намазывают свои стрелы ядом. Он известен очень давно. Стрельный яд действует на организм слабый сильнее, смотря по странам, из которых он привезен. Показываемый нам в академии сорт яда был привезен из Парижа. Он состоит из твердых кусков темно-буроватого цвета и легко растворяется в перегонной воде, оставляя черный осадок, состоящий только из растительных частей. Ядовитое начало курарина содержится в растворе.
      Главное действие кураре — полный паралич двигательных нервов, наступающий через несколько минут после отравления. Смерть происходит оттого, что параличом поражаются и те нервы, которые заведывают дыхательными движениями (то есть подыманием и опусканием груди). Поэтому если тотчас по отравлении производить, по известным правилам, искусственное дыхание, то можно оживить отравленного; но если прошло уже несколько минут, то смерть неизбежна, ибо дыхание не может безнаказанно прекратиться на срок больший 10-15 минут. Первые признаки отравления являются в продолжение 2-10 минут; рефлексы прекращаются через 10-50 минут и доза 1/40 миллиграмма достаточна для полного развития паралича. Смерть при отравлении наступает без всяких дурных явлений, и сильный прием производит отравление почти мгновенно. Самый обыкновенный способ отравления — введение курарина (раствора) в кровь; это делается посредством укола или царапины каким-либо острым орудием и проч.; принятый в желудок, курарин тоже отравляет верно, но действует гораздо медленнее. У нас, в России, в судебно-медицинской практике, кажется, не был еще оглашен ни один случай отравления кураре, но это не убеждает меня, что их вовсе не было. Во-первых, потому, что яд этот неизвестен большинству наших врачей, а во-вторых, что он почти не оставляет после себя следов. Если в стакан с чаем бросить известную дозу кураре (где он быстро растворяется) и смешать, а затем дать выпить, то весь раствор, всплывающий наверх, будет проглочен, и в остатке чая в стакане курарина может и не быть, а химическое исследование осадка не дает никакого заключения, потому что, как я сказал уже вам, это будет просто осадок растительных частиц, похожих на осадок чая и всякого другого растения. Поэтому доказать, что отравление совершено при помощи кураре, очень трудно, а еще труднее малоопытному врачу заподозрить такое отравление. Отравитель кураре всегда может рассчитывать, что преступление его пройдет благополучно и даже незаподозренным. К счастью, приобретение кураре, не говоря уже о его дороговизне, у нас почти недоступно. В наших провинциальных аптеках его вовсе нет, в столичных только в редких и выдается с осмотрительностью одним врачам, по их запискам, и то в очень незначительной дозе. Преимущественно кураре употребляется лишь медицинскими профессорами при опытах. Несмотря на всю эту затруднительность добывания кураре, некоторые скоропостижные смерти наводят меня, человека подозрительного, в жизни которого фигурировал кураре, на предположение: не был ли он и здесь пущен в ход?
      — Ряд мыслей об этом яде кураре, — продолжал доктор, — вызвали у меня два случая, при которых я видел опыты отравления этим ядом не над животными, но над людьми. Первый случай произошел, когда я еще учился в академии. В числе моих товарищей был некто, семинарист, Иван Ильич Белоцерковский, замечательнейший оригинал, про необычайную силу и странности которого ходило множество анекдотов. Среднего роста, широкоплечий, без всякого перехвата в талии, с короткой толстой шеей и совершенно шарообразным, всегда гладковыбритым лицом, облеченный в длиннополое синее пальто, с белыми костяными пуговицами, Белоцерковский своей особой представлял довольно странную фигуру. Черты лица его были незамечательны, но не дурны и могли бы нравиться, если бы их не портили безжизненные, навыкате, голубые глаза, заставлявшие задумываться об умственных способностях Белоцерковского, и неприятно рассеченная верхняя губа. Во время разговора Иван Ильич беспрестанно нервно вздрагивал этою губою, поводил глазами и чмыхал носом после каждых двух-трех слов. Он заводил речь всегда о предметах крайне высоких и отвлеченных, хотел что-то уяснить себе и другим, но путался, сбивался, чмыхал и никогда не доканчивал. Товарищи Белоцерковского, семинаристы, считали его за человека очень умного, философа и, казалось, понимали его невнятные речи; мои же товарищи, не семинаристы, считали Ивана Ильича за полного идиота или, по меньшей мере, межеумка. Я тоже находил, что мысли Белоцерковского были не в порядке, но он мне был жалок, как человек с хорошими умственными способностями, с жаждою знаний и пытливою натурой, которую убила и затормозила семинария и безрассудное чтение серьезных книг, без знаний и всякой подготовки... Я всегда думал, что если бы воспитание Белоцерковского в детстве сложилось иначе, то из него мог выйти очень полезный ученый. В частной жизни Белоцерковский был хороший товарищ, доверчив и детски честен. Особые странности его проявлялись в том, что большую часть своих медицинских опытов он производил не над лягушками и животными, а над самим собою. Белоцерковский прививал себе различные болезни, пробовал действие некоторых лекарств и тому подобное. Железное телосложение его переносило все благополучно. Излечивался он тоже оригинальными способами, изобретенными им же самим. Однажды я получил от него по городской почте записку, чтобы непременно пришел к нему вечером. Белоцерковский жил далеко, на Петербургской стороне, в отдельном маленьком деревянном флигеле, полным особняком. В квартире я застал у него шесть человек студентов, из семинаристов же. На столе стояло несколько бутылок водки, на тарелках — изрезанная колбаса и хлеб.
      — У вас какое-то торжество, — сказал я им с улыбкою.
      — Да, — отвечал один из них, — празднуем смерть и будущее воскресение.
      — То есть как же это?
      — А вот увидим.
      Я оставил допросы. Начались обычные разговоры. Студенты пили водку, смеялись, но я заметил, что они были в каком-то тревожном состоянии, как бы ожидая чего-то необычайного, и только маскировались поддельною веселостью. Так длилось время с семи часов до десяти.
      — Ну, господа, теперь пора! — сказал вдруг Белоцерковский, вставая со стула; он был в продолжение целого вечера молчалив и сосредоточен в самом себе. — В случае чего, — продолжал он, — помните, о чем я просил вас.
      — Будь покоен, не бойся, — отвечали ему хором товарищи.
      — А его тогда выпроводите! — Белоцерковский указал на меня.
      После этих слов он взял свечу, отвернулся в угол и что-то сделал там; я видел лишь, что он засучил рукав пальто.
      — Совершишася! — сказал он, поворачиваясь к нам мертвенно бледным лицом. Потом он поспешно поставил свечу на стол и сел на кровать, стоявшую тут же у стола. Все стояли как окаменелые от ужаса и не спускали с Белоцерковского глаз. Один только студент держал в руках карманные часы и наблюдал за минут-ною стрелкою. Прошло две минуты.
      Как себя чувствуешь? — спросил студент, делавший наблюдения.
      — Ничего особого... как будто жар... сон...
      — Что все это значит? — сказал я своему соседу-студенту?
      — После, — отвечал он, сжимая мою руку и не выпуская ее из своей.
      Вдруг глаза Белоцерковского подернулись, он вздрогнул, и с ним начались конвульсивные движения лица, рук и ног. Потом он заметался из стороны в сторону и упал на кровать; это продолжалось около трех минут, без произнесения им слова. Затем он еще раз вздрогнул, гораздо сильнее, и вытянулся трупом. Студенты сейчас же бросились к нему, ощупали пульс, сердце, а двое из них немедленно начали производить искусственное дыхание, посредством подымания и опускания рук; третий тер живот; четвертый сдавливал бока. Двое студентов и я стояли тут же, около кровати.
      — Семь минут и сорок секунд, — шепнул один из них другому. — Очень странно: Ватертон отравил осла в течение десяти минут.
      — Все зависит от дозы, — отвечал другой.
      Я понял, что дело идет о кураре, и догадался, что Белоцерковский отравил им себя для опыта. Ужас оледенил меня. Что, если оживление не удастся? Я проклинал бурсацкую пытливость, внутренно ругал их крайними циниками, но оставить их не мог, стыдясь, с одной стороны, своей трусости, а с другой, сгорая сам любопытством, чем все кончится? Прошел час; студенты, для возбуждения искусственного дыхания, часто чередовались между собою; я тоже помогал им. Белоцерковский не подавал никаких признаков жизни. Я заметил это. «Нельзя же так скоро», — отвечали мне с неудовольствием, пожимая плечами. Прошел еще мучительный час ожидания, перемен не произошло, и я начинал уже терять всякую надежду, но чрез полчаса нам показалось, что Белоцерковский будто дыхнул. Пульс едва заметно шевельнулся. Вслед за тем он явственно вздохнул и затем началось неправильное сердцебиение, с таким же дыханием.
      К утру он заговорил, жалуясь на страшную боль в голове и необыкновенную слабость. В восемь часов я уже мог оставить Ивана Ильича, вне всякой опасности, на попечении его товарищей, а чрез неделю он сам навестил меня, чтобы доказать свое полное выздоровление. Опытом своим Белоцерковский остался крайне недоволен. Цель его была проанализировать постепенное действие яда в собственном организме, чтобы потом передать свои ощущения. Но он не достиг этого, потому что, по его словам, сначала он ничего не чувствовал, потом какой-то жар и неопределенные нервные боли, а затем впал в бессознательное состояние. Происшествие это случилось во время выпускных экзаменов. Вскоре после этого я окончил курс в академии и немедленно был назначен врачом С-ского пехотного полка, расположенного на стоянке в уездном городе N., Z-ской губернии. Здесь, делая официальные визиты городским жителям, я познакомился с Аркадием Николаевичем Можаровским, занимавшим должность председателя земской управы, и с его женою; в их же доме я встретил и Авдотью Никаноровну Крюковскую, молодую интересную вдову, которая только что похоронила своего мужа за границею и приехала в N. погостить к Можаровским. Воспитываясь на казенном содержании в гимназии, в закрытом пансионе, а потом в медико-хирургической академии, я почти не бывал в семейных домах и привык встречать женщин-студенток, бойких, развязных и с мужскими манерами. Зинаида Александровна представляла собою полную противоположность им; в ней было столько женственности, миловидности, застенчивости, что она показалась мне каким-то особым существом, пред которым я стал благоговеть и преклоняться... Вместе с этим я был далек от мысли ухаживать за нею, волочиться, лезть с любовными изъяснениями или надеяться на ее взаимность. Нет, она была для меня божеством, святыней. Из числа ее обожателей я был самый ненадоедливый, держал себя в стороне от нее — и до сих пор, кроме, вот сегодня, вас, никто не знает, что мне Можаровская нравилась. Красота же Авдотьи Никаноровны Крюковской не произвела на меня впечатления, может быть, и потому, что я встречал в Петербурге, у Дорота, очень похожую на нее личность (если не ее самое), из числа дам петербургского полусвета. Между Зинаидой Александровной и Крюковской, по-видимому, существовала самая нежная дружба, которою восхищался весь N. и превозносил до небес; зоркий и ревнивый глаз мой во всем, что касалось до Зинаиды Александровны, подметил со стороны Крюковской фальшь и глубоко затаенную ненависть к доверчивой и любившей ее женщине-ребенку. Первое подозрение заронилось у меня, когда я нечаянно подметил взгляды, полные зависти, Крюковской на Зинаиду Александровну на вечере у предводителя дворянства, где Можаровская была, по общему выражению, царицей бала. До этого вечера включительно молодая женщина всегда одевалась с большим вкусом; с этих же пор вкус ее точно переменился, она стала одеваться ярко, пестро и безвкусно; ее выручала одна природная красота и грация. Эта перемена была делом Крюковской, которая упросила свою подругу дозволить ей выбирать для нее цвета по своему вкусу, будто бы шедшие ей к лицу; Зинаиде Александровне они не нравились, но она боялась оскорбить своего друга и покорялась прихоти, будучи чужда всяких подозрений. Сама же Авдотья Никаноровна, в своем траурном платье, была изящна и величественна постоянно. Вообще я стал замечать, что все советы и просьбы Крюковской к Зинаиде Александровне клонились к вреду последней, выставляли ее в неблагоприятном виде перед обществом и перед мужем и отдаляли его от нее... Однажды она даже подвергнула несчастную женщину величайшей пытке и мучениям, чтобы только унизить и взять перевес над нею. В N. давался спектакль с благотворительной целью. Робкая и застенчивая Зинаида Александровна решительно не имела ни малейшего сценического таланта, она дрожала при одной мысли предстать пред многочисленною публикою на подмостках местного театра, но влияние Авдотьи Никаноровны было так сильно на слабую женщину, что она согласилась взять роль, и притом одну из труднейших, вовсе не подходящих к ней, роль опытной и бессердечной кокетки; себе же Крюковская выбрала драматическую роль страдалицы, глубоко любящей и не понимаемой окружающими. Она сыграла ее безукоризненно, с увлечением, почти артистически и вызвала восторженные похвалы; бедная же Можаровская была смущена, сбивалась на каждом шагу и была до того жалка, что я не выдержал и убежал со спектакля на половине пьесы. На другой день все били в набат о высоких сценических дарованиях Крюковской и о бездарности Можаровской... Институтская дружба Крюковской с Можаровской мне тоже казалась, по разности их лет, очень подозрительною. Зинаида Александровна была в низших классах, когда Авдотья Никаноровна уже окончила курс, а известно, что в закрытых учебных заведениях воспитанницы старших классов почти никогда не сходятся с младшими, и между ними не могло быть ничего общего: до поступления в институт — они не были знакомы, а когда Зинаида Александровна вступила в него одиннадцатилетнею девочкою, то Крюковская была уже взрослая девушка семнадцати лет. Мои подозрения хотя заставили меня огорчаться за Зинаиду Александровну, но я все-таки был покоен относительно прочности ее супружеского счастия и утешался надеждою, что гощение Авдотьи Никаноровны в доме Можаровских скоро кончится и семейная жизнь их потечет обычною колеею. Но пришлось разочароваться и в этом. Уездные нравы, отличные от столичных, давали мне право посещать Можаровских всякий день, когда они сами бывали дома, но я доставлял себе это удовольствие лишь изредка, боясь малейших подозрений и какого-нибудь невольного движения, которое могло бы выдать мою тайну пред наблюдательным и хитрым взглядом Крюковской. С этими двумя женщинами я держал себя совершенно различно: пред кроткой и доброй Можаровской я конфузился и не находил предмета для разговора, с Авдотьею же Никаноровною я вовсе не стеснялся, отчасти фамильярничал с нею и каламбурил. Как-то раз я очень долго не был у Можаровских, и меня что-то как будто тянуло туда. Аркадия Николаевича при своем приходе я не застал дома, но меня приняли дамы. Вскоре пришел и хозяин, возвратившийся с обеда, устроенного в честь какого-то события, с головой, отяжелевшею от различных тостов. Мы сидели в гостиной: я в кресле, а Можаровская и Крюковская посредине большого дивана, так что с обеих сторон их было пустое место. Можаровский уселся с ними рядом, около Авдотьи Никаноровны. Разговор зашел об обеде, пустой и незанимательный.
      — Зина! — предложил Аркадий Николаевич своей жене. — Ты бы сыграла.
      Зинаида Александровна встала и вышла в следующую комнату, где стоял рояль; я машинально последовал за нею, и таким образом мы разделились на две пары. Зинаида Александровна играла в тот вечер с большим одушевлением; я жадно слушал ее, стоя около рояля. Сердце мое стало биться учащеннее, из груди порывался вылететь глубокий вздох. Чтобы скрыть его, я отошел от рояля неслышными шагами по мягкому ковру, по направлению к гостиной, и, дошедши до дверей этой комнаты, нечаянно взглянул на сидевших в ней на диване, и — изумление! — я увидел, что рука Аркадия Николаевича обвила талию подруги его жены... Конечно, я тотчас же отскочил от дверей, не будучи ими замечен. Мне совестно было за них.
      «Какая подлость, — подумал я, — содержать в своем доме любовницу, имея такую прелестную, молодую жену...» Должно быть, когда я возвратился к роялю, лицо мое было очень невесело, потому что Зинаида Александровна, взглянув на меня, спросила:
      — Что с вами? Не больны ли вы?
      Я сослался на маленькое нездоровье и не упрашивал ее продолжать игру. В комнату к нам, как совершенно невинные, вошли Можаровский и «прекрасная Елена» — Авдотья Никаноровна.
      — Но я расскажу вам нечто еще более ужасное... — продолжал Михайловский. — Я верю, что у человека бывают иногда предчувствия. Я никогда не забуду вечер 4 октября 18.. года. Я сидел в своей квартире, совсем раздетый, и читал какую-то медицинскую книгу, думая провести вечер у себя; да и было уже, по-провинциальному, довольно поздно, около одиннадцати часов. Вдруг я почувствовал какое-то тревожное состояние, встал и, серьезно, не давая себе никакого отчета в своих действиях, быстро оделся, накинул шинель, фуражку и вышел из дому... Я опомнился уже на улице, задав себе вопрос: «Куда и зачем я иду?» Постояв немного, мне вздумалось пройтись около дома Можаровских, в тайной надежде увидеть в окно хотя тень любимой женщины. Но окна не были освещены. Там царила тьма. Я вспомнил, что сам Можаровский утром, в этот день, выехал в уезд... Тяжело вздохнув о своей неудаче, я собирался вернуться домой, как неожиданно в окнах промелькнул свет, как будто бы кто-то пробежал из одной комнаты в другую — с зажженною свечою. Чрез несколько секунд явление света вновь повторилось раза два, туда и обратно, и в доме заметно поднялась суматоха. На подъезд вышли мужская и женская фигуры.
      — Вы бегите за Михайловским, — сказал взволнованный женский голос, — а я побегу к городскому врачу... Пожалуйста, скорее, Прокофьич.
      Я быстро перебежал с противоположной стороны улицы к ним.
      — Что вам нужно? — спросил я.
      — Ах! Это вы? — закричала горничная, узнав меня. — А я послала за вами. Пожалуйте к нам... Зинаида Александровна умирает...
      — Что с нею? — спросил я, ринувшись с подъезда прямо на лестницу, так что горничная не успела мне ответить, когда я уже входил в переднюю. Она едва догнала меня.
      Зинаида Александровна лежала в своей спальне на кровати, в одном пеньюаре. Роскошные русые волосы ее выбились из-под ночного чепца и разметались на подушке; левая рука была сжата и как бы удерживала биение сердца, правая вытянута и откинута в сторону; румянец совершенно исчез, и цвет лица был темнее обыкновенного; глаза едва прикрывались длинными шелковистыми ресницами, в них не было заметно ни малейшего признака жизни. Дыхание остановилось, пульс не бился. По телу моему пробежала холодная дрожь, и я почувствовал, будто у меня на голове приподымаются волосы.
      — Умерла! — проговорил я и безотчетно, чтобы спасти ее, стал производить искусственное дыхание, призвав на помощь горничную.
      — Зинаида Александровна не умерла? — спросила меня со страхом и тайной надеждой девушка, дрожащим и всхлипывающим голосом. — Господи! — И горничная зарыдала.
      Кроме меня и горничной в спальне было много другой женской прислуги. Я отдал приказание послать за фельдшером и другим врачом, а также устроить из белья каток, который подложил под Можаровскую, чтобы легче производить искусственное дыхание. Между тем горничная рассказала, в бессвязных словах, исполняя свою работу, о том, что случилось с ее госпожою.
      — Утром, провожая мужа, Зинаида Александровна немного простудилась; вечером почувствовала озноб и хотела послать за мною, но Авдотья Никаноровна советовала сначала употребить домашние средства, пораньше лечь, потеплее укрыться и выпить несколько чашек малины. Предложение это было принято, за больною ухаживала все время сама Авдотья Никаноровна. Наконец, когда Зинаида Александровна выпила другую чашку малины, Крюковская, желая, чтобы она поскорее уснула, пожелала ей доброго сна и вышла из спальни, а меня, — добавила горничная, — послала в аптеку за мятными каплями... Я немного замешкалась и вернулась опять в спальню взять головной платок. Слышу, Зинаида Александровна застонала. Я кинулась к ним... Гляжу, с ними невесть что происходит... Ну точно, не к ночи будь сказано, — родимец. Я испугалась, побежала со свечою в переднюю сказать Прокофьичу, потом, как сумасшедшая, побежала опять в спальню. Зинаида Александровна уже не дышит. Тут же я подняла крик, а сама сейчас же бросилась опять к Прокофьичу, чтобы бежать с ним за докторами, как у подъезда встречаю вас.
      — Долго ли вы пробыли в передней, — спросил я ее, — после того, как вас послали за мятными каплями, до входа в спальню?
      — И четверти часа не прошло...
      — Значит, всего от того времени, как Зинаида Александровна выпила последнюю чашку малины, до ее обморока прошло минут двадцать или двадцать пять?
      — Может быть, и не будет... Нет, кажется, меньше.
      Страшная мысль блеснула у меня в голове: не отравлена ли Можаровская своею подругою? Пред моими глазами восстала картинка, недавно виденная мною вечером, интимных отношений Аркадия Николаевича ко вдове и вместе с тем другая сцена: самопроизвольного отравления Белоцерковского кураре.
      — А где же сама Авдотья Никаноровна?
      — Они были здесь уже... и сейчас подходили, но, увидя вас, ушли, вероятно, одеться. Они было уж раздеты были.
      В комнату вошла Авдотья Никаноровна, бледно-бронзового цвета, расстроенная, с графином воды в руке.
      — Как вы скоро, доктор! Очень вам благодарны. Но вы напрасно так сильно беспокоитесь. С Зиной, вероятно, ничего более как пустой обморок. Ее нужно спрыснуть. — И с этими словами она быстро влила воду из графина в стоявшую на столе чашку с остатком малинного чая, прежде чем я успел остановить ее.
      Оставьте, — сказал я ей грозно, — никакие спрыскивания здесь не помогут; ее может спасти только то, что я делаю. У ней паралич дыхания и прекращение сердцебиения.
      У Крюковской опустились руки, и она выплеснула из чашки осадок малинного чая и воду на пол.
      — Для чего вы это сделали? — заметил я ей. — Я хотел исследовать этот осадок: может быть, в малине было что-либо вредное.
      — Но ведь малина же есть вон в чайнике!
      — Мне была нужна чашка, — возразил я в сильном раздражении и, вне себя, прибавил: — может быть, там была отрава.
      — Вы сумасшедший! — отвечала мне на это Крюковская, с презрением и негодованием, еще более изменяясь в лице.
      Я попросил ее не мешать мне и сделать распоряжение послать к Аркадию Николаевичу нарочного в уезд, с уведомлением об опасном состоянии жены.
      Авдотья Никаноровна вышла, и в ее отсутствие я вздохнул свободнее; но это продолжалось недолго; она скоро возвратилась и разразилась слезами, аханьем, ломанием рук об отчаянном положении своей подруги, удивляясь, что с нею сделалось, умоляла меня приложить все свои старания, знания и усилия, просила прощения в том, что она так легко отнеслась к болезни Можаровской, и тому подобное. Я не буду описывать вам состояние, в котором я находился, трепеща за жизнь женщины, за взгляд которой я готов был отдать свою жизнь, но был не в силах. К несчастию, все мои полковые товарищи-доктора находились вне города по батальонам в деревнях, а приглашенный уездный врач был дряхлый глухой старик, не одобрявший способ моего лечения и только приискивавший смерти Можаровской латинское название... Оживление совершилось после четырех часов, показавшихся мне за целую вечность. Как ни искусно владела собою Крюковская, но я заметил, что известием об оживлении Зинаиды Александровны она была более удивлена, отчасти даже более — испугана, чем обрадована... Это побудило меня не оставлять дома Можаровских до приезда мужа и до полного выздоровления молодой женщины. Притом я решился высказать свои подозрения насчет болезни его жены. Больная была чрезвычайно слаба. Она так же, как Белоцерковский, жаловалась на страшную усталость и разбитость всех членов и на мучительнейшую боль в голове. Что было с нею, она решительно ничего не помнила, не исключая того, что ей казалось сначала, будто бы она задыхается. Подругу свою она не только ни в чем не подозревала, но, напротив, благодарила ее утром, на другой день, начав говорить свободно, с гораздо большим усердием, чем меня; как будто, в самом деле, ее заботливости она была обязана жизнию. Аркадий Николаевич прибыл часа в четыре пополудни, когда жена уже значительно поправилась. Кажется, его известили о ее болезни после оживления, а не тогда, когда я просил послать к нему нарочного. Он искренно был огорчен, увидя болезненное состояние жены. Но мне не было возможности тогда же передать ему своих подозрений и рассказать, какой опасности была подвержена жизнь его жены, потому что Авдотья Никаноровна успела опередить меня, придав всей болезни вид сильнейшего обморока от прилива крови. Я же не имел храбрости стать обличителем глаз на глаз, да и предполагал, что это не поведет ни к чему, так как у меня не было никаких ясных улик против этой змеи, а супруги были на ее стороне, и дело во всяком случае было бы замято. Однако же как врач я сделал все от меня зависящее для того, чтобы узнать причину омертвения Можаровской, и мои медицинские исследования и наблюдения дали мне если не безусловно верные, то все-таки довольно осязательные признаки, что больною был принят растительный яд... Выздоровление Зинаиды Александровны, при ее нежном телосложении, подвигалось очень медленно. Полное ее выздоровление последовало в конце ноября. Между тем Аркадий Николаевич, выказавший сначала много участия к больной жене, становился с каждым днем все менее внимательным к ней, по мере ее выздоровления, ссылаясь на служебные занятия. Жена верила ему, но меня провести было трудно. Я чрезвычайно боялся повторения этой истории.
      В половине декабря Авдотья Никаноровна уехала к своей матери. Можаровский провожал ее до Москвы, потом часто ездил в Петербург под разными предлогами. С женою он обращался по-прежнему мягко и ласково, как с ребенком; ко мне он изменился: прежде он принимал меня у себя как хорошего знакомого, теперь же в обращении его проглядывало желание показать, что я в его доме врач, и ничего более. Отношения мои к Зинаиде Александровне, несмотря на усилившееся еще более чувство, были так же чисты и безупречны. Может быть, и она ко мне была неравнодушна, но не иначе, как сама того не подозревая. Это я могу сказать утвердительно. Так шли дела до самого февраля 18.. года, когда, в одно утро, неожиданно для меня и ближайшего моего военно-медицинского начальства, наш полковой командир получил официальную бумагу о перемещении меня врачом артиллерийской батареи, расположенной в этом городе, где мы теперь с вами. Кому я обязан этим — это осталось для меня тайной и до настоящего времени. Перемещение было крайне для меня тяжело. Кроме того, что мне жаль было расстаться с Зинаидой Александровной, я в С-ком полку пользовался расположением полкового командира и приобрел среди офицеров много хороших приятелей. Но так как я был в академии стипендиат и не отслужил еще казне узаконенных лет, то должен был повиноваться. Прощаясь с Зинаидой Александровной, я едва удержался от слез; она заметила мое волнение, и, кажется, в первый раз в уме ее блеснула мысль о моих к ней чувствах. Меня так и тянуло предупредить ее, чтобы она берегла себя, была осторожна и недоверчива к дружбе. Мы были одни. Но я удержался, боясь заронить в ее детски доверчивую душу сомнения, подозрения, ревность... «Бог, — думал я, держа руку Зинаиды Александровны и смотря в ее добрые лазурные глаза, — сохранит это нежное дитя и не допустит совершиться злодейству, как не допустил уже раз».
      На глазах Можаровской тоже виднелись слезы, и когда я высказал ей желание иметь от нее на память ее карточку, она сняла с груди своей медальон со своим портретом и волосами и подарила мне, как своему спасителю. Медальон этот со мною неразлучен. Вот он...
      От Зинаиды Александровны я пошел в кабинет к ее мужу. Аркадий Николаевич нагородил мне целую кучу комплиментов и выразил сожаление о нашей разлуке. Находясь под влиянием нахлынувших мыслей и сейчас происшедшей сцены прощания с его женою, я высказал ему то, чего не решался сказать ей.
      — Берегите вашу жену, — сказал я ему многозначительным тоном.
      — Что значат ваши слова? — спросил он.
      — То, — отвечал я смело, — что прошедший припадок вашей жены очень подозрителен. Это был не припадок, а отравление. Я делал химическое исследование слюны и прочего. Там были следы растительного яда.
      — Помилуйте, доктор, что вы говорите, — испуганно остановил меня Можаровский, бросаясь к двери кабинета, чтобы плотнее затворить ее, — вас может услышать жена.
      — Будьте покойны, — уверил я, — я уже простился с Зинаидой Александровной и не сделал ей ни малейшего намека на горестное событие, чтобы не тревожить ее.
      — Благодарю вас. Но ваши подозрения лишены всякого основания. Извините меня, мне говорила о вашем странном предположении Авдотья Никаноровна, и я не мог удержаться от улыбки. Исследования, конечно, важны, но не вызвала ли их предвзятая идея, очень обидная для моего дома. Все окружающие любят мою жену, и никто не желает ей смерти, напротив, все желают ей полного счастья. Авдотья Никаноровна лучший друг Зины и так же, как я, готова для нее жертвовать всем.
      — Под личиною дружбы часто кроются ненависть и коварство.
      Можаровский покраснел.
      — Да, это бывает, — согласился он после небольшой паузы, — но это-то не может относиться к Авдотье Никаноровне... Нужно знать ее характер, убеждения и взгляд на мою Зину. Это чудеснейшая женщина: высоко прогрессивная и гуманная. Душевно сожалею, что вы не познакомились с нею короче.
      — Мой долг был предостеречь вас, — сказал я ему, — и я предостерег; но я решаюсь сказать вам еще более: вы напрасно не придаете значения моему заявлению... Знаете ли, что когда я явился в ваш дом, при начале болезни вашей супруги, то я встретил так много косвенных улик против одной особы, что решался пригласить судебного следователя.
      Можаровский задрожал; им овладело бешенство.
      — Вы затеяли бы очень рискованное дело, — произнес он, гордо откидывая голову, — вы оскорбили бы этим меня и все мое семейство. Когда же вы едете, m-r Михайловский? — спросил он другим тоном.
      Я встал, и мы распрощались очень сухо, почти врагами.
      На другой день, утром, я уехал из N. Дальнейшая судьба семейства Можаровских мне была неизвестна.
      — Не правда ли, — заключил доктор, — что после всего того, что я вам рассказал, я имею полное основание делать предположения, что смерть Можаровской произошла от отравы? Вместе с этим я раскаиваюсь, зачем тогда же не возбудил против госпожи Крюковской судебного преследования. Кто знает, может быть, я предупредил бы теперешнее преступление.
      Я слушал его в глубоком раздумье.
 

 
      Рассказ Михайловского первоначально затронул во мне только «живую струну» — мое следовательское самолюбие. Я пользовался репутацией ловкого следователя, а потому мне интересно было приподнять завесу с дела о загадочной смерти Можаровской, но чем я глубже вдумывался, тем раскрытие преступления казалось мне важнее и необходимее.
      Воображение мое дополнило сделанный Михайловским краткий очерк личности Авдотьи Никаноровны Крюковской, против которой я сам питал инстинктивное предубеждение. Страшный яд в руках женщины грозил не одною смертию. Она могла употреблять его для своих целей до этого случая, и не было гарантий, чтобы она не употребила его и в будущем! Вместе с этим нельзя было поверить безусловно и рассказу Михайловского. Я не сомневался ни в честности, ни в благородстве его и верил, что он говорил с полным убеждением в подлинности отравления, но он был человек влюбленный в Зинаиду Александровну. Может быть, в самом деле слова, сказанные ему Можаровским, что он смотрит на происшествие с предвзятою идеею, были справедливы. Он явился к больной в нервном и возбужденном состоянии. Михайловский говорит, что он оделся и вышел из своей квартиры безотчетно; пожалуй, из его слов можно заключить, что цель выхода была видеть образ любимой женщины, — желание весьма свойственное всем влюбленным.
      Я же думаю, не гнездилась ли у него заранее мысль, может быть неясная для него самого и не вполне сформировавшаяся в его голове, что Зинаиде Александровне в ее доме угрожает опасность? Это очень легко могло быть при подмеченной мною у него природной подозрительности, страстной любви его к Можаровской и после виденных им интимных отношений мужа ее к Авдотье Никаноровне. Начав производить искусственное дыхание, Михайловский, по его словам, вспомнил происшествие со своим товарищем Белоцерковским. Отсюда у него первое предположение о кураре. Затем, по ассоциации идей, переход на Крюковскую, которую он уже давно стал ненавидеть за то, что она, по его мнению, ставила любимую им женщину в неловкое положение и отнимала у нее семейное счастие. Все остальные подозрения были продуктом первых, и поведение Крюковской, показавшееся бы ему в другое время очень естественным, теперь служило, в его глазах, неоспоримым фактом ее виновности. На вопрос мой Михайловскому, вследствие чего он сказал горничной Зинаиды Александровны, что с госпожою ее сильный обморок, он отвечал: «Не помню». Фраза эта могла слететь с его языка необдуманно, в видах утешения огорченной девушки, но она также могла быть произнесена в предположении, что с больною действительно обморок. Медицинские исследования моего приятеля тоже были сомнительны. Утвердительно он говорил о них Можаровскому, в припадке раздражения противоречиями, но ранее он не находил в них безусловных доказательств присутствия в организме больной растительного яда. При той массе подозрений, какую он имел против Крюковской, не были ли найденные им признаки плодом его воображения, точно так же как и все предположение об отравлении Можаровской кураре? Случаи продолжительности обмороков обнаруживаются нередко; кроме того, Можаровская могла находиться и в летаргии. Но как я ни штудировал факты, а первое соображение, что если яд действительно находится в руках Крюковской, то он может быть еще неоднократно употреблен ею во зло, одерживало верх над всеми сомнениями, и живая струна подзадоривала, по приезде в Петербург, взяться за расследование личности Авдотьи Никаноровны самым секретным образом, что могло меня навести и на следы кураре. С Михайловского я взял, на всякий случай, нечто вроде показания о происшествии в городе N., исключив, конечно, места, относившиеся до личных его чувств к Можаровской.
      В Петербург я возвратился в конце сентября. К сожалению, мое официальное положение в обществе и первое петербургское знакомство с Авдотьей Никаноровной, при скоропостижной смерти ее приятельницы, служило ко вреду: некоторыми своими вопросами я заметно возбудил к себе ее нерасположение, и мне трудно было, для своих наблюдений, вновь сойтись с нею или войти к ней в дом под видом частного человека. Сведения, собранные тогда о ней, были тоже неудовлетворительны, я знал только, что она вдова надворного советника, имеет мать и живет в Офицерской улице, под № 00; биография же ее была мне вовсе неизвестна. Оставалось поручить разведать ее или сыщику, или постороннему лицу, но я боялся довериться кому-либо, потому что неосторожность влекла бы за собою расстройство плана: Крюковская, при малейшем известии или догадке, что за нею следят, могла бы уничтожить все следы и набросить на дело покрывало еще гуще. Все это сильно усложняло мои действия, но, раз решившись доискаться истины, я дал себе слово не отступать ни перед какими препятствиями. «Свет не без добрых людей! — твердил я себе пословицу. — Рано или поздно я узнаю от кого-нибудь биографию Крюковской, помимо официальных сведений, которые, в сущности, никогда ничего не дают». И надежда меня не обманула.
      Я вспомнил, что Крюковская говорила мне в своем показании, что, во время приезда Можаровской, она почти постоянно посещала с нею, по вечерам, Мариинский театр, где у Крюковских была абонированная ложа на оперу. Но так как в то время начинался первый зимний сезон, то я, входя в театр, не вполне был уверен, что встречу желаемых лиц. Однако, осмотрев ложи, в одной из них, в бельэтаже, я увидел статскую советницу Матвееву и рядом с нею ее дочь; с ними сидел в ложе еще какой-то старик. В антракте вошел к ним молодой человек, некто Владимир Иванович Быстров, с которым у меня было давнишнее знакомство. Быстров был, как называют французы, «bon gar?on» — хороший малый, весельчак, душа нараспашку, пожалуй, и неглупый, если бы он занимался чем-нибудь серьезным, но он числился при каком-то министерстве и, имея состояние, просто «жуировал», по его выражению, жизнию да шлялся по кафе-ресторанам, театрам и знакомым домам. Быстров приходился мне дальним родственником, кажется троюродным братом, и в минуту жизни трудную прибегал ко мне за советами, хотя я был немного только старше его годами. На честность его в денежных делах я всегда мог положиться, зато на скромность — никогда. Судя по бесцеремонному обращению его с дамами, Быстров, казалось, был очень близок с ними. Вслед за Быстровым в ложу вошел еще один мой знакомый, Аркадий Николаевич Можаровский. Быстров поспешил уступить ему свое место; затем, видя, что им не интересуются и заняты новым гостем, он покрутил усы, поправил волосы и распрощался; я тоже встал и пошел к нему навстречу. Мы столкнулись в одном из коридоров.
      — Быстров! — окликнул я его.
      — A! Mon oncle! — вскричал он, несмотря на то что я вовсе не был его дядя. — Пойдем выпьем в фойе бутылочку.
      — Благодарю. Что же ты так рано из театра?
      — Да что, скука. Сегодня ужасно воют. Думаю отправиться в Буфф, что ли. Если хочешь, поедем.
      — Лучше отправимся ко мне! — пригласил я его.
      — О, ни за какие благополучия... К Дюссо, к Вольфу, куда угодно, но не к тебе.
      — Ну, пожалуй, — согласился я, зная, что мне не преодолеть его упрямства.
      В ресторане мы уселись в отдельной комнате и потребовали себе вина.
      — Ты, кажется, был в ложе Крюковской? — спросил я небрежно Быстрова.
      — Да. Ты почем знаешь эту особу?
      — Прошлый год у ней умерла скоропостижно ее подруга, и я снимал с нее и ее матери показания.
      — А, слышал. Покойница, говорят, была красавица?
      — Недурна. Ты разве не знал Можаровскую?
      — Можаровскую? Она была замужняя?
      — Да...
      — Тю-тю-тю, — просвистал Быстров. — Теперь я понимаю, кто такой Аркадий Николаевич.
      — Муж покойной, — сказал я, — а что?
      — Ничего. Eudoxie выходит за него замуж.
      — Когда?
      — Кто-то мне говорил, что после Нового года...
      — Что это за семейство: мать и дочь? Ты, кажется, близок с ними?
      — О нет! Заезжаю иногда по старой привычке. Впрочем, это презанимательное семейство. Теперь, особенно с тех пор, когда Eudoxie задумала выйти замуж, они держат себя совершенно иначе, но если бы ты знал прошлое! Это было ужасное безобразие: скандал, даже в петербургском полусвете. Но, может быть, ты ими не интересуешься?
      — Напротив, отчего же? Все одно говорить нам не о чем, и, если история занимательная, я готов с удовольствием слушать.
      При этом, чтобы скрепить свое желание и более развязать язык своего приятеля, я потребовал еще вина.
      — Родословная этого семейства, — начал Быстров, — неизвестна, так как оно прибыло сюда из провинции лет семь или восемь назад, Марья Ивановна Матвеева хотя и гордится якобы знанием beau monde'a , но такие претензии крайне смешны. По всей вероятности, по своему происхождению она принадлежала к губернской аристократии, может быть, была дочь промотавшегося помещика; образование свое она получила там же, в провинции, во французском пансионе. Обладая в молодости красивою наружностью и такими же черными и живыми глазами, как теперь у ее дочери, бойкая Марья Ивановна блистала на губернских балах, была окружена тьмою поклонников и скоро вышла замуж за господина Матвеева, служившего советником в каком-то присутственном месте, человека среднего состояния. Историю ее супружеской жизни я могу передать тебе с некоторыми подробностями и поручиться за ее достоверность, потому что слышал от очень почтенного господина, служившего в том же городе, где жили Матвеевы. Первые годы своего супружества, должно предполагать, Марья Ивановна провела довольно благополучно, но потом страстная натура ее перестала удовлетворяться семейным очагом. С ранних лет она привыкла слышать около себя похвалы своей «божественной красоте», рядиться и блистать, и это сделалось для нее потребностью. Она было завела несколько интриг, но они не дали ей нужного: Марье Ивановне более всего интересны были деньги, так как ресурсов ее мужа недоставало для покрытия ее мотовства, необходимого для поддержания своего достоинства в кругу местной аристократии. Так шли годы; Марья Ивановна была в ужасе: ей наступил сороковой год, красота ее стала блекнуть, и дочь, рожденная ею в первый год замужества, Eudoxie, оканчивала курс в институте взрослой девушкой, полной невестой. Вдруг, к счастью ее, в их городе на место председателя одной из местных палат был назначен дряхлый, но очень богатый старик и ловелас, который, с первого же взгляда, обратил внимание на роскошные формы Марьи Ивановны... и... «прелестная» сорокапятилетняя Лукреция пала в объятия своего Адониса! Бедный старик, как я слышал, за недолгое блаженство поплатился значительною долею всего своего состояния. На эти средства Марья Ивановна прожила два-три года довольно шумно, поражая блеском своих вечеров провинциальную аристократию, и сумела устроить счастие своей Eudoxie (которая вышла в то время из института), выдав ее замуж за господина Крюковского, человека ни особенно хорошего, ни особенно дурного, с малым образованием, но с большими средствами. К несчастию, нужно сказать правду, Авдотья Никаноровна в этом браке была довольно несчастлива. Я Крюковского знал лично. Слова нет, что Авдотья Никаноровна и при выходе в замужество была уже испорчена, отчасти институтским воспитанием, а отчасти уроками и примерами матери, прожив у нее два года, но добрый и умный муж мог бы ее исправить. Между тем она встретила в муже господина с сухим сердцем, который не отнесся снисходительно к ее легким женским слабостям, не сумел заняться исправлением ее характера и пополнить пробелы в ее воспитании, а только разражался грубыми упреками и бранью. К тому же Крюковский крайне тяготился вредным влиянием на жену тещи. Все это привело к тому, что молодые супруги, прожив не более двух лет, и то не в ладах между собою, решились расстаться. Крюковский, как я прежде тебе сказал, был не особенно дурной человек. Расставшись со своею женою, он не бросил ее на произвол судьбы, но обеспечил ее довольно крупным кушем. В это время у Марьи Ивановны произошел тоже разрыв с ее обожателем и неприятности с мужем, по поводу ее интимных отношений к председателю. Денежные дела ее вновь стали плохи. Поэтому она обрадовалась разлуке дочери с ее мужем и, рассчитывая на ее деньги, убедила ее сейчас же ехать в Петербург. По приезде сюда Авдотья Никаноровна разыскала своих прежних институтских подруг аристократического круга и, с помощью их, имея денежные средства, успела приобресть довольно приличные знакомства и ввести в них свою мать; на вечерах у них бывали очень многие. Отсюда начинается и мое знакомство с ними. Но солидное положение дам продолжалось недолго: вскоре они приобрели самую скандальную репутацию. Виновником всего этого можно назвать Кебмезаха.
      — Кто такой Кебмезах?
      — Кебмезах? Герман Христианович? Неужели ты его не знаешь? Помилуй, Кебмезаха знает весь Петербург. Если ты только бываешь в Большом театре, ты непременно его видел в первом ряду кресел, потому что он страстный любитель балета. Наконец, если ты часто посещаешь Мариинский театр, то можешь его видеть всегда в ложе Крюковских.
      — Старик?
      — Да, да, старик. Ему лет под шестьдесят, но он кажется гораздо моложе, не более пятидесяти. Высокий и худощавый, с седою бородою и с восточной физиономиею, с зоркими плутовскими карими глазами. Отличительная примета — его значительно кривые ноги. Когда он познакомился с Матвеевой и Крюковской — тогда он был бодрее и красил волосы.
      — Но кто он такой?
      — Это сказать трудно. Я знаю только, что теперь он действительный статский советник в отставке, но как он достиг до этого чина и как вошел и втерся в связи, я решительно не знаю. Есть люди, которых биографии решительно невозможно узнать, при самом близком с ними знакомстве, и Кебмезах принадлежит к числу их, хотя он вовсе не молчалив и говорит о своем прошлом много. Но все сообщенные им данные он умеет так спутать и смешать, что в конце концов о личности его не составляется никакого представления. Вот тебе хорошая задача, ты следователь: узнай, сделай милость, кто такой Кебмезах? Что он авантюрист, это не подлежит ни малейшему сомнению, самые поступки его в старости доказывают, что в молодости своей он, должно быть, был замечательный субъект. В обществе Кебмезах известен за спекулянта и картежного шулера, чрез что ему неоднократно приходится разыгрывать роль Расплюева. Как человек проницательный, Кебмезах, при знакомстве с Марьею Ивановной, превосходно понял ее характер и слабости и в короткое время успел заслужить полное ее доверие. Теперь Кебмезах, как паук, опутал этих двух женщин со всех сторон своими сетями. Взятые от них деньги он употребил неизвестно на что, вероятно большую часть он прикарманил, а остальные издержал на уплату долгов, мотовство и безрассудные спекуляции. Дамам же он объявил прямо, что обороты его не удались и не делают еще доходов, но что в будущем он надеется на многое и готов в настоящем поддерживать их своими собственными средствами. Этим он окончательно подчинил их своей власти. Цель Кебмезаха была та, что он уже перевел свои взоры от матери на дочь и, кроме того, задумал при помощи ее красоты обделывать некоторые делишки. Квартиру их он превратил в игорный дом, куда стекалась вся «золотая» молодежь; об Авдотье Никаноровне в городе ходили самые ужасные слухи: говорили о подкинутом ребенке, о кассире какого-то банка, застрелившемся из-за растраченных на нее денег, и прочее. Гостиная дам стала пуста; прежние знакомые их оставили. Дела Кебмезаха расстроились. Вообще, достойно замечания, что подобные ему беззастенчивые аферисты сколько ни грабят своих ближних, но сами почти постоянно без денег. Куда они от них уплывают— неизвестно. Кебмезах попался в шулерстве и очень крупном мошенничестве, за что поплатился лично своею особою и карманом. Ко всему этому присоединилось то, что полиция обратила наконец внимание на дом Матвеевой и на ее дочь, так что оставаться в столице им было очень невыгодно, и они уехали в провинцию — мать в небольшое именьице, доставшееся ей после смерти мужа, а Авдотья Никаноровна — сначала в гости к одной из своих подруг, а потом к мужу, с которым помирилась; поехала с ним за границу и там его схоронила, где-то в Италии. Они отсутствовали из Петербурга года три и возвратились в начале прошлого года. Мать прибыла несколькими месяцами ранее. Теперь они живут очень скромно, и некоторые из прежних знакомых, снисходительнейшие, снова стали бывать у них. Сделавшись невестою Можаровского, Авдотья Никаноровна стала совсем недоступна. Но Кебмезах бывает у них по-прежнему, и с Крюковской продолжается у него какая-то тайная связь, хотя в глазах ее можно прочесть к нему ненависть. Она как будто боится Кебмезаха.
      — Ты Можаровского часто у них встречал? — спросил я Быстрова, не пропустив без внимания ни одного слова из его рассказа.
      — Я редко у них бываю. Впрочем, я познакомился с ним давно — еще в начале прошлого года, как только Крюковская приехала в Петербург и я встретил ее в театре. Меня взяло любопытство — переменилась ли она или нет? — и я подошел к ней. Странно, мне и тогда показалось, что Можаровский и Авдотья Никаноровна неравнодушны друг к другу...
      — Это, может быть, оттого, — заметил я, — что ты считал Можаровского холостым. Авдотья Никаноровна была большою приятельницей его покойной жены, поэтому нет ничего удивительного, если Можаровский отчасти свободно обращался с нею: это была дружба, а ты счел за любовь.
      — Ну нет, — возразил Быстров, — дружба выясняется в других формах, а не в страстных взглядах. Но, конечно, я мог и ошибиться, тем более что, по твоим словам, покойница была красива и молода. Мне даже Крюковская расхваливала ее наружность, но почему-то не открыла, что она была жена Можаровского... Но ты, mon cher , берешься за шляпу? Куда же ты? — спросил он меня.
      — Нельзя, дела.
      — Ах, я и забыл... Тебя нужно поздравить: я слышал, ты назначен товарищем прокурора?
      — Да, это-то новое назначение и препятствует мне сегодня посидеть с тобою: есть дело дома. Благодарю тебя за рассказ. Он мне показался очень интересен, особенно личность Кебмезаха.
      — Вот и чудесно: узнай о нем.
      — Узнал бы, да некогда. Прощай.
 

 
      Наутро посланный мой принес мне из адресного стола следующее сведение: «Отставной действительный статский советник Герман Христианович Кебмезах жительство имеет Спасской части, 2 квартала, по Невскому проспекту, дом № 0, кв. 3». К удивлению моему, Кебмезах жил vis-?-vis против меня, и окна наших квартир выходили на улицу, так что я без труда мог делать над ним некоторые наблюдения, например за посещавшими его гостями. Этим он избавил меня от больших хлопот, потому что у меня было намерение сыскать квартиру около него, и всего лучше vis-?-vis. Ввиду сообщенного Быстровым сведения о свадьбе Можаровского с Крюковской я должен был ускорить свои розыски и, во что бы то ни стало, помешать этой свадьбе. Через несколько времени образ жизни Кебмезаха мне стал вполне известен. До первого часа пополудни он бывал постоянно дома, и в это время его беспрестанно посещало множество разнохарактерных личностей, на физиономиях которых вывески: коммерсант, спекулянт или игрок. Такие физиономии я во множестве изучил в окружном суде. Одних он задерживал у себя долго, других отпускал быстро, а третьим человек его отказывал в лицезрении барина. Но прием не зависел от внешнего вида и костюма посетителей: часто самые подозрительные оборвыши имели продолжительную аудиенцию, а фешенебельные франты получали отказ. Окончив прием, Кебмезах уезжал и возвращался домой к вечеру, часа на два, после чего он вновь исчезал до трех или четырех часов ночи. Вечера он проводил у себя редко, и то в экстренных случаях. В это время его посещали уже не таинственные незнакомцы, а таинственные незнакомки... Узнать, дома ли вечером Кебмезах или нет, было очень легко: в первом случае шторы были опущены и в скважинах между ними и рамами пробивался свет, во втором — шторы не спускались и царствовала темнота. Мнение Быстрова, что Кебмезах был личность темная и подозрительная, подтверждалось на каждом шагу; собранные мною из разных источников справки о нем также говорили не в его пользу. Как рецидивист, попадавшийся во многих крайне неблаговидных поступках, Кебмезах даже должен был подлежать высылке из столицы. Между тем он продолжал посещать дома очень разборчивые на знакомства и вести отношения с официальными лицами. Сведений о нем я приобрел много, но все они относились к теперешней его жизни или к недавно прошедшему времени. Молодость же его и давнее прошлое положительно не были никому известны. По аттестату, выданному ему при отставке, копию с которого я достал, он значится дворянином Царства Польского, римско-католического исповедания, получившим домашнее воспитание; служебная карьера его началась тоже в Польше по таможенному ведомству, где он прослужил четыре года и вышел в отставку; затем, через несколько лет, как отставной чиновник, он, по прошению, был принят вновь на службу в одно министерство, где, за отличие по службе, до самого выхода в отставку на него градом сыпались повышения, чины и ордена... Но в списке дворян Царства Польского фамилии Кебмезах нет, а в таможенном ведомстве я получил справку, что хотя Кебмезах состоял в нем на службе, но в архиве документов его нет и они значатся сгоревшими при бывшем в таком-то году пожаре... Сам себя Кебмезах выдавал за дворянина-саксонца. Развязать этот гордиев узел было до того трудно, что я было решился оставить прошлое Кебмезаха в покое, но случай и здесь удовлетворил мое любопытство. Из числа посетителей Кебмезаха более всех обратил мое внимание один постоянный визитер, которому всегда отказывалось в приеме, высокий мужественный старик, с большими седыми усами, одетый по-кавказски в длинную белую чеху, какие носят линейные казаки, с патронами на груди, под которыми нашиты были орденские ленточки, и в кавказскую папаху; около ременного пояса висел небольшой кинжал. В последний раз, выходя из подъезда Кебмезаха, старик казалось, был выведен из терпения постоянным отказом и что-то энергически говорил провожавшему его слуге, угрожая при этом кулаком, что возбудило в лакее смех. Мне захотелось познакомиться с этим военным. Для этого на следующее утро я оделся как можно проще и беднее и стал ждать его прихода. Старик явился позже обыкновенного, часов в двенадцать, но не вошел в подъезд, а стал прохаживаться около дома, прячась иногда в воротах. Я понял, что он поджидает Кебмезаха. В час у подъезда стояла уже для последнего великолепная пролетка и дорогой конь ударял в нетерпении копытом о мостовую. Кебмезах вышел с сигарою во рту, не подозревая засады, вдруг из ворот выскочил старик и начал с жаром объяснять ему что-то. Кебмезах пожал плечами, проронил небрежно несколько слов и хотел сесть в пролетку, но старик остановил его за лацкан пальто. Я схватил шляпу и выбежал на улицу, чтобы подслушать их разговор, но, к сожалению, когда я прибыл, Кебмезах уже мчался на своем рысаке по направлению к Адмиралтейству, а старик, в гневе, ругался ему вслед. Зная, что человек в озлобленном состоянии наиболее способен выдать своего врага и рассказать все его поступки, чтобы облегчить накипевшую у него желчь, я подошел к старику и вступил с ним в разговор. Его несколько красноватая физиономия выражала доброту и откровенность.
      — Кого это вы, капитан, так браните? — спросил я, улыбаясь.
      Он повернул голову и секунды две пробыл в нерешимости, что отвечать мне.
      — Тут вот одного генералишку, — наконец сказал он, входя ко мне с мостовой на панель. Мы пошли рядом.
      — Водит, должно быть, обещаниями? — продолжал я.
      — Да. Каждый день хожу.
      — Это я знаю. Я живу напротив этого дома и вижу вас, как вы ежедневно приходите. Жалко даже стало.
      — Вы кто такой?
      — Чиновник, служу по Министерству юстиции.
      — Ну уж юстиция! Нигде правды нет... Помилуйте, из своих кровных двух с половиною тысяч рублей хожу и ничего не выхожу. Дал месяц назад пятьдесят рублей, и кончено... Сегодня просил хоть десять рублей, и то не дал. Отвалил всего, смотрите...
      Старик разжал руку и показал скомканную в ней рублевую бумажку.
      — Скажите, что мне с нею делать? За квартиру я должен десять рублей, каждый день обещаю принести и все обманываю, потому что меня надувают самого; с квартиры теперь гонят, сапоги, взгляните, есть просят, подходит зима... Я старик... Опять нужно ехать в Тифлис, ведь я оттуда сюда приплелся за этими деньгами... Зайдемте, хотя водки выпьем... Такая досада...
      Мы свернули на Большую Садовую и вошли в подвал маленького и грязного трактира.
      — Какие же это деньги и от кого вы их получаете? — спросил я нового своего знакомого.
      — Деньги, сударь мой, — отвечал он, — верные. Я вам сейчас представлю все документы. — С этими словами старик расстегнул свою чеху и достал из бокового кармана пачку разных официальных и неофициальных бумаг и писем. Это был целый походный архив. — Коротко вам рассказать, — сказал он, — у меня умерла богатая сестра. Я из хорошей фамилии. Может быть, вы слышали: Атоманиченковых? Ну, я сам Сергей Пантелеймонович Атоманиченков... После я вам все расскажу. Итак, умерла у меня сестра, которая благодетельствовала мне при жизни. То есть она не была мне родная сестра, но была замужем за моим покойным братом. И оставила она мне, по завещанию, две тысячи пятьсот рублей... Вот вам копия с ее духовного завещания, а вот вам письмо Кебмезаха, которым он извещает меня о ее смерти и завещании и просит выслать ему доверенность на получение денег с тем, чтобы переслать их мне, причем он из своих денег прислал мне двадцать пять рублей.
      Я посмотрел на это письмо и узнал почерк Кебмезаха, виденный мною до этого несколько раз. Письмо начиналось словами: «Любезный и старый дружище, Сергей Пантелеймонович». Не было никакого сомнения, что старик говорит правду, тем более что все свои слова он скреплял документами.
      — Я поверил ему, — продолжал Атоманиченков, — как честному человеку, выслал доверенность, он деньги получил, но мне не прислал ни копейки... Я прождал более года и решился приехать сюда сам.
      — Отчего же вы не приехали в Петербург получить эти деньги по завещанию лично?
      — Средств своих не было, а достать не у кого. Армяшки не верят: думают, поедет в Петербург и пропадет там. И теперь-то я добрался сюда по милости добрых людей... Христа ради...
      — Чем же вы покончили с Кебмезахом?
      — Да ничем. Пришел к нему в первый раз: выходит. «А, здравствуй, Сергей Пантелеймонович! Ну, как поживаешь; давно ли ты приехал?» Расцеловал всего. А насчет денег говорит: «Извини, брат, я тебе не писал потому, что деньги твои пустил в оборот: сейчас у меня их нет. Вот пока тебе своих даю пятьдесят рублей, а чрез недельку приходи, тогда посмотрим. Будь уверен, не обману старого друга». Прошла неделя, истратил я его деньги, прихожу к нему. «Нету дома», — отвечает человек, да так «нет дома» и по сегодняшний день. Приходится жаловаться. Боюсь, что ничего не получу.
      — Как это можно, — возразил я, успокаивая его, — у вас есть копия с доверенности, засвидетельствованная у маклера, письмо его, расписка почтовой конторы; какие же он представит данные, что доверенные ему деньги он передал вам по принадлежности?..
      — Да, так-то так... Да жди этого... Он гнет, чтобы я уступил эти деньги за каких-нибудь двести, триста рублей, и доведет до того, жидовская морда, знает мой пылкий характер.
      — Как он узнал о вашем тифлисском адресе? Вы были с ним в переписке?
      — Нет, узнал через сестру: он был знаком с нею.
      — А вы давно с ним знакомы?
      — Жиденком еще знал подлеца... Я бы вам все рассказал об нем, да некогда: нужно идти ладить с хозяевами и подумать, как бы поболее вырвать от него денег...
      — Нет, вы лучше не ходите сейчас, а посидите со мною, — предложил я, — мы как-нибудь обсудим дело: я немного помогу вам, с тем, — прибавил я, чтобы не оскорбить его самолюбия, — что потом вы отдадите их мне, когда получите от Кебмезаха. В случае чего я могу найти вам и хорошего адвоката, который взыщет с него ваши деньги и даст вам средства к существованию на время процесса, а с Кебмезахом я советую вам не вступать ни в какие соглашения и не делать ему уступок; процесс же продлится не более месяца.
      Атоманиченков посмотрел на меня с недоверием, проученный, вероятно, горьким опытом. Чтобы успокоить его, я вынул из бумажника десятирублевую ассигнацию. Атоманиченков рассыпался в благодарностях, но не хотел иначе принять деньги, как под расписку, хотя последняя ничего не значила. При этом мы обменялись адресами: я написал на клочке бумажки свое имя и отчество, без фамилии, и номера дома и квартиры; он же обозначил все подробно, начиная со своего чина отставного корнета драгунского полка. Жил Атоманиченков около Александро-Невской части и стоял на квартире у какой-то прачки, так что нужно было разыскать сначала ее, а потом уж от нее узнать о нем.
      — Очень, очень вам благодарен, — говорил он, пожимая мою руку до того больно, что я делал гримасы, — ваша встреча стоит мне две тысячи рублей... Без вас я, наверно бы, махнул должные мне 2424 рубля, за вычетом выданных 76 рублей, за триста или двести, а нет — сбросил бы его, мерзавца, прямо с лестницы, и дело в шляпе... Я, милостивый государь, старый и честный воин, шутить не люблю... Два раза был разжалован и два раза выслужился. В старину было строго; теперь бы, может быть, меня и оправдали. В первый раз я был разжалован из поручиков гвардии за то, что сказал в глаза князю Блазикову, что он «подлец», и так толкнул его, что он свалился с лошади. В другой раз — за дуэль с графом Бабаковым... А все-таки выслужился... Изранен весь, а пенсиону не получаю... Хотите взглянуть на мои раны? — И, не дожидаясь моего ответа, Атоманиченков показал мне свою грудь и руки, на которых были шрамы и следы язв. — Состояние у меня было огромное, но я все прожил на пустяки и остался нищим, потому что я кадет и кадетом умру...
      — Где же вы познакомились с Кебмезахом?
      — В Польше. Не стоит он, чтоб об нем и говорить. Я лучше расскажу вам свои похождения.
      — Мне интересно бы знать и о Кебмезахе: он мой сосед...
      — Пожалуй.
      Но рассказ Атоманиченкова отличался такими длиннотами и хвастливостями, вовсе неинтересными вставками о собственных его любовных похождениях с разными Констанциями, Жозефинами, Рахилями и Юдифями, что я нахожу лучшим передать его собственными словами; кстати, расскажу также кратко биографию Атоманиченкова в связи с биографией Кебмезаха.
      Атоманиченков представлял собою тип забубенного офицера старого времени, рельефно охарактеризованного многими из наших писателей. Если б исключить из его характера ухарство, он был бы очень добрый малый. По окончании курса в кадетском корпусе, двадцати лет, Атоманиченков был выпущен прапорщиком в армию, но вскоре, за дерзости против полкового командира, был разжалован в солдаты и сослан в один из армейских полков, расположенных на стоянке в Царстве Польском. Здесь, в имении одного богатого графа Слоницкого, он встретил в первый раз Кебмезаха, воспитывавшегося в то время в гимназии, и ему удалось узнать первые подробности его биографии. Кебмезах был еврейский мальчик, не помнящий своих родителей, которого взяла к себе на воспитание небогатая еврейка, содержательница корчмы в этом же имении графа Слоницкого. Девяти лет Гершка, впоследствии Кебмезах, за какой-то проступок был изгнан еврейкою и нищенствовал по имению. Граф Слоницкий заметил его и, из сострадания к несчастному положению мальчика, в жалком рубище, болезненного и с злокачественными струпьями на лице, принял его во двор, поручил врачу озаботиться о его болезни и перемене костюма, а по выздоровлении — поместил в местную школу, где он учился сначала тупо, но потом стал оказывать успехи. Четырнадцати лет Гершка задумал принять католицизм и пригласил своего благодетеля быть крестным отцом. Это обстоятельство поставило графа Слоницкого в некоторые обязательные отношения к дальнейшей судьбе Гершки. Граф внес на его имя тысячу рублей в банк, с тем чтобы Кебмезах получил их при достижении совершеннолетия, и перевел его воспитываться в губернскую гимназию. Кебмезах проучился в ней пять лет, ежегодно был переводим в высшие классы, но мошеннические проделки, усвоенные им с детства, спекуляции и доносы на товарищей довели его до исключения из заведения за дурную нравственность. Кебмезах никак не ожидал над собою такой грозы, и, может быть, проделки его прошли бы благополучно, если бы он пользовался сколько-нибудь расположением товарищей, но те так были вооружены против него, что употребили всевозможные усилия, чтобы удалить из своей среды ненавистного им врага, и составили самый подробный реестр всех подвигов Кебмезаха, который и представили гимназическому начальству. Граф Слоницкий принял исключенного гимназиста весьма сухо, но, по просьбе его и клятвенным обещаниям исправиться, не мог отказать ему как в денежной помощи, так и в протекции. Он поместил его на государственную службу, несмотря на то что Кебмезах не имел на это прав, ни по происхождению, ни по воспитанию. Служебная карьера Кебмезаха была очень счастлива: через четыре года он успел уже получить за отличие первый классный чин, так страстно ожидаемый им, и выгодное место при пограничной таможне. Между тем в промежуток этого времени и Атоманиченков выслужился и тоже получил при отставке чин, а вместе с ним и несколько тысяч денег от своих богатых родственников или за продажу своего имения. В одном местечке старые знакомые, Кебмезах и Атоманиченков, встретились; последний был старше первого на несколько лет; они узнали друг друга и возобновили прежнее знакомство. Кебмезах, будучи еще гимназистом, во время приезда своего на каникулы был не прочь от вина и от сотоварищества разжалованному поручику во всех его любовных похождениях, поэтому между ними еще тогда установились приятельские отношения; теперь они еще усилились. Атоманиченков собирался ехать за границу. Кебмезах просил его подождать, и в один день, неожиданно для всех сослуживцев, он подал в отставку, вынул из банка положенные на его имя графом Слоницким деньги и уехал с Атоманиченковым в Берлин. Вслед за его отъездом по таможне открылись разные злоупотребления, и говорили, что если бы Кебмезах не бросил службу и не уехал, то ему было бы очень плохо. Впрочем, дело это было потушено по ходатайству Слоницкого и отчасти за отсутствием главного виновника. За границею два приятеля вели очень шумную жизнь, и Атоманиченкову пришлось бы не раз сложить свою буйную голову, если бы его не спасало благоразумие Кебмезаха. В игорных домах, посещавшихся друзьями, счастие на рулетке необыкновенно благоприятствовало Кебмезаху, тогда как Атоманиченков быстро спустил все. У Кебмезаха составилось порядочное состояние, быстро увеличившееся различными спекуляциями. Кебмезах свел обширные знакомства, безденежного же друга своего, Атоманиченкова, Кебмезах держал в почтительном отдалении, не отказывая ему, впрочем, от квартиры и давая деньги на мелкие кутежи и удовольствия. Но Германия не могла вполне удовлетворить пылкого авантюриста. Кебмезах открылся Атоманиченкову, что с самых юношеских лет более всех государств Европы его манит к себе своим богатством Англия, в которой он жаждал приобресть груды золота. Поэтому, заручившись в Германии деньгами и рекомендацией, Кебмезах отправился в Лондон, взяв с собою и Атоманиченкова. Но здесь всегда благосклонная к Кебмезаху фортуна обратилась к нему спиной. Кебмезаха решительно не заметили, все его предприятия не удавались. Однако Кебмезах упорно верил в свою звезду и в перемену ветра и, не обращая внимания на уговоры своего товарища, не оставлял туманного Альбиона при всех своих неудачах... Желания его сосредоточивались на планах достать богатство путем для него новым — сразу, чтобы сразу же и явиться в обществе при прежней обстановке, и для достижения этого он готов был перенести всевозможные бедствия, труды и лишения... Результатом всех соображений Кебмезаха было: поискать счастия еще в других частях света... И вот, в одно утро Кебмезах вступил матросом на корабль, отправлявшийся в Америку, в Гвиану... Что было с ним во время этого путешествия и пребывания его в Америке, осталось неизвестным, так как Кебмезах ничего не передавал об этом Атоманиченкову и старался избегать разговоров об этом предмете, но, во всяком случае, вероятно, желание Кебмезаха приобрести богатство не увенчалось успехом: Атоманиченков видел его по прибытии в Лондон — в довольно жалком виде. Однако по прошествии некоторого времени Кебмезах явился к нему прилично одетым и предложил ему ехать с ним на материк; такое предложение и было принято Атоманиченковым, которому страшно надоела Англия. В Германии Кебмезах вновь предался прежним занятиям в игорных домах, но уже без прежней удачи. Тогда Кебмезах решился ехать в Россию, куда он и прибыл с Атоманиченковым в свите одной оперной актрисы, познакомившейся с ним в Вене. В салонах этой актрисы в Петербурге Кебмезах выдавал себя за богатого иностранца, свел знакомство с посещавшею ее аристократическою молодежью и завел у себя карточную игру. Сначала на него смотрели недоверчиво, но потом, при его обязательном послащении, маклерских, денежных и других подобных услугах, к нему привыкли, и Кебмезах, постепенно, среди этого общества приобрел право гражданства. В это же время он нашел себе веского покровителя в лице подагрического старика, графа Пыжова, занимавшего видное место в администрации. Граф посещал знакомую Кебмезаха — венскую артистку и был очень неравнодушен к ее прелестям; кроме того, изучая графа, Кебмезах подметил в нем затаенную страсть к игре и скупость к деньгам. Воспользовавшись слабостями графа и вступив при этом в сделку со своею приятельницею, Кебмезах поставил графа Пыжова в такие к себе отношения, что тот не мог отказать ему ни в какой просьбе... Кебмезах был принят на службу и обеспечил себя, что документы его будут в секрете от посторонних.
      На этом периоде жизни Кебмезаха кончались все сведения о нем Атоманиченкова, так как он выехал из Петербурга на арену военных действий, происходивших в то время в Крыму. Атоманиченков состоял в рядах храбрых защитников Севастополя, получил за отличие два чина и орден, но после кампании был снова разжалован и по собственному желанию причислен к кавказской армии, в которой служил до взятия Гуниба, а затем выпущен в отставку с награждением первым офицерским чином. В Тифлисе Атоманиченкова заставила остаться навсегда постигшая его любовь во время пути в Петербург, любовь к одной армянке... С Кебмезахом он не имел никакой переписки, но о чиновном возвышении его знал вскользь, по письмам своей умершей родственницы, завещавшей ему эти злополучные две с половиною тысячи рублей. Последний период жизни Кебмезаха был мне известен уже более Атоманиченкова. В первые годы службы своей Кебмезах лишь только числился при министерстве и, вероятно, о поступлении на службу говорил своим знакомым загадочно и мимоходом; достигнув известного чина, он потребовал от графа и сообразной должности, вступив в которую стал заниматься делами. Кебмезах был деятельный и полезный чиновник, но со смерти графа Пыжова ему пришлось удалиться со сцены. Преемник графа был личный враг покойного и знал, какую роль играл при нем Кебмезах, поэтому, вступив в управление делами, он сейчас же потребовал от Кебмезаха отставки, по получении которой ему пришлось жить вновь аферами, спекуляциею и карточною игрою; впрочем, изредка он продолжал заниматься этим, и состоя на службе, но это не было его специальным средством к жизни.
      По окончании рассказа я спросил Атоманиченкова, не были ли известны ему, при знакомстве с Кебмезахом, фамилии Матвеевой, Крюковской или Можаровского? Он отвечал отрицательно.
      — Что же вы мне посоветуете делать с Кебмезахом? — спросил меня Атоманиченков, когда мы вышли с ним из трактира на улицу.
      — Не ходите к нему. Вы в самом деле человек слабый, и он убедит вас на уступки. Напишите к нему письмо, в таком смысле, что вы поручили уже взыскание с него денег одному из известных адвокатов, положим N. (вы слышали о нем? Не забудете фамилии? Запишите... Я предупрежу N., на случай если бы Кебмезаху вздумалось собрать об этом справку); но что, не желая нанести ему, Кебмезаху, неприятностей, так как поступки его неминуемо скомпрометируют его в глазах всех знакомых, вы предлагаете покончить дело миролюбиво, если он возвратит деньги полным количеством в такой-то срок. Неполучение ответа в назначенный день влечет за собою подачу просьбы в установленном порядке, и тогда уже никакие убеждения не остановят вашего решения...
      Атоманиченков рассыпался предо мною в благодарностях, и мы расстались.
      За вечерними посетительницами Кебмезаха я следил еще с большим вниманием, чем за утренними его визитерами, ожидая, само собою разумеется, встретить в числе таинственных его знакомок, рано или поздно, и Авдотью Никаноровну. Часть биографии ее, рассказанная мне Быстровым, которая касалась отношений ее к Кебмезаху, мне казалась совершенно правдоподобною... Сверяя рассказы Быстрова, Атоманиченкова и собранные мною лично сведения о личности Кебмезаха, я представлял себе его человеком, способным перевести свое внимание, после смерти матери, за которою он ухаживал с корыстною целью, на дочь и довести молодую женщину до нравственного падения. Но падение это могло быть временным: Крюковская несколько лет после того прожила отдельно от него и не находилась под его влиянием, сделалась старше, опытнее и имела время обсудить свое прошлое поведение. Поэтому, для правильного заключения об этой женщине, мне необходимо было утвердительно знать, продолжается ли действительно между нею и Кебмезахом связь, замеченная Быстровым, или нет и какого рода эта связь? Если Крюковская была, как я допускал, отравительница своей подруги, то она непременно должна иметь сообщников, хотя бы для того чтобы добыть себе кураре, недоступный в покупке. Подозрение в сообщничестве падает на двух лиц: на Можаровского и Кебмезаха. Мужу нужна была смерть жены, чтобы сделаться свободным и сочетаться браком с любимою им женщиною. Кебмезах же мог дать яд Крюковской давно, для отравления кого-либо с корыстною целью. Пересматривая петербургскую хронику несчастных случаев за время, когда на арене спекуляций и шулерства Кебмезах фигурировал вместе с Авдотьей Никаноровной, я не мог не остановиться на происшествии, очень схожем со смертию Можаровской. Несколько лет назад некто богатый помещик Чернодубский, будучи совершенно здоров, делал визиты и внезапно скончался в своей карете. Смерть его тоже причислили к скоропостижным; между тем, пересматривая дело, я, к удивлению своему, нашел в показании прислуги Чернодубского сведение, что барин их был частым посетителем дома статской советницы Матвеевой и за несколько минут до несчастного случая встретился с дочерью ее, Авдотьей Никаноровной, шутил, разговаривал. По поводу этого Крюковская дала отзыв, что Чернодубский действительно был хороший знакомый их дома и в день смерти она видела его около Пассажа и говорила с ним не более двух минут; он казался ей здоровым. Основываясь на предыдущих двух случаях, при которых Крюковская являлась свидетельницею, я подозрительно спрашивал себя: не была ли так же внезапна и смерть за границею ее мужа? Может быть, настоящие отношения Крюковской к Кебмезаху и влияние его на нее, кажущиеся, в глазах их старых знакомых, знавших, подобно Быстрову, их прошлое, продолжением их прежней связи, на самом деле происходят вследствие существующей между ними роковой тайны об отравлениях. Дни текли за днями. До свадьбы Можаровского с Крюковской оставалось времени с каждым днем все меньше и меньше. Всякий вечер, когда Кебмезах оставался дома, я не выходил из своей квартиры и зорко следил за бывшими у него посетительницами, но ни одна из них не была похожа на фигуру Крюковской. Я с досадою видел, что моя роль умного наблюдателя была крайне неудачна и не вела ни к каким новым открытиям.
 

 
      Нить моих размышлений о деле Крюковской в один вечер была прервана неожиданным приходом ко мне Быстрова. День был воскресный.
      — Я был уверен, что застану тебя за работою, — приветствовал меня укоризненно мой молодой родственник, — ну как тебе не стыдно! Взгляни, какова погода... Я тебе сюрприз привез, билет в оперу. Поедем?
      — Нет.
      — Пойми — дива Патти поет соловьем.
      — Хоть чем ей угодно. Некогда.
      — Я этого слышать не хочу, — возразил Быстров, — притом все равно заниматься я тебе не дам, буду мешать и тараторить. А в театре мы бы славно провели время. Я свел бы тебя с одним полузнакомым и вместе с тем тайным обожателем.
      — С кем это?
      — С Аркадием Николаевичем Можаровским. Помнишь? У нас с ним случайно зашла речь о тебе. Ты ему чрезвычайно понравился, и он в восторге от тебя.
      — Благодарю.
      — Нет, кроме шуток, поедем, Можаровский прекрасный человек, вежливый, мягкий.
      — Когда его свадьба?
      — Тринадцатого января. Я приглашен уже им — быть у него шафером.
      — А кто же будет шафером невесты?
      — Не знаю. Это даже меня беспокоит.
      — Не Кебмезах?
      — Ха, ха, ха... Что за идея? Кстати, Кебмезах теперь не бывает уже у Крюковских. У него произошло что-то крупное с Авдотьей Никаноровной...
      — Да? — спросил я.
      Быстров утвердительно кивнул головою.
      — Этому я, впрочем, очень рад за Можаровского. — добавил он. — Кстати, ты узнал что-нибудь о Кебмезахе?
      — Нет еще.
      — И не узнаешь, кроме того, что я тебе сказал. Однако едем. Одевайся!
      Я должен был повиноваться, так как от моего любезного родственника отделаться было трудно, и притом я боялся, чтобы он не выполнил свою угрозу, не остался бы у меня на целый вечер.
      Мы поехали. Ближайшими соседями моими в театре были с правой стороны — Быстров, а с левой — Можаровский. Кресла, вероятно, были куплены вместе Быстровым. Матвеева и Крюковская также были в театре. Авдотья Никаноровна за последнее время сильно изменилась: лицо ее значительно похудело, глаза впали и светились лихорадочным огнем. Она казалась не счастливой невестой, а страждущей больной, снедаемой каким-то тайным недугом. Я заметил это Быстрову.
      — Да, она нездорова и чрезвычайно рассеянна: постоянно отвечает невпопад. И подурнела, но жених без ума от нее.
      В первом антракте мы с Можаровским заговорили, при этом он заявил свое желание представить меня своей невесте. Кажется, я обязан был этим стараниям Быстрова. Авдотья Никаноровна, — не знаю, была ли она предуведомлена о моем приходе или нет, — приняла меня очень равнодушно, как будто видя в первый раз. Впрочем, она так же равнодушна была и ко всему окружающему, зато Матвеева была любезна за нее и за себя. Возвращаясь назад в кресло без моих товарищей, которых я оставил в ложе дам, я столкнулся при выходе с Кебмезахом. Он прохаживался по коридору, заложив за спину руки со шляпою, серьезный и задумчивый. Наступил новый антракт. Можаровский и Быстров зачем-то вышли из ложи. Вдруг, вслед за ними, туда вошел Кебмезах. На лицах женщин, при этом входе, выразилось величайшее удивление; Крюковская даже привстала со своего места. Кебмезах раскланялся, протянул молодой женщине руку, сказал какую-то фразу и тотчас вышел обратно. Я предположил, что он вручил Крюковской записку, потому что, по его уходе, она нагнула голову к руке, а потом мне показалось, будто она рвала небольшую бумажку. Записка, должно быть, была неприятного содержания. Разорвав ее, Авдотья Никаноровна с энергическими жестами объяснила что-то матери, потом отвернулась от нее и подперла голову руками, облокотившись о балюстраду ложи. Матвеева сделалась также серьезна. Можаровский возвратился с Быстровым, держа в руках хорошенькую бонбоньерку для своей невесты, но подарок жениха не сделал ее веселее: она улыбнулась ему принужденно. В конце спектакля я вошел к ним в ложу и оставался там до разъезда. Мы вышли из ложи вместе, но в коридоре я умышленно стушевался от них с публикою и возвратился в пустую ложу обратно.
      — Я забыл здесь, — обратился я к капельдинеру, — свою записную книжку и, кроме того, нечаянно, вместо ненужной бумажки, разорвал очень важную записку...
      Капельдинер обязательно отворил мне дверь. Я поднял книжку и бережно подобрал лежавшие в углу, где сидела Крюковская, клочки разорванной визитной карточки. По приезде домой я тотчас же занялся складыванием этих кусочков, но это было очень трудно, так как некоторые мелкие клочки исчезли и оборот карточки был исписан мягким карандашом на лощеной бумаге, вследствие чего, разрывая карточку влажными руками, Крюковская стерла многие слова. Один только кусочек был более других, и на нем явственно было написано: «жду ее». Но неизвестно, было ли это «жду» отдельное слово или слог от другого, например «между». Я выглянул в оконную форточку на улицу и заметил пробивающийся свет около шторы в окнах квартиры Кебмезаха. Так рано он редко возвращался домой. Он дома и, может быть, ждет ее, подумал я. В этом мне хотелось удостовериться, и, надев пальто, я вышел из квартиры. Живя в таком близком соседстве и бывая прежде в доме, в котором квартировал Кебмезах, я хорошо знал расположение лестницы и квартир, а также домовые порядки. Постоянного швейцара в доме не было, и подъезд оставался незапертым по целым ночам. Лестница была устлана мягким ковром, и на площадках, при поворотах, стояли, для отдыха, небольшие оттоманы; дом был четырехэтажный и содержал в себе, по парадной лестнице, десять нумеров квартир. Кебмезах жил в бельэтаже. Газ горел ярко только до одиннадцати часов, после этого он спускался и в двенадцать угасал. На лестнице даже и днем царили постоянная тишина и безлюдье, так что прохожий смело мог бы взойти на лестницу отдохнуть на одном из оттоманов, покурить и уйти, не будучи никем замечен. Вопросов «Что вам угодно?» или «Кого вам нужно?» — опасаться было нечего, потому что и по звонку квартирная прислуга, находясь, большею частию, в задних комнатах черного хода, отворяла не тотчас; при шуме же от отвора можно было или подняться вверх по лестнице, или спуститься к выходу; наконец, в случае чего можно было назвать вымышленный нумер или фамилию. Подозрение могло пасть разве на какого-нибудь оборванца. Такие порядки существуют в Петербурге во многих больших домах. Проходив по панели с полчаса, взад и вперед, я увидел около угла, недалеко от квартиры Кебмезаха, остановившуюся наемную карету, из которой вышла высокая закутанная женская фигура. Предполагая, не Крюковская ли это, я быстро вошел в подъезд и остановился на третьей площадке лестницы. Газ был уже спущен, но около квартир в бельэтаже горел рожок, и его слабое мерцание давало мне возможность рассмотреть из своей засады, что происходит на лестнице в этом пункте. Высокая женщина, замеченная мною на улице, вошла в подъезд; я узнал в ней Крюковскую. Она остановилась у двери квартиры Кебмезаха, вынула из кармана платья и осмотрела небольшой револьвер, перекрестилась и дернула за звонок. Ее ждали, потому что дверь была немедленно же отперта. Револьвер заставил меня потревожиться: взяла ли его с собою Крюковская как охранительное оружие, на случай какого-либо покушения Кебмезаха, или она замышляла новое убийство. Во всяком случае, рассудил я, если я сейчас приму полицейские меры для предупреждения преступления, то этим я не предотвращу его, так как Крюковская имеет время совершить его до появления полиции, а между тем это может помешать моему секретному следствию. В силу таких аргументов я тихо спустился с лестницы и вышел на проспект посмотреть номер кареты, в которой приехала Крюковская. Она пробыла у Кебмезаха не более двадцати минут; входную дверь подъезда отворил сам он.
      — Итак, через три дня? — спросил, прощаясь с нею, Кебмезах.
      — Да! Чего бы это мне ни стоило, — отвечала Авдотья Никаноровна и быстро пошла по панели. Походка ее сначала была бодра и оживленна, но по мере приближения к карете шаги Крюковской становились медленнее. Когда карета двинулась, я тоже взял извозчика и последовал за нею. Крюковская ехала домой. У подъезда своего дома она расплатилась с извозчиком. Высадив пассажирку, карета поплелась тихим шагом обратно, я опередил ее, рассчитал извозчика и пошел ей навстречу.
      — Эй, извозчик, — окликнул я, когда карета поравнялась со мною, — что возьмешь на Невский?
      — Рубль пожалуйте. Известно, карета.
      — Дорого, но делать нечего, давай. А завтра, утром, ты не можешь ли приехать ко мне? Я поехал бы с визитами. У тебя, кажется, порядочные лошади.
      — Никак нельзя-с, ваша милость, сейчас только отвез одну барыню с Офицерской. Она договорила на завтра и дала рубль задатку. Опять нумер отдал ей сам, чтобы не сомневалась...
      — Жалко.
 

 
      Поведение Можаровского, кроме интимных отношений при жизни своей жены к ее подруге, и то еще не доказанных, ничем более не возбуждало моего подозрения. Я предполагал, что время само собою выяснит, какую роль занимал мягкий Аркадий Николаевич в известном деле. Но происшедшее свидание Кебмезаха с Авдотьей Никаноровной и назначенный им трехдневный срок дали другой оборот моим мыслям. Не дожидаясь визита к себе Можаровского, я в понедельник же утром отправился к нему сам, нарочно избрав такое время, когда я мог не застать его дома и оставить свою карточку. Мне не нужно было видеть его в тот день, но я был уверен, что Аркадий Николаевич поспешит заплатить мне визит на другой день или в среду. При повороте дорогою с Невского проспекта на Литейный, к зданию окружного суда, я увидел вчерашнюю, знакомую мне, наемную карету № 7852. Она остановилась у подъезда дома, в котором квартировал один из известных петербургских ростовщиков.
      В час дня, во вторник, Можаровский был у меня в квартире. Я предупредил его, что совершенно свободен и желал бы, чтобы он продолжил свой визит.
      — Скоро будет год, Аркадий Николаевич, — заметил я ему, — как вы схоронили вашу супругу.
      При моем напоминании Можаровский покраснел...
      — Да... Я очень жалею, — отвечал он, — о ее преждевременной смерти. Зинаида умерла до начала жизни.
      — То есть не испытав жизни, — поправил я. — Зинаида Александровна была замужем, следовательно, жизнь ее вполне началась.
      — Нет... Она была еще дитя, девочка... Зина вышла за меня замуж по завещанию умершего своего отца, который поручил мне судьбу своей дочери. Она сирота, а я ее опекун. Впрочем, Зина вышла без принуждения, считая меня за доброго человека, потому что я не делал ей зла и дарил сладкие конфекты. Она даже любила меня, как любят в ее годы ласковых опекунов и дядей. Другую любовь она едва ли еще и понимала. Со своей стороны, я ласкал этого ребенка, но чувства мои к ней были более отеческие, чем супружеские.
      Я вспомнил рассказ доктора Михайловского и заметил Аркадию Николаевичу:
      — Вашей супруге было более двадцати лет.
      — Это ничего не значит, — отвечал он. — Есть четырнадцатилетние девушки, которые могли бы быть подругами и поддержкою сорокалетнему мужчине, и есть женщины гораздо старше моей покойной жены и все же дети, нуждающиеся в руководителях. Не думайте, чтобы этим я хотел сказать что-либо не в пользу умственных способностей Зины, нет, она была развита и умна, но отвлеченно. С ней было приятно поговорить и послушать ее суждения. В практической же жизни — она была дитя. Она относилась ко всему доверчиво, слепо, именно по-детски...
      Рацеи Можаровского были мне очень смешны. Я едва мог удержаться от хохота.
      Я заметил на это, что опыт дается жизнию.
      — Все это так... Но помните ли вы стихи Пушкина:
 
 
В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань?..
 
 
      — Мне очень грустен предмет теперешнего нашего разговора, — продолжал Можаровский, — но, чтобы строго не судили меня за мою настоящую, поспешную в глазах других, женитьбу, я должен откровенно сознаться вам, что я в первом своем супружестве был несчастлив: меня преследовала мысль, что я связал собою судьбу молодой девушки. Может быть, не выходя за меня замуж, она, хотя короткое время своей жизни, была бы счастлива с молодым мужем и пользовалась бы взаимною любовью. Молодой человек никогда не может быть так строг и разборчив в женщине, как мужчина моих лет. Авдотью Никаноровну же я знаю давно. Женщина эта перенесла много горя и страдания. Она выработала из себя опытного борца с жизнию...
      — А между тем она была задушевною подругою вашей супруги...
      — Отношения их были другого рода, — отвечал, смешавшись, Можаровский, — Авдотья Никаноровна значительно старше годами моей покойной жены. Зина всегда смотрела на нее с уважением и руководилась ее советами. Будучи сиротою, она была привержена к ней, как к матери. Со своей стороны, Авдотья Никаноровна тоже любила Зину, как доброе и нежное дитя, и смотрела на нее как на дочь.
      — Странное сочетание случаев в жизни Авдотьи Никаноровны, — проговорил я резко, переменяя предмет разговора. — В жизни редко выпадает такая печальная доля. Внезапная смерть похищает у нее всех близких к ней. — Я сделал паузу.
      — Я слушаю вас, — сказал удивленно Можаровский.
      В глазах его я читал любопытство, но не тревогу совести.
      — Разве вы не знаете?.. Такою же скоропостижною смертью, как ваша супруга, у Авдотьи Никаноровны умер за границею муж. Он тоже скончался по происшествии нескольких минут после свидания с нею, находясь перед этим совершенно здоровым. Кроме того, недавно мне попалось нечаянно в руки еще одно дело, преданное архивной пыли: у Авдотьи Никаноровны был хороший знакомый, некто помещик Чернодубский, бывавший у них в доме почти ежедневно. В один день он повстречался с Авдотьею Никаноровной около Пассажа, пошутил, посмеялся, сел в карету — и отдал Богу душу. Смерть его очень огорчила Авдотью Никаноровну, но зато она выручила из неприятного положения другого ее хорошего знакомого, господина Кебмезаха, который, накануне, проиграл Чернодубскому значительный куш денег, обещаясь доставить их чрез несколько дней, по неимению в данное время...
      — Что вы хотите этим сказать? — спросил меня Можаровский, трепеща всем телом; нижняя челюсть его конвульсивно дрожала.
      — Что все это, Аркадий Николаевич, — отвечал я, вставая с кресел и ломая себе пальцы рук, — очень, очень и очень странно, особенно в связи с близким знакомством госпожи Крюковской с Кебмезахом. И что все это требует суда... С вашею женою не было ли какого-нибудь замечательного обморока прежде?
      — Был...
      — И вам ничего не говорил о нем доктор?
      — Боже! — вскричал отчаянно Можаровский. — Боже мой... Но этого быть не может!
      Он обхватил руками голову и почти в обмороке опрокинулся на спинку кресла.
      — Неужели все, что вы мне сказали, правда? — спросил меня Можаровский, пришедши несколько в себя.
      — Я сообщил вам факты.
      — А как же медицинское исследование?
      — Оно тоже подтвердит эти факты.
      — Но объясните мне все... Клянусь вам, я ничего не понимаю... Скажите, вы знаете, неужели же моя Зина отравлена? Бедное, бедное дитя... Какое злодейство... Предполагал ли я?
      — Через несколько дней я объясню вам все, — отвечал я ему, — теперь же тайна не вполне раскрыта. Я доверился вам в полной надежде, что разговор наш останется между нами. О смерти вашей жены и других лиц я произвожу следствие. Подозрение мое даже падало на вас.
      — Сохрани меня Боже! — вскричал испуганно Можаровский, крестясь обеими руками. — Мне нравилась Крюковская, когда я был еще холостым, и потом я любил ее при жизни покойной моей жены, но я никогда не способен на злодейство. Одного предположения, что Крюковская отравила Зину, уже достаточно, чтобы вытеснить прежнее чувство. Я уже начинаю ненавидеть и бояться Авдотью Никаноровну, а назвать такую женщину женою, — да я прихожу в ужас от одной мысли. Мне не нужно было губить Зину. Я сам готов был для нее на всевозможные жертвы. Чтобы вы не сомневались в моих словах, я чистосердечно раскрою вам свои отношения к обеим женщинам, не скрывая невыгодных для себя сторон. Но прежде еще вопрос: кто такой Кебмезах?
      — Темная личность, несмотря на свой крупный чин, состоящая под полицейским надзором за разные мошенничества и шулерства. Бо?льшие подробности вы узнаете от меня на днях, сейчас же я не могу сообщить их. Что же касается до вашего рассказа, то я усерднейше просил бы вас об этом: он может объяснить мне некоторые места в этой загадочной истории, над которыми я тщетно ломаю себе голову.
      — Знакомство мое, — начал Можаровский, — с Авдотьей Никаноровной Крюковской произошло около шести лет назад. Зина воспитывалась еще тогда в институте. Отец ее скончался за год пред этим. Он с моим отцом был в дружбе и очень любил меня. Старик был заслуженный полковник и прекрасный человек, но с особыми крутыми взглядами на вещи, в которых переубедить его не было возможности. Кроме Зины, у него не было никого родственников; он был совершенно безроден и женился где-то на стоянке в Польше, взяв за себя круглую сироту. С женою он жил недолго: она умерла при рождении Зины. Поэтому старик сосредоточил на единственной дочери всю свою любовь и заботливость и крайне беспокоился, при своих преклонных годах, о будущей судьбе ее. Мы были соседями по имению, и я, вышедши в отставку из военной службы и живя в деревне, часто навещал полковника, играл с Зиною и позволял себе бесцеремонно целовать прелестную девочку, которая называла меня своим женихом, а я ее, шутя, невестою. Мне было тогда двадцать восемь лет, а ей десятый, но она была очень мала ростом и казалась семилетнею крошкою. Чрез год она поступила в институт. Бывая в Петербурге, я иногда навещал ее и делал подарки. В это время и ранее, как молодой человек, я интересовался многими женщинами, пользовался их взаимностью, любил, но слегка, а о женитьбе я никогда серьезно не думал. Мне было весело и без жены, и военная служба приучила меня к холостой жизни. Беседуя со мной, отец Зины часто заводил речь о моей женитьбе. Я отвечал ему, смеясь, что не вижу невесты. «А вот, подожди, подрастет моя Зина», — замечал он. Разумеется, эти слова я принимал за шутку; между тем мысль выдать за меня Зину сделалась для старика id?e fixe . Разность наших лет не только не была препятствием к предполагаемому им союзу, но, по его мнению, служила даже гарантией счастия. Полковник был предубежден против молодых людей и никогда бы не согласился отдать за кого-нибудь из них свою дочь. Чем более Зина приходила в возраст, тем старик становился упорнее в своем заветном намерении. В каждом письме к ней он посвящал несколько строк мне... Зине оставалось до выпуска из института всего год, но вдруг полковник отчаянно занемог... Умирая, он призвал меня к себе и назначил меня своим душеприказчиком. Здесь же, на краю гроба, старик открыл мне свои планы на меня и свою дочь, вручил мне судьбу ее, избрав опекуном над нею, и написал письмо к дочери, умоляя ее исполнить его желание, которое было ей давно известно. Противоречить умирающему было невозможно, и я дал ему, наружно, во всем полное согласие, внутренне предоставляя решение времени. Схоронив полковника и приняв управление имением, я поехал в Петербург повидаться с Зинаидою, чтобы исполнить в отношении ее некоторые обязанности, наложенные на меня званием опекуна. Горесть девушки, при печальном известии о смерти отца, тронула меня, и я был к ней очень внимателен; красота ее также не осталась незамеченною, но я был уже в тех годах, когда в красивое личико не влюбляются с первого взгляда. Зина была для меня не женщина, а выросшая девочка, которую мне одинаково было неловко называть и Зиною, и Зинаидою Александровной. Образ ее произвел впечатление на глаза, но не на сердце. О судьбе ее я задумывался как опекун. В этот свой приезд в Петербург я пробыл неделю и виделся с Зиною не более четырех или пяти раз, поспешая в свой губернский город, к дворянским и земским выборам. Во время выборов, как известно, губернские города бывают очень оживленны, балы сменяются балами то у губернатора, то в дворянском собрании или у какого-нибудь местного туза-помещика. На одном из таких вечеров я встретил Авдотью Никаноровну Крюковскую. Она приехала из Петербурга погостить у своей институтской подруги, жены предводителя дворянства нашего уезда; все сведения о ней ограничивались неясными слухами, что она несчастлива в супружестве и живет от мужа отдельно. Среди окружавших ее женщин Крюковская резко выделялась своею красивою наружностью, уменьем держать себя, туалетом и остротою ума. Интересною полувдовою занялись многие, но Авдотья Никаноровна была неприступна. Я держал себя в стороне от нее и вовсе не хотел, при занимаемом мною положении в обществе, увеличить собою число отвергнутых ею страдальцев. Но Крюковская сама обратила на меня внимание и стала оказывать мне явное предпочтение пред всеми своими поклонниками. Это хотя и льстило моему самолюбию, но в то же время ставило меня в неловкое положение. Я конфузился и стал избегать ее, тогда преследования ее сделались еще упорнее. Между нами последовали объяснения, признания, и кончилось все интимными отношениями, не сделавшимися гласными благодаря нашей осторожности. Такие отношения длились около трех месяцев. Крюковская уверяла, что любит меня первого и до встречи со мною не испытывала этого чувства. Я этому отчасти верил и однажды выразил ей сожаление о том, что она не свободна.
      — А что? — спросила она.
      — Я попросил бы вас, — отвечал я ей, — быть моею женою.
      Я говорил, конечно, не серьезно. Крюковская же приняла мои слова за чистую монету. Я тогда же заметил происшедшую в ней перемену. Она, казалось, обдумывала важный шаг и вдруг порывисто объявила мне, что едет к своему мужу. При этом она обещала мне еще встретиться в жизни и взяла с меня слово: ждать ее по крайней мере год. Кроме того, она предлагала мне несколько раз вопрос: не думаю ли я скоро жениться? Не придавая словам ее никакого значения и считая отношения свои к ней, как замужней женщине, обыкновенною интригою, с примесью некоторого чувства, я отвечал ей утвердительно, тем более что она ехала к мужу. Самый отъезд ее не особенно огорчил меня, и я находил его весьма благоразумным с ее стороны. По отъезде своем она прислала мне несколько писем, институтского содержания, с мечтами о встрече, о совместной жизни с любимым человеком и т. п. В одном письме она уведомила меня, что едет с мужем за границу; я тоже уезжал в это время в Петербург для устройства Зины, и переписка между нами прекратилась. О Зине разговоров у меня с Крюковскою не было. Вообще я не говорил с нею о своих делах. Чтобы как-нибудь приютить на первых порах Зину, я отправился в Петербург за месяц ранее до ее выпуска и отыскал там свою дальнюю родственницу, генеральшу Бороздину, известную мне своею высокою нравственностью и прекрасными качествами сердца. Я намерен был просить у нее совета и участия. Приезжая в Петербург, я редко бывал у Бороздиной, несмотря на родство с нею, потому что она была женщина пожилая, имела больного, раненого мужа и жила с ним очень уединенно. Визит к Бороздиной превзошел мои ожидания: она не только приняла участие в Зине, но согласилась взять ее из института к себе в дом, пока она что-нибудь придумает лучше. Я был очень рад, хотя и беспокоился, что молодой девушке у Бороздиных будет немного скучно. Приезду моему Зина чрезвычайно обрадовалась и шутливо высказала это чувство и сама же сконфузилась. За последний год она вполне сформировалась, сделалась солиднее. Ко дню ее выхода из института я, вместе с своей доброй родственницей, приобрел все нужное для Зины в изобилии: приготовил великолепный гардероб, купил рояль, много ценных вещей и безделок; комнаты, предназначенные ей у Бороздиной, убрал цветами и обставил с полным комфортом. Зина была от всего в величайшем восторге и не знала, как благодарить меня, хотя выбору вещей она была более обязана хорошему вкусу Бороздиной, чем моему. Я озаботился также о доставлении ей всевозможных удовольствий, после институтской скуки и затвора. Гуляя со мною, молодая девушка доверчиво опиралась на мою руку и неосторожно высказывала, с каким нетерпением она ждала выхода из института, чтобы быть со мною неразлучно. Я давал другой оборот ее словам, но почувствовал вскоре, что увлекаюсь ею. Чтобы прекратить это, я решился еще раз серьезно обо всем переговорить с Бороздиной.
      — Не понимаю, — отвечала она, — почему бы тебе не жениться на Зине?
      Я сослался на разность наших лет и ее молодость. Бороздина нашла мое возражение вздором и представила множество выгодных сторон этого брака, упомянув, что Зина с самых юных лет уже привыкла смотреть на меня как на жениха и что женитьбою своею я выполню завещание ее покойного отца и свое, данное умирающему, честное слово. Разговор наш продолжался долго; родственница моя была красноречива и сумела отпарировать все мои опровержения. Я поручил ей переговорить с Зиною, но отнюдь не употреблять в дело убеждений, если я не нравлюсь девушке или кажусь ей, по своим годам, не партией. Чрез день Бороздина сообщила мне письмом, что выход замуж за меня составляет пламеннейшее желание Зины и что когда она начала разговор о разности лет, то молодая девушка пренаивно спросила: «Разве Аркадий Николаевич от меня отказывается?» — и затем разразилась слезами и восклицаниями: «Как я несчастна!» В этот же день я был обручен с Зиною. Свадьба наша не замедлила последовать через несколько недель, согласно желанию Зины. После нее я поехал с женою на южный берег Крыма, где у меня маленькая вилла, и провел там время до осени. Я предположил поселиться с женою не в деревне, а в своем уездном городе, в котором жило много помещиков, составилось общество и было весело. Вслед за своим возвращением из Крыма я должен был совершить другую, неприятную, поездку — в Гродно, по одному постороннему для меня делу, в котором я вызывался в качестве свидетеля. Я думал, что все мое путешествие окончится в неделю, но в Гродно завязались у меня другие дела, так как я прежде жил в этом городе, и задержали меня вместо недели два месяца. Жена писала ко мне очень часто и все упоминала о каком-то готовящемся для меня, при приезде, сюрпризе. Можете же представить себе мое удивление, когда, возвратившись домой, я встретил у себя Авдотью Никаноровну Крюковскую. Я сконфузился до оцепенения, но Зина ничего не заметила. Оказалось, что Крюковская была старшею подругою Зины и моя жена питала к ней детскую симпатию еще в институте. Они встретились в доме нашего предводителя дворянства, куда Крюковская приехала вновь погостить, схоронив своего мужа за границею. Старые знакомые разговорились, сошлись, и Зина перезвала Крюковскую гостить к себе. Это появление Авдотьи Никаноровны у меня в доме было крайне неприятно для меня и казалось, при существовавших прошлых наших отношениях, с ее стороны поступком по меньшей мере необдуманным и неприличным. Мне совестно было встретиться с нею глазами; что чувствовать должна была она как женщина? Но переговорить с нею и отказать от дома у меня недоставало характера, а поручить это Зине я боялся, чтобы не возбудить ее подозрение и не огорчить ее. Чрез это она и осталась у нас. В первые дни Крюковская избегала всякого t?te-?-t?te со мною. Она, казалось, любила Зину, ласкала ее, как свою младшую сестру или дочь. Зина привязалась к ней всею душою и отдала себя и весь свой дом в полное ее распоряжение. Крюковская установила лучший порядок и окружила нас, как заботливая мать, покоем и комфортом. Я начал смотреть на нее другими глазами и приписывать поступки ее чувству привязанности к Зине и ее доброму сердцу, прошлые же отношения свои ко мне я думал, что она или забыла, или не придает им значения, при перемене строя моей жизни. Я стал даже очень благодарен ей за то, что она поселилась у меня в доме, потому что Зина, сознавал я, нуждалась, при своей неопытности, в руководительнице и помощнице по хозяйству. Крюковская же, соединяя в себе все качества хорошей компаньонки, была еще ее другом. Приискать такую женщину я думал все время, и находка была для меня кладом. Но скоро многое изменилось. Было лето. По старой холостой привычке, я велел перенести свою кровать и все кабинетные принадлежности в сад, в павильон, где и ночевал. Однажды вечером нас навестил мой товарищ по военной службе, местный мировой судья. Проведя вечер с дамами, я затащил его потом в свой павильон, и там мы распили с ним бутылку вина. Нужно заметить, что я пью мало и скоро хмелею. Проводив своего гостя, я собирался уже раздеться и лечь, отослав слугу гораздо ранее, как мне послышался, около павильона, какой-то шорох. Затем отворилась дверь и ко мне вошла Крюковская, в одном белом пеньюаре, с распущенными роскошными черными волосами. Я не успел прийти в себя от изумления, как уже находился в ее объятиях.
      — Милый мой, — страстно лепетала она, трепеща вся, — сил моих нет более таить свою любовь... свою страсть...
      Она быстро дунула на горевшую лампу, проговорив:
      — Я боюсь, чтобы меня кто не увидел.
      И я опять был в ее объятиях. Находясь под влиянием винных паров и прошлых к ней отношений, я не мог отказать ей и в ласке. Но я тотчас же опомнился. Ужас охватил меня от моего проступка. Я был так расстроен, что не мог вести никакого разговора с Крюковскою и попросил ее уйти. Заснуть я не мог и провел всю ночь в мучительнейших нравственных страданиях. В шесть часов утра я позвонил и велел явившемуся слуге немедленно приказать кучеру запрягать лошадей, чтобы уехать из дому куда-нибудь подальше до пробуждения Зины и не видать ее лица. Я написал ей лишь краткую записку, что еду по очень важному делу, о котором я вспомнил ночью и забыл сказать вечером. Когда я садился в коляску, мне было подано письмо. Я догадался, что оно от Крюковской, но сурово спросил человека:
      — От кого? — предполагая, что уже весь мир знает о моих отношениях к этой женщине и позоре.
      — Не знаю-с, — отвечал слуга. — Авдотья Никаноровна велели отдать...
      Она тоже не спала всю ночь. Письмо ее у меня цело. Смысл его был тот, что она не оправдывала своего поступка, внушенного ей страстию, и проклинала себя за него, но умоляла не гнать ее от себя и Зины. «Зина, — писала она, — так же дорога мне, как и вам. Я люблю ее до обожания, чувствую свою вину перед нею и хочу загладить ее неусыпными заботами и попечением. Вы, Аркадий, не можете составить счастие Зины. Разность ваших лет и неопытность Зины кладет между вами непреодолимую преграду. Зина — дитя. Она не может сочувствовать всем вашим планам и намерениям. Вы нуждаетесь в помощи и совете подруги. Я буду вам другом, помощницей, слугою. Легко может быть, что и у Зины проснется чувство любви. Если оно обратится к другому, то неужели же вы, после своего поступка, не дадите ей свободы пожить? Вам нужно быть рассудительным и гуманным. Мы оба, — заключила Крюковская, — виноваты перед Зиной: вы своею женитьбой на ней, я тем, что слишком понадеялась на свои силы, на привязанность к ней и пала под тяжестью охватившей меня страсти. Поэтому на нас же лежит и обязанность загладить нашу вину перед этим добрым ребенком и принести ей счастие»...
      Я отсутствовал из дома дня четыре и был крайне смущен при первой встрече с обеими женщинами. Крюковская тоже. Будь Зина сколько-нибудь проницательна, она догадалась бы, что между мной и ее подругою произошло что-то важное. Письмо Крюковской вызывало меня на объяснения и рассуждения с нею о Зине. Свидания наши происходили секретно, сначала в павильоне, а потом у меня в кабинете, и я поддался на них чарующему обаянию страстной женщины. Я чувствовал всю безнравственность своей принадлежности двум, и первое время меня терзала совесть, но потом она заснула. Ее усыпили размышления, что Зина, по молодости своей, более мне дочь, чем жена, что она полюбит непременно другого и я должен буду отдать ее и что сам я уже принадлежу другой женщине. Да, только сегодня я сознаю, что смотрел на все глазами Авдотьи Никаноровны. Известный вам обморок с Зиною случился уже во время полного моего ослепления. Я был тогда в уезде, по делам. Что произошло с Зиною — я не знал. Крюковская объяснила мне, что все было следствием простуды и прилива крови и что подобные обмороки бывают нередко у детей и молодых людей, почему и известны, в просторечии, под именем «детских». Лет шестнадцати такой обморок был и со мною, поэтому я ей поверил. О подозрениях врача Михайловского Крюковская начала рассказывать со смехом, называя его сумасбродом, кажется неравнодушным к Зине; но потом она стала серьезна и советовала мне быть осторожнее, опасаясь, чтобы основанием к подозрениям врача не послужили замеченные им отношения между нами... Вследствие этого подозрения Михайловского были оскорбительны и для меня, что я дал ему довольно жестко заметить, когда он, уезжая из нашего города и прощаяся со мною, завел речь об этом предмете. По выздоровлении Зины Крюковская уехала в Петербург, жалуясь мне, что ей тяжело и нужен отдых. Дом мой без нее казался мне пуст; я привык к ней; ей были известны все мои частные и общественные дела, и она всегда давала мне очень полезные советы. Я начал скучать о ней и беспрестанно ездить в Петербург. Наши интимные отношения не прекращались, но Зина ничего не подозревала и сама порывалась ехать в Петербург повидаться со своею подругой. Я долго откладывал ее поездку, но, получив письмо от Крюковской, что она тоже соскучилась о Зине и просит привезти ее в Петербург, я поехал с нею к предстоявшим праздникам. Остановилась Зина не у Крюковской, а в гостинице, по моему совету; квартира матери Крюковской была тесна, и я боялся, чтобы Зина не заметила нашей связи... Дальнейшее — вам все известно... При известии о смерти Зины в голове моей шевельнулось было подозрение, но после медицинского осмотра и анатомического исследования — оно прекратилось.
      — Вот вам полнейшая моя исповедь, — сказал Можаровский, — к ней я могу только прибавить то, что я уже говорил вам и некогда доктору Михайловскому: что я всегда любил Зину, понимал разность наших лет, и если бы она полюбила другого, то для ее счастия и свободы я не задумался бы принести в жертву свою жизнь. Это было твердым моим решением. И сейчас я готов на все, чтобы только возвратить ее к жизни. Но я все еще сомневаюсь...
      — Подождите, — сказал я, — назначенный мною срок не длинен.
      — А что же мне делать теперь с Крюковской?
      — Напишите ей, что вы, по экстренной надобности, уехали в Москву и будете здесь чрез три дня.
      — Но она вчера была у меня и просила, чтобы я дал ей пять тысяч рублей для уплаты давнишнего долга Кебмезаху, который угрожает ей арестом, и я обещал ей доставить эти деньги сегодня вечером или завтра утром.
      — Вот что! — задумчиво протянул я. — В таком случае, чтобы не возбудить ее подозрений, нужно поспешить... Кстати, сегодня в Ораниенбауме музыкальный вечер. Поезжайте туда и останьтесь там на ночь, а завтра утром, возвратившись в Петербург, заезжайте ко мне. Дайте мне время обдумать, но, умоляю вас, сделайте милость, не видайтесь с Крюковскою раньше завтрашнего моего свидания с вами.
      Можаровский дал слово. Он остался у меня в этот день обедать и вечером, не заезжая к себе на квартиру, отправился в сопровождении моего человека в вокзал петергофской железной дороги, в Ораниенбаум.
 

 
      Было восемь часов вечера, когда Можаровский меня оставил. Чем ближе приближалось время к развязке, тем я становился неувереннее в успехе своего секретного следствия. Но трусов иногда посещает храбрость отчаяния. Для отваги мне достаточен был малейший толчок, и он дан был с той стороны, с какой я его не ожидал. Чрез двадцать минут по отъезде Можаровского меня посетил мой недавний знакомый, отставной корнет Атоманиченков. Старик был сильно взволнован.
      — Я к вам с покорнейшею просьбою, — говорил он, здороваясь со мною, — научите, что делать? Очень виноват перед вами.
      — Чем же?
      — Как же! Не послушался я вашего совета. Вы велели мне написать к Кебмезаху письмо, а я, знаете, деньжонки ваши растратил, — тут сошелся с одним кавказцем, ну и не выдержал, вместо письма — сам пошел к Кебмезаху и помирился с ним... Вместо следуемых двух тысяч четырехсот двадцати рублей помирился на полторы тысячи...
      — Пеняйте сами на себя, — сказал я ему.
      — Это бы еще ничего, — продолжал Атоманиченков, — а вот горе: подлец выдал мне фальшивые деньги.
      — Как фальшивые?
      — Изволите видеть, он разделил полторы тысячи на три части; четыреста рублей выдал настоящими деньгами, настоящими ассигнациями, на пятьсот рублей дал вексель, а на остальные шестьсот рублей навязал мне акций разных железных дорог, между которыми вот эти две кормчные Энско-Эмской железной дороги, каждая в сто двадцать рублей. Сегодня я захотел одну из них продать. Иду в одну ссуду — не принимают, в другую — тоже, а рассматривают с любопытством... Что, думаю себе, за причина? Да спасибо, встретил я, случайно, в московском трактире одного бухгалтера из банка — рассказал я ему свою историю и показал акции. «Они, — говорит бухгалтер, — фальшивые, ничего не стоят; советую вам разорвать их, а то еще наживете с ними хлопот. Молите Бога, что не прямо обратились в банк, а то вас бы уже давно арестовали и засадили». Я так и обмер. Что скажете?
      Рассказывая свое приключение, Атоманиченков вынул из кармана акции и подал мне. Рассмотрев их внимательно, я действительно нашел, что две акции Энско-Эмской железной дороги были поддельные, очень искусной работы, но они мне были хорошо известны. О подделке этих акций прокурорским надзором были собраны уже самые обширные сведения, виновники найдены, предварительное следствие окончено и дело назначено к слушанию в окружном суде, на днях. Кебмезах был этому делу не причастен. По всей вероятности, акции эти ему попались случайно, но, не желая терпеть на них убыток, он отдал их за долг профану, надеясь, что он увезет их с собою на Кавказ. Следовательно, Кебмезах мог быть обвинен только в сбыте заведомо фальшивых денежных знаков.
      — Акции поддельные, — сказал я Атоманиченкову.
      — То-то Кебмезах и советовал мне продать их в Тифлисе. Там, говорит, вам за них больше дадут. Пропали двести сорок рублей, — проговорил со вздохом Атоманиченков, — потому что наверно отречется, скажет: «я не давал», и всякий поверит — генерал! На беду, я выдал ему еще расписку, что две тысячи пятьсот рублей получил полным числом наличными. Избить разве, шельму? Была не была!
      — Вы не заходили к Кебмезаху?
      — Нет.
      — И ему неизвестно, что вы знаете уже, что из числа данных им вам акций две фальшивые?
      — Нет. Я шел к нему, но вспомнил о вас и вздумал сначала посоветоваться с вами, как с добрым человеком, и отдать должок.
      — И чудесно сделали. Я, может быть, помогу вам взыскать за эти акции с Кебмезаха деньги.
      — Трудно.
      — Ничего. Вам стоит только сделать маленькое заявление, хоть прокурору.
      — О, ни за что! Боюсь, чтобы самому не досталось, — возразил отставной корнет, — я, знаете, привык иметь дело с шашкою, а на пере — я не мастер.
      — Не бойтесь; прокурор окружного суда мой приятель, и он прижмет его.
      Атоманиченков недоверчиво осмотрел мой кабинет, но обстановка показалась ему приличною для моего знакомства с прокурором.
      — Не знаю, — сказал он нерешительно.
      — Вы послушайте, что я напишу.
      Я взял лист бумаги и написал акт о заявлении, сделанном мне Атоманиченковым. Старый воин выслушал его, ни о чем не догадываясь.
      — Подпишите, — попросил я.
      — А это не задержит меня в Петербурге?
      — Ручаюсь вам, что завтра или послезавтра вы можете ехать в Тифлис. Я попрошу прокурора. Какой вы трус!
      — Да, признаюсь вам, — отвечал, улыбаясь, Атоманиченков, взявши для подписи перо, — ни бомбы, ни картечи, ни самого дьявола не боюсь, а крючков трушу. — С этими словами он лихо подмахнул акт. — В 1842 году со мною был случай в Москве. Желаете, я расскажу?
      — Сделайте милость, — попросил я, — но вы не обращайте на меня внимания: мне нужно написать несколько строк, но я вас слушаю.
      Пока он рассказывал, как один чиновник упросил его подписать внизу полулиста белой бумаги свое звание и фамилию, а потом сверху приписал текст долговой расписки в сто рублей и подал ее ко взысканию, я написал телеграмму в сыскное отделение и распоряжение о приглашении полиции, позвонил и отдал все это своему письмоводителю, для немедленного исполнения.
      Атоманиченков был сильно смущен, когда чрез несколько времени ко мне явились жандармский и полицейский офицеры и он узнал мою должность. Я попросил старика не беспокоиться, посидеть у меня, пока я возвращусь, и поручил письмоводителю угостить его как можно усерднее, а сам, извиняясь, распростился. В передней был оставлен полицейский солдат.
      Кебмезах был дома.
      — Герман Христианович никого сегодня у себя не принимает, — начал было его человек, отворив по звонку дверь, но при виде моих спутников, жандармов и полицейских солдат, растерялся.
      В зале нас встретил Кебмезах.
      — Что вам, господа, угодно? — спросил он, с изумлением осматривая нас, причем глаза его преимущественно остановились на жандармском офицере.
      — Вы выдали корнету Атоманиченкову поддельные акции Энско-Эмской железной дороги, — начал я.
      — Напротив, я отдал ему две тысячи пятьсот рублей наличными деньгами и имею от него расписку. Он клевещет, — возразил Кебмезах.
      — Но все-таки нам необходимо произвести обыск у вашего превосходительства.
      — Зачем же? Я положительно против этого протестую. Одна акция могла попасться ко мне случайно. Я не фальшивый монетчик.
      — Обыск это докажет лучше всяких слов.
      — Хорошо, но вы ничего не найдете.
      Кебмезах повел нас в свой кабинет. Начался обыск. Я приступил прежде всего к письменному столу и в первом же ящике его увидел то, что мне было более всего нужно: там лежал большого формата незапечатанный пакет, с надписью синим карандашом: «Всего пятнадцать писем».
      — Прошу вас этого не трогать, — сказал Кебмезах, когда я взял пакет в руки.
      — Почему же?
      — Это семейные письма.
      — Однако содержание их может касаться до акций Энско-Эмской железной дороги.
      — Наконец, я вам говорю, что это письма от женщины. Я запрещаю вам читать их, — раздраженно вскричал Кебмезах, подступая ко мне.
      — Не от Авдотьи ли Никаноровны Крюковской? — спросил я, пробежав одно письмо ужасного содержания. — Я арестую их.
      Кебмезах остолбенел.
      — Для чего же вам нужны ее письма?
      — По другому делу...
      — По какому?
      — Об отравлениях, — отчетливо произнес я.
      Кебмезах с яростью бросился на меня, чтобы схватить роковые письма, но был остановлен солдатами. Я попросил придержать его и принялся за осмотр окованного железом денежного сундука. Кебмезах оказался гораздо богаче, чем о нем предполагали: капитал его состоял более чем из трехсот тысяч; он заключался в пятипроцентных билетах и других денежных бумагах, но поддельных акций Энско-Эмской железной дороги между ними не было. Осматривая тщательно сундук и постукивая по нем, я удостоверился, что в одном месте сундука есть секретное отделение, и здесь-то я нашел небольшую фарфоровую баночку, с мелко истолченным порошком темно-бурого цвета, количеством до двух унций...
      Окончив обыск и поручив Кебмезаха полиции, я отправился в сопровождении своих спутников в Офицерскую улицу.
 

 
      Авдотью Никаноровну Крюковскую я застал за роялем: она играла арию из «Каменного гостя». Чтобы не испугать ее, я оставил своих спутников на некоторое время на лестнице.
      — Как прикажете об вас доложить? — спросил меня человек.
      — Скажите — от Аркадия Николаевича.
      Я был приглашен в залу. Авдотья Никаноровна величественно вышла ко мне, слегка шурша длинным шлейфом великолепного бархатного платья, малинового цвета. Она несколько удивилась, увидя меня, и, отвечая на мой поклон, спросила:
      — Мне сказали, что от господина Можаровского?
      — Да, я сказал это для того, чтобы иметь удовольствие видеть вас; но я явился по должности товарища прокурора окружного суда. Мне нужно переговорить с вами...
      Крюковская побледнела.
      — Пойдемте в гостиную, — сказала она, — мама? нет дома.
      В зале послышался стук оружия: туда вошли мои спутники.
      — Это что значит? — спросила Крюковская.
      — Я буду иметь честь объяснить вам, — отвечал я ей с поклоном.
      Авдотья Никаноровна вошла в гостиную, жестом указала мне кресло и, поместившись напротив, устремила на меня свои черные глаза.
      — Что случилось? — проговорила она.
      — Сейчас, — приступил я прямо к объяснению, — мною был произведен обыск в квартире действительного статского советника Кебмезаха, где, между прочим, найдены известные вам пятнадцать писем...
      Крюковская вскочила и выпрямилась во весь рост. Вся красота ее исчезла. Передо мною стояла высокая худощавая женщина с желтым, злобным лицом и блуждающими глазами, олицетворенная Мегера.
      — И стрельный яд также отыскан, — прибавил я тихо.
      Она вздрогнула и всплеснула руками.
      — Вы отдадите мне эти письма? — прошипела она внезапно, наклоняя ко мне свое лицо.
      — Нет, — отвечал я, невольно отшатываясь.
      Крюковская постояла молча несколько секунд, тревожно и быстро посматривая то на меня, то на дверь, и вдруг, упав передо мною на колени, она схватила меня за руки и умоляющим голосом, со сдерживаемыми рыданиями, проговорила:
      — Спасите меня!
      Произошла тяжелая сцена... Крюковская выказала замечательную слабость, совершенно противоречащую ее железному характеру и силе воли, какую она обнаруживала при совершении своих злодейств. Как дитя, она плакала, бросалась целовать руки, просила прощения, делала странные предложения и порывалась в залу умолять жандармского офицера и полицейского чиновника скрыть ее преступление.
      Я сообщил, что мне известно отравление ею Чернодубского, мужа и Зинаиды Можаровской, рассказал о встрече своей с доктором Михайловским и решительно объявил, что я не могу ничего для нее сделать, кроме совета: дать полное и правдивое показание, которое одно только и может сколько-нибудь облегчить ее участь.
      — В смерти Чернодубского, — возразила Крюковская, — я почти невинна... Я отравила его, сама того не зная... Ах! Зачем я тогда не выдала Кебмезаха?! Что же касается до мужа и Зинаиды, то... но пощадите меня! Я так расстроена, не соберусь с мыслями... Сегодня я ничего не могу рассказать вам... Позвольте, я лучше напишу все... Завтра же, утром, вы получите полное мое признание...
      — Следовательно, вы сознаетесь? — спросил я.
      — Да, — отвечала она, и, упав на диван, Крюковская разразилась истерическими рыданиями.
      В тот же вечер она была отправлена в тюремный замок. Матвеева, по возвращении своем из театра, также была арестована, как сообщница. Обыск, произведенный у них в доме, не дал ничего нового.
      Отставного корнета Атоманиченкова я застал у себя в квартире уже спящим. Он очень был удивлен, когда, поутру, я рассказал ему об аресте Кебмезаха и все дело об отравлениях, которое перестало уже быть тайною. Я употребил все старания, чтобы корнет мог отправиться в Тифлис, как только ему вздумается.
 

 
      Я получил показание Крюковской довольно рано утром, еще до возвращения Можаровского из Ораниенбаума. Оно было изложено в форме полуписьма, полурассказа.
 
      «Не судите меня строго, — писала она, — я самая несчастнейшая женщина в мире. Мне выпал такой жребий, что я могла устроить свое счастие единственно путем преступлений. Известна ли вам моя жизнь? С девятнадцати лет я уже узнала нравственные пытки, терзания и угрызения совести. Меня выдали замуж по расчету, за человека, которого я не любила, черствого и жестокого, позволявшего себе бить и тиранить меня. Сблизиться с ним я не могла, потому что была молода, неопытна и избалована. Мать, вместо того чтобы примирить меня с мужем, своим вмешательством и советами не уступать и не покоряться мужу еще более усиливала вражду. Наконец мы расстались, и я приехала с матерью в Петербург. У меня было желание начать другую жизнь и была потребность полюбить кого-нибудь. И что же? Все мои мечты разлетелись... В первый же месяц мы были ограблены Кебмезахом, остались без средств и попали в полную зависимость от этого страшного человека. Встреча с ним составляет величайшее несчастие моей жизни и корень всех зол. Из писем моих вы видели, что я была любовницею Кебмезаха. Как произошло это, я не постигаю. Между нами не было ничего похожего на любовь. Я никогда не чувствовала к нему ни малейшего расположения; он также не обременял меня изъяснениями, да я бы и расхохоталась над этим. Но между тем я не отдалась ему и по расчету. Мое падение, само по себе чернее грязи, совершенно бессмысленно. Кебмезах воспользовался тем, что я свободно себя держала, была без всякого постороннего надзора и в несчастный вечер находилась под влиянием выпитого вина... Мой поступок возмутил меня самое, но прервать связь я никак не могла, по тем бесцеремонным отношениям, какие существовали между Кебмезахом и нашим домом. Сказать Кебмезаху, что я им гнушаюсь и что он поступил со мною бессовестно, мне препятствовала странная гордость: мне не хотелось признаться в своем бессилии и в той роли глупой жертвы, которую я сыграла, а поэтому я делала вид, будто бы действовала всегда сознательно. Это послужило мне к новому вреду: Кебмезах составил самое невыгодное понятие о моей нравственности и на основании этого отнесся ко мне с предложениями — быть обольстительницею и приманкою молодым людям, для его корыстных целей. Поделиться своими нравственными страданиями мне было не с кем; бороться не было сил, а просить пощады мешала та гордость, о которой я уже упомянула. И я приняла на себя личину наглой и подлой женщины, какой я вовсе не была в глубине души. Каждый день клал на меня новый слой позора и бесчестия. Я падала в омут все глубже и глубже. Не прекращая своих отношений к Кебмезаху, я переходила в то же время из одних рук в другие... Положение мое было ужасно! О подвигах моих трубил весь город. Оставленная, брошенная и презираемая всеми своими знакомыми, я гнушалась самое себя... В это время умер Чернодубский, и начался новый период моей жизни. Смерть его произошла следующим образом. Чернодубский, как вам, может быть, известно, был богатый приезжий помещик. Кебмезах познакомил его с нами, и он бывал у нас очень часто, ухаживая за мною, на что я отвечала кокетством. Накануне происшествия, вечером, у нас, по обычаю, шла большая картежная игра. Чернодубский хорошо знал все шулерские проделки, а потому Кебмезах должен был вести с ним игру как следует и проиграл около двух тысяч, которые обещал представить Чернодубскому, у нас же в доме, завтра или послезавтра.
      Вечером Чернодубский высказал сомнение в этом, но Кебмезах заверил его честным словом, и дело кое-как уладилось. По окончании игры Кебмезах шепнул моей матери, чтобы она задержала Чернодубского, а мне, чтобы я вышла в другую комнату переговорить с ним.
      — Вы должны непременно меня выручить, — сказал мне Кебмезах, когда мы были наедине, — кроме этих проигранных сегодня двух тысяч я еще очень много должен Чернодубскому. Отдать ему долг у меня решительно нет средств, а не отдать невозможно, потому что чрез это он может повредить мне, и я проиграю другое интересное дело, выше этого долга ему. Поэтому нужно выиграть время. Пожалуйста, подойдите сейчас к Чернодубскому, вовлеките его в объяснительный разговор — он влюблен в вас — и назначьте ему где-нибудь свидание... Например, в Пассаже.
      — Для чего же это? — спросила я.
      — Так нужно. Я буду у вас утром, тогда расскажу, теперь некогда. Прошу вас...
      — Пожалуй, — отвечала я, пожимая плечами, и, вошедши в комнату, где был Чернодубский, сделала все, о чем меня просили.
      — Объясните же, как мне действовать и что говорить на этом странном свидании с Чернодубским? — спросила я у Кебмезаха, когда он явился к нам на другой день утром и я была уже готова ехать в Пассаж.
      — Скажите ему, — отвечал он, — что вы не можете сегодня провести с ним время, потому что у вас заболела мама или вы ждете к себе знакомую, и подарите ему, шутя, при прощании, взамен вот эту маленькую конфекту, с тем чтобы он непременно ее съел...
      — А что это за конфекта? — спросила я.
      — Не беспокойтесь, она совершенно безвредна, но только заставит Чернодубского пробыть несколько дней дома, а за это время я успею собраться с деньгами для отдачи ему долга.
      — Не отрава ли это? — вновь спросила я подозрительно.
      — С чего же вы это взяли? — отвечал Кебмезах оскорбленным тоном голоса.
      Я поверила и, поехав в Пассаж, при встрече с Чернодубским, смеясь, подарила ему конфекту. Чрез час после этого, когда я возвратилась домой, в мою комнату вошел Кебмезах. Он был очень встревожен.
      — Ужасный случай! — проговорил он. — Знаете ли вы новое происшествие? Сейчас скоропостижно умер Чернодубский.
      Я вздрогнула.
      — Значит, мы его отравили? — испуганно произнесла я.
      — Не отравили, — отвечал Кебмезах, — а произошла несчастная ошибка. Я вместо одного порошка насыпал в конфекту яд, привезенный мною из-за границы. Сделал я это без умысла, но вы будьте покойны: яд этот мало известен в России и не оставляет после себя никаких следов, так что никакое анатомическое исследование не докажет присутствие яда. Никто не догадается, что Чернодубский отравлен. Умейте только выдержать себя, при случае, если с вас будут снимать показание, так как вы виделись с Чернодубским за несколько минут до его смерти. Не видел ли кто, как вы давали ему конфекту?
      — Нет.
      — И прекрасно. Умолчите же об этом обстоятельстве при показании.
      Я не поверила ошибке Кебмезаха; я была твердо убеждена, что конфекта была дана с ядом для Чернодубского — умышленно... У меня было такое сильное желание выдать Кебмезаха правосудию, что, будь сколько-нибудь проницательнее следователь, я бы преодолела в себе чувство самосохранения и вместе с выдачей Кебмезаха я разоблачила бы всю подноготную своей жизни и навлекла бы на себя подозрение в сообщничестве. Но следователь был слишком доверчив; он пришел в мою квартиру лично — сам написал, для одной формы, показание и дал мне подписать. Смерть Чернодубского произвела на меня потрясающее действие. Кебмезах сделался для меня ужасен. Жить в Петербурге мне стало страшно. К этому присоединились еще другие неприятности по содержанию моей матерью игорного дома, поэтому мы поспешили оставить Петербург: мать уехала в небольшое имение, доставшееся ей после смерти отца, а я — в одну подмосковную губернию, к своей подруге, муж которой занимал должность предводителя дворянства. Там я встретила Аркадия Николаевича Можаровского и страстно полюбила, в первый раз в жизни. В глазах подобных мне женщин, проведших свою молодость в разгуле, такие мужчины, как Можаровский, имеют огромную цену; в них есть какая-то необъяснимая магнитная для нас сила. Я не ставлю Аркадия Николаевича на пьедестал; я знаю, что он слаб, бесхарактерен, не особенно умен и неглубоко любит меня, но... он так непохож на всех моих обожателей, с которыми я сходилась. В нем есть что-то нежное, стыдливое, целомудренное, и это привязывает меня к нему. В сорок лет он сумел остаться юношей. В браке с ним я не отдавала бы себя ему, как другому мужчине, во власть и не сковывала бы своей воли, была бы самостоятельна и свободна в хорошем смысле этого слова. Я могла бы даже быть ему прекрасной помощницей на поприще общественной деятельности, на котором он занимал довольно видное место. И я могла бы быть его женою, если бы была свободна... В один вечер Можаровский высказал мне это положительно. При этом его заявлении меня охватила страшная мысль. Я провела несколько дней в тяжелом раздумье, не отдыхая в бессонные ночи, я решилась, чтобы устроить свое счастие, отравить мужа, не надеясь получить развод. Я послала к Кебмезаху письмо, в котором просила его прислать мне несколько приемов того яда, которым был отравлен Чернодубский, для отравления мужа, с целью воспользоваться его состоянием, обещая при этом, по приведении в исполнение своего намерения, приехать в Петербург, отдать ему свое состояние и быть его женою. Без этого обещания я боялась, что он не уважит мою просьбу; мне нужно было одурачить его. Между тем Кебмезах стал присылать мне страстные письма, чтобы я возвратилась. В прошлом я так зарекомендовала себя Кебмезаху, что он поверил всем моим обещаниям и выслал мне яд тотчас же, вместе с посылкою шелковой материи, в количестве трех приемов, но без объяснения употребления яда. Получив нужное, я простилась с семейством своей подруги и с Можаровским, обещая встретиться с ним и взяв с него слово, что он будет ждать меня свободный. Я поехала к мужу, притворилась глубоко раскаявшейся и вымолила его прощение. Незнание, как употребить яд, заставило меня послать еще несколько писем к Кебмезаху, но он долго колебался присылкою мне объяснения, написанного своею рукою, и только чрез несколько месяцев выслал небольшую статью из какого-то медицинского журнала «О физиологическом и терапевтическом значении американского стрельного яда кураре». Весною мы отправились с мужем за границу, и там, после страшной борьбы со своею совестью в продолжение целого лета, я осенью, в одной швейцарской деревне, пользуясь отсутствием врачей, отравила своего мужа в чашке бульона. Он умер мгновенно и почти без всяких страданий... Совершив это преступление, я осталась на некоторое время за границею, чтобы рассеяться и прийти в себя. Зимою я прибыла в Петербург, но прожила в нем всего одни сутки и, не повидавшись с Кебмезахом, уехала в подмосковную, к своей подруге. О Можаровском я не собирала никаких справок, будучи твердо убеждена, что он свободен и ждет меня. Но в первый же день моего приезда я услышала несчастную новость, что Можаровский женат. Я была поражена...
      — На ком? — спросила я свою подругу.
      — На Зинаиде Александровне Малининой, — отвечала она, — ты должна ее знать, она воспитывалась в наше же время в институте, в низших классах, и в этом году окончила курс. Помнишь ли ты маленькую белокурую девочку, которая оказывала тебе особую привязанность?
      — На Зине Малининой, — шептала я.
      Странная судьба... Думала ли я когда-нибудь, что эта девочка, дарившая мне свои конфекты и которую я ласкала, целовала и убирала ее русую головку, со временем станет преградой к моему счастию и отнимет от меня того человека, для которого я совершила преступление и который был мне дороже всего в мире? Скоро я повидалась с «мадам Можаровскою». Одно имя это волновало во мне всю кровь. В груди моей бушевала целая буря. Зина обрадовалась встрече со мною и, как дитя, бросилась мне на шею с ласкою, целуя мои руки. Она осталась тою же миловидною и наивною девочкой, какою была в институте, но теперь эта наивность ее возмущала меня. Она представляла чересчур резкий контраст со мною. Аркадий Николаевич даже и не говорил своей жене обо мне; я поняла, что он считал свои отношения ко мне одною пустою любовной интрижкой. Ему нужна была жена. Цель жизни для меня вновь была потеряна. Я хотела было ехать в Петербург и сдержать слово, данное Кебмезаху, но Можаровская стала упрашивать меня остаться погостить у нее, ссылаясь на то, что мужа ее нет в городе и она страшно скучает. Первым движением моим было отказаться от этого предложения, но потом мне захотелось заставить себя пострадать: посмотреть на чужое счастье и полюбоваться на семейную обстановку того человека, которому я сама себя готовила в жены и любила. Кроме того, меня мучило любопытство, какое впечатление произведет на Можаровского моя с ним встреча? И я приняла приглашение Зины. Аркадий Николаевич возвратился. Он был очень смущен, но ему было неприятно видеть меня, а прежней любви не было и тени. Теперь, обсуждая все хладнокровно, кажется, что после этого тяжелого удостоверения прошлое для меня было невозвратимо и я должна бы была непременно тотчас же оставить дом Можаровских. Но тогда у меня явились другие желания: мне захотелось во что бы ни стало доказать Аркадию Николаевичу, что я не та женщина, за какую он меня считал, что он мог бы быть со мною счастлив, заставить его пожалеть, что не я его жена. Пользуясь безграничною любовью и доверенностью Зины, я взяла в свое заведывание управление всем их домом и на каждом шагу показывала Можаровскому свое превосходство перед его женою. С Зиною в то время я тоже была ласкова, и не двулично: это происходило из того источника, что я чувствовала себя виновной перед нею и сознавала, что разрушаю ее счастие, а потому мне было жалко ее. Извне Аркадию Николаевичу и всякому постороннему, не знавшему, что происходит внутри меня, я казалась превосходною женщиною и прекрасной подругой для такой молодой особы, как Зина. Сама я начинала задумываться: не перемениться ли мне? Не сделаться ли на самом деле подобной женщиной? Но я не могла преодолеть бушевавшей во мне страсти.
      В один вечер ко мне особенно нахлынули воспоминания прошлого. Было поздно. Зина улеглась спать, я распрощалась с нею и тоже пошла к себе в спальню. Окна из этой комнаты выходили в сад, где в павильоне Можаровский ночевал летом. Мне не спалось, и я, не зажигая лампы, растворила окно. Ночь была тиха и ароматична. В павильоне светился огонь. Я знала, что у Аркадия Николаевича был в гостях его старый товарищ. Я видела, как он пошел его провожать, до слуха моего долетели слова, что он чувствует легкое охмеление. Затем он отпустил слугу и возвратился в павильон. В этом павильоне прежде, когда он был холостым, у меня происходили с ним свидания. Прошлое представилось еще осязательнее. Кровь забунтовала еще сильнее. Я осторожно вышла из комнаты, тихо спустилась в сад и внезапно явилась перед Можаровским, с выражением всей своей страсти... Но он тотчас же оттолкнул меня. Я догадалась, что он страдает от своего поступка, на который был вызван мною, и способен, может быть, наутро во всем признаться жене и удалить меня от себя. Когда я уходила, он показался мне кающимся преступником. Целую ночь в павильоне его светился огонь. Я тоже не спала, все раздумывая, что мне делать. «Отравить Зину!» — подсказала мне страсть, но я сама оледенела от этого замысла. Тогда в голове моей сформировалась другая безрассудная идея, которая, однако же, в то время оживила меня, поддержала и представилась удобоисполнимою, это — «жизнь втроем». По этому плану мне не нужна была смерть Зины, и я мечтала даже устроить ее счастие, если бы она полюбила другого. В этом смысле за ночь я написала к Можаровскому письмо, умоляя его не удалять меня от себя, и велела человеку отдать ему, когда он рано утром на другой день, терзаемый своим проступком, уезжал из дому, будучи не в состоянии видеть жену. Брак Можаровского с Зинаидой казался ему, как слабому человеку, не уверенному в своих силах, всегда, по разности лет, очень опасным. Своим влиянием, исподволь, я развила в нем эти опасения до широких размеров, заставила сожалеть об этом браке и смотреть сквозь свою призму, что только я могу быть его женою и оценить его, а Зинаида — неразвитой ребенок. Поэтому письмо мое имело полный успех. Началась жизнь втроем. Зина ничего не замечала. Такая жизнь продолжалась около полугода, но она не удовлетворила меня с первого же месяца. Я видела, что Можаровский тяготится нашими отношениями. Я боялась потерять его, опасалась сплетен, подозрений и ревности Зины, которую также сама ревновала. Положение мое в доме Можаровских было крайне натянутое, фальшивое и неловкое. Прежде случались дни, в которые мне было жалко Зину и я ее любила, теперь чувство это стало посещать меня все реже и реже. Я готова была бы отдать этой женщине весь мир, лишь бы она уступила мне в мое полное распоряжение своего мужа, но я видела, что Зина сама любит его, и едва ли не более меня, потому что при своей слепой любви она не замечала всех слабых сторон в этом человеке, я же их видела. Трудно решить, за что я любила и люблю Аркадия Николаевича: за его совершенства или недостатки? Ненависть к сопернице стала возрастать с каждым днем. Зина мешала моему счастию. Смерть ее избавила бы меня от всех мучений и дала бы прочное положение в обществе. Мысль отравить Зину вновь возвратилась ко мне, и я уже не гнала ее, а допустила до исполнения. Но на этот раз бедная женщина была спасена благодаря искусству врача, каким-то вдохновением свыше заподозрившего отраву. Вы мне передавали, что Михайловский подробно рассказал и описал вам это происшествие. Он ничего не солгал. Вы также знаете, что я уверила Аркадия Николаевича, что с его женою случился тогда лишь сильный обморок, в чем он и до сих пор убежден, и предупредила его против подозрений врача. Смотреть на свою жертву, после несчастного происшествия, мне было невыносимо, а потому, по выздоровлении Зины, подождать которого меня заставляла необходимость, я уехала тотчас же в Петербург. Я была совершенно разбита, планов на будущее у меня никаких не было. Можаровский провожал меня до Москвы. Ему было жаль меня. Он привык ко мне, я сделалась уже ему необходима. Можаровский ездил в Петербург беспрестанно. Я вела жизнь уединенную и попыталась было возобновить некоторые из своих старых знакомств. Но это не радовало меня: я чувствовала себя заживо погребенною. Мне не хотелось к себе милосердия и снисхождения. Многие, зная мое прошлое, смотрели на меня прежними глазами. Кебмезах же неотступно требовал исполнения. Чтобы отвязаться от него, я отдала ему почти все свое состояние, какое досталось на мою долю после смерти мужа, и он было оставил меня в покое. Трудно решиться лишить жизни человека в первый раз, во второй гораздо легче. Неведомая сила настраивает мысль на этот лад и влечет к исполнению намерения. Оглядываясь вокруг и обсуждая все, я пришла к выводу, что полная перемена моей жизни может произойти только со дня выхода моего замуж за Можаровского, иначе отравление мужа было бы совершенно бесполезно. Зина также должна быть принесена в жертву. И я написала к Можаровским, чтобы Зина приехала в Петербург. Я отравила ее булавкою с раствором кураре. Моя царапина была смертельна! Но и смертью бедной Зины я не доставила себе покоя. О происшествии этом, по газетным известиям, узнал Кебмезах и догадался, что смерть последовала при помощи его подарка. Редко для кого судьба так изобретательна на преследования, как ко мне. Когда я была моложе, красивее и свободна, Кебмезах не чувствовал ко мне даже сильной животной любви; когда же он увидел, что я переменилась, люблю другого и между нами не может быть прежних отношений, он возгорелся ко мне отвратительною старческою любовью. Своими наглыми предложениями, просьбами моей руки и угрозами он истерзал меня всю! Этот несчастный год я прожила беспокойнее и мучительнее всех предшествовавших.
      Имея в руках мои письма, Кебмезах моментально мог разрушить приближавшееся ко мне счастье, достигавшееся ценою страданий и жертв, и он обещал сделать это. Ни просьбы, ни мольбы, ни обращение к его совести, ни денежные обещания — ничто не действовало на негодяя. Он стоял на своем, чтобы я была его женою — или он покажет Можаровскому некоторые мои письма. В прошлом месяце мое терпение лопнуло: я указала Кебмезаху на дверь, запретила бывать у себя в доме и предоставила полную волю поступать против меня, как ему угодно. Я трепетала ежеминутно, но была тверда: не принимала к себе Кебмезаха и отсылала письма его нераспечатанными. В прошлое воскресенье, в театре, когда и вы были вместе с Быстровым и Можаровским, в ложу нашу неожиданно вошел Кебмезах и, подавая мне визитную карточку, быстро проговорил: «Я мирюсь с вами. Непременно прочтите». После этих слов он ушел. На карточке было написано: «Я тронулся вашею участью. Будьте счастливы. Жду сегодня вас к себе, после спектакля. Вы можете получить от меня все ваши письма. Условия мои легки, и я уверен, что вы согласитесь на них». Я поехала. Кебмезах сначала возобновил было свои предложения, но я показала ему бывший со мною револьвер и отвечала, что скорее лишу себя жизни, чем соглашусь хоть на одно из его безнравственных предложений. Тогда он стал жаловаться на свои стесненные денежные обстоятельства и кончил, что согласен продать мне мои письма за десять тысяч рублей. Я согласилась, но просила его дать мне срок на три дня, так как у меня недоставало половины просимой суммы, если бы я даже продала свои бриллианты и некоторые вещи. Кебмезах обещал подождать и проводил меня до подъезда. В понедельник я взяла нарочно наемную карету, чтобы не повстречаться с Можаровским и не быть им узнанною, и целый день рыскала по разным ростовщикам, чтобы достать эти пять тысяч, но нигде не достала и принуждена была обратиться к Можаровскому. Он сказал, что привезет эти деньги во вторник вечером или в среду утром. Таким образом, я была уверена, что совершенно разделалась с Кебмезахом. До счастья моего — до желанной свадьбы — оставалось несколько дней. Во вторник вечером я с нетерпением ждала Можаровского и вдруг была арестована вами. Что это, как не судьба...
      Если всего рассказанного мною для вас недостаточно, то я готова дать бо?льшие подробности, но только умоляю вас: не делайте мне очных ставок с Можаровским. Это сверх моих сил. Могу ли я писать к нему? Передайте ему, если можно, что и в холодной Сибири, может быть в цепях, в грязном и мрачном остроге, я буду беспрестанно думать о нем. Пусть поймет, что преступницей сделала меня любовь к нему, — и простит. Но я боюсь, что он, как только узнает о моих преступлениях, отвернется от меня и у него не останется ко мне другого чувства, кроме ужаса или отвращения. Пусть так... Но последнее слово, которое я произнесу, будет: «Аркадий!»...
 

 
      Возвратившись из Ораниенбаума, Можаровский застал меня за чтением этого рассказа. Я дал прочесть его и ему.
      — Ужасная женщина, ужасная женщина! — восклицал Аркадий Николаевич, читая.
      Матвеева показала, что между нею и дочерью никогда не происходило разговоров об отравлениях и она ничего не подозревала. Кебмезах, ввиду ясных улик, обнаруженных разными найденными у него письмами, сознался. Кураре приобретено было им, во время его путешествия из Англии, в американской Гвиане. Он достал его в огромном количестве и продал в лондонские аптеки несколько фунтов по высокой цене, так как гвианский курарин составляет высший сорт этого яда. Сам Кебмезах пользовался им неоднократно как в России, так и за границею. Число погубленных им жертв простиралось до семи, кроме трех, отравленных Крюковскою.
      Производство этого огромного дела отняло у меня очень много времени; передавая его к слушанию окружного суда, я почувствовал, будто с плеч моих свалилась гора...

 

 
      В Москве около Пресненской заставы и по настоящее время еще можно видеть маленький уродливый деревянный двухэтажный домик с тремя небольшими окошечками в ряд, на улицу. Я узнал его еще мальчиком, в пятидесятых годах, по случаю бывшего в нем происшествия. Но время, по-видимому, не имело никакого влияния на домик: он и тогда уже выглядывал таким же ветхим, старым и хилым, как и ныне, готовым разрушиться при первой сильной буре. Некогда дом этот принадлежал какому-то цеховому, потом, в сороковых годах, он приобретен был вдовою отставного аудитора 12 класса Христиною Кирсановною Поздняковою. Родословную и биографию этой женщины, кажется, никто и не знал, так как Позднякова избегала всяких разговоров о своем прошлом, но личность самой Христины Кирсановны была известна чуть ли не всей Москве, по той профессии, которою она занималась. Христина Кирсановна была ростовщица, но ростовщица в некотором роде замечательная и резко выделявшаяся из числа своих собратий. Она не брезгала никакими вещами и принимала под заклад решительно все: будь то старые тряпки, бутылки или изломанные утюги; притом, сравнительно с другими, она ссужала и большею суммою денег и брала незначительные проценты; кроме того, иным, в честности которых она была уверена, Позднякова даже ссужала деньги без залога и расписки. Христина Кирсановна, кажется, просто страдала манией к приобретению вещей и едва ли не любила их гораздо более самих денег. Наружность Поздняковой не имела ничего отталкивающего и скорее располагала в ее пользу. Несмотря на свои зрелые годы — под пятьдесят лет, — она была вполне сохранившаяся, здоровая, полная женщина, какие весьма часто встречаются в среде купечества; морщинки были чуть заметны, со щек не исчез румянец, а черные глаза не утратили некоторого блеска; только волосы стали редки и, местами, седые да на макушке головы образовалась плешь, прикрытая постоянно чепчиком с рюшками. Кумушки и знакомые Христины Кирсановны были не прочь найти ей женишка, даже «настоящего амура», так как претендентов на ее руку было множество, разных возрастов и званий, но Позднякова сердилась при малейшем намеке на новое замужество. Постоянное настроение духа Христины Кирсановны было довольно серьезное, однако она не отказывалась от приглашений своих соседок посетить их в праздник или в именинные дни; не прочь была «откушать», в умеренном количестве, настоечки и за рюмочкою спеть чувствительный романс или песню с печальным мотивом, вроде «Среди долины ровныя», «Снежки белые, пушисты» и т. п. Вообще ее считали все за женщину хорошего поведения, общительную и с добрым сердцем. Гостей у себя Христина Кирсановна никогда не собирала, но если к ней заходила, за каким-либо делом, соседка или знакомая и заставала ее за чаем или, в праздник, за пирожком, то Позднякова угощала их тем или другим, причем к пирожку присовокуплялась и настойка. Расположение комнат в доме Поздняковой в обоих этажах было совершенно одинаковое. Как в нижнем этаже находились сенцы, налево — кладовая, направо — кухня, за которою шли еще две комнаты: одна — поменьше, а следующая — побольше, так точно и в верхнем. Надворных строений при доме не было, исключая земляного погреба, накрывавшегося сколоченными досками. Помещением для себя собственно Позднякова избрала нижний этаж; оно состояло из сеней, кладовой, кухни и первой небольшой комнаты; что же касается до второй, то туда никогда никто не входил из посетителей и она всегда была на задвижке. Комната эта загромождена была двумя огромными шкафами, сундуками, шкатулками, баульчиками и ящиками различной величины и фасонов, в которых хранились более ценные вещи, менее же ценные были помещены в верхнем этаже, постоянно запертом огромным замком, с двойными рамами в окнах и с затворенными на болты ставнями. Своих знакомых и лиц, приходивших к ней по надобности, если она не признавала их важными для себя, Христина Кирсановна обыкновенно принимала в кухне, служившей ей также и столовою. Здесь же производила с ними сделки и расчеты; если же эти лица казались ей более значительными, то она приглашала их в комнату, отличавшуюся необыкновенной чистотой, где у нее стояло нечто похожее на конторку, шкаф, комод, диван, столик, несколько стульев и в углу, за ситцевым пологом, кровать, с периною и подушками почти до потолка. Вся прислуга Поздняковой заключалась в шестидесятилетней старухе Фекле, глухонемой от рождения, чрезвычайно злой и сварливой с посетителями, особенно если она видела в них людей бедных. Фекла была девушка и носила свои седые волосы в одну косу с лентой на конце. Она служила у Поздняковой с самой покупки ею дома и была крайне привержена к ней. Кроме этих двух женщин, в доме других жильцов не было; дом стоял от соседних домов отдельно, на горке. Это обстоятельство, в связи с глухонемою прислугою и богатством Поздняковой, известным всей Москве, невольно порождало у близких к ней опасения, чтобы ее рано или поздно не постигло какое-нибудь несчастие — попросту чтобы она не была ограблена или убита, тем более что подобные примеры в Москве бывали. Об этом предмете между соседями происходили беспрестанные толки, и многие предупреждали Позднякову, чтобы она была осторожнее; но последняя твердо верила в свои замки, в злую цепную собаку, которую она держала во дворе, и отвечала всегда пословицей: «Бог не выдаст, свинья не съест». В самом деле, несмотря на частые воровства и грабежи поблизости, на дом Поздняковой долгое время не было никаких покушений. Вдруг, в одно летнее утро, часов в пять, когда еще все спали, соседи Поздняковой услышали на улице какой-то дикий, страшный, нечеловеческий крик и затем сильный, почти неистовый, стук в свои окна...
      Проснувшиеся, разумеется, бросились к окнам и увидели глухонемую Феклу, бегавшую от дома к дому с пронзительными криками, точно безумную, указывавшую на горло и на свой дом. При этом она манила, кого ей случалось видеть, к себе. Все догадались наконец, что в доме Поздняковой случилось несчастие, и спешили туда. Фекла тащила всех в дом. Сени и кухня представляли обычный порядок, в небольшой же комнате, ставня которой была раскрыта и в окно входили яркие лучи утреннего солнца, первое, что привлекло внимание прибывших, была Позднякова, лежавшая одетою на полу, прислонившись спиною к кровати, с опущенною головою. Фекла бросилась к ней с воем и указала на горло, сине-багрового цвета, с пятью отпечатлевшимися пятнами от пальцев руки. Лицо было желто, рот раскрыт, а открытые, страшные, стеклянные глаза вышли из орбит. По всем данным можно было заключить, что Позднякова была задушена около кровати и после этого упала, причем оборвала часть ситцевого полога. Следов борьбы между жертвою и убийцею никаких не было, исключая только небольшого разрыва у нее черного люстринового платья, около того места, где находился карман, который найден был выдернутым наружу. На полу, близ Поздняковой, валялась еще опрокинутая, почти вся сгоревшая, сальная свеча в высоком медном шандале, а далее, у комода, лежали в куче и разбросанными разные вещи: шали, платки, столовые и чайные ложки, ценное белье, часы, коробочки, футляры и тому подобное, причем три первых ящика были выдвинуты... Всех их было пять. Как видно, убийца искал в них какую-то одну вещь и, нашедши ее в третьем ящике, четвертый и пятый оставил нетронутыми. Следующая комната и весь верхний этаж остались неприкосновенными. Как водится, между посторонними зрителями при подобных происшествиях начинаются различные толки и предположения, и непременно все обращаются с вопросами к первому объявившему о происшествии лицу. То же было и на этот раз, хотя все понимали, что глухонемая Фекла едва ли может сколько-нибудь удовлетворить их любопытство. Видя, что от нее требуют объяснение, и сгорая, со своей стороны, желанием, особенно сильным у немых, рассказать, что она знала, Фекла в промежутках, когда кто-то пошел известить о происшествии полицию, мимическими знаками передала следующее: сначала она показала на окна и на задвижки болтов, потом приложила голову к ладони руки и закрыла глаза, как бы представляясь спящей, затем она указала на убитую и, копируя ее, начала отворять двери, кланяться и улыбаться; потом Фекла изменила физиономию: представила гордое лицо и провела по губам и щекам рукою, как бы приглаживая усы и бакенбарды. Вслед за этим она вновь приложила руку к щеке, сделала вид спящей, потом, пожимая плечами, стала делать отрицательные знаки и жесты головой и руками. Кончив свои отрицательные знаки, Фекла продолжала, предварительно указав на солнце в окне. Она вышла в кухню, растворила двери в комнату и, возвратясь в нее, взяла свечу, валявшуюся около Поздняковой, поставила ее близ комода, где лежали в беспорядке вещи, развела руками и бросилась к Поздняковой со свечою; далее она представила свое изумление при виде несчастия со своею госпожою и как она выскочила на улицу. Этот же рассказ, в виде показания знаками, мимически, немая передала и прибывшим чинам полиции, а потом следственному отделению, при объяснениях других свидетелей, явившихся на место происшествия по ее зову. Из всего показания Феклы можно было лишь вывести предположение, что, вероятно, после того как она легла спать, Позднякова принимала у себя какого-то видного мужчину, который, в то время когда Фекла вторично уснула, совершил свое преступление, а также, пожалуй, что этот человек мог быть близким к покойной и между ними существовали тайные отношения, судя по тому, что преступник не воспользовался весьма ценными вещами, а взял, по-видимому, лишь то, что искал. Следовательно, это был не простой, обыкновенный вор, берущий, что попадется под руку. Притом Позднякова явно питала к нему полное доверие, впустив его — по жестам Феклы — сама в свой дом, в ночное время. На Феклу никаких подозрений не падало. Вероятнее всего казалось предположение, что убийца принадлежал к числу солидных закладчиков Поздняковой и, не имея возможности выкупить свою вещь — крайне необходимую ему по какому-нибудь важному случаю, в данное время, — решился на убийство; чужого же ему не было нужно, и этим предположением объясняется его пренебрежение к другим ценным вещам, разбросанным у комода. Губернский прокурор, принявший деятельнейшее участие в производстве следствия, самолично пересмотрел книгу для заклада вещей, которую вела Позднякова, но не нашел в ней ничего, наводящего на следы преступления. Все вещи, находящиеся в закладе, оказались налицо; о выкупленных же была отметка рукою Поздняковой, с обозначением времени выкупа. Делали и повальный обыск о поведении убитой: не замечали ли соседи приезжавшего к ней в ночное время мужчину; не состояла ли она с кем в интимных отношениях или не было ли у нее хорошего знакомого, наружность которого была бы сходна с мимическими показаниями о нем Феклы? Но по всем этим вопросам следствие получило самые неудовлетворительные ответы. Только двое или трое из соседей отозвались неведением о поведении Поздняковой, ссылаясь на то, что «чужая душа потемки», прочие же единогласно показали, что знают Позднякову как женщину самой безукоризненной нравственности. Ночных посетителей или посетителя они тоже у Поздняковой никогда не замечали, хотя, правда, случалось, что молодые люди из числа закладчиков, подгулявши, подъезжали к ней иногда в позднее время с намерением занять на кутеж денег. Но Позднякова не принимала их и отказывала чрез окно или со двора, не выходя на улицу; все знали, что ночью у Христины Кирсановны денег достать нельзя. Наконец все-таки несколько подозрительных лиц были без ареста привлечены к следствию, для очных ставок с Феклою: не узнает ли она между ними ночного посетителя; но Фекла не находила его, и заподозренные были отпускаемы с миром. Следствию оставалось одно: «предать дело воле Божией и сдать в архив...»
 

 
      Года за три до убийства Поздняковой в Москве, на юге России, в уездном городе Б., Z-ской губернии, случилось другое происшествие, по-видимому ничего общего не имевшее с московским и показавшееся местным жителям довольно забавным. Б. в обыкновенное время имеет вид крайне жалкий и грязный, будучи городком маленьким и ничтожным, на черноземном грунте, без мостовых и тротуаров, с населением около четырех тысяч душ; но летом, в июле, он оживляется значительной скотской ярмаркой, на которую массами стекаются помещики, преимущественно из Z-ской и смежных губерний. В 185* году, в котором произошло событие, на ярмарку в Б., в числе многих помещиков, прибыли надворный советник Григорий Дмитриевич Перецепин и племянник его, отставной полковник Митрофан Александрович Масоедов. Первый имел в нескольких верстах от Б. хорошо устроенное имение, с обширным овцеводством, славился как хороший хозяин и слыл за хлебосола и добряка. Григорий Дмитриевич Перецепин принадлежал к помещикам старого завета: образования он не получил никакого и подписывал свою фамилию Перецепин иногда чрез букву ? а иногда чрез е, нисколько не стесняясь; далее своих уездного и губернского городов да окрестных ярмарок он никуда из имения не выезжал, и хотя имел чин надворного советника, но, собственно говоря, никогда не служил. До чина коллежского регистратора он достигнул, прочислившись узаконенные годы в канцелярии местного предводителя дворянства; после этого перешел на службу по министерству народного просвещения и в звании почетного смотрителя уездного училища (в каковом училище он за все время своего служения не был), аккуратно взнося положенные в год 250 рублей, своевременно производился в чины до надворного советника. По получении же этого чина, не пожелав высшего, удалился в отставку. В описываемое время Григорию Дмитриевичу было около шестидесяти пяти лет и он имел большое семейство. Корпусом Перецепин был тучный белокурый дородный мужчина, высокого роста. Что касается до его физиономии, то о ней чрезвычайно трудно сказать что-нибудь, потому что форма головы Григория Дмитриевича имела разительнейшее сходство с дынею, известною в Малороссии под именем «моржовки»... И это сходство было до того сильно, что зритель не мог оторваться от такой чудной игры природы и мало обращал уже внимания на остальные черты. Казалось, нос должен бы препятствовать этому сходству? Нет, напротив, он-то и увеличивал его: нос у Григория Дмитриевича был вдавлен, имел форму совершенно правильного треугольника и точь-в-точь напоминал собою вырезку на дынях и арбузах, делаемую продавцами для удостоверения в доброкачественности предлагаемых плодов. К довершению зол, все лицо его было усеяно бородавками, как пупырышками на дыне «моржовке», и такими же, как на дыне, морщинками. Глаза тоже не портили общего впечатления, закрывались очками бутылочного стекла, напоминая собою пятна на дыне. Митрофан Александрович Масоедов весьма мало походил на дядю. Он был тоже высокий и плотный мужчина, но брюнет, лет пятидесяти двух-трех, с очень гордой физиономией; голову держал как-то особенно кверху и, имея красивые черные глаза, то щурил их, то широко раскрывал или смотрел из-под насупленных бровей, стараясь придать себе вид глубоко проницательного человека. Эти гримасы покрывали морщинами широкий и открытый лоб его, но щеки были гладки, жирны и от хорошего бритья лоснились. Волосы Митрофан Александрович носил по старой военной форме — чуб назад, а виски наперед, подкрашивал их и имел великолепные нафабренные усы. Образование Масоедов получил в одном из высших учебных заведений и кончил курс блистательным образом; но по прошествии нескольких лет все знания его как-то улетучились, кроме французского языка, на котором он говорил с чистым парижским акцентом. Впрочем, на словах Митрофан Александрович был чрезвычайно бойкий господин: мог вести речь о чем угодно; зато изложение мыслей на бумаге казалось ему чрезвычайно трудным делом. «Черт его знает! — рассказывал он в приятельском кругу. — Сам чувствуешь, что тут, в голове, много... и отличные мысли... Пожалуй, могу и рассказать, но как станешь писать — тьфу! Ничего не сделаешь!.. Скажите, пожалуйста, что этому причиной?..» При этом Масоедов пожимал плечами и разводил руками. Слушатели искренно ему сочувствовали, но причины ему не разъясняли. В общежитии Масоедов был человек неглупый, не скупой, но и не мот. Оставшиеся ему после смерти отца имения, в М-ской и Т-ской губерниях, он не разорил, крестьяне его жили довольно зажиточно, так как он довольствовался небольшим оброком и грунт земли в этих имениях был хорош. Сорока лет Митрофан Александрович выгодно женился и был счастлив в браке, имея уже четырех детей от десяти до двух лет: старшего — сына, а остальных — дочерей. Служба его шла также долгое время успешно; начал он ее с восемнадцати лет и продолжал до сорока девяти, оставив лишь потому, что не получил ожидаемого места: это оскорбило его самолюбие. Во время службы своей Масоедов никогда не был суровым и придирчивым начальником и даже обходился с солдатами, по тогдашнему времени, очень мягко и ласково. Вообще Митрофан Александрович мог бы пользоваться совершенно заслуженно в своем кругу общим расположением и уважением, если бы он менее страдал самолюбием и самоуверенностью. Эти два качества делали его страшным деспотом и отталкивали от него часто людей, долгое время ему крайне преданных. Всякое мнение свое он считал непогрешимым, и что раз задумал сделать, то уже непременно должно было быть, хотя бы он видел в результате самые неблагоприятные для себя последствия... Масоедов не останавливался ни перед какими препятствиями и шел прямо напролом, как медведь. Зародыши самоуверенности и деспотизма, вероятно, были развиты в нем еще в детском возрасте; впоследствии же ряд удач и отсутствие серьезных преград в деле исполнения его желаний развили их до крайности... И действительно, с годами самодурство Масоедова приняло все более и более широкие размеры, увеличивавшиеся еще тем, что в среде окружавших Масоедова нашлись, конечно, люди, которые, заметив его конек, для своих целей подражали ему и этим путем совершали весьма неблаговидные вещи. Стоило, например, только уметь вовремя польстить Митрофану Александровичу — и он все делал; иначе — изложенная просьба, хотя бы вполне справедливая, оставалась неудовлетворенною. К счастию, подобные несправедливости Масоедов совершал сам лично очень редко, будучи от природы человеком очень доброго сердца; к тому же никто из подведомственных ему лиц не осмеливался затрагивать его самолюбия. Григорий Дмитриевич Перецепин и мать Митрофана Александровича Масоедова, Катерина Дмитриевна, урожденная Перецепина, были родные брат и сестра; следовательно, Митрофан Александрович доводился Григорию Дмитриевичу родным племянником. Но, несмотря на такое близкое родство, они всю жизнь свою не видали друг друга и познакомились лишь за несколько дней до ярмарки в Б., на которую они приехали вместе из имения Перецепина. Причиной этому, во-первых, было то, что отец Масоедова, женившись во время стоянки полка в Z-ской губернии, в котором он служил командиром, в непродолжительном времени, за перемещением полка на север России, выехал со своим семейством из Z-ской губернии и более не был уже в этой местности то по служебным обстоятельствам, то за выходом в отставку, то потому, что имения его находились во внутренней полосе империи, частию же потому еще, что не особенно симпатизировал родным жены; приданое за нею он взял деньгами, а потому и дел у него к ним никаких не было. Во-вторых, сын его Митрофан Александрович, разлученный еще в детстве с родными матери, и подавно не имел с ними никаких отношений; учился в С.-Петербурге, там же поступил на службу и почти безвыездно провел в этом городе всю свою жизнь; он был службист и пользовался только кратковременными отпусками для посещения своих имений. Свидание племянника с дядей произошло для обоих их неожиданно. По выходе в отставку Митрофан Александрович переселился из Петербурга в наибольшую из своих деревень, Ивановку, находившуюся в Т-ской губернии, и вскоре по прибытии туда был избран в уездные предводители дворянства. На этой должности он прослужил три года, метил в губернские предводители и никогда не думал оставить свою Ивановку. Но случилось иначе: в Х-ской губернии, соседней с Z-скою, умерла бездетной какая-то дальняя родственница его отца и оставила ему обширное имение. Для вступления во владение этим имением потребовалось личное присутствие Масоедова, и Митрофан Александрович отправился туда. Новое имение произвело на него самое приятное впечатление: он очаровался местностью, климатом, обширною степью, прилегавшею к его имению, и эта степь навела его на мысль заняться овцеводством. Масоедов решился сделаться сельским хозяином, пожертвовать на время своим будущим губернским предводительством и переселиться из Ивановки в Елисаветовку, которую он собирался окрестить новым именем Митрофано-Масоедовка. «Губернским предводителем дворянства, — рассуждал Митрофан Александрович, — я еще успею быть и в Х-ской губернии, когда устрою свою Митрофано-Масоедовку, а заняться сельским хозяйством на такой благодатной почве и местности мне предстоит теперь же для счастия моего поколения, ввиду тяжелых слухов о реформах по преобразованию быта крестьян... Кто знает, может быть, они и в самом деле отойдут на волю».
      Еликонида Романовна, жена Масоедова, красивая полная женщина, необычайно апатичная ко всему и страдавшая английским сплином, на этот раз как-то оживилась и с большим воодушевлением одобрила предположение мужа. Обширные кошары для нескольких тысяч голов овец, вместе с другими службами, были немедленно выстроены — оставалось только приобрести овец. Вдруг, к величайшей своей радости, он узнает от соседних помещиков, что дядя его, Перецепин, живет от нового его имения на расстоянии каких-нибудь полутораста верст, известнейший хозяин и овцевод, который чрезвычайно может быть полезен ему в этом деле, и что, сверх того, в Б. в июле будет скотская ярмарка. Масоедов почти тотчас же отправился в Б., но, не застав там дядю, поехал к нему в имение и познакомился, а оттуда уже вместе с ним отправился в Б. на ярмарку.
      Как человек практический, Перецепин понял, что из затеи его племянника нельзя ожидать никаких хороших успехов и что его личное вмешательство может только поселить между ними разлад, а потому, избегая этого, он под разными предлогами отклонил от себя просьбу племянника быть его руководителем на первых порах и указал вместо себя на другое лицо, тоже известное по своим сведениям в овцеводстве, которое, вместе с тем, во время ярмарки может заняться приобретением для него скота и даже за приличное жалование, быть может, согласится управлять его имением.
      Указываемое лицо был отставной гусарский вахмистр Степан Максимович Пархоменко, называемый всеми Максимович. За нравственные качества этого Пархоменки Перецепин ручался, как за самого себя, потому что он был известен ему уже пятнадцать лет своею безупречною честностью, служил безукоризненно в его имении три года, был ему очень полезен и к тому же был человек с состоянием, пожалуй, в несколько тысяч. О чрезвычайном трудолюбии Пархоменки Григорий Дмитриевич распространялся несколько дней, во все время пребывания у него в доме Масоедова и во всю дорогу до Б. Он рассказал ему, как он встретил Пархоменка в первый раз, когда тот возвратился на родину в хутор Петропавловку, лежащую в семи верстах на пути из Гнилуши, имения Перецепина, в Б. От Гнилуши до Б. всего 14 верст, так что Петропавловка находится как раз посредине пути, немного в сторону от дороги. У Пархоменки, по словам Перецепина, во время прибытия на родину было всего-навсего около 100 рублей серебром, подаренных ему при увольнении в бессрочный отпуск офицерами полка в благодарность за прежние услуги. Как отставной солдат, отвыкший за свою почти двадцатилетнюю службу от сельских земледельческих работ, Пархоменко, услыхав, что Перецепин нуждается в грамотных людях для заводов, явился к нему с предложением своих услуг и был принят в качестве надсмотрщика за стрижкою шерсти; впоследствии Перецепин, видя его расторопность и усердие, прибавил ему жалованье и дал высшее назначение, так что чрез несколько месяцев Пархоменко сделался у него смотрителем завода. Деньги, принесенные из полка, он отдал на сохранение Григорию Дмитриевичу. Прослужив три года, Пархоменко захотел обзавестись своим хозяйством в Б., рассчитался с Перецепиным, забрал у него свои деньги и переехал, сколько Григорий Дмитриевич ни убеждал его остаться послужить у него еще на большем жаловании. Изучив за службу у Перецепина ценность шерсти по качеству, Пархоменко в первую же ярмарку в Б. сумел зашибить себе копейку, занявшись покупкою шерсти с перепродажею этого товара помещикам и факторством.
      — Деятельность этого неутомимого человека поистине изумительна! — восклицал Григорий Дмитриевич, рассыпаясь перед Масоедовым в похвалах Пархоменке и желая зарекомендовать его. — Мне кажется, едва ли за всю свою жизнь он хотя один день просидел без дела. В праздник, чуть заря, смотришь, уж Пархоменко в Б. на базаре... То с вечера рыбы или раков наловит и продает, то понаделает для продажи детям разных дудочек, тележек... В будни или шьет, или мастерит телегу, или что-нибудь да придумает. Золотой человек! Сами посудите, чтобы нажить простому человеку-работнику, положим, хоть и в продолжение пятнадцати лет, тысячи, для этого нужно было потрудиться. Теперь у него свой каменный дом в Б., железная лавка и земля около Петропавловки.
      — Но, — возразил Масоедов, — имея свое хозяйство, ваш Пархоменко, пожалуй, не согласится взяться за управление у меня заводом?
      — А мы постараемся убедить его, — отвечал Перецепин. — Пархоменко очень ко мне расположен. Согласится. Притом лошади у вас свои, от вашего имения до Б. и полутораста верст не будет, поэтому вы можете, от времени до времени, давать ему краткосрочные отпуски, на неделю, что ли.
      — Конечно, я готов...
      — Во всяком случае, — прибавил Перецепин, — вам теперь Пархоменко крайне нужен и необходим: он, во-первых, поможет вам в покупке партий овец и сделает хороший выбор, а во-вторых, если уже ему самому нельзя будет принять ваше предложение, то он сыщет вам другого хорошего управляющего за своим ручательством.
      Перецепин и Масоедов прибыли в Б. уже поздно вечером, а потому отложили свидание с Пархоменко до завтрашнего дня; но так как Масоедов горел желанием поскорее видеть его, то за ним послано было еще с вечера, чтобы он завтра явился к Перецепину как можно ранее. Пархоменко не заставил себя долго ждать и часов в восемь утра был уже на месте. Масоедов в это время еще спал, но Григорий Дмитриевич встал уже давно и благодушествовал один в зале за утренним чаем.
      — А! Максимович! — радушно приветствовал он своего гостя. — Вот спасибо, что пришел... Подсаживайся, да давай чай пить...
      Но Пархоменко на это дружеское предложение отвечал только низким поклоном и остался у порога дверей.
      — Ну, хоть присядь...
      Пархоменко сел там же, на кончик стула. Есть лица, года которых определить точно невозможно. Физиономия Пархоменки принадлежала к подобным лицам; ему можно было дать и тридцать пять, и сорок пять, а также поверить, если бы он сказал, что ему за пятьдесят лет; физиономия его была несколько сурова, и это выражение портило довольно правильные и красивые черты его лица.
      Пархоменко был высокий сухощавый мужчина, крепкого телосложения, блондин с густыми волосами на голове, которые он стриг под гребенку, оставляя только небольшой чуб и височки, не менее густыми бакенбардами, тоже подстриженными, имевшими форму турецкого огурца, и усами, закрученными на концах кольцами. Суровое выражение придавали ему бледно-голубые глаза, недоверчиво поглядывавшие в стороны из-под густых нависших бровей, впалые щеки и желтый, пергаментный цвет кожи, присохшей к костям. Во время визита своего к Перецепину Пархоменко был облачен в длинный летний шерстяной сюртук серого цвета, той же материи брюки и жилет, по которому вилась надетая на шею золотая цепочка от часов и болтался ключик; на указательном пальце правой руки блестел большой и ценный перстень. Чистая белая манишка под жилетом была туго накрахмалена, но без воротничков, шею же обхватывал большой черный атласный платок с красными концами. Пархоменко казался степенным зажиточным уездным купцом или мещанином, и только стрижка волос на голове и бакенбардах да бритый подбородок придавали ему вид военного человека.
      — Как же поживаешь, Максимович? — спросил его Перецепин.
      — Ничего, слава Богу, вашею милостью, Григорий Дмитриевич, — отвечал почтительно Пархоменко.
      — Ну, а молодая жена, детки?
      — Тоже, благодарение Богу.
      — И чудесно.
      Перецепин налил стакан чаю и подал его Пархоменке, который, приняв его с поклоном, отправился на свое место. Перецепин стал расспрашивать его о ходе ярмарки, о ценах, о приезжих помещиках и, наконец, шутливо заметил:
      — А я против твоей жены злой умысел имею.
      Пархоменко засмеялся.
      — Кроме шуток, — продолжал Григорий Дмитриевич, — я думаю отнять тебя у нее... У меня к тебе большая просьба, вперед говорю, — не откажи. Вот в чем дело... — И Григорий Дмитриевич стал обстоятельно рассказывать сущность своей просьбы об устройстве завода его племянника.
      Тем временем, пока между Пархоменком и Перецепиным шла беседа, проснулся Масоедов, умылся, оделся и вышел в залу, к дяде, в синих кавалерийских брюках и белом кителе, позвякивая шпорами. Лицо его в этот день было особенно свежо. Кивая головою и протягивая руку для приветствия, Григорий Дмитриевич встретил полковника словами:
      — Я все хлопочу по вашему делу... Это Пархоменко... Никак не убедишь ехать к вам...
      — Почему же? — спросил Митрофан Александрович, здороваясь с дядею и кивая головою Пархоменке, в ответ на его низкий поклон. Но вдруг лицо Масоедова приняло выражение величайшего изумления... Глаза и рот широко раскрылись, руки как бы окостенели... Потом, стиснув зубы и кулаки, он яростно подбежал к Пархоменке и неистово закричал:
      — Ты мой беглый камердинер Ксенофонт!
      В зале водворилось гробовое молчание на несколько секунд. Из передней выглянуло испуганное и оторопелое лицо лакея, желавшего узнать причину крика. Лицо Пархоменки при этой выходке полковника позеленело. Масоедов впился в него глазами, и физиономия его делалась все грознее и грознее.
      — Говори! — закричал он.
      — Никак нет-с, ваше высокородие, — отвечал, вытягиваясь во фронт, Пархоменко, — я отставной вахмистр N-ского гусарского полка, Степан Максимов Пархоменко; с 1835 года находился в бессрочном отпуску, а с 1840 — в чистой отставке. Имею две нашивки за беспорочную службу и медали за взятие Парижа и турецкую...
      — Врешь, я тебе говорю, мерзавец! Ты Ксенофонт!
      — Слушаю-с, только никак нет-с, ваше высокородие.
      — Признавайся мне сейчас, — с угрозою требовал Масоедов, — я все прощу! Иначе... Ты погиб!
      Пархоменко молчал.
      — Слышишь?
      — В чем же мне признаваться? — отвечал Пархоменко, ухмыляясь.
      — А!.. Так, так?.. О-о-о-о!.. Нет, нет... Ты, брат, от меня не отделаешься. Я сейчас же арестую тебя... Эй, человек! Попросить ко мне городничего... Скажи, чтобы минуты не медлил... По очень важному делу, к полковнику Масоедову, Z-скому предводителю дворянства. Пошел!
      — Помилуйте, Митрофан Александрович, что вы делаете? Пархоменко ведь все мы знаем. Он здешний уроженец, успокойтесь! — останавливал его Григорий Дмитриевич.
      — Слышать ничего не хочу, — возразил Масоедов, в бешенстве расхаживая по комнате, — я знаю только, что он Ксенофонт... как его?., да! Ксенофонт Петров Долгополов... Ты? — обратился он вопросительно к Пархоменке.
      — Никак нет-с.
      — Ну, это мы увидим.
      — Случается, — вступился Григорий Дмитриевич, — что бывают поразительные сходства физиономий... Я узнал...
      — Что вы мне говорите, — горячо перебил его Масоедов, — у меня ястребиные глаза... Если я раз увижу человека, то помню его рожу всю жизнь... а то я не узнаю Ксенофонта, который служил у меня десять лет в Петербурге... Он вор!.. Он украл у меня десять тысяч. Его всюду разыскивали и не могли найти...
      Григорий Дмитриевич было недоверчиво взглянул на Пархоменко, но тот пожал плечами и отрицательно покачал головою, так что Перецепин не знал, что и думать о своем племяннике.
      — Я вам докажу, — кипятился разгорячившийся Митрофан Александрович, — что это самозванец. Вот я его сейчас проэкзаменую, шельму... Ты в котором году поступил, говоришь, на службу?
      — Собственно, ваше высокородие, я поступил в тринадцатом году, сначала в М-ское земское ополчение, но эта служба у меня, не знаю по какому случаю, пропала. Вероятно, был не занесен в списки; потом меня в 181* году перевели в N-ский гусарский, и с этого времени пошла моя настоящая служба.
      — При вступлении в Париж к какому корпусу был причислен ваш полк?
      — Ко второму-с, ваше высокородие.
      — Кто был корпусным командиром?
      — Граф Алексей Петрович Н., дивизионным — генерал-адъютант фон П., а полковым — генерал-майор С-ов.
      — Верно, каналья, — заметил сквозь зубы Масоедов. — Ты ранен?
      — Никак нет-с.
      — В 1832-34 году не знал ли ты в N-ском гусарском полку офицера, князя Панфилова?
      — Как же: я ихнего эскадрона. Ноне они изволят быть в отставке и в позапрошлом году соблаговолили заочно воспринимать от святого крещения у меня второго сына. Я знал, — добавил Пархоменко, — всех офицеров нашего полка до 1835 года, а с некоторыми Бог привел видеться уже после отставки.
      — Все это может быть, — перебил его Митрофан Александрович, — но я тебе докажу, что я не ошибаюсь: ты — мой бывший камердинер Ксенофонт Долгополов, — вор и ныне самозванец... Иначе, после этого, я не полковник Масоедов.
      Б-ский городничий, отставной пехотный подпоручик Бобанов, явившийся по приглашению, хотя не видел достаточных данных к арестованию знакомого ему вахмистра Пархоменко, но, будучи человеком из простого звания, малограмотным, занимавшим свою должность из милости, побоялся влияния и богатства полковника Масоедова, и Пархоменко был арестован.
      В тот же день к Z-скому губернатору посланы были две эстафеты: одна — от городничего, с донесением о происшествии, другая — от Масоедова, в которой он просил участия губернатора в этом деле, производства строжайшего следствия и назначения для этого особо распорядительного чиновника, а также о перемещении Пархоменки из-под ареста при городской полиции под строгий караул в местный тюремный замок.
      Закипело дело, взволновавшее всю губернию. Все были убеждены, что полковник обознался, и с нетерпением ждали, чем все кончится. Одни злорадствовали, другие сожалели о Масоедове, а третьи переносили это сожаление на Пархоменку, опасаясь, что бедный человек может безвинно просидеть несколько лет в тюрьме, а затем дело затушат безо всяких последствий для Масоедова.
 

 
      В главных чертах объявление, поданное полковником Масоедовым, которым он начал свое преследование против Пархоменки, заключалось в следующем: в 1823 году, по смерти отца его, генерал-лейтенанта Александра Константиновича Масоедова, ему досталось в наследство имение в Т-ской губернии Варваровка; между крестьянами числился Ксенофонт Петров Долгополов, которого он взял к себе в услужение лакеем. В продолжение первых десяти лет службы своей Ксенофонт Долгополов отличался безукоризненным поведением, расторопностью и честностью; за такие качества Митрофан Масоедов, в то время поручик гвардии, приблизил его к себе на должность камердинера, и Долгополов пользовался безграничным доверием своего господина: на его руках находились все наличные Масоедова деньги и все имущество; но на десятый год, именно с половины 1834 года, Долгополов переменился, стал пить, позволять себе грубить и вести предосудительный образ жизни. Видя эту перемену, Масоедов принял против Долгополова некоторые меры взыскания, которые, однако же, не привели ни к чему; тогда Масоедов задумал было удалить его от себя и сослать в деревню на полевые работы. Это намерение было очень хорошо известно Долгополову, а потому он, чтобы не понести заслуженного им наказания, решился бежать, захватив с собою шкатулку Масоедова с десятью тысячами наличных денег и с ценными вещами на сумму приблизительно тысяч шесть или семь, несколько перемен белья и платья. Преступление это совершено было Долгополовым вечером семнадцатого апреля 1835 года. Он воспользовался отлучкою Масоедова шестнадцатого апреля из Петербурга в Гатчину, по делам службы, на несколько дней, который отдал ему приказание явиться к нему в этот город с некоторыми вещами двадцатого числа. Долгополов объявил прочей прислуге, что будто бы барин приказал ему выехать в Гатчину не двадцатого, а на другой день, то есть семнадцатого апреля. Он преспокойно и в виду прислуги взял шкатулку и вещи, связал все это в узел, попрощался со всеми и вышел из квартиры Масоедова, сказав, что он на улице наймет себе извозчика до станции. Не дождавшись своего камердинера в Гатчине двадцатого числа, Масоедов двадцать первого послал нарочного в Петербург узнать о причине этого и получил известие, что Долгополов еще семнадцатого числа отправился к нему с вещами и шкатулкою... Таким образом, только через четыре дня, и то первоначально в форме предположения, было узнано о побеге Долгополова; вследствие этого, несмотря на самые строжайшие розыски со стороны полиции и Масоедова и повсеместные публикации по России с описанием примет беглеца, Долгополов не был отыскан и сумел скрываться до настоящего времени. «Ныне же, — заявляет Масоедов, — двадцать девятого июня 1852 года, он узнан мною в лице проживающего в Б. под именем отставного гусарского вахмистра Степана Максимовича Пархоменки. В том же, что именующий себя Пархоменком есть действительно крестьянин Ксенофонт Долгополов, я обязуюсь представить, не позже полутора месяцев, свидетелей, оставшихся еще в живых, которым лично известен Долгополов, для дачи им очных ставок. Прошу вытребовать из С.-Петербургского губернского правления дело «О побеге и краже денег и вещей у штабс-ротмистра гвардии Митрофана Александровича Масоедова крепостным его человеком Ксенофонтом Петровым Долгополовым», начатое в 1835 году».
      Пархоменко показывал о себе, что он из государственных крестьян слободы Петропавловки, родился семнадцатого августа 1796 года и крещен священником Б-ской Воздвиженской церкви, отцом Николаем Богоявленским, который жив в настоящее время и по прибытии его, Пархоменка, в Петропавловку узнал черты его лица, так как отец Николай Богоявленский знал Пархоменка мальчиком и напутствовал при поступлении в ополчение. Отец и мать Пархоменки умерли, когда он находился в военной службе; около тридцати лет назад две сестры его также умерли до возвращения его на родину, но есть дальние родственники и сотоварищи детства, которые узнали его и могут подтвердить под присягою, что он именно Пархоменко, родившийся в Петропавловке, а не кто-либо другой. Таких лиц Пархоменко представил в числе двенадцати человек и припоминал им, при очных ставках, некоторые свои и их детские шалости и проделки. Свидетели единогласно подтвердили слова его и признали его за Степана Максимовича Пархоменка. Наконец, о службе своей в N-ском гусарском полку, кроме указа об отставке, Пархоменко представил различные записки и письма, адресованные к нему его прежними сослуживцами как до отставки, так и по выходе в нее, и, в числе прочих, письма своего бывшего эскадронного командира, ныне отставного генерал-майора, князя Памфилова. Но все эти доказательства не смущали полковника Масоедова, и он продолжал упорно уверять, что Пархоменко — крестьянин Ксенофонт Петров Долгополов. Однако и он увидел, что уличить Пархоменка в самозванстве какими-либо документами нет никакой возможности, а далее беспокоился, что едва ли и самые очные ставки Пархоменки с его свидетелями, которые знали Ксенофонта Долгополова, могут привести его к удовлетворительному результату, ввиду несомненно твердого запирательства Пархоменка и присяги свидетелей противной стороны. Словом, дело стало принимать весьма дурной оборот для Масоедова...
 

 
      В шести или семи верстах от губернского города Т*, по большой дороге на Москву, лежит помещичье имение Варваровка, с тремя тысячами душ жителей, малороссиян, замечательное по своему красивому и привлекательному местоположению. Особенно хороша Варваровка в летнее время и весною, когда распускаются деревья и из-за зелени скромно и вместе с тем как-то кокетливо выглядывают маленькие беленькие крестьянские домики. Посредине Варваровки лежит обширный парк, окруженный каменного оградою и примыкающий к быстрой и светлой реке Торопце, омывающей Варваровку. Из-за ограды внутри парка ныне виднеются среди зелени развалины какого-то огромного нежилого здания с претензиями на готический стиль, в своем роде очень красивого и по своей огромности, сравнительно с другими зданиями в Варваровке, даже величественного. Здание это некогда было господским домом. От ворот в ограде со львами и прочими атрибутами до парадного подъезда в доме шла густая тополевая аллея, усыпанная желтым песком. Варваровка еще в царствование Елизаветы Петровны принадлежала уже дворянскому роду Масоедовых, довольно древнему в России, но несколько раз она переходила в другие руки и вновь случайно возвращалась к ним обратно. Так, например, в царствование Екатерины Великой, в 1770 году, Варваровка принадлежала премьер-майору Стогонову, доставшись ему в приданое за его женою, Варварою Константиновною, урожденною Масоедовой, но как у Стогоновых не осталось в живых детей, то после смерти Варвары Константиновны Стогоновой, в 1810 г., Варваровка перешла во владение к брату ее, Александру Константиновичу Масоедову, а потом, по наследству, к сыну его, Митрофану Александровичу. Варвара Константиновна вышла за пятидесятилетнего неопрятного старика, премьер-майора Стогонова, четырнадцати лет, по воле своих родителей, без собственного согласия, о котором, впрочем, ее никто и не спрашивал, и, разумеется, без всякой любви. Поэтому не было ничего удивительного в том, что это замужество не принесло счастия Варваре Константиновне. Явных семейных раздоров и ссор между супругами не было, и Варвара Константиновна всегда была верна мужу, но, несмотря на свой мягкий и скромный характер, она часто жаловалась близким подругам и родным на старчески ворчливый характер своего мужа и признавалась, что он ей противен. Наружностью Стогонова нисколько не походила на своих подруг, помещиц того времени. Вследствие раннего замужества или других причин, она осталась на всю жизнь недоразвитою физически: с узенькими, как у девочек, плечиками и грудью и тощими ручками; но, при всем этом, физиономия ее была очень красива и симпатична. Более всего в физиономии ее обращали на себя внимание темно-голубые глаза, в которых отражалось много добродушия, тонкий носик и черные густые волосы, спадавшие на лоб природными фестонами. Несмотря на ее красоту, в Москве, где она жила со своим мужем, как-то на нее никто не обращал внимания.
      В характере Варвары Константиновны было также много детского и романического. Она любила уединение: часто по целым ночам просиживала у окна, а иногда, украдкою, на крыльце, любуясь на звезды и месяц; посещая деревню поздно вечером, уходила в ближайший лес, в чащу, пугалась там, предаваясь страхам, и чувствовала в то же время самые приятные ощущения, мечтала о монастыре, о жизни отшельниц и была страстная охотница слушать рассказы с трагическим, мелодраматическим или фантастическим содержанием. Детей у Варвары Константиновны от брака с Стогоновым был только один сын Павел, родившийся, когда ей самой было шестнадцать лет, чрезвычайно слабым и хилым ребенком.
      Овдовев на двадцать восьмом году в Москве, Стогонова, схоронив мужа, не приняла предложение своего отца перейти на житье к нему в дом и переселилась вместе со своим сыном в Варваровку, уже давно привлекавшую ее к себе своим красивым местоположением. Деревенский воздух подействовал на здоровье Павлуши весьма благотворно; мальчик окреп, сделался бодрым и веселым и в одно утро объявил неожиданно матери, что он хочет учиться. Желание сына как нельзя более совпадало с собственным желанием Варвары Константиновны. Павлуша не был посвящен до этого времени в азбучную премудрость лишь вследствие болезненного своего состояния, но Стогонова все-таки была удивлена его заявлением и спросила его, кто внушил ему эту мысль?
      Оказалось, что Павлуша познакомился со своими сверстниками, детьми варваринского священника, отца Василия, которые пребойко читают Псалтирь; чтению же этому их научил какой-то Сергей Михайлович, семинарист, живущий в доме отца Василия и ищущий дьячковского места. Обрадованная Варвара Константиновна в тот же день вечером послала за священником посоветоваться с ним и уполномочила его переговорить с семинаристом и условиться с ним о цене за его труды. Дело уладилось за два серебряных рубля в месяц. Павлуше была куплена азбука, и чрез несколько дней, по отслужении молебна, он уже сидел за столом и, качаясь на стуле с закрытыми глазами, звонким голосом затягивал: «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть; аз, буки, веди, глаголь, добро, есть...» Около него на кончике стула неловко помещался высокий худощавый молодой человек лет двадцати двух, в неуклюжих сапожищах и в черном длиннополом коленкоровом причетническом кафтане, который он беспрестанно запахивал, держа руки скрещенными около пояса. Загорелое от солнца лицо его было покрыто ярким румянцем и каплями пота, частию от жары, бывшей в тот день, а частию от смущения: в комнате, где происходило учение, присутствовала за каким-то занятием и Варвара Константиновна, а молодому человеку до того времени не случалось бывать в женском обществе, при такой еще, по его взгляду, аристократической обстановке. Смущение его еще более увеличивалось тем обстоятельством, что всякий раз, как он подымал глаза свои, они постоянно встречались с глазами молодой помещицы. Физиономия семинариста действительно обратила на себя особое внимание Варвары Константиновны по одному странному сходству. Ей показалось лицо его давно знакомым, как будто бы она где-то видела его и любовалась и этим белым открытым лбом, обрамленным вьющимися белокурыми волосами, упавшими на плечи изящными локонами, и этими небесно-голубыми глазами, абрисом правильного носика, небольшими усиками и овальной раздвоенной пушистой бородкой... Семинарист был красавец, но Варвара Константиновна кроме физической красоты находила в выражении лица молодого человека что-то божественное... «Ангел... Архангел...» — промелькнуло у нее в голове, и вдруг она вспомнила виденный ею в Петропавловском соборе в Петербурге, на боковых дверях, при входе в алтарь, образ архангела Гавриила...
      В самом деле, сходство учителя ее сына с этим изображением, пред которым, как художница в душе, Стогонова неоднократно останавливалась с благоговением в созерцании красоты, было поразительнейшее! Сердце молодой женщины, при виде воплотившегося оригинала изображения, помимо ее воли учащеннее забилось и затосковало... Утомленная потоком нахлынувшего к ней чувства, взволнованная, с ослабевшими нервами, Варвара Константиновна вышла из комнаты и пошла было к себе в спальню, но чрез минуту, не находя и там себе покоя, она ушла в сад, забралась в тень чащи деревьев и села на землю, обхватив горячую голову... Ей было безотчетно тяжело: мысли как бы остановились, сплелись, и душа чего-то жаждала... Она чувствовала, что полюбила... Отняв руки от лица, Стогонова стала смотреть на окружающее и прислушиваться... Дул легкий ветер, листья деревьев тихо шумели и вели между собою задушевную беседу; цветы и трава как бы лобызались, наклоняясь друг к другу; солнце жгло; воздух был пропитан раздражающим ароматом плодовых деревьев: яблони, груши, вишни и маслянистого ясеня; вокруг ползали и копошились букашки, порхали бабочки; в одном месте свистнул соловей, в другом закуковала кукушка, чирикали и гонялись за своими подругами пылкие воробьи... Но все это, чем прежде любовалась и развлекалась Варвара Константиновна, теперь вызвало у нее горючие, неудержимые слезы...
      Сергей Михайлович, по фамилии Смирницкий, был сын пономаря соседней с Варваровкою деревни, человека крайне бедного, обремененного многочисленным семейством и имевшего несчастную страсть к крепким напиткам. Сергей родился первенцем, имел большое сходство в лице с чертами матери, очень красивой женщины, и, по этому случаю, был ее любимцем. Матери жалко было расстаться со своим Сережею, и она долгое время упрашивала своего мужа не отсылать его в бурсу, через что он поступил в это заведение довольно поздно, на четырнадцатом году, но зато, будучи подготовлен своим отцом, поступил прямо во второй класс, миновав первый, служивший как бы приготовительным. Прасковья Нифонтовна, мать Сережи, была смирная, добрая женщина, с мягким сердцем, и хорошая хозяйка. В селе все ее прозвали «чистюлею» за то, что изба ее была всегда затейливо обмазана, пол был усыпан песком, печь узорно выкрашена, стеклянная и медная посуда блестели; детей своих Прасковья Нифонтовна беспрестанно полоскала, зимою и летом, и водила их хоть и бедно, часто в очень ветхих рубашечках, но зато всегда чисто вымытых и аккуратно причесанных. К чистоплотности у дьячихи была особая привязанность с раннего детства. Кроме того, она строго наблюдала за своими детьми. Удаляла их от всего дурного, от общества чересчур резких мальчиков, стыдила за малейший проступок и заставляла держать себя чинно: не пачкаться в грязи, не кувыркаться, не лазить по плетням и деревьям и т. п. От этого дети ее были несколько вялы, но лишены грубых ухваток, капризов и имели нежные облагороженные личики; так что, когда Сережа поступил в бурсу, он представлял собою резкий контраст со своими товарищами, большинство которых в его года пило уже водку, совершало кражи и другие подвиги, отличалось распущенностью и великим мастерством изобретать страшнейшие ругательства, от которых стыдливого Сережу бросало в краску. Счастливые условия, при которых протекло детство Сережи Смирницкого, не покинули его и во время пребывания в бурсе: вопреки основательным ожиданиям матери, он прибыл к ней чрез шесть лет, по окончании курса, при переходе в семинарию, в класс словесности, не испорченным в нравственном отношении. Воспитываясь в бурсе, Смирницкий жил у своей тетки Екатерины Нифонтовны Архиразумовской, вдовы-дьяконицы, родной сестры его матери. Всех их было три сестры: Ирина, Екатерина и Прасковья; они были дочери священника Т-ского собора, отца Нифонта Ижехерувимского, оставшиеся в детстве круглыми сиротами. Отец Нифонт Ижехерувимский умер, когда старшей дочери было восемь лет, средней — пять, а младшей — всего два года; мать умерла спустя пять лет после смерти мужа. Старшая, Ирина, была нехороша собою, но вследствие того, что по распоряжению местного архиерея за нею все время до достижения ею полного совершеннолетия числился приход ее отца и назначенный священник был только временным, а затем был переведен в другой приход, — она вышла замуж за священника же и через четыре года умерла. Екатерина прихода не имела и вышла замуж за дьякона, а Прасковья, которую совершеннолетие застало в крайней бедности, принуждена была выйти за причетника. Дьяконица Екатерина Нифонтовна Архиразумовская, состоявшая в городе Т. просвирнею при одной из приходских церквей, обладала такими же свойствами характера, как и сестра ее Прасковья: имела такое же доброе сердце и вела странную уединенную жизнь, посвящая ее богоугодным делам и постоянному чтению Священного Писания. Не имея собственных детей (Архиразумовская была бездетна) и приняв на свое попечение племянника, Екатерина Нифонтовна полюбила его, как родного сына, и берегла его нравственность, как зеницу ока. Живя недалеко от бурсы, она пускала племянника в классы лишь при самом начале лекций, чтобы он менее находился в кругу «сорванцов», как она называла обыкновенно его товарищей, и в назначенные часы выхода из бурсы или наблюдала из окон, или встречала его за воротами. Знакомых и друзей она выбирала ему сама, и без спроса племянник ни на минуту не мог выйти из дома. В свободное от уроков время она давала ему какие-либо занятия по дому, а по вечерам заставляла его читать что-нибудь ей, преимущественно из Четьи-Минеи жития святых отцов. Не развлекаемый ничем посторонним, Сергей Смирницкий оказывал в бурсе и в классе словесности в семинарии хорошие успехи в науках и видел в перспективе священническое место; но обстоятельства воспрепятствовали сбыться его надеждам. Во время учения Сергея семейство дьячка Михаила Смирницкого достигло до таких ужасающих размеров, что он решительно был не в состоянии прокормить его и впал в вопиющую бедность. Поэтому он решился просить сына оставить свое учение и приискать себе место, чтобы быть подспорьем младшим своим братьям и сестрам, которых у него было: первых — восемь, а вторых — шесть душ. Сергей тотчас же беспрекословно согласился, но мать его, дьячиха Прасковья Нифонтовна, долго протестовала против этого и помирилась только на том, что Сережа будет не причетником, а дьяконом, имея на это некоторые права, как ученик уже семинарии; впоследствии она надеялась видеть его и священником. Получение дьяконовского места сопряжено было с хлопотами, и хотя просвирня Екатерина Архиразумовская, приложив все свои старания и по нескольку часов валяясь в ногах у архиерея, выпросила у него обещание дать ее племяннику сан дьякона, но с условием, sine qua non , жениться на бедной сироте из духовного звания. По несчастию, виденные злополучным женихом сироты-невесты были так некрасивы и уродливы, что Сергей Смирницкий, при всем душевном желании быть полезным своему семейству поскорее, не мог ни одну из них избрать себе в подруги жизни, что и заставило его на некоторое время принять приглашение соседнего варваринского священника, поселиться у него в доме в качестве учителя детей его за небольшое вознаграждение, а впоследствии и принять предложение помещицы Стогоновой.
      Маленький Павлуша страстно привязался к своему учителю, ревел благим матом, когда тот уходил из их дома, настойчиво просил мать, чтобы Сергей Михайлович жил у них. Варвара Константиновна как-то колебалась сделать такое предложение молодому человеку, но потом уступила просьбам сына, и Смирницкий поселился в одном доме с нею. Ему была отведена небольшая комната, находившаяся не в далеком расстоянии от спальни ее и Павлуши. Сергей Михайлович ежедневно проводил в обществе молодой вдовы по нескольку часов; они вместе пили чай, обедали и ужинали, но, несмотря на все эти благоприятные для сближения обстоятельства, молодые люди как бы чуждались друг друга, вследствие робости и застенчивости их характеров. Сама Варвара Константиновна была неразговорчива от природы, а Смирницкий на все ее вопросы отвечал, весь краснея от лба до подбородка и потупляя глаза в землю, лишь: «да-с», «нет-с», «очень хорошо-с», «покорно благодарю-с» и т. п. В продолжение целого месяца он едва ли сказал ей два или три слова посторонних. А между тем Варвара Константиновна была для него целый мир и наполняла собою все существо молодого человека. Он думал о ней с утра до вечера, грезил ею ночью, волновался при ее приближении, шорохе платья или звуке голоса. Малейшее случайное прикосновение к ней повергало всего его в электрическую, нервную дрожь.
      Однажды ночью над Варваровкой разразилась сильнейшая гроза, сопровождавшаяся оглушительными ударами и раскатами грома. В господском доме воцарились необычайные страх и смятение. Варвара Константиновна, окружающие ее женщины и, в особенности, Павлуша страшно боялись грозы. Все они столпились в спальне Стогоновой, затеплили лампады, позажигали страстные свечи и при каждом блеске молнии и раскатах грома шептали: «Да воскреснет Бог», — но гроза не уменьшалась. Опасность изменяет обычные условия житейских приличий, и Смирницкий был также приглашен в спальню Стогоновой, как мужчина, следовательно — храбрец, не боящийся грозы, тем более что присутствия его требовал Павлуша. На обязанности Смирницкого лежало ободрить испуганных женщин. Поэтому он сначала застенчиво успокаивал их словами, что, дескать, «это ничего», «не беспокойтесь», «Бог даст — пройдет», потом попытался было рассказать им, по крайне запутанному объяснению своего учителя, непонятное ему самому происхождение молнии и грома, но когда на первых же словах он был ославлен, почти как богоотступник, потому что все окружающие Стогонову, да отчасти и сама она, приписывали гром Божьему гневу на людей и поездке Ильи пророка на огненной колеснице, тогда Сергей Михайлович предложил чтение Евангелия.
      Предложение это было всеми одобрено.
      Смирницкий был прекрасный, выразительный чтец, владел звучным и приятным голосом, который производил сильное впечатление на слушателей; особенно действие его отразилось на Варваре Константиновне, которая слушала его, не спуская глаз с чтеца и позабыв свой страх. Гроза между тем постепенно стихала. С прекращением ее кончилось и чтение. После минования опасности люди становятся как-то особенно болтливы и веселы, спеша передать пережитые ими во время ее ощущения. Варвара Константиновна стала передавать Смирницкому, как она увидела приближение грозы, тот, со своей стороны, рассказал ей, как однажды в его глазах молния зажгла ветряную мельницу, и разговор завязался. Это был первый шаг сближения. На другой день, встретясь за утренним чаем, молодые люди были гораздо разговорчивее и развязнее в обращении друг с другом, чем до этого. Возобновив разговор на прежнюю тему о вчерашней грозе, Варвара Константиновна предложила затем Смирницкому поехать после обеда с нею и с Павлушею в поле, посмотреть, в каком оно находится состоянии. С поля они заехали в лес. Здесь Варвара Константиновна под влиянием внутреннего волнения открыла Смирницкому, какое впечатление производит на нее природа и ее явления. Смирницкий слушал и находил отголоски в самом себе. Вкусы молодых людей были одинаковы. Сергей Михайлович был также мечтатель, а добытые им в семинарии в большом количестве романы Сталь и, в особенности, Коцебу, которые он приобрел даже в свою собственность и перечитывал ежедневно, развили в нем склонность к сентиментальности. Вскоре книги эти были перенесены из комнаты Смирницкого в апартаменты Варвары Константиновны, и по вечерам происходило чтение, беспрестанно прерываемое Варварою Константиновною восклицаниями удивления, догадками, что будет с героем или героинею, выражениями сочувствия к их всегда злополучной судьбе, опасениями за их участь (хотя все знали, что добродетель в конце непременно восторжествует, а порок будет наказан), отвращениями к тиранам, гонителям и притеснителям. Чтение всегда сопровождалось храпом двух женщин, постоянно присутствовавших в комнате: ключницы Елизаветы и Митродоры, няньки Павлуши, помещавшихся в углу с чулками в руках и обыкновенно засыпавших на чтении второй или третьей страницы, — да сопением сладко спавшего на диване Павлуши. Варвара Константиновна была одушевленная слушательница: ее щеки горели лихорадочным румянцем, глаза блестели или наполнялись, при патетических местах, слезами, в словах, обращенных к Смирницкому, стали проглядывать, с каждым днем все более и более, фамильярность и нежность.
      Стогонова полюбила без размышлений, не заглядывая в будущее, и готова была предаться вся пожиравшей ее страсти. Смирницкому любовь, напротив, приносила одни страдания: он тоже любил впервые, горячо и сильно, но разницу состояний и общественного положения считал непреодолимым препятствием к тому, чтобы когда-либо назвать любимую им женщину своею... Отец и мать Смирницкого хотя были очень довольны сыном, отдававшим им свое жалованье полным числом, и хотя, кроме того, Стогонова беспрестанно помогала им в хозяйстве хлебом и разною провизиею, но они все-таки смотрели на занимаемое сыном их место как на временное и неоднократно высказывали ему желание — видеть его поскорее женатым и диаконом. Смирницкий становился все задумчивее и грустнее и наконец, не видя исхода, в один день решился покинуть навсегда Варваровку. Был поздний осенний вечер. Случилось так, что Стогонова и Смирницкий находились в комнате одни, без свидетелей. Она полулежала на диване, он прохаживался по комнате. С переселением в господский дом Смирницкий изменил свой костюм и оделся в черную суконную пару, сшитую деревенским портным, но с претензиями на моду того времени.
      — Варвара Константиновна, — начал молодой человек разбитым голосом, останавливаясь перед нею, я все собираюсь сказать вам, да не смею...
      — Что такое? — тревожно спросила Стогонова, с сильно забившимся от предчувствия чего-то нового сердцем.
      — По воле родителей, — робко продолжал Смирницкий, — я должен буду на днях уехать в Т*, искать себе место.
      — Как? Следовательно, вы меня оставляете? — почти вскричала Варвара Константиновна, приподымаясь с дивана.
      — Да-с.
      — Неужели? Милый мой, голубчик! Не покидай меня! — И, заливаясь слезами, Стогонова обвила руками шею молодого человека. — Разве ты меня не любишь? Я не могу жить без тебя... Архангел мой...
      — Видит Бог, Варвара Константиновна, — проговорил Смирницкий, покрывая руки ее поцелуями, — что и я под...
      — Нет... Слушать ничего не хочу... Я не отпущу тебя, будь что будет! — возразила Стогонова.
      И Смирницкий остался в Варваровке.
      Слух о близких отношениях помещицы Стогоновой к дьячковскому сыну пошел по всему околотку, а вслед за тем разнеслась еще скандальная весть, что будто бы Варвара Константиновна даже выходит замуж за этого пономаря...
 

 
      В продолжение двух-трех месяцев, отгоняя от себя мрачные мысли о будущем, Смирницкий и Стогонова были очень счастливы, но одно печальное обстоятельство изменило мирное течение их жизни. Зимою, на рождественских праздниках, катаясь в санях, Павлуша простудился, заболел и умер. Пребывание после этого Смирницкого в доме Стогоновой сделалось неуместным и предосудительным. Разлука, казалось, сделалась неизбежна, но Варвара Константиновна решилась преодолеть все препятствия. Она торжественно объявила своим домашним, что выходит замуж; пригласила священника и обручилась со Смирницким. Но браку этому не суждено было состояться. Новое замужество Варвары Константиновны, остававшейся бездетною, само собою разумеется, не могло быть выгодным, а чрез это и приятным брату ее Александру Константиновичу — прямому наследнику после ее смерти, а такой неравный брак, сверх того, еще компрометировал все семейство Масоедовых. Бешенство Александра Константиновича, когда он узнал о намерении своей сестры, не имело пределов. Он немедленно же отправился к Стогоновой в Варваровку, в надежде убедить и урезонить сестру отказаться от такого скандального брака, но все советы и увещания его оказались тщетными; тогда в уме Масоедова созрел другой план действий, который удался как нельзя лучше. Он отправился в Т*, переговорил с архиереем, и Смирницкий был вытребован в этот город духовною консисториею, а затем за предосудительное поведение был сдан в солдаты. Все это в настоящее время может казаться невероятным, но я прошу не забывать, что рассказываю «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»...
      Дальнейшая судьба Сергея Михайловича Смирницкого неизвестна. Слухи о нем были весьма различны: одни говорили, что он убит в каком-то сражении, другие — что, поступив в военную службу, он спился с круга, что-то наделал и кончил жизнь свою под ударами шпицрутенов. Разлученная со Смирницким, Варвара Константиновна прожила еще около девяти лет, никуда не выезжая из Варваровки, в совершенном отчуждении от своих прежних знакомых и родных. Единственным утешением ее был родившийся у нее от Смирницкого сын, по имени Ксенофонт, хорошенький белокурый мальчик, на котором Стогонова сосредоточила всю свою любовь и материнскую заботливость. Малейшее дуновение ветерка на Ксенофонта приводило Варвару Константиновну в трепет: как бы сын ее не простудился и не заболел. Всякое слово ребенка было для нее законом. Мальчик был смышлен и резв. На седьмом году Стогонова начала уже учить его грамоте, для чего был приглашен сам отец Василий, и Ксенофонт оказывал успехи: восьми лет он читал довольно бойко и красиво и писал по двум линейкам. При всей простоте своей, Варвара Константиновна хорошо понимала разницу в общественном положении между своим умершим законнорожденным сыном Павлушею и этим несчастным и знала, что только образование могло вывести ее любимца в люди и предоставить ему благородное звание. С этой целию Стогонова собиралась переселиться в Москву, чтобы Ксенофонт там мог учиться на ее глазах. К поездке все было уже готово, как вдруг холера мгновенно пресекла дни Варвары Константиновны. Она умерла в несколько часов, не успев составить духовного завещания и сделать распоряжения о своем сыне. Варваровка досталась, как я сказал уже выше, брату Стогоновой, Александру Константиновичу Масоедову. Первым распоряжением нового владельца было выгнать Ксенофонта из господского дома, надеть на него свитку и сослать в пастухи. Мальчик был приписан в сказку к одной крестьянской семье под именем Ксенофонта, по крестному отцу Петрова, с фамилией Долгополов, — вероятно, как намек на происхождение отца мальчика. Дело говорит само за себя. Несчастному избалованному ребенку крайне тяжко было переносить новую обстановку, в которую бросила его злая судьба, и в детском возрасте он вынес много нравственных пыток, стыда и унижения. Но человек удивительно переносливое животное. Через несколько лет в грубом, загорелом, высокого роста крестьянском парне невозможно было узнать изнеженного сынка Варвары Константиновны, хотя все-таки Ксенофонт Долгополов весьма резко выделялся из среды своих сверстников-односельцев. Приобретенное им в детстве знание грамоты и изредка чтение книг, добываемых у дьячков и пономарей, предохранило его язык от особо тяжелых местных провинциализмов; остались в голове некоторые понятия, усвоенные в счастливый период его жизни, которые были выше разумения простого крестьянина, а также внешняя сторона, то есть манеры, походка и прочее. Управляющий имением, видя развитость и смышленость Долгополова, хотел неоднократно перевести его для письменных работ на службу в вотчинное правление, но, из боязни гнева владельца, оставлял его при господских стадах, давая особые поручения, которые делали его выше других, простых пастухов. Крутой переворот, сразу грянувший на мальчика, гонения, испытанные им в то время, от одних — ради угоды барину, от других — из мести, по злому сердцу или по зависти к его прежнему благоденствию, оскорбления от товарищей и безродность положили печать на характер Долгополова. Из Ксенофонта образовался человек отчасти хитрый, скрытный, сосредоточенный, всего удаляющийся и крепко берегущий свою собственную шкуру. Ксенофонт Долгополов никак не мог забыть своего происхождения и детской обстановки...
      Украдкою, по ночам, он посещал могилу матери, часто с грустью посматривал на окна господского дома, и из глаз его струились горькие слезы... Неизвестно, зрела ли в голове Долгополова какая-либо сокровенная мысль, но только он чутко прислушивался к малейшей молве об ожидавшейся крестьянами свободе и, когда ему исполнилось девятнадцать лет — обычная пора для брака в среде крестьян, — он долго уклонялся от этого и умолял управляющего, валяясь у него в ногах, оставить его холостым, потому что он чувствует сильное отвращение к брачной жизни. Управляющий был человек не без сердца, сожалел о положении Долгополова и тронулся его мольбами. Двадцати четырех лет Ксенофонту Долгополову суждено было пережить третью эпоху в своей жизни. Владелец и гонитель, а вместе с тем и дядя его, Александр Константинович умер, и Варваровка досталась сыну его, Митрофану Александровичу Масоедову, с которым мы познакомились в предыдущих главах. Митрофан Александрович в то время был всего двадцати пяти лет, поручик гвардии, почти сверстник Долгополова, смотревший на людей и их отношения друг к другу, если дело не касалось лично его персоны, слишком легким взглядом. Тетки своей Варвары Константиновны Стогоновой Митрофан Александрович никогда не видал, но биография ее ему поверхностно была известна; он также слышал, что от любви тетки его к семинаристу у нее остался сын, числившийся в крестьянах его отца по имению Варваровке, но он не видел в этом ничего неестественного и считал дело это в порядке вещей, может, потому, что подобные примеры в то время бывали сплошь и рядом. Мне даже кажется, что, случись увлечение с самим Митрофаном Александровичем с какой-либо из своих крестьянок, он так же точно бы отнесся равнодушно и к судьбе своего родного сына. Но он вовсе был далек от мысли, по примеру отца, теснить Долгополова — напротив: если бы кто посторонний или сам Ксенофонт обратился к нему с ходатайством дать ему отпускную, Митрофан Александрович очень легко, может быть, выдал бы ее. Масоедов приехал в Варваровку на самое короткое время из простого любопытства — взглянуть на свое новое имение, в котором он до того не был, но смерть одного из его лакеев задержала его на несколько дней, и Митрофану Александровичу пришла фантазия пополнить свой штат тотчас же из среды новых своих крестьян.
      — Пожалуйста, — обратился он к управляющему имением, — приищите как можно поскорее человека, знаете, этак порасторопнее, в годах умершего моего лакея, лет двадцати двух-трех, скромного, хотя немного грамотного, и при этом нельзя ли неженатого... Я не люблю разрознивать семейства.
      Положение управляющего было очень затруднительное: единственный человек, который бы соответствовал всем требованиям Масоедова, был в Варваровке Ксенофонт Петров Долгополов, но предложить его, не зная взгляда на этот предмет Митрофана Александровича, он колебался.
      — Что же? Неужели нет? — спросил с досадою Масоедов. — Непременно найдите!
      — Есть, но... он в пастухах.
      — Зачем же вы держите в пастухах грамотного человека?
      — Сослан он-с еще мальчиком по десятому году. Это была воля вашего покойного родителя, после смерти Варвары Константиновны... Он у нас приписной к ревизской сказке пастуха Петра...
      — Гм... Как его зовут?
      — Ксенофонт Петров Долгополов.
      — А кроме его другого никого нет?
      — Я не знаю-с. Все либо люди женатые, либо неграмотные, либо олухи... А этот скромен, грамоте знает и холостой.
      — Ну, в таком случае пришлите его. Я думаю, ему у меня будет лучше служить, чем в пастухах.
      Этим рассуждением решилась участь Долгополова. Его немедленно нарядили в костюм умершего лакея, в вычурный, вышитый шнурками казакин, и представили помещику. Масоедов остался доволен, и через несколько дней Долгополов укатил со своим барином из Варваровки в Петербург.
 

 
      Около шести лет Митрофан Александрович, казалось, будто бы не обращал никакого внимания на службу своего нового лакея Ксенофонта Долгополова, несмотря на его аккуратность, услужливость, честность и расторопность, при самом безукоризненном поведении.
      За это время при Масоедове сменилось несколько камердинеров, и Долгополов всякий раз рассчитывал занять эту должность, но Митрофан Александрович почему-то все отстранял его и только на седьмой год удостоил таким повышением; зато с этих пор доверие Масоедова к Ксенофонту стало безгранично, и он никогда не контролировал выдаваемых ему на расходы денег. Житье Долгополова было, само собою разумеется, несравненно лучше житья его в Варваровке, особенно когда он сделался камердинером.
      Дела у Масоедова было очень мало, притом его по целым дням, с утра до вечера, никогда не было дома; для черных работ Ксенофонт имел у себя несколько подручных лакеев, так что, сделав утром необходимые распоряжения, он до глубокой ночи оставался свободным и мог всегда совершенно безнаказанно отлучиться из дома, тем более что на его ответственности лежали все заботы по хозяйству, а потому на случай внезапного приезда, не в урочное время, Масоедова в квартиру всегда был законный предлог к отсутствию. В материальном отношении Ксенофонт был также хорошо обеспечен: имея, по своему званию, довольно хорошую, в две комнаты, квартиру, стол, конечно барский, много платья и белья, поступавшего к нему частию с господских плеч, золотые часы, кольца и, кроме находившихся у него постоянно на руках господских денег, из которых, впрочем, он почти не делал экономии в собственную пользу, еще небольшой личный капиталец, так как Масоедов платил ему по десяти рублей в месяц жалованья и несколько раз в год делал денежные подарки, иногда до двадцати пяти рублей. Ксенофонт почитывал книжки, газеты, курил хорошие сигары, хаживал в театр и имел свой круг знакомых... Словом сказать, житью Ксенофонта у Масоедова завидовало очень много лакеев, камердинеров и других лиц, но Ксенофонт всегда грустно отвечал на это известною песенкой:
 
 
Золотая волюшка
Мне милей всего,
Не хочу за волюшку
В свете ничего...
 
 
      И Долгополов постоянно завидовал всякому свободному человеку, как бы ни была скудно вознаграждаема его профессия.
      — Эх, дурак я, дурак, — рассуждал как-то Ксенофонт в своей компании, — что в молодости берег свою шкуру. Было бы напроказить, авось попал бы в солдаты...
      — А в солдатах какая сласть быть? — заметили ему. — Палки, что ли, по вкусу пришлись?
      — Все лучше, — отвечал он, — чем быть крепостным. Палки страшны только на первых порах, пока не узнаешь службу, а там, далее... веди себя лишь аккуратно. Я человек грамотный — унтер был бы или же попал бы в писаря, а выслужил годы — и совсем стал бы вольный казак! А теперь я что? Сейчас при часах, франт — куда угодно, а вечером, гляди, приедет барин, не понравится ему что, велит поснимать с тебя все, да и пошлет в деревню свиней пасти!
      Свои сожаления о том, что он не отдан в военную службу, Долгополов с некоторого времени стал высказывать довольно часто, и затем домашние стали замечать его возвращавшимся домой в нетрезвом виде. Но в последние годы службы Ксенофонта у Масоедова не одна только грусть о свободе грызла его сердце: к ней присоединилась еще несчастная любовь.
      Прислуга в доме Масоедова в Петербурге состояла из одних мужчин, исключая проживавшей у него без всякой должности жены умершего кучера Кирсана, пятидесятилетней старухи Демьяновны, бывшей кормилицы Митрофана Александровича, к которой он питал некоторую привязанность; сама же старуха не слышала души в своем воспитаннике и боготворила его: другими словами и нельзя выразить ее рабские к нему чувства любви и преданности. Демьяновна была тучная, умственно неразвитая женщина, но очень скромного характера, ни во что не вмешивавшаяся в доме, за что была любима всею прислугою Масоедова. Демьяновна разговаривала только о трех предметах: вспоминала, когда она была кормилицею Митрофана Александровича и его детство, о смерти Кирсана, своего мужа, и о своей любимой дочери, красавице Христине, которую она еще при жизни Александра Константиновича девочкою отдала в ученье в модный магазин в Москве. Христине было уже двадцать четыре года, но она продолжала жить в Москве, все в том же магазине, высылая в главную контору незначительный оброк.
      Видя строгий образ жизни Ксенофонта относительно прекрасного пола, Демьяновна, смеясь, говорила ему:
      — Ах ты, святой праведник! А вот как посмотрел бы ты на мою Христю, так, небось, вся и добродетель куда бы девалась... Огонь девка!
      — А вы выписывайте ее к нам, в Петербург, — отвечал так же шутливо Ксенофонт, — понравится, тогда можно честным пирком да и за свадебку... Митрофан Александрович согласится.
      Демьяновна призадумывалась: ей очень нравился Ксенофонт и неоднократно приходила в голову мысль, что он мог бы быть прекрасным мужем для ее дочери; ее останавливало только то, что Ксенофонт был крепостной, а она мечтала о замужестве Христины с «вольным» человеком. Но тоска по любимой дочери, которую она очень давно не видала, взяла верх. Демьяновна начала самоуверенно рассчитывать, что барин, вероятно, вследствие ее личных заслуг, а также и Ксенофонта, не откажет дать ему и ее дочери отпускные; она послала к Христине решительное письмо, требуя, чтобы та немедленно оставила Москву и прибыла к ней в Петербург, где она также может найти себе в магазине еще лучшее место. Христина явилась в Петербург. О приезде своей дочери Демьяновна долгом сочла доложить барину и намеревалась представить ее ему, но Митрофан Александрович был в то время занят и на доклад отвечал Демьяновне:
      — Нет, мне теперь некогда. Пусть поступает куда-нибудь в магазин. Годовой оброк я с нее складываю. Тебе бы давно следовало ее выписать сюда. Верно, она в Москве избаловалась?
      — Никак нет, Митрофан Александрович, ничего не заметно. Кажется, она у меня примерная девушка.
      — Ну, хорошо. Ступай.
      Ксенофонт к приезду Христины отнесся совершенно иначе, чем барин. Ему удалось рассмотреть, когда она входила в дом и спрашивала свою мать, и черные жгучие глаза молодой девушки, и круглое, белое, свежее лицо с легким румянцем и приятною улыбкою, и роскошный стан, и из-под широких греческих рукавов платья чудной формы и ослепительной белизны изящные руки. В тот день он с особым тщанием позанялся своим туалетом и наружностью. Собираясь идти в комнату к Демьяновне, Ксенофонт был в таком волнении, что принужден был прилечь на несколько минут на диван, чтобы успокоить сильно бьющееся сердце. Ему захотелось непременно понравиться Христине и заслужить ее расположение. В этом он полагал все свое будущее счастье. За короткий промежуток времени, после того как красота девушки метнулась ему в глаза, он передумал многое и по сходству идей остановился на одной мысли с Демьяновной, что совместные его и ее услуги Масоедову чрез женитьбу его на Христине, если не тотчас, то впоследствии, могут принести ему свободу, к которой он стремился всю свою жизнь.
      — Что, какова моя Христина Кирсановна? — спросила у Ксенофонта с самодовольною улыбкою Демьяновна, когда тот несколько сконфуженно вошел в ее комнату и поздоровался с нею и ее дочерью.
      — Ваша правда... На картинах таких красавиц не встречал.
      Молодая девушка покраснела и стыдливо потупила глаза. Ксенофонт стал расспрашивать ее о путешествии в Петербург, о Москве, о тамошней жизни. Христина отвечала сначала робко и застенчиво, потом освоилась и заговорила бойко и живо, выказывая много природного ума. Ксенофонт слушал ее с большим удовольствием; он также понравился ей, но немного показался суровым и задумчивым. Старушка смотрела на молодых людей веселыми глазами. Дальнейшее знакомство между Ксенофонтом и Христиною завязалось быстро. Он тотчас же, имея связи, приискал ей место в одном из лучших магазинов, беспрестанно делал различные сюрпризы и множество мелких услуг; в праздники доставлял ей и ее подругам удовольствия: возил в театр, на загородные гулянья и т. п. Чрез месяц Ксенофонт уже не сомневался в искреннем расположении к нему девушки, но, как человек осторожный и недоверчивый, он не делал формального предложения, желая самым положительным образом удостовериться в нравственности Христины, так как прошлая жизнь ее ему была неизвестна. Более всего его смущали получаемые ею от кого-то письма из Москвы, которые он считал за любовные. Видя, что Ксенофонт затягивает время, Демьяновна, смотревшая на первых порах весьма благосклонно на сближение молодых людей, стала опасаться и сделалась сурова в обращении с ним и строга к дочери; это гонение послужило еще к большему их сближению, и Ксенофонт откровенно высказал Христине причину своей нерешительности просить у матери ее руки, но страшные клятвы ее в своей невинности разогнали все его подозрения и сомнения. По окончании этого объяснения они отправились с поклоном к Демьяновне. Старуха выслушала их с притворным изумлением, поломалась, заставила поклониться и попросить ее согласия и, наконец, благословила, строго приказав молодым людям сохранять в величайшей тайне, что они жених и невеста, до той поры, пока она самолично не испросит на это барского разрешения. Чтобы не испортить и не проиграть как-нибудь своего дела, Демьяновна положила ждать и обратиться со своею просьбою к Масоедову в то время, когда он будет в хорошем расположении духа.
 

 
      В одно воскресенье, после вкусного и сытного завтрака, с выпитой до половины бутылкой мадеры, Митрофан Александрович лениво полулежал на диване в своем кабинете, в великолепном халате, шитых золотом туфлях и ермолке с кисточкою, покуривая сигару и играя халатными кистями. На щеках его блистал яркий румянец и счастливая улыбка. Ксенофонт был в этой же комнате, убирая со стола. Митрофан Александрович находился в таком веселом настроении, что даже вступил со своим камердинером в шутливый разговор. Это он позволял себе очень редко.
      — А что ты, Ксенофонт, думаешь ли когда-нибудь жениться? — спросил он с презрительной усмешкой.
      — Как прикажете, сударь, — отвечал Ксенофонт, вытягиваясь в струнку и побелев весь, как салфетка, которая была у него в то время на плече.
      — Я разрешаю... Если хочешь даже жениться вольной, пожалуй, дам тебе и отпускную, но только с условием, чтобы ты навсегда оставался у меня служить, пока мне это будет угодно, и служил бы по-прежнему...
      — Митрофан Александрович! Барин! Голубчик! — вдруг воскликнул Ксенофонт и пал пред Масоедовым на колени, — облагодетельствуйте! Всю жизнь свою буду верно служить вам, до последней капли крови. Буду сам вечно, да и детям своим закажу молить о вас Богу.
      — Верно, влюблен? А я думал, что это чувство тебе недоступно, — заметил тем же тоном Масоедов, — что же, хороша невеста?
      — Не могу знать, — отвечал Ксенофонт.
      — Вот болван! Кто же она такая?
      — Нашей Демьяновны дочь.
      — Демьяновны, кормилицы?
      — Так точно.
      — Да я и забыл, что она приехала из Москвы. Ну хорошо...
      — Она сейчас здесь, у матери, — умоляюще и робко доложил Ксенофонт.
      — И чудесно. В таком случае мы сейчас и порешим. Зови ее сюда, с матерью.
      Ксенофонт побежал, не слыша ног под собою.
      — Идите вы и вы, — сказал он, прибегая в комнату старухи, обращаясь к ней и к Христине, с сияющим лицом и задыхающимся голосом, — я все сказал барину! Он согласен! Дает отпускную... Велел звать вас... Идите скорее!
      Женщины всполошились, заахали и начали прихорашиваться, чтобы приличнее предстать пред барином. Внутреннее волнение их само собою понятно. Ксенофонт торопил их идти скорее. Он не посмел последовать за ними в кабинет и остался дожидать результата аудиенции в зале, с трепетом посматривая на золотую в углу икону, шепча молитвы, крестясь и творя поклоны.
      Митрофан Александрович продолжал полулежать с беззаботным и благодушным видом, предполагая встретить в невесте своего камердинера весьма обыкновенное, простое лицо горничной девушки или магазинной швеи, но красота Христины озадачила и отуманила его... Между тем Демьяновна обратилась к нему с приличною случаю рацеею, а Христина стояла возле, не смея поднять глаза свои на барина. Смущение девушки, алый румянец, покрывший ее щеки, и высоко дышащая грудь делали ее прелестнее обыкновенного... Митрофан Александрович жадно впился в нее глазами, не слушая вовсе старуху.
      — Какая хорошенькая, — проговорил он, подходя к Христине и трепля ее атласную щечку. — Я переговорю с нею, — обратился он к Демьяновне после короткой паузы, — уйди к себе...
      Демьяновна было замялась на своем месте.
      — Я говорю тебе: уйди! — повторил Митрофан Александрович, возвысив голос. Старуха повиновалась и услышала, что вслед за нею дверь в кабинете щелкнула на замок.
      — Что? — спросил шепотом Ксенофонт у Демьяновны в зале.
      — Не-е зна-ю... — отвечала дрожащим голосом бедная мать, всхлипывая и трясясь вся, — вы-и-с-лал... ей велел оставаться.
      Ксенофонт едва устоял на ногах и с отчаянием схватился за свои волосы. Христина, возвратясь в комнату к матери, припала на плечо старухи и зарыдала.
      Ксенофонт был позван в кабинет звонком барина.
      — О том, ты понимаешь, — сказал ему Митрофан Александрович, грозя указательным пальцем, — ты не должен не только думать, но и вспоминать. Иначе я задушу тебя. Я беру Христину к себе. Чтобы к вечеру задние комнаты были для нее очищены и обмеблированы. Вот деньги. — Масоедов отпер стол и выбросил Ксенофонту пачку ассигнаций. — А теперь, — продолжал он, — вели запречь лошадей да приготовь мне умыться, я еду.
 

 
      Двадцать четвертого апреля 1836 года, при ярких лучах палящего солнца, по пыльной проселочной дороге из города Б. в село Петропавловку шли навстречу два пешехода: один — из города, другой — из села. Оба они были блондины, со смуглыми загорелыми лицами и русыми небритыми бородами, почти одинаковых средних лет, одного роста и до того похожие друг на друга, что всякий сличивший их физиономии сделал бы заключение, что они если не близнецы, то, наверное, родные братья. Даже костюмы их были одинаковы: старые солдатские шинели, сапоги с рыжими, короткими голенищами, картузы с длинными уродливыми козырьками, в руках палки, за плечами котомки и у пояса тыквенные кубышки для воды. Поравнявшись, пешеходы взглянули друг на друга, и лица их выразили удивление. Пешеход из села остановился, пожал плечами и стал всматриваться в городского пешехода пристальнее, но тот поклонился и пошел по дороге ускоренными шагами далее.
      — Эй, земляк, погоди! — крикнул вслед ему оставшийся, но тот притворился неслышащим.
      — Да погоди же! — продолжал пешеход из села. — Без того не пущу... — И пустился за удалявшимся вдогонку. Слыша преследование, пешеход из города остановился в оборонительной позе.
      — Так и есть, Ксенофонт Петрович! Ишь где привел Бог видеться! — сказал подошедший с сияющим от радости лицом. — Здорово! Аль не узнал?
      — Не знаю.
      — Меня-то? Степана Максимовича Пархоменку! Да что ты? Господь с тобою!
      — Вы ошиблись.
      — Тебя, скажешь, не узнал? Родной мой! Да я тебя хоть где узнаю. Полно, уважь, не притворяйся. Беда, что ли, какая случилась? Может, бежал и боишься, что выдам? Небойсь. Грех тебе, вспомни, Ксенофонт Петрович, ведь мы крестами поменялись. Не выдам, хоть бы человека зарезал.
      Ксенофонт Петров Долгополов — это был он — осмотрелся кругом и, подавая Пархоменке руку, проговорил:
      — Ну, здорово, Степан Максимович!
      — Давно бы так!
      Товарищи обнялись и поцеловались.
      — Здесь на дороге не ладно, — заметил Долгополов, — вот в стороне — лесочек, пойдем туда, там и покалякаем. Кстати, со мною водочка и закусочка есть.
      — Пойдем! Водка и у меня тоже есть. Уж и как же я рад, что тебя встретил! — говорил дорогою Пархоменко. — Веришь, вчера такая меня взяла тоска, что руки хотел на себя наложить.
      — С чего же так?
      — Да как же... Жизнь ты мою всю знаешь, почитай, как свои пять пальцев. Ничего я не скрывал от тебя. Помнишь, в прошлом году, перед масленой, когда ты провожал меня из Петербурга в бессрочный отпуск, как я тогда рвался в свою Петропавловку и как я всегда скучал о ней. Ведь она вон, смотри, где, родимая Петропавловка, я сейчас из нее. Что же ты думаешь, прибрел я к ней ввечеру, — вхожу, перекрестился, ну словно не то село: ни улиц, ни хат не узнаю. «Да Петропавловка ли это?» — спрашиваю. Говорят: «Петропавловка». — «Что ж она, перестроена, что ли, что избы все новые да новые?» Отвечают: «Лет десять тому назад пожар был, и все село выгорело дотла...» Защемило мое сердце: не видать мне, значит, той избы, в которой я родился. Заплакал горько. Порасспросил об отце и матери: умерли, говорят, почти вслед за тем, как я пошел на службу. То-то они и не отвечали мне, когда я посылал к ним из полка деньги и письма. Старшая сестра, что была замужем, Оксана, бездетная, сгорела на пожаре, муж ее умер, младшая сестра умерла в девушках года три назад... Кругом безродный бобыль! Никто меня не узнаёт, всяк остерегается, — дескать, солдат, как бы чего не унес или пожара не наделал. В родном селе голову некуда приклонить. С горя пошел я прямо в кабак, к жиду. Спасибо, хоть человек-то попался разговорчивый. Покалякали мы с ним; выпил я и у него же уснул...
      — Куда же ты теперь идешь? — спросил Долгополов.
      Иду в Б., хочется отслужить молебен. Видишь ты, у нас в Петропавловке своей церкви нет, так мы — городского Воздвиженского прихода. Меня в караульне этой церкви и крестили. Жид сказывал, что Воздвиженский поп, отец Николай, дюже древний старик. Может быть, тот самый, что крестил меня.
      — А после какое имеешь намерение?
      — А посмотрю, — отвечал Пархоменко. — Думаю сначала определиться куда-нибудь сторожем, что ли, а далее огляжусь и заведу торговлю: курительным табачком, махоркою, нюхательным, чубучками, трубочками, что попадется... Пахать я уже отвык, а капиталец у меня есть. Те сто рублей, помнишь, что офицеры надавали мне в Питере, — все целы. Одну только пятерку, что ты мне ссудил, истратил.
      — Где же ты был все это время, — спросил Долгополов, — как ушел из Петербурга? Неужели все шел...
      — Нет, мой милый, восемь месяцев вылежал в госпитале, в Рязани, — простудился, да еще несколько недель в Воронеже. Вышел-то я в неладное время, в самую распутицу, а прошлый год и весна и осень уж какие лихие были! Отцы не запомнят, старикам не в память.
      В таких разговорах приятели дошли до леса и там избрали оба местечко для беседы на берегу находившегося в средине леса озера, под большою свесившеюся ивою.
      — Ну, а ты же куда? — в свою очередь спросил Долгополова Пархоменко после того, как рассказал ему подробно свое путешествие из Петербурга в Петропавловку, выпив по две крышки из манерки водки.
      — И сам не знаю, — отвечал Долгополов, махнув рукою.
      — Убег?
      — Да! Думаю пробраться в Одессу, а оттуда в Туретчину. Пристану к некрасовцам.
      — Невмоготу стало?
      Долгополов утвердительно кивнул головою.
      — Давно убег?
      — Почти вслед за тобою, месяца через два. Беда стряслась... Вот уже год, как я брожу...
      — А никого так? — спросил Пархоменко, сделав знак рукою по горлу.
      Долгополов отрицательно потряс головою и перекрестился.
      — Ну, слава Богу! — заметил радостно Пархоменко и протянул Долгополову руку. — А я, брат, боялся... Извини... Это, что убежал или захватил что с собою барского чего... ничего не значит. Лишь бы не убил! Давай выпьем! Где же тебя Бог носил?
      — Махнул я незнакомыми местами, через Польшу... Ошибку сделал, а может, и к лучшему... Наверно, ищут. Сначала долго думалось мне пробраться за границу, а далее передумал: что я там буду делать? Лучше в Туретчину...
      — С собой-то прихватил что?
      — Так, малость, — отвечал неохотно Ксенофонт.
      — Врешь, — заметил Пархоменко, — наверное, тысчонок с десяток сцапал... Ведь он богач... Ну, признайся?
      — Кто его знает, не считал... Может, ты и угадал.
      — Как же ты... как ее?., да, бишь, с Христиной Кирсановной расстался?
      — И не говори! Через нее-то и вся оказия вышла.
      — Изменила?
      — Нет, не то... Совсем все у нас было готово, и мать благословила, осталось только у него, анафемы, разрешения спросить... Пошли... Увидел ее, дьявол, пленился, к себе взял... Тем моя свадьба и кончилась... Сейчас же приказал приготовить для нее комнаты, разодел, разубрал, барынею на час сделал.
      — Что ж она-то?
      — Плакала, да ничего не могла сделать, известно, — неволя... А мне-то, аспид этакий, наказывает: «Ты, говорит, гляди, чтобы о своей любви к ней не только чтоб думать, но и поминать не смел...» Да в нашей ли это власти? Чувствия ведь даются от Бога. Что я только не стал предпринимать над собою: и пить стал, и шляться повсюду... Нет, ничего не берет. Не могу я от любви излечиться: решил было либо себя, либо его убить... А она тут, перед глазами... Гляжу, и она начала сохнуть и вянуть... Долго я крепился, да в один день не выдержал. Его не было дома; было вечером. Вхожу к ней в комнату, подавать кушанья. Она сидит, пригорюнившись. Меня жалость взяла... «Прежде, — говорю, — вы, Христина Кирсановна, веселее были...» Она как зальется... «Милый мой, для чего, — говорит, — меня разлучили с тобою... Не люблю я его...» Тут мы и слюбились...
      — Аль узнал он? — торопливо спросил Пархоменко.
      — Если бы узнал, тут бы нам и смерть... Не узнал, а нашлась добрая душа, шепнула ему, что я как будто отчего-то повеселел... И кто же, ты думаешь, на нас наушничал? Родная ее мать Демьяновна...
      — Видно, боялась, чтобы сам чего не увидел, — возразил Пархоменко.
      — Нет... Такая уж душа, — а сама сначала плакала.
      — Что же было, как он услышал?..
      — Слова никому не сказал, только Христину тотчас же из дому переместил куда-то. Догадался, да поздно. Впрочем, кто его знает, может быть, и передал Христину какому-нибудь приятелю... У них это бывает. Меня же задумал отправить в деревню и держал до приискания другого камердинера; но в это время случилось ему на несколько дней выехать из Петербурга... Я подумал: в деревню не хотелось, взял да и махнул в его отсутствие. Домашним сказал, что он велел приехать к нему с вещами.
      — Стукало небось сердечко?
      — Еще бы не стукало. Много я, брат, перенес в пути... — И Долгополов принялся рассказывать приключения своей бродячей жизни.
      Х-ский гусарский полк, в котором служил Пархоменко, принадлежал к лейб-гвардии и имел постоянную стоянку в Петербурге. Долгополов познакомился с ним там очень давно, назад лет восемь, когда он еще был простым лакеем у Масоедова. Они встретились где-то случайно, и Ксенофонт первый обратил внимание на сходство их физиономий, что и послужило поводом к знакомству. Но в прежнее время это сходство не было так поразительно, как в настоящее. Лицо Долгополова было гораздо нежнее, и на щеках играл румянец; усы и бороду он сбривал, волосы носил по моде; Пархоменко же был острижен как солдат; лицо было загорелое и смуглое; усы и форменные бакенбарды нафабрены; сверх того, каждого из них изменял много костюм. Теперь же, когда они одеты были одинаково и Долгополов оброс, голову обрил по-солдатски и так же загорел за свое путешествие, приятели сделались неразличимыми. В характерах их также было много сходства, с тою разницею, что Пархоменко был бойчее, словоохотливее и откровеннее Долгополова; зато последний был гораздо его умнее, сосредоточеннее и талантливее. Пархоменко, кроме фронтовой службы и берейторства, не научился ничему, тогда как Долгополов знал много ремесел: еще в деревне он выучился плесть корзины, гнуть дуги и колеса, делать телеги, а в Петербурге — плесть коробки, шить башмаки и играть на гармонии и гитаре. Как малороссы, хотя и разных губерний, Пархоменко и Долгополов быстро сдружились между собою и имели частые случаи видеться, но так как компания солдата казалась оскорбительною для товарищей Долгополова — камердинеров и лакеев разных господ, то свидания их большею частью происходили или в манеже, или в квартире Пархоменка, а иногда в каком-либо дешевом трактире. Близкие отношения их не бросались в глаза и были известны очень немногим из окружающих Долгополова. Страдая особенно свойственною малороссиянам болезнью, тоскою по родине, Пархоменко рассказал до мельчайших подробностей Долгополову о своем детстве, отце, матери, родных, о Петропавловке, о всяких детских шалостях и своем поступлении на службу. Будучи хорошим служакою, Пархоменко так же охотно и весело рассказывал про военную службу, про понесенные им походы и сражения, перечислял имена всех своих командиров, определяя их характеры и передавая о их личных к нему отношениях. Хвалясь службою, Пархоменко сожалел о том только, что он поступил в нее неграмотным. Читать он кое-как с трудом выучился, но писать вовсе не умел, а это было необходимо при его дальнейшей службе — вахмистром. Горю его взялся помочь Долгополов, и месяца через четыре после их знакомства Пархоменко уже писал не хуже своего учителя, владея точно таким же, перенятым от него, почерком; зато и он не остался в долгу пред Долгополовым и, со своей стороны, обучил его фрунтовой службе, фехтованью. Молчаливый Долгополов всегда слушал Пархоменка с величайшим вниманием, вспоминая и сравнивая свое грустное детство и подгнетную жизнь с судьбою своего приятеля; наконец, начал завидовать ему и стал высказывать свои сожаления, что не поступил в молодости в солдаты. Военная служба так заинтересовала его, что он бредил ею и не пропускал ни одного смотра и учения на Царицыном лугу, чрез что военные его познания еще более увеличились.
      — Так ты и не знаешь, — продолжал расспрашивать Пархоменко Долгополова, — как поживает Христина Кирсановна?
      — Нет, откуда же?
      Дочь Демьяновны не будет более фигурировать в моем рассказе до самого окончания, а потому, пользуясь вопросом Пархоменка, передаю ее биографию до того времени, когда она поселилась в Москве, около Пречистенской заставы, где была задушена.
 

 
      Митрофан Александрович Масоедов — уверенный в своих достоинствах, могуществе и даже красоте, при взглядах, что между простонародьем сильной любви быть не может и что своим поведением к Христине он не только не губит девушку, но некоторым образом даже осчастливливает ее, так как карьера ее чрез это ничуть не ухудшается, а, напротив, улучшается, если он, впоследствии, даст за нею приданое, — не допускал мысли, чтобы Христина могла изменить ему для его камердинера, а еще более, что этот последний, после отданного ему приказания, осмелился бы питать свои прежние чувства и поднять глаза с дерзкою мыслию на женщину, которая принадлежит ему. Этими взглядами объясняется, почему Масоедов, зная любовь Долгополова к Христине, допустил их жить совместно, в одном доме. Намек, сделанный Демьяновною с целью удалить Долгополова для безопасности дочери, произвел большое действие на Масоедова. Христина как женщина, в тесном значении этого слова, ему нравилась; но когда он услышал неприятную весть, то его взволновало вовсе не чувство ревности, а самолюбие... Основательны или неосновательны подозрения старухи, для Митрофана Александровича было все равно... Ему достаточно было, что они явились в ее голове, а потому могли явиться и у остальной прислуги.
      «Надо мной могли исподтишка смеяться, как над рогоносцем от лакея...» Вся кровь бросилась ему в лицо от этой мысли... «Чтобы ее сейчас же не было в моем доме... А с ним я после разделаюсь», — решил он.
      — Вели своей дочери, — сказал Масоедов старухе, — собираться. Она переезжает на квартиру.
      — Барин, кормилец, — завопила испуганная Демьяновна, — я ничего за ними дурного не видела. Лопни мои глаза. Я, значит, так сказала, вас жалеючи, чтобы от греха долой. А она вас любит, ей-Богу, любит. Не губите девку...
      — Вовсе не думаю... Она будет жить в меблированных комнатах на Большой Мещанской, где прежде у меня жила другая...
      — Лучше, Митрофан Александрович, сгоните Ксенофонта долой с глаз...
      — Гм! Я не могу остаться без него... После... Подумаю. Ты скажи Христине, чтобы она только оделась, взяла извозчика и поехала вот по этому адресу. А за остальными вещами может прислать вечером. Мебель там есть.
      Демьяновна сделала еще несколько попыток уговорить барина, но он остался непреклонен. На новой квартире Христины Митрофан Александрович посетил ее не более двух раз с значительными промежутками. Мысль, что девушка, может быть, была ему неверна, отнимала у него охоту к продолжению с нею прежних отношений и поселила отвращение к себе... В третий раз Масоедов приехал к Христине под хмельком, в сопровождении пожилого армейского полковника... Чрез неделю после первого визита Христина уехала с этим полковником по месту его служения в Москву. Это был отвратительной наружности старикашка, но человек добрый. Расставшись с Христиной, по прошествии двух или трех лет, вследствие вступления своего в законный брак, он выхлопотал ей отпускную от Масоедова и выдал ее, по обычаю, в замужество за своего полкового аудитора Гервасия Протасовича Позднякова, который не замедлил обзавестись знакомым домиком у Пречистенской заставы на имя своей благоверной супруги. Поздняков, Гервасий Протасович, в некотором смысле был такая замечательная личность, что о нем нельзя не сказать нескольких слов. В нашем простонародье, преимущественно в среде солдат, лакеев и писарей, попадаются изумительно терпеливые любовники. Люди, не знающие этой среды, даже могут сомневаться в действительности их существования. Например, какой-нибудь сорока- пятидесятилетний писарь или лакей, Псой Иванович, влюбляется в молоденькую и хорошенькую семнадцатилетнюю горничную девушку Надю; Надя выказывает ему крайнее отвращение и говорит об этом прямо в глаза, смеется над ним, устраивает разные неприятные проделки над его персоною, но Псою Ивановичу все это нипочем, и он преследует ее своею любовью... Надя делается девушкою легкого поведения, переходит из одних рук в другие и в то же время отталкивает все заискательства Псоя Ивановича, но он и здесь не теряет надежды, что рано или поздно она будет его... Наконец, Надя поступает в дом терпимости; Псой Иванович и там бомбардирует ее своими письмами и записочками, с предложением руки... Он не бросит Надю даже в таком случае, если она вышла бы замуж, раз и два, ожидая, что, может быть, она овдовеет еще раз, и нашептывая ей при свидании: «Зачем, дескать, за меня не вышла»...
      И бывают нередко случаи, что по прошествии каких-нибудь десяти — пятнадцати лет Псой Ивановичи достигают своей цели: женятся на своих Надях и, к чести их, не упрекают своих жен за прошлое. К подобным Псоям Ивановичам принадлежал и Гервасий Протасович Поздняков. Он любил Христину, когда она жила в Москве модисткою, а он был простым полковым писарем. Невзрачный и немолодой уже в то время, Гервасий Протасович не мог понравиться девушке, хорошенькое личико которой, когда она выходила гулять на бульвар, привлекало внимание многих. Христина была безукоризненного поведения, но любила пококетничать, принимала подарки и обнадеживала всех поклонников в своей любви, но Поздняков не удостоился и этого, как человек скупой, не делавший подарков; несмотря на это, Гервасий Протасович, провожая Христину в Петербург по требованию матери, сумел выспросить ее адрес и дозволение писать ей. Страстные письма, остававшиеся без ответа, он посылал всегда на розовой бумаге. Письма эти в свое время возбуждали подозрения Ксенофонта, а последнее он и не передавал, в нем Гервасий Протасович извещал о производстве своем в аудиторы и просил руки девушки, с тем что. он готов внести Масоедову деньги за отпускную. Являясь часто по должности в дом полковника, Поздняков несколько раз видел предмет своего обожания, которому он отвешивал всегда глубочайший поклон, но вступать в разговор не осмеливался. Когда же он услыхал, что полковник женится и расстается с Христиной, то тотчас же возобновил свои прежние заискивания, чрез свах, с заднего крыльца. Христина, живя у полковника в Москве, значительно изменилась, как по наружности, так и по характеру, она сильно подурнела и как-то постарела на несколько лет; беспрестанно делаемые ей подарки развили в ней алчность к ним: она стала скупа и корыстолюбива. Любовь к Ксенофонту еще не совсем изгладилась из ее сердца, но, зная о его бегстве и сделанной им краже, она не питала надежды когда-нибудь сойтись с ним, а между тем тот образ жизни, который она вела, был ей тягостен; от прежних своих занятий она отвыкла, а потому, обсудив все, она решилась принять предложение Позднякова, чему покровитель ее был очень рад, считая своего аудитора за человека скромного и трезвого поведения. С Поздняковым Христина прожила тоже недолго, успев еще более перенять от мужа скупость и развив в себе страсть к любостяжательности, несмотря на природную доброту сердца. Овдовев, Христина Кирсановна Позднякова сочла за самое лучшее сделаться ростовщицей.
 

 
      Над Петропавловкой солнце начало спускаться все ниже и ниже. День совершенно смеркался. В поле была глубокая, невозмутимая тишина. Дорога, извивавшаяся змееобразно черною лентою, была безлюдна. От знакомого леса веяло прохладой; дальше в лесу было еще прохладнее и темнее. Синева неба едва просвечивала сквозь ветви неподвижных сосен. Все птицы улеглись на покой. На берегу озера раздавался дружный храп двух спящих; это были Ксенофонт Долгополов и Степан Пархоменко. Около них валялись опорожненные жестяные солдатские манерки, вмещавшие в себе каждая не менее кварты водки. Наговорившись и подложив под головы котомки, приятели заснули богатырским сном, позабыв все свои тревоги. Сон их длился чрезвычайно долго. Но вот среди ночи один из них, взяв сильнейшую носовую ноту, чихнул и проснулся. Быстро поднявшись, он испуганно-изумленным взглядом оглянулся вокруг, как бы припоминая, где он и как сюда зашел, провел рукою по лбу и лицу, перекрестился и стал искать в карманах кисет с табаком и трубку. Товарищ его продолжал храпеть. Блеснул огонек, трубка задымилась, и разнесся пронзительный запах махорки. Но скоро, нечувствительно для проснувшегося, трубка выпала из рук его, и он погрузился в какую-то тревожную думу, потому что по временам он стал вздрагивать и бросать на спавшего дикие, боязливые взгляды... Внутри его, заметно было, происходила страшная борьба... Словно ужаленный змеею, он вдруг вскочил со своего места, крикнул товарищу: «Вставай, ради Бога!», чего тот не слышал, и бросился к озеру освежить холодной водою свою пылающую голову. Напрасно! Холодный рассудок, вероятно, признал за необходимость исполнить то, что пришло ему на мысль в его разгоряченном состоянии... Освежившись и неподвижно постояв несколько минут на берегу озера с закрытым руками лицом, приводя в порядок свои мысли, мужчина сделал энергический жест руками и, осторожно переступая с ноги на ногу, подкрался к своей котомке, вынул из нее солдатский отточенный с обеих сторон тесак, на коленах подполз с ним к спящему и вдруг широким размахом руки погрузил в грудь ему оружие почти до рукоятки. Спящий успел только широко раскрыть глаза, оставшиеся неподвижными, и издать что-то дикое, почти нечеловеческое, среднее между криком, стоном и вздохом. Затем убийца с непонятным остервенением стал наносить своей жертве бесчисленное количество ран, изрубил все лицо до неузнаваемости и бросил труп в озеро... Остальную часть ночи он провел, расхаживая по берегу и в лесу, ища чего-то... На рассвете убийца привалил к тому месту, где он сбросил в озеро труп, нашел огромный камень, развязал обе котомки, рассортировал вещи и, раздевшись, спустился в озеро за трупом. Вытащив мертвое тело, он прочно привязал его толстыми ремнями, вместе с котомкой ненужных вещей, к камню, внимательно осмотрел озеро и, заметив в одном месте крутящийся омут, бросил в него всю эту тяжесть, которая с шумом шарахнулась с крутого берега, образовав множество широко расходящихся кругов. «Вечная память!» — проговорил убийца с тяжелым вздохом. После этого он истребил на берегу все следы страшного происшествия, взвалил себе котомку на плечи и, перекрестившись на озеро, вышел из леса по направлению к дороге в Б. ...
      Убийцею, по всей вероятности, был Долгополов, с целью назваться Пархоменкой и завладеть его документами, но им же мог быть также и Пархоменко, знавший, что у Долгополова есть десять тысяч денег...
 

 
      В тот же день к священнику Б-ской Воздвиженской церкви, отцу Николаю Богоявленскому, шестидесятисемилетнему старику, явился бравый отставной вахмистр с просьбой отслужить панихиду по умершим родителям и родным и молебен.
      — Ты откуда же? — спросил священник.
      — Вашего прихода. Из села Петропавловки. Максима Сидорова Пархоменки сын, если изволите помнить, ваша милость...
      — Максима Пархоменки? Как же, как же! Славный был человек... Так ты его сын? Стой, а не знал я тебя мальцом?
      — Изволили крестить и напутствовать, когда поступал в рекруты.
      — Так-так. А как тебя звать?
      — Степан-с.
      — Да, Степан. Теперь и я тебя вспомнил. Ты еще мне от батьки раз колоду пчел привез.
      — Точно так-с, ваше преподобие.
      — Хочешь Богу помолиться и помянуть родителей. Хорошо, хорошо, доброе дело. Что же, застал кого из родных?
      — Никого-с. Все попримерли. Сестра Оксана сгорела, как Бог напустил пожар на Петропавловку, муж ее умер, другая сестра померла недавно в девушках.
      — Да ты бы спросил Грицка Карленку, Моисея Прицупенка, Прокопа Лемешку. Они тебе сватами доводятся. А может, маленькими играли вместе. Мужики славные, только после пожара в бедности.
      — Горе взяло, что своих не застал...
      И Пархоменко утер слезу.
      — Жалко и жалко, — продолжал отец Николай. — Что же ты теперь намерен делать?
      — Думаю искать места. От полевых работ отвык. Куда-нибудь надо поступить сторожем. Если бы ваша милость поспособствовали...
      — Ты пьешь?
      — Самую малость. В полку нельзя: был вахмистром...
      — Хорошо. Ты знаешь гнилушинского помещика Григория Дмитриевича Перецепина?
      — Припоминаю-с.
      — В семи верстах от Петропавловки.
      — Как не знать!
      — У него есть место при кошарах. Если хочешь, я ему отрекомендую тебя. Мы с ним большие благоприятели.
      — Явите божескую милость. Деньжат у меня немного, всего рублей сто, спасибо, надавали в полку господа офицеры, — боюсь, что, не осмотревшись начать торговать, проторгуешься.
      Отец Николай сдержал свое слово; отслужив панихиду и молебен, он дал Пархоменке письмо к Григорию Дмитриевичу Перецепину, который и принял его в услужение. Остальная жизнь Пархоменка до того времени, пока случайно встретившийся с ним Митрофан Александрович Масоедов не признал в нем своего беглого камердинера Ксенофонта Долгополова, частью известна из рассказов о нем Масоедову Григория Дмитриевича Перецепина.
      «Будь деньги — и родных, и знакомых всегда найдешь», — говорит пословица... Бедно одетый отставной солдат Пархоменко, явившись в Петропавловку, ни души не встретил в ней знакомой. Когда же он в этой местности пообжился и у него увидели деньги, то родных и друзей стала тьма! Нашлись сватья, троюродные и четвероюродные братья, дяди, племянники и сверстники по детским играм. Так, Прицупенко вспомнил, как они крали у деда Зозули яблоки, Лемешка — как он однажды чуть-чуть не утопил в пруду Пархоменку, Карленко — как они вмести ездили на собаках, и так далее... Воспоминаний явилось очень много. Проживая в Б., Пархоменко весьма часто навещал Петропавловку, вышедши в чистую отставку, женился на дочери тамошнего старшины, молодой восемнадцатилетней девушке, постоянно угощал своих родных и знакомых и помогал им в нужде. Все эти лица грудью стояли за Пархоменка при даче своих показаний по делу его с Масоедовым.
 

 
      Положение Митрофана Александровича, чем далее тянулся процесс его с Пархоменком, становилось все более и более затруднительным и, наконец, даже небезопасным для него лично. У Масоедова не было ни одного неотразимого аргумента доказать, что Пархоменко есть его человек Долгополов, тогда как Пархоменко представлял их десятками.
      Все местные знаменитые юристы высказали ему мнение, что он проиграет дело. Власти, знакомые и родные, даже жена, начали подозревать в нем умопомешательство. Пархоменко также не дремал и беспрестанно слал письма в Петербург и Москву к своим бывшим начальникам и командирам, прося их покровительства и защиты. Между тем нашлись из них люди сильные и влиятельные — иные с личными неприязненными отношениями к Масоедову, — которые возмутились его поступком, горячо приняли сторону обиженного и, в свою очередь, стали преследовать Масоедова, требуя медицинского освидетельствования его умственных способностей и заключения в дом душевнобольных. Из тюремного замка Пархоменко был давно выпущен и сдан на поруки. Прежде Масоедов было в душе торжествовал, думая поразить всех своих врагов и противников очными ставками Пархоменка в Петербурге с его прежними командирами и сослуживцами, и для этого он откладывал все эти ставки, но когда он собрал сведения, то и эта последняя надежда его рухнула. Оказалось, что Пархоменко за получением своей отставки ездил сам в Петербург, представлялся лично всем своим старым начальникам и пьянствовал с прежними товарищами... Подозрения, что Масоедов помешался, наглядно заслуживали полного вероятия: со дня несчастной встречи своей с Пархоменком единственною темою его для всех разговоров было, что Пархоменко — его бывший камердинер Ксенофонт Долгополов. Мысль об этом преследовала его даже ночью, он бормотал беспрестанно: «Пархоменко? Нет, он — Долгополов»... И странно, чем более являлось доказательств, что Пархоменко не Долгополов, тем настойчивее он уверял в противном, всякий раз пристальнее всматриваясь в лицо своего противника. Дела, занятия по имениям, должность предводителя дворянства Масоедова уже не занимали: он все бросил, и страсть к вину стала овладевать им все более и более. Взгляд его стал дик, щеки обрюзгли и лоб покрылся морщинами...
      Однажды вечером Митрофан Александрович, погруженный в самые невеселые думы, сидел, запершись в своем кабинете господского дома, в имении Елизаветовке, так и оставшейся непереименованной. В этот день он получил два письма: одно — от дяди, Перецепина, а другое — из Петербурга от одного приятеля, которые, как бы условясь между собою, советовали ему во что бы то ни стало потушить дело с Пархоменком, грозившее в будущем большими неприятностями... Самолюбие Митрофана Александровича было оскорблено до nec plus ultra ... «Боже, — воскликнул он, обращая свои глаза к иконе, — неужели же я, при всей правоте своей, принужден буду еще унизиться перед этим бездельником?!»
      В момент этого вопроса в дверь кабинета неожиданно раздался стук, так что Митрофан Александрович вздрогнул.
      — Кто там? — спросил он с досадою.
      — Это я, Митрофан Александрович, — ответил за дверью голос жены.
      — Что тебе нужно, когда я занят?
      — Тебя желает видеть твоя кормилица, Демьяновна.
      — Зачем?
      — Говорит, что поможет тебе в твоем деле.
      Масоедов удивился.
      — Она настоятельно просит видеть тебя, — продолжала жена.
      — Едва ли кто может быть мне полезен, — отвечал Митрофан Александрович, — а впрочем, пусть войдет, старая ведьма — давнишняя знакомая этого мошенника, — заметил он, отпирая дверь.
      — Так я пришлю ее...
      — Хорошо.
      Спустя несколько минут в кабинет вошла почти восьмидесятилетняя сгорбленная старуха в черном коленкоровом платье и такой же повязке, еле двигая ногами и опираясь на палку. Все лицо ее было изборождено глубокими морщинами; впалые красные слезящиеся глаза были страшны; исхудалые кисти дрожащих рук, с напрягшимися и выдавшимися синими жилами, — были отвратительны. В старухе нельзя было узнать не только прежней молодой красивой барской кормилицы, но даже и Демьяновны, проживавшей у Масоедова в Петербурге.
      — Ну, что скажешь, старая? — спросил ее Масоедов.
      — Ох! Нет уж, барин, позвольте мне, — отвечала Демьяновна, шамкая, — сначала присесть. Сил моих нет... Уморилась...
      — Садись.
      — Как же, батюшка, ваши дела? — спросила сама Демьяновна, усевшись в первое кресло и забыв отвечать на вопрос барина.
      — Плохо, старуха. Ясное дело, что злодей похож на Пархоменка, познакомился с ним, порасспросил все подробно и, вероятно, убил, чтобы отнять у него документы. Но как доказать это — ума не приложу, а тут за него вступаются, дураки...
      — Слышала, батюшка, слышала...
      — В том же, что это действительно наш Ксенофонт, — продолжал Масоедов, — я нисколько не сомневаюсь.
      — Он, он, Митрофан Александрович, — подтвердила старуха, — я это верно знаю.
      — Верно знаешь... — с величайшим изумлением вскрикнул Масоедов. — Почему же?
      — О-о! Крепко я виновата, барин. Христа ради, простите... Пустите старые кости на покаяние...
      — Ну!
      — Давно бы мне следовало все рассказать вам. Да боялась гнева вашей милости.
      — Ну, — нетерпеливо понукал старуху Масоедов.
      — И теперь не знаю, как и быть мне...
      — Да говори же, сделай милость...
      — Утаила я тогда от вас в Петербурге.
      — Что именно?
      — Окаянный Ксенофонт, сколько я ни грозила Христине, ведь совсем... тьфу! В любви с нею состоял.
      — Что ж из этого? — зарычал Митрофан Александрович.
      — Сейчас, батюшка... И упросил он меня, — продолжала Демьяновна, — когда Христина сошла от нас на квартиру, перед тем как ему бежать, когда вы изволили уехать в Гатчино, чтобы я передала ей письмо.
      — А! И ты передала?
      — Виновата, барин, — заплакала старуха, — отдала. Жалость взяла... Вижу, плачет... Говорит — в последний раз... Подумала: все равно не сегодня завтра его сошлют в село. Ну, и попутал грех — отдала.
      — Отчего же ты об этом важном случае не рассказала мне тогда же, как он убежал и я принимал все меры к его розыску?
      — Испугалась. Боялась, чтобы вы не погубили Христину.
      — Что же это за письмо? — спросил самого себя и старуху Масоедов, в волнении расхаживая по кабинету. — Цело ли оно?
      — Не знаю, — отвечала Демьяновна.
      — А Христина жива? Где она теперь?
      — Жива. Была замужем за аудитором и давно овдовела. Живет в Москве, у Пречистенской заставы, на Глухом бугорке, в собственном доме. Живет, слава Богу...
      — Но нет, — сказал в раздумье Масоедов, — письмо не поможет. Подлец отопрется. Скажет: какое мне дело до того, что писал Долгополов. Другое дело, если бы его можно было уличить почерком руки, но вызванные судом специалисты-эксперты и здесь, и в Петербурге признали почерк бывшего вахмистра Пархоменка и этого негодяя за один и тот же. Так все подведено, что, Боже, сил нет...
      Масоедов всплеснул руками и, тяжело бросившись на диван, склонил в изнеможении набок голову.
      — Барин! — заговорила Демьяновна секретным тоном, слегка постукивая по полу своей палочкой, — я еще хотела вам что-то сказать... В позапрошлом году вы изволили отпустить меня с соседней помещицей Матреной Ивановной на богомолье. Мы были с нею в Киеве и были в Москве. И я виделася с Христиной. Дело ваше с Ксенофонтом тогда уже началось. Я и заговорила с нею об этом.
      Масоедов стал слушать внимательнее.
      — Стыдно признаться, — продолжала старуха, — окаянная и до сих пор не забыла его. Как услышала она это, что вы его признали, сначала и испугалась, а после пообсудила, да и говорит: «Может быть, и подлинно живет там у вас в Б. Ксенофонт, но только вовек этого не доказать вашему Митрофану Александровичу... Одна я только, — говорит, — могла бы так уличить его, что он сейчас бы признался, но я этого, говорит, — никогда не сделаю, хоть режь меня...»
      Масоедов встрепенулся...
      — Не хвались, — говорю я ей, — наш барин в силе и богатстве; за что примется, всегда на своем поставит... «Нет, — отвечает, — поздно... Было бы годков десяток назад, а теперь всяк его за вахмистра признает». И начала она меня в подробности расспрашивать, как живет этот вахмистр и за какого человека его все считают. «Дура, — говорит, — я, что не вышла за него замуж», — сказала Христина, после того как я рассказала ей, что от людей слышала. «Как так?» — спрашиваю ее. «Молчите, — говорит, — маменька. Я виделась с ним... Когда он брал в Петербурге чистую отставку и там явился к начальству и повидался с товарищами, он заезжал сюда, в Москву, и разыскал меня. Я тогда овдовела. Он хотел, чтобы я повенчалась и поехала с ним, да я побоялась, а потом и по сей день сожалею. Коротаю свой век так, что ни Богу свеча, ни черту кочерга. Чего было опасаться, когда этот Пархоменко умер? Ксенофонт говорил, что он встретился с ним в дороге и тот продал ему свой паспорт».
      — Ведьма ты старая! — закричал Масоедов, едва удерживавший себя все время, чтобы не прервать рассказа старухи, — как же ты смела молчать все это время, когда честь моя и, быть может, жизнь висела на волоске?
      — Бо-я-лась...
      — Больше ты ничего не можешь сказать?
      — Все рассказала, как перед истинным Богом.
      — Может быть, еще тебе что говорила Христина?
      — Верьте моей старости... ничего...
      — Говори скорее: где живет твоя дочь? — спросил Масоедов, нетерпеливо подбегая к письменному столу и схватывая записную книжку.
      Старуха повторила подробный адрес. Масоедов записал.
      — Послушай, — обратился он к Демьяновне, — если ты мне сказала правду, я озолочу тебя и твою дочь... Нет! — Масоедов заскрежетал зубами.
      Не успела старуха доползти к своей комнате, занимаемой ею в нижнем этаже, как во всем господском доме и в обширном дворе поднялась страшная суматоха. Все забегали и засуетились.
      Двор осветился фонарями и наполнился людьми и говором. Послышался звон засовов и скрип и стук растворявшихся сарайных дверей: из одних стали суетливо выдвигать экипажи, из других лошадей. Раздавались крики: «Живей, скорее, тюлень, куда глядишь» и т. п. И Митрофан Александрович Масоедов уехал в Москву.
 

 
      Двухэтажный каменный дом Пархоменка принадлежал к числу лучших зданий в городе Б. В нижнем этаже были лавки, бакалейная и шорная, верхний — составлял помещение для хозяев. Оттуда из окон виднелись роскошные цветы и раздавалось чириканье канареек, висевших в клетках. День был праздничный, и Степан Максимович приготовлялся со своей молодой женою в собор к обедне. Он оделся в новую черную суконную пару. От напомаженной головы его, бакенбард и залихватских усов несло запахом Мусатова; шейный шелковый платок был тщательно повязан франтовским бантом; вычищенные сапоги блестели, манишка на груди была безукоризненно бела, золотая часовая цепочка и кольцо горели как жар. Степан Максимович имел очень торжественный вид. Жена его была видная молодая женщина, брюнетка, с чертами лица, схожими с Христиной Кирсановной, во дни ее молодости; она также расфрантилась в голубое шелковое платье, в черную мантилью и в гранатного цвета гарнитуровый платок на голове с кокетливо распущенными концами и алмазным перстнем посредине, где находился узел. Чета была совершенно готова отправиться в путь, но ее задержало чисто семейное дело: маленький сынишка Пархоменка Ксенофонт захотел есть и молодая женщина принуждена была покормить его грудью. Ребенок имел черные кудрявые волосы, унаследованные от матери, и голубые глаза — от отца.
      — Я пойду пока загляну в лавку, — заметил Пархоменко своей жене, — а ты, когда будешь готова, зайдешь за мной.
      С этими словами Степан Максимович взял в руки свой картуз и направился было к выходу, как в дверях он столкнулся с местным полицейским квартальным надзирателем.
      — Наше нижайшее Степану Максимовичу, — приветствовал он его.
      — А, здравствуйте, Иван Михайлович. Что скажете нового?..
      — Ничего-с, все старое. Пришел просить вас, пожалуйте в полицию.
      — Чего?
      — К допросу.
      — По какому делу?
      — Да все по масоедовскому. Настоятельно требует, чтобы привели вас, и в сопровождении полицейских служителей.
      — Вот, Господи! — вскликнул Пархоменко. — Да когда же будет этому конец? Долго ли он еще будет мучить меня? Когда это, Господи, в Петербурге избавят меня от этого Пилата? Подавал военному министру, теперь подам самому государю.
      — Истинно, наказание Господь Бог на вас посылает, — заметил, вздохнув, квартальный.
      — Сами посудите, Иван Михайлович: в праздник не допускает в церковь пойти с женою Богу помолиться как подобает христианину?! И чего это господин городничий слушает его? Ведь всем известно: сумасшедший, одно слово.
      — Городничий и то не хотел. Так куда — и слушать не хочет. Говорит — сильные доказательства имею, и просит допросить во временном отделении в последний раз.
      — Да уж слышали эту музыку, — возразил Пархоменко. — Не угодно ли, Иван Михайлович, водочки?
      — Разве наскоро... А то, знаете, ждут, приказано привести немедленно.
      — Успеют. Лиза, — обратился Пархоменко к жене, — распорядись-ка. Знаешь, Иван Михайловичу бальзамовки.
      — Насчет полицейских солдат, — сказал, выпивши водки, квартальный успокаивающим тоном, — вы не беспокойтесь. Чтобы сраму-то не было никакого, они пойдут так себе, стороною, сзади.
      — Благодарю вас. Кажется, довольно и того срама, что по его милости безвинно столько времени в остроге высидел. Как-то придется отвечать...
      — Да. По головке не погладят.
      — Ну, на дорожку, да, делать нечего, и пойдемте. Ты ступай в церковь одна, — сказал Пархоменко жене, прощаясь с нею, — может быть, к концу обедни и я подойду.
      — Приходи скорее, — печально попросила та. Муж пожал плечами.
      Пархоменко вошел в залу Б-ской городской полиции с довольно спокойным лицом, низко поклонился присутствующим и остановился вблизи порога. Сзади его поместились два полицейских солдата. За большим широким столом, крытым красным сукном с золотою мишурною бахромою и кистями по бокам, обставленным креслами с кожаными подушками, восседали уездный судья, городничий, исправник, стряпчий и полковник Масоедов. За другим маленьким столом, крытым зеленым сукном, сидел письмоводитель полиции и скрипел пером.
      — Полковник хочет еще допросить тебя, — обратился судья к Пархоменке, — чтобы удостовериться, действительно ли ты его человек Ксенофонт Долгополов или то лицо, за которое себя выдаешь, то есть отставной гусарский вахмистр Степан Максимов Пархоменко.
      — Я уже докладывал, — отвечал подсудимый, — что тотчас по прибытии моем в Петропавловку, в 1836 году, я явился с билетом к господину бывшему капитан-исправнику Муровцеву и тогда же предъявил свой вид, кто я такой...
      — Следовательно, — прервал Масоедов, — ты все-таки упорно стоишь на своем, что ты не мой человек, не Долгополов, а какой-то Пархоменко?
      — Точно так-с, ваше высокородие.
      Лицо Митрофана Александровича было сумрачно, сурово и болезненно. Он сидел в своем кресле, не подымая глаз и неподвижно устремив их на какую-то точку на столе. При возражениях Пархоменка в глазах его вспыхивал огонь, затем взор делался безжизненным...
      — Мне кажется, — сказал он Пархоменке, о чем-то раздумывая, — после сегодняшнего дня я более допрашивать тебя не буду. Ты очень необдуманно поступил, зная мой характер, что не сознался мне с первого раза. Я, быть может, и простил бы тебя. Мне хочется только доказать, что я не ошибаюсь. Ты довел и себя до гибели, и меня. Но, — оборвал он свою речь решительным тоном, — говори: сознаешься, что ты Ксенофонт Долгополов? Спрашиваю тебя в последний раз!
      — Никак нет-с. Изволите ошибаться. Самое лучшее— изволили бы давно представить меня в Петербург, там и сослуживцы мои, и командиры есть живые. Я сам послал уже об этом прошение к господину военному министру, буду жаловаться государю.
      — Знаю, брат, знаю, — закричал на него Масоедов, вскакивая с кресел и грозя пальцем, — что ты прекрасно все подделал... умеешь концы хоронить, но... помни! Не все... Ты думаешь, что у меня нет доказательств, что ты Долгополов? Врешь... Господа! — обратился он к присутствующим. — Потрудитесь прочесть билет Пархоменка об отставке. Обратите особенное внимание на описание его примет. Ведь он был солдат! Теперь, дружок, разденься и покажи нам свой бок, бугор и ящерку! А это что? — спросил Масоедов, поднося к самому лицу Пархоменка старый исписанный лист почтовой бумаги.
      — Выдала! — вскричал Пархоменко и прибавил, зашатавшись на своем месте: — Да, я — Ксенофонт Долгополов, их человек.
      — Снимите с него показание, — повелительно произнес Масоедов.
      — А где же Пархоменко? — спросил стряпчий.
      — Я убил его... В озере, в Петропавловском лесу...
      Произнеся эти слова, Долгополов грянулся в обмороке на пол. По приведении его в чувство он был закован и отведен в острог, а на другой день с него было снято полное показание, в котором он во всем сознался. По странной игре природы Ксенофонт Долгополов имел у себя признак, по которому мог быть всегда узнан! У него был на правом боку небольшой бугорчатый нарост и длинноватое черное пятно, очертанием схожее с ящерицею. Происхождение этого пятна покойная Варвара Константиновна объясняла тем, что будто бы она в то время, когда была в интересном положении, однажды испугалась в саду ящерицы и схватилась за бок. При самом рождении мальчика пятно было едва заметно, но потом оно разрослось. Пятно было покрыто чешуйкою и, сверх того, изменяло по временам свой цвет: оно бывало красноватым, серым, темно-зеленым... Об этих приметах Долгополова все сверстники его детства давно уже забыли, но он, по пословице «на воре шапка горит», всегда боялся быть по нем узнанным и, замышляя бегство от помещика, имел неосторожность в письме к предмету своей страсти, Христине, которая знала об этих приметах, написать предостережение, чтобы она никому не сообщала о них.
 

 
      Весть о победе, одержанной Митрофаном Александровичем Масоедовым над Пархоменком, или, лучше сказать, над своим камердинером, быстро разнеслась по Z-ской и окрестным губерниям. Все знакомые и родственники, отчаявшиеся в благополучном исходе для него дела, спешили принести ему поздравления с счастливым окончанием и извинения в своих сомнениях. Но Митрофан Александрович никого к себе не принимал. Самый дом его, почти весь плотно закрытый ставнями, смотрел мрачно, неприветливо и безлюдно. После допроса Долгополова Масоедов прямо отправился в свое имение, не проронив по дороге ни слова. На крыльце его встретили жена и дети, но он сумрачно поздоровался с ними, рассказал в коротких словах, что Долгополов сознался, и ушел в кабинет, прося дать ему покой... В последующие дни он уже вовсе не выходил из своего кабинета и не допускал к себе домашних, исключая камердинера, и то по надобности, по его зову... Митрофан Александрович страшно страдал и терзался; лицо его сделалось злобно и ужасно, как у преступника. По ночам Масоедова посещали мучительные грезы. Он вставал с кровати, испуганными глазами поводил вокруг себя и вскрикивал: «Вот, вот, вот он! А, ты пришла? И ты здесь, старуха? Отмстить за дочь? И Ксенофонт? Но ты сам убийца...» Дикие крики его ночью страшно раздавались в огромном опустелом доме. Бедные дети его дрожали и плакали, прислуга тряслась, жена страдала, не понимая, что делается с ее мужем и как пособить ему в его мучительном положении. На все просьбы ее допустить к себе, чтобы она могла его успокоить, Митрофан Александрович отвечал положительным отказом. Госпожа Масоедова также неоднократно посылала к нему то врача, то священника, но он постоянно прогонял их от себя, говоря, что чувствует себя совершенно здоровым. Целые дни Масоедов проводил в том, что сочинял какие-то бумаги, расхаживал по комнате, потом читал их, задумывался и рвал... Такое времяпрепровождение длилось около двух недель. Наконец, в одну глухую полночь, когда эти бумаги были уже Масоедовым составлены и он, задумавшись, собирался их уничтожить, он явственно услышал около двери шорох и легкий стук.
      Это не была галлюцинация.
      — Кто смеет? — спросил испуганно Масоедов.
      — Я, — отвечал старушечий хриплый голос, — пришла поговорить о моей дочери...
      Масоедов дико оглянулся, схватил лежавший на столе заряженный пистолет и в упор выстрелил себе прямо в сердце.
      Громкий выстрел пистолета старого устройства разбудил находившуюся поблизости прислугу, та дала знать остальным домашним, и все бросились к барскому кабинету. Впереди всех был камердинер, но едва он дошел в темном коридоре до двери, как со страшным испуганным криком упал на что-то мягкое. Засветили огонь и с изумлением увидели, что это был холодный труп старухи Демьяновны, бывшей кормилицы барина. Как она могла быть здесь в такое позднее время и зачем — этого никто не понимал. Дверь в кабинет была заперта, и на стук не слышалось никакого отклика... Госпожа Масоедова была страшно испугана и боялась видеть труп мужа, а потому просила присутствующих, ради Бога, не ломать дверь, а лучше послать за становым и исправником. Все в доме были в величайшем паническом страхе.
      К утру местные полицейские власти прибыли и разломали дверь. Масоедов лежал распростертый на полу, весь облитый кровью, с судорожно сжатым пистолетом в руке...
      На столе между бумагами его было найдено: духовное завещание, в котором отписывались большие суммы на монастыри на поминовение его души, заявление местному исправнику, что в смерти его никто не виновен и он лишил себя жизни сам, мучимый совестью за совершенное им семнадцатого апреля этого года убийство в Москве, и бумага на имя московского губернатора, в которой он описывает это происшествие, прося снять всякие подозрения с лиц совершенно невинных, быть может обвиняющихся в этом преступлении. Масоедов объяснил, что он вовсе не имел намерения лишить жизни вдову аудитора двенадцатого класса Христину Кирсановну Позднякову, но ему необходимо нужно было видеть ее, чтобы узнать известные ей данные, по которым он мог бы уличить своего беглого человека Ксенофонта Долгополова, называвшегося вахмистром Пархоменком, в самозванстве, а также чтобы добыть у нее письмо его, писанное к ней накануне бегства. Взять это письмо путем официальным, чрез внезапный обыск, Масоедову казалось затруднительным, и он опасался и ее изворотливости, и ошибки сыщиков; притом цело ли это письмо и какого оно было содержания — он не знал. Следовательно, и обыск мог быть бесполезным, и письмо не содержащим в себе ничего для него важного. В привлечении к суду Поздняковой, бывшей некогда любовницей этого Ксенофонта Долгополова, и в даче ей с ним очных ставок Масоедов также видел мало гарантии на успех, узнав от ее матери о нежелании Христины выдать Долгополова. По этому-то случаю Масоедов и решился повидаться с Поздняковой лично, в надежде склонить ее просьбами и деньгами открыть ему известную ей тайну. Свидание между ними произошло в ночное время случайно, потому что Масоедов приехал в Москву очень поздно, остановился недалеко от Пречистенской заставы и, горя нетерпением, сейчас же пошел пешком отыскивать Позднякову, не найдя по дороге извозчика. Дом ее ему указал неизвестный человек. Услыша стук в ставню и как будто бы знакомый голос своего барина, Христина Кирсановна вышла взглянуть к калитке, и когда в самом деле увидела Масоедова, то не посмела отказать ему в его просьбе впустить его в дом. Надежды Масоедова не сбылись: на все его предложения и просьбы Позднякова долгое время отвечала одно, что ей не известны никакие улики против Ксенофонта и она не знает: он ли проживает в Б. или действительный Пархоменко... Когда же Митрофан Александрович погрозил ей очными ставками с матерью и с Долгополовым, то она прямо объявила ему:
      — И не надейтесь — я от всего отрекусь, хотя бы и знала что. Неужели же вы думаете, что у нас нет и сердца. Разлучить нас вы могли, это ваша воля, но перестать любить вы заказать не можете. Может быть, вон в том комоде, — она указала на него, — есть записка, за которую вы бы целое имение с крестьянами дали, да я не возьму. С тем и прощайте, Митрофан Александрович!
      — У, змея... — вскричал Масоедов, кидаясь к ней, доведенный до крайней ярости ее словами, и, схватив несчастную за горло, сжал его словно железными клещами, пока не почувствовал падения безжизненного трупа...
      Роковое письмо Долгополова найдено было им в третьем ящике комода. Затем Масоедов отворил болт в окне и выскочил на улицу.
 

 
      По совокупности преступлений крестьянин Ксенофонт Петров Долгополов, согласно 2 пункту статьи 21, 2 пункту 1925 статьи Уложения о наказаниях, по лишении прав состояния, приговорен был к наказанию плетьми, через палача, ста двадцатью ударами, с наложением клейм, и к ссылке в каторжную работу на заводах, на пятнадцать лет. Но ему не суждено было перенести всего такого страшного наказания: на тридцать седьмом ударе Долгополов лишился чувств и во время отправления его в больницу по дороге скончался.

 
 

 
 
      Мне было тогда семнадцать лет, и я приехал в Воронеж держать экзамен на звание учителя. Имя Ивана Саввича Никитина гремело, стихотворения его читались молодежью с жаром, переписывались и твердились наизусть. Я был одним из величайших поклонников Никитина и, приехав в Воронеж, старался во что бы то ни стало видеть Ивана Саввича, но это мне не удавалось, к тому же говорили, что он болен. Между тем экзамен был выдержан, и мне нужно было уезжать из Воронежа в город Валуйки, где отец мой служил учителем русского языка. Накануне отъезда я шел по главной улице в Воронеже, Большой Дворянской, вместе с одним семинаристом, валуйчанином, у которого я квартировал. Вдруг внимание мое было привлечено каким-то господином, рассматривавшим вывеску оптического магазина, с нарисованными на ней инструментами, в черной шинели с нахлобученным воротником и в картузе. Он показался мне незаурядною личностью, и я хотел было спросить своего спутника, не знает ли он, кто это?
      Но семинарист сам остановил меня и спросил:
      — Ты знаешь, кто это?
      — Нет.
      — Иван Саввич Никитин, которого ты хотел видеть.
      — Быть не может!
      — Ей-богу, правда.
      Я бросил своего спутника и ринулся к поэту. (То-то молодость! Говорю же, мне было 17 лет, а Никитину лет 28.)
      — Вы Иван Саввич Никитин? — спросил я у него.
      — Я, — ответил он, взглянув на меня не совсем ласково, и стал продолжать свой путь далее по направлению к Щепной площади. Но я был не из тех, от которых легко можно бы было отделаться.
      — Это вы написали:
 
 
Поутру вчера дождь
В стекла окон стучал;
Над землею туман
Облаками вставал...
 
 
      И т. д., и т. д., я прочел все стихотворение до конца. Тогда я декламировал недурно.
      — Да, — сказал Никитин.
      — А это?.. — И я пошел отваливать его стихотворения одно за другим.
      — Вы кто такой? — спросил наконец меня Никитин. — Семинарист?..
      — Нет, — отвечал я ему, — я воспитывался в Харьковской гимназии, но я, так же как и вы, мещанин. Хотя мой отец теперь учитель и имеет чины, но я родился в то время, когда мой отец не поступал еще на службу, а он из мещан. Я даже занимался одной с вами профессией, был от 6 до 9 лет дворником у своей бабушки, содержавшей постоялый двор в городе Лубнах, Полтавской губернии, и зазывал проезжих богомольцев в Киев и на поклонение святителю Афанасию Лубенскому. Да как лихо!.. Другие дворники не могли против меня ничего поделать... Всех проезжих отобью... Мещанская косточка, ? la Кольцов, шибай!..
      Угрюмый и, как видно; не со всеми сообщительный, Никитин улыбнулся и проронил:
      — Что же вы тут делаете, в Воронеже?
      Я рассказал, для чего я приехал в Воронеж, и когда коснулся формы экзамена на учителя, то заметил, что Иван Саввич очень заинтересовался и стал входить во всякие мелочи... Я заподозрил даже тогда Ивана Саввича, что он сам хочет держать экзамен на учителя уездного училища.
      Разговаривая об экзаменах, мы дошли до Московской улицы и до лучшего в то время в городе Воронеже трактира купца Колыбихина, под названием «Московский трактир».
      — Зайдем, выпьем чаю, — предложил Никитин.
      — С вами с удовольствием.
      В трактире Иван Саввич избрал вторую, менее роскошно меблированную комнату, в которой не было ни души посетителей, и приказал половому, почтительно поклонившемуся ему, подать две пары чая. Разговор продолжался все об учительстве.
      — Нелегкую обязанность вы на себя приняли, — заметил Никитин.
      — Да, — отвечал я необдуманно. — Трудись, трудись, а впереди никакой карьеры... Всякий писец надеется быть столоначальником, секретарем, советником, а учитель...
      — Я не о карьере говорю, — прервал меня Никитин, потирая лоб, — а о том, доступно ли на этой должности сделать столько хорошего, сколько желаешь...
      Я стушевался и ничего не мог отвечать на этот вопрос.
      Мы выпили по второму стакану чая. Случайно или по привычке (я не знаю), Никитин, выпив чай, повернул и поставил на блюдечко стакан вверх дном. Знакомый с мещанскими этикетами, я понял, что Никитин более чаю не хочет и собирается уходить.
      — Иван Саввич! — обратился я к нему. — Дайте мне, ради Бога, хоть строчку вашей рукописи о себе на память... Я вас не выпущу без этого. (Сборника стихотворений И. С. Никитина тогда не было.)
      Я был из таких взбаламученных, что готов был броситься перед Никитиным на колени, целовать ему руки или, выражаясь прямее, под видом овации, само собою разумеется без злого умысла, сделать скандал и скомпрометировать его.
      — Что же я вам дам?.. Ах! У меня есть стихи черновые... хотите?
      — И вы спрашиваете?.. — с укоризной произнес я.
      Иван Саввич порылся в боковом кармане сюртука и между разными бумагами нашел лист бумаги, исписанный стихами. Это была «Болесть».
      Я чуть не вырвал ее у него из рук. Моим благодарностям конца-краю не было... С ними я вышел с Никитиным из трактира, и, к душевному прискорбию своему, более мне не пришлось видеть Ивана Саввича, потому что, когда я был переведен в 1863 году в Воронеж учителем, его уже не существовало, и мне пришла грустная доля быть зрителем при открытии ему памятника...
 
 
 

 
 
      В тесном значении этого слова Н. А. Некрасов не состоял моим знакомым, т. е. в гостях друг у друга мы не бывали. Я посетил его всего четыре раза, а он у меня был только раз, и то по делу. Тем не менее в молодости я был великий почитатель покойного, и судьба послала мне грустную участь нести его прах в Новодевичий монастырь... На кладбище я даже не был... Это было свыше моих сил... Раза два я обращался к Н. А. Некрасову за денежной помощью, и в оба раза он мне не отказал. Покойный был в высшей степени симпатичен и привязывал к себе людей с первого шага знакомства; кроме того, он задушевно был благородный и добрый человек... Кто оскорбит память его иными мыслями, тому да будет стыдно, по выражению английского Генриха IV («Hony soit mal y pense» ). Некрасов помогал очень многим бедным и был подчас щедр. Вот маленький случай, характеризующий его душу.
      Один неизвестный писатель, приехав из провинции, как водится, без гроша денег, в Петербург, но с тысячами надежд в голове, решился в критическую минуту обратиться с просьбою к Некрасову о каком-либо месте. Н. А. сейчас же послал ответ с предложением должности корректора и с вложением 50 рублей. К сожалению, письмо Н. А. попало не в руки бедному писателю, а его товарищу, в квартиру которого он просил адресовать ему письмо; этот товарищ, очень молодой человек, учащийся, получив деньги, прокутил их, не сказав писателю, и несчастный, не подозревая ничего, прождал несколько дней ответа Некрасова, кое-как успел собраться и уехал [к] себе в провинцию, однако через несколько месяцев он возвратился в Петербург и случайно узнал проделку своего товарища. Улики были ясные и налицо, так как многие из товарищей молодого человека видели у него письмо от Некрасова к писателю; последнему же необходимо было оправдаться в глазах Николая Алексеевича, и он настоял на том, чтобы уличенный выдал ему хотя бы записку к Некрасову, что письмо его к писателю было получено во время отъезда его из Петербурга и затеряно им; тогда как на конверте Некрасовым было собственноручно написано: «Со вложением пятидесяти рублей от Н. А. Некрасова». С этою запиской писатель явился к Некрасову в то самое время, когда и я был у него, а потому был невольным свидетелем сцены, крепко врезавшейся у меня в памяти. Распрощаться с Некрасовым и уйти мне было нельзя, так как разговор мой с ним не был кончен.
      Писатель был среднего роста мужчина, несколько цыганского типа, но красивый, с энергическими черными глазами, с длинными волосами и бородой.
      — Извините, — начал он, [обращаясь] к Николаю Алексеевичу, как бы желая, чтобы я вышел, — я пришел к вам по довольно щекотливому делу.
      Некрасов пригласил его садиться и сам сел около него. Я отошел к окну.
      — Несколько месяцев назад, — проговорил гость, — я обращался к вам с просьбою о деньгах... Моя фамилия такая-то...
      — А! Помню, помню, что же вы ко мне не приходили? Я, помню, предложил вам место корректора и послал немного денег, да-да... пятьдесят рублей...
      — Я не получал ни письма вашего, ни денег...
      — Как так? — быстро спросил Некрасов и, живо привстав, подошел к двери и пригласил нашего известного русского писателя Михаила Евграфовича Салтыкова.
      — Что мы сделали по письму такого-то? — спросил он у Михаила Евграфовича, когда тот вошел.
      — Мы отослали ему 50 рублей и предложили место корректора.
      — Я не получал письма, — возразил гость, собираясь объяснить.
      — Неправда, — резко отрезал в ответ Салтыков, — письмо передано вашему товарищу, и есть его расписка в книге. Я хорошо все помню.
      С этими словами Михаил Евграфович вышел из залы.
      — Это верно, письмо было получено, — оправдывался посетитель, — но не было передано мне... — И он стал рассказывать до конца происшествие.
      Некрасов слушал его, опустив голову и произнося только по временам свое гортанное не то «э», не то малороссийское «га!» или «ха!», да еще иногда разводил руками.
      Выслушав, Некрасов молча стал прохаживаться по зале. Произошла пауза, подействовавшая на посетителя весьма раздражительно: лицо его сделалось красным, энергичнее, черные глаза блеснули.
      — Вы, кажется, не доверяете истине моего рассказа? — спросил он Некрасова. — Вы думаете, что это письмо от товарища — придуманный шантаж, чтобы выпросить у вас еще денег?
      — И не воображаю, — апатично отвечал Николай Алексеевич.
      Я с нетерпением ждал окончания разговора. По энергическому выражению лица посетителя, по тону и искренности речи я не считал его за шантажиста, но все-таки предполагал, судя по его довольно бедному костюму, что он, не получив нечаянно от Некрасова денег, теперь, в нужде, желал бы получить их вторично, а Николаю Алексеевичу жалко дать их ему вновь или он боится быть обманутым.
      — Я кое-как теперь устроился в Петербурге, — заговорил грустным голосом посетитель, — но мне совестно против вас, Николай Алексеевич, что я сейчас не могу отдать вам свой долг. Получил ли я ваши деньги или нет, по своей опрометчивости, для меня все равно. Вы выслали мне их и лишились. Я пришел с целью просить у вас отсрочки и объяснить, в чем моя пред вами вина.
      — Меня стыдиться нечего, — отвечал Некрасов, почему-то взглядывая на меня. — Я сам бывал в вашем положении... Мне самому случалось некогда и просить, и занимать деньги... И если взятые деньги пойдут на дело, то... — Некрасов не договорил и махнул рукою.
      — Все-таки, Николай Алексеевич, — скромно заметил посетитель, — мое самолюбие заставляет меня оправдаться фактично в ваших глазах. Вы в этом деле скомпрометированы ничем быть не можете. Вас попросил о помощи бедный труженик, и вы тотчас откликнулись на вопль. Я докажу вам, что я передал сущую правду, и или напишу об этом деле в газетах, или просто обращусь к мировому судье...
      — Что вы, что вы, батенька! — чуть не с испугом вскричал Некрасов, с бледным лицом и широко раскрытыми глазами. — Да вы, никак, с ума сошли?
      Сильное волнение Некрасова мне было непонятно.
      — Разве можно в жизни так действовать, — продолжал он. — Ведь вот этот, какой бы то ни было, товарищ принадлежит к учащейся молодежи? Вы можете зарезать, опозорить его на всю жизнь... Еще, пожалуй, судом товарищей может быть изгнан из среды их... А за что? За то, что молодой человек увлекся... Может быть, первый раз в жизни... Вы знаете, что у него теперь на душе... Нет, — рассуждал Николай Алексеевич, — так поступать нельзя... Да черт побери эти деньги... Я еще дам сколько нужно... Но...
      Как добр, хорош и благороден был в эту минуту Н. А. Некрасов! Никогда это не изгладится из моей памяти. Мало того, объяснение кончилось тем, что Некрасов чуть не просил просителя, чтобы он все предал забвению.
      После этого я несколько лет не видал Некрасова. За это время многие взгляды мои на жизнь и литературу изменились. При всем обожании в молодости своей таланта Некрасова, при всем уважении к его личности и благодарности за оказанные мне благодеяния, некоторые его произведения стали мне казаться то детскими, то наивными. Я начал иронически относиться и к некрасовским рифмам. В одно время я сочинил даже виршу в подражание Некрасову.
      Вот она:
 
 
Много рифм престарательных,
Большею частью причастий страдательных,
Он ввел в речь простую мужицкую
И сочинил даже песню ямщицкую...
А как сжег он на Невском нарядную?
Вот отлил-то штуку презнатную?
 
 
      Et cet. глупость в этом роде.
      Сколько мне помнится, Некрасов был у меня 3 февраля 1875 года по поручению Литературного фонда в качестве члена и товарища председателя, но он был в хорошем расположении духа и пробыл у меня довольно долго; провести же с Николаем Алексеевичем хотя бы полчаса все одно что с иным быть знакомым целые годы, до такой степени он был сообщителен. Простотой обращения со мною Некрасов довел меня до того, что я забыл о нашем литературном неравенстве и разболтался с ним по-бурсацки и ляпнул свою виршу.
      — А что вы думаете? — проговорил Некрасов, нисколько не обидясь и улыбаясь самым добродушным образом. — Я действительно никак не могу отвязаться от этих рифм, хотя и стараюсь. Но они введены не мною; они в духе народа издавна... Какие стихи более всех из моих вам не нравятся?
      Мне было очень стыдно за свой язык без костей, что я так расфамильярничался, и тут я вспомнил, что один мой знакомый, и хорошо знавший Некрасова, передавал мне, что Николай Алексеевич крайне самолюбив в деле [оценки] своих литературных произведений. Но язык мой — враг мой, да и хотелось блеснуть самостоятельностью убеждений.
      — «Огородник» и «Еду ли ночью по улице темной», — брякнул я, по-видимому смело, а сердце между тем стучало. Некрасов подпер рукою щеку и дал мне понять, чтобы я объяснил ему, вследствие чего эти два его стихотворения подпали под мою опалу.
      — «Огородник», — начал я тревожно, — мне никогда не нравился... Я не могу понять, каким образом молодая образованная барышня могла влюбиться в человека не одной среды с собою, с которым у нее нет ничего общего, ни одного связывающего атома. Как бы ни был хорош физически и даже в душе этот огородник, но степень цивилизации пропастью разделяет его от образованной девушки... У него свои понятия, свое миросозерцание, свое обращение... Ее чувством могла руководить одна грубая, животная чувственность... Эти волжские песни, которыми мы можем восхищаться, ей должны казаться простым воем...
      — Однако, я не подозревал в вас такого эстетика, — усмехнулся Некрасов. — Видно, что вы коренной провинциал дальних губерний... Отчасти аристократ. С этой точки зрения вы правы, но вы не знаете петербуржцев... Повысьте образование огородника и понижьте барышню... Возьмите во внимание еще кое-что и время написания «Огородника»... Ну-с, а «Еду ли ночью по улице темной»?
      — «Еду ли ночью», — отвечал я точно на экзамене, решившись храбро защищаться перед профессором, — было не только в юношестве и в молодости, но даже недавно, в средних летах, до приезда в Петербург, одним из любимейших стихотворений... Я его знаю наизусть и более 500 раз читал в разных слоях общества... Теперь же задушевно я его прочесть не могу... Как только дойду до этого места: «Я задремал. Ты ушла молчаливо, // Принарядившись, как будто к венцу...», так злой дух и шепчет мне в ухо: «Значит, у нее еще было другое платье, если она могла принарядиться? Зачем же она не сделала этого прежде? Может быть, и ребенок был бы жив...» Наконец, пойдет ли в голову бедной любящей женщины и матери, при виде своего умершего ребенка, мысль идти продать себя? Не фальшиво ли это? Строго психически анализируя, мы придем к такому заключению, что многие наши на первый взгляд кажущиеся моментальными решения в сущности — плоды обдумывания. Замедлились они лишь вследствие внутренней сделки с своею совестью... Читая стихотворение между строк, очевидно ясно, что барышне давно сделано предложение и она принарядилась, зная, к кому идет... Много, может быть, она боролась: идти или не идти... Но, почем знать, не мешал ли ей ребенок... Гора с плеч свалилась... А он-то какой трутень! Он же видел, что ребенок умирает, болен, что в комнате холодно... Отчего же он не принял каких-нибудь мер? Нет, по-моему, ей следовало бы пойти и заложить свое платье, кинуться и туда, и сюда, а ему не дремать и тоже порыскать где-нибудь и как-нибудь достать денег, просьбами ли, унижением, даже воровством и прошением милости... А! Вы скажете, что это стыдно, самолюбие не допускает? Ха-ха-ха! А допустить любимую женщину до положения продажи себя — не стыдно?
      Некрасов сидел угрюмый и задумчивый, ударяя себя кулаком по колену перекрещенных ног.
      — Но возмутительнее всего следующая картина в веселых стихах, когда она возвращалась:
 
 
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек.
Сына одели и в гроб положили...
 
 
      Словом сказать, хоть на час они до того заблагодушествовали, что кавалеру стоило только обнять свою даму и пуститься танцевать: «Тру-ля-ля, тру-ля-ля...»
      Все это было представлено мною до того комично, что Николай Алексеевич расхохотался, но вскоре о чем-то задумался и проговорил:
      — «Лучшая пора в моей жизни». Вы теперь смеетесь, и я тоже, а прежде?
      — Я неоднократно плакал, читая это стихотворение, — отвечал я.
      — То-то же и есть, — заметил Некрасов, — в нас не было еще задавлено чувство житейским опытом. Скажи нам тогда: такой-то, мол, бедствует, страдает. И мы верили и протягивали руку, а теперь так и гнездятся в голове вопросы: отчего бедствует, зачем страдает? Не по своей ли вине? Когда вы в первый раз читали это стихотворение, у вас не было седых волос, а теперь я их вижу... Я тоже тогда был с волосами, а теперь... — Некрасов указал на средину своего гладкого черепа и махнул рукой.
      Меня очень интересовала известная поэма Николая Алексеевича «Кому на Руси жить хорошо?», и я решился заговорить о ней.
      — А кому, вы полагаете? — спросил он меня.
      — Да, полагаю, Николай Алексеевич, — сказал я вульгарно, — что лучшего житья никому нет, как лакеям всех сортов и видов, старого и нового времени.
      — Иронический вы человек, как сказал Ф. М. Достоевский, — заметил, улыбаясь, Некрасов, — но лакеям жить хорошо не на одной только нашей матушке Руси, а везде и повсюду. Порою и им крепко достается. Так что, как порассудишь, то на белом свете не хорошо жить никому...
      Посидев у меня еще несколько минут, Некрасов вспомнил, что он приехал не один, а с дамою, которая ждет его в санках. Даму эту он назвал своею женою. Николай Алексеевич, сколько я мог заметить из промежуточного знакомства, бывал не то рассеян, не то забывчив. Действительно, провожая его на крыльцо, я увидел у ворот сидящую в санках молодую красивую женщину, сколько я припомню, в бархатной темно-вишневого цвета ротонде. Жил я тогда в отдаленной улице Песков, в деревянном флигеле.
      Посещение Некрасовым моей убогой квартиры живо рисуется в моем воображении и никогда не изгладится из моей памяти.
 
 
 

 
 
      Слово «богема» ввел в употребление французский писатель Генрих Мюрже. Богема, собственно, — цыганщина. Богемою Мюрже окрестил студентов Латинского квартала, но затем богемой стали называть всякую интеллигентную бедноту, которая артистически — весело и беззаботно — переносит лишения и даже с некоторым презрением относится к земным благам.
      «Есть нечего, да жить весело» — пословица, которой характеризуется жизнь богемы. Но наша богема, имея много общего с богемой Латинского квартала, имела свои особенности. К числу особенностей принадлежало и то, что она делилась на два разряда.
      В шестидесятых годах в первом разряде богемы числились: Мей, Кроль, Решетников, Сергей Максимов, Михневич, Помяловский, Курочкины, Василий и Николай, Омулевский, Жулев, Лейкин, Иванов-Классик и многие другие.
      Ко второму разряду принадлежали: Шкляревский, Кущевский, Ломачевский, Крутиков, Волокитин и другие.
      Первые выбирали для своих сходбищ рестораны почище и подороже, вторые ютились в подвальных ресторанчиках, которые так и звались «ямками».
      Замечательно, что первый разряд богемы пил сильнее, так сказать — беспробуднее. Многие из них принесли свою жизнь в жертву своей невоздержанности: почти все они умерли, не достигнув 50 лет, а некоторые погибли на заре жизни. Так, Решетников умер 30, а Помяловский — 27 лет.
      Если из перечисленных нами лиц С. В. Максимов, В. О. Михневич, Н. А. Лейкин и другие достигли более солидного возраста, то на это, безусловно, повлиял выход их из богемы. А на этот выход оказали влияние хорошие женщины, давшие им семью и сердечное отношение.
      В богеме второго разряда гигантами питья являлись Шкляревский и Кущевский.
      Шкляревский — русский Габорио, совершенно не оцененный нашею партийною критикою <...> Прошла критика <...> мимо Шкляревского, не отметив ни одного его романа, а между тем все его романы, взятые из уголовных дел, были удивительно талантливо разработаны.
      Пользоваться Шкляревскому уголовными делами было очень легко, так как он около четырех лет занимался у А. Ф. Кони. Шкляревский знал отлично жизнь. Он вместе с А. С. Сувориным учительствовал в Воронежской губернии, затем служил и много путешествовал. Что заставляло его пить — необъяснимо. Его всегда в дни запоя спасал великий гуманист-врач, профессор Манассеин, который клал его в клинику и вытрезвлял.
      Некрасов тоже много раз старался останавливать Шкляревского, видя в нем большое дарование.
      — Разве ты так бы писал, если бы жил трезвее? — говорил он ему.
      Раз Шкляревский слушал-слушал увещания Некрасова да вдруг и выпалил:
      — Не тебе обо мне судить, потому ты сам писать не умеешь. Ты вон свое стихотворение «Еду ли ночью по улице темной» шедевром считаешь, а стихотворение — дрянь и в основе ложное. «Она» идет торговать собою, чтобы «добыть» на гроб сыну и на ужин отцу, и при этом надевает свое хорошее подвенечное платье. Ну подумай! Зачем ей было идти торговать собою, когда за ту же цену можно было продать хорошее платье и сделать гроб и накормить отца?
      Некрасов потом говорил:
      — Осенил он меня своею критикою.
      Большим приятелем Шкляревского и многих других писателей был трактирщик С. А. Барашков. Скольких он, будучи сам человеком небогатым, выручил из беды. Особенно дружен был с ним Шкляревский. Как нужда, он к другу: «Выручай!» Друг выручал, и Шкляревский мог садиться за работу.
      Писал он урывками, писал в поле, писал на ходу, писал в больнице. Если мы примем во внимание такой изумительный способ писания, то придем к еще большему удивлению перед дарованием Шкляревского.
      Иногда Шкляревский пропивал с себя все и сидел дома в одном нижнем белье, пока его не выручал из беды все тот же друг-приятель Барашков, к которому, говорил Шкляревский, «мне идти было все равно как к брату родному».
      Выручал его из беды, собственно, для того, чтобы тот снова попадал в беду.
 
 

 
 
      Если в конторе не было посторонних, Федор Михайлович <...> писал вслух свои «Дневники». Иногда он рассказывал свои впечатления, события дня. Именно в это время, помню, рассказывал он мне «историю» своей встречи с известным автором «судебных рассказов» А. Шкляревским. Встреча эта произвела на Федора Михайловича такое болезненно-тяжелое впечатление, что он, по-видимому, долго не мог от него освободиться.
      Дело было так. Шкляревский летом однажды зашел к Достоевскому и, не застав его дома, оставил рукопись, сказав, что зайдет за ответом недели через две. Федор Михайлович, просмотрев рукопись, сдал ее, как всегда, в редакцию, где хранились все рукописи — и принятые, и непринятые. О принятии рукописи известить автора Федор Михайлович не мог, так как Шкляревский, будучи всегда в разъездах и не имея в Петербурге определенного места жительства, адреса своего не оставлял никому.
      Прошло две недели. Шкляревский заходил к Федору Михайловичу — раз и два, — и все не застает его дома. Наконец, в одно утро, когда Федор Михайлович, проработав всю ночь, не велел будить себя до двенадцати, слышит он за стеной поутру какой-то необычайно громкий разговор, похожий на перебранку, и чей-то незнакомый голос, сердито требующий, чтобы его «сейчас разбудили», но Авдотья, женщина, прислуживавшая летом у Федора Михайловича, будить отказывается.
      — И наконец они такой там подняли гам, — рассказывал мне Федор Михайлович, — что волей-неволей я вынужден был подняться. Все равно, думаю, не засну. Зову к себе Авдотью. Спрашиваю: «Что это у вас там такое?» — «Да какой-то, — говорит, — мужик пришел, дворник, что ли, бумаги чтобы сейчас ему назад, требует. Сердитый такой — беда! Ничего слушать не хочет. И ждать не хочет. Непременно чтобы сейчас бумаги ему отдали». Я догадался, что это — кто-нибудь от Шкляревского. «Скажи, — говорю, — чтобы подождал, пока я оденусь. Я сейчас к нему выйду».
      Но только стал одеваться и взял гребенку в руки, слышу, рядом, в гостиной, опять ожесточеннейший спор. Авдотья, видимо, не знает, что отвечать, а посетитель, видимо, дошел до белого каления, потому что не так я уж долго одевался и причесывался, а он, слышу, кричит на весь дом: «Я не мальчишка и не лакей! Я не привык дожидаться в прихожей!»
      — А у меня, надо вам сказать, — пояснил Федор Михайлович, — мебель в гостиной на лето составлена в кучу и покрыта простынями, чтобы не пылилась, потому что летом некому ее убирать. Ну вот, услыхав, что мою гостиную принимают за прихожую, я не выдержал, поинтересовался узнать, кто именно, и приотворил слегка дверь. Вижу: действительно не мальчишка, человек уже пожилой, небритый; одет как-то странно: в пальто и ситцевой рубахе, штаны засунуты в голенища, в смазных сапогах. Я все-таки почтительно ему кланяюсь, извиняюсь и говорю: «Не кричите, пожалуйста, на мою Авдотью, Авдотья тут решительно не виновата ни в чем... Я запретил ей будить себя, потому что работал всю ночь. Позвольте узнать, что вам угодно и с кем имею удовольствие?» — «Скажите прежде всего вашей дуре кухарке, что она не смеет называть меня «мужиком»! Я слышал сейчас собственными ушами, как она назвала меня «мужиком». Я не мужик, я — писатель Шкляревский, и мне угодно получить мою рукопись!» — «Великодушно прошу извинить Авдотью за то, что она по костюму приняла вас не за того, за кого следовало... А относительно рукописи я вас прошу обождать пять минут, пока я оденусь. Через пять минут я к вашим услугам...»
      — И представьте себе, он не дал мне даже договорить! — с удрученным видом продолжал Федор Михайлович. Кричит свое: «Я не хочу дожидаться в прихожей! Я не лакей! Я не дворник! Я такой же писатель, как вы! Подайте мне сейчас мою рукопись!» — «Вашу рукопись, — говорю ему, — вы получите в редакции «Гражданина», куда она сдана уже две недели назад с отметкой, что пригодна для напечатания...» — «Я не желаю иметь дело с вашей редакцией «Гражданина»! Я отдал рукопись вам, а вы заставляете меня дожидаться в прихожей! Как вам не стыдно после всего, что вы написали! Вы — ханжа, лицемер, я не хочу больше иметь с вами дело!»
      Я было начал его просить успокоиться, — вижу, человек не в себе, — вышел следом за ним на лестницу. «Еще раз прошу извинения! — говорю ему вслед. — Не виноват же я, в самом деле, что вы мою гостиную принимаете за прихожую. Честью вам клянусь, у меня лучшей комнаты нет, я всех гостей моих в ней принимаю!»
      Что же вы думаете? Он бежит бегом по лестнице и грозит мне вот так кулаком!
      «Подождите вы у меня! Я вас за это когда-нибудь проучу! Я это распубликую! Я вас разоблачу на весь свет!»
      Федор Михайлович взволнованно перевел дух и закончил уже с тонкой улыбкой:
      — Странное самолюбие бывает иногда у людей! Писатель одевается для чего-то как дворник и сердится, когда его принимают за «мужика»! «Разоблачить» меня собирается! Вот уж чего бы никогда не подумал, — что мне можно поставить в вину, что гостиная моя напоминает прихожую, что швейцаров я не держу на подъезде!
      — Непременно этот Шкляревский из духовного звания. Сын дьячка или пономаря, — говорил мне опять Федор Михайлович день или два спустя. — У этих господ какой-то особый point d'honneur . Помните вы эти стихи Добролюбова:
 
 
Милый друг, я умираю...
Оттого что был я честен...
Но зато родному краю
Верно буду я известен...
Милый друг, я умираю.
Но спокоен я душою;
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею...
 
 
      Как по-вашему: есть тут нечто высокое? Возвышенное чувство или идея какая-нибудь особенная, моральный подъем?
      И тут же за меня ответил с презрительной складкой на искривленных губах:
      — Не говоря уже о том, что это совсем не поэзия, — не только все это обыденно-пошло, но и совсем это не умно. Сейчас происхождение-то вот и сказалось! Только попович ведь и мог отмочить себе такую предсмертную эпитафию:
 
 
«Оттого что был я честен».
 
 
      Нашел, чем хвалиться! Как будто честность — какая-то особенная доблесть, а не прямая обязанность каждого мало-мальски порядочного человека! И что это за стезя такая?
      «Шествуй тою же стезею». Что же это — взяток, что ли, не брать «благословляет» он «милого друга»? А если милый-то друг его — тоже из духовного звания, к примеру сказать — в сане хотя бы протодиакона или даже протоиерея, — тогда как же ему поступать? За требы, что ли, денег не брать? Ну, уж за это-то он непременно возьмет! — протянул он с неподражаемым юмором.
      Да и нельзя ему не брать при теперешнем положении духовенства. Жить ему нечем будет, если не брать. Ну и врожденный инстинкт тоже велит ему брать. Тут уже, так сказать, рок, с этим ничего не поделаешь. Вот и выходит, что все эти «благословения» — фальшь, пустая риторика, если не самохвальство.
      Вероятно, и этот Шкляревский в таком же вот роде. А что попович — уж несомненно!

 
 

 
      Впервые повесть опубликована в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (1873, № 90, 98, 101, 102, 111), текст был отредактирован А. С. Сувориным. Здесь печатается по отдельному изданию: Что побудило к убийству? СПб.: издание князя В. В. Оболенского, 1879.
       Драпри— занавеска, портьера.
       Полицейский пристав— начальник полиции небольшой территориальной административной единицы.
       Участок— отделение городской полиции в дореволюционной России.
       Бельэтаж— второй снизу, обычно лучший этаж в домах XIX — начала XX вв.
       Городовой— низший чин городской полиции.
       Околоточный надзиратель— полицейский чин, ведавший околотком (районом города).
       Полицмейстер— глава городской полиции.
       Штаб-офицер— военный или гражданский чиновник V-VIII классов.
       Сонетка— комнатный звонок для вызова прислуги, приводимый в действие шнурком.
       ...катехитическим путем...— то есть на основе цепочки взаимосвязанных вопросов, что практиковалось в катехизисах — пособиях для изучения основ христианского вероучения.
       Дорот— известный петербургский ресторан, названный по фамилии владельца — Ш. Дорота.
       Подбор— каблук, подбираемый из обрезков кожи.
       Будуар— гостиная состоятельной женщины для приема близких знакомых.
       Игуменья— настоятельница монастыря.
       Святцы— церковная книга, содержащая календарь с полным перечнем святых по дням, в которые отмечается их память, а также с перечнем всех праздников.
       Альков— ниша в стене, предназначенная для кровати.
       Киота(устаревшая форма слова «киот») — застекленная створчатая рама или шкафчик для икон.
       Ризы образов— оклад на иконах.
       Ремонтер— офицер, отправленный из полка для закупки лошадей.
       Ловелас— волокита (по имени героя романа английского писателя С. Ричардсона «Кларисса», пользовавшегося популярностью в России в конце XVIII — начале XIX в.).
       ...Валерианов...— У лиц низкого социального происхождения отчество обычно употреблялось в усеченной форме.
       Институт— В XIX в. так именовались не только высшие, но и средние учебные заведения, как в данном случае.
       ...«тайный плод любви несчастной»...— строка из стихотворения А. С. Пушкина «Романс».
       Слободка— уменьшительное от «слобода» (пригородное селение).
       Палата— губернское министерское учреждение (казенная палата Министерства финансов, палата государственных имуществ и т. д.).
       Коллежский советник— гражданский чин VI класса.
       Кларисса— героиня одноименного романа С. Ричардсона, честная девушка, бежавшая из дома со своим возлюбленным.
       Девичья— комната для дворовых девушек в помещичьем доме.
       Людская— помещение для дворни, слуг в господском, помещичьем доме.
       Инокиня— монахиня.
 
 

 
      Повесть впервые опубликована в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (1872, № 42, 46, 49, 54, 56), где А. С. Суворин отредактировал ее и переделал конец. Здесь печатается по: Шкляревский А. А. Сочинения. Том. I. СПб.: издание книжного магазина В. П. Турбы, 1872.
       Штаб-ротмистр(штабс-ротмистр) — офицерский чин X класса в кавалерии.
       Внутренняя стража— специальные военные подразделения, призванные «охранять внутренний порядок по требованию губернского начальства», надзирать за проведением рекрутского набора и т. п.
       Городской голова— глава городского самоуправления.
       Мезонин— надстройка над средней частью жилого дома.
       Смуга— темное пятно, полоса.
       Кредитный билет— ассигнация, бумажные деньги.
       Медико-хирургическая академия— высшее медицинское учебное заведение.
       Человек— здесь в смысле «слуга», «лакей».
       ...с чухонской физиономией...— Чухонцами в Петербурге звали живущих в окрестностях финнов.
       Камера— присутственное место, комната для заседаний.
       Бурнус— верхняя одежда в форме накидки.
       Прюнелевые ботинки— обувь с верхом из прюнели — легкой плотной ткани.
       Ломбардный билет— квитанция, дающая право распоряжаться денежной суммой, положенной в ломбард, и процентами с нее.
       «Эльдорадо», «Гран-плезир»— увеселительные заведения в Петербурге.
       Студент-технолог— то есть студент Технологического института в Петербурге.
       ...до последнего водевиля.— Программу спектакля, состоявшего в то время из нескольких пьес, было принято завершать водевилем.
       Доминик— один из самых посещаемых петербургских ресторанов, славившийся своими пирожками (владелец — Доминик Риц-а-Порта).
       ...старого судопроизводства.— То есть до судебной реформы 1864 г.
 
 

 
      Впервые роман опубликован в газете «Биржевые ведомости» (1874, № 123— 145). Здесь печатается по: Шкляревский А. А. Собрание сочинений. СПб.: издание П. Д. Подшивалова, 1881.
       Коллежский асессор— гражданский чин VIII класса.
       Надворный советник— гражданский чин VII класса.
       Плерезы— траурные белые нашивки на черном платье.
       Буфф— театр на Александринской площади, где шли французские спектакли — оперетки, шансонетки и т. п.
       Дюссо— дорогой ресторан, который любили посещать великосветские денди.
       Вольф— один из лучших петербургских ресторанов.
       Лукреция— персонаж истории Древнего Рима, образец прекрасной и добродетельной супруги.
       Адонис— в греческой мифологии — юный красавец, возлюбленный Афродиты.
       Расплюев— персонаж пьес А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского» и «Смерть Тарелкина», циничный, хвастливый и легкомысленный мошенник.
      Аделина Патти(1843-1919) — знаменитая итальянская певица, неоднократно с триумфом гастролировавшая в России.
       Бонбоньерка— коробочка для сладостей.
       В одну телегу впрячь не можно...— цитата из «Полтавы» А. С. Пушкина.
 
 

 
      Первая публикация не установлена. Печатается по: Шкляревский А. А. Рассказы из уголовной хроники. Изд. 2. СПб.: Типография А. С. Суворина, 1903.
       Тичборн— Состоятельный англичанин Ч. Тичборн (1829-1854) исчез во время морского плавания, а в 1868 г. в Австралии объявился человек, выдававший себя за Тичборна и претендовавший на его состояние. После нашумевшего во всем мире судебного процесса (в 1871 г.) самозванец, некий А. Ортон, был приговорен к длительному тюремному заключению.
       Аудитор— чиновник для военного судопроизводства.
       Сенцы— то же, что сени, то есть холодная часть жилого дома.
       Полог— занавеска, закрывающая кровать.
       ...люстринового платья...— то есть платья из люстрина — полушерстяной или шерстяной ткани с глянцем.
       ...иногда чрез букву ? , иногда чрез е...— По старому правописанию фамилию следовало писать так — Перец?пин.
       Коллежский регистратор— гражданский чин XII класса.
       Предводитель дворянства— глава дворянского сословного самоуправления уезда или губернии.
       Почетный смотритель уездного училища— номинальная, «представительная» должность по управлению учебным заведением.
       ...нафабренные усы— то есть усы, покрытые специальной черной краской.
       Кошары— загоны для овец.
       Городничий— начальник города.
       Губернское правление— основное административное учреждение губернии (подчиненное губернатору), в функции которого входило доводить до сведения подчиненных учреждений законы и государственные распоряжения, контролировать их исполнение.
       ...государственных крестьян...— то есть крестьян, принадлежащих государству, а не помещикам.
       Елизавета Петровна(1709-1761) — императрица всероссийская в 1741-1761 гг.
       Екатерина IIАлексеевна (1729-1796) — императрица всероссийская в 1762-1796 гг.
       Фестоны— округлые или зубчатые выступы.
       Псалтирь— отдельно издающаяся часть Ветхого Завета, включающая псалмы царя Давида. В сельской и церковной среде по вторую половину XIX в. использовался как учебное пособие при обучении чтению.
       Семинарист— выпускник семинарии — среднего духовного учебного заведения.
       Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть— названия первых букв церковнославянского алфавита.
       ...причетническом кафтане...— Кафтан — старинная мужская долгополая верхняя одежда. Причетник— младший член церковного причта (псаломщик, дьячок, пономарь).
       Архангел— ангел высшего чина в христианстве.
       Бурса— духовное учебное заведение, в данном случае — духовное училище.
       Дьячиха— жена дьячка — низшего церковного служителя, не имеющего степени священства.
       Архиерей— общее название для высших чинов православного духовенства.
       Дьяконица— жена дьякона — священнослужителя, имеющего первую степень священства и помогающего священнику при совершении церковной службы.
       Приход— низшая церковно-административная единица (церковь с причтом и содержащая их церковная община).
       Просвирня— женщина, занимавшаяся выпечкой просвир — белых хлебцев особой формы, употребляемых в православном богослужении.
       Четьи-Минеи— книга для чтения с текстами церковных служб, выпадающих на каждый день месяца.
       СтальАнна Луиза Жермена де — французская писательница, в ее романах «Дельфина» и «Коринна, или Италия» героини в конфликте с установленными нормами деятельно отстаивают право женщины на свободу чувств и мнений.
       КоцебуАвгуст Фридрих Фердинанд фон (1761 — 1819) — немецкий писатель, автор сентиментальных и мелодраматических пьес и романов.
       Ключница— прислуга в частном доме, в ведении которой находились продовольственные запасы и ключи от мест их хранения.
       Околоток— окрестность.
       Консистория— административное и судебное учреждение при епархиальном архиерее.
       ...«дела давно минувших дней...»— слова из «Руслана и Людмилы» А. С. Пушкина.
       Шпицрутены— длинные гибкие прутья, которыми били провинившихся солдат, прогоняя их сквозь строй.
       Свитка— длинная распашная верхняя одежда из домотканого сукна.
       Сказка— именной список населения России, составлявшийся в XVIII — первой половине XIX в. во время ревизий.
       Унтер(унтер-офицер) — звание младшего командного состава из солдат.
       Мадера— сорт крепкого виноградного вина.
       Ермолка— маленькая круглая шапочка без околыша, плотно облегающая голову.
       Рацея— длинная и скучная речь.
       Кубышка— здесь — дорожный сосуд.
       Некрасовцы— группа казаков-старообрядцев, эмигрировавших в Турцию во главе с атаманом Некрасовым, спасаясь от религиозных преследований.
       Анафема— просторечное ругательство.
       Аспид— просторечное бранное наименование злобного и коварного человека.
       Берейторство— умение объезжать верховых лошадей и обучать верховой езде.
       Вахмистр— высшее солдатское звание в русской кавалерии и лицо, имеющее это звание.
       Манерка— походная металлическая фляжка с завинчивающейся крышкой в виде стакана.
       Кварта— мера жидкости — восьмая или десятая часть ведра.
       Старшина— имеется в виду волостной старшина — должностное лицо крестьянского общественного управления.
       Мантилья— короткая накидка без рукавов.
       Гарнитуровый платок— платок из плотной шелковой ткани.
       Квартальный надзиратель— полицейский, под надзором которого находился квартал города.
       Исправник— начальник уездной полиции.
       Стряпчий— чиновник по судебному надзору в XVIII — первой половине XIX в.
       Становой— то есть становой пристав, возглавлявший полицию стана (административно-полицейское подразделение уезда).
 

 
      Публикуемый фрагмент извлечен из мемуарного очерка: А. Л. [А. А. Шкляревский]. Воспоминания о народном поэте И. С. Никитине и о М. Ф. Де-Пуле // Русская библиотека уголовной хроники. СПб., 1882. Вып. 1.
 

 
      Печатается по журналу «Нева» (1886. № 48). Некрасов по поручению Литфонда посетил Шкляревского и ходатайствовал о предоставлении ссуды. О взаимоотношениях Некрасова и Шкляревского см. также в воспоминаниях А. А. Соколова в данном сборнике. История с растраченными деньгами послужила материалом для рассказа Шкляревского «Портсигар», а в его рассказе «Дьявольское наваждение» один из героев повествует о своем общении с Некрасовым, причем, судя по всему, этот фрагмент носит документальный характер (см.: Шкляревский А. А. Дьявольское наваждение. Портсигар. СПб., 1892. С. 11-13).
 

 
      Фрагмент печатается по: Соколов А. А. Из моих воспоминаний // Московский листок. Иллюстрированное прибавление. 1909. № 4.
      Автор воспоминаний — Соколов Александр Алексеевич (1850— 1913) — журналист, прозаик, драматург. В течение ряда лет редактировал газету «Петербургский листок», в том числе в те годы, когда там сотрудничал Шкляревский. Кружок богемных литераторов изображен в романе Шкляревского «Князь Амалат-Бек» (СПб., 1882. С. 128-129, 135-136, 141-142).
       МюржеАнри (1822-1861) — автор «Сцен из жизни богемы» — очерков о жизни учащейся и артистической молодежи Парижа 1840-1850-х гг.
       МейЛев Александрович (1822-1862), КрольНиколай Иванович (1823-1871), КурочкинВасилий Степанович (1831-1875), КурочкинНиколай Степанович (1830-1884), ЖулевГавриил Николаевич (1836-1878), Иванов(пс. Классик) Алексей Федорович (1841-1894) — поэты; РешетниковФедор Михайлович (1841-1871), МаксимовСергей Васильевич (1831-1901), МихневичВладимир Осипович (1841-1899), ПомяловскийНиколай Герасимович (1835-1863), Омулевский(настоящая фамилия — Федоров) Иннокентий Васильевич (1836-1883), ЛейкинНиколай Александрович (1841-1906), КущевскийИван Афанасьевич (1847-1876), ЛомачевскийДмитрий Платонович (1830-е гг.-1877), КрутиковАлександр Павлович, ВолокитинНиколай Иванович (1835-1893) — прозаики. Большинство из перечисленных литераторов сотрудничало в так называемой малой прессе.
       КониАнатолий Федорович (1844-1927) — выдающийся русский юрист, поддерживал дружеские отношения со многими писателями.
       СуворинАлексей Сергеевич (1834-1912) — известный публицист и издатель.
       МанассеинВячеслав Авксентьевич (1841-1901) — известный терапевт, профессор медико-хирургической академии, где возглавлял терапевтическую клинику; редактировал газету «Врач» и принимал активное участие в работе Литературного фонда.
       БарашковСемен Андреевич — трактирный служитель, друг Шкляревского, неоднократно помогавший ему в трудных ситуациях. Копии несохранившихся писем Шкляревского ему за 1882-1883 гг. хранятся в Отделе рукописей Государственного литературного музея (ф. 82, № 7660).
 

 
      Фрагмент печатается по: В. В. Т-ва [О. Починковская]. Год работы с знаменитым писателем // Исторический вестник. 1904. № 2.
      Действие происходит в 1873 г., когда Вера Васильевна Тимофеева (1850-1931) работала корректором в редактируемой Ф. М. Достоевским газете «Гражданин». Конфликт Шкляревского с Достоевским был улажен — см. письма Шкляревского Достоевскому за 1873-1874 гг. в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (ф. 93/II, к. 9, д. 146), одно из них частично опубликовано в «Литературном наследстве» (т. 86. С. 429). Достоевский опубликовал в «Гражданине» (1873. № 12) рассказ Шкляревского «Накануне защиты преступника».