ЛАРИСА ШКАТУЛА
      ПОСЛЕДНЯЯ АРИСТОКРАТКА
      Глава первая
      - Что ты, Катюша, что ты!!!
      Наташа Романова трясет за плечи подругу, которая захлебывается своим плачем, задыхается, не в силах вымолвить ни слова. Чем ей помочь? Небось даже валериановые капли она не сможет выпить, так вся дрожит. Вынуждена сцепить зубы, чтобы они не стучали друг о друга, как горох.
      Остается только одно - Наташа уже протянула руку, чтобы наложить её на лоб подруги, успокоить своим, испытанным методом, но видит, как болезненно искривляется и мертвенно бледнеет её лицо.
      - Господи, Катя, тебе нельзя так волноваться! Ребенок...
      - Поздно! - хрипло шепчет та и теряет сознание. Карета "Скорой помощи" приезжает быстро. Романовы, у которых Катя Головина сейчас в гостях, живут в таком доме, куда медики предпочитают не опаздывать.
      Они поселились в этой квартире ещё тогда, когда муж Наташи Александр работал в аппарате Троцкого, в Реввоенкомате. Саша погиб от руки белогвардейца, проникшего в группу военных, которых Лейба Давыдович Троцкий отправил на юг России. Там, по сведениям самого Романова, обладателем которых он невольно стал, на одном из кубанских подворий уходящими белогвардейцами был закопан клад. А в это время Россия так нуждалась в деньгах... Впрочем, когда в деньгах не было нужды?
      Наташа предчувствовала, что поездка кончится для мужа трагически, но так и не смогла его отговорить. Саша словно нарочно пренебрегал всеми её советами и пытался доказать, что Наташины необычайные способности - умение врачевать любую боль, слышать какие-то там предостерегающие голоса, заглядывать в будущее - не что иное, как проявление чуждой христианину злой силы.
      То есть вслух он говорить об этом стеснялся - бояться бесовских козней от любимой жены! - но требовал от неё навсегда забыть о своем даре, потому что хотел любить обычную женщину, а не ведьму, даже если она по ночам и не летает на метле. Наташа добросовестно старалась быть такой, какой хотел её видеть муж, однако для этого ей приходилось попросту ломать себя...
      - Выкидыш, - сказал Наташе врач, когда она на следующий день навестила Катю в больнице. - Сильнейшее нервное потрясение... Что же вы, сударыня, не уберегли подругу? Ребенка вынашивать - дело ответственное.
      - Скажите, это была девочка? - не удержалась она от вопроса.
      - Мальчик, - вздохнул врач. - Головина носила мальчика.
      Выходя замуж за Федора Головина, Катя Гапоненко посмеивалась:
      - Надо же, второй брак, и опять на "г".
      Федор слегка обиделся, а Наташа уточнила:
      - С этим браком ты получила целых два "г".
      - И какое же второе?
      - Графиня. Графиня Головина.
      - Перестань, Ната, - почти прошипел Федор и нервно оглянулся, хотя разговор происходил в его квартире и никто не мог их подслушать. - Разве в наше время можно шутить такими вещами?!
      - Прости, - спохватилась Наташа, - что-то я и вправду разболталась...
      Говорили они об этом десять лет назад. Сейчас Наташе и в голову не пришло бы пошутить подобным образом. Шел 1933 год. Слишком много было примеров вокруг - кто вовремя не остерегся, тот пропал... А, впрочем, берегись, не берегись... Как сказал сам вождь народов, лес рубят - щепки летят. А щепки в данном случае как раз они сами и есть. И летят почему-то только в северном направлении. В лагеря. И то при условии, если их не сочли особо опасными. В противном случае уничтожают и щепки...
      Она не осуждала осторожности и даже перестраховки Головина ни тогда, ни теперь. Уже многие его друзья и соратники исчезли с лица земли, поплатились за свою фанатичную преданность революции. А если точнее, сочли себя равными вождю, поскольку они вместе стояли у её истоков и считали, что могут, как и Он, пользоваться плодами своей борьбы.
      Выходит, фанатизм в любых проявлениях ничем хорошим не кончается. Человек, излишне увлеченный чем-то, теряет объективность, не замечает того, что в обычном состоянии непременно бросилось бы ему в глаза. Его инстинкт самосохранения притупляется. Фанатик-революционер считает, что в нынешнем тридцать третьем году, в отличие от года семнадцатого, ему нечего опасаться. А и в самом деле: власть народная, все для людей. И уже не думает, что это просто "власть", и, как в любые другие времена, всегда найдется тот, кто захочет прибрать её к рукам. И владеть ею единолично...
      Старые большевики и теперь ещё действуют чересчур прямолинейно и не замечают, что на смену им постепенно приходят другие люди. Те, которые пользуются приемами, никакого отношения к порядочности и чести не имеющими, зато куда более испытанными... Воистину, посеющий ветер пожнет бурю.
      Наташа так до конца и не поняла этого парадокса: завораживающей силы слова. Казалось бы, открой глаза и посмотри, сам все увидишь, но в обычной жизни зрячие люди там, где дело касалось политики, предпочитали закрывать глаза и пользоваться палочкой и собакой-поводырем, которые давала в их распоряжение умело расчитанная пропаганда...
      Естественно, что Наташа Романова, урожденная княжна Ольга Лиговская, всегда была настороже. Все послереволюционные годы она подспудно ждала, что на улице её остановит чей-нибудь возглас:
      - Оленька! Княжна Лиговская!
      И её тут же поведут под белы ручки, как замаскировавшегося врага советской власти, во тьму, в страшные подвалы Лубянки, где пропадали без следа люди позначительней, чем простая циркачка.
      Видно, и Головин, потомственный граф, ощущает нечто подобное, несмотря на огромные услуги, оказанные им НКВД. Его секретная лаборатория дала в руки тем, что сидят на Лубянке, мощное орудие подавления человеческой психики без применения пыток и вообще какого бы то ни было физического воздействия.
      Правда, там пользовались услугами уникальной лаборатории в случаях особо важных и конфиденциальных, что называется, государственного значения, о которых сами ученые, и в их числе талантливейший начальник отдела Татьяна Поплавская, имели самое смутное представление. То есть они наивно полагали, что, исследуя возможности человеческого мозга, помогают совершенствованию личности советского человека будущего, который легко сможет достичь ныне недостижимого...
      Больше других ученых знал сам Головин, а больше Головина - его заместитель по политической части, подполковник ГПУ Семен Френкель. В отличие от других работников НКВД, посещающих время от времени отделы лаборатории, проверяющих и надзирающих, он единственный разбирался в нейрофизиологии достаточно, чтобы держать работы ученых под своим контролем. Когда-то он был студентом самого Павлова.
      Однако Френкель быстро понял, что через науку он многого не добьется. Кем стал теперь его великий учитель? Человеком, над которым весь наркомат внутренних дел откровенно посмеивается: подумать только, он обращается к правительству, к самому товарищу Сталину с требованиями - если ему и позволяют что-то требовать, то только потому, что он - Нобелевский лауреат! - прекратить в стране произвол и насилие. Да и все его петиции Сталину уже не показывают. Однажды вождь на вопрос очередного начальника НКВД, что делать со строптивым ученым, небрежно махнул рукою:
      - Пусть пишет. Великим людям позволительно иметь слабости.
      Френкель смог развернуться безо всяких опасений - кто из энкавэдэшных недоучек сумеет разобраться, чем занимается подвластный Политуправлению исследовательский центр?
      Головин - номинально директор, но от Френкеля зависят и финансирование, и строительство, и вообще само существование секретной лаборатории, которая постепенно переросла в научно-исследовательский центр.
      В центре изучается высшая нервная деятельность человека, но со специфическим уклоном: разрабатываются методики подавления человеческой индивидуальности, создания у отдельной личности психологии послушания правящей партии. В конечном итоге это означает абсолютную власть её вождя над всеми прочими.
      А ученые верят, что благодаря им создаются предпосылки для воспитания человека будущего, совершенного, свободного от родимых пятен капитализма. Даже таких талантливых ученых, как Поплавская, удалось убедить в том, что на первом этапе построения коммунистического общества некоторое принуждение просто необходимо...
      Френкель требовал от Головина писать отчеты в двух вариантах. Один ему и в его лице ГПУ с научными терминами и описанием опытов, а другой сокращенный и "максимально упрощенный".
      - Чтобы и дураку было понятно, - уточнял замполит. И посмеивался. И поглядывал с хитрецой: мол, донесет на него Головин или сделает вид, что не понял его намека.
      Но Федору и самому было интересно работать в этом направлении. И он, пожалуй, единственный, кто по-настоящему понимал, для чего правительству это нужно. Говорят же в народе о гипнотической силе взгляда вождя.
      Но кто поневоле способствовал этому мнению? Идеология. А что такое идеология? Это как раз то самое воздействие на человеческую психику. Лучше всего оно замешивается на страхе. А сказки... Федор давно уже не розовощекий студент и кое в чем согласен с анархистами: государство всегда будет машиной подавления.
      Подобными откровениями, впрочем, он не делился ни со своей правой рукой - заведующей отделом моделирования человеческой психики Татьяной Григорьевной Поплавской, ни даже с любимой женой Катюшей, которая лежала теперь в больнице по причине тяжелого нервного срыва.
      Головин ещё не успел переговорить с женой о его причинах, но и на этом примере лишний раз убедился: много рассуждать вредно всем - и мужчинам, и женщинам. Женщинам особенно. У них такая хрупкая психика, такая тонкая, уязвимая, а в результате? Разве может в таком случае идти речь о здоровом потомстве?!
      А знай правду Таня Поплавская, разве добилась бы она таких успехов в своих исследованиях? Год назад работу Головина и его лабораторию отметило правительство. Его самого наградили орденом Ленина, а Татьяну - орденом Трудового Красного Знамени.
      Когда-то с ними начинал работать муж Тани и товарищ Головина Ян Поплавский. Ян - обладатель редкого дара магнетизма, мог бы тоже принести немало пользы их делу, но когда, проработав с Головиным всего год, он ушел на преподавательскую работу в мединститут, Федор с удивлением поймал себя на том, что невольно с облегчением вздохнул. И даже не потому, что они были бы как два медведя в одной берлоге, а скорее потому, что Поплавского не удалось бы держать в неведении, как его жену, хотя Татьяна Григорьевна и была женщиной незаурядной.
      Может, кое в чем Ян был прав, Федор так до конца и не избавился от некоторого пренебрежения к простому народу, которое он успешно скрывал. Но он прекрасно видел все закулисные игры вождей, их свару, борьбу за власть и повторял фразу некого мудреца, что всякий народ заслуживает своего правителя.
      Странно, что этого пренебрежения он не распространял ни на Катерину, ни на Яна, хотя оба были выходцами из крестьян.
      "Они сумели подняться над своим классом, - объяснял Головин самому себе. - Каждый из них сам по себе незауряден, а Катерина, как теперь выясняется, настолько впечатлительна, настолько тонко организована, что можно подозревать в ней некий аристократизм, крестьянам не свойственный. Конечно, неплохо бы провести с нею в лаборатории парочку сеансов гипноза. Что бы в стране ни происходило, семьи Головиных это не должно коснуться!"
      Вообще-то Федор считал, что с его близкими ничего плохого не должно случиться, так как он и его исследования слишком нужны новой власти. Но тут же память услужливо подсовывала ему примеры, как с толпой прочих-разных пропадали в безвестности многие талантливые ученые, и тогда Головина обдавало могильным холодом и мысль начинала отчаянно метаться: "Надо сделать так, чтобы ничего подобного со мной не произошло!.."
      В первый же год семейной жизни у Головиных родился сын Всеволод. От предыдущего брака у Кати оставался сын Павел, а у бывшей жены Головина Матильды в Германии росло два сына от Федора. На этот раз Головины мечтали о девочке, но, выходит, опять бы не дождались...
      Когда Наташа вошла в больничную палату, Федор сидел возле жены и держал её руку в своей. Катерина и вообще была очень белокожей, а сейчас выглядела вовсе бледной. И от того малоузнаваемой.
      Федор так испугался случившегося с женой, что впервые за пять лет совместной работы обратился за помощью к Френкелю. Одного звонка Семена Израилевича хватило, чтобы с Головиной стали обращаться как с принцессой крови... или женой высокопоставленного чиновника. Она лежала в отдельной палате и имела квалифицированную сиделку, которую Головин на время своего посещения отослал прочь.
      - Знала бы ты, как напугала меня моя хохлушечка, - пожаловался Федор Наталье, не выпуская руку жены. - Кажется, я поднял на ноги весь аппарат ОГПУ.
      Конечно, он откровенно хвастался, и обе женщины это понимали, но согласно кивали головами, потому что обе считали: мужчины, как дети, и надо временами быть к ним снисходительными.
      "Что же с нею такое случилось? - мысленно недоумевала Наташа. - Вряд ли её обидел Федор или сыновья... Да и не за утешением она приходила. Хотела выговориться. Что-то Катюша узнала такое, что стало для неё кошмаром. Уж не объявился ли Черный Паша?"
      У них давно не было друг от друга секретов. Первый муж Катерины - в прошлом контрабандист по кличке Черный Паша - десять лет назад бежал в Австралию с женщиной, в которую влюбился, работая в тех самых органах, которые курировали теперь работу её второго мужа.
      Он вел дело учительницы Светланы Крутько. Ее обвиняли чуть ли не в контрреволюционной агитации только за то, что она прочла своим ученикам невинное стихотворение Гумилева. Поэта казнили за контрреволюционную деятельность, а его стихи запретили.
      Черный Паша Светлану спас и увез из России, но перед отъездом устроил все дело так, чтобы оставляемая им семья не пострадала: органы до сих пор не знали, что Дмитрий Гапоненко - Черный Паша, майор НКВД - жив, а не погиб при исполнении особо важного государственного задания. Вряд ли он стал бы рисковать и объявляться в стране, которая считала его геройски погибшим. Тогда в чем же причина Катиной болезни?
      А Федор между тем с обожанием посмотрел на жену и признался Наташе:
      - Скоро десять лет, как мы женаты, а я все ещё влюблен в нее, словно мальчишка... Ладно, раз врач сказал, что теперь здоровье Катюши вне опасности, я могу вернуться на работу. Дисциплина в нашем ведомстве сами знаете какая. Только на два часа в больницу и отпустили... Хорошо, Таня Поплавская сегодня дежурит, на неё лабораторию можно с чистым сердцем оставить.
      Он поцеловал Катерину и заторопился к выходу.
      - Эксперимент у них сегодня, - пояснила Катя. - Я уж гнала его - вижу, разрывается между мной и работой. Кстати ты пришла.
      - А я, между прочим, все думала, отчего это с тобой случилось, уж не Федор ли всему виной?
      - Что ты! Федя слишком аристократ, чтобы обидеть женщину. Он помешан на своем гипнотизме. Знаешь, я ему не сказала, в чем дело. Соврала, что расстроилась из-за соседки, которую арестовали. То есть я, наверное, черствая, но на самом деле меня её арест не слишком взволновал - мы не дружили. А взяли её за сущую глупость - привередливому покупателю она сказала: "Чтоб ты подавился этой колбасой!" Он оказался коммунистом, и ей присобачили антисоветсвую агитацию: пожелала смерти члену партии.
      - Но тогда... не мальчишки ли набедокурили?
      - Как можно! Севку от Жюля Верна не оторвать. Веришь, другие мальчишки читают, восхищаются, ну и все, а этот... Вчера показал мне чертеж дирижабля с мотором какой-то странной формы и стал доказывать, что у этих летательных аппаратов будущее...
      Она замолчала и виновато улыбнулась.
      - Увлеклась. Ты же знаешь, о своих детях я могу говорить часами. Ну а Пашка если где и пропадает, так известно наверняка - у Оленьки Романовой. Вот и все "огорчения", что могут доставить мне сыновья... Нет, Наташа, мое потрясение имеет совсем другие корни. И оно настолько велико, что я растерялась: как жить дальше? Иной раз гибель идеала обходится человеку дороже, чем гибель материальная...
      - Катюша, ты говоришь загадками. Я впервые тебя не понимаю... Скажи хоть, ты оправилась от удара?
      - Как сказал мудрец, и это пройдет! И хотя это ещё не прошло, но острота притупилась. Я чувствую себя лучше, а в душе будто выжженная пустыня... Приподними мне подушку, я попробую сесть. Всю спину отлежала.
      - Кать, а тебе можно?
      - Можно. И сама сядь. В ногах правды нет. Помнишь, ты говорила, что над страной будто черная туча нависла?.. Ну, в тот день, когда я сказала, какой пронзительной синевы над нами небо. Я ещё подивилась твоему сравнению, ведь сама ничего такого не чувствовала. Дурочка, я даже посмеялась над тобой.
      - Ничего страшного, бывает.
      - А я ведь считала себя недостойной чести жить в такой стране, как наша. В партию не хотела вступать, потому что ощущала свою вину перед ней. Вышла замуж за контрабандиста, разбойника, прожила с ним пять лет...
      - Катюша, ты опять разволновалась.
      - Подожди, дослушай. Ты предчувствовала, а, оказалось, мы давно уже живем под этой самой тучей. Вся наша страна - одна большая тюрьма!
      - Тише, Катенька, тише, - Наташа успокаивающе погладила подругу по руке.
      - Даже Алексей Максимович, даже он... Ты знаешь, кем он был для меня: величайшим писателем, сверхчеловеком!
      - Ты говоришь о Горьком?
      - О Горьком. Мой идеал. Борец. Буревестник!.. - Катерина с силой потерла лоб, будто стирая с него нечто грязное. - Вчера у нас из наркомата уволилась одна женщина. Тоже переводчица. Мы с ней были хорошими товарищами. Я думала, что знаю о ней все, а оказалось, что она со мной ничем сокровенным не делилась...
      Катерина ненадолго замолчала.
      - Я, конечно, знала, что она была женой врага народа, но потом, когда его арестовали, она подала на развод. Как бы принародно отреклась от него... Наши её жалели и не осуждали, мол, жена за мужа не отвечает. Каждая могла оказаться на её месте, не распознать в близком человеке врага ...
      - А сколько они прожили вместе?
      - Кажется, лет пять. Когда его арестовали, их дочери было четыре года.
      - И все пять лет он так умело маскировался?
      - Погоди, не перебивай. После разговора с нею у меня в мыслях такой разброд. Даже не знаю, почему она вдруг решилась мне это рассказать? Но она объяснила, что все время чувствовала вину передо мной. Ведь если не верить никому, как жить?
      Катерина облизнула пересохшие губы.
      - Оказывается, она никаким обвинениям в его адрес не поверила и уже соглашалась разделить с мужем все его невзгоды, как он ухитрился передать через верных людей приказ: публично от него отречься и немедленно подать на развод. Она две ночи проплакала, все не могла решиться - как так, взять и предать его! Наконец, ради дочки, сделала это...
      Наташа заторопилась подать подруге стакан воды, сама чувствуя волнение от её рассказа.
      - Катюш, может, потом поговорим?
      - Пожалуйста, Наташа, потерпи ещё немного. Я ведь после услышанного и спать не могу. Всю ночь не спала, ворочалась... Так вот, эта женщина ценой мнимого предательства вроде все сохранила: хорошую квартиру, работу, а в душе, говорит, будто умерло что-то. Начальство её очень ценило, ведь она такой преданной делу партии оказалась. Никто даже подумать не мог, что она не только не отреклась, но и всячески поддерживала с ним связь. Везде, где могла, подрабатывала, чтобы ему посылку передать. А однажды - через знакомого из НКВД - смогла организовать встречу с ним. Телом за это заплатила, но, думаю, муж её простит...
      Наташа вытерла платком крупные капли пота, выступившие на мраморном лбу Катерины.
      - Слаба ты еще, Катя.
      - Ничего, мне уже лучше. Эта женщина, моя подруга, вчера уехала к мужу, который накануне сбежал из лагеря...
      - Как сбежал? Мне говорили, оттуда сбежать невозможно.
      - Для того, у кого есть цель, нет ничего невозможного. Граф Монте-Кристо убежал из замка Иф.
      - Но Монте-Кристо вымышленный персонаж!
      - Кто знает наверняка, что Дюма придумал, а какой подлинный факт просто описал... На чем я остановилась?
      - На том, что муж твоей приятельницы сбежал из лагеря.
      - Да, ей передали, что побег удался и муж ждет её в условленном месте. Она сказала всем, что уезжает с дочкой к матери в Карелию. Мол, старушка совсем слаба. Тут, кстати, она душой не покривила.
      - И это тебя так расстроило?
      - Не только это... Скажи, Наташа, ты знала, что в нашей стране есть лагеря для детей?
      - Пионерские? Конечно, есть.
      - Нет, исправительные. Для детей двенадцати-пятнадцати лет.
      - Что ты, такого не может быть!
      Наташа передернулась. Это даже страшно себе представить.
      - А моя подруга говорила, что есть. Она это видела своими глазами. И рассказывала, как однажды в один из таких лагерей приезжал Горький.
      - И он не поинтересовался, что это за лагеря?
      - Думаю, если и поинтересовался, ему популярно объяснили: здесь живут дети врагов народа, у которых нет родственников, или что-то ещё в таком же духе. Например, что эти дети, несмотря на возраст, уже успели показать опасные качества, привитые им родителями-негодяями. К тому же, Алексею Максимовичу показали этакую потемкинскую деревню двадцатого века. Но один храбрый мальчик четырнадцати лет решил рассказать пролетарскому писателю всю правду: и как дети мрут от голода, и как их гоняют на работы, и как издеваются. Горький слушал исповедь ребенка полтора часа. Чтобы потом написать в своих воспоминаниях о посещении этих мест про нелюдей-чекистов, что они "зоркие и неутомимые стражи революции".
      - А что стало с мальчиком?
      - Вот видишь, тебе, обычной женщине, пришел в голову вопрос, которым великий писатель не озаботился... А мальчика расстреляли.
      - Не может быть! Ребенка?!
      - Как оказалось, в нашей стране все может быть. Подруга рассказывала мне об этом, и мы обе с ней плакали. Она говорила, что не хочет в такой стране оставаться ни одной лишней минуты, а потом опять плакала: как она сможет жить на чужбине, вдали от родины.
      - Катя, ты изводишь себя так, словно в этом есть и твоя вина.
      - Наверное, есть. Если бы я не молчала, если бы Горький не молчал...
      - Тогда бы нас всех давно не было в живых... Может, Алексей Максимович понял это одним из первых.
      - И продолжает жить, как будто ничего не случилось?.. Неужели ты не понимаешь, у меня растут сыновья. Как я им объясню, что происходит в стране? Или они тоже будут делать вид, что все хорошо? Получается, что я воспитывала их неправильно. Хотела, чтобы они выросли хорошими людьми, но, оказывается, хороших уже ждут лагеря...
      - Погоди, Катюша, не вали все в одну кучу. Кто тебе сказал, что в лагерях сидят только хорошие люди?
      - А ты считаешь, у нас так много плохих, миллионы?
      - И сведения о миллионах, я думаю, сильно преувеличены.
      Катерина застонала, и Наташа спохватилась: кто её тянет за язык? Нашла предмет и место для спора!
      - И ты отравлена, так же, как все мы, как я, как Федор... Кстати, ты считаешь его плохим человеком?
      - Что ты, Кать, твоего Федора я люблю и уважаю...
      - Вот видишь, а если бы власти знали о его дворянстве и графском титуле, остался бы он на свободе? И вообще в живых... Я рада, что мой ребенок погиб. Ведь его тоже могли бы расстрелять в четырнадцать лет!
      Она без сил откинулась на подушку.
      - Самое страшное: я не только ничего не рассказала Федору, но и почему-то уверена: он меня не поймет, и мои действия не одобрит. Как-то он повторил фразу отца народов, что лучше осудить десять невиновных, чем выпустить на свободу одного виновного. А если среди этих десяти окажемся мы с тобой или наши дети? Я когда это поняла... словно границу между собой и Федором провела. Как же мне с ним жить дальше?! Два чужих человека в одной семье, в одной постели... Что же это за планида такая, выходить замуж за мужчин, которые не могут быть мне духовно близкими?!
      - Успокойся, успокойся, - Наташа гладила подругу по плечу, а мыслями уносилась далеко: Катя своим рассказом разбудила в ней то, от чего последние десять лет она безуспешно пыталась откреститься.
      Теперь она брела по улице, еле передвигая ноги, и чувствовала на себе тяжесть, которая обрушилась на плечи Катерины. Неужели её рассуждения имеют под собой почву? "А ты-то сама! - напомнил её внутренний голос. - Живешь по чужим документам и ещё рассуждаешь, верить или не верить. Тогда иди в НКВД и признайся: никакая я не Наташа Соловьева, по мужу Романова, а княжна Ольга Лиговская, буржуйка недобитая. И что с тобой сделают? Правильно, ты боишься даже думать об этом. Надеялась, так и проживешь в чужой личине до глубокой старости? Просто до тебя у нынешней власти руки не дошли. Пока. И до твоей дочери, кстати..."
      От страшного озарения - а ведь она могла бы и сама заглянуть в будущее, да боялась нарушить хрупкий покой, в котором жила до сих пор с дочерью - Наташа как будто перестала слышать звуки извне. Встречные обтекали её с двух сторон, точно валун посреди ручья. Теперь единственная мысль билась в голове: Оля, дочь, что будет с нею?! Наташа думала об этом так, будто её уже арестовали и приговорили к расстрелу, как врага народа. Еще ей ничего не угрожало, но где уверенность в том, что через месяц, через год у подъезда их дома не остановится черный "воронок" и тяжелые сапоги не прогрохочут к её двери?
      Впервые в жизни Наташа испытывала подобный ужас. То есть она боялась и прежде, но за себя, и, оказывается, это страх совсем другого рода. Теперь же она боялась за дочь, которой - роковое совпадение! - недавно исполнилось четырнадцать лет.
      "Дуреха! - с запоздалым сожалением подумала она. - Всего два года назад в Россию приезжал дядя - со всеми возможными предосторожностями, знал, что в стране творится - опять звал к себе в Швейцарию. Мол, он стал прихварывать, уже и завещение на неё написал. Попеняла дяде - ещё молодой, какое завещание, но уехать не согласилась. Оставить родину теперь, когда самое страшное уже позади..."
      Оказывается, страшное впереди. И незаметно подползает со всех сторон, а она ничего не делает. Сидит и ждет, будто жертвенная овца. Испугалась? Еще бы не испугаться. Что может сделать она, слабая женщина, которая не имеет рядом даже крепкого мужского плеча? Ей не на кого опереться, некому пожаловаться. Никто не приободрит её, не скажет, что все это обычные женские штучки...
      Но тут же опять вспомнила: у Кати есть вроде такое плечо, а тяжелую ношу она несет одна, задыхаясь и падая - слишком тяжел груз.
      Раньше Наташа точно знала: безвыходных положений не бывает, что же стало с нею теперь? Она изменилась. Да, Ольга Лиговская незаметно для себя стала Натальей Соловьевой, безвестной сиротой, не просто влезла в её шкуру, а сумела эту шкуру к себе прирастить так, что уже, кажется, и не отдерешь.
      Немудрено, что эта неинтересная женщина мало кому нравится... Она подумала так и улыбнулась: ещё немного, и можно будет рыдать над её несчастной судьбой...
      Да и нравится ли самой Ольге это её приобретенное лицо? Не нравится. Может, поэтому целых десять лет после бегства из Аралхамада она живет безлико и бесцветно. Даже мужчины любимого у неё нет. Даже те любовники, которые за это время случались, воспринимались ею, как... как стакан воды, когда-то декларируемый Александрой Коллонтай, поклонницей свободной любви!
      Если бы знал бедный дядя Николя, во что превратилась его любимая, такая чистая и романтичная племянница, не стал бы её звать к себе в Швейцарию.
      Неужели каждый раз, чтобы она вышла из столбняка, который на неё нападает неизвестно почему, товарищу Романовой нужно сильнейшее потрясение, страх, ужас, боязнь неотвратимого? Для того чтобы курица-наседка превратилась в кого-нибудь побойчей.
      Глава вторая
      Когда десять лет назад Наташа Романова и Арнольд Аренский сумели сбежать из подземного города Аралхамада, погребенного впоследствии под гигантским оползнем, мнения обоих участников событий о том, стоит или не стоит оповещать о случившемся законные власти, разделились.
      Наташа считала, что рассказывать про солнцепоклонников никому не стоит, потому что человеческая жадность не знает предела. На Урал кинутся тысячи искателей сокровищ, начнут копать вокруг и около, а поскольку подле Аралхамада до сих пор действует щит, люди будут гибнуть из-за собственной жадности. Но виной всему станет их с Аренским болтливость. И пусть уж все останется так, как есть. Идет своим чередом...
      Арнольд же категорически с нею не соглашался, так как был воспитан своим духовным наставником в уверенности, что закон непременно надо чтить, если не хочешь иметь от него неприятности. Четыре года, проведенные Алькой среди поклонников культа Арала, не прошли для юноши бесследно: в сообществе, где царили мужчины, а женщины служили лишь для удовлетворения их желаний, принимать во внимание мнения слабого пола было не принято, потому и Аренский к советам Наташи не прислушался.
      Еще по дороге в Москву - о том, чтобы ехать куда-то в другое место, вопрос даже не стоял - Арнольд Аренский решил, что нечего лезть со своим уставом в чужой монастырь. То, чему методически обучал его Саттар-ака, в новой жизни могло и не понадобиться, но это уж должны были решать те, кто правит страной.
      Для начала Арнольд, как честный гражданин, обязан предложить государству свои услуги и знания, и пусть оно само решает, как ими распорядиться. Одно успокаивало: страна победившего пролетариата проповедовала атеизм, так что юноше не пришлось притворяться или принимать другую веру, как он делал это в Аралхамаде.
      Но тогда Арнольд был четырнадцатилетним подростком, и Верховный маг служителей культа Арала по имени Саттар-ака проникся к юному пленнику особой симпатией... Другая вера была даже и не верой, а так, неким учением, основные постулаты которого нужно было исполнять посвященным.
      Потому в первый же день приезда в Москву Аренский нанес визит не куда-нибудь, а в ближайшее отделение ОГПУ. Молодому лейтенанту, ведущему прием населения, он рассказал, что ему удалось бежать из подземного города сектантов, которые похитили его ещё в отрочестве и насильно удерживали у себя.
      Арнольду все-таки пришлось погрешить против истины и не сказать о том, что из Аралхамада он бежал вместе с Наташей, но в остальном юноша старался быть честным, лишний раз убеждаясь, как это трудно.
      Для визита в ОГПУ он взял с собой один цветной алмаз, а другой, покрупнее, отданный ему когда-то Аполлоном, оставил себе. Как и перстень с изумрудом, который подарил ему наставник Саттар-ака, когда Алька успешно одолел премудрости одного индийского учения... Если точнее, "Кама-сутры" трактата об эротической стороне любви между мужчиной и женщиной.
      Арнольд не знал, что лейтенант ему попался, как говорится, из молодых да ранний. Он не только счел информацию крайне важной, но и решил до времени приберечь её для себя. То же случилось и с невиданных размеров и цвета алмазом, который принес с собой этот простофиля.
      Он составил протокол со слов Аренского, но как бы по ошибке убрал из него упоминание об алмазе, оставив, впрочем, рассказ о неисчислимых богатствах солнцепоклонников - когда придет пора, лейтенант даст кому надо почитать этот документ. Опытному старшему товарищу, который не выбросит его из дела и за подобные сведения поможет получить вне очереди кубарь-другой в петлицу...
      Для чего ещё могли бы пригодиться подобные сведения, у лейтенанта попросту не хватило фантазии. Ему было достаточно осознавать, что он владеет тайной, которая может поднять его к высотам, от которых захватывает дух, а может и сбросить на самое дно, если не лишить жизни...
      Наташина боязнь не оправдалась. Аренского не только не арестовали, но наоборот, ещё помогли устроиться в новой жизни. Юноша получил направление в общежитие металлургического завода и даже талоны на питание в заводской столовой. Его только попросили никуда пока из Москвы не уезжать на тот случай, если начальству, которое проинформирует лейтенант, понадобятся какие-нибудь подробности.
      А в том, что они рано или поздно понадобятся, лейтенант не сомневался. Конечно, лучше бы сразу показать "это" руководству. Он повертел в пальцах невиданный алмаз, но справедливо рассудил, что алмаза в таком случае ему не видать, как своих ушей.
      Поэтому никому ничего о камне лейтенант не сказал, а упрятал его в собственноручно сооруженный тайник под одной из половиц в кабинете, правильно рассчитав, что у руководства ОГПУ не скоро возникнет мысль о производстве ремонта. Здесь камень будет сохранен надежнее, чем в банке, и, главное, всегда будет под рукой.
      Подумать только, где-то лежат несметные сокровища, о которых никто не знает! То есть кое-кто знает, но при необходимости убрать этого "кого-то" лейтенанту достаточно было лишь шевельнуть пальцем.
      Все эти россказни про какой-то там щит, конечно же, ерунда. Паренек не бежал от сектантов скорее всего из трусости: в то, что солнцепоклонники убивали беглецов, лейтенант поверил сразу. Только так и должны поступать люди, владеющие несметными сокровищами. Лейтенант и сам был бы не прочь пожить в таком подземном городке, где все к твоим услугам: и сокровища, и женщины, и жратва... За такое можно не только солнцу поклоняться, а и кикиморе болотной!
      Иное дело, оползень. Если действительно на подземный город сползла гора, на раскопках придется повозиться, но конечная цель того стоит.
      Можно построить неподалеку лагерь и свезти туда пару сотен зэков с тех же Соловков... Правда, это могло привести к огласке, но если оставить арестантов среди зимы без пищи и одежды, проблема разрешится сама собой. Кто станет разбираться? В лагерях мрут тысячами, новых привезут... Словом, планы у лейтенанта были наполеоновские и, надо сказать, не по чину, но человеку свойственно ошибаться.
      Соседи Аренского по общежитию оказались в основном его ровесниками. Все они работали на металлургическом заводе, пили портвейн и лихо крутили из газет "козьи ножки", которые набивали купленной на базаре махоркой.
      - Иди работать к нам, - звали они.
      Но Альку такая работа не прельщала. За четыре года жизни в Аралхамаде он прикоснулся к мудрости древних и если теперь хотел чего-то, то лишь продолжать учиться, напитываться знаниями, как пересохшая земля влагой.
      Правда, этот интерес к знаниям был небескорыстен. Арнольд считал: только они откроют ему дорогу в будущее. Или обеспечат подъем по общественной лестнице. То, что в Аралхамаде было очередной степенью посвящения, в обычной жизни означало почти то же самое: увеличение возможностей приобщиться к благам жизни, другой уровень этой самой жизни.
      Можно многого добиться, например, на поприще полководца. Он видел восторженные взгляды женщин, адресованные мужчинам в военной форме. Особенно если эта форма украшалась правительственными наградами.
      Но полководцем можно и не стать, а подниматься по общественной лестнице медленно, преодолевая ступеньку за ступенькой, звание за званием... Нет, нужно придумать кое-что получше. Если бы его товарищи по заводскому общежитию знали, о чем он мечтает, подняли бы его на смех. Ишь ты, благ ему захотелось! А ты повкалывай с утра до вечера на заводе, да на конвейере постой, пока в глазах рябить не начнет! Наверняка они бы так на его мечты отреагировали. Хорошо, что свои мысли можно скрывать...
      Кроме Наташи Романовой, никого из знакомых у Аренского в Москве не было, а до поступления на рабфак оставалось три месяца, так что по поводу работы Алька вынужден был обратиться к ней. И согласился работать в цирке в составе бригады униформистов. Стать профессиональным циркачом он больше не хотел.
      А Наташа по-прежнему работала в аттракционе воздушных акробатов, и каждый вечер Алька с замиранием сердца следил за её полетами под куполом цирка. Он не сразу признался себе, что так и не смог забыть той их единственной близости на сваленных наспех шубах в гардеробной Аралхамада.
      Он добросовестно старался выполнить её условие: никогда и ни при каких обстоятельствах не пытаться опять склонить её к интимным отношениям. Но оказалось, что пообещать куда легче, чем сдержать данные обещания.
      Он зачастил в дом к Наташе, понимая, что становится назойливым, докучливым, но ничего не мог с собой поделать.
      Правда, его приходам радовалась маленькая Оля. И тайно влюбленная в него Аврора. В прошлом няня девочки, а теперь ставшая членом семьи, она продолжала опекать свою воспитанницу во всякую свободную минуту.
      Аврора восторженно взирала снизу вверх на высокого юношу, втайне сожалея, что у них в трамвайном депо нет ни одного молодого человека, который мог бы сравниться статью с Арнольдом. Если бы он хоть разочек посмотрел на неё таким взглядом, каким смотрит на Наталью Сергеевну! А она словно бы ничего и не замечает!
      Нежелание молодой женщины повторить близость Арнольд объяснял себе тем, что из-за спешки просто не успел показать Наташе, какой он великолепный любовник. Ему были открыты все тайны наслаждения, хотя только в теории, но она никак не хотела в этом удостовериться.
      Арнольд предлагал даже узаконить их отношения. Разница в возрасте? Ну и что! Он пытался приводить Наташе примеры, когда партнеры в подобных браках были счастливы, но она только посмеивалась.
      - Алька, глупый мальчишка, неужели вокруг мало красивых девушек? Ты внимательно посмотри. Если бы я была мужчиной, я бы меняла их, как перчатки... Глупость, конечно, говорю, но уж выбрать-то есть из чего. Возьми хотя бы нашу труппу...
      Но Арнольд не хотел брать ни труппу, ни девушек-соседок, на которых ему указывала Наташа, ни кого-то другого вообще, кроме нее. Он уже и сам смеялся над собой и читал ей стихи Пушкина, которыми вдруг увлекся. Особенно из "Евгения Онегина":
      - О люди! все похожи вы
      На прародительницу Эву:
      Что вам дано, то не влечет;
      Вас непрестанно змий зовет
      К себе, к таинственному древу;
      Запретный плод вам подавай:
      А без того вам рай не рай.
      В глубине души он не терял надежды. Мужа у Наташи не было, любовника тоже. В крайнем случае, рано или поздно природа возьмет свое. Такая страстная женщина! Он помнил, как за её любовными схватками с неутомимым Адонисом следил весь Аралхамад. Первому любовнику солнцепоклонников она не уступала!.. Однако время шло, а Арнольд в своих попытках хоть чуть-чуть приблизиться к Наташе так и не преуспел.
      Рабфак Аренский закончил экстерном. Правда, учителей порой смущали его оригинальные познания, почерпнутые в книгах-раритетах Аралхамада, к каким большинство советских преподавателей доступа не имело. Но признаваться в этом никто не хотел.
      Столь же легко Арнольд поступил на юридический факультет Московского университета. И здесь Алька не раз вспоминал Саттара-ака, благодаря терпению которого в ленивой голове юноши имелись кое-какие знания.
      А поскольку учеба давалась ему без особых усилий, у парня оставалось достаточно времени для развлечений.
      Когда наконец Арнольд понял, что его многомесячные бдения подле Наташи ничем путным не кончатся, он решил уйти. То есть не оборвать знакомоство с Романовыми, по-прежнему быть для них добрым знакомым, но попробовать поискать ещё где-то свою единственную женщину, если Наташа уверяла его, что это не она.
      Например, он стал усиленно интересоваться хорошенькими студентками, каждый раз словно доказывая Наташе, как глупо она поступила, отвергая его чувства. И вот на этом поприще он преуспел!
      Никто из юношей-студентов не знал о чувственной стороне отношений между мужчинами и женщинами столько, сколько Арнольд Аренский.
      Наиболее раскрепощенные студентки - в основном, подруги футуристов, которые считали, что стыд - пережиток прошлого, некий атавизм в человеческих отношениях и со временем отомрет - с удовольствием учились у него, на практике познавая основные положения индийских трактатов о любви.
      Они шепотом рассказывали интересующимся о штуках, которые вытворял в постели начинающий юрист, отчего его слава Казановы росла, и было даже странно, что он ни разу не влип в историю вроде нежелательной беременности очередной подружки...
      На Лубянку Аренского больше не вызывали. Он особенно и не задумывался, почему. Его голова была занята совсем другим.
      Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. А именно случилось оно с тем самым лейтенантом НКВД, принявшим столь горячее участие в судьбе Аренского. Он попал под очередную чистку рядов ОГПУ. Уберечься от неё было невозможно, а поскольку руководство славной организации менялось часто, каждый вновь приходящий руководитель стремился убрать старые кадры, чтобы заменить их своими. Кажется, лейтенант даже не понял, за что его так наказали: лишили погон и отправили по этапу на Соловки. Как сказал один из его коллег, хорошо хоть не расстреляли.
      Тайник лейтенанта остался нетронутым. Опальный офицер, оскорбленный в лучших чувствах, решил, что раз государство так бесцеремонно обращается со своими преданными гражданами, оно не заслуживает сокровищ, которыми лейтенант мог бы его одарить.
      Если бы Наташа знала, на какой путь невольно толкнула Арнольда своим отказом, она бы, возможно, ещё подумала, стоит ли быть с ним такой жестокой. Но нынешний Арнольд никак не ассоциировался у неё с невысоким крепким подростком, который охотно обнажал в улыбке крепкие белые зубы между ними была щелочка, и его отец Василий Аренский шутил, что мальчишки с такими зубами - жуткие врунишки.
      Тот мальчишка был скромен и деликатен и никак не походил на этого мощного самца, которого не остановила даже возможность погибнуть в рушащемся Аралхамаде. Она тогда немного испугалась его неистовства. Он словно носорог продирался сквозь заросли, круша и ломая молодые деревца то есть всевозможные моральные препятствия - они для него просто не существовали. Зов пола звучал для него куда громче всяких там принципов и условностей.
      Она готова была аплодировать Верховному магу - Саттар-ака сотворил из скромного подростка нового человека, но это его творение было, как сказал бы Головин, неадекватным прежнему. Новый Аренский Наташу пугал так, как пугали всегда люди грубые и хамоватые. Она никогда не знала, как вести себя с ними. Отвечать тем же не могла, а не замечать их было невозможно
      У неё не было своего места на земле, где она могла бы спрятаться от людей, которых ей не хотелось видеть. Была лишь небольшая квартира, откуда она должна была каждый день идти на работу, ехать в общественном транспорте и вздрагивать каждый раз, когда её грубо толкали или тискали. Не говоря уже о всяческих словесных перепалках, в которых окружающие так легко переходили на оскорбления...
      Арнольд Аренский считал, что для близких отношений между ними достаточно лишь его желания, и если Наташа ему противится, то лишь потому, что не понимает своего счастья. А ещё он пребывал в убеждении: она просто побоялась разницы между ними в шесть лет и не знала, что четыре года в Аралхамаде дали ему больше, чем десять лет обычной жизни...
      Конечно, такое объяснение было попросту примитивным, но Наташа дискуссий не хотела. Если ему так легче, она не станет его переубеждать.
      Как бы то ни было, Алька с головой окунулся в институтские любовные приключения. Сначала студенты звали его Казановой, а потом дали прозвище Калигула. Мол, был такой император в Древнем Риме, который увлекался оргиями и творил на них всякие непотребства. Не то чтобы Аренский в своих похождениях был совсем уж белой вороной, но в целом студенты к "Кама-сутре" не тянулись. Более того, многие считали подобную гимнастику в постели извращением, потому и сравнивали Арнольда с похотливым императором.
      - Оргии! - передразнивал остряков Арнольд. - Да с кем у нас их организовывать? Найдется в университете хоть один патриций?
      Хорошо, в ту пору ОГПУ не слишком разбиралось в том, кто такие патриции, а то неосторожный студент мог бы и поплатиться за свои слова.
      Правда, и откровенничал Аренский лишь со своим другом Рейно, чьим отцом был один из легендарных латышских стрелков. Отец ухитрился вовремя скончаться от полученных ран и не разделил судьбу многих своих товарищей, которые время от времени исчезали без следа в подвалах Лубянки. Они слишком много знали о том, как на самом деле творилась революция, и этими знаниями мешали романтизации образа революционеров.
      Рейно вовсю пользовался льготами отца, даже имел повышенную стипендию. Возле Альки он крутился потому, что тот был знаком с самыми красивыми студентками, и рядом с ним невысокому, худощавому и бледному, невидному Рейно нет-нет да что-нибудь перепадало.
      - Плебеи, - поддакивал он своему якобы кумиру. - Разве они умеют обращаться с девушками? На сено повалил, юбку задрал, вот и вся прелюдия. Сила есть - ума не надо.
      Но откровения Арнольда, почерпнутые в тереме Аралхамада, он выслушивал внимательно и впоследствии не раз повторял, что новое - хорошо забытое старое.
      Приобретенные знания помогли Рейно завлечь в свои матримониальные сети хорошенькую, но глуповатую дочь секретаря наркомата тяжелой промышленности. Ей так понравились любовные упражнения, что она захотела навсегда оставить Рейно при себе. Иными словами, выйти за него замуж.
      На свадьбе, однако, молодая жена не сводила глаз вовсе не с жениха, а с его шафера, в качестве которого Рейно позвал Аренского. На фоне этого молодого гиганта её муж смотрелся совсем уж невзрачным, и молодая жена надеялась, что друг мужа станет часто бывать в их доме, и кто знает...
      Рейно сделал для себя вывод, что впредь ни принимать Аренского в доме, ни ходить с ним в компании не стоит. Как говорится, береженого бог бережет. Ему вовсе не понравились авансы, которые его жена вовсю раздавала Арнольду.
      Правда, до окончания университета предприимчивый латыш отирался возле Арнольда. Жена женой, а он ещё так молод.
      - У нашего Калигулы есть свой Брут, - съехидничал кто-то из студентов.
      - Темнота! - Рейно постучал себя по лбу. - Брут не с Калигулой дружил, а с Юлием Цезарем!
      - Главное, не с кем дружил, а как их дружба кончилась.
      - Ну и как? - благодушно поинтересовался Алька
      - А так: Брут предал Цезаря.
      - Фу, как грубо! - добродушно усмехнулся Арнольд; он не то чтобы презрительно относился к остальным своим однокурсникам, но считал их недалекими.
      - Завистники! - усмехнулся Рейно и повлек Альку прочь.
      Аренский закончил университет с отличием. Саттар-ака когда-то вбил в его голову тезис: уж если ты взялся за дело - а в то время для Альки речь шла о высшем образовании - ты должен довести его до конца. Причем, блестяще. В противном случае, не берись за него вовсе.
      За месяц до окончания вуза Аренского пригласили в деканат и предложили поступать в аспирантуру. Такой талантливый студент будет её украшением. Он уже и вправду подумывал остаться в Москве, все ещё боясь потерять из виду Наташу, как вдруг все рухнуло.
      Арнольд тогда не узнал, что донос на него написал не кто иной, как Рейно. Единственный, кого он считал настоящим другом. Когда-то Арнольд, естественно, рассказал ему все о себе. И о том, как погиб отец, и о матери, которая бросила его на отца в трехлетнем возрасте, а сама осталась в Англии, в лондонском цирке.
      Аренский не мог бы объяснить и самому себе, почему умолчал об оставшемся у него цветном алмазе и перстне с изумрудом, который Арнольд никогда не надевал и вообще спрятал подальше от жадных глаз.
      Ему казалось, что взглянет на них кто-то другой и отравится мечтой о несметных сокровищах, бросится их добывать, да и сгинет там. Он был уверен, что Аралхамад не отдаст пришлым свои богатства. До сих пор в самых страшных снах он видел своего старшего друга Батю, прибитого к стене огромным копьем из сработавшей на пути к сокровищам ловушки.
      Арнольда чуть было не осудили как английского шпиона. Но тут, как сказал бы покойный Батя, сработал принцип: дуракам счастье.
      Никогда органы политуправления не делали запросов за границу, чтобы осудить такую мелкую сошку, как студент. Но в случае с Аренским пришло кому-то в голову послать запрос в Лондон.
      Оказалось, действительно мать Аренского работала когда-то в английском цирке, вышла замуж за тамошнего акробата, но шесть лет назад она сорвалась с трапеции и разбилась насмерть. Поклеп - что уголь, не обожжет, так замарает. Арнольду объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку комсомольца за то, что он посмел обмануть своих товарищей. А именно: скрыл от них факт, что имел родственников за границей.
      Вопрос об аспирантуре перед ним больше не стоял, потому что провинившегося послали по распределению в распоряжение наркомата внутренних дел. Справедливо рассудив: пусть скажет спасибо, что не по этапу!
      Надо сказать, немалую роль в таком мягком приговоре сыграла положительная характеристика комитета комсомола университета, который отметил немалый вклад Аренского в спортивную жизнь вуза. А в то время спортивное движение стало охватывать страну. Старым заслуженным спортсменам ОГПУ не доверяло, следуя коммунистическому принципу: разрушить бывший мир насилья "до основанья". А заодно и вместе с этим миром устранить живших в нем людей, хоть чем-то в царское время отличившихся.
      Аренский же принадлежал к молодому поколению и не успел ещё нанести новому строю вред своим обманом. Так что пусть послужит где-нибудь на Севере и подумает над своим поведением!
      Глава третья
      - Нет, молодой человек, в прежние времена гипноз в лечебных целях почти не использовался! - Поплавский доброжелательно посмотрел на студента, задавшего ему вопрос. - И мне приятно отметить вашу начитанность. Действительно, римский историк Страбон писал о случаях исцеления египтян во сне, в храме Серапсиса, и греческий историк Диодор Сикулос подтверждал это своими свидетельствами: египтяне верили, что богиня Изида лечит молящихся ей только во сне. Чувствуете разницу?
      - Видимо, люди не знали о возможностях гипноза?
      - Ошибаетесь, знали. Иное дело, что знали лишь посвященные, и те скрывали свои знания от большинства, ибо они давали власть над людьми, укрепляли их веру в сверхестественное, мистическое. Особенно гипноз практиковался при так называемых "чудесных исцелениях". В обстановке религиозного экстаза с помощью внушения у субъектов, предрасположенных к истерическим реакциям, устранялись такие функциональные нарушения, как глухота, слепота, потеря речи, разного рода параличи и многое другое.
      - Ух ты! - выдохнула аудитория чуть ли не единым вздохом.
      Лекции доцента кафедры нейрофизиологии Поплавского студенты старались не пропускать. Причем на них зачастую пробирались и студенты старших курсов, которые затевали дискуссии с преподавателем то о наследственной гипнабельности, то о физиологии условного рефлекса, то ещё о какой-нибудь интересующей их теме. Советская наука была ещё так молода и так жадно стремилась все узнать.
      Не упускали случая поприсутствовать на лекции красавца-доцента и студентки, считавшие себя неотразимыми и пытающиеся вновь и вновь штурмовать твердыню, много лет считавшуюся неприступной. Ян Георгиевич упорно хранил верность своей жене, чем мог похвалиться далеко не каждый преподаватель.
      Поплавскому было тридцать четыре года. Он не отличался особенно высоким ростом, но большие черные глаза в густых, загибающихся кверху ресницах придавали его лицу выражение некоей загадочности, а худощавая стройная фигура наводила на мысль о предках-аристократах. Никто точно не знал, но ходили слухи, что Поплавский - внебрачный сын польского графа...
      Ян слухи не опровергал, только посмеивался.
      На вопросы любопытных студенток, есть ли у Яна Георгиевича любимая женщина, он исправно отвечал:
      - Есть. Это моя жена.
      Жить с женой десять лет и не пытаться ей изменить! К тому же все знали, что и Татьяна Григорьевна Поплавская увлекается наукой - можно только посочувствовать, какая скукотища царит в этой семье! Наверняка она страшна, как смертный грех, или просто бесцветная. Какая-нибудь сушеная вобла в очках и с "гулей" на затылке. Никто не мог вообразить её писанной красавицей. Такие в науку не идут!
      Знали бы они, как ошибаются! Из тоненькой, худосочной от недоедания девушки с мальчишеской после перенесенного тифа стрижкой Татьяна превратилась в красивую женщину с отличной фигурой и пышными темно-русыми волосами, которые на работе, конечно, она-таки закалывала на затылке. А вот очков ей уж точно не требовалось. Она могла видеть как угодно далеко не только с открытыми, но и с закрытыми глазами.
      Рождение дочери Варвары ничуть Танину фигуру не испортило, разве что скруглило некоторую угловатость.
      Поплавские некоторое время работали вместе в лаборатории Головина, ютившейся тогда в двух небольших комнатушках, и их до рабочего состояния доводили сами немногочисленные сотрудники.
      Собираясь иногда вместе на праздники, и Головин, и Поплавские с ностальгией вспоминали то время, когда у них, кроме этих двух комнатушек, ещё ничего не было, а вместо денег они получали продуктовый паек.
      Потом Ян перевелся на преподавательскую работу в медицинский институт, но порой сам вел прием особых больных, которых подбирал для него тесть, профессор Подорожанский. Собственно, он лишь считался тестем - Татьяна была его падчерицей, но общие взгляды на науку профессора и бывшего его студента, а теперь коллеги, делали их с Яном более близкими друг другу, чем если бы они были родственниками по крови.
      Решение уйти из лаборатории Ян принял под влиянием своего сна, одного из тех, что снились ему редко, но обычно перед решающими событиями, случавшимися с ним. Его далекий предок, многочисленный "пра", говорил с ним о себе, показывая события из своей жизни, словно, предупреждал: учись на моих ошибках.
      Причем вначале прадед не называл своего имени и выглядел намного старше Яна, а позднее в снах его навещал сверстник, разве что странно одетый. Странно, но не бедно.
      Прадеда звали Сильвестром. Ян посмотрел в святцах. Имя означало в переводе - лесной, дикий. Кто же его так назвал? Выяснилось, он сам, ибо от рождения прозывался Феодором, но судьба заставила его не только пуститься в бега, но и сменить имя.
      Значит, и раньше князьям несладко приходилось. Феодор Стародубский стал Сильвестром Астаховым. Фамилию взял по матери. Именно в её роду появлялись на свет люди, отмеченные особой печатью, - способностями, не каждому человеку свойственными, - склонные к ясновидению и умению излечивать недуги, даже ученым врачам неподвластные.
      Его отец Георгий Поплавский погиб на службе в армии, так и не узнав, что у него родился сын. Жили они с матерью в нищете, на далеком прикарпатском хуторе, и, задавленная нуждой, его красавица-мать умерла рано, не успев поведать сыну о его корнях и предках.
      Янек думал, что остался на земле один-одинешенек, без каких бы то ни было родственников, но судьба, по-видимому, сжалилась над ним. В огне революции и гражданской войны он встретил девушку, которая оказалась пусть его дальней, но родственницей. И, главное, что она сделала для Яна вернула ему его корни. Иными словами, рассказала Поплавскому его родословную, отчего он перестал чувствовать себя таким одиноким. Будто после их разговора духи умерших предков взяли над ним покровительство и порой в трудные минуты являлись ему, чтобы помочь или научить пользоваться даром, который достался ему в наследство, чтобы уже Ян передавал его своим детям и внукам...
      Кто был его отец, как погиб, Ян думал, что уже не узнает никогда. Но мир велик и... тесен. Встретившаяся ему юная родственница княжна Ольга Лиговская рассказала, что Янек был не просто сыном безвестного солдата, но внуком князя, который отказался от сына, когда тот женился по любви на простой крестьянке. То есть матери Янека.
      Его дед и бабка по материнской линии трагически погибли от рук разбойников, а их дочь была вынуждена прервать свое обучение в городской женской гимназии. Возлюбленный её не оставил, женился на черноокой Ганне и переехал на её хутор, но что он мог дать ей, сам нищий, лишенный отцом наследства.
      По мнению крестьян, Ганна Поплавская слишком много о себе мнила. "Коровий князь" - издевались над Яном хуторские мальчишки. И он невольно стал подозревать, что рассказы матери о князе-отце всего лишь придуманная ею красивая сказка.
      Но вот он встретил Ольгу, и та подтвердила:
      - Да, Янек, твой отец был правнуком петербургской княжны Елизаветы Астаховой, которую твой прадед, польский шляхтич Поплавский, увез из-под венца...
      Ян был благодарен Ольге. Не потому, что княжеские корни давали ему какое-то преимущество перед другими советскими людьми. Скорее, теперь они бы лишь навредили ему, но он мог с чистой совестью попросить прощения у своей покойной матери за то, что ставил под сомнение её рассказы.
      Подумать только, возможно, где-то до сих пор жив его дед князь Данила Поплавский... Но лучше об этом не знать. Чтобы не подвергать опасности свою жизнь и жизни близких, не стоит Яну никогда об этом даже упоминать.
      Перед его глазами был пример самой Ольги, которая много лет живет по чужим документам и помнит только она, да живущий в Швейцарии дядя Николай Астахов, что никакая она не Наталья Сергеевна Романова, в девичестве Соловьева, а Ольга Владимировна Лиговская...
      А сон был таков. Ян увидел старорусский деревянный терем. Стояла темная летняя ночь, и его зрение во сне было особым, ночным. Он видел, как кошка, ясно и отчетливо.
      Люди в тереме давно спали, виднелся лишь слабый свет висящих перед образами лампад. И в одном самом верхнем окошке горела свеча. Вот из того окошка и выбрались на крышу две фигуры: мужская и женская. Они остановились на краю крыши, и мужчина крепко привязал женщину к себе.
      Даже издалека было видно, как напугана женщина. И как мужественно пыталась она преодолеть свой страх. Мужчина взял её за руку и шагнул вниз. Связывающая их веревка натянулась, женщина вскрикнула, но мужчина рванулся вверх движением пловца, гребущего короткими саженками, и они полетели.
      - Нет, не может быть! - Ян проснулся среди ночи от собственного крика. - Люди не летают!
      "Если ты и вправду так думаешь, зачем кричишь? - прозвучал в его голове насмешливый голос прадеда. - Откуда тогда сказки пошли про ведьм, что на помеле летают? А оттуда, что церковники не хотели, чтобы в душах верующих поселялись сомнения, будто летать могут только ангелы. И клеймили летающих, как могли. Вот народ и стал сочинять, что такие полеты - от лукавого. Мол, верующий не взлетит. А если летает, значит, либо ведьма, либо колдун, взявший на подмогу себе нечистую силу. Летать на Руси - всегда грехом было..."
      - А как же у нас аэропланы летают?
      Прадед на это ничего не ответил, видно, про аэроплан не знал. Сказал только:
      - Летают немногие. Свою силу осознавшие. Тот, кто попытается пойти за ними, не будучи к этому готов, погибнет...
      Ян не заметил, как опять погрузился в сон. И опять увидел тот же терем. Но уже не ночью, а рассветным утром. И женскую фигурку, осторожно ступившую на скат крыши. Вот она перекрестилась, раскинула руки, шагнула в пустоту, на мгновение рванулась вверх, но неумолимая сила земного притяжения бросила её вниз...
      "Моя жена", - услышал он тоскливый голос прадеда, а потом увидел языки пламени, треск ломаемых ворот и крики разъяренной толпы: "Выходи, проклятый колдун!". И увидел убегающего в ночь Сильвестра Астахова.
      Как понял Ян, пришедшие "жечь князя-колдуна" люди считали его виновным в смерти жены. Та, в отличие от мужа, пользовалась у местных жителей особой любовью и почитанием.
      Сон, казалось бы, не имел никакого отношения к событиям, происходившим тогда в жизни Поплавского, но он отчего-то решил для себя: работать вместе с Татьяной им нельзя. Слишком легко их можно будет взять. То есть уничтожить сразу обоих. Кто мог бы это сделать, было неясно, но на всякий случай Ян приготовился. Может, у рода Астаховых планида такая: в бега ударяться, имена-фамилии менять...
      С той поры прошло несколько лет, Ян уже успокоился, прадед давно ему не снился, жизнь шла по накатанной колее, как вдруг... Собственно, даже не вдруг, но отчего-то в последнее время он стал просыпаться с ощущением тревоги и никак не мог понять её причины.
      У Татьяны на работе, судя по всему, дела обстояли нормально, правительство отметило её заслуги перед страной. Сам Ян был любим студентами и не конфликтовал с преподавателями... Дочь Варвара ещё слишком мала, чтобы опорочить себя каким-то аполитичным поступком... Никаких оснований для тревоги вроде не имелось...
      Почему же из подсознания вылезло это слово - аполитичный? Значит, что-то неблагополучно в окружающей его жзини? Чего-то он недопонимает, во что-то не вписывается. У страны обнаружились новые враги, а он об этом не знает. Тревога не утихала, и вовсе не о судьбе страны волновалось его подсознание.
      Ян так глубоко погрузился в свои мысли, что шел из университета по аллее парка, не замечая красоты осеннего, но ясного солнечного дня, синего неба, высокого и какого-то особенно прозрачного, а лишь машинально подбрасывал ногами желтые кленовые листья. Они падали вновь и словно шуршали: "Что-то будет, что-то будет..."
      Немудрено, что поэтому он резко столкнулся с идущей навстречу женщиной, от неожиданности она уронила сумку, которую несла, и в сумке что-то, весело звякнуло, разбившись.
      - Сметана! - огорченно произнесла женщина.
      - Ольга! - с запоздалым узнаванием выкрикнул Ян.
      - Вы ошиблись, - холодно сказала она. - Меня звать Наталья.
      - Ошибся, вы правы, ошибся! - пролепетал он, не зная, как разрядить обстановку. - Перепутал, Наташа. Мы не виделись так давно, что и имя из головы вон...
      Он быстро и незаметно огляделся. Никто на их встречу не обратил внимания, кроме двух старушек, сидящих на лавочке. Что подумали они, оставалось только предполагать. Может, посмеялись, что не только они плохо видят, но и молодым порой зрение изменяет. Или посудачили, что и во времена их юности молодые люди прибегали к разным хитростям, чтобы познакомиться с понравившимися женщинами...
      Наташа Романова про себя подивилась: получается, вот такого она боялась пятнадцать лет? Воистину, как говаривал дядя Николя, у страха глаза велики. Никто не кинулся её хватать и арестовывать, а молодые люди, если подумать, вполне могут обознаться или забыть имя женщины, которую давно не видели.
      - Хорошо, что мы встретились, я как раз о тебе думал, - обрадованно проговорил Ян и предупредил её возможный отказ. - Знаю, мы оба торопимся, но то, что я хочу тебе сказать, важно не только для меня. И об этом я могу говорить лишь с тобой - жену просто напрасно разволную. Пойдем-ка вон на ту дальнюю лавочку, подальше от чужих глаз, поговорим.
      Наташа охотно согласилась. Наверное, и ей сейчас необходимо пообщаться с человеком как бы со стороны, но в то же время достаточно близким, чтобы его можно было не опасаться.
      Они присели на лавочку, и Наташа вдруг заметила, что день на удивление теплый, словно осень давала им последнюю передышку: вот-вот зарядят дожди и на долгие дни серая слякоть затянет небо и землю...
      Ян помолчал, собираясь с мыслями.
      - В последнее время я постоянно живу с чувством тревоги. Можно сказать, ею заполнен воздух вокруг меня... Я ощутимо чувствую угрозу не только для себя, но и для своей семьи.
      - Меня тоже это мучит, - призналась Наташа. - Отчего вдруг столько людей оказалось врагами народа? То вредители, то контрреволюционеры, то шпионы... Люди, которых я прежде знала как самых обычных, объявляются чуть ли не врагами нации. Причем они сами так этому удивляются, что я начинаю бояться попасть в их число. Больше всего, конечно, я переживаю за свою дочь Олю. С удовольствием отправила бы её к дяде в Швейцарию, да кто же её выпустит из страны?
      - А я в качестве выхода надумал уговорить Таню рожать второго ребенка, да под этим предлогом отправить её куда-нибудь в деревню вместе с Варварой. К тому же Знахарю. Это мой однокурсник. Когда-то я получил от него письмо о жизни в деревне. Такое восторженное. Правда, с той поры прошло несколько лет, но я знаю Петьку: живет там же, он не из тех, кто сбегает от трудностей. И не из тех, кто переезжает с места на место. Наверняка он повторяет своей жене Зое что-нибудь вроде: на одном месте и камень мхом обрастает. А раз так, значит, у него все наладилось. В крайнем случае, чтобы не стеснять их с Зоей - у них наверняка уже куча ребятишек, - можно было бы снять какой-нибудь домик неподалеку. Все-таки в деревне всегда было поспокойнее.
      Наташа опять вспомнила своего дядю - Николая Николаевича Астахова, которому, в отличие от нее, удалось эмигрировать в Швейцарию и уже обзавестись собственной клиникой. Дядя воспитывал её чуть ли не с рождения. Мать Наташи умерла при родах, а отец сгинул в отечественную войну 1914 года. Так вот дядя на слова Янека неприменно бы заметил: там хорошо, где нас нет.
      Она, конечно, не знала наверняка, лучше теперь в деревне или хуже, но подумала, что Ян, как и она когда-то, надеется, будто от репрессий, которые идут по всей стране, можно куда-то спрятаться.
      - Тебе-то что волноваться? - сказала она вслух. - С происхождением у тебя все в порядке...
      - До тех пор, пока кто-то не заинтересуется, кто был мой отец.
      - Не заинтересуются. Пришлось бы лезть в архивы, тратить время, а правосудие нынче скоропалительное... Скорее всего, наша с тобой тревога лишь гипертрофированное в несколько раз настроение всего общества... Но при том ты, кажется, боишься куда больше меня.
      Она пошутила, но Ян согласно кивнул с самым серьезным видом.
      - Это потому, что я больше тебя осведомлен о действительном положении дел. Уж если начали бояться члены правительства, значит, страх висит в воздухе, и ничего странного нет в том, что мы чувствуем его острее других...
      - Янек, помнишь, как мы с тобой десять лет назад прошли сквозь щит Аралхамада?
      - Конечно, как я могу забыть "такое"? Но почему ты вспомнила об этом именно сейчас?
      - Тогда нам удалось то, что не удавалось никому в течение двухсот лет. Может, объединимся и теперь?
      - Против кого? Против всей страны? Или только против правительства? Нет, вначале я сам хочу во всем как следует разобраться. Пока же у меня в голове какая-то мешанина из отдельных фактов, каждый из которых может, как говорит моя дочь, свихнуть мозги...
      Наташа снисходительно улыбнулась.
      - Не обижайся, Янек, но ты всего лишь обычный врач, а не политический деятель. Представляю, у тебя и так голова пухнет, а тут ещё я со своими вопросами да проблемами...
      - Не скажи, - Ян с прищуром глянул на неё и передразнил. - Обычный врач! Ты хоть представляешь себе, чем я занимаюсь?
      - Думаю, да, - Наташа подвигала плечами, будто проверяя, не появилась ли на них какая-нибудь ноша, пока она вот так бездельничает, сидя на лавочке. - Ты лечишь заболевания нервной системы или заболевания, связанные с нарушением функций нервной системы.
      - Темнота! - притворно вздохнул Ян. - Ты как один мой коллега, который шутит, что все болезни от нервов и только две от удовольствия. Мол, потому у нас так много работы. Расскажи мне вот что: когда тебе тревожно, как ты воспринимаешь обстановку вокруг? В виде образов или каких-то неясных предчувствий?
      - Так, словно вижу над страной сплошную черную тучу, - повторила Наташа то, о чем они говорили с Катериной. - И потом, анализирую отдельные, как считается, нетипичные случаи из жизни других людей...
      - Нетипичные потому, что тебя пока это лично не коснулись? усмехнулся Ян. - Иными словами, тревога неосознанная, а я с некоторых пор для лечения своих пациентов начал применять гипноз и попутно стал узнавать такое... Словом, что лучше бы и не знать.
      - Гипноз? - удивилась Наташа. - Я читала недавно статью нашего ученого-физиолога Павлова, популяризованную, конечно, для таких неспециалистов, как я, и по поводу гипноза там сказано, что он есть промежуточное состояние между сном и бодрствованием, что-то ещё про живое слово усыпляющего, но чтобы под гипнозом лечили... Впрочем, мне трудно судить, но однажды, в Аралхамаде...
      - В том подземном городе, который погребла под собой сползшая на него гора?
      - В том городе, из которого нам с Алькой единственным удалось вырваться живыми. Во многом благодаря тебе
      - Насчет единственных... ты не можешь знать этого наверняка. Помнится, мы так быстро бежали оттуда, будто за нами черти гнались... Кстати, а у тебя никогда не возникало желания вернуться и посмотреть, что от этого города осталось? И осталось ли? Может, даже покопаться в развалинах. Кто знает, что там удалось бы найти. Вдруг гора сползла на ваш Аралхамад не прямо, а как-нибудь наискосок...
      - Фантазер ты, Поплавский. Наш Аралхамад! Он никогда не был нашим. А ты увел разговор в сторону. Я все-таки хотела бы дослушать о гипнозе, тем более что и сама однажды, в том самом Аралхамаде, им воспользовалась и погрузила в сон человека, который в тот момент оч-чень мешал нашему с Алькой общему делу...
      - Мало кто из гипнотизеров любит о гипнозе говорить. В умелых руках он может стать страшным оружием. Об этом далеко не каждый из простых смертных догадывается. Мне даже странно было, что гэпэу - организация, которую я никогда не считал средоточием умников, взяла под свое крыло лабораторию Головина по изучению паранормальных явлений человеческого мозга, существенно её расширила, да к тому же и засекретила. Впрочем, это теперь государственная тайна, и я тебе ничего не говорил.
      - Бог с ними, с тайнами. Расскажи лучше, как работаешь ты?
      - Недавно у меня на приеме был один человек. Оттуда, - Ян показал пальцем вверх. - Нервы никуда не годятся. Он никак не мог расслабиться, так что мне пришлось погрузить его в гипнотическое состояние. Я понял, что он смертельно напуган, потому что слишком много знает. Как говорит церковь, "во многих знаниях есть многия печали"...
      - И многие знания не ограждают его от преследований? Те, о ком он знает, могут побояться разглашения...
      - И потому просто организуют ему какой-нибудь несчастный случай вроде падения под трамвай.
      - Ты вылечил этого человека?
      - Немного успокоил. Избавил от мании преследования, но вряд ли в будущем ему это поможет... Представь, недавно он относил на подпись Молотову списки арестованных, которые подозреваются как враги народа. И знаешь, как тот развлекается? В этих списках против фамилий, которые ему чем-то не понравились, он ставил аббревиатуру ВМН. Что значит - высшая мера наказания. И этих людей сразу расстреливали.
      Наташа почувствовала, как по её спине пробежал холодок.
      - Скоро тебя самого придется лечить гипнозом, - тихо сказала она.
      - И ты придешь на помощь, - пошутил Ян, - погрузишь меня в долгий оздоровляющий сон.
      - Ты надеешься, что в селе людям живется спокойнее? - Наташа решила перевести разговор на другую тему, потому что ей самой стало невмоготу думать о таких страшных вещах.
      - Очень надеюсь.
      - То есть ты хочешь отправить туда свою семью, а сам останешься в городе?
      Ян помедлил, как будто Наташа своим вопросом сбила его с толку.
      - А что мне делать в деревне? - пожал он плечами. - Мне и преподавать надо, и лечить.
      И слегка смутился: получалось, что он не столько думает о своих домашних, сколько о себе. Правда, Наташа его вполне поняла и потому пояснила:
      - Я не о том... Как ты думаешь, долго это продлится?
      - Думаю, долго, - уже понурился он, осознав вдруг безвыходность ситуации. - Что же это получается? И в своей стране мы не можем не опасаться за будущее своих близких?!
      Глава четвертая
      Распрощавшись с Яном, Наташа села в трамвай, который шел к её дому.
      До встречи с Поплавским она собралась было зайти в Высший совет физкультуры, куда её приглашали на работу. Ей тридцать четыре года, летать под куполом - это удел молодых... Хотя, если честно, уходить из цирка было жалко.
      "Начала с цирка, цирком и заканчиваю", - вдруг подумала она и тут же рассердилась на собственный пессимизм: что значит, заканчиваю? В свое время навыки, которые преподали ей бродячие цирковые артисты, ставшие потом её друзьями, помогли Наташе выжить, не умереть с голоду и дали в руки профессию, которой она могла гордиться.
      Ее сиятельные предки вряд ли такое бы одобрили, но она живет в другое время и в другой стране, где быть цирковым артистом куда почетнее, чем княжной древнего рода, буржуйкой и эксплуататоршей...
      Сказать "села" или "вошла" в трамвай про её езду можно было с большой натяжкой - отчего-то среди дня здесь оказалась уйма народу, так что ехала Наташа, стоя на подножке и держась рукой за поручень
      У поворота путь трамваю преградила колонна солдат и, поудобнее устроившись на подножке, Наташа смогла посмотреть вокруг. Как раз напротив у обочины припарковалась большая открытая машина, водитель которой сосредоточенно копался в моторе. Стоящий рядом молодой человек в длинном кожаном пальто нервно барабанил пальцами по стеклу авто и с тревогой поглядывал на циферблат наручных часов. Он явно куда-то торопился.
      Внезапно его лицо приняло решительное выражение; он что-то крикнул шоферу, который теперь оторвался от работы и кивал, слушая указания молодого человека. Тот махнул рукой и побежал к трамваю.
      Трамвай уже трогался, так что бегущий в последний момент лихо прыгнул на подножку к Наташе и невольно крепко прижал её к впереди стоящим пассажирам.
      - Осторожнее! - буркнула она, пытаясь разместиться поудобнее.
      - Извините, - прямо в ухо сказал ей нежданный сосед, - но я ничего не могу поделать. То есть я с удовольствием раздвинул бы для вас жизненное пространство, но законы физики этого не позволяют.
      На следующей остановке им пришлось временно сойти, чтобы выпустить выходящих из вагона пассажиров. Наташа почувствовала, что молодой человек украдкой оглядел её с ног до головы.
      Она отчего-то разозлилась на него. И от того, что после встречи с Яном чувствовала себя не лучшим образом, а, значит, и выглядела соответственно. Разбившуюся в сумке сметану она так и не выбросила и, ко всему прочему, вынуждена была ещё и ухитряться её к себе не прижимать.
      Ее сосед, конечно, этого знать не мог и не нашел ничего лучше, как попытаться завязать с Наташей разговор.
      - Такие красивые женщины, как вы, не должны ездить на подножке, сказал он.
      - Считаете, им лучше ходить пешком? - холодно осведомилась она.
      - Лучше ездить в личном авто...
      - Которое чаще ломается, чем ездит, - закончила за него Наташа, давая понять, что к дружеским беседам с посторонними людьми она не расположена.
      Несмотря на то, что несколько человек из трамвая вышло, ни Наташе, ни её нежданному соседу не стало удобнее. Скорее наоборот, потому что в последний момент следом за ними протиснулся молоденький парнишка, который прижал её к поручню и вовсе уж бесцеремонно.
      От возникшего неудобства, от раздражения ей было не до того, чтобы следить за своими карманами или сумочкой, в которой как раз лежала её месячная зарплата.
      Поняла она, в чем дело, только почувствовав возню за спиной и услышав возглас попутчика в кожаном пальто:
      - Попался, голубчик!
      Сумочка её оказалось открытой, и вытащить заветный кошелек карманному воришке, видимо, не хватило одного мгновения.
      Сосед по подножке крепко ухватил карманника за руку и тот, попытавшись спрыгнуть, так и не сумел высвободить руку из его крепкого захвата. Теперь он повис в воздухе на одной руке, смешно дрыгая ногами и шипя:
      - Отпусти, гад! Отпусти, хуже будет!
      - Интересно, он ещё и угрожает! Что же ты мне можешь делать?
      - А вот что!
      Она услышала приглушенный вскрик мужчины и, скосив глаз, увидела на его руке кровь. Руку он, однако, не разжал.
      - Что случилось?
      - Укусил, змееныш!
      - Укусил?!
      - Не зубами, конечно, бритвой полоснул.
      Юный карманник, однако, не успокаивался. Увидев, что он пытается повторить маневр, Наташа перехватила его вторую руку, и теперь они с соседом словно тащили его за трамваем на буксире, только по воздуху.
      Трамвай остановился, и они услышали трель свистка постового милиционера и его грозный оклик:
      - Граждане, попрошу вас сойти!
      Все трое ступили на тротуар, а карманник сразу обмяк в их руках. Он лишь попытался выбросить какую-то монету, но милиционер, по-особому изловчившись, поймал её у самой земли.
      - Зачем же выбрасывать свой инструмент? - нарочито ласково осведомился он, перехватывая руку воришки у Наташиного нечаянного знакомого. - Мало того, что по карманам шаришь, ещё и на жизнь советских граждан покушаешься?
      - Дяденька, отпустите, я больше не буду! - захныкал малолетний вор.
      - Посидишь в тюрьме, понятное дело, не будешь.
      - Ну вот, а я только собрался вам все объяснить, - улыбнулся мужчина в кожанке.
      На Наташу же словно столбняк нашел - все произошло так быстро, что она могла сейчас лишь односложно отвечать на вопросы и не возражала, что инициативу общения взял на себя её сосед по подножке.
      - Чего ж тут объяснять, эта личность нам известна, да ещё и на горячем попался. Плохи твои дела, Рюрик!
      - Рюрик? - удивилась Наташа. - Что за странное имя?
      - Странное, не странное, а он всем рассказывает, что его отец плавал на "Рюрике", вот его так и прозвали.
      - Но, может, это правда?
      - Откуда, - махнул рукой милиционер. - Беспризорный он. И родители неизвестны.
      - Известны! Что ты понимаешь, мусор, известны! - закричал воришка и даже попытался лягнуть постового.
      - Вот. Еще и сопротивление властям, - спокойно констатировал милиционер. - А вас, товарищи, попрошу пройти со мной. Протокольчик надо составить.
      - Видите ли, товарищ сержант, я тороплюсь на заседание в Наркомфин, начал было Наташин спаситель.
      - Справочку дадим, справочку! - заверил его сержант, одной рукой таща за собой вора, а другой слегка подталкивая их перед собой.
      Молодого человека, как знала теперь Наташа, звали Борис Викторович Бессонов. Он родился в 1900 году и был на год моложе Наташи, что она отметила с некоторым сожалением.
      "Сожалеет она! - ехидно хмыкнул внутренний голос. - Уж не рассматриваешь ли ты его как потенциального мужа, проехав с ним в трамвае две остановки! Ведь иначе тебе было бы все равно, сколько ему лет".
      - Подумать только! - с восхищением сказал Борис, едва они вышли из участка. - Вы - воздушная гимнастка. Первый раз вижу живого акробата. Из цирка!
      Она посмеялась про себя слову "живой", но внешне её лицо осталось бесстрастным. Еще подумает, что она с ним кокетничает!
      - Вы опаздывали на заседание, - напомнила она.
      - Но я же не могу раздвоиться и быть одновременно в двух местах! - он потешно развел руками. - Ведь я все ещё в участке, и выпустят меня из него не раньше, чем через полчаса!.
      - Как это?
      - Так. Я попросил сержанта указать в справке лишние полчаса.
      - И он согласился?
      - А почему бы и нет? Я честно признался, что хочу проводить вас домой. Или в милиции - не люди?
      Борис произнес это с восточным акцентом, и Наташа, не выдержав, расхохоталась.
      - Слава богу! - нарочито восторженно сказал он. - А то я уж бояться начал, что вы никогда не смеетесь.
      - А если я живу так далеко, что вы в полчаса не уложитесь?
      - Обижаете, - сказал он и произнес на память её адрес. - Вы же сообщали его сержанту, а я был весь внимание!
      - И что вы ещё запомнили?
      - Что вы - вдова и живете вдвоем с дочерью.
      - Вы - опасный человек!
      - Опасный. Но не для красивых и умных женщин.
      - То, что я красивая, понятно, каждый видит, - пошутила Наташа, - но как вы определили, что я ещё и умная?
      - Хотите услышать, так сказать, развернутый комплимент? Извольте. В необычной ситуации вы не растерялись...
      - Это говорит вовсе не об уме. У меня профессия такая: не теряться в трудных ситуациях. Вот я по привычке и сконцентрировалась.
      - Ладно. Как вы излагали сержанту случившееся: четко, спокойно, без лишних слов...
      - Немногословность - вовсе не синоним ума. А если меня вообще всего на две фразы и хватает?
      Борис опять рассмеялся.
      - Если вы не умная, то самая очаровательная глупышка из всех, что я до сих пор встречал... Не подскажете ли, что это у меня?
      Он помахал в воздухе рукой, которую Наташа ещё в участке успела перевязать своим носовым платком.
      - А уж носовой платок тем более не имеет к моему уму никакого отношения. Женщины во все века заботились о раненых мужчинах.
      Он расхохотался.
      - С вами не соскучишься! Ну, хорошо, вы разбили меня по всем позициям! Считаете, дурочке такое удалось бы?
      - Считаю, что ваш комплимент все-таки недостаточно аргументирован.
      Наташа и сама не понимала, чего это она так упирается, доказывает, что он в ней ошибся. Во все века женщины ведут себя с понравившимися мужчинами совсем не так: они хотят понравиться! Или ей приятно слышать, как он доказывает ей её же собственную привлекательность? Ох, и кокетка вы, Романова, а прикидывались безразличной!
      - А как вам такой аргумент: вы понравились мне с первого взгляда!.. Не надо, не говорите ничего. Вернее, скажите, что вас беспокоит? Вы на все мои шутки вроде отвечаете, а сами мыслями где-то далеко... Конечно, это не мое дело...
      - Я думаю о мальчишке... о карманнике. Совсем ещё ребенок. А получит срок... Неужели и вы верите в то, что тюрьма может исправить человека? Мне кажется, скорее, озлобит, искорежит...
      - А вы, дорогая, романтик!.. Конечно же, я не верю в тюрьму, как в метод исправления, но могу вас успокоить: наши партия и правительство считают уголовные элементы социально-близкими остальному, некриминальному, народу и не относятся к ним с той жестокостью, как, например, к шпионам или другим врагам народа. То есть социально-чуждым.
      - Вы сказали, жестокостью?
      Он внимательно посмотрел Наташе в глаза и медленно произнес:
      - Я оговорился. Хотел сказать, с должной коммунистической жесткостью, как и нужно относиться к врагам.
      Слова Бориса звучали по-газетному правильно, а глаза продолжали изучать её, словно он что-то важное в этот момент решал для себя.
      - Боря, вы коммунист? - спросила она, чтобы прервать затянувшуюся паузу. Почему она это спросила, Наташа и сама не знала. Она ведь никогда не оценивала людей по их принадлежности к партии.
      - Идейный, - кивнул он, - вступил в партию ещё в девятнадцать лет.
      Она удивилась.
      - Вы так подчеркнули это слово... Разве коммунисты бывают безыдейными?
      - Наташа, вы - точь-в-точь мой друг Юрка Сокольский. Недавно он переехал в Москву - мы с ним с Украины - и все время изводит меня вопросами, до всего ему нужно докопаться, за каждое слово ответить... Идейный, иными словами, тот, кто поддерживает лишь идею коммунизма. Я ни в каких акциях, экспроприациях и прочих "циях" не участвовал. Разве что однажды, когда учился в высшем техническом училище, принял участие в одной акции. Тогда нам выдали винтовки и заставили три ночи дежурить на ткацкой фабрике. В рабочей среде начались волнения, и мы должны были их предотвратить. Правда, ничего этакого нам делать не пришлось...
      Он поддержал Наташу за локоть, когда она вознамерилась перепрыгнуть через лужу, вытекающую из подворотни.
      - Кстати, в юности это даже спасло мне жизнь: когда в мой родной город пришли петлюровцы, они меня не тронули, потому что местные жители за меня вступились - "он - идейный коммунист, никому ничего плохого не делал". - А другие коммунисты, выходит, делали?
      - Наташа, вы коварная женщина. Мне надо тщательнее следить за своими словами. Но с вами я бы не хотел лукавить. Просто на такой вопрос трудно ответить однозначно. Точнее сказать, действовали по своим убеждениям. По своему разумению: отнимали, делили, карали. И по тому, как они относились к человеческой жизни, остальной народ, видимо, их и воспринимал...
      - А как ещё к человеческой жизни можно относиться, если не как к божьему дару?
      - Как к досадной помехе на вашем пути, например. Вы идете вперед стройными рядами, а тут кто-то в ногах путается.
      - Какой кошмар! - вздрогнула Наташа.
      - Вы чересчур впечатлительны. Студенты-медики на первых порах в анатомичке в обморок падают, а потом ничего, привыкают, даже удовольствие получают, разрезая человеческую плоть.
      - Вы сказали, что поддерживали коммунистическую идею. В прошедшем времени.
      - Все, сдаюсь! - нарочито застонал Борис. - С вами, как и с Юркой, надо держать ухо востро. А ведь на первый взгляд я бы такого не подумал... Кстати, с первого взгляда я вам не понравился, так? Мне даже показалось, что какое-то время я вас раздражал.
      - Извините, если я вела себя столь несдержанно.
      - Ничего, я не обиделся, - мягко сказал он. - Просто я подумал, что вы чем-то очень огорчены, а в таком случае человеку лучше не докучать...
      В самом деле, она стала совсем несдержанной. Разве он обидел её хоть одним словом? До сих пор никто не говорил с Наташей так откровенно о вещах довольно щекотливых. Борису, кажется, она могла бы задать любой вопрос из тех, на которые сама не всегда знала ответ.
      - Кстати, у мальчишки-карманника была при себе какая-то странная монета, истонченная. Она как называется - заточкой?
      - Честно говоря, не знаю, как она называется у карманников. По-моему, заточкой они называют нож. Знаю лишь, что монету воры - их ещё называют щипачами - стачивают до остроты бритвы и зажимают между пальцами, когда режут карманы и сумки...
      Нет, вовсе не такой вопрос хотела бы задать ему Наташа. Ей ведь совершенно безразлично, что за инструменты у карманников. А какой? Действительно ли она ему понравилась или он привык говорить женщинам комплименты? А ещё - есть ли у него возлюбленная? Она представила себе, как бы он удивился. Такие вопросики, и всего лишь после поездки на одной подножке!
      - Ну вот, я и пришла.
      Наташа остановилась у дома, в котором жила, и протянула Борису руку.
      - Спасибо, что проводили.
      - Пожалуйста, - он задержал её руку в своей. - Вам, наверное, трудно одной воспитывать дочь? Четырнадцать лет у подростков - самый трудный возраст. Особенно для девочки...
      - У вас тоже есть дети?
      - Нет, я полгода учительствовал в школе и старался побольше читать соответствующей литературы.
      О чем он говорит? О какой-то литературе, о воспитании дочери. Наташа недоумевала: не для этого же он пошел её провожать.
      - Мне, к сожалению, такую литературу читать было некогда, - тем не менее призналась она. - Думаете, без специальных знаний ребенка не воспитать?
      - Нет, я так не думаю, потому что видел людей, которые, и обладая подобными знаниями, совершенно не умели воспитывать... Наверное, это очень здорово изо дня в день наблюдать, как растет маленький человечек, плоть от плоти твой, в которого ты вложил частичку своего сердца... Как много, если подумать, я упустил! А ведь мне тридцать три года! Христа в этом возрасте уже распяли...
      Вот оно что! Выходит, Борис завидует, что у Наташи есть дочь, в то время как он до сих пор один. Но для этого ему как минимум надо вначале завести себе жену!
      - Ничего, зато Илья Муромец в этом возрасте слез с печи и пошел защищать Русь.
      - Спасибо, вы меня успокоили... Я смогу увидеть вас ещё раз?.. Мне нужно вернуть вам платок.
      - Оставьте себе, я вам его дарю.
      - Я не привык принимать подарки от женщин.
      - Тогда просто выбросьте !
      Наташа повернулась и быстро пошла к дому, словно боясь передумать и согласиться на встречу с ним, но, наверное, она слишком долго жила одна. Почти привыкла к своему женскому одиночеству, хотя и непонятно, почему так отчаянно за него цеплялась? Ведь и мужчины неплохие попадались и любили ее...
      Теперь она чувствовала себя неуклюжей, неинтересной, отчего-то злилась на него, и до самого подъезда ощущала спиной его взгляд, но так и не обернулась. Продолжала печатать шаг, будто солдат на плацу. А ведь в Смольном институте в свое время учили её, как женщина должна ходить. Чтобы её походкой любовались. Чтобы ей вслед оглядывались. А теперь оказывается, что Наташа все забыла!
      Бесшумно открыв ключом дверь, - спасибо Авроре, очередной её поклонник отладил в квартире все замки и смазал машинным маслом все петли, - Наташа увидела картину, которая повергла её в шок. Дочь Ольга, особа четырнадцати лет, стояла перед большим старинным трюмо, которое перешло Романовым по наследству от прежних жильцов, и на шее её сверкало бриллиантовое ожерелье, на голове такая же диадема; а теперь она пыталась застегнуть на руке подобный браслет. Иными словами, она достала бриллиантовый гарнитур из материнского тайника.
      В свое время Наташа бежала с Арнольдом Аренским из Аралхамада в разгар прощального пира, организованного Всемогущим магом Саттаром-ака. Все женщины на торжестве сверкали бриллиантами, стоившими не одно состояние, и Наташа вынуждена была соответствовать: её любовник Адонис собственноручно надел на неё этот бриллиантовый гарнитур.
      За стенами Аралхамада стояла зима, и в последний момент Алька накинул на неё шикарную песцовую шубу, которую впоследствии в трудные для семьи дни Наташа отнесла на барахолку.
      Бриллиантовый же гарнитур она боялась кому-нибудь даже показывать. Откуда такие бесценные вещи у обычной циркачки? Она и соорудила тайник под тумбочкой трюмо, в который неведомо как проникла её доченька.
      - Браво, - сказала Наташа, - хоть сейчас на бал во дворец. Золушка превращается в принцессу... И кто же позволил тебе это взять?!
      Олька хотела что-то сказать, но так и застыла с открытым ртом. Вообще-то она была послушной девочкой, и никогда прежде Наташа не могла упрекнуть её в самовольстве. Как и в том, что дочь берет вещи без спроса. Наверняка, на тайник она наткнулась совершенно случайно.
      Наташа бы не стала делать зверское лицо - подумаешь, девчонка нашла драгоценности! Это же не означает, что о них тут же узнает ещё кто-то. Но услужливая память подсказала случай - о нем повествовали слухи, но слишком уж правдоподобные - известная балерина Большого театра была расстреляна по ложному обвинению в шпионаже, потому что жене одного из членов правительства понравились её бриллиантовые серьги старинной работы.
      Иметь драгоценности - означало иметь неприятности. Интеллигенция называла эту страсть власть предержащих "золотой лихорадкой". Словом, задним числом пришел страх, и дочь, как всегда, это почувствовала.
      - Мама, чего ты испугалась? Никто ничего не видел... Скажи, а откуда у нас это?
      Наташа посмотрела на Олю несколько растерянно, но потом подумала, что девочка уже достаточно выросла, чтобы получать ответы и на такие вопросы.
      - Пользуясь правом старшинства, я все же хотела бы сначала ответить вопросом на вопрос: как ты нашла драгоценности?
      - Мам, я не нарочно!... Я просто хотела повесить шапку на вешалку, а она зацепилась за гвоздь...
      - То есть ты, как всегда, подбросила шапку вверх, вместо того чтобы аккуратно её повесить.
      - Ну, да, я встала на тумбочку трюмо, хотела снять шапку, а тумбочка возьми и развались...
      - Ты не ушиблась?
      - Нет, у меня в этом твоем тайнике нога застряла. Мама, это бриллианты?
      - Бриллианты.
      - Откуда они у тебя?
      - Из сокровищницы Аралхамада.
      - Из того подземного города, в котором тебя держали в плену? восторженно ахнула Оля. - Но ты же их не украла, правда? Тогда чего тебе бояться, а тем более их прятать?
      - Видишь ли, я решила, что не надо никому рассказывать про Аралхамад.
      - Но там же остались такие сокровища, мама! Как бы они пригодились нашей стране! Даже если их разделить поровну между всеми... А кроме того, мы могли бы накормить африканских ребятишек, которые под игом капитализма умирают от голода...
      "Как сказал бы мой дядя Николя, за что боролись, на то и напоролись!"
      - Оля, я бы не хотела, чтобы наш с тобой спор вылился в ссору.
      - Я бы тоже не хотела, мамочка!
      - Как ты думаешь, я имею право на свою тайну?
      - Думаю, имеешь.
      Девочка сказала это неуверенно, чувствуя, что спрашивают её недаром, и ответом она сама себя может загнать в ловушку. Но она была ещё слишком мала, чтобы тягаться с матерью в дипломатических приемах.
      - Тогда позволь мне самой решать, что делать с моей же тайной.
      - Но мама...
      - Обещаю, когда придет время, ты узнаешь, почему я так поступаю.
      - Когда оно придет, это время, - уныло проговорила Ольга, снимая драгоценности.
      - И тумбочку приведи в порядок. В следующий раз будешь знать, на что становиться!
      - Да она же старая, как г... мамонта!
      - Что ты сказала? - изумилась Наташа.
      - Ничего, - пристыженно отреклась от собственных слов девчонка и пошла в кухню за молотком.
      "Подумать только, в какой среде растет мой ребенок! - чуть ли не с паникой подумала Наташа и сама с собой пошутила: - А что ещё ждать от дочери княжны и контрабандиста?"
      Глава пятая
      Четыре года прошло с тех пор, как Арнольд Аренский в 1929 году после окончания университета получил направление на работу в ведомство Государственного управления лагерей. Это солидное учреждение имело свои кадры, поступавшие из школы НКВД.
      Но в последнее время по причине резкого увеличения арестанского потока этих кадров постоянно не хватало, так что органы, ведающие исправительно-трудовыми учреждениями, пополняли ряды их администрации через комитеты комсомола. Те должны были объяснять своим рядовым членам важность предстоящей работы: надзор за трудовым перевоспитанием всяческих отщепенцев, мешающих честным людям страны Советов строить общество светлого будущего.
      В комитете комсомола университета Аренскому и объяснили, что он очень провинился перед партией и народом, скрыв некоторые факты своей биографии, но, учитывая, что он не только хорошо учился, а и вел общественную работу, комсомол решил за него поручиться. Потому направляет его на самый трудный участок работы в надежде, что Аренский оправдает оказанное ему доверие.
      В администрацию СЛОНа - Соловецких Лагерей Особого Назначения Арнольд попал не сразу. До того как стать офицером внутренних войск и получить два кубаря в петлицу, ему пришлось ещё полгода хлебать солдатскую похлебку, то есть доучиваться при училище НКВД.
      Обучающимся при нем доставалось по полной программе, которая словно нарочно была устроена таким образом, чтобы обозлить, раздражить, превратить молодого человека в хищника, который потом мог с легким сердцем отыгрываться на других, в его унижениях неповинных.
      Голодные курсанты, доведенные до умопомрачения каким-нибудь сержантом, который после отбоя или до подъема мог любого заставить ходить перед ним строевым шагом или при всех чистить сапоги, показавшиеся ему плохо начищенными, не имели права на протест. За пререкания строптивый тут же получал наряд вне очереди на чистку туалета или мытье кухонных котлов...
      Арнольд не интересовался, как чувствовали себя другие выпускники, получив желанные кубики. Себя он ощущал молодым, засидевшимся в клетке тигром, которого наконец-то выпустили на свободу.
      Он ещё на курсах усвоил, кто для молодой страны социально-чуждый, а кто социально-близкий. Насчет последних было все ясно, а вот по поводу первых... Дай бог бы все запомнить... Значит, АСА - антисоветская агитация; НПГГ - нелегальный переход государственной границы; КРД контрреволюционная деятельность; ПШ - подозрение в шпионаже; КРМ контрреволюционное мышление... Что ни говори, а врагов у советской власти не перечесть!
      Причем, как объяснили ему преподаватели политграмоты, дело не в личной вине, а в социальной опасности.
      И он понял. Его будущая деятельность впредь будет проходить под знаменем нужности, полезности её для страны победившего пролетариата.
      Понимание легко далось ему ещё и оттого, что за время жизни в Аралхамаде он привык, находясь среди избранных, то есть посвященных служению богу Аралу, не обращать внимания на тех, кто внизу. Простых смертных. Не облеченных властью и оттого перед властью беспомощных. Потому он так легко влился в среду тех, кто обеспечивал надзор за исполнением приговоров, вынесенных народной юстицией.
      Арнольд видел особую романтику в том, что теперь служит делу революции не где-нибудь, а в сложных условиях Севера, что не мешает ему добросовестно исполнять свой долг.
      Впрочем, нет, не все у него было так гладко, не все ладилось. И для следующего кубаря - старшего лейтенанта - проколол он дырку вовсе не с чистой совестью. Тогда опасность нависла над ним домокловым мечом, но судьба опять сжалилась над Арнольдом, послав в трудную для него минуту старшего товарища, сумевшего найти выход из трудной ситуации.
      Обошлось и на этот раз, ничего наружу не просочилось. Когда он бежал из Аралхамада, то рассказал обо всем, или почти обо всем, в ГПУ. Ему поверили. Простили. Иначе не дали бы учиться в лучшем вузе страны, а обозвали бы в документах какими-нибудь страшными буквами, вроде СВЭ социально-вредный элемент - и всю жизнь он прожил бы с клеймом. Если бы выжил...
      Он попытался представить себя в одежке, какую носили многие заключенные - обычный мешок, в котором продраны три дырки: для головы и для рук. Не представлялось. Чтобы он, старший лейтенант внутренних войск... Нет, это не для него. Он ходит и будет ходить в форме с голубым кантом!
      А сначала он здорово испугался. Например, в первый момент знакомства со своим непосредственным командиром - начальником информационно-следственной части.
      Когда Аренский вошел в кабинет капитана, чтобы представиться по форме, его ждало потрясение. Начальник оторвал голову от бумаг, которыми был завален его стол, и Арнольд обмер: на него смотрел... Аполлон, его бывший товарищ из небольшой артели искателей сокровищ, попавших в плен к тем, у кого эти самые сокровища они собирались отобрать.
      Один из их компании, Синбат, погиб в схватке со служителями культа Арала, а остальных трех взяли в плен.
      Судьба пленников сложилась по-разному. Если четырнадцатилетнего Альку принял под свое крыло Всемогущий маг, старшего их артели Митрофана Батю перевели на общие работы, то Аполлон, убивший двух солнцепоколонников, ни сразу, ни впоследствии на снисхождение рассчитывать не мог, потому стал самым ничтожным рабом, каторжником на добыче алмазов.
      Собственно, отойдя от потрясения, Арнольд подумал, что со своим несгибаемым характером, носорожьим упрямством Аполлон мог бы добиться куда большего, чем стать капитаном на Соловках.
      Ведь из множества других пленников он единственный и в страшных норах Аралхамада не сдался, не опустил руки, а продолжал тренировать свое тело и тайком совершенствовать искусство метания ножей, вернее, теперь уже дротиков, которые он изготовил из кусков сталактита. И ждать подходящего момента для побега, даже в таком униженном положении заставив мальчишку-фаворита помогать себе, - раздобыть план выхода из подземного города, которым он в конце концов воспользовался.
      Несмотря на прошедшие с момента их расставания шесть лет, Аполлон тоже узнал его сразу, хотя в первый момент постарался не подавать виду. Но это-то Арнольд умел - читать по глазам, по мимике лица, даже по движению бровей. Он прошел выучку у самого Саттара-ака, который стал Всемогущим магом не только благодаря знаниям всяческих наук, но и знанию человеческой природы, умению использовать её в своих целях.
      Всемогущий учил:
      - Тебе придется когда-нибудь людьми управлять, а до того люди тобой управлять станут. Учись их чувствовать. Понимать без слов.
      И Арнольд понял: своего бывшего товарища он может не бояться. Пока.
      Аполлон и в самом деле ему обрадовался. Он просто не привык выставлять напоказ свои чувства. Друзей здесь он не имел, но, как и всякая живая душа, в них нуждался, хотя и не признавался в этом даже самому себе. Но все же воскликнул глумливо:
      - Посвященный Алимгафар! Рад тебя видеть! Сердечно рад!
      - Товарищ капитан...
      - Согласитесь, лейтенант, что наш мир тесен. От бывших дружков нельзя спрятаться и на Соловках!.. Ладно, ладно, не бойся, я на тебя зла не держу. Да и за что? Тогда тебе повезло, ты был надо мной. Теперь везет мне... Но я также помню, что остался жив только благодаря тебе. Ты ещё поймешь, что среди нашего брата не так уж много людей, которые помнят добро... Говорят, эти... аральцы все погибли? Старый шаман...
      - Маг.
      - Пусть маг. Так вот, старик это предвидел. Я случайно подслушал его разговор с надсмотрщиком. Спрашивал вроде невинное: не случалось ли трещин, не слышалось ли гула какого, обвала... А уж когда нам сверху бочонок вина спустили, тут и вовсе все на свои места стало. Говорят, вино было из лучших. Просто так, от нечего делать, не расщедрились бы. Я сам, правда, не пробовал. Не люблю, знаешь ли, отраву...
      Он показал в улыбке мелкие острые зубы. Видимо, счел, что удачно пошутил.
      - Кстати, а тебе как удалось бежать?
      - Помогла одна женщина.
      - Догадываюсь, кто. Та самая, которую эти безбожники боялись. А не она ли таки обрушила на сектантов эту гору? Батя говорил, подземные червяки предвидели именно такую погибель.
      - Думаю, это все сказки. Слабая, хрупкая женщина...
      - Да уж, слабая! Говорили, она все соки выжала... из их первого любовника!
      Он жадно взглянул Арнольду в глаза, будто ожидая от него пикантных подробностей. Аполлон же не знал, что имя Наташи - нет, Ольги, Оленьки! было для Аренского таким же святым, как имя погибшего отца. Могли пройти годы, меняться правительства и идеи, но в его сердце всегда оставался уголок, куда он предпочитал не пускать посторонних.
      Впрочем, и Аполлон был достаточно проницателен, чтобы не настаивать на продолжении щекотливой темы, а заговорил о том, что в настоящий момент волновало его куда больше.
      - Мы с тобой люди друг дружкой проверенные, что важно для любой работы, а для нашей особенно. Через наши руки проходит такая информация, в которой важно не только отделить зерна от плевел...
      На этом месте Арнольд от удивления даже открыл рот - откуда Аполлону знать такие слова? А тот продолжал, как ни в чем не бывало:
      - Вот скажи, получив направление в такое на вид скромное подразделение, разве не испытал ты некоторого разочарования?
      - Было дело, - кивнул Арнольд, припоминая между тем отблеск некоторого уважения в глазах чиновника, оформлявшего ему направление.
      - Маленькая букашка больно кусает. Не все то золото, что блестит. Если бы ты знал, судьбы каких людей нам приходится держать в руках! И не только заключенных.
      Он показал глазами наверх: мол, понимаешь, о ком я говорю?
      Позднее, когда Арнольд ближе познакомился со своей новой работой, то как юрист изумился, а как человек, повидавший Аралхамад и то, что каторга делает с людьми, лишь пожал плечами: восемьдесят процентов заключенных доносили друг на друга.
      - И все они сами предлагают свои услуги? - спросил он Аполлона.
      - Как же, сами! - хмыкнул тот. - Хорошо, если четвертая часть от всех - добровольцы. С остальными приходится работать: тому пригрозил, этого лишним куском поманил. Это, брат, работа тонкая.
      - Но кто-то же не поддается? - осторожно поинтересовался Арнольд.
      - Встречаются, конечно, неисправимые, - сурово качнул головой Аполлон, но тут же в его глазах что-то зажглось. - Есть у нас один старик. Ленинградец, профессор. Старик не по годам, так-то ему всего шестой десяток. Вон староверов присылают - по документам восемьдесят лет, а сам ещё крепок, как дуб... Так вот старик этот ВАС...
      Аполлон взглянул на своего лейтенанта - тот соображал, что означает аббревиатура - и напомнил:
      - Вынашивание антисоветских настроений. Я сразу понял: такого не согнешь. Главное, самого от голода качает, а на кусок не идет. Он скорее язык себе откусит. А однажды я подсмотрел, как он утром, до подъема гимнастику делает. Веришь, как по сердцу наждаком! Хоть и враг народа, а какой человек! Думаю, как же ему помочь? Решил подкормить немножко. Стал брать у него уроки
      - Уроки?! - вот откуда взялись "плевелы".
      - А что, уроки! Ты у нас университет окончил, а у меня и двух классов не наберется. Хорошо Тонька-Ангел... чего ты уставился, проститутка такая была, читать-писать меня выучила... А без знаний так в капитанах и помрешь. Можно, конечно, какое-нибудь большое дело раскрутить, но все равно дальше майора малограмотного не пустят...
      - Если хочешь, я тоже могу с тобой позаниматься. На рабфак поступишь, а там в училище...
      - Ну, это потом, - пробормотал Аполлон, но больше к разговору о занятиях не возвращался.
      Подумать только, это было четыре года назад! Арнольд прислал тогда Наташе восторженное письмо о своих впечатлениях от Соловков. Сумей прочитать его кто-нибудь из заключенных, решил бы, что новый лейтенант, мягко говоря, розовый идиот. Какими красками можно расписывать пламя костра в аду? Если ты, конечно, не один из чертей...
      Аполлон посмеивался, что Аренский - из тех, кто смотрит, но не видит. А если и видит, то не принимает близко к сердцу, так что, в отличие от многих других, проживет сто лет, если, конечно, не окажется на месте своих теперешних подопечных. А от этого никто не застрахован. Люди говорят, что от сумы да от тюрьмы не зарекайся. На что Арнольд лишь огрызался:
      - Типун тебе на язык.
      Конечно, "ты" у них было только наедине, а при других только "товарищ капитан" и никакого панибратства. Аполлон был прав. Арнольд с самого начала от реальности как бы отключился - так учил его Саттар-ака. Называлось это медитацией, сосредоточением внимания на чем-то определенном. В его теперешнем случае - на работе.
      - Если хочешь сохранить свой разум в целостности, умей сосредотачиваться на главном, и ты станешь недосягаем для других, тех, кто пытается тебя изменить в угоду своей цели.
      Например, видя изо дня в день тысячи заключенных, Арнольд размышлял, почему они подчиняются всего трем-четырем десяткам охранников? Пусть даже те и с оружием. Ведь если всем навалиться... Кто-то наверняка погибнет, но остальные-то получат свободу. Разве не было в истории того же Спартака?
      - Ну, юрист, ну, чудик! - развеселился Аполлон, с которым он как бы между прочим поделился своими мыслями. - А мы на что? У Спартака, про которого ты мне только что рассказал, стукачей не было. И подсадных уток они не знали. Понял теперь, для чего нужна наша служба? Да если хочешь знать, только на нас СЛОН и держится... Я тоже приведу тебе пример, но не из истории, а из природы... Видел, как паук развешивает свою паутину, а потом сидит и ждет? Каждая паутинка, как чуткое ухо. Чуть какая мошка её зацепит, паук тут как тут! А ты - Спартак!
      Арнольд не хотел размышлять о судьбе заключенных. Иное дело думать о себе, о своей будущей жизни. Потому он спросил:
      - А как у вас с женщинами?
      - Можно сказать, никак. Зэчек брать - кожа да кости. Вольняшки - чуть посимпатичнее кикиморы, так к каждой уже чуть ли не очередь выстраивается... Но тебе, как корешу, могу сказать: к нам на остров проституток везут. Ох, среди них и красотки встречаются!
      - Проститутки. И ты не боишься подцепить какую-нибудь дурную болезнь? Например, гусарский насморк.
      - Это триппер, что ли? А медсанчасть на что? Сначала доктора их осмотрят, а потом уже и мы... поглядим!
      Тот день Арнольд 1930 года запомнил надолго, потому что он вместил в себя событие не только неординарное, но и, по мнению Аренского, невероятное. А тем более что главным действующим лицом в нем оказался Аполлон, прежде ни в каких подобных слабостях незамеченный.
      Арнольд вообще не подозревал, что у его аскета-товарища могут быть эти самые слабости...
      Он как раз сидел за столом и занимался бумагами двух прибывших с разрывом в полчаса женских этапов, когда в кабинет заглянул старшина-надзиратель, по-лагерному, вертухай, и радостно сообщил:
      - Товарищ лейтенант, бесплатное кино, воровки с проститутками дерутся!
      - Так разнимите!
      - А зачем? - невинно поинтересовался тот и, увидев зверское выражение лица Аренского, торопливо добавил: - Там товарищ капитан присутствуют, Аполлон Кузьмич...
      Что же, в самом-то деле, Аполлон с бабами не может справиться?!
      Аренский натянул щегольскую бекешу, которую подарил ему товарищ и начальник. Полушубок был надеванный, но Арнольд ни разу не задумался над тем, кому он мог принадлежать. Такая мысль просто не приходила ему в голову.
      Посеянные когда-то Саттаром-ака семена, похоже, дали дружные всходы. Верховный маг мог бы гордиться своим питомцем, которого теперь не трогало сиюминутное. Он просматривал дела заключенных, почти каждое из которых основывалось на чьем-то доносе, и все больше приходил к выводу, что эти люди заслужили свою участь. Кто-то настучал на них, теперь они стучат на других... Когда-то в университете у него была одна подружка-филологиня. Она, смеясь, прочла ему двустишие кого-то из поэтов-иностранцев:
      - Мой друг, смирению учитесь у овец.
      - Боюсь, что стричь меня вы будете, отец! <$FРоберт Бернс шотландский поэт "пер. С.Маршака".>
      В том смысле, что смирение, подобное овечьему, создает для пастыря самые благоприятные условия: хочешь стриги такого, хочешь - режь! Таков удел всех смиренных: хотите быть овцами, будьте, но никого о помощи не просите! Вот так, приговорив сразу всех заключенных, Арнольд и успокоился.
      Аполлон как-то показал ему книгу без обложки некоего беглеца с Соловков, изданную в Англии, и Арнольд неожиданно для себя увлекся переводом, просиживал подолгу со словарем над потрепанными страницами и читал воспоминания бывшего заключенного как занимательную книгу ужасов, не замечая, что в лагере эти ужасы творятся сплошь и рядом. Значит, все-таки встречаются люди, которые не принимают свалившиеся на них тяготы безропотно!
      На лагерном пункте в ожидании шмона<$F Шмон - на тюремном жаргоне "обыск".> скопилось столько вновьприбывших женщин, что у Арнольда от их количества и запаха - несколько дней в дороге, в тесноте и без возможности помыться - перехватило дыхание.       Вертухай оказался прав: поодаль стоял Аполлон и несколько человек из администрации лагеря, но большой драки, стенка на стенку, здесь вовсе не было. Дрались между собой две молодые женщины, и по обе стороны от них, словно две противоборствующие армии, стояли остальные женщины, как и положено разным армиям, по-разному одетые.
      Проститутки - эти определялись сразу - были одеты броско, вызывающе, чтобы привлекать взгляды мужчин. Воровки в большинстве своем наоборот старались внимание внешним видом не привлекать, чтобы иметь возможность слиться с толпой.
      Драчуньи таскали друг друга за волосы, выкрикивая:
      - Воровка! Щипачка!
      - Шлюха! Сука продажная!
      - Ворую, зато собой не торгую!
      - Торгую, зато своим, а не чужим!
      Вдруг словно по команде среди этого шума наступила тишина, и нарочито ленивый женский голос из толпы проституток скомандовал:
      - Кончай цирк! Не надоело чекистов веселить?
      И Арнольд с удивлением услышал возле уха полушепот-полукрик подошедшего Аполлона:
      - Юлия!
      Кого из столичных шалав может знать его сухарь-капитан, которого за все время общения он ни разу не видел рядом с женщиной? Неужели вон ту роскошную блондинку, которая, услышав его возглас, царственным движением повернулась и вопросительно приподняла брови:
      - Мой рыцарь! Тебя-то за что сюда сослали?
      Арнольд мысленно ахнул: красотка не могла не видеть, что Аполлон в форме капитана и её панибратское обращение не останется незамеченным. Среди офицеров послышались смешки. Капитана недолюбливали за его независимость и недружелюбность: от таких людей, как он, можно было ждать всего что угодно, а подходов к нему найти не удавалось. Но, оказывается, и на старуху бывает проруха. Понятно, в каких местах у него имелись знакомые!
      Однако положение, в котором очутился Аполлон, показалось щекотливым только окружающим. Он сам ничего зазорного в том не видел. И не смолчал, не сделал вид, будто её возгласа не слышит, а вполне дружелюбно откликнулся:
      - Можешь себе представить, Юлия, я здесь работаю!
      Глава шестая
      На следующий день температура воздуха скакнула с плюсовой на минус два: лужи утром покрылись коркой льда, а северный ветер гнал по двору остатки облетевших листьев и швырял в окна ледяные иголки недопролившихся дождей.
      Наташа вышла из дома одновременно с дочерью и с улыбкой посматривала, как Ольга вроде невзначай дробит каблуками лед.
      "Ребенок! - снисходительно подумала она. - Еще утром возмущалась, что я обращаюсь с нею, как с маленькой, тогда как её прапрапрабабушка по имени Любава в четырнадцать лет уже была замужем... Постой, а чего это я веселюсь?! Откуда она вообще узнала о прабабке с таким именем?"
      "Я сказала, - отозвался у неё в голове знакомый, но уже позабытый голос. - Твоей дочери пора взрослеть, а за неё до сих пор Аврора постель застилает. Имя-то поменяла, а свои княжеские замашки не забыла. У вас теперь слуг нет..."
      "Боже! - мысленно простонала Наташа. - Явилась! Столько лет молчала, я уж было подумала, ушла навсегда, и я стану самым обычным человеком..."
      "Ты никогда не станешь обычной, потому что необычной родилась!"
      "Тебя бы на мое место! - раздраженно возразила Наташа. - И чего только вы ко мне пристали? Голову наотрез даю, и Елизавета здесь!"
      "Хотела промолчать, да скажу: по мне, так ты и не заслуживаешь наших разговоров, - откликнулась и другая прабабка, - но тут, как говорится, не до жиру, надо свой род спасать".
      "Чем же это я вам не угодила?"
      "Правильно, ничем. Ничем ты нам не угодила! - с возмущением высказалась Любава. - Я все ждала, проснется в тебе наша астаховская гордость или нет? Не дождалась. Вот объясни нам, чего ты в жизни добилась? Вспомни, Лиза, какая она была: любознательная, настойчивая, к людям сострадательная, с какой благодарностью к судьбе воспринимала свой дар. А чем это закончилось?"
      "Я работала. Как все, добросовестно. Дочь растила. Мне не в чем себя упрекнуть".
      "Большая заслуга, жить как все! - опять возмутилась Любава. - Имея такой дар! Что ты сделала, чтобы как следует освоить его? Кого ты от смерти спасла? От болезни вылечила? Разве для того прежде появлялись на земле Астаховы?"
      Наташа задумалась: прабабки правы, ничего особенного не вспоминалось. Разве что десять лет назад вытащила из рушащегося Аралхамада Арнольда Аренского...
      "Вытащила, и тут же с брезгливостью от себя оттолкнула. Тогда уж лучше бы не спасала, - голос Елизаветы уже звучал издалека. - Похоже, парнишка пропал..."
      "Парнишка! Какой он парнишка? Двадцать восемь лет, здоровый мужик, что я ему, нянька?!.. Погодите, а как вы с Олькой-то общаетесь? Я же ей защиту поставила!"
      "Защиту! Да нам твоя защита..."
      Все-таки Любава - грубиянка, не то что Елизавета. Ясное дело, иметь в любовниках Дикого Вепря...
      "А у тебя и такого нет! Запомни, настоящие мужчины ищут настоящих женщин!" - прошелестело издалека.
      "Ну вот, нагрубили и ушли. Предки называется! С утра настроение испортили..."
      Наташа так ушла в свои мысли, что не ответила на прощальный взмах руки дочери, которая свернула на улицу, ведущую к школе.
      Она собиралась зайти в больницу, проведать Катю, и, поскольку была согласна с японцами, что человек, глядящий на красивое, скорее выздоравливает, купила у цветочницы небольшой букет разноцветных садовых дубков. Осенние цветы, которые она любила как обязательный атрибут осени, именно так они и пахли: свежо и с легкой горечью.
      У входа на рынок какой-то старик продавал в корзине яблоки прямо-таки невиданных размеров. Подобные Наташа видела лишь однажды, ещё в детстве. Наверное, он просил за них дорого, потому что покупатели подле старика не задерживались. А продать ему было необходимо именно дорого, на что-то ему деньги понадобились, - это вдруг Наташа поняла совершенно отчетливо.
      Старый продавец опять с ожесточением стал заворачивать свой товар в какую-то холстинку, но она подошла и сказала:
      - Погодите, мне нужны как раз такие яблоки.
      Странно, что к ней вернулись ощущения, которые она считала навсегда утерянными. Наташа почувствовала, загляни она сейчас в мысли старика, узнала бы, для чего ему так нужны деньги, что в глазах его уже плескалось отчаяние от предстоящей неудачи.
      Мысли она читать не стала - посчитала это неделикатным. Но яблоки купила. Килограмм. Три яблока тянули даже больше килограмма, но обрадованный старик отпустил ей свой товар с походом. Сказал:
      - У госпожи легкая рука, я знаю.
      То есть лет пятнадцать назад она подобному обращению не удивилась бы, но в стране уже много лет было принято обращение "товарищ", и за "госпожу" можно было получить срок.
      Но старый продавец её отчего-то не боялся, а когда, уходя, Наташа невольно заглянула ему в глаза, тот неожиданно по-разбойничьи подмигнул ей. И она поняла, что продавец не так уж стар. Скорее всего, болен. И что она невольно сделала для него доброе дело, потому что, оглянувшись, увидела подле него сразу двух покупательниц, хорошо одетых, а значит, платежеспособных.
      В больнице Катерины не оказалось.
      - Выписалась, - недовольно сообщила Наташе медсестра. - Доктор не хотел ни в какую, он сказал, что не может после этого отвечать за здоровье товарища Головиной, а она стала кричать и угрожать, что позвонит в свой наркоминдел и Геннадия Николаевича вышлют из страны, представляете? Угрожать самому Овчаренко!
      Наташа догадалась, что в больнице Геннадий Николаевич стоит лишь чуть ниже господа бога, да и то у верующих, а у атеистов типа медсестры выше Овчаренко и вовсе нет никого. Но с врачом все понятно, а вот что случилось со спокойной, всегда сохраняющей самообладание Катериной Остаповной? Никогда прежде и нигде она не устраивала истерик и принародно не скандалила.
      Надо было срочно идти к ней домой и выяснять все эти странности.
      На звонок дверь ей открыла сама хозяйка квартиры, и была Катерина как-то непривычно взъерошена, всклокочена, излишне возбуждена.
      - Хорошо, что ты пришла, а то я уже сама хотела к тебе идти, - заявила Катя без тени улыбки.
      - Понятное дело, ведь ты уже выздоровела, - тем же тоном сказала Наташа. - Оказывается, твой выкидыш всего лишь симуляция.
      - Как это? - не сразу сообразила Катерина, но поняв, что подруга шутит, сказала примиряюще. - Ладно тебе, не бурчи. Сейчас лежать не время...
      - Нет, ну почему ты на ногах?! Еще вчера умирала от страха за своих сыновей, а сегодня подвергаешь свою жизнь опасности, не думая, что оставишь мальчишек сиротами! Устроила в больнице скандал. Там до сих пор в себя прийти не могут. Другие наоборот стараются подольше полежать. Никаких тебе забот, кормят, поят, да ещё и уколы делают...
      - Думаешь, я уколов боюсь?. Я поняла, болеть можно в старости, а сейчас надо что-то делать.
      - Интересно, что?
      - Хотя бы бороться за демократию в стране рабочих и крестьян.
      - Иными словами, за власть народа... А у нас, как ты считаешь, какая власть?
      - Монархия! - выпалила Катерина.
      Наташа остолбенела: уж не лишилась ли рассудка любимая подруга? Неужели её красивая головка не выдержала испытаний и теперь выдает нечто иррациональное? Но нет, Катя если и была возбуждена, то не как человек психически больной, но человек, увлеченный какой-то своей идеей, мыслью, кажущейся единственно правильной, требующей немедленного воплощения в жизнь.
      Наконец Катерина устремила свой взгляд в глаза Наташи, потому что до того смотрела как бы сквозь нее.
      - Я кажусь тебе сумасшедшей, да? И ты сейчас соображаешь, уж не влил ли мне доктор чью-нибудь порченную кровь?
      - Для того, чтобы начать думать, - усмехнулась Наташа, - желательно мне хотя бы снять пальто и на что-нибудь присесть.
      - Извини! - Катерина виновата развела руками. - У меня сейчас состояние человека, которого вдруг вырвали из привычного спокойного сна и он не может сообразить, что к чему, а только щурится от внезапно хлынувшего в его спальню света.
      Это тоже было новым в Кате, такое вот настроение и даже такие, несвойственные ей образы.
      Катерина повесила на вешалку пальто подруги, усадила её на диван, а сама села на самый краешек, будто собираясь тотчас подняться и устремиться куда-то, и делать что-то, чего она прежде не делала, а теперь хочет попробовать, как у неё это получится.
      - Катя, ты помнишь, какой у нас нынче год?
      - Тысяча девятьсот тридцать третий.
      - Вот именно, а вовсе не тысяча семьсот восемьдесят девятый.
      - Год штурма Бастилии?
      - Да. И у нас государство рабочих и крестьян.
      - Подожди.
      Она взяла с этажерки пачку газет и протянула Наташе.
      - Посмотри ради интереса: есть ли здесь хоть один номер, в котором не было бы вот этого лица.
      Она ткнула пальцем в фотографию Сталина.
      - Он один самый умный, самый правдивый, самый проницательный, словом, самый-самый. Вот тебе и монархия. Моно - по-латыни - один.
      - Я знаю, что такое моно! - рассердилась Наташа. - Лучше скажи, что в связи со всем этим ты задумала?
      - Вот видишь, и тебе надо объяснять! Я только теперь стала размышлять, а почему этого никто не замечает? Не может же все население Союза вдруг ослепнуть и оглохнуть!.. Послушай, когда-то я читала роман одного английского фантаста. Как всегда в подлиннике, у нас такие книги отчего-то не переводят... Книжка показалась мне глупой, но язык был хорош, и я незаметно для себя увлеклась чтением... А сюжет таков: путешественник попадает в страну, которая представляет собой одно огромное болото, и в нем живут люди... Не знаешь, как называются небольшие сухие островки среди болота?
      - Кочки?
      - Вроде так. Люди и называли себя кочками. Женщина - кочка, а мужчина - кочк... Я бы так перевела... А неподалеку от болота тек ручей, называемый "источником истины", и все люди-кочки постоянно пили из него. Якобы для того, чтобы видеть жизнь такой, какова она есть. Выпил и путешественник. И что же он увидел? Будто никакое это не болото, а огромный шикарный дворец, и живут в нем люди умные и достойные, и жизнь, которую они ведут, заслуживает восхищения, а главный кочк - самый мудрый из всех королей на свете... Когда действие напитка кончилось, путешественник опять увидел то же болото и людей, живущих в его трясине... То есть изменялась не жизнь вокруг людей-кочек, а только их взгляд на нее...
      - Понимаю, что ты хочешь сказать: наш народ одурачен так же, как люди-кочки, только вместо источника истины у нас есть источник информации, иными словами, самая честная газета "Правда"?.. Но как ты собираешься донести до народа эту свою правду? Издавать собственную газету? Организовать свою партию?
      Катерина поникла.
      - Наташа, не торопи меня. В больнице я думала об этом, и мне казалось все таким ясным и понятным, что я не смогла улежать... Надо как-то объяснять людям, что происходит на самом деле.
      - А что происходит?
      - Мы не сопротивляемся злу. Не боремся с несправедливостью. Я поняла, какую великую силу имеет слово. Раньше и рабочие, и крестьяне знали, что зло - это всякого рода эксплуататоры, а несправедливость - строй, при котором есть богатые и бедные. Причем бедным казалось, что они несправедливо бедные, а богатые - незаслуженно богатые. Теперь вроде нет эксплуататоров, нет богатеев...
      - Вот именно, против кого бороться? Против своих же, которые стоят у власти? Как у вас на Украине говорят?
      - Бачилы очи, що куповалы...
      - Мы как-то с ребятами из цирка на автозаводе выступали и слышали, что говорят рабочие. Знаешь, как они расшифровывают аббревиатуру ВКП (б)? Второе крепостное право. Но говорят это шепотом, а вдруг услышат слуги народа с Лубянки? Утащат в свой подвал, и поминай, как звали!
      - Выходит, теперь ничего нельзя сделать? И мы, как овцы, должны молчать и ждать, когда придут и нас зарежут?.. Скажи, что с нами будет? Когда-то ведь ты это могла.
      - У меня, наверное, не получится. Я все последние годы старалась забыть о своих способностях. Саше это не нравилось. Он ясновидение ведьмачеством считал. Умолял меня жить, как все люди...
      - Саши давно нет, а мы - вот они, и сейчас никакие твои способности для нас не лишние. Начинай!
      - Погоди. Что значит, начинай? Думать о стране вообще или о ком-то в частности?
      - Подумай о ком-нибудь хорошо знакомом.
      - Давай о Яне Поплавском?
      - Давай.
      Наташа сосредоточилась, и тотчас в мозгу у неё будто полыхнуло. Она ясно увидела тетрадный листок в клеточку и чью-то руку, медленно выводящую крупные полупечатные буквы:" Поплавский Ян Георгиевич говорил на лекции, что великий ученый товарищ Лысенко - оферист!" В доносе так и было написано - аферист через "о"...
      - В доносе! Так это же донос! Надо срочно предупредить Яна. Ты оставайся, а я побегу к нему домой.
      - Я с тобой.
      - Катя, посмотри на себя в зеркало - краше в гроб кладут. Федор мне этого не простит!.
      - А я себе не прощу, если с тобой что-нибудь случится.
      - Про меня в будущем пока ничего плохого не сказано, - невесело пошутила Наташа.<|><197> Да и про тебя. Давай не будем горячиться и станем делать все по порядку, хорошо?
      Она разговаривала с подругой как с нервнобольной, мягко, успокаивающе, и думала о том, что как раз Ян мог бы успокоить Катерину, подлечить её расстроенные нервы... Мог бы, но теперь помощь требуется ему самому.
      Она бросилась к вешалке. Катя рядом тоже поспешно одевалась.
      - Погоди, давай позвоним, может, он дома?
      Трубку взяла дочь Поплавских Варвара.
      - Нет, тетя Катя, - сказала она, - папы дома нет, у него сейчас лекция.
      - В мединститут поедем, - скомандовала Катерина, на глазах обретая прежний образ женщины уравновешенной и целеустремленной.
      Как всегда бывает в таких случаях, трамвай еле тащился по рельсам все время ему что-то перекрывало дорогу; сигналили машины, ругались пассажиры. Но, как говорится, не было бы счастья... Поплавского не пришлось вызывать с лекции. Когда запыхавшиеся женщины подбежали к аудитории, оттуда как раз хлынул поток студентов. Наиболее любознательные все ещё толпились возле преподавателя, но Катерина решительной рукой отодвинула их в сторону и требовательно сказала:
      - Ян Георгиевич, у нас появились непредвиденные обстоятельства. Прошу вас, ненадолго отойдем в сторонку.
      - Катерина Остаповна! - он расплылся в улыбке и ответил одному из студентов: - Ход ваших мыслей, Жарков, мне нравится, но, как сказали бы математики, в этом уравнении у вас вместо минуса должен быть плюс... Подумайте как следует, а завтра скажете мне, в чем ваша ошибка.
      Он пошел за Катериной и увидел Наташу.
      - Понятно, дело запахло керосином. Иначе обе подружки не заявились бы прямо в институт... Кстати, Катя, ты неважно выглядишь. Что-то по-женски?
      - Все-то ты знаешь, - вздохнула Наташа. - О других. А над тобой самим уже топор занесен...
      - Серьезно, что ли? - Ян все ещё улыбался, но постепенно улыбка сползла с его лица, и он сказал Наташе так, как обычно говорил студентам: Давай коротко и по существу.
      Внимательно выслушал, но не засуетился, только взял Наташу за руку и сказал:
      - Давай попробуем сосредоточиться вместе. Думаем об одном. Я в свое время такое с Татьяной пробовал: результат действенней, чем в одиночку.
      Катя уже не удивлялась, глядя на их напряженные лица, уставившиеся в одну точку. Потом Ян выпустил руку Наташи и сказал специально для Катерины:
      - Сегодня ночью придут. Чувствовал ведь, но старался не думать, как будто можно бездействием беду отвести. Ничего не успел, даже Таньку на сына уговорить. Все подождать просила... Знахарю не написал. Придется девчонок моих посылать наудачу. Авось не выгонит.
      - Янек, - заволновалась Наташа, - но ты же ничего не знаешь! Да там ли твой Знахарь? А если его тоже за что-то арестовали? Вместе с агрономами-вредителями...
      - По сельским врачам вроде пока никакой кампании не было. Будем надеяться, что Петька со своим семейством жив и здоров... Если оставить жену с дочерью здесь, так рано или поздно и их загребут... Вот только как Татьяну из этой её секретки вырвать? Придется позвонить и обмануть, что с Варькой что-то случилось. Увы, не до церемоний.
      Понимая, что супругам надо попрощаться, Наташа и Катерина на вокзал все же пришли. Татьяна, которую Катя, не так уж часто с нею встречаясь, запомнила спокойной, мило улыбающейся, теперь, казалось, была полностью деморализована. Она плакала не переставая и все повторяла:
      - Янек, мы больше не увидимся, я это чувствую! Позволь нам остаться, Янек! Я не смогу жить без тебя, Янек!
      Юная Варвара, видимо, не до конца понимая, что происходит, тянула мать за рукав и говорила укоризненно:
      - Мама, перестань, неудобно, люди смотрят. Что они подумают?!
      Но горе матери было так беспредельно, что она ничего не слышала и не видела, а только пыталась достучаться до ставшего вдруг жестоким и несговорчивым прежде такого нежного и любящего мужа.
      - Товарищи! Поезд сейчас отойдет! Пассажиры, пройдите в вагон! надрывалась проводница.
      - Иди, Таня, - подтолкнул жену Ян. - Дочь береги. Я постараюсь к вам приехать... как только разберусь со всем этим...
      Поезд тронулся, но Таня, не слушая увещеваний проводницы, все стояла на подножке и неотрывно смотрела на мужа, а по лицу её катились слезы.
      - Янек! - горестно повторяла она. - Янек!
      Наконец поезд скрылся из виду, и Ян повернул к стоявшим рядом женщинам измученное почерневшее лицо.
      - За десять лет впервые расстаемся, - извиняющимся тоном проговорил он. - Даже меня, можно сказать, из седла выбили, а Танюшка такая нежная, уязвимая... Наверное, больше всего её испугало, что я на неё прикрикнул. Мы, знаете ли, до этого никогда не ссорились...
      - Янек, - Наташа чувствовала решимость Поплавского идти до конца, и ей хотелось непременно его остановить, - ты ведь и сам можешь уехать. Пока не поздно.
      - Зачем тебе рисковать, - поддержала её Катерина. - А вдруг они решат, что ты слишком опасен... мало ли, что им покажется...
      - Им, они, - невесело передразнил её Ян. - Кто - они-то? Народные органы?.. Двусмысленность получается. Я хочу убедиться сам, что там происходит. А если я сбегу, они ведь могут броситься следом, и тогда никто не спасется... Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!
      Он молодецки выпрямился и подмигнул притихшим женщинам:
      - Будет и на нашей улице праздник, как сказал бы мой друг Знахарь!
      - Янек, - попыталась все же образумить родственника Наташа, - ты же можешь все отрицать. Мол, я ничего подобного не говорил...
      - И тогда они станут таскать на допросы моих студентов, - закончил за неё Ян, - которые будут разрываться между любовью ко мне и своим гражданским долгом. А ведь там могут найтись умники и для отрастки арестовать кого-нибудь из самых мужественных... Нет, свой крест я должен нести сам!
      Когда он уже шел к подъезду своего дома, из тени вышли двое и заступили ему дорогу.
      - Гражданин Поплавский? - спросил один.
      - Это я.
      - Просим вас пройти с нами.
      И они повели его к стоящей поодаль закрытой черной машине.
      Глава седьмая
      Старший лейтенант Арнольд Аренский сидел в кабинете и занимался самой что ни на есть рутинной работой, - составлял реестр поступивших документов, - когда услышал, как его непосредственный начальник, майор Аполлон Ковалев, войдя с мороза и повесив на гвоздь шинель, издает какие-то странные звуки, похожие не то на клекот орла, не то на придушенный чахоточный кашель.
      Он поднял голову от бумаг и обомлел: Аполлон смеялся! Голова его при этом слегка выдвигалась вперед, как если бы он, подобно черепахе, высовывал её из панциря, а рот приоткрывался, чтобы издавать такие странные звуки.
      - Послушай, Алька, доктор мне сейчас анекдот рассказал...
      - Анекдот? Политический?
      - Да оторвись ты от работы! Политический, как же, обычный, медицинский. Заходит мужик к врачу, а тот ему с порога и говорит: "Я знаю, что с вами: склероз и сахарный диабет". Пациент, понятно, удивлен: "Как без осмотра вы смогли установить такое?" Доктор ему: "Это просто. У вас ширинка расстегнута, а оттуда пчелы вылетают!" Смешно?
      - Смешно.
      - Хорошо бы не забыть Юлии рассказать, она анекдоты любит.
      Арнольд заметил:
      - Любовь эта опасная, ты бы провел с нею работу. Вспомни, сколько нам анекдотистов попадалось, я уж и счет потерял. И все по пятьдесят восьмой статье.
      - Сказать скажу, только здесь-то ей чего бояться? У нас все схвачено. И охвачено... Помнишь, в 1932-м мы открыли с тобой заговор? Эти враги народа проникали даже в охранные структуры...
      Он опять заклекотал.
      Арнольд помнил то дело, пожалуй, отчетливее, чем хотелось бы. После него он и получил свой старлеевский кубарь.
      Он не жалел пострадавших, считал, что они получили по заслугам. Но чувствовал себя несколько виноватым перед государством, которому хотел служить верой и правдой, по-большевистски достойно, а получалось далеко не всегда так, как он хотел.
      Тот день, когда Аполлон встретился со своей Юлией, ознаменовался для Арнольда ещё одним событием, куда менее приятным.
      Потом он ругал себя: чего вдруг ему вздумалось идти в администрацию именно сегодня, к тому же ещё и кружным путем, чтобы вроде невзначай пройти мимо бани, куда как раз повели женский этап.
      Он не заинтересовался тогда ещё какой-то одной женщиной, он просто пошел на поводу у своего пола, который затосковал без этих самых женщин. Его волновало уже одно это слово, независимо от того, кто она, воровка или проститутка...
      - Товарищ лейтенант! Аренский! - вдруг услышал он и очнулся от своих грез, в которых предполагаемая социально-близкая заключенная странным образом походила не на какую-то из его бывших многочисленных подружек, а все на ту же Наташу Романову.
      - Товарищ лейтенант, - продолжал настаивать голос, - это я, Махоркин, вызовите меня к себе, у меня есть сведения чрезвычайной важности.
      Оказывается, Арнольд не обратил внимания на то, что мимо него как раз вели заключенных-мужчин, и охранник остановился, чтобы переброситься парой слов с идущим навстречу товарищем; конечно, зэки его безропотно ждали. Потому рядом с лейтенантом и оказался этот заключенный, которого без вот такого обращения Арнольд никогда бы не узнал.
      Ну да, Махоркин, тот самый, к которому на прием попал когда-то юный Аренский, только прибывший в Москву после бегства из Аралхамада.
      Арнольд едва заметно кивнул и пошел совсем не туда, куда хотел, а решил вернуться к себе в кабинет. Его мысли о женщинах в момент выветрились, а осталась одна: каким же образом попал сюда лейтенант ОГПУ и почему он здесь в одной связке с врагами народа?
      Очевидно, этого заключенного придется вызвать к себе, тут двух мнений быть не может, но чего от него ожидать? А если он узнал о том, что Арнольд был в Аралхамаде не просто пленным или каторжником, а уже посвященным первой ступени и любимчиком самого Всемогущего мага?
      Вряд ли кто ему поверит, но вдруг отыщется человек, которому давно хочется попасть на место Аренского? Это место в информационно-следственной части считалось тепленьким, а её работников побаивались, потому что они держали в руках сведения, которые могли погубить каждого. Или, если таковых сведений не имелось, их легко могли организовать.
      Что же хочет от него Махоркин? В то, что он располагает какими-то там важными сведениями, Арнольду не верилось.
      - Ты чего задумался? - спросил его улыбающийся Аполлон.
      Он теперь все время улыбался, словно лишь одно лицезрение проститутки по имени Юлия целиком изменило его жизнь
      - Случилось что-нибудь? - продолжал настаивать Аполлон.
      - Да так, ничего особенного, - вяло отмахнулся Аренский, но тут же подумал: а почему бы и нет?
      В самом деле, если не Аполлону рассказать, то кому? Они как бы повязаны своими прежними делами. Не то чтобы их объединял страх, но перенесенные вместе испытания, общие знакомые - изредка, собравшись вместе, они могли об этом говорить, а когда рядом нет ни одной близкой души, такое общение соединяет довольно крепко.
      Аполлон выслушал его рассказ и призадумался.
      - Как ты считаешь, что нужно этому Махоркину?
      - Может, хочет меня припугнуть, чтобы какое-то послабление для себя получить?
      - Грозила мышь кошке, да из норы... Ежели он ещё и глуп, ему же хуже... Давай сделаем так: ты его к себе вызовешь, а я сяду за перегородкой в архиве, чтобы он подумал, будто вы одни. Так-то он быстрее раскроется. Ишь ты, Махоркин-Папиросов, неужто и лагерь его не исправил? Труд сделал из обезьяны человека, а из Махоркина, выходит, нет? Если он посмеет замыслить худое против офицера ИСЧ, пусть пеняет на себя!
      От его слов Арнольд сразу повеселел. Это здорово, когда старший товарищ может решить за тебя такой вот щекотливый вопрос. Если бы Арнольд стал разгребать эту проблему сам, наделал бы ошибок.
      Лейтенант оказался живой иллюстрацией теории капитана Ковалева о том, что невинных людей не сажают. В свое время он сам немало отправил в лагеря людей, которые вовсе такого наказания не заслуживали, а теперь вот оказался на их месте.
      Но он, как и его жертвы, был уверен в том, что его наказание долго не продлится, и считал, что рано или поздно наверху спохватятся и его освободят. Вера в это не ослабевала в нем, несмотря на то что шел пятый год его заточения на Соловках. И, кажется, он ждал недаром, ибо судьба послала ему спасение в лице лейтенанта Аренского, которому он в свое время дал путевку в жизнь.
      Подвела бывшего лейтенанта память. Он помнил восемнадцатилетнего юношу, простого и наивного настолько, чтобы принести в ОГПУ дорогущий алмаз, в то время как из других подобные вещи приходится клещами вытаскивать. Такого тюфяка, как он считал, ничего не стоит прибрать к рукам.
      Махоркин совершенно некстати вспомнил одного нэпмана, который никак не хотел отдавать народному правительству свои накопления. Уже и жену арестовали и при нем допрашивали. И дочь-школьницу на его глазах всем отделом насиловали. Молчал. И только через сутки до него дошло, что сопротивляться органам бесполезно. Отдал все до копейки. Влепили ему десять лет. За сопротивление следствию. Вот ведь какие люди жадные бывают! Так крепко держатся за свое, ничем не сломаешь.
      Аренский против таких слабак. Бывший лейтенант сразу решил: уж если кто и поможет ему с Соловков выбраться, так это именно он.
      Здесь Махоркин допустил свою вторую ошибку. Оказалось, и пять лет, проведенные в лагере, не изменили его сути. Вместо того чтобы провести свою игру тонко, дипломатично, укрепить свои позиции, разведать чужие, он попер напролом.
      Едва Махоркин переступил порог информационно-следственной части, как из него полез наружу гэпэушник, не привыкший встречать сопротивления. А если таковое и имело место, его следовало задавить в корне. Так он и поступил.
      - Не ожидал, Аренский, что с моей легкой руки ты так широко шагнешь. Правда, Соловки - это не Москва, но если действовать с умом, отсюда можно ещё дальше пойти...
      - Вы хотите подсказать мне, как это сделать? - нарочито смиренно поинтересовался Арнольд.
      - Именно, подсказать. Для начала ты должен перевести меня на какое-нибудь теплое местечко. В хлеборезку или больничку.
      - Должен?!
      Будь Махоркин посообразительней, он услышал бы тревожные для себя ноты в голосе лейтенанта, но эйфория кажущейся близкой победы захлестнула его. Стоит этому лопуху чуть-чуть пригрозить, и он будет как шелковый. Ох и долго ждал Махоркин этой минуты!
      - Думаешь, я поверил твоему рассказу о том, что сектанты держали тебя в плену насильно? Где ты видел пленников с такими сытыми рожами? Я сразу понял, что о твоих солнцепоклонниках стоит умолчать. До срока. Такой козырь! Под горой невиданные сокровища. Неужели нельзя до них добраться? Для этого хватило бы и половины политических СЛОНа. Дать им в руки лопаты, ломы, они землю насквозь пророют!.. Одного я боюсь: мой рапорт до нужных людей не дойдет. Каждый захочет использовать его в своих целях. Махоркина тут же забудут. А то и постараются, чтобы он никогда больше не открывал свой рот... Вот для того чтобы такого не случилось, я возьму тебя в долю. Кое-что за содействие ты получишь, не без того, например, переведут отсюда...
      В наступившей затем тишине особенно явственно прозвучал звук отодвинутого Аполлоном стула. А следом появился и он сам.
      Махоркин побледнел. Он шумно глотнул и просипел:
      - Товариш капитан...
      - Забылся, мерзавец?! Какой я товарищ врагу народа?
      - Простите, гражданин капитан...
      - То-то же! Иди, Махоркин, мы приняли к сведению твою информацию.
      Тот кланялся и пятился до самой двери, пока не вывалился в нее, зацепившись за порог.
      - В живых его оставлять нельзя, - сказал, как припечатал Аполлон.
      Аренский испугался. Тогда он подумал не о том, как спокойно Аполлон решает, жить человеку или не жить, а о том, что убивать придется самому Арнольду. То есть делать то, чего он прежде не делал. Наверное, в тот момент он выглядел жалко.
      - Но я не могу этого сделать...
      - Да кто ж тебя заставляет? - откровенно изумился Аполлон. - Я не урка какой-нибудь, чтобы тебя кровью повязывать. Ты и так никуда не денешься, с края земли-то!.. А для такого дела у нас свои специалисты имеются. Знаешь, как мясники на бойне скотину убивают? С одного удара. В документах пометку сделаем: убит при попытке к бегству. Насчет этого у нас из Москвы четкая директива: бежать никто не должен. Заодно патроны на него спишем. По свободе как-нибудь надо будет на охоту сходить. Мне теперь есть для кого стараться.
      - Послушай, Аполлон, а может, ну его...
      Тот обратил наконец на лейтенанта внимательный взгляд.
      - Да ты никак струсил?
      - Но он же ничего плохого не сделал.
      - Пока не сделал. Но собирался. И даже смел тебе угрожать. Дурак, одним словом. К тому же, дурак из пугливых. Такой от страха может бед наделать... И что это я тебя уговариваю? Ты своего Всемогущего вспомни. Для него каторжник был никто. Как бы и не человек вовсе, так, насекомое... А те, кого они этому... Аралу в жертву приносили? Или ты не знал? Старались, чтобы подольше мучились. Сразу двух зайцев убивали - страху на рабов нагоняли и свою веру блюли. Мол, чем жертва больше мучается, тем ихнему богу лучше. Крики и стоны для него были все равно, что елей... А мы? Ножичек в спину, он ничего и не почувствует!
      И сказал почти без перехода:
      - Знаешь, как меня Юлия называет? Поль. А что, мне нравится.
      "Поль! - с внезапной злостью подумал Арнольд. - Ванька-Каин - тебе куда бы больше подошло!"
      Но тут же устыдился: друг хочет сделать как лучше - именно друг, которых, если подумать, давно у него не было. Чего же на него без причины злиться? Кто для Арнольда делал больше? Рейно? Он вспомнил приятеля, но отказался от собственной мысли. Какой к черту друг! Даже на письмо не ответил. Рыба-прилипала он, вот кто. А Аполлон хочет помочь бескорыстно. Да и какая ему корысть от дружбы с зеленым лейтенантом, который не может убрать своего врага собственными руками!
      - Слышь, Аренский, я все хочу спросить: ты к нам на Соловки как, по зову сердца прибыл?
      - Да какой там зов! - с досадой отозвался Арнольд, вспоминая, как стоял навытяжку перед комсомольским бюро университета и пытался объяснить, почему в анкете на вопрос, есть ли родственники за границей, он написал "нет". - Кто-то донес, что у меня мать в Англии живет, а я от всех это скрываю, потому что английский шпион.
      - И как же ты из этого дерьма выкрутился? - подивился Аполлон.
      - Поневоле начнешь верить в ангела-хранителя. Кому-то пришло в голову сделать запрос в Англию. Оказалось, она давно умерла.
      - Умерла, но на Соловки тебя все-таки отправили.
      - Потому, что я-то о смерти матери не знал и, выходит, сознательно пытался ввести в заблуждение Органы.
      - Дешево отделался, - заключил Аполлон. - Значит, пока судьба к тебе благоволит, зря её не испытывай.. Мне профессор говорил, как это будет по-английски, но я забыл. Помню только русский перевод: не дергай тигра за усы. Понял?
      - Так точно, товарищ капитан!
      - То-то! А теперь сгоняй за кипяточком. Чай пить будем. У баб конфеты подшмонали.
      Через год после происшедших событий Аполлон Кузьмич Ковалев, капитан СЛОНа, начальник информационно-следственной части, построил себе дом. Не такой уж большой, всего из трех комнат, но двухэтажный. На первом этаже была гостиная и столовая, на втором этаже - огромная спальня, куда вела широкая деревянная лестница с резными балясинами.
      Дом строили умельцы, которых в таком многолюдном лагере, как соловецкий, всегда можно было найти.
      Внутренним убранством руководила Юлия, - её с самого первого дня оставил для себя Аполлон, хотя на красавицу-блондинку заглядывались и офицеры из других подразделений. В отличие от Ковалева, подобных женщин они могли иметь лишь в качестве наложниц, потому что у большинства чекистов имелись законные жены, а Аполлон был холостяком.
      Ни один из офицеров СЛОНа не обустраивал свое жилище с такой любовью, как он. Например, другие семейные офицеры предпочитали пользоваться парашами, которые по утрам выносили кухарки и горничные из заключенных. А в дом Аполлона не только провели самый настоящий водопровод, но и сделали канализацию, так что Юлия могла, когда ей заблагорассудится, принимать ванну. Умельцы исхитрились сделать её из металлической цистерны, разрезав емкость поперек и тщательно обработав края, чтобы гражданская жена капитана невзначай не попортила свою нежную белую кожу.
      Из окна спальни открывался вид на Белое море, которое большую часть года выглядело неприветливым, серо-свинцовым, и Юлия жаловалась, что ей на это море "холодно смотреть".
      Подле огромной деревянной кровати, сделанной по особому заказу Аполлона, - его возлюбленная любила простор - лежала огромная шкура белого медведя, которую хозяин дома ухитрился достать у местных жителей. Широкое, во всю кровать стеганное одеяло из гагачьего пуха прекрасно согревало даже в самые холодные дни, тем более что и система отопления с прокладкой труб внутри стен тоже могла считаться уникальной. Она была изобретена по ходу дела известнейшим ученым-теплотехником, который во время строительства впервые за много лет не только ел вволю, но и занимался делом, которое всегда любил.
      На первом этаже Юлия захотела иметь камин, который заключенные, конечно же, выложили. И теперь вечерами голубоглазая возлюбленная капитана могла часами сидеть в кресле-качалке и смотреть на огонь, улыбаясь своим мыслям.
      Если Аполлон чего-то боялся, то лишь того, что в один прекрасный момент Юлия исчезнет, как будто её и не было, а из его жизни уйдет всякий смысл, потому что теперь он хотел только одного: быть всегда с нею рядом.
      Он понимал, что Юлия к нему снизошла. Прежде Аполлон о таком не задумывался. Нужно ему было женщину - брал. Что она чувствовала при этом, его не волновало. Ведь он не имел привычки обижать женщин. Он никогда не причинял им боли, если этого не требовали интересы службы, и обычно ту, которой пользовался, щедро одаривал, так что среди женщин-заключенных пользовался некоторым уважением. Говорили:
      - Он добрый.
      А сейчас Аполлон думал: снизошла, как сходят ангелы к простым смертным. Нет, он вовсе не считал её такой уж безгрешной, но она была его идеалом. Женщиной, ради которой стоило жить на свете.
      В подземелье Аралхамада с её именем он засыпал и просыпался. Выжил, ради того чтобы когда-нибудь встретиться с нею.
      Он упорно стремился вверх, лез, карабкался в гору, которую другие считали неприступной. И получалось, что даже тем немногим, чего он добился, Аполлон тоже был обязан Юлии. Это она осветила его жизнь одной-единственной фразой:
      - Ты - на самом деле Аполлон, и тебе есть чем гордиться!
      Если бы Юлия захотела, он мог бы завоевать для неё весь мир. Пусть ему далеко не двадцать лет, и на смену уже приходят другие, молодые волки, жестокие, наглые, которые жмут на курок недрогнувшей рукой, и не только после стакана самогона или порции кокаина.
      Аполлон нарочно узнал у профессора. Истории известны полководцы отнюдь не мальчики, но мужи зрелые, к каковым он мог отнести и себя.
      Но Юлия ни о чем таком не думала - Аполлон порой спрашивал, чего бы ей хотелось?
      - У меня есть все, коханный, - отвечала она певуче, наполняя его душу блаженством - даже звуки её нежного голоса до мозга костей пробирали влюбленного капитана, как ни один звук на свете. - У меня есть все, о чем только может мечтать женщина: мужчина, который готов ради неё умереть...
      При этих словах Аполлон согласно кивал.
      - У меня есть дом, какому завидуют все вокруг. Я - некоронованная царица...
      <197> Если захочешь, я тебя короную! - в экстазе воскликнул Аполлон.
      При его словах Юлия удивленно сморщила лоб: что он имеет в виду? А взгляд её обожателя засиял: теперь он знает, чем ещё порадовать свою королеву!
      Странно было видеть на Соловках, в этой юдоли страданий, счастливого человека, его тут просто не должно было быть, потому у капитана ИСЧ появились завистники.
      Мало того что большинство офицеров имели жен далеко не таких красивых, как гражданская жена Ковалева.
      Он выстроил себе шикарный, буржуйский дом, который хотел бы иметь каждый, но так, чтобы не затрачивать никаких усилий на его строительство. А как получить его иначе? Правильно, отобрать!
      Одно смущало: капитан заведовал могущественной ИСЧ, с которой ссориться боялись. Но, подумывали самые смелые, Ковалев - обычный смертный, может, сегодня несколько удачливее других. А удача - капризная девка, сегодня она с тобой - завтра уйдет к другому...
      Словом, недовольство зрело, и только влюбленный капитан ничего не замечал, как токующий глухарь.
      Особенно обстановка накалилась после того как Ковалев надумал устроить новоселье, хозяйкой которого выступала Юлия, одетая в шикарное шелковое платье.
      Она изображала порядочную женщину, в то время как каждому было известно, что эта девка прибыла на Соловки с этапом проституток!
      Теперь количество воинствующих завистников резко возросло на число законных жен "голубых фуражек".
      Если бы завистники могли себе только представить, какой материалец можно было накопать в прошлом Аполлона Ковалева! Никто даже подумать не мог, что он познакомился с Юлией вовсе не в одном из домов терпимости, как шептались злые языки, а вызволив её из рук двух красноармейцев, которые хотели изнасиловать немецкую шпионку, прежде чем её расстрелять.
      Обоих Аполлон попросту убил, за что вырванная им из лап смерти девушка подарила спасителю незабываемую ночь любви. С той поры прошло пятнадцать лет!..
      Теперь он старался проводить в своем новом доме все свободное время и, чего греха таить, попросту отлынивал от службы. Он уходил с работы пораньше, но был уверен, что Аренский, которому, кроме службы, нечего было делать, его не подведет. Так на самом деле и было.
      В тот памятный день Арнольд был один в кабинете, когда охранник привел к нему для оформления заключенного - досрочно освобождался один из социально-близких, вор-медвежатник Егор Кизилов по кличке Комод.
      Арнольд выписывал ему отпускное свидетельство и уже собирался отдать документы секретарю, как вдруг что-то в поведении Кизилова его насторожило. Какая-то ненормальная суетливость. Понятно, выходил на свободу на год раньше: тут и радуешься, видимо, и не веришь, и боишься: а вдруг передумают?
      Но суетливость Комода была смешана со страхом, хотя, на первый взгляд, бояться ему было совершенно нечего.
      Словом, интуиция Аренского издала сигнал тревоги. Аполлон учил, что в таких случаях внутреннему голосу лучше довериться.
      - Посиди-ка, подожди, у меня бланки кончились, - сказал он Комоду, а выйдя, приказал охраннику. - Одна нога здесь, другая - там, вызови сюда товарища капитана. Скажи, срочно. Понял?
      Аполлон явился тотчас. Арнольд никогда прежде за ним не посылал, значит, случилось нечто из ряда вон выходящее.
      - Побег? - спросил он, взбегая по ступенькам.
      - Наверное, ты будешь смеяться. Дурное предчувствие.
      - Не буду. Ты знаешь, я верю в предчувствия. Мы с тобой волки и должны доверять своему нюху.
      - Ты знаешь, сегодня мы отпускаем Кизилова.
      - Знаю. Комода.
      - Так вот, очень уж он волнуется. Напряжен, как взведенный курок. Может, его вши заели, а я тревогу поднимаю?
      - Напомни, кто давал представление на его досрочное освобождение?
      - Приходько.
      Этот майор был начальником административной части, и оба офицера знали, что втайне он ненавидит их обоих, но особенно Аполлона, а так как ссориться с ИСЧ в открытую он побоится, то будет ждать подходящего случая. И какой у него может быть подходящий случай? Само собой, все тот же донос, но отправленный не обычной почтой, а переданный, так сказать, из рук в руки.
      Правда, в его ходатайстве за Комода никто ничего особенного не видел. Три месяца назад тот помог Приходько, когда он потерял ключи от сейфа. Кизилов очень аккуратно открыл шкаф и достал документ, который майору срочно потребовался.
      - Понятное дело, прошмонали его больше для очистки совести - что можно тащить на волю из лагеря? И где, ты думаешь, он повезет маляву, или что там ему вручили?
      - В шапке, - высказал предположение Арнольд. - Уж больно бережно он её на коленях держал.
      Глава восьмая
      Наташа шла с Катей по улице, и обе все говорили, крутили так и эдак им обеим трудно было забыть несчастное заплаканное лицо Тани Поплавской. Больше всего их угнетало чувство собственной беспомощности. И не верилось самим себе: неужели Поплавским ничем нельзя помочь?
      - Ната, почему, ты думаешь, Ян своих женщин отправил, а сам в Москве остался? Чувствует себя виноватым или органов не боится?
      - Думаю, Катюша, и в этом весь пародокс, что он не одинок в своих попытках переломить ситуацию. Наверное, вы с ним в этом похожи. Он не только не считает себя виноватым, но и надеется, что с ним разберутся и выпустят его на свободу.
      - А жену с дочерью он из Москвы все же отправил.
      - Потому что в отношении своих близких он руководствовался интуицией им здесь оставаться опасно, их жизнями он рисковать не мог, а в отношении себя - логикой. Мол, в народном государстве такого просто не должно быть!
      - Странное у меня сейчас настроение, - задумчиво сказала Катерина. - В первый момент после рассказа той женщины, помнишь, о лагере, Горьком, расстрелянном мальчике, я испытала шок. Мне хотелось умереть. Потом появилась жажда деятельности: надо что-то предпринять, так жить нельзя. Теперь пошла как бы третья волна: может, все обойдется? Это просто паника. А что если в лагеря отправляют настоящих врагов народа? Все-таки продолжается незримая гражданская война, классовая борьба...
      - Кажется, мы с тобой поменялись ролями. Теперь мне хочется ставить твои слова под сомнение. Ты считаешь, что рабочие сражаются с крестьянами? Раз уж буржуев мы извели под корень. Кстати, насчет войны. Ты помнишь из истории войну 1812 года? Разве были тогда изменники или всякие там шпионы?
      - Может, и были, а историки не стали об этом упоминать?
      - Все равно, если они были, как теперь, в большом количестве, думаю, уж какой-нибудь писатель наверняка оговорился бы. А ведь народ тогда при крепостном праве жил. Кого они защищали, своих крепостников?
      - Родину они защищали!
      - Правильно. Это-то и странно. Мы строим новое общество, а врагов все больше становится. Либо мы строим не то, что декларируем, либо наши методы строительства, мягко говоря, ошибочные.
      - Мы ломаем голову над тем, в чем должны разбираться политики или экономисты, а как обычные граждане надеемся, что справедливость в конце концов восторжествует.
      - Наверное, я - не обычный гражданин, - грустно сказала Наташа, потому что мне кажется, справедливость в нашей стране никогда не восторжествует. Я жду справедливости уже пятнадцать лет, но все больше убеждаюсь, что общество светлого будущего нельзя строить на крови, и если, например, щенка с рождения кормить сырым мясом, вряд ли он потом, когда подрастет, станет есть фрукты и овощи. Неужели для того чтобы наши дети были счастливы, нужно было убивать царя и всю его семью? Или тысячами расстреливать белых офицеров, которые любили свою родину ничуть не меньше, чем когда-то крепостные крестьяне...
      - Знаешь, о чем я подумала, - сказала Катерина. - Только ты не обижайся... Если человек, который управляет страной, хочет немедленных результатов, он так и должен поступать: убирать инакомыслящих. Отправлять их за границу или сразу на тот свет. Ведь они задают вопросы, анализируют обстановку, не верят на слово... Они просто мешают осуществлять то, что задумано вождем! Зато те, что останутся, убоятся оказывать сопротивление, не станут размышлять, что да как, а будут идти туда и делать то, что им приказывают.
      Подруги остановились на перекрестке. Катерине до дома оставался один квартал, Наташе - пять.
      - Давай я тебя провожу, - предложила Катя, - хотя бы до условной середины.
      - Катерина Остаповна, вы вообще должны сейчас лежать в постели, а не по улицам расхаживать. Вот пожалуюсь я в НКВД, что своим преступным пренебрежением к себе вы способствуете подрыву здоровья нации... Как ты себя чувствуешь?
      - Начала за здравие, кончила за упокой. Нашла над чем смеяться! Вот потому у вас, аристократов, власть и отобрали, что вы относились к жизни чересчур легкомысленно... Ладно, не буду тебя пинать... Я пока умирать не собираюсь, хотя и чувствую небольшую слабость...
      - А чтобы она не превратилась в большую, немедленно в постель! И позвони мне, если что не так. Как ты помнишь, я все-таки кое-что умею...
      Наташа глянула на часы: девятый час вечера. Аврора сегодня в ночную смену, а Ольга дома одна. Небось, не знает, что и думать.
      "А скорее всего, - ехидно заметил внутренний голос, - она ничего такого и не думает. Девочка привыкла оставаться одна".
      Так в задумчивости Наташа и дошла до дома, в котором жила. Ей оставалось пересечь лишь маленький дворик, когда из-за дерева к ней шагнул какой-то мужчина. Наташа панически испугалась. Она не смогла издать ни звука, а так и застыла соляным столбом, пока не услышала:
      - Наташа! Наталья Сергеевна, я вас напугал? Ради бога, простите!
      - До смерти! - наконец вымолвила она. - Борис Викторович, надо же предупреждать.
      - Каким образом? - рассмеялся Борис. - Приколоть к лацкану колокольчик, как делали в старину прокаженные, и звенеть на каждом шагу, мол, берегитесь, я иду... Я забыл сказать, добрый вечер!
      - Здравствуйте, Боря. Что-то случилось?
      - Случилось. Мне так захотелось вас увидеть, что я весь день думал только об этом, не мог сосредоточиться на работе. Нарком сделал мне замечание... Кстати, я уже ходил к вашей квартире, звонил в дверь...
      Наташа нахмурилась.
      - О, нет, богиня, только не это. Только не громы-молнии в недостойного раба. Перед тем я ждал вас у дома полтора часа. Чего я не передумал за это время! Представлял себе, как вы лежите больная и некому даже подать вам стакан воды...
      - Но у меня есть дочь!
      - А дочь вы отправили к друзьям, потому что у вас корь. Ну, чтобы не заразить девочку.
      - Фантазер! Почему именно корь? Корью я переболела ещё в детстве.
      - Тогда инфлюэнца.
      - Вы упорно стараетесь заразить меня какой-нибудь гадостью.
      - Но не смертельной, нет, а такой, чтобы вас хоть чуточку ослабить, сделать беспомощнее, мягче, чтобы не видеть в ваших глазах этот паковый лед...
      - Какой-какой лед?
      - Такой многолетний морской лед, не меньше трех метров толщины.
      - М-да, и дверь вам открыла Оля?
      - Судя по вашим фамильным зеленым глазам, она. Кстати, не спросила, кто там. Я не ябедничаю, а призываю к осторожности... Может, погуляем немножко?
      - Если честно, Боря, я голодна, как крокодил! Мы были с подругой на вокзале, провожали в деревню семью моего дальнего родственника...
      - В деревню? На отдых или на жительсво?
      - Скорее всего, на жительство.
      - Странно. На моем слуху это первый случай, когда едут в деревню. В последнее время люди, в основном, бегут из деревни в город. Тут не так голодно. И не так безнадежно.
      - Вы меня пугаете. Впрочем, теперь поздно даже пугаться, сделанного не воротишь. Да у них, кажется, и не было другого выхода.
      - Понятно. Хотя, если честно, ничего не понятно... Но, может, потом прояснится. Тогда приглашаю вас в ресторан. Я и сам непрочь поужинать.
      Некоторое время Наташа колебалась: видит человека второй раз в жизни, не знает, чего от него ожидать, каков он, а внутренний голос вдруг заговорил как бы сам по себе: "Не знаешь, так прощупай его, загляни в мысли..."
      В мысли заглядывать отчего-то было стыдно. Как подглядывать в замочную скважину. Она и так чувствовала: от всего существа Бориса шел, как сказали бы физики, положительный заряд. Наверное, это чувствуют все, кто с ним общается, и без чтения мыслей. Он явно не был злым, жестоким или чрезмерно болтливым, и, кажется, Наташа действительно ему нравилась. А вслух она сказала:
      - Знаете что, Боря, давайте вместе поужинаем, но у меня дома. Для ресторана я не одета, а сегодняшний день выдался таким суматошным и неприятным, что не хотелось бы видеть никого из посторонних мне людей.
      - Спасибо! - весело отозвался он. - То, что вы не относите меня к посторонним, уже обнадеживает. А получить приглашение на ужин домашнего приготовления вообще верх моих мечтаний.
      Дверь им открыла Оля, которая ждала мать вся в слезах.
      - Мама, где ты так долго?! Я обещала Машке на сегодня у тебя отпроситься. Ее мать срочно послали в командировку, а она боится оставаться дома одна. Теперь, конечно, ты не разрешишь мне идти к ней, потому что темно, а Машка такая трусиха, она с ума сойдет от страха!
      - Ты поужинала?
      - Конечно! Разве Аврора уйдет, меня не накормив!
      - Зачем кричишь, - Наташа невольно скопировала Бориса с его нарочитым восточным акцентом. - Сейчас мы с Борисом Викторовичем - не возражаете? проводим тебя к твоей Машке.
      - Правда? - слезы у девчонки моментально высохли. - Я быстро, портфель уже собран. Ты же знаешь, Машка рядом живет, за два дома, она, наверное, тоже вся извелась. У них же телефона нет, как предупредить? Мама, утром я заходить не буду, от Машки прямо в школу пойдем...
      От радости, что все разрешается наилучшим образом, Оля частила словами, с восторгом поглядывая на мать и одобрительно на Бориса. В глубине души она подозревала, что такая покладистость матери связана именно с его присутствием.
      - Смотрите, на ключ закройтесь, - строго наказывала дочери Наташа, когда они шли к дому несчастной одинокой Маши.
      - И на ключ, и на цепочку, и стулом подопрем!
      - Не увлекайся, стул вовсе ни к чему.
      - Я же шучу, мама. Ой, я так рада. Спасибо вам!
      Машка, похоже, действительно извелась, потому что едва заслышав голос подруги, открыла дверь и бросилась ей на шею, лишь кивнув взрослым.
      - Здрасьте!
      Наташа с Борисом подождали, пока в замке не повернулся ключ, и вышли из подъезда.
      К дому Романовых они возвращались не спеша, почувствовав вдруг некоторое напряжение. То есть Борис пытался разговорить Наталью, а она отвечала невпопад, потому что усиленно размышляла, как ей теперь быть.
      Она собиралась привести гостя в дом, где была бы не одна, а с дочерью, почти взрослой, и совсем другое - вести его в квартиру, где ты будешь с ним наедине.
      Боялась Наташа не столько его, сколько себя, потому что впервые в жизни почувствовала, как её бросило в жар только от того, что Борис поддержал её за локоть, когда она оступилась в подъезде.
      Наташа открыла дверь ключом и, так как Борис замешкался у входа, все-таки сбросила с себя оцепенение - хозяйка она или нет, в конце концов! - и пригласила его пройти в квартиру.
      В её двух комнатах жили так: в маленькой - Аврора с Ольгой, в большой, которая в остальное время была просто гостиной, на диване спала Наташа.
      Так уж сложилось - Наташа поздно возвращалась с вечерних представлений и, укладываясь на ночлег, могла не будить своих домашних.
      Она показала Борису ванную, чтобы он помыл руки, а сама в это время переоделась в домашнее платье.
      - Какая вы уютная, - одобрил её вид Борис.
      - Разве про людей так говорят?
      - Если не говорят, то лишь потому, что мало о ком можно так сказать.
      - Вы - невозможный льстец!
      Наташа пошла в кухню, и Борис отправился следом.
      - Предлагаю свои умелые руки и грубую рабочую силу в ваше полное распоряжение.
      - Это мы с удовольствием примем. В этом у нас - большая нужда! дурачась, зачастила Наташа. - А вот хотя бы извольте хлеб порезать...
      Она протянула Борису нож, но тут погас свет. По вечерам у них такое случалось, и на этот случай Аврора держала под рукой керосиновую лампу. Она стояла на столе, и Борис сказал в темноте:
      - Я зажгу лампу?
      Он чиркнул спичкой, и пламя высветило его мужественный профиль: крупный прямой нос, рот с чуть выдающейся вперед нижней губой, четкий, почти квадратный подбородок.
      Интересно, почему такие подробности его лица она рассмотрела именно в этот короткий миг, в пламени спички?
      - Ну, и как вы меня находите? - шутливо спросил он, почувствовав её взгляд.
      - Интересный мужчина, как сказала бы наша Аврора.
      - Значит, неведомой Авроре я бы понравился, а вам нет?
      - Я этого не говорила, - улыбнулась Наташа, с трудом отводя взгляд от его темно-серых глаз.
      Что это с нею? Почему вдруг её так потянуло к нему? Что в нем особенного? Мужчина как мужчина.
      Она поспешно отвернулась к плите, - этого ещё не хватало!
      Можно было бы накрыть стол в гостиной, поставить в центре стола старинный подсвечник, который она купила совсем недорого в антикварном магазинчике - он напоминал ей вещи, которые окружали её в детстве.
      Можно, но тогда проголодавшийся мужчина будет ждать, пока она все из кухни перенесет, потому Наташа споро, как она умела это делать всегда, налила в тарелки суп. Хотела сама порезать хлеб, но Борис отобрал у неё нож.
      - Должен же я хоть чем-то вам помочь, - он быстро отрезал несколько ломтиков и, что-то вспомнив, произнес: - Минуточку!
      Вышел в коридор и вернулся с бутылкой вина.
      - Где вы её взяли? - изумилась Наташа. - Я точно помню, в руках у вас ничего не было.
      - Зачем в руках, какой - в руках, - опять стал дурачиться он. - У меня английское пальто с таким большим внутренним карманом, в котором помещается этот предмет.
      - Значит, вы были уверены, что я стану с вами пить вино?
      Он посмотрел ей в глаза, словно, как в детстве, собирался играть в гляделки, кто кого пересмотрит, и в глазах его плясали чертики, но быстро отвел взгляд, как если бы смотреть ему стало невмоготу.
      - Не думайте обо мне плохо, дорогая. Просто хороший экспромт - тот, что готовится заранее. А вдруг вы согласились бы пойти со мной поужинать в ресторан. И вдруг в ресторане не оказалось бы хорошего вина. Мне очень хотелось вам понравиться.
      - Сейчас я принесу бокалы, - сказала Наташа.
      Она взяла свечку, которая стояла в стакане на такой вот случай, и пошла в гостиную. А когда открывала сервант, с удивлением почувствовала, что у неё дрожат руки. Она прислонилась лбом к холодной дверце шкафа. То, что с нею происходило, напоминало внезапное сумасшествие.
      - Наташа, у вас все в порядке? - крикнул он из кухни.
      - Да, да, уже иду, - отозвалась она странно хриплым голосом.
      Как бы то ни было, происходящее не лишило аппетита ни его, ни её. Они съели суп, потом котлеты с картошкой и пили вино, закусывая его мочеными яблоками. Пили смакуя, не торопясь, словно оттягивая тот момент, когда вино закончится и Борису нужно будет уходить.
      - По-хорошему, гостя надо принимать в гостиной, - сказала Наташа, - но у нас это самая холодная комната, и потому мы невольно всегда тянемся в кухню.
      - Вообще-то, холодом меня не испугаешь, - смеясь сказал Борис. - Да и какой я гость... Можно сказать, напросился... Знаете, какой была первая комната, которую я получил? На двоих с товарищем. По утрам вода в кувшине покрывалась коркой льда. Хорошо, хоть полы были деревянные. Мы с ним спали, завернувшись в тулупы, прижимались друг к другу, чтобы было теплее. Вместо подушек клали под голову книги. Человечество не знает, что в нашем лице оно получило новый вид: хомо незамерзаемус...
      - Тогда давайте пойдем в гостиную и зажжем канделябр. Я почти два года назад его купила. Оля вставила в него свечи, а зажечь не зажигаем, все не было подходящего случая. Будем считать, что сейчас именно тот самый случай.
      Они зажгли канделябр и сели на диван. Наташа завернулась в теплую шаль, которую Аврора привезла ей из деревни. И увидела, как Борис машинально протянул руку к карману пиджака, но тут же отдернул.
      - Да вы курите, не стесняйтесь, - сказала она, - пусть здесь лучше запахнет табаком, чем плесенью.
      Она нашла в шкафу раковину, которую когда-то товарищи её мужа Саши использовали как пепельницу.
      Так они сидели и смотрели на пламя свечей, пока Борис не спросил ее:
      - О чем вы думаете, Наташа?
      - Когда-то в юности я ходила на собрания поэтов-акмеистов. Гумилев, Ахматова, Мандельштам. Поэты при свечах читали свои стихи. Наверное, с той поры свечи для меня символ стихотворчества. Потом их дороги разошлись...
      - Причем Гумилев отправился на тот свет, - добавил Борис. - А Мандельштам ходит по лезвию бритвы.
      - Вы хотите сказать, что и его тоже... могут расстрелять?
      - За инакомыслие люди в этой стране часто страдают.
      Прежде Наташа инстинктивно сторонилась разговоров о политике, но, оказывается, в России не говорить о политике, значит, не говорить ни о чем. Казалось бы, затронули поэзию, а тут же словно пахнуло откуда-то холодком смерти. Теперь вот с Янеком беда, а какой он политик? Просто хороший врач, которому кто-то позавидовал...
      Наверное, все началось с Кати, которая своими вопросами будто пробудила Наташу от долгого сна. Теперь на опасную дорожку увлекал и мужчина, который ей нравился.. И все они нарушили хрупкое равновесие, которое Наташа тщетно пыталась сохранять...
      - Простите, Наташа, не сдержался! - покаянно произнес он. - Наверное, слишком долго смотрел на пламя свечи и чересчур расслабился. Вы не бойтесь меня, Наташенька, я не воюю с женщинами и детьми... Но, кажется, я засиделся. Бабушка в таких случаях говорила: "Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?"
      Он не без сожаления поднялся с дивана. Наташа тоже встала и подала ему на прощанье руку. Но кончик шали, соскользнув с её плеча, зацепился за пуговицу его пиджака.
      - Простите! - он попытался отцепить шаль - не тут-то было!
      Вместо того чтобы снять пиджак и спокойно отцепить шаль, оба стали высвобождать пуговицу, склонились, слегка стукнулись лбами, рассмеялись, потянулись друг к другу и... Губы их слились, и мир вокруг перестал существовать. Шаль стала мешать им, они все время путались в ней, так и пришлось ей вместе с пиджаком отправиться на стул, а старый диван покорно принял их слившиеся в одно тела.
      Глава девятая
      - Что, Егорка, освобождаешься? - нарочито ласково сказал Аполлон, входя в кабинет вместе с Аренским. - Понятное дело, оказать услугу самому начальнику адмчасти. Смотрю, приодели тебя маленько. Доволен?
      - Доволен, гражданин капитан.
      - А вот шапка у тебя старая. Это непорядок. Прямо скажем, никуда не годится! Раз ты у нас такой нужный человек, я тебе новую подарю.
      - Зачем новую, начальник, - Комод побледнел. - Не надо. Я к этой привык. Новая-то пока обомнется.
      - И не спорь! Сказал, дам новую, значит, дам! На свободу - с чистой совестью. И в новой шапке.
      Он протянул руку, но никак не мог вырвать шапку из скрюченных от страха рук вора.
      - Что ж ты ухватился за нее, как черт за грешную душу? Золото у тебя там спрятано, что ли?.. Но-но, огонь-то в гляделках погаси. Я ведь не посмотрю, что ты мне социально-близкий... А то документы твои перепутаю, и пойдешь ты по пятьдесят восьмой статье, но уже как социально-чуждый, то есть политический...
      - Пощади, начальник! - Комод рухнул на колени и зарыдал. - Сука буду, не хотел!
      - Встань, Егор, ишь, чего надумал: из-за поганой шапки в ногах валяться!
      Он действительно протянул Кизилову новую шапку и пожурил при этом:
      - Посмотри, дурашка, какую я тебе взамен даю: век сносу не будет!
      Комод тяжело поднялся с колен и надел шапку. На лице его ещё читалась растерянность: что делать, на такой случай ему никаких указаний не дали. Все отрицать, со всем соглашаться? Какая-то сука донесла, сейчас шапку проверят, а его назад, на нары...
      Но капитан повел себя странно. Он подмигнул Егору и заговорщически кивнул:
      - Видал, как на тебя шили!
      А сам протянул лейтенанту шапку Комода и громко приказал:
      - Эту рвань в печь! Сожги её, как темное прошлое Егора Кизилова.
      И шепотом добавил, чего Кизилов уже не услышал:
      - После того как всю её по швам распорешь и каждый кусочек прощупаешь!
      Егору он сказал:
      - Тебе, паря, повезло. Я с оказией до станции еду, так что тебя, как барина, прямо к вокзалу доставлю!
      Охранник пригнал к крыльцу подводу, на которую взгромоздились Кизилов и Аполлон. Причем капитан не погнушался сам взять в руки вожжи. Он хлестнул лошадь, лихо свистнув:
      - Эх, пошла, родимая!
      Аренский сидел за столом, распарывал бритвой старую засаленную шапку, а в голове его билась мысль: "Когда Ковалев вора-посланца жизни лишит: тут же, неподалеку от лагеря или подальше завезет?" Думал он, впрочем, без особого сожаления, а как бы с некоторым удивлением - как мало ценится человеческая жизнь в обществе, строящем социализм. А, может, никакого социализма на свете и нет? Есть сказка, в которую большинство людей верит, а потому и терпит все, что с ним ни делают...
      Вернулся Аполлон довольно быстро, что, впрочем, заметил только Арнольд. Охранники сменились, да и капитан подъехал к северным воротам, через которые возили обычно продукты и дрова для кухни.
      - Ты все же убил его? - спросил Арнольд.
      - Нет, на семя оставил! - огрызнулся тот. - Он знал, в какое дело суется, потому и получил по заслугам. Я его в овраг скинул. Скоро метели начнутся, до весны труп никто не отыщет. А те, кто его послал, будут думать, что Комод со страху в бега подался... Ты лучше скажи, нашел?
      - Само собой, нашел! Они ж не думали, что его кто-то шмонать станет, а на старую шапку, ежели что, никто не покусится. Доносец, я тебе скажу, убойный! После такого одна дорога - под расстрел.
      - Кто-то из мудрецов сказал: кто предупрежден, тот вооружен. Следующий ход наш. А мы пошлем свой донос. И чтобы чужую ошибку не повторять, своего посланника сами и проводим... Дай-ка почитать, что за вражина в информационно-следственной части окопалась!.. Да-а, выстроил себе дом за счет использования государственной техники и материалов, а также привлечения труда заключенных... Незаконно освободил от трудовой повинности на благо общества женщину легкого поведения, осужденную по статье проституция, Юлию Бек...Ты это читал?
      - Читал, товарищ капитан!
      - Брось, не время для подначек!.. Второй раз ты, Аренский, из дерьма меня вытащил. Не каждый столько для друга сделает... О моей благодарности поговорим потом. А пока это дело надо другим концом развернуть. Как говорится, вашим же салом... Я вот что думаю: среди насквозь прогнившей администрации СЛОНа созрел антигосударственный заговор...
      - А что, вполне мог созреть. Я как чувствовал, даже подобрал соответствующие документы.
      - Как, уже? Молоток, быстро учишься! И о чем они?
      - О том, что золото и драгоценности, изъятые у заключенных, начальник административной части Приходько с помощью своих агентов собирает в тайнике для дальнейшей закупки оружия и раздачи его социально-чуждым элементам...
      - Ты ври, да знай меру! Откуда взялось золото и драгоценности? Их же тогда по результатам обыска предъявлять надо.
      - Вот и предъявим.
      - А где возьмем?
      - У Приходько. По словам осужденной Лыковой, которая у него кем-то вроде горничной, она подсмотрела, как хозяин прятал в шкатулку, полную других драгоценностей, золотую брошь с бриллиантом.
      - Да откуда у Васьки бриллианты? Он в них разбирается, как свинья в апельсинах! Небось, драгоценный камень от простой стекляшки на глаз и не отличит. И в шкатулке у него какие-нибудь побрякушки. Найдем, позора не оберешься!
      - Лыкова утверждает, что пока она не попалась на воровстве, работала в магазине и в ювелирных изделиях знает толк.
      - Ну, смотри, Аренский, как бы нам с тобой за клевету не загреметь... Когда на своих дела заводишь, надо все тонко обстряпывать, чтобы не вывернулись. Чтобы, как говорится, комар носа не подточил. Выходит, правду наши промеж себя судачили. Мол, не зря Приходько из центра сюда по своей воле перевелся. И что якобы за рыжье он может любому заключенному статью поменять. Ежели подумать, чтобы на свободу пораньше выйти, каждый из зэков любую цену заплатит... А чего Лыкова-то на Приходько стучит? Не боится, что он узнает и отомстит?
      - Он её оскорбляет своими домогательствами.
      - Скажите, какие мы нежные!
      - Ты к нему близко подходил? От него же воняет хуже, чем от козла, он по полгода не моется. А Лыкова - красивая женщина, ей другого хочется.
      - Уж не тебя ли?
      - Она намекала, - смутился Арнольд.
      - А ты?
      - Лыкова не в моем вкусе.
      - Погоди, - Аполлон задумался. - Расклад, прямо скажем, неожиданный... Ради дела не спеши её отталкивать. Намекни, мол, ты - всего лишь лейтенант, а Приходько - майор, тебе с ним трудно тягаться. Если же Приходько и вправду сокровища прячет - где же он взял-то их, подлец? - тогда ты сможешь его свалить. Дай женщине надежду. Она ради тебя землю носом рыть будет!
      - Носом землю... Это ты говоришь про женщину или про дикого кабана?
      - Ладно тебе, не придирайся! Лыкова - первая ниточка из нашего клубка. Не забывай, мы расследуем крупный заговор. Юлия тоже кое-что напишет. Например, как начальник административной части предлагал ей участвовать в его гнусных замыслах, но она отказалась. Мол, если ей не хватает классового сознания не торговать своим телом, то для родины... Ну и все в таком духе. Как тебе моя задумка?
      - Прямо кардинал Ришелье!
      - А это ещё кто такой?
      - Очень умный человек. Официально был кардиналом Франции, на самом деле некоронованным королем.
      - Вот я и говорю: ежели это дело с умом провернуть...
      Он стал засовывать бумаги в карман.
      - Для чего они тебе?
      - Юлии покажу. У нее, знаешь, голова какая! Пусть почитает, как её немецкой шпионкой называют. Из-за того, что она меня Полем кличет.
      - С чего они взяли, что Поль - немецкое имя? Насколько я знаю, французское.
      - Представляю, как в Москве бы хохотали.
      - А ты не подумал, что из Москвы сюда могут и проверяющего прислать.
      - Думал, как не думать! Проверяющего одного не пошлют, комиссию создадут, а мы к их приезду и подготовимся.
      - Имеешь в виду подготовку документов и свидетелей?
      - Узко мыслишь, Аренский. Ничего, оботрешься, начнешь соображать. Документы, так и быть, я возьму на себя, а ты займешься остальным.
      - А не объясните, товарищ капитан, что подразумевается под остальным?
      - В поселке "вольняшек" надо устроить ресторан.
      - Ресторан?! - Арнольд подумал, что он ослышался.
      - Именно, ресторан. Медленно соображаете, посвященный Алимгафар!
      - Что значит, устроить? В смысле, построить? Ты представляешь, сколько времени это займет?
      - Ой, наприсылают этих юристов! Ничего не соображают. Придется тебе за мою науку мне доплачивать... Ну-ка, вспомни, у кого в поселке самая большая изба?
      - У Баландина.
      - Верно. Вот её мы и будем переделывать под ресторан.
      - А хозяина куда?
      - Где у нас дела стукачей?
      - В синей папке.
      - Неужели на Баландина в той папке нет ни одного доноса? Мы вчера с профессором спряжение глаголов проходили: я стучу, ты стучишь, он стучит...
      Аренский прошел к стеллажу с делами ИСЧ, на ходу покачивая головой.
      - Ох, и хитрущий ты, Ковалев! Мне у тебя надо учиться, учиться и учиться...
      - Как завещал великий Ленин, - подхватил Аполлон.
      - Но, насколько я знаю, Баландин нам всегда помогает. Надо подводу не откажет...
      - Потому, что свой интерес имеет.
      - Точно, вот и доносы. Целых два... Ты был прав: этот прохиндей предлагает заключенным, которых выгружают из вагонов, подвести до лагеря их вещи, а везет к себе домой... Второй донос о тех, с кем он награбленным делится. Наши, между прочим, охранники.
      - Второй донос пока оставь, пусть полежит, а вот первому мы дадим ход. Какую статеечку лучше всего Баландину припаять?
      - Сто тридцать шестую?
      - Нет, милок, этак он у нас за воровство маленький срочок получит, а там, глядишь, и под амнистию попадет. Лучше мы ему пятьдесят восьмую припаяем, пункт восемь - террористические намерения. И как политический он меньше десяти не получит.
      - Нашел террориста! Да кто ж этому поверит!
      - Зеленый ты еще, Аренский, как есть зеленый! Поверит - не поверит. Это тебе не в карты играть. Если хочешь знать, никто и думать об этом не станет, а тем более сомневаться. Арестовали - значит, виноват!
      - И это ты на себя берешь?
      - Беру, беру, а тебе придется делать вот что: у политических по статье пятьдесят восемь-десять сидит княгиня Растопчина. Так-то, в рванье-хламье её не видать, но если отмыть... Ты бы видел, как она в строю на работу идет! Вроде, и росточка небольшого, а над другими словно возвышается.
      - И куда её, отмытую?
      - Официантками командовать. Официанток сам подберешь, двоих-троих, посмазливее, из проституток.. Если я что в этих делах понимаю, к нам может даже товарищ Сольц<$F Арон Сольц - член ВКП(б) с 1898г., участник 3-х революций.> пожаловать. Говорят, совесть партии. А такого ублажать надо постараться! Совесть-то, она, знаешь, какая требовательная!       - Хорошо, про официанток я понял, но где мы возьмем оркестр?
      - Если ты имеешь в виду инструменты, то их лучше в Москве заказать. Это ты культурной части поручи. А уж музыкантов у нас, как грязи! Из одного Ленинграда целый симфонический оркестр привезли... На Соловках разве что черта нет. Или уже есть? Шучу. Раньше-то здесь монахи хозяйничали, при них нечистой силе делать было нечего. Словом, если поискать... Где-то за полгода до твоего приезда из Орловской губернии к нам цыганский табор пригнали. Не смогли разнарядку выполнить, вот и придумали. Табор окружили и всех от семнадцати и старше по пятьдесят восьмой! У нас чего только не насмотришься!
      Табор. Цыгане. Аренский поежился. Выплыло из памяти то, что он усиленно старался забыть. Свалить, сбросить на самое дно этой проклятой памяти. Как будто тогда, в Аралхамаде, он мог что-то сделать! Раде все равно не удалось бы спастись!.. Или удалось?.. Она была чересчур строптива... Чего греха таить, Арнольд и сам тогда увлекся предстоящим развлечением: совершить первое в своей жизни совокупление с женщиной, не просто с женщиной, с девственницей, на глазах у всего Аралхамада.
      Солнцепоклонники вовсе не считали, что это такой уж интимный акт. Вон, когда Ольга была с Адонисом, их любовные игры мог наблюдать каждый, кто хотел. Наверное, именно это тогда его завело. Он и не думал, что Рада цыганка, дикарка - так болезненно к этому отнесется. Какая ей была разница? Не выпендривалась бы, осталась жива. А так... Выпила яд и приняла смерть в погибшем под оползнем Аралхамаде...
      - Арнольд! Аренский! Товарищ лейтенант! Извольте в рабочее время думать о работе!
      - Простите, товарищ капитан, отвлекся!
      - Каких музыкантов будем брать, уже решил?
      - Думаю, пианиста, саксафониста, барабанщика, баяниста, скрипача...
      - Скрипач-то зачем?
      - Для интеллигентности. И вообще, эти... евреи, говорят, скрипку любят.
      - Ну и головастый у меня зам! Ладушки, не буду тебе мешать, потому как, честно признаюсь, я в этом ни уха ни рыла не понимаю. И тебе, чтобы не упасть в лужу, лучше для организации оркестра специалиста позвать... Возьми в пятьдесят восьмой пункт четыре дело Гинзбурга Михаила...
      - В чем он замещан - в помощи международной буржуазии?
      - Да не вникай ты! Главное, говорят, он музыкант - один из лучших, он оркестр поможет тебе сделать такой, какого и за границей не найти!.. Шучу.
      Аполлон опять заклекотал.
      Гинзбург оказался... Арнольд чуть было не сказал вслух: скелетом! И в чем только душа держалась. Но на изможденном желтом лице тем не менее светились умом живые черные глаза.
      Это было, по наблюдениям Аренского, не таким уж частым явлением, как могло бы показаться. Большинство заключенных имело взгляд потухший, а глаза поблекшие. Да и не с чего было им гореть у людей, осужденных на десять и более лет. Без права переписки.
      Особенно это относилось к политическим заключенным, которые амнистии не подлежали, а когда подходил их срок выхода на свободу, под разными предлогами получали "довесок" и оставались в заключении...
      Арнольд мог бы, как другие офицеры лагеря, обращаться к Гинзбургу на "ты" и вообще без имени, просто "эй", но язык у него отчего-то не поворачивался.
      - Михаил Валерьянович, - вежливо заговорил Аренский, - я позвал вас для того, чтобы вы помогли мне организовать оркестр...
      Сказал и тут же пожалел. В глазах музыканта появилась безумная надежда, он весь просто рванулся ей навстречу...
      - Гражданин Гинзбург! - сурово одернул его Аренский. - Вы меня не так поняли. В ближайшем времени в поселке откроется ресторан...
      Во взгляде заключенного сияющий свет заметно поугас, но он все же спросил:
      - Ну, а инструменты-то есть?
      - Будут. Надо лишь определить, какие заказать и сколько. Сможете это сделать?
      - Смогу. Я ведь, молодой человек... простите, гражданин начальник, не всегда симфоническим оркестром дирижировал. По молодости приходилось и в ресторане подрабатывать.
      - А вы сами на каком инструменте играете?
      - В ресторане - на любом, - едва заметно усмехнулся Гинзбург.
      Аренский разозлился. Он вдруг почувствовал несомненное превосходство над собой человека, который даже по лагерной иерархии был никем. Он никак не мог рассчитывать на снисходительное отношение к себе других заключенных, на хорошую пайку, на уважение. Скорее, наоборот. Именно таких, как он, блатари - то есть уголовники - загоняли под нары и заставляли выносить парашу. Их били все, кому ни лень, и перед таким человеком Арнольд теперь робеет?!
      Но бывший дирижер оказался человеком чутким. Он сразу уловил перемену в настроении лейтенанта. Что-то чекиста - так заключенные называли между собой офицеров - стало раздражать. И Гинзбург принял выражение подчеркнутого смирения.
      - Гражданин лейтенант желает, чтобы оркестр был мужской?
      - Пусть будет мужской. Кроме певицы и скрипачки.
      - Вы хотите, чтобы в оркестре играла скрипка?
      Арнольд невозмутимо кивнул, хотя в душе его что-то дрогнуло. Действительно, почему он так уцепился за скрипку? Именно за женщину-скрипачку.
      Оказывается, где-то на дне памяти даже не его, нынешнего, а маленького Альки сохранился образ женщины-циркачки. Она играла на многих инструментах, а скрипкой вообще владела виртуозно.
      Арнольд вдруг отчетливо увидел себя стоящим за форгангом - цирковым занавесом - и подглядывающим в щелочку за выступлением артистки. Скрипка буквально летала вокруг нее. Женщина играла на ней в самых замысловатых позах, даже стоя на голове.
      Ее облик стерся, потускнел, не помнилось даже имени, но вот ведь осталось - женщина-скрипачка.
      Гинзбург хотел что-то сказать, но посмотрел на лейтенанта и опустил глаза. Подумал: в этом чекисте ещё осталось человеческое. Оно на миг отразилось в его глазах. Но тут же услышал будто наяву голос умершей жены Гали:
      - Ты, Миша, неисправимый романтик!
      Глава десятая
      Катерина у себя в наркомате обычно не распространялась о том, что живет не в коммунальной квартире, как большинство сотрудников, а в отдельной двухкомнатной, а также о том, что у неё есть домработница.
      Когда её отец истинный Первенцев Аристарх Викторович (она носила отчество мужа матери Остапа) женился на бывшей домработнице Катерины Евдокии Петровне, хозяйка почти не почувствовала особых трудностей в ведении хозяйства, тем более что маленький Пашка днем все равно был у деда, а если точнее, у его жены - она не работала.
      Но когда Катя с Федором поженились, Евдокия Петровна посоветовала им взять домработницей Азалию Дмитриевну, которая просила найти ей место. Хорошо бы у хозяев, которых Евдокия Петровна знает лично.
      - Я вроде уже приспособилась обходиться без прислуги, - начала было отнекиваться Катерина. - Да и Пашка скоро в школу пойдет.
      - А кто сказал, что у вас с Федором Арсентьевичем не будет детей? резонно возразила бывшая домработница, как оказалось впоследствии, она была права.. - Да вы не беспокойтесь, Азалия - человек скромный, ест, как птичка, она вам в тягость не будет.
      На том и порешили. Азалия Дмитриевна незаметно, но прочно взяла бразды правления хозяйством Головиных в свои руки. Она приходила, делала в квартире уборку, готовила обед и в шесть часов вечера уходила домой.
      Как ни крути, с домработницей было не в пример удобней, так что сегодня Катерина, накрывая стол к ужину, подумала: надо сделать Азалии какой-нибудь подарок. Ведь она уже девять лет в семье Головиных.
      Почему Катерина вдруг вспомнила о подарке домработнице, если до их с Федором годовщины осталось каких-нибудь три недели, а они ещё и словом не обмолвились о том, что такую круглую дату не грех бы отметить?
      Она вошла в комнату к сыновьям, когда те бросали друг в друга подушками. Севке девять лет, уже не маленький, а Пашка-то, вырос, а ума не вынес. Пятнадцать, и все как ребенок!
      - Павлик, маленький мой, - нарочно просюсюкала она, - у тебя скоро свои детки будут, а ты с Севкой в игрушки играешь.
      - Скоро у него детки будут, скоро! - от полноты чувств запрыгал его ехидный братец. - Он вчера с Олькой Романовой целовался!
      - Что ты врешь! - залился краской Павел. - Мы с нею французский переводили.
      - Нехорошо ябедничать, Сева, - пожурила младшего Катерина.
      - Вот я и говорю: доносчик! И чтобы ты ко мне больше с физикой не подходил. И английский я тебе переводить не буду.
      - Я доносчик, а ты - врун! И ты целовался, а не французский изучал! Я не доносчик, я только маме сказал! - в голосе Севки зазвенели слезы.
      - Все, все, успокоились и помирились, - строго сказала Катерина. - Как говорила ваша покойная бабушка Стеша: "Мыйте руки и идить до хаты!" Ужин на столе.
      Обстановка за их семейным столом была сегодня напряженной. Пашка продолжал дуться на младшего брата, тот, задним числом почувствовав свою вину, пристыженно молчал.
      Федор пришел, когда они уже усаживались за стол, и теперь угрюмо жевал, думая о чем-то своем.
      - В чем дело? - разозлилась Катерина. - Или мы кого-то похоронили?
      Ссора братьев Катерину не слишком расстроила - помирятся. Севка хоть и маменькин сынок, но человек справедливый. Да и брат его простит, когда тот прощения попросит. Братья были близки, несмотря на разницу в возрасте, при которой старшим уже бывает неинтересно общаться с младшими. Севка просто приревновал Павлушу к Ольге...
      Гораздо больше волновал её муж. Он редко приходил домой в таком плохом настроении. Сегодня сыновья поостереглись его задевать. Поели и юркнули в свою комнату, как мыши.
      - Феденька, у тебя на работе неприятности? - ласково спросила она мужа.
      - Катя, я не понимаю, что происходит! Скажи, как мне вести себя в сложившейся ситуации?! Начальник отдела Татьяна Поплавская вдруг все бросает и уезжает неизвестно куда, даже не оформив документы! Шутить такие шутки с ГПУ!.. Сегодня она прибежала с заявлением: её, видите ли, срочно увольте. Я объяснил, что это процедура длительная, нужно отработать не меньше двух недель, заполнить обходной лист. Закончить свою работу, наконец!.. Она ушла, так и не взяв трудовую книжку... Это, конечно, её дело, но как мне быть? Я должен поставить в известность моего замполита так положено по инструкции. Звоню домой Яну, чтобы получить от него хоть какие-то объяснения, телефон не отвечает...
      - Как не отвечает? - встрепенулась Катерина. - Неужели на самом деле все произошло так быстро?
      - Что все, Катюша?
      Катерина подошла и обняла мужа. Какой он у неё красивый: породистое лицо, густая, черная с серебряными нитями грива волос, чуть удлиненные голубые глаза - лицо покорителя земли, а он так растерян, сбит с толку, что даже становится его жалко.
      - Беда пришла, Федя, - просто сказала она, - страшно и подумать, какая большая...
      Выслушав горячую, сбивчивую речь жены, Головин снисходительно улыбнулся.
      - Господи, Катя, как ты меня напугала! Лагеря по всей стране. Ну и что же? Так и страна у нас большая, шестую часть суши занимает... Лагеря всегда были, есть и будут. Я сам, если ты помнишь, пережил лагерь для военнопленных. И как очевидец, могу засвидетельствовать: никому из нас в нем не нравилось. Каждая страна изыскивает способ наказать своих врагов...
      - Даже если это её народ?
      - Народ - слишком емкое слово. А враги могут быть и внутренними.
      - Неужели так много врагов? Говорят, даже не сотни тысяч, миллионы...
      - Говорят! Доброе молчанье лучше худого ворчанья... Катенька, меньше слушай, что говорят...
      - Федя, а разве Ян - не твой друг?
      - Друг? Это слишком громко сказано. Он - мой старый товарищ, нас связывают общие воспоминания. Однако его взглядов я никогда не разделял. Ты свидетель, я говорил ему, что он допрыгается. Не скрывал своих взглядов даже от студентов. И это в то время, когда вокруг столько врагов... Недаром партия призывает нас к бдительности...
      - Федя, что ты говоришь!
      - А, знаешь, Катюша, когда ты взволнована, у тебя грудки так вверх и смотрят...
      - Федя, мальчики ещё не спят.
      Какие грудки, о чем он говорит! У людей случилось несчастье. Катерина хотела поговорить с ним именно об этом. Обычно она не отказывала его желаниям, но сейчас она только из больницы, это настолько не соответствовало её настроению и состоянию здоровья, что она стала сопротивляться.
      Федор же, ничего не замечая, смеялся и тащил её в ванную. Захлопнул за ними дверь и по-хозяйски сунул руку в вырез её халата.
      Отталкивая мужа - что на него нашло! - она окликала его:
      - Федя, Федя, опомнись!
      Но он, как оголодавший самец, много лет не видевший женщину, продолжал грубо её тискать. У Катерины мелькнула мысль, не пытается ли Федор таким образом заглушить одолевающий его страх?
      События, происходящие в последнее время в жизни Катерины, изменили её отношение ко многому. Она стала смотреть зорче, подмечать то, чего раньше не видела, и с горечью думала, что прозрение дается тяжело. Может, правы люди, которые не хотят видеть? Ведь если ты не можешь ничего изменить, зачем попусту рвать сердце?
      Она решила больше не рожать детей. Если государство не может защитить своих взрослых граждан, как можно поручать ему малолетних?
      Прочная, устоявшаяся жизнь, ясное, светлое будущее на поверку стали выглядеть далеко не ясными и не прочными. В такой ситуации она не знает, как защитить, закрыть собой её двоих сыновей, уже рожденных и живущих в стране, где царит произвол...
      Катерина прежде думала, то есть просто знала, что страна, в которой она живет, - лучшая на свете, а уж критиковать советский строй или - упаси бог! - сомневаться в величии вождя... Да ей такое и в голову прийти не могло! Теперь же она позволяет себе не только сомневаться в незыблемости провозглашенных партией идеалов, но даже и ниспровергать их, пусть только в своей душе!
      Мысли Кати перескочили на то, что случилось несколько минут назад.
      Федор будто сошел с ума: не слушал её возражений и откровенного возмущения, а потом попытался... попросту изнасиловать ее! Такого не позволял себе даже Черный Паша...
      Ситуация становилась критической - чем больше Катерина сопротивлялась, тем настойчивее домогался её муж. Он будто ничего не слышал и не видел, опьяненный её сопротивлением, как зверь запахом крови. Он, отец, врач, забыл, что она только что потеряла ребенка!
      Он рванул на ней домашний халат с такой силой, что пуговицы посыпались на пол ванной, как горох. Катерина разозлилась, но все ещё пыталась успокоить мужа. Бесполезно. Словно перед нею был совершенно чужой человек. Федор одной рукой раздевал её, а другой расстегивал брюки. На мгновение он выпустил её из цепких объятий.
      Кате хватило этой передышки, чтобы дотянуться до запасенного на утро кувшина с водой - её частенько отключали - и вылить её на расходившегося мужа.
      - Охолонь!
      Федор сразу отпустил её, изумленно тараща глаза.
      - Ты с ума сошла?
      - А я подумала то же о тебе.
      - Разве я тебя чем-нибудь обидел? Или ты не моя жена?
      - Ты меня обидел.
      - Тем, что захотел?
      - Тем, что не захотел... считаться с моими желаниями и здоровьем. А жена, к
      твоему сведению, это не чурка бесчувственная, а человек! Ты меня чуть не изнасиловал!
      - Я и не подозревал, что моя жена такая ранимая. Помню, как ты сама рассказывала мне о своем контрабандисте. Разве тебе не нравится, когда тебя берут силой? Раньше нравилось...
      - Федя, прекрати!
      Ей хотелось, чтобы он замолчал, но он уже произнес роковые слова. И сразу будто сломалось что-то. Хрупкое, ценное, то, что в хороших семьях обычно берегут и лелеют... Какая же это любовь, если он не останавливается перед оскорблением? Катерина смотрела ему в глаза и видела перед собой вовсе не того, кого прежде любила. А чужого, раздраженного и грубого мужика, не собиравшегося считаться с нею...
      Неужели Катерина настолько изменилась, что и близких людей стала видеть по-другому? "Без розовых очков!" - услужливо подсказал ей внутренний голос.
      - Чего вдруг ты изменила своим пристрастиям? - продолжал оскорблять её этот чужой человек с лицом её мужа. - У тебя появился другой... бандит?.. Не думай, я не буду за тобой следить или ревновать тебя, но ты ещё вспомнишь сегодняшний день и пожалеешь, что оттолкнула меня!
      Он вышел из ванной, хлопнув дверью. И вот теперь она стояла, прислонившись к холодной стене, и не могла понять, почему в одночасье рухнуло то, что до сих пор казалось таким прочным?
      "Нет, ничего не рухнуло! Это случайная вспышка, это у него вроде болезни! - тут же стала уверять себя Катерина, привыкнув относиться к мужу так же снисходительно, как к сыновьям. - Федя стал таким, потому что отравился разлитой в воздухе злостью. Злостью и жаждой насилия... Это пройдет. Нужно чуточку терпения и доброты. Человек не может на глазах в корне перемениться. Это морок..."
      "Если на самом деле в стране все так плохо, почему другие люди не задумываются об этом?.. Или Наташа права, у них включается инстинкт самосохранения? Не думать. Не обращать внимания. Как ребенок, накрыться одеялом с головой, и все страхи пройдут... Федя прежде таким не был. Или я не разглядела то, что попросту оказалось запрятаным глубоко внутрь? На поверхности лежали его интеллигентность, аристократизм, то, чего, казалось, мне самой иметь не суждено... А на самом деле он - трус и карьерист, который ради своего блага будет сметать людей с дороги, как пешек с шахматной доски..."
      Сквозь сумбур мыслей она слышала, как Федор нервно прошелся туда-сюда мимо двери в ванную, но она сейчас не хотела его видеть.
      "У него ведь так мало друзей. Собственно, только приятели. Был один друг Ян, которого он всегда выделял... Но любил ли? Иначе, как объяснить его равнодушие? В семье Поплавских случилось несчастье, а он не спешит об этом узнать. Может, им нужна помощь? Но нет, главное сейчас для Федора: сообщать или не сообщать в ГПУ!.. Полно, да станет ли он вмешиваться и помогать Яну? Попытается хотя бы замолвить за него словечко?"
      К своему стыду, она не смогла ответить на этот вопрос положительно. Любящая жена! Неужели и это у неё уже в прошлом?
      @int-20 = А Ян Поплавский в это время сидел в камере на Лубянке. И следователь, допрашивающий его, арестанта почти любил.
      Капитан Рукосуев предпочитал работать с таким вот материалом, когда не только не упираются, не пристают с дурацкими вопросами "За что?" да "Почему?", а охотно добавляют к имеющимся деталям новые.
      Следователь, как человек опытный, сразу определил, на какую меру наказания он легко соберет компромат: статья пятьдесят восьмая, пункт десятый - агитация, ослабляющая советскую власть.
      Этот Поплавский был обречен с самого начала. Если бы он вздумал запираться, Рукосуев вытащил бы из рукава "козырного туза", после чего арестант бы загремел на всю катушку. Но тогда пришлось бы расконсервировать очень ценного агента ОГПУ, которого внедрили в одну из поднадзорных семей. Но раз подсудимый расследованию не препятствовал, вину свою признал полностью, значит, и Рукосуев пошел ему навстречу.
      Беда Яна Георгиевича была в том, что он не умел держать язык за зубами. Настоящий советский человек должен всегда помнить, что вокруг враги. И молчать, если не спрашивают.
      Все-таки интеллигенция - самая слабая прослойка советского общества. Казалось бы, знают больше других, читают больше других, а выводов-то не делают! Сколько их, таких доверчивых и открытых, прошли на допросах перед капитаном. И каждый прокалывался на одном и том же: незнании русских пословиц. Это Рукосуев пошутил сам с собой. Иными словами, слово - серебро, молчание - золото. Он вполне мог бы эту пословицу переиначить на современный манер: слово - решетка, молчание - свобода. И ведь повсюду плакаты висят: язык твой - враг твой. Товарищи, будьте бдительны, повсюду враги. И они не дремлют! Предупреждают - держи его за зубами, не вываливай изо рта почем зря, так нет...
      Донос, а точнее, рапорт сотрудника, капитан не хотел обнародовать ещё и потому, что его агент следил совсем за другим человеком. Поплавский просто попал под руку. Выходит, чему бывать, того не миновать. Совсем на другом, но все равно прокололся!
      Правда, и шел Поплавский сам по себе. То есть не попал в другие дела: ни к инженерам-вредителям, ни к троцкистам, ни к английским шпионам. Повезло мужику: быстренько допросили, быстренько дадут срок и быстренько отправят в северные дали. Не испытает он ни тюремной тягомотины, ни напрасной надежды. Хороший человек Поплавский, потому и у следствия к нему отношение хорошее.
      Запротоколированная беседа была коротка.
      - Вы говорили, что великий советский ученый Лысенко - аферист?
      - Хочу уточнить: я не говорил "великий советский", а сказал просто аферист.
      - Так и запишем... Позвольте поинтересоваться: вы - врач, Лысенко Трофим Денисович - агроном, как вы можете судить о том, чего не знаете? Или вы повторяете слова людей осведомленных, которые клевещут на советскую науку?
      Конечно, хитрость следователя была шита белыми нитками. Он спросил на всякий случай: не обмолвится ли Поплавский, не произнесет ли какое имечко. Может, рядом с ним враг замаскировавшийся? А нет - так нет. Спрос, как говорится, не бьет в нос...
      - Я никогда, как вы говорите, не повторяю бездумно чужих слов. Обычно, чтобы не быть голословным, я знакомлюсь с трудами ученых, на которые ссылается официальная наука... Зачем вам забивать себе голову, товарищ капитан?
      - Гражданин капитан...
      - Так вот, гражданин капитан, просто поверьте мне на слово.
      Насмеешься с этими чудиками, ей-богу!
      - Поплавский, если бы я верил всем на слово, девять человек из десяти, побывавших здесь, мне пришлось бы отпустить!
      - Вот и отпустили бы.
      - Что вы понимаете? В чужих-то руках все легко... А разнарядка?
      Сообразив, что сболтнул лишнее, Рукосуев подумал: и он не лишен того же недостатка, что и Поплавский. Этот человек - ученый, сразу сделает вывод... Только что даст ему этот вывод? Да, и в НКВД работа с людьми ведется планово: сколько арестовать, сколько расстрелять. Конечно, сведения эти строго засекречены, но общение с такими вот подследственными - теми, что не сопротивляются ведению дела, кажется, размягчает, лишает самоконтроля...
      Вот, к примеру, недавно по ведомству приказ прошел: телефонистка поделилась с подругой сведениями о странной, по её мнению, телеграмме: "Пришлите двести ящиков мыла!" Мол, расстреляйте двести человек. Та сообразила, что это за мыло. Хорошо, подруга оказалась как раз человеком бдительным...
      Если честно, Рукосуеву было совершенно все равно, как и кто говорит о каком-то там Лысенко. Но порядок есть порядок. Не положено - молчи!
      Поплавский намекал, что известный ученый чуть ли не сам враг народа, потому что своими трудами только людям головы морочит. Но во-первых, никаких таких указаний в отношении Лысенко органы не имеют, а во-вторых, если этот Поплавский окажется прав, возьмут за жабры и Лысенко. Конечно, после соответствующего распоряжения.
      Вообще-то никакого враждебного чувства Рукосуев к Поплавскому не испытывал. Врач ошибался, а за ошибки нужно платить. Ощутимого вреда советской власти он не нанес, потому капитан и предложил для него минимум: восемь лет.
      Он дал на подпись арестованному протокол, а когда тот подписал его, вызвал охранника и отправил его в камеру. Этот Поплавский так странно на него влиял, что капитану в какой-то момент ни с того ни с сего захотелось сделать что-нибудь хорошее: или самому Яну Георгиевичу или всему советскому народу...
      А поскольку прежде такого желания у него не возникало, Рукосуев чувствовал себя очень неуютно: пойди только на поводу у такого нового и странного чувства, как тебя тут же упекут в дурку. Дурдом то есть... А то и на нары. Доказывай потом, что ты не верблюд! А хорошее Рукосуев и так сделал, когда подписал врачу восемь лет. Ведь мог бы и двадцать пять...
      @int-20 = Ян лежал на нарах и даже через плотно прикрытые веки чувствовал свет никогда не выключавшейся лампочки. Соседи по камере что-то пытались у него спрашивать, но он лишь невнятно буркнул в ответ. Его оставили в покое. Не всем хочется говорить, попав в такое место. Слегка раздражало только нытье какого-то плюгавого мужичка, который все повторял:
      - Это какая-то ерунда! Это глупость, не побоюсь это сказать! Меня никто не хочет слушать. А ведь что я придумал: в свои "подельники" записал всех друзей, родственников, знакомых. Любой трезвомыслящий человек поймет, что такого быть не может, это просто нонсенс. Иначе, откуда столько злопыхателей и антисоветчиков! Сорок человек, взятых подряд, и все шпионы? Они поймут: я здесь не при чем... Если бы все так делали, арестам давно бы пришел конец! Ведь всех-то не арестуешь!
      "Дурак! - вяло думал Ян. - И трус. На него прикрикнули: выдавай сообщников, вот он и писал все фамилии, что на ум приходили. Только своя шкура его волновала, а не желание прекратить аресты..."
      "Он - дурак, - насмешливо заметил его внутренний голос, - а ты, выходит, умный. Смертника изображаешь. Вот стрельнут тебя в затылок, и дело с концом!"
      "Следователь сказал - восемь лет".
      "А восемь лет - мало? Когда ты выйдешь на свободу, тебе исполнится сорок один год, а твоей дочери Варваре - семнадцать!"
      Нарисованная картина, прямо скажем, впечатляла. Следователь верно говорил, что Ян повторяет слова, которые слышал от кого-то. На самом деле так и было. То есть во время сеанса гипноза один из высокопоставленных чиновников, курировавших сельское хозяйство, жаловался, что приходится "слушать этого дурака". Мол, выходит порочный круг: сделаешь, как он советует, наверняка ничего не выйдет. Урожай погубишь, а с кого спросят? С тебя! Начнешь на Лысенко ссылаться, скажут, не так понял, не то сделал, учение гения извратил преступной халатностью. Не сделаешь, как предписано, скажут, вредитель. "Кому поверят в первую очередь: мне или этому аферисту?"
      Ян на слово чиновнику не поверил. Кое-что сам почитал, кое о чем у специалистов поинтересовался. А когда узнал, что Лысенко выступает против генетики, которую Ян считал наукой будущего, и вовсе потерял к псевдоученому всякое уважение...
      Теперь из-за этого горлопана он лишился семьи, а может быть, и жизни. За восемь лет столько воды утечет. Он чуть было не рванулся к двери, чтобы стучать и звать следователя, и требовать, чтобы его вызвали, он все расскажет и признает свою ошибку.
      Но тут же понял, что эта его слабость ни к чему не приведет, и надо было думать раньше, а не относиться к внутреннему сигналу тревоги спустя рукава...
      Как смогут жить без него жена и дочь? Ему вдруг до боли захотелось увидеть их родные лица. Ян расслабился и стал представлять себе лицо жены. И почти тут же увидел её, сидящую у маленького откидного столика в купе вагона.
      Таня сидела, привычно подперев щеку рукой, и о чем-то сосредоточенно размышляла.
      - Танюшка! - мысленно позвал её Ян и увидел, как она встрепенулась, огляделась и неуверенно позвала:
      - Янек?
      Когда-то давно, когда они встретились и полюбили друг друга, Таня могла проделывать такие штуки, которые не всегда получались и у Яна. После перенесенного тифа, - она, по словам врачей, побывала по другую сторону жизни, - с девушкой начали происходить чудеса. Она приобрела способности, о которых прежде и не подозревала: стала видеть на расстоянии, сквозь стены, с закрытыми глазами читать письма, не распечатывая их.
      Но когда Таня родила дочь Варвару, она сделалась самой обыкновенной женщиной, как будто эти способности природа отпустила ей лишь на небольшой срок.
      Ян не печалился.
      - Два урода в одной семье - это чересчур! - смеялся он.
      Таня окончила мединститут, и Головин опять предложил ей работу в своей лаборатории. Даже лишившаяся своих феноменальных способностей, Таня была находкой для науки, потому что не только могла всю себя отдавать работе, но и находить оригинальные решения для многих задач, которые лаборатория перед собой ставила.
      А совсем недавно она создала уникальные методики, позволяющие совершенствовать природные способности человека. Только закрытость разработок лаборатории не позволила ознакомить с её изобретениями ученых педагогов, которые, вне сомнений, очень в них нуждались.
      Кстати, у таких незаурядных родителей рос вполне обычный средний ребенок - жизнерадостная смешливая толстушка. И отец, и мать, впрочем, любили её ничуть не меньше, чем если бы она была вундеркиндом...
      Кому могло помешать, что Ян так счастлив в жизни? Увы, этот риторический вопрос задавать было некому. Ян не заметил, как потеряв "картинку" с видом жены, попытался увидеть ещё и дочь, но Варя или спала, или он чересчур устал от всех треволнений.
      Проснулся Ян под утро оттого, что услышал, как на нижних нарах чуть слышно шептались. Он невольно прислушался.
      - Моя мать - старушка героическая, - гордился чей-то голос. - Хоть из-за матери меня взяли, я зла на неё не держу. У нас в роду Иуды никогда не было. И не будет. Чекисты с нею неделю бились, ничего не смогли добиться. Со мной она ничем не делилась, как чувствовала.
      Хозяин голоса тяжело вздохнул и завозился на нарах.
      - Тебе, говорила она, Игорь, такое знать вовсе ни к чему. Знание это погубить может. Я свое уже пожила, не боюсь за веру жизнь отдать. Перед богом стану ответ держать, а не перед нехристями... Только мне все равно от лагеря не уйти. Какая это статья, я не помню, но там есть такой пункт - за недоносительство...
      - А чего они от вас хотели-то? - нетерпеливо поинтересовался другой голос.
      - Митрополит Исидор, может, ты слышал, бежал из ссылки. Сейчас он уже в Финляндии.
      - А вы здесь при чем?
      - Как это, при чем? А у кого отец Исидор останавливался в Москве?
      - И у кого?
      - Да у нас, глупая ты голова! Его верующие так и передавали из рук в руки до самой Финляндии.
      - Понятно, и чекисты эту цепочку проследили?
      - А о чем я тебе и толкую? Только на моей матушке цепочка ихняя оборвалась... Я к тому тебе это рассказал, что вчера с твоими рассуждениями не согласился, да не хотел при других тебя позорить. Не все, как ты говорил, русские люди сплошь доносчики и трусы. Такими людей страх делает, жадность, зависть, а настоящий русский человек в вере крепок и великодушен...
      Странное действие оказал на Яна этот случайно подслушанный разговор. Значит, есть все-таки люди, которые не ломаются под самым грубым нажимом. Которые живут на свете со своей чистой верой и ради неё готовы даже на смерть.
      "Я допью эту чашу до дна, - решительно подумал он. - Пусть меня отвезут на край земли, опустят в преисподнюю, я все вытерплю, через все испытания пройду и тогда уж сам пойму, продолжать ли мне чтить ту власть, которая не ценит и не бережет своих граждан. Будет надо, я смогу уйти, как однажды ушел от белогвардейского суда. Если власть не хочет, чтобы я трудился на благо государства, отныне я стану трудиться лишь ради своей семьи!"
      Глава одиннадцатая
      Наташе снился сон. Она стояла на небольшом пригорке возле странного войлочного шатра - юрты, подсказал чей-то голос - и перед нею с одной стороны расстилалась степь, а с другой - целый поселок из этих самых юрт: неприметных серых, войлочных и нескольких ярких шелковых с золотыми маковками поверху.
      Одеяние на ней тоже было странное - какая-то длинная рубаха, украшенная по вороту вышивкой, шелковые шальвары и на голове шелковое покрывало. В юрте позади неё спали дети: мальчик и девочка. Какое-то время Наташа попыталась сопротивляться сну. "У меня один ребенок - девочка!" говорила она. Но чей-то голос настаивал: мальчик и девочка.
      Холодный ветерок раннего утра заставил её поежиться. Небо все ещё было темно-синим, в черных перьях ночных облаков, но на горизонте уже алела полоска рассвета.
      Она стояла у входа в юрту и ждала. Чего? Или кого?
      Но вот она протянула вверх руки, и к ним, будто брошенный невидимой рукой, метнулся луч солнца. Он коснулся кончиков её пальцев и пробежал по всему телу так, что каждая жилка откликнулась, зажглась этим золотым огнем. Она стала легкой, как воздушный шарик. И почти невесомой. Если бы она захотела взлететь...
      Теперь ей стало гораздо спокойнее.
      Зло медленно приближалось к ней, замешкавшись где-то за соседней юртой.
      Шли двое мужчин с чужими узкоглазыми лицами. Шли, чтобы причинить вред ей и детям.
      - Я возьму девку, - говорил тот, что крался позади. - А ты заберешь детей.
      Завидев её юрту, он вышел вперед.
      Бучек, вспыхнуло в мозгу имя, ханский прихвостень, её злейший враг. Это Наташа в своем сне "знала". Решил наконец показать ей, кто сильнее. Для того и держит в руке кнут, которым он привык усмирять строптивых женщин. Тех, кто не хотел покоряться его злой воле.
      - Оставь свой кнут, - насмешливо сказала она врагу. - Все равно ты не сможешь им воспользоваться.
      - Это почему же, - начал было смеяться тот, но смех застрял у него в глотке.
      - Потому, что раньше ты сгоришь.
      Уже занесший ногу для шага, он вдруг так резко остановился, что второй, за его спиной, с размаху налетел на него. И вдруг закричал, отчего вздрогнули и её враг, и она сама.
      - Я обжег руки! Я обжег руки!
      - Перестань орать! - прикрикнул на него главный злодей. - Что ты её слушаешь!
      Но Наташа уже и сама видела, как изо всех его пор потянулся дым и слышала едкий запах паленого мяса...
      Наташа проснулась, но её рукам все ещё было горячо, а нос по-прежнему чуял запах горелого, и вдруг услышала возглас Бориса:
      - О, черт, Наташка, мы же горим!
      Он со сна все ещё пытался сообразить, в какую сторону бежать, а Наташа уже несла из ванной кувшин, чтобы загасить тлеющую простыню.
      - Теперь ты меня ругать будешь? - виновато спросил Борис.
      - За что? - удивилась она.
      - Но это же я наверняка забыл погасить сигарету. Такое и немудрено, я себя не помнил...
      - Какая ерунда - простыня! - пожалуй, излишне горячо воскликнула Наташа, потому что она "знала", его сигарета тут ни при чем.
      А Борис не понимал причин её внезапной отстраненности. После того что между ними было, он не смог бы сделать вид, будто эта встреча для него случайная связь.
      Потому он крепко обнял Наташу, слегка встряхнул, чтобы она не уходила в себя, и спросил:
      - Мне ведь "это" не приснилось?
      - А ты все-таки сомневаешься?
      - По крайней мере, глядя на обгоревшую простыню, можно с уверенностью сказать: на ней спал кто-то очень горячий...
      "Если бы ты знал, насколько прав, и что это вовсе не шутка", подумала Наташа, все ещё пребывая в смятении. А вслух она сказала:
      - Не дает тебе покоя эта простыня. Честное слово, у меня есть ещё одна.
      Он засмеялся.
      - На всякий случай я подарю тебе дюжину.
      - Но сначала ты займешься своим туалетом, а я пойду готовить завтрак. Бьен? <$FХорошо("фран.").>
      - Бьен, - улыбнулся он.
      Наташа варила кофе. Кофе был натуральный, не какой-нибудь суррогат, Катя достала его в своем наркомовском буфете. Но если руки у Наташи были заняты, то голова для мыслей оставалась свободной, и она, эта голова, мучительно размышляла: как же случилось так, что её сон материализовался? Прежде у неё никогда не было таких способностей - вызывать возгорание.
      "В человеке!" - прямо-таки завопил её внутренний голос. Теперь ей будет страшно даже прикасаться к кому-то, не будучи уверенной, что она полностью контролирует свои желания.
      Подумать только, Боря захочет её обнять и обожжет руки...
      "Фу, глупость-то какая! Не паникуй, - сказала она себе. - Подумаешь, простыня!"
      Но ведь через много лет ей все ещё помнилось брезгливое выражение на лице ныне покойного мужа и его умоляющее:
      - Только прошу тебя, без ведьмачества!
      Он боялся её необычных способностей, не хотел их признавать, думал, что их можно просто взять и запретить. Подобный страх понятен у человека темного, малограмотного, но Саша был достаточно образован, чтобы верить в ведьм.
      Но нет, свою боязнь он перенес и на дочь, все выискивал в ней признаки "бесовства", а когда таки обнаружил, устроил Наташе форменную истерику, требуя "сделать что-нибудь, спасти ребенка от этого кошмара". Она пошла навстречу его мольбам, поставила на способности дочери защиту, но, как теперь выясняется, голоса предков все равно сквозь неё прорываются...
      А если и Борис станет этого в ней бояться?
      Страх покойного мужа, глубинный, нутряной, Наташа пыталась понять. Человек извечно боялся того, чего не мог объяснить. Но ведь это пока, потом люди научатся не только понимать, но и использовать необычные способности таких, как она, людей.
      А сейчас, видимо, доля у неё такая - притворяться. Сначала не тем человеком, кто она есть на самом деле, но потом ещё и скрывать свои сверхестественные возможности...
      Одно дело притворяться перед многими людьми, которые не всматриваются в тебя, отмечая каждую черточку, но почти невозможно обмануть человека влюбленного, ибо у него совсем другое зрение.
      Влюбленный человек получает удовольствие уже оттого, что просто смотрит на любимое лицо. Ей нравилось в нем все: как он изящно держит вилку, как бесшумно жует, пьет кофе, а не хлебает, и особенно его слова:
      - Ты прекрасна!
      В любое другое время такая фраза показалась бы ей нарочитой. В любое другое, но не теперь. И как жаль, что с этим человеком она не сможет быть вместе, потому что Наташа устала притворяться. Если она и дома перестанет быть самой собой...
      - Ты меня успокаиваешь, - сказала Наташа, не отрывая от Бориса взгляда. - Я ужасно выгляжу, когда недосыпаю. А мы спали с тобой...
      - Мало! - со смехом завершил он фразу за нее.
      Воспоминание о том, как все было, до сих пор окатывало её мягкой теплой волной. Она так осязаема, что на этой волне, закрыв глаза, казалось, можно покачиваться: прилив - отлив, прилив - отлив.
      - Если я не выйду сегодня на работу, - без улыбки заметил Борис, меня расстреляют.
      - Не говори так, - нахмурилась она.
      Он поцеловал её руку.
      - Я глупо пошутил. Но мне впервые не хочется работать. И что мы теперь будем делать? - спросил Борис.
      - Жить, как жили, - предложила она.
      Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но со вздохом закрыл его. Потрогал подобородок.
      - Доннер-веттер! <$F Гром и молния ("нем.").> У меня приступ косноязычия. Мне хочется сказать тебе так много, а коротко не получается. И что я вдруг для себя открыл: говорить кратко - труднее... Вот, теперь совсем запутался. Ты не поверишь, я с легкостью писал для своих руководителей полуторачасовые доклады, а тут двух слов связать не могу!
      - Это оттого, что ты пытаешься говорить на ходу.
      - Пытаюсь, - согласился он, - потому что мне кажется, что ты возьмешь и исчезнешь куда-то.
      - Куда же я могу деться?
      - Может, улетишь к себе на Марс.
      - Теперь ты прямо намекаешь, что я не от мира сего?
      - Видишь, как ты легко играешь словами. У меня так не получается. Дело в том, что я скоро должен уехать. В Туркмению. Я сам себе устроил этот перевод... Если бы я мог знать, что встречу тебя!
      - Это что-то изменило бы?
      - Это изменило бы все!
      - Какой, однако, горячий! - сказала Наташа. - Зачем кричишь? Давай вернем все назад и сделаем вид, что мы не встречались.
      - Ты смеешься надо мной, и поделом!
      - Тебе пора на работу, Боря!
      - Наташенька, ты можешь сегодня никуда не уходить?
      - Могу, конечно, но...
      - Прошу тебя, побудь дома, я только сбегаю на работу, узнаю, что да как, и вернусь.
      - Хорошо, побуду, - кивнула она, закрывая за ним входную дверь.
      Похоже, вопрос отпал сам собой. Она только начала подготавливать в уме речь о том, что им не нужно больше встречаться, а он и так уезжает. Да и что Наташа могла бы ему дать, кроме беспокойства?
      Она ещё помнила свой сон и его последствия. Надежды на то, что она сможет быть такой, как все, рухнули. Ее никто не спрашивал, передавая по наследству дар, в котором она вовсе не нуждалась.
      Да и как женщина, разве приносила она счастье мужчинам, которые хотели жить с нею? Первый муж погиб, не дождавшись ночи, о которой так трепетно говорит Борис. Второму мужу судьба отпустила чуть больше - четыре года. Теперь подвергать опасности жизнь третьего?
      "Спустись на землю, - мысленно сказала она себе. - Ну, была между вами ночь любви, радуйся! После стольких лет одиночества тебе встретился настоящий мужчина. Повезло! Может, всем тем, кто получает по наследству необычную одаренность, приходится расплачиваться за это неудавшейся личной жизнью? Взять хотя бы Елизавету. Или Любаву... Хорошо хоть судьба подарила тебе дочь. И Аврору, прежде чужую девчонку, которая так прочно вошла в нашу семью, что мы и не представляем, как жили бы без нее... Кстати, а где Аврора? Ей давно пора бы вернуться со своей ночной смены!"
      Аврора пришла почти через час, когда Наташа уже хотела идти в милицию, сообщать о её пропаже. Девушка была, мало сказать, уставшей. Замученной. Наташа впервые помогла ей раздеться и, поддерживая, отвела в кухню. Аврора почти рухнула на табуретку, и Наташа подала ей завтрак, к которому, впрочем, та почти не притронулась. Посидела, отодвинула от себя тарелку.
      - Не могу!
      - Душа моя, что с тобой случилось? - осторожно поинтересовалась Наташа.
      - Ой, Наталья Сергеевна, и не спрашивайте! Я подписку дала...
      - Ради бога, Аваша, - так звала её в детстве Оля, так теперь звали и обе Романовы, - я не знала. Конечно, дала подписку, не говори.
      - Но я не могу! Уж если от вас скрывать... Вы не поверите, Наталья Сергеевна, я всю ночь возила заключенных. Не по своему маршруту, на вокзал. Им куда-то срочно грузовики понадобились, вот они и забрали для своих нужд мой трамвай.
      - Кто - они?
      - НКВД, конечно... Насмотрелась я всего, не приведи господь! Один заключенный бежать бросился, так его застрелили.
      Она задрожала.
      - Не думай об этом, не надо, - Наташа обняла Аврору и повела её в спальню. Раздела, переодела в ночную рубашку, заставила выпить молока с медом. - Постарайся уснуть, на тебе лица нет!
      - Спасибо, Наталья Сергеевна, - Аврора скукожилась под одеялом, как испуганный ребенок. - Надо заснуть, вы правы, а то у меня лицо этого, бежавшего, до сих пор перед глазами стоит...
      Наташа осторожно прикрыла за собой дверь и присела на диван, но тут же чуть было не подпрыгнула от страшной мысли: а что если арестовали Яна и это его застрелили при попытке к бегству?
      Она прислушалась к себе: нет, её интуиция - или как это называется, ясновидение? - молчало. Значит, жив... Иначе как ещё пользоваться тем, чем так щедро наградила её природа?!
      А через час пришел Борис.
      - Наташка, одевайся! - с порога бодро провозгласил он. - Сейчас мы с тобой пойдем в одно богоугодное заведение...
      - Тише! - она прижала к его губам палец, который он тут же поцеловал. - Аврора спит после ночной смены.
      Они прошли в кухню. Дверь в неё старая, дубовая, почти полностью заглушала звуки, и когда кто-то хотел поговорить наедине, всегда уходил в кухню.
      - А кто она, Аврора, твоя подруга? - спросил Борис.
      Оригинально сложились их отношения: он так много знает о ней интимного, чего не знает никто, и не знает того, что известно о ней всем...
      - Можно сказать, член семьи. Вначале она была Олькиной нянькой, а потом уже стала как бы родственницей.
      - Понятно. Но я хотел бы все же сказать то, что не договорил утром. Я всю дорогу учил эту речь, на этот раз должно получиться, - он откашлялся и торжественно произнес: - Наташа, я прошу твоей руки!
      - Боря! Ты сошел с ума. Мы знакомы с тобой всего два дня...
      - Я понимаю, родная, но так сложились обстоятельства, что мне некогда за тобой ухаживать. Как только мы поженимся, обещаю все наверстать!
      Наташа подумала, что эти проклятые обстоятельства все время складывались у неё так, что самые жизненно важные решения она вынуждена принимать буквально на бегу.
      - Боря, я чувствую, ты хороший человек. Все дело во мне... Я сомневаюсь, что смогу дать тебе счастье, - вырвалось у нее.
      Сказала и поморщилась: прозвучало театрально.
      - Ну что ты мучаешься?! - Борис шагнул к ней и взял на руки. - Ты считаешь меня недостаточно сильным? Зачем ты берешь на свои хрупкие плечи такую ношу? Может, этот вопрос следует обсуждать вместе?.. А твоя тайна разве ты не хочешь разделить её со мной, а не таскать за собой, как каторжник свое ядро?
      - Какую тайну?
      У неё почему-то сел голос. Она вовсе не чувствовала, что от Бориса исходит опасность, но почему-то испугалась.
      - Значит, я угадал, - он осторожно опустил её на пол. - Ты сразу залезла в свою раковину и створки захлопнула. Не бойся, я не агент ГПУ, я любящий человек и потому вижу больше, чем другие. Да, наверное, никто и не давал себе труда к тебе приглядеться. Ты же не умеешь обманывать. Аристократизм у тебя в каждом движении, в каждом слове... А твое лицо... Это вовсе не лицо мещанки. Это порода, которая выводится длинной цепочкой высокородных браков.
      - Порода! Ты говоришь, как о лошади... Значит, я - аристократка? Тогда мне надо разыскивать богатых родителей, которые подбросили меня к дверям приюта...
      - И в приюте ты никогда не была, - тихо сказал он, - потому что я сам воспитывался в приюте; мы своих за версту распознаем.
      - А если я скажу: ты прав, что дальше? - спокойно поинтересовалась Наташа.
      - Ничего, - растерянно протянул он. - Я просто пытался объяснить тебе, что мое предложение не случайно... Но откровенность за откровенность. Я тоже не тот, за кого себя выдаю.
      - А кто ты?
      - Антикоммунист.
      - Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, как говорил Лермонтов... Твоя тайна для меня не страшна. А вот ты не боишься узнать такое, что навеки отвратит тебя от меня?
      - Ты мне не веришь, - вздохнул он. - Настолько, что даже пытаешься меня запугать. Отвечу: я не боюсь узнать о тебе что угодно. Что это может быть? Ты убила человека? Если это так, значит, он или она этого заслуживали. Что еще? Ты нарушила клятву? Если это случилось, то лишь под влиянием чрезвычайных обстоятельств...
      - Погоди, Боря, ты будто шутишь, а мне вовсе не до шуток. То, что ты назвал, мелочи.
      - Даже так? Тогда мне попросту отказывает фантазия - что же у тебя за страшная тайна.
      - Дело в том, что я не такая, как другие люди.
      - Это я уже понял.
      - А если точнее, я умею то, чего другие не умеют и за что в средневековье сжигали на кострах.
      - Понятно, ты - колдунья.
      - Скажи точнее, ведьма.
      - Если для тебя это слово кажется обидным, обещаю никогда его больше не произносить.
      Наташа тяжело вздохнула. Борис прав, её намеки нормальным человеком иначе и не воспримутся, кроме как шутка. Ну, как объяснить ему, что это у неё фамильное? И то, что она видит на расстоянии, и то, что умеет лечить человеческие недуги, не касаясь самого человека, что она может вызвать пожар одним своим взглядом, а если учесть сегодняшнюю ночь, то просто материализовать сон... И что её давно умершие прабабки говорят с нею, наставляя на путь истинный, будто она Жанна Д'Арк. Или юродивая...
      Она усмехнулась, а Борис, внимательно наблюдавший за выражением её лица, покачал головой.
      - Все ясно. О чем-то сама с собой поговорила, сама какое-то решение приняла... воспитанные люди так не поступают!
      - Что ты сказал? - Наташа подумала, что ослышалась.
      - А то и сказал! Если хочешь знать, у нас осталось совсем мало времени, так что поторопись со своими откровениями.
      - У нас? Ты сказал, у нас?
      - Да, у нас! Привыкай, дорогая, к слову "мы"... Я уже и не ждал ничего от судьбы, и вдруг такой подарок!.. Я хотел объяснить, почему тороплюсь. Вот первое, что пришло на ум: как ты думаешь, что выпускает Харьковский паровозостроительный завод?
      - Не знаю. Паровозы, наверное.
      - Паровозы, - согласно кивнул он. - А в графе "побочная продукция" у него значатся танки.
      - Ну, и что тебя волнует? Разве каждая страна не должна думать о своей обороне?
      - Выпуская по двадцать два танка в день? - Наташа понимала, что Борис по-своему, по-мужски хочет объяснить то, что его волнует, но она и в самом деле не могла его понять.
      - А не смешно говорить о танках тогда, когда делаешь женщине предложение?
      - Прости. Я только хотел сказать, что наша страна на пороге войны за передел мира, и я больше не хочу в этом участвовать.
      - Но ты хотел уехать в Туркмению.
      - Да, потому что оттуда легче всего бежать за границу!
      Наташа отшатнулась. Совсем недавно эта же мысль приходила ей в голову, но высказанная другим человеком, она словно материализовалась, как тот огонь на простыне... Бежать из России?!
      Однажды Наташа уже пыталась бежать из страны, но родина так просто не отпускает своих детей. Она, как мать, цепляется за одежду в попытке удержать их подле себя. Кто-то все равно вырывается, а тот, кто не в силах вырваться из её рук, остается...
      - А если нас поймают?
      Она невольно сказала "нас", как бы оговорилась, но он с радостью отметил это.
      - Волков бояться, в лес не ходить, - Борис твердо посмотрел ей в глаза. - Ты так и не сказала, согласна ли стать моей женой?
      Глава двенадцатая
      Девушка напоминала тощего оголодавшего котенка. Со всем тряпьем, что было на ней, она вряд ли весила больше сорока килограммов. Казалось, ребра у неё проступают и сквозь заношенный ватник. Прав Аполлон, в отличие от воровок и проституток, женщины-политические мало походили на женщин, какими он привык видеть их в обыденной жизни.
      Разве можно отнести к прекрасной половине человечества существо, которое вместо признаков пола имеет вид ходячего скелета, так что ждешь от неё не шороха юбок, а лишь стука костей.
      Когда девушку ввели в кабинет и она сняла шапку, Арнольду открылась её выстриженная под "нуль" голова с начавшими отрастать волосами. Теперь она напоминала тоже отощавшего и оголодавшего, но уже ежика.
      Если бы Аренский мог рисовать, то именно так он нарисовал бы ежика к какой-нибудь детской сказке: маленький заострившийся носик и огромные, в пол-лица, глаза, над которыми встает этот пепельный ореол отрастающих волос.
      Гинзбург порекомендовал её, как хорошую скрипачку. Так и сказал:
      - Вета - музыкант от бога. Она родилась со скрипкой в руке.
      И этот самый музыкант от бога - претендент на ресторанный оркестр сказала простуженным голосом:
      - Заключенная Румянцева, статья пятьдесят восьмая, пункт десять.
      Конечно, Аренский знал и без неё и кто она, и какая у неё статья. Почему-то он подспудно ждал высокую мужиковатую девку, а никак не эту хрупкую былинку, которую качает от ветра. Она получила десять лет за контрреволюционную агитацию, и Арнольд подумал: что же натворил этот отощавший зверек с редким именем Виолетта, кого и за что агитировал? К ней даже это слово - агитация - подходило как... конская попона ежу . Он представил конскую попону на ежике и чуть не расхохотался, а когда поймал себя на этом, стало стыдно.
      Арнольд в который раз попенял себе, что так мало занимается самообразованием. Может, и ему брать уроки у какого-нибудь профессора? Советскую юриспруденцию, мировую историю он знал на уровне вуза, а вот в музыке был полный профан. Интересно, в честь кого её так назвали. Может, в честь какого-то композитора?
      При таком раскладе надо или положиться целиком на Гинзбурга, даже не пытаясь делать умное лицо, или вникать во все самому. На "или" времени явно не было. Куда ему тягаться с этой тощей Виолеттой, которая до ареста училась в консерватории. В то время, как она изучала нотный стан, Аренский увлекался совсем другими станами.
      Он посмотрел на скрипачку, которая стояла перед ним чуть ли не навытяжку, и спросил:
      - Хотели бы вы...
      Нет, лейтенант, ты определенно спятил. "Вы", "хотели бы"... Да она давно забыла о таких словах. Что за реверансы с врагами народа? Товарищ капитан тебя по головке не погладит! Потому он откашлялся и сурово спросил:
      - Гражданка Румянцева, какие произведения вы умеете играть на скрипке?
      Ну и брякнул! От удивления её огромные глаза стали ещё больше. Теперь он понял, чем они поразили его в первый момент - её глаза тоже были зелеными, как у Наташи. Только светлее, прозрачнее, что ли.
      Арнольд представил себе, как Виолетта ответила бы ему на такой вопрос на воле. В Ленинграде, например. С придыханием перечислила бы своих любимых композиторов вроде Шопена или Бетховена, привычно округляя губы. Именно так говорила о классической музыке одна из его подружек-студенток, силясь показать свою образованность. Или пренебрежительно спросила бы, какие именно произведения его интересуют? Но здесь она ничего такого позволить себе не могла, только прошептала:
      - Если по нотам, наверное, все.
      Один играет на всех инструментах, другая - все по нотам. Действительно, СЛОН собрал всякой твари, словно Ноев ковчег. И даже не по паре, а вообще в единственном экземпляре. Значит, страна в таких вундеркиндах не шибко нуждалась, иначе не морила бы их голодом здесь, на краю земли...
      - А смогли бы вы...
      Черт, теперь он понимает надзирателей, которые с таким удовольствием издеваются на интеллигентами. Если ты, к примеру, очень смутно представляешь себе, что такое опера, а уж о Верди вообще не слышал, и вдруг тебя поставили над человеком, который, с твоей точки зрения, занимался всякой ерундой, вроде того, что махал палочкой перед музыкантами в то время, как другие вкалывали на стройках пятилетки. Понятное дело, ты взбеленишься.
      Как все непонятное, это раздражает особенно: за что платят деньги этим бездельникам? Ты служишь в богом забытой дыре, ни за хрен собачий задницу морозишь, а такие вот в черных пиджаках с хвостом строят из себя умников!
      - А без нот вы сможете сыграть, к примеру, "Валенки"?
      - "Валенки"? Конечно, смогу!
      Она впервые улыбнулась, кажется, даже развеселилась, и сразу же в лице её произошла разительная перемена. Голод не смог до конца уничтожить краски юности, и свет улыбки зажег её глаза и бросил на щеки нежный румянец.
      "Да ведь она красавица!" - с удивлением подумал Арнольд, остолбеневший от её превращения. Ему захотелось о чем-нибудь говорить с нею, чтобы поддержать это оживление, этот, пусть и кратковременный, расцвет.
      Да разве только это? С такой девушкой, наверное, приятно сидеть у камина, какой соорудил для своей Юлии Аполлон, и смотреть, как она покачивается в кресле-качалке и блики света играют на её длинных пепельных волосах. А маленькая ножка в лаковой туфельке слегка выглядывает из-под пледа, которым она укутана...
      - Вы знаете заключенную Растопчину?
      - Марию Андреевну? Конечно, знаю. Она - святая!
      - Богу молится, что ли? - глупо спросил он, не зная, за что людям дают такой эпитет.
      - Она последнее отдает. Понимаете, Мария Андреевна всегда вначале думает о других, а потом о себе... На вокзале, когда нас привезли, она...
      Румянцева вдруг замолчала, в смятении глядя на него зелеными глазищами - не говорит ли она что-нибудь такое, чего нельзя говорить?
      - Что она сделала, продолжайте.
      - Мария Андреевна дала мне шерстяные носки. Меня ведь с концерта взяли. В тонких чулках. В паутинках...
      - А дальше?
      - И все... я их надела, - медленно проговорила она, глядя в его холодные, ждущие ответа глаза, и сама внутренне холодея, залепетала. - Я села на снег, чтобы носки надеть, а чекист из охраны как закричит: "Встать, сука!"
      Она с усилием повторила ругательство, а, сказав, взбодрилась, будто таким образом преодолела некий барьер.
      - А Мария Андреевна говорит: "Встаньте, деточка, с вами офицер говорит". Он так свирепо глянул на нее, что я испугалась, не ударил бы из-за меня... Но он ничего не сказал и отошел...
      Виолетта совсем по-детски взглянула на него, как ребенок смотрит на родителей: так ли он все делает или не так? Одобрения она заслуживает или осуждения? Девушка, видно, никак не могла понять жестоких законов мира, в котором очутилась против своего желания. Он так отличался от всего того, к чему она привыкла!
      Люди от неё чего-то требовали, на неё кричали, потому что она ничего не понимала, её даже били, и потому психика девушки испуганно жалась на краю пропасти, именуемой безумием, пытаясь удержаться на грани и найти, за что бы ухватиться.
      - Я набираю музыкантов в оркестр... играть в ресторане, - добавил Арнольд после паузы и с неизвестно откуда взявшимся злорадством наблюдал, как разочарование гасит огонь в её глазах.
      Но тут же подумал, словно был ответственным за нее, что впечатлений Виолетте на сегодня хватит, и приказал охраннику увести заключенную Румянцеву. Однако ощущение, будто он ударил беспомощного ребенка, осталось.
      - Такая пигалица тебе ещё по зубам, - проговорил вошедший Аполлон, мимо которого как раз уводили Виолетту, - а вот с княгиней я сам говорить буду. Этот орешек покрепче. Ты не поверишь, в женской зоне Растопчина единственная, к кому вертухаи обращаются на "вы".
      - А ты как будешь обращаться?
      - На "вы", разумеется.
      - Знаешь, Поль, этот профессор, у которого ты берешь уроки, здорово тебя пообтесал. Еще немного, и хоть в Генштаб.
      - Думаешь, там люди грамотнее? Слышал бы ты, как разговаривает тот же Семен Михайлович. Село селом! На все вопросы, которые ему пытаются задать, он отвечает приблизительно одинаково: "Это вам, умникам, решать, что да как, а мое дело рубать!"
      - Ты сам это слышал?
      - А то кто же, - уклончиво ответил Аполлон. - Ты пока кипяточком займись. Будем княгиню чаем потчевать. Авось, она в тепле оттает, да посговорчивее будет.
      - Мне-то как прикажешь: уйти совсем или в архиве за стенкой спрятаться? - заранее с некоторой обидой спросил Арнольд.
      - Зачем уходить, сиди, - великодушно разрешил тот, - у тебя вон бумаг накопилось - за неделю не перебрать. Тебе работать надо.
      Удивительно, как почти бесшумно вошла в их кабинет заключенная Растопчина. В чунях, сооруженных из автомобильных покрышек, можно было не ходить, а только топать, но она вплыла. С прямой спиной и гордо посаженной головой. Аренский невольно вскочил из-за стола, как, впрочем, и Аполлон.
      - Раздевайтесь, Мария Андреевна, у меня к вам разговор есть, - сказал капитан, выжидательно задержавшись подле нее; даже в этом он не был уверен - что она захочет раздеться в стане врага.
      Но Растопчина небрежно сбросила ему на руки ватник и потертую шапку-ушанку, надвинутую на черный платок, который она легким движением перебросила на плечи.
      Наряд, что Аренский на ней увидел, заставил лейтенанта изумиться. Это был костюм, скроенный из мешковины: длинная юбка и длинная, закрывающая бедра, блузка. И что самое удивительное, костюм покрывал сложный геометрический узор, вышитый толстыми черными нитками. Обычными, техническими. Все было бросовое, тряпье, но на Растопчиной смотрелось как наряд опальной королевы. Этакой русской Марии Стюарт.
      Вышивать орнаментом мешковину! Сложный узор, изображенный на тряпье, смотрелся как вызов. Но вот же никто не осмелился у неё отобрать это и запретить - какие такие узоры для врагов народа?!
      Аполлон продолжал играть роль галантного мужчины, он даже табуретку заключенной придвинул.
      - Мария Андреевна, - спросил он, - вам приходилось в домашних спектаклях играть?
      - Приходилось, гражданин капитан, - слегка кивнула она.
      Арнольд отметил, что вопросов она не задает, хотя Аполлон намеренно сделал паузу. Тянул, чтобы она не выдержала, спросила. Не дождался.
      - Чайку не выпьете? - спросил он. - Настоящий, китайский.
      - Китайский, говорите, - усмехнулась она. - Видимо, для меня особый спектакль подготовили. Выпью, отчего не выпить. Когда ещё к столу позовут. Думаю, вы знаете, на что идете? Все разговоры о доносительстве, сотрудничестве бесполезны. Зря только китайскую заварку истратите.
      - Наслышаны, - в тон ей сказал Аполлон. - Издалека заходить не буду, однако, может, повременим с делом? Бросите все да уйдете. Только губы обжечь успеете. Обидно будет.
      - Вот, значит, как, - она отпила глоток и задержала дыхание. - Хорошо. В обыденной жизни мы отчего-то не ценим подобные мелочи, как и воздух, каким дышим. Все кажется само собой разумеющимся... Однако мне любопытно, что вы приготовили на этот раз?
      - Мы хотим открыть ресторан.
      - В зоне? - она удивленно приподняла брови.
      - Зачем в зоне, в поселке.
      - И от меня вам требуется одобрение?
      - Нет, - невозмутимо ответил Аполлон. - Самое активное участие.
      - Это не вы - тот отчаянный капитан, который выстроил дом на берегу моря и поселил в нем свою любовницу?
      - Видимо, я.
      - Рисковый, - с неопределенным выражением сказала Растопчина и отпила ещё один глоток. - Пошел, значит, ва-банк. Как говорил мой муж, либо чужую шкуру добыть, либо свою отдать... По мне так-то лучше, чем гнить заживо... И в чем заключается активное участие? В мытье посуды? Так для этого меня чаем можно и не поить. Отправил с конвоем, и вся недолга.
      - От вас, Мария Андреевна, нам нужно дело посерьезнее. Что вы скажете о работе метр...дотеля? - последнее слово для Аполлона оказалось сложным, и он произнес его в два приема.
      - Вы хотите, чтобы я чекистам прислуживала?
      Арнольд про себя усмехнулся: образованность давалась Аполлону с трудом. А к тому же, как теперь выясняется, орешек и ему на зубы не давался.
      Растопчина резко встала, опрокинув табуретку.
      - Позовите вертухая. Пусть сопроводит.
      Ни один мускул не дрогнул на лице капитана.
      - Мария Андреевна, по-моему, вы торопитесь. Неужели вам безразлично собственное будущее?
      - Мое будущее - двадцать пять лет советской каторги. Из них осталось двадцать. Но и ими я не собираюсь торговать. Мое будущее! Чем вы можете меня взять? Убить? Но жизнью я давно не дорожу. Что-то отобрать? Так и отобрать нечего. Вернее, последнее, что у меня осталось - моя гордость, но она, к вашему сожалению, так при мне и останется.
      - А как быть с вашей внучкой? Неужели вам безразлична её жизнь?
      - С какой внучкой?
      - Дочерью вашего сына. Дарьей Растопчиной, шести лет от роду.
      Княгиня, которая уже было протянула руку к висящему на вешалке ватнику, замерла и, не поворачиваясь, сказала глухо:
      - Стыдитесь!.. Впрочем, к какому стыду я призываю? Это чувство вам незнакомо. Дашенька умерла. Мне сказали это ещё на следствии...
      - Мария Андреевна, - голос Аполлона был чуть ли не просительным. - Вы слышали когда-нибудь, чтобы я прибегал к таким грубым трюкам? Что говорят обо мне в вашей среде?
      Растопчина повернулась и, не отводя взгляда от его лица, медленно проговорила:
      - Аполлон Кузьмич - сволочь редкая, но на дешевый понт никогда не берет.
      - То-то же, - Аполлон довольно усмехнулся, как если бы княгиня сказала ему лучший из комплиментов - Народ зря не скажет. А вот, можете почитать, ответ на мой запрос из детского дома имени Ушинского города Ленинграда...
      Княгиня так стремительно рванулась к столу, что Аренскому показалось, будто она хочет ударить Аполлона. Но Растопчина лишь выхватила из его рук заветный листок. Несколько строк она перечитывала, наверное, не меньше минуты. Потом подняла голову и спросила:
      - Напомните, пожалуйста, что за предложение вы мне сделали?
      - Вот видите, я всегда знал, что умные люди смогут договориться. Не стану от вас скрывать, Мария Андреевна, за будущую свободу вам придется заплатить. Унижением. Все приходящие и приезжающие из Москвы, как вы сказали, чекисты должны будут приниматься в вашем ресторане по первому классу. Вам придется сносить их капризы, кланяться им, угождать, терпеть откровенное хамство, не теряя при этом достоинства... три года. Иными словами, я предлагаю три таких года в обмен на ваши двадцать лет каторги обычного политзаключенного. Согласитесь, мне тоже придется рисковать, превращая опасного врага народа в обычного бытовика. Думаю, не стоит вам напоминать, что такое пятьдесят восьмая статья.
      - Три года? - тихо переспросила она.
      - Три года, - кивнул Аполлон, - по истечении которых вы выйдете отсюда с другими документами и другой фамилией.
      Растопчина некоторое время молчала, а потом поинтереосвалась:
      - Не пойму, вам-то зачем все эти трудности?
      - Я тоже многое ставлю на карту, и в этой игре мне нужна будет настоящая княгиня. Такая, что не дрогнет ни перед криком, ни перед стрельбой, не поддастся угрозам и подкупу и сохранит лицо в самой трудной ситуации... Если со мной что-нибудь случится, вот этот молодой лейтенант Арнольд Васильевич Аренский - выполнит все, что я вам пообещаю.
      - Но что такого может случится с вами?
      - Ах, Мария Андреевна, те, кто, как вы сказали, идет за шкурой, могут встретить желающих содрать шкуру и с них.
      Когда Растопчину увели, Арнольд спросил:
      - А почему ты назначил именно такой срок - три года?
      - Думаю, столько княгиня выдержит. Я ведь интересовался у нашего врача: сердце у неё ни к черту.
      - А что будет с её внучкой?
      - Вырастет! - отмахнулся Аполлон. - Государство позаботится, раз уж всех её родственников под корень извели.
      Глава тринадцатая
      В конце ноября выпал первый снег и пролежал несколько дней, словно пограничная полоса между осенью и зимой.
      Все вздохнули с облегчением, потому что нет ничего хуже промозглых ноябрьских дней, без солнца, без синего неба, когда вокруг никаких других красок, кроме серой.
      От моросящих монотонных дождей все переполняется влагой. Ее уже не принимает ни земля, ни вплотную подошедшие к берегам реки. Кажется, даже оконные стекла устают струить по своим гладким поверхностям эти капли, струи, водопады.
      Катя, а следом за нею Головин, Наташа, и все их дети, стали называть эту пору коротко: моква.
      Казалось бы, снег - вестник наступающих холодов, чего ему радоваться, но день от него сразу посветлел, улицы стали выглядеть шире и просторней, а небо, прежде низкое, хмурое, нависшее над землей, опять поднялось вверх.
      В загс шли вчетвером: Головины, Наташа и Борис. Катерина настояла, чтобы Федор ради такого случая отпросился с работы.
      После случившегося срыва отношения между ними восстановились. Но только внешне. На самом деле - и это понимали оба - невидимая глазу трещина, расколовшая семейный пласт, с каждым днем расходилась все больше.
      Оба пытались что-то делать; но Федор продолжал чувствовать себя обиженным - ему казалось, что Катерина не понимает, как ему тяжело, как он трудится почти без выходных, а она что-то ещё требует от него. Скорей всего, потому, что она никогда не любила его по-настоящему. Просто вышла замуж, чтобы не оставаться одной с ребенком, побоялась женского одиночества, в то время как он со всей душой к ней, любил, и Пашку воспитывал, как собственного сына...
      Катерина ничего такого не думала. Она лишь поняла, что в свое время не дала себе труда получше приглядеться к Федору, купилась на его внешнее обаяние. И тут кое в чем Федор был прав: побоялась, что осталась одна.
      Головин идти на свадьбу не хотел ещё и потому, что в глубине души Наташу он недолюбливал. Ее подлинно аристократические манеры он считал жеманством. И, в отличие от Бориса, верил в то, что она мещанка, вышла из приюта, потому глупо строить из себя принцессу на горошине.
      Несмотря на любовь к Катерине, он всегда помнил, что она - крестьянка, и когда ему казалось, что жена к нему несправедлива, объяснял для себя: что с неё взять, с деревни!
      Однако, с работы его отпустили неожиданно легко, и этого от Катерины он не смог скрыть. Похвастался, что Фельцман - Федор понимал, что Семен Израилевич только числится его замом, на самом деле, он - его начальник, и начальник бдительный - пошел ему навстречу, потому что на работе его уважают и как ученого, и как организатора исследовательского центра...
      - Надо отдыхать, Федор Арсентьевич, надо! - мягко грассировал Фельцман, шутливо подталкивая Головина к выходу. - А уж такой повод, как свадьба, должен быть на первом месте. Создается новая ячейка общества.
      Головин ходил теперь на работу в форме подполковника внутренних войск, которая, и Федор это понимал, необычайно шла к его голубым глазам и черной с проседью шапке волос. Ему выдали личное оружие - пистолет системы "наган" и он с удовольствием стал похаживать в тир, расположенный на территории возглавляемого им исследовательского комплекса.
      Фельцман, как бы между прочим, сообщил ему, что Поплавский получил восемь лет за антисоветскую деятельность и отправлен в лагерь особого назначения, для политзаключенных.
      Татьяна Поплавская в Москве не объявлялась, потому Федор стал потихоньку писать диссертацию по материалам её исследований.
      Совесть его не мучила. Чего ж зря добру пропадать? Он даже признался своему заму, что "вынужден продолжать работу Поплавской", потому что как ученый не может допустить, чтобы серьезная тема осталась недоработанной.
      - Не только продолжать, Федор Арсентьевич, идти вперед, взяв её методики за основу. В конце концов, это не частная лавочка, и Татьяна Григорьевна использовала государственный материалы, государственное помещение, за что регулярно получала довольно высокую зарплату!
      Получив "добро", Федор больше назад не оглядывался. Стоит ли говорить о какой-то там этике, когда он работает на государство? Разве ему лично нужны эти исследования?
      Итак, они вчетвером шли в загс.
      Наташа не ответила согласием на предложение Бориса, сделанное ей месяц назад. Напрасно он объяснял, что лучше им пожениться, чтобы поехать вместе в Туркмению, как супружеской паре.
      "Хватит обстоятельствам тащить меня за собой! Десять лет я плыла по течению, не желая что-то в своей жизни менять, а теперь в одночасье меня вынуждают принять решение, которое больше других нуждается именно в неспешном подходе. Фестина ленте<$F Торопись медленно ("лат.").>, как говорили древние греки".
      Борис попробовал гнуть ту же линию.
      - Нам надо торопиться!
      На что Наташа хладнокровно отвечала:
      - Я так не думаю. Но если торопишься ты, я не хочу быть камнем преткновения на твоем пути.
      Ему оставалось лишь беспомощно разводить руками. Если честно, Борису вовсе не требовалась такая спешка. Скорее наоборот, в этом случае он мог спокойно доделать в наркомфине начатую работу и как следует подготовить свой переход. По-крайней мере, договориться, чтобы ему с будущей женой уговорит же он Наташу в конце концов! - зарезервировали жилье...
      Взять Наташу с наскока у него не получилось. А жаль, Борис видел, что в какой-то момент она заколебалась. Еще немного, и она бы сказала "да". Но...
      Все дело в том, что он боялся Наташу потерять. Он ещё не встречал женщину, которая с первого взгляда настолько бы пленила его. Борис не считал её редкой красавицей, но думал, что если есть на свете его половинка, то это именно она, Наташа Романова. И фамилия - Бессонова подходит ей куда больше...
      Борис убедил себя в том, что по закону подлости может появиться ещё какой-нибудь претендент на руку Наташи, потому на всякий случай весь этот месяц он дежурил возле её дома.
      Отъезд в Туркмению был отложен, а Борис теперь использовал каждую возможность, чтобы ненадолго зайти к Наташе в гости, или пригласить на ужин в ресторан, или просто погулять, хотя царившая на улице моква к пешим прогулкам никак не располагала.
      Как бы то ни было, Наташу он все-таки "дожал". Можно сказать, вырвал положительный ответ, когда держал в объятиях в своей небольшой комнатке, находящейся в одном из домов Обыденного переулка.
      Но к тому времени она и сама все больше склонялась к мысли, что Борис - именно тот человек, с которым она хотела бы связать свою жизнь.
      Теперь уже Наташа уговаривала саму себя: и Олька к Борису привыкла, и обстоятельство новое открылось...
      Дело в том, что как они ни береглись, а Наташа забеременела. Она все ещё не сказала об этом своему возлюбленному, но когда в стране запрещены аборты, а любимый мужчина на коленях умоляет тебя стать его женой... Какое женское сердце не дрогнет!
      Зарегистрировали их быстро, без особых церемоний. Был обычный день обычной поздней осени, в ресторане был заказан столик на шестерых - Аврора со своим кавалером собиралась подойти попозже, с кем-то она менялась сменами.
      Катерина шумно радовалась за подругу. Как-то получилось, что Борис вел под руки обеих женщин, а Головин шел чуть позади, будто конвоировал веселую троицу.
      - Я уж было подумала, что Наташка никогда замуж не выйдет, - говорила Катерина, которая сразу нашла с Борисом общий язык; они не сговариваясь перешли на "ты" и стали добрыми приятелями. - Все оказывалось, что никто ей не нравится. Теперь понимаю: она ждала тебя. Наталья Сергеевна у нас ясновидящая, ты знаешь?
      - Знаю, - кивнул он. - Наташа талантливая, только себя целиком никак не осознает.
      - Как это? - чуть ли не в унисон спросили его подруги.
      - Так. Думает, будто непременно щи отдельно, а мухи отдельно.
      Женщины расхохотались.
      - То есть, вроде, Наташа - сама по себе, а её способности - некая съемная деталь: захотел - надел, захотел - снял. Я понимаю, быть не такой, как все, очень трудно, но если уж природа тебя такой создала... Как говорили древние, желающего судьба ведет, нежелающего тащит...
      Для Наташи этот вопрос был слишком серьезен, чтобы обсуждать его вот так, на ходу, потому она сделала вид, что не расслышала, и обернулась на идущего позади Головина.
      - А что это у нас Федя идет один, как бедный родственник?
      - Может, он великую думу думает? - пошутил Борис.
      Бессонов был счастлив - исполнилась мечта, Наташа стала его женой. Весь этот месяц он, будто в тяжелом походе, одно за другим преодолевал препятствия. Сначала Наташино недоверие, потом её неуверенность в себе, потом сомнение в необходимости заключать брак, и даже на последнем этапе, в целесообразности перемены фамилии:
      - Что же это получится, Оля - Романова, а я - Бессонова?
      - Если Оля захочет, я её удочерю!
      В то смутное время, в какое им доводится жить, даже фамилия Романова вызывает у людей настороженность. Уговорил. Со временем он надеялся и падчерицу уговорить - так легче было бы осуществить Борису его план. А он не собирался от него отказываться: из страны надо уезжать...
      Головин, по его мнению, выпендривался. Он - из того нелюбимого Борисом племени людей, которых вечно нужно уговаривать. Когда так ведет себя женщина, это воспринимается как само собой разумеющееся. А в исполнении мужчины это выглядит, пардон, просто смешно! Но женщины протянули Федору руки, и он тоже протянул свою.
      Аристократ в Головине все-таки не умер, потому он спрятал подальше свое раздражение и расплылся в улыбке - само радушие, да и только! Но вот что удивительно, никого из их троицы он не смог обмануть.
      Наташа невольно услышала его мысли: "Хочешь, не хочешь, а изображать рубаху-парня, видимо, придется. Неужели социализм - это строй, при котором тебе в друзья набивается всякий, кто захочет?"
      От возмущения она чуть было не высказала вслух: "Да кому ты нужен со своей фанаберией! Только ради Катюши и терпим тебя, двуличного!"
      Сказать, не сказала, но руку, уже ему протянутую, спрятала за спину.
      Борис, как опытный чиновник, был хорошим физиономистом. Мыслей Головина он прочитать не мог, но скрываемое раздражение уловил. И тоже опустил руку.
      Катя все поняла, потому что мужа знала, хотя и никак не могла разобраться, что с ним, по большому счету, происходит? Чего он боится? Чего от жизни хочет? Вроде, и признания от власти добился, и звание получил, и личное оружие... Сегодня не время с этим разбираться, но вот вернутся они домой... Дети сегодня к деду отпросились - завтра собираются с ним на дачу поехать. Никто их объяснению не помешает.
      Она просто взяла Федора под руку и прошла чуть вперед. Так они и шли до ресторана парами.
      Столик уже был накрыт на шестерых, но когда появилась Аврора со своим молодым человеком, Головин наклонился к уху жены:
      - А эту-то вагоновожатую зачем позвали?
      - Федя, она член семьи Романовых.
      - Домработница - член семьи? А, понятно, пролетарии всех стран, объединяйтесь!
      Катерина улыбнулась про себя, но вслух ничего не сказала. Она уже начинала тяготиться необходимостью прыгать перед мужем на задних лапках, но все-таки ему шепнула:
      - Ты не мог бы... на сегодняшний вечер... ради меня сделать вид, что у тебя хорошее настроение и тебе здесь все нравится?
      - Попробую, - нехотя согласился он.
      Но, кажется, Головина в конце концов увлекла его собственная игра. Он снизошел даже к Авроре, пригласив её на танец, когда увидел, как ловко управляется она с ножом и вилкой, чего, кстати, нельзя было сказать о её приятеле.
      Откуда было знать Головину, что Наташа, при своей страсти к учительствованию, не смогла когда-то пройти мимо того факта, что Олина нянька не знает правил этикета.
      Она не догадывалась, что "ученая" вагоновожатая от её учебы ничуть не выиграла. Народная мудрость гласит: не в свои сани не садись, но Аврора все-таки села. И теперь мужчину своей мечты она искала совсем по другим меркам, оттого и выбрать не могла, и в девках засиделась. Где ж найдешь такого в трамвайном депо?
      Аврора знать не могла, кто её хозяйка на самом деле, но за все десять лет жизни у Романовых она ни разу не попыталась перейти грань между служанкой и хозяйкой. Она нутром чуяла, что та хоть и в цирке работает, и в стране Советов всякий труд в почете, а Наталья Сергеевна сделана из другого теста.
      Как и красавец Головин. Вот какого бы мужа Аврора хотела!
      А тот, о ком она думала, после двух рюмок коньяка пришел в хорошее расположение духа. В самом деле, последнее время он начал слишком часто раздражаться. Наверное, от того, что нервозность замполита стала передаваться и ему. Семен Израилевич - битый волк, раньше ни бога, ни черта не боялся, а теперь, видно, керосином запахло...
      Откинувшись на спинку стула, Федор поймал полный откровенного обожания взгляд Авроры. Он вспомнил юные годы, когда была у него короткая связь с горничной своей матери. Потом его на учебу отправили, но Федор ласки Милочки частенько вспоминал... Потом он женился на Матильде, после неё - на Катерине, и теперь с уверенностью мог сказать: то, каковы женщины в постели, никак не зависит от их общественного положения. Интимные отношения - вот где подлинное равенство людей!
      Федор обычно не курил, но тут ему захотелось подымить, вспомнить годы молодые. Этот новый муж Натальи, похоже, не из простых, сигареты у него заграничные. Отечественным табаком брезгует? Головин не заметил, что, ничтоже сумняшеся, стал подводить под малознакомого человека статью, которая может привести его на скамью подсудимых.
      Он дал себе слово повнимательнее присмотреться к Бессонову, а пока попросил у него сигарету и со смаком затянулся.
      - Хочу рассказать вам, товарищи, случай, который произошел со мной лет десять назад в ресторане, очень похожем на этот.
      Он обвел рукой с сигаретой зал.
      - Разве что потолок был пониже, да портьеры похуже. Сидели мы с... с одним моим приятелем, и прислуживал нам официант, мягко говоря, подозрительный. Приятель мой на него внимания не обращал, а я - старый подпольщик - сразу понял: шпик! И сделал знак, мол, помалкивай, ничего этакого не говори, официант нас подслушивает. А приятель на него внимательно посмотрел и согласился: действительно, подслушивает. Да не просто кивнул, а вслух рассказал все, о чем тот думал. Как он нас красиво заложит. Подавальщик на колени перед ним упал: "Барин, не погуби!"
      "Это же он про Яна рассказывает! - вдруг поняла Наташа. - Да так спокойно, словно анекдот, словно Янек не отправлен в лагеря, а где-нибудь на морском курорте отдыхает. Головин просто вычеркнул его из своей жизни, и если когда-нибудь вспомнит, то только рассказывая забавные случаи вроде этого..."
      - Наташа, а ты могла бы так? - весело спросил её Борис.
      - Как - так? - уточнила она, в невольной задумчивости пропустив часть рассказа.
      - Так же, как приятель Федора - прочитать чьи-нибудь мысли.
      - Могу попробовать, но с разрешения хозяина! - Наташа решила включиться в игру, которую предлагал Борис.
      - Я могу отдать в ваше распоряжение себя, - вызвался кавалер Авроры. Мне, как говорится, от товарищей скрывать нечего!
      Наташа сосредоточилась, но сначала услышала почему-то мысли Федора. Мощнее оказались, что ли? "Товарищи! Этот недоумок считает, что здесь есть его товарищи!"
      - Можно говорить все, что я услышу? - поинтересовалась Наташа.
      - Все! - довольно кивнул этот, кажется, Юрий.
      - "Ну, хохмачи! Куда меня Аврора привела? Корешам расскажу - не поверят! Скажут: брешешь! Вечно я вылезу со своим дурным языком!"
      Наташа все это проговорила и спросила:
      - Правильно я прочла?
      - Правильно, - испуганно ответил тот и подумал: "Ну и влип! Теперь же она все обо мне расскажет, и как я у Васьки сотню затырил, и как у подруги Авроры, Таньки, ночевал..."
      Но Наташа не стала добивать бедного парня. Это же игра, не допрос, а у неё сегодня праздник.
      - Кто ещё хочет перед товарищами открыться? - спросила она голосом циркового шпрехшталмейстера.
      Но желающих больше не оказалось.
      - Как же это, Наташа, мы вас просмотрели? - покачал головой Федор. Нам такие таланты очень даже нужны.
      - Что вы, Федя, в таких закрытых заведениях, как ваше, талантам душно. Им свобода нужна...
      "Ишь, свободы ей захотелось! Прав, однако, Фельцман: народ наш на язык очень несдержан, любого можно под статью подвести. Надо будет ему о сегодняшнем вечере рассказать, что да как, пока не называя фамилий. Пусть он помаракует".
      Головин думал так, совсем забыв о том, что Наташа может читать мысли не только плебея-мастерового. А та, услышав их, даже растерялась: "Бедная Катя! Как же она столько лет прожила с Головиным, не догадываясь о его сущности? Он - страшный человек, потому что не только трус, но и эгоист, да ещё и с амбициями. Случись что, он же и через её труп перешагнет!"
      Но сказать об этом Катерине у неё вряд ли повернется язык.
      Глава четырнадцатая
      Минуло полтора года с того дня, как Арнольду Аренскому, по представлению его непосредственного начальника майора Ковалева, присвоили звание старшего лейтенанта.
      Полтора года, вроде, немного, но сколько воды за это время утекло!
      Процесс над начальником административной части СЛОНа и его преступной группой, задумавшей осуществить антигосударственный переворот, в средствах массовой информации не освещался - незачем было советским людям знать, что и в среде офицеров внутренниз войск встречаются предатели.
      Ковалев и сам не ожидал, что сфабрикованное им дело пройдет на "ура". Видимо, он со своим заговором подоспел вовремя, и под эту марку наверху кто-то от кого-то благополучно избавился.
      Собственно, это его не слишком волновало. Он лишь с удовольствием подумал о себе: "Везучий, сукин кот!"
      По результатам следствия в многочисленные исправительно-трудовые учреждения были разосланы приказы с грифом "секретно". Таким образом, о случившемся знал лишь узкий круг заинтересованных лиц.
      Узкий не узкий, а все теперь понимали, кто на Соловках правит: скромный майор из информационно-следственной части. И этому майору принадлежал, например, ресторан - единственный на всю округу - с романтическим названием "Северные зори"
      Разумеется, официально это был вовсе не ресторан, а так, небольшое кафе для сотрудников Соловецких лагерей. Никто не видел в том ничего странного: офицеры - тоже люди. И должны отдыхать в свободное от работы время. Пойти в кафе, посидеть с друзьями...
      Никто из чекистов не знал, что в ИСЧ имеется особая папка с надписью "Северные зори", в которую регулярно заносится все, что происходит в скромном с виду кафе-ресторане. Выпив и расслабившись, большинство офицеров забывало, что и они могут стать объектом слежки. Стукачество процветало, это каждый знал, но чтобы слежка за своими ставилась на такие прочные рельсы - это могло стать опасным даже для самих следящих.
      Между тем, папочка становилась все пухлее, а майор Ковалев чувствовал себя все уверенней: в его руках находилась такая бомба! Пусть только кто попробует на него даже косо взглянуть!
      Те же, кто ездил на Соловки с проверкой, отмечали невероятную дешевизну кафе-ресторана и вежливый предупредительный персонал. Они делали вид, что не понимают, почему для высоких гостей цены смехотворны - им ведь непременно выписывали чек, которым они потом могли отчитываться перед своей бухгалтерией. Но единогласно отмечали, что наличие такого заведения необходимо, как единственный северный "маяк", где заезжий человек может отдыхать душой. Каждому приятно, когда вокруг тебя порхают молодые девчоночки, одна другой краше, а возглавляет это заведение самая настоящая княгиня, которая кланяется тебе и готова выполнить все, что ты пожелаешь.
      Совсем недавно один из высоких гостей пожелал... ни много ни мало, как саму княгиню. Так и шепнул майору Ковалеву на ухо, что женщины у него всякие бывали, а вот княгини - ни одной!
      Надо сказать, впервые Аполлон растерялся. Такого уговора у них с Растопчиной не было. Не может же он заставить саму Марию Андреевну... Положение становилось безвыходным: как объяснить этому зажравшемуся энкавэдэшнику, что он не все может. Попробуй заикнись, и все полетит прахом.
      Аполлону не хотелось ссориться с княгиней. Прошедшие два года их сотрудничества она ни разу его не подвела, условия договора соблюдала четко... Как быть? Вести женщину в постель под дулом пистолета, если этот хмырь хочет непременно "по согласию"!
      К счастью, Растопчина поняла все и сама. Чуть заметно улыбнулась, давая понять, что ценит его заминку: начальник не хочет её заставлять. А потом кликнула старшую официантку, свою расторопную помощницу, наказала за порядком следить, пока она сопроводит гостя на отдых.
      Уходя, шепнула Аполлону:
      - В нынешнем месяце моей службе у тебя два года сравняется. Так и быть, выручу, но и ты постарайся, обещанные документы вовремя подготовь.
      И ушла, осторожно поддерживаемая под локоть восторженным поклонником.
      Спрашивать, что да как, Аполлон постеснялся, но московский гость остался доволен, и майор в который раз подивился странности человеческой природы: вот они, девчонки молодые, кровь с молоком, отъелись на дармовой пище, а ему подавай бабу не первой молодости, под пятьдесят, только потому, что она княгиня...
      Ресторан по Северу славился. Сюда наезжали погулять издалека охотники - добытчики пушнины, геологи, поселенцы, высланные из столицы. Вот их загулы с лихвой и окупали затраты на всяких там проверяющих - каждому вольному хотелось погулять в непосредственной близости от легендарных страшных Соловков.
      После таких посещений ресторана у человека оставалось ощущение, будто он распивал водку возле раскрытой пасти страшного зверя. Это щекотало нервишки. Что ж, всякий развлекается по-своему.
      Название "Северные зори" не прижилось. Говорили: съездим к княгине.
      Арнольд Аренский появлялся в ресторане дважды в сутки. Утром интересовался хозяйственными вопросами: как обстоят дела с продуктами, чего и сколько заказать, каково настроение в коллективе.
      Последний вопрос задавался не ради проформы, потому что однажды трое официанток подняли бунт против власти Растопчиной, которая откровенно их презирала. Официантки набирались из проституток, работать не очень любили и только железная рука княгини обычно удерживала их от открытого выступления.
      Но тут у недовольных нашелся вождь. А если точнее, атаманша. На воле, до высылки, именуемая пренебрежительно Клавка-губошлепка.
      Клавка позавидовала авторитету Растопчиной. Мол, почему они трое работают куда больше, можно сказать, горбатятся и ублажают всякую шушеру, не имея за это никакой благодарности, а люди все равно "ездят к княгине".
      Губошлепка была пограмотнее остальных, когда-то она училась в гимназии. Кроме того, общаясь со студентами и моряками - до ареста она жила и "работала" в Ленинграде - Клавка научилась употреблять такие слова, как эмансипация, равноправие, социальная справедливость... А тут её отдали во власть бывший эксплуататорши и аристократки!
      - Все - ей! И деньги - ей, и уважение - ей. Кому мы подчиняемся, девочки, врагу народа, которую не расстреляли только по случайности?!
      К несчастью для бунтовщиц, в ресторане случился майор Ковалев. Обычно в такое время он не заходил, а тут вместе с Аренским решил, как он выразился, прогуляться. Будь Арнольд один, возможно, недовольным все сошло бы с рук. Но Аполлон, услышав вопли Клавки насчет "врага народа", рассвирепел.
      Все и так знали, что Растопчина прибыла на Соловки с пятьдесят восьмой статьей. И вряд ли посетители ресторана сомневались в том, откуда взялась в прислугах чистокровная княгиня. Но пока слово не было произнесено, к Растопчиной отношения оно как бы не имело. Клавка же своим выступлением могла расшевелить осиное гнездо, - с некоторых пор недоброжелателей у Аполлона стало более чем достаточно, - то есть впрямую начала угрожать благополучию самого начальника информационно-следственной части. "Серого кардинала" Соловков!
      Не то чтобы Ковалев испугался, но, как известно, стая собак может затравить медведя. А сколько обиженных коллег мечтали воздать этому выскочке по заслугам...
      Потому майор отдал распоряжение Аренскому:
      - Все троих немедленно в зону. Отправить с первой же партией на лесоповал!
      Бунтовщицы в смертельном ужасе повалились в ноги Ковалеву, но разжалобить его не смогли. Да и знал ли он слово жалость? Ковалев мог пойти навстречу даже врагу, уважая его за особые человеческие качества, но за что уважать проституток?
      Они знали, на что идут, и если решили укусить руку, которая их кормила, то должны получить по заслугам. Впредь будут умнее... Если, конечно, выживут!
      Он дал распоряжение охранникам, и те потащили в зону сдобных, отъевшихся на сытных хлебах девиц, плотоядно на них поглядывая. Можно было догадаться, что прибудут бывшие официантки в свои бараки, мягко говоря, не сразу.
      Сменившие их девицы о неповиновении даже не помышляли. Страшный пример пострадавших отбил у них всякую охоту к выступлениям. И в той среде, где они существовали, царили волчьи законы: правил сильнейший.
      Мало кто пытался, например, выступать против сутенера. А если начальству угодно сделать "мадамой" княгиню, то что в этом страшного? Все знали, что она - жестока, но справедлива.
      На то, что состав официанток поменялся, мало кто из посетителей обратил внимание. А те, кто обратил, рассудили здраво: худоваты, но это ничего, отъедятся!
      Второй раз в ресторане старший лейтенант Аренский появлялся поздно вечером, а то и ночью, когда заканчивал игру ресторанный оркестр.
      Музыканты-мужчины жили здесь же, в задних комнатах, специально пристроенных к дому слева от второго выхода из ресторана. В пристройке по другую сторону поселили Растопчину, трех официанток и певицу ресторанного оркестра, которую тоже пришлось взять из политических. Вся вина бедной женщины заключалась в том, что она влепила пощечину высокопоставленному члену партии, который во время концерта пытался грубо облапать её прямо в гримуборной.
      Прежде здесь жила и Виолетта. В одной комнате с Растопчиной. Княгиня сама предложила скрипачке приют - не с проститутками же селить такую чистую душу?
      Теперь Виолетту, единственную женщину-музыканта, Арнольд уводил с собой. Домой? Ту избушку, где они жили, трудно было назвать домом. Но это было их прибежище, пристанище, единственное место на земле, где они были одни и почти в безопасности. Почти, ибо зависящие от СЛОНа никогда не могут быть ни в чем уверены...
      Построить себе такой же дом, какой отгрохал Аполлон, Аренский не мог, да и не хотел. Он считал, что основательный дом привязывает человека к месту, его жалко бросать, а с некоторых пор Арнольд мечтал на Соловках не задерживаться.
      Когда-то этот домишко был охотничьей избушкой, выстроенной на скорую руку за один летний месяц. Потом поблизости вырос поселок, а в избушке поселился старик - то ли беглый, то ли просто бродяга.
      Конечно, подновлять или как-то обустраивать свое жилье он не стремился, и к тому моменту, как жилец исчез куда-то, избушка покосилась, вросла в землю и имела довольно жалкий вид. Арнольд, когда её приметил ничего другого попросту не было - с ведома Аполлона привел сюда старого плотника, который смог избушку кое-как укрепить столбами и подпорками, но пообещал:
      - Лет пять простоит, а там, начальник, не взыщи!
      В первую встречу Аполлона с Виолеттой ничего в нем как в мужчине не шелохнулось. Разве что глаза её красивые отметил, да и то лишь потому, что Наташу вспомнил. А отправив её обратно в зону, насмешливо подумал: "Представляю, что за зрелище являет собой эта Румянцева нагишом. Как в детском стишке: "Палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек!"
      Но потом культчасть получила из центра инструменты, которые раздали музыкантам. Виолетта, уже не в ватнике, а в скромном сером платье, отмывшая с помощью княгини многомесячную грязь - посещение арестантами бани обычно напоминало обязательную акцию, а не подлинное мытье - была похожа на девушку гораздо больше, чем в их первую встречу. Но и только. Девушка выглядела такой худой, что о признаке пола говорила лишь некоторая выпуклость на груди да мелкие черты лица...
      Зато когда Виолетта взяла в руки скрипку, нежно, будто лаская ребенка, пробежала по её корпусу хрупкими пальцами, Арнольд почувствовал, как у него защемило под ложечкой. Словно не по скрипке, а по его душе провела.
      Она ещё не настроила инструмент, не взяла в руки смычок, а внутри у него уже что-то запело. Это было так неожиданно, как озарение, вспышка между ним и этой девушкой-скрипачкой будто протянулась незримая нить.
      Она, едва заметно улыбаясь, взяла смычок и заиграла... "Валенки"! Запомнила, как в тот раз он задал ей свой дурацкий вопрос.
      Но и тогда Арнольд ещё не понял, что уже попался. Пропал. И теперь обречен думать о ней, хочет он того или нет. И ждать, и искать встречи с нею, ещё ни в чем таком себе не признаваясь.
      Их любовь расцветала на глазах у всех, и знали о ней окружающие прежде самих влюбленных.
      - Наши Ромео и Джульетта, - как-то обмолвилась Растопчина.
      Когда Аполлон рассказал об этом Юлии, она заметила:
      - Повезло девчонке.
      Тот чуть было не взревновал, но Юлия всегда умела его успокоить.
      - Они - Ромео и Джульетта, а ты у меня - Отелло. Я не к тому это говорю, что Аренский твой - красавец писанный, о котором любая женщина мечтает, а о том, что в ИСЧ работают мужчины тонкие, воспитанные, с пониманием. Они умеют воздать должное женской красоте, это же не какому-нибудь вертухаю достаться... Конечно, Аренскому до тебя далеко, но ведь и она - не я. Так?
      - Так, так, моя королева, - закивал Аполлон и опустился на колени перед креслом-качалкой, в которой Юлия, как обычно, сидела.
      А она подумала, что красивой женщине легко дурачить мужчину. У неё как-то в Москве был один ответственный работник, который говорил то же самое стихами. Мол, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад. Вот и её теперешний сидит у ног, в глаза заглядывает, ждет, не прикажет ли она чего? Такая покорность, конечно, приятна, но до поры до времени. Потом становится просто скучно!
      @int-20 = Когда стены избушки более-менее укрепили, Арнольд стал думать о том, как бы привести в порядок её изнутри.
      Пол в домике был земляной, и Арнольд представлял, как будут мерзнуть из-за этого ножки его любимой скрипачки.
      Он вспомнил день, когда пришел на работу, и спросил у Аполлона:
      - Ты не будешь возражать, если я приведу в порядок заброшенную избушку на окраине поселка?
      - Да ради бога! - не удивился тот. - Конечно, она покосилась и пол там земляной, зато печка, говорят, греет, как зверь. В свое время её сложил некий Капитоныч - печник, который славился по всему Северу. Заметь, его давно нет в живых, а печки, им сложенные, до сих пор горят...
      - Тогда мне понадобятся бревна - стены укрепить, и доски на пол.
      - Хорошо, помогу.
      В это время Арнольд снимал комнату у одной пожилой пары в поселке. Почему же Аполлон не поинтересовался, для чего ему избушка?
      - А зачем я буду спрашивать о том, что у тебя и так на роже написано! - хохотнул майор.
      - Виолетта ещё ничего не знает.
      - Знает, - убежденно сказал Аполлон. - Женщины всегда знают обо всем прежде нас. Мы ещё только подумываем, как вопрос задать, а у женщины уже ответ готов... Можно её, конечно, под конвоем привести, если ты сомневаешься.
      Сам майор, похоже, не отнесся серьезно к собственным словам, но Арнольд в запале не услышал его иронии. Возмутился даже:
      - Этого ещё не хватало!
      - Хозяин - барин, - майор спрятал улыбку. - Ты как, сегодня объясняться пойдешь?
      - А что, ты рядом хочешь постоять?
      - На твоем месте я бы её ещё маленько помариновал, чтобы как следует дозрела. Помнишь, как я с Юлией? Понял: если сразу её из зоны заберу, она не поймет, что быть со мной для неё - благо. Нет, думаю, ты сначала на работу походи, да похлебку лагерную похлебай...
      У Румянцевой Виолетты никогда не было парня. Девочки-одноклассницы встречались с мальчишками, ходили с ними в кино, целовались, а Виолетта часами играла на скрипке.
      Она не чувствовала себя обделенной, даже наоборот, верила словам родителей и педагогов, что раз она музыкально одарена, талантлива, то и должна жить своей жизнью, не тратить её на всякую житейскую ерунду. Ведь всякий талант - точно неограненный алмаз - нуждается в обработке, в шлифовке.
      После скрипки наступал черед пианино, и так каждый день. Для скрипачей в музыкальной школе, а потом и в консерватории класс игры на фортепиано был обязательным предметом, как для студентов института иностранных языков второй язык. То есть после уроков в школе и занятий музыкой у неё совсем не оставалось свободного времени.
      Она все-таки немного завидовала обычным девчонкам, так, самую малость. Перед ними никто не ставил великих задач, никто не говорил, что они обязаны добиваться все новых успехов, чтобы соответствовать уровню музыканта мирового масштаба, что закапывать талант в землю - преступление, потому что дается он далеко не каждому...
      Оказалось, преступление - это совсем другое, то, что её родители и коллеги вовсе не считали таковым: несерьезное отношение к особой миссии советского человека, эйфория от кажущейся свободы, неправильное понимание советской демократии...
      Румянцева оказалась не готовой к жизни в обществе, строящем социализм. Она неправильно вела себя, не о том думала и потому поплатилась за это своей свободой.
      Когда на Виолетту обратил внимание лейтенант Аренский, она испугалась. Слишком много видела вокруг примеров, как бесцеремонно обращались в лагере чекисты с приглянувшимися им женщинами.
      Лейтенант же... он был такой широкоплечий, мускулистый, от него так и веяло грубой физической силой. По сравнению с Виолеттой, худенькой, среднего роста, он выглядел огромным.
      Правда, её страхи оказались напрасными. Лейтенант от неё ничего не требовал, но когда она играла на скрипке, он слушал её, не сводя восторженных глаз, наверное, он был единственный такой внимательный слушатель в ресторане, и Виолетте это было приятно. Она играла для него.
      В тот день, когда лейтенанта повысили в звании, вечером он пригласил её к своему столику. Там же сидел начальник его и самой Виолетты со своей красавицей-женой.
      Бедная скрипачка поначалу растерялась - разве не майор внушал им, чтобы они не смели садиться за столики к посетителям. Но Аполлон Кузьмич тогда добродушно махнул рукой:
      - Садись, сегодня я разрешаю!
      В этот вечер Арнольд единственный раз танцевал с Виолеттой. Ей неожиданно приятно было ощущать на спине его сильную руку и вообще, прикрыв глаза, покоиться в его объятьях. Танец с... теперь уже старшим лейтенантом она вспоминала долго....
      А между тем ремонт в избушке заканчивался. Полы из досок, настланные на толстые бревна, существенно уменьшили высоту и без того низенькой избушки, зато теперь в ней было очень тепло.
      Плотник сколотил стол, лавки, и, когда затопили печку, по избушке разлился терпкий запах свежей древесной смолы.
      Вместо кровати сколотили нечто вроде полатей. Теперь уже бывшая квартирная хозяйка Арнольда сшила для него ситцевый чехол под матрас, который он набил сосновыми лапами. Оставалось раздобыть одеяла и подушки.
      Их - вместе с меховым покрывалом из зайца - прислала Арнольду Юлия. Ее гражданский муж натаскал в их дом у моря столько мехов и теплых вещей, что ими можно было согреть не одну семью.
      Виолетта не знала, чем Аренский занимается, но сразу почувствовала, что он почти перестал уделять ей внимание. Девушка расстроилась. Она и так ела понемногу, а тут и вовсе потеряла аппетит, вздрагивала от каждого стука двери, а когда в ресторане собирались посетители и начинал играть оркестр, молодая скрипачка не сводила глаз с входящих в зал, и каждый раз на её лице отражалось явное разочарование. Неужели она перестала его интересовать?
      А через неделю он пришел к концу их работы и сел за обычным столиком, поближе к оркестру.
      Виолетта почувствовала, как внутри неё все запело - смычок летал в её руках, как будто она натерла его не канифолью, а какой-то волшебной мазью.
      Арнольд не ушел и после того как музыканты кончили играть, а она стала укладывать скрипку в футляр. Он ждал ее! Сердце Виолетты ухнуло вниз, ноги её еле держали. Она поняла: то, что должно случиться, произойдет именно сегодня.
      - Виолетта, - сказал Аренский, и произнесенное им имя показалось девушке куда более звучным, чем прежде. - Виолетта, я люблю вас. Любите ли и вы меня?
      Она хотела сказать "да", но никак не могла разжать губы. Все её существо отчего-то перестало подчиняться ей.
      - Скажите, - продолжал он, - вы пойдете сегодня со мной?
      Что говорят в таких случаях порядочные девушки? И делают ли порядочным девушкам подобные предложения?
      Она давно не думала о себе так, потому что порядочным девушкам не говорят "Эй, ты!" или "Поди сюда, чмо болотное!" И такие девушки не носят грязные вонючие тряпки, которые не всегда найдешь и на мусорных свалках...
      А если она скажет "нет" и он уйдет, чтобы никогда больше не прийти? Конечно, по ту сторону жизни, в Ленинграде, все было бы по-другому, с цветами и долгими гуляньями в парке при свете белых ночей. И он бы сделал ей предложение, но пойти с ним не куда-то, а в загс... Господи, о чем она думает?!
      Конечно, обидно, что ты не можешь, как другие девушки, стать женой любимого человека, а будешь его... любовницей. И вроде это слово происходит от слова "любовь", но люди всегда вкладывают в него неприятный смысл. Получается, она будет женщиной вне закона. Любовницей чекиста.
      Ее соседка по нарам Вера, у которой расстреляли всех родных, а с нею самой чекисты обошлись куда грубее, чем... чем Виолетта могла бы себе представить, говорила, что все энкавэдэшники - твари ползучие и заслуживают только пули в лоб.
      Виолетту смутило слово "все". Значит, и Аренский такой, как все? Выходит, она любит "тварь ползучую"? А ей казалось, что у него такие добрые серые глаза...
      Странная штука любовь, подумала она, чем больше ей сопротивляешься, тем она тебя крепче привязывает к любимому. "А надо ли так уж сопротивляться?" - резонно спросил её внутренний голос.
      "За", "против", как на комсомольском собрании. Виолетта разозлилась на себя.
      Наверное, потому, когда Арнольд спросил, хочет ли она уйти с ним, девушка, устав от споров с самой собой, просто согласно кивнула.
      Глава пятнадцатая
      - Ты хочешь, чтобы мы развелись? - прервала длинную речь мужа Катерина.
      - Не надо понимать меня так примитивно, - поморщился Федор. - Как раз этого я хочу меньше всего. В нашем ведомстве неодобрительно относятся к разводам. Считают, что если ты не сумел сохранить первичную ячейку общества, то не сможешь руководить коллективом.
      - Вот оно что! - иронично вскинула брови Катерина. - В вашем ведомстве! Именно это тебя так волнует.
      - Волнует. А поскольку мое ведомство волнует чистота наших рядов, она волнует и меня. Я понимаю, твое происхождение накладывает отпечаток на твое отношение к людям - друзей ты выбираешь себе из самых низов, но надо же учиться! Вагоновожатая. Циркачка. Ты хоть раз подумала о том, что я хотел бы общаться с людьми из хорошего общества? Не пора ли расти над собой, встречаться с интересныи людьи, которые собой кое-что представляют......
      - А мне показалось, что именно внимание вагоновожатой так польстило сегодня твоему самолюбию.
      - Не говори глупости, я поддерживал твою компанию, как ты сама меня просила... И смотрел, как манерничает твоя любимая подруга. Наверное, она думает, что её поведение выглядит аристократично. Насмотрелась на своих гастролях на зрителей, сидящих в ложах...
      Катерина расхохоталась.
      - И это ты говоришь о Наташке? Тебе кажется, что она изображает из себя аристократку?! Да, к твоему сведению, ей и не надо никого изображать, потому что она - аристократка и есть.
      - Это ей так в приюте сказали?
      - Ей никто ничего не говорил. Это она сказала, что из приюта, а на самом деле никогда там не была...
      - Вот как? А откуда она на самом деле?
      - Ты слеп, Головин! Не смог даже разглядеть в Романовой представительницу своего класса! Если я хоть что-то понимаю, князь в вашей табели о рангах выше графа.
      - Кого ты слушаешь! Да я аристократку за милю учую.
      - Значит, на этот раз твой нюх тебе изменил. Ни на чем не основанная антипатия к моей подруге застила тебе глаза.
      - Представим на минутку, что я ошибся. Тогда скажи мне, кто твоя Наташа на самом деле?
      - Это не моя тайна, - сухо сказала Катерина.
      - В этом-то все и дело! - подчеркнуто тяжело вздохнул Головин. - Если бы ты относилась ко мне, как положено относиться к любимому мужу, ничего от меня не скрывая, не было бы между нами размолвок. Твоя тайна, моя тайна... Неужели ты думаешь, что я, узнав о подлинной личности Романовой, тотчас побегу с доносом в ОГПУ? Хорошего же ты мнения об отце твоего сына!
      - Да зачем тебе это знать?!
      Если бы Головин был на самом деле честен со своей женой, как он в том пытался её убедить, он бы сказал:
      - Чтобы пойти в НКВД не с пустыми руками.
      Несмотря на свою мужественную внешность, Федор Арсентьевич не то чтобы был трусом во всех своих проявлениях, но власти и её карающего органа ОГПУ - панически боялся.
      В свое время выживший после раны, которую его враг посчитал смертельной и потому не стал его добивать, Головин теперь лихорадочно цеплялся за свою жизнь. И в этом стремлении начисто отрицал моральные принципы своего древнего рода, в котором были и рыцари, и крестоносцы... Мужчины смелые и героические. Возможно, были трусы, но история о них никаких сведений не сохранила.
      Враг Головиных Зигмунд Бек не представлял себе, насколько легко ему было бы попросту сломить Федора, имея для этого множество инструментов в своем арсенале, а он охотился за ним долгие годы. Но разве мог он знать, что последний отпрыск славного рода так слаб. Зигмунд переоценил своего противника и потому погиб на этом тернистом пути...
      Сейчас Головин умышленно распалял свою жену мнимым недоверием, зная, насколько она эмоциональна. Лишь в запале Катерина может проговориться, и к этому её надо подвести.
      - Пустяки это все, - выговорил он с нарочитым презрением. - Твоя Романова - мещанка с претензией и ничего более.
      - Мещанка с претензией? - тут же загорелась Катерина. - Да она такая же мещанка, как ты - большевик!
      - А это уже оскорбление! - сказал он грозно и надвинулся на нее. - Так что же это за тайна? Она, как и ты, крестьянка?
      Теперь он хотел жену уязвить, выплеснуть эти самые эмоции через край.
      - Она - княжна, понял? Княжна Ольга Лиговская.
      - Лиговская? - чем-то ему была знакома эта фамилия. Красавица Леонора! Федор встречал её в Петербурге. Она несколько засиделась в девицах. Головин был совсем юнец, семнадцати лет, когда она вышла замуж за Владимира Лиговского... Тесен мир! Говорили, она умерла родами, но девочка осталась жива...
      - Замечательно! - воскликнул он, забывшись. - Этот факт кое-кого заинтересует... Надо подумать, как его получше преподнести... Семен Израилевич говорил, вроде в Москве до сих пор скрывается какая-то террористическая организация... И надо же, вот она, у нас под боком!
      - Что ты несешь, Федя, опомнись!
      - Все в порядке, Катюша, не волнуйся. Пришла пора нам с тобой подумать о себе: что мы можем дать советской власти, чтобы она признала в нас лояльных граждан. Вот он, шанс, удивляюсь, что ты сама этого не понимаешь. Не думаешь ни обо мне, ни о сыновьях...
      - Не впутывай детей в свои подлые замыслы.
      - Слова, Катюша, слова... Мы с тобой десять лет живем вместе. Уместен ли твой пафос? "Подлый замысел". Звучит как-то по-книжному, ты слишком много читаешь.... А между тем у меня, как у всякой разумной особи, просто развит инстинкт самосохранения. И заметь, не только самосохранения, но и сохранения своей семьи, своего потомства... Кстати, я знаю один кабинет, где граждан по таким вопросам принимают круглосуточно...
      - Ты никуда не пойдешь!
      Катерина кинулась к шкафу с одеждой, где висела портупея Федора и, вынув из кобуры пистолет, стала в дверях.
      - Ты не взвела курок! - ухмыльнулся он.
      - Не волнуйся, я успею взвести. Один хороший человек Вадим Зацепин ещё пятнадцать лет назад показал мне, как это делается.
      Головину стало не по себе - черт не разберет, что у этих баб на уме! и он сделал попытку приблизиться к Катерине. Попутно стараясь её "заговорить".
      - Кто такой Вадим Зацепин? Ты прежде никогда о нем не говорила.
      - К великому твоему сожалению, его давно нет на свете. Ты ведь не догадываешься, что порядочные люди были и среди белых офицеров... Стой, где стоишь, иначе я выстрелю!
      - Катюша, женщины не должны играть в подобные игры. Подумай, у нас прекрасный сын, я занимаю ответственную должность, мы можем надеяться на прекрасное будущее...
      Он сделал ещё шаг вперед. Катерина взвела курок.
      И вдруг - Головин с облегчением вздохнул - из кухни послышались шаги, и перед ними возникла Азалия Дмитриевна... тоже с пистолетом в руке. Краем сознания Федор отметил, что представлял себе домработницу в каком угодно виде, но только не с оружием. Оно выглядело при ней таким же чужеродным предметом, как если бы она появилась вдруг в военной форме.
      Еще было непонятно, на кого собирается направить пистолет домработница, но Федор уже успокоился, нутром понял, что женщина явилась не по его душу.
      - Азалия Дмитриевна, - растерянно сказала Катерина, - что вы здесь делаете?
      - Как это, что? Выполняю свою работу - слежу за порядком в вашем доме.
      Слово "порядок" в её устах сейчас имело какой-то особый смысл. И, как видно, не только Федор, но и Катерина никак не могла постичь происшедшую с домработницей метаморфозу.
      - Вот уж не думала, что вы умеете оружие держать в руках! съехидничала Катерина.
      - Не только держать, но и применять, - сухо парировала та. Согласитесь, я появилась здесь вовремя.
      - Азалия Дмитриевна, - мягко заговорил Федор, так, как обычно говорил он с женщинами, которых пытался очаровать. - По-моему, вы переоцениваете напряженность момента. Неужели вы думаете, что Катерина Остаповна смогла бы выстрелить?
      - Думаю, смогла бы. И перестаньте идеализировать эту женщину! Вспомните, она вам только что угрожала!
      - Но вы ни разу ничем не стукнули, не зашуршали - в доме стояла тишина, когда мы пришли, - задумчиво сказала Катерина. - Значит, вы подслушивали.
      - Я сначала хотела выйти, предупредить, что дома, но потом ваш разговор стал так интересен... А кроме того, я накануне нашла один тайник, объяснение которому тоже надеялась услышать от вас...
      - Какой тайник? В нашей квартире? - изумился Федор.
      - Об этом потом. Когда вы его увидите, поймете, что эта женщина мизинца вашего не стоит! Она обманывала вас все время!
      - Хотите сказать, у неё есть любовник?
      - Почему обязательно любовник? Иной раз преступления творятся не только на почве любви, но и на почве чуждой идеологии.
      - А где вы взяли пистолет? - опять спросила Катерина, а про себя подумала: "Она нашла драгоценности, которые оставил мне первый муж. И, самое страшное, я не смогу объяснить, откуда они у меня".
      - Мне его выдали. На службе.
      - Не надо было вам этого говорить, - озабочено покачал головой Федор.
      "Какой ужас! - содрогнулась Катерина. - С моего мужа на глазах облетают все его принципы, как осенние листья с дерева. Он отрекается от меня, чтобы идти в паре с этой... чекисткой! Беспокоится, что она была вынуждена передо мной раскрыться! Я сплю и вижу кошмарный сон, или в кошмар превращается моя жизнь?!"
      - Ничего страшного, Федор Арсентьевич, сейчас приедут мои товарищи, и гражданка Головина отправится туда, откуда вряд ли вернется. Притом хочу заметить, я - не какая-то там шпионка, а государственная служащая, и мне нечего бояться. Тем более человека, явно участвующего в контрреволюционном заговоре...
      - Азалия Дмитриевна, она - мать моего сына.
      - Не волнуйтесь, Федор Арсентьевич, государство поможет вам его воспитать таким, каким должен быть настоящий советский человек!
      "Они со мной уже разобрались, - поняла Катерина. - И даже в расход списали, - не чувствуют во мне опасности? Думают, что я покорно приму участь, которую мне уготовили. А почему вообще они считают, будто им все дозволено? И все сойдет с рук?.. Причем решили не только мою судьбу, но и судьбу моих детей. О Пашке даже не вспомнили. А как же, ему ведь уже пятнадцать лет, вполне созрел для лагеря..."
      Пистолет в её руке вздрогнул словно независимо от нее. Будто ему передались мысли Катерины, и он сам за неё принял решение. Платье Азалии Дмитриевны на груди окрасилось кровью. Падая, она успела нажать на курок, но пуля ушла в пол прямо у ног Федора.
      На мгновение в квартире настала тишина, а потом её нарушил крик Федора, похожий на визг:
      - Что ты наделала, идиотка! Я ведь нарочно ей подыгрывал. Даже если бы тебя арестовали, я бы сделал все, чтобы тебя вытащить...
      "Так же, как своего друга Яна Поплавского ..."
      Этот пистолет в её руке все-таки был странный, он продолжал изрыгать громы-молнии, когда она уже перестала о нем думать. Катерине казалось, что она старается удержать палец на курке, но какая-то сила спустила его, и Федор рухнул на пол, деревянно стукнувшись об него затылком.
      Катя хорошо стреляла. Это у неё от мужа матери Остапа, которого она прежде считала родным отцом. Но, оказывается, когда живешь рядом с человеком с самого детства, многие его навыки передаются не по наследству, а прямо из рук в руки...
      Катерина посидела, подождала, не придет ли кто-нибудь из соседей, не постучит ли. Но и на лестнице, и у двери парадного было тихо, будто их дом в одночасье вымер.
      Она взялась было за телефонную трубку, чтобы позвонить в милицию и сообщить, что она убила человека... Нет, двух человек, но потом...
      Потом её сознание как бы раздвоилось. Человек, всегда сидящий в Катерине, матери и гражданке, продолжал мысленно кричать о том, что война давно кончилась, а она все стреляет, что она убила отца своего ребенка и женщину, которая служила в НКВД. Эта организация не прощает убийства своих сотрудников. Ее расстреляют, а сыновей отправят в лагеря для детей врагов народа. Они пострадают ни за что. Вернее, из-за людей, о которых мало кто скажет доброе слово...
      А другой человек, отстраненно-хладнокровный, сунул свой пистолет в руку Федора и сцепил его пальцы на рукоятке.
      После содеянного Катерина-двойник прошла в кухню и вскрыла тайник с драгоценностями - она теперь и сама видела, что сюда лазили чужие руки.
      Головин действительно о нем не знал, но не потому, что Катерина ему не доверяла или сама хотела этим богатством воспользоваться, просто Федор все время повторял, что он не хочет брать чужой копейки. Он называл бывшего мужа Катерины разбойником, и о драгоценностях, оставленых им, она ничего Головину не сказала.
      Да, её бывший муж был разбойником, но к тому времени, как он надумал сбежать за рубеж, он уже был майором НКВД и оформил свой побег таким образом, чтобы не пострадали ни жена, ни сын. Ему бы и в голову не пришло занять сторону агента НКВД против собственной жены!
      И потом, он оставил Катерине кучу драгоценностей, чтобы она ни в чем не нуждалась. Словом, она никогда не могла бы сказать, что её первый муж был трусом или подлецом.
      Да, Дмитрий Гапоненко по кличке Черный Паша уехал из страны с другой женщиной. Что поделаешь, он полюбил. Каждый человек имеет на это право. Головин же её попросту предал...
      В прошлом простой рыбак Черный Паша оказался порядочнее аристократа, графа...
      Но у неё оставалось совсем мало времени. В любую минуту могли хватиться Азалии Дмитриевны или позвонить к ним домой - Федору частенько звонили с работы.
      Катерина собрала драгоценности в небольшой баульчик Федора - когда-то в студенческие времена он ходил с ним на практику - и осторожно выглянула на лестничную площадку. Никого не было. Она бесшумно выскользнула за дверь и осторожно дошла до парадного. Меньше всего ей хотелось встретиться с кем-нибудь из соседей.
      В ресторане они посидели часа четыре и ушли около шести вечера. Сейчас была половина девятого. Выпавший накануне снег расстаял, и на улице опять стояла серая промозглая сырость, с наступлением темноты превратившаяся в чернильную.
      Она шла к подруге, единственной, с кем Катерина дружила уже пятнадцать лет. Вместе они пережили так много, что вопрос о том, доверять или не доверять друг другу самое сокровенное, давно уже не возникал.
      Все Наташины домочадцы, включая Аврору, сидели за столом в гостиной и пили чай. Комната теперь выглядела существенно меньше, потому что её перегораживала легкая цветная ширма, за которой стояла кровать Наташи и Бориса.
      - Это называется, пришли из ресторана! - со смехом рассказывала Наташа, пока Борис помогал Катерине снимать шубу. - А ведь я всего лишь предложила попить чаю с тортом, но они пока не поужинали, и слышать не хотели о чае. Садись, Катюша, чайку с нами попьешь.
      - Нет, нет, я спешу, - сказала Катя, призывая на помощь все свои силы, чтобы скрыть охвативший её озноб, и попросила Бориса: - Ты не обидишься, Боренька, если я попрошу твою жену уделить мне две минутки? Наедине.
      - Пошепчитесь, - благодушно кивнул Борис. - Но недолго, иначе на торт можете не рассчитывать. Я-то что, я ем мало, как птичка, но здесь есть две молодые особы с очень хорошим аппетитом...
      Ольга с Авророй прыснули.
      "Какая у них теплая семейная обстановка, - с грустью подумала Катерина. - У меня такой, наверное, уже никогда не будет!"
      Ей хотелось плакать.
      - Пойдем, пойдем, - Наташа обняла её и повела к кухне, осторожно, как больную, усадила на табуретку и тревожно спросила. - Случилось что-то страшное?
      - И не говори! - судорожно вздохнула Катерина. - Погоди, не размягчай меня, мне некогда плакать, надо подумать о детях... В общем, так: я убила Федора и свою домработницу...
      - Ты застала их в постели? - Наташа выпалила первое, что пришло ей в голову.
      - Нет, что ты, все гораздо хуже. Я проболталась Федору, кто ты есть на самом деле, и он собирался отправиться с доносом в НКВД. Ко всему прочему, оказывается, представитель этих самых органов был у нас дома, много лет существовал с нами бок о бок...
      - Катя, ты не ошиблась? Ты имеешь в виду Азалию Дмитриевну, этого божьего одуванчика?
      - Этот божий одуванчик держал меня под прицелом пистолета очень уверенной рукой... Короче, ты ничего не видела, не знаешь, а когда меня арестуют, я прошу, чтобы ты позаботилась о моих сыновьях... Я думаю, этого хватит надолго и вам, и им...
      Она раскрыла саквояж, из которого словно брызнул электрический свет, так отразилась и заиграла в драгоценностях кухонная лампочка.
      - Катя, боже, да тут драгоценностей на миллионы!
      - Дмитрий оставил, - устало пояснила она. - Я ими не пользовалась. Как-то не нужно было. Думала все: лежат себе, ну и пусть лежат. А тут... наверняка с обыском придут.
      - Катя, тогда, может, тебе уехать, скрыться?
      - Скрыться, значит, подставить вместо себя других. Пострадают невинные люди: твоя семья, мои дети... А так, может, обойдется...
      - Что может обойтись? - изумилась Наташа, - Ты куда-то спрятала трупы?
      - Я все инсценировала так, будто они убили друг друга... Глупо, наверное, но ничего другого я придумать не смогла.
      - И что ты собираешься делать теперь?
      - Позвоню, вызову милицию. Скажу, что уходила к сотруднице за словарем - я и правда собираюсь это сделать, - а когда вернулась, нашла их убитыми.
      - Слишком хилое твое здание. Мне кажется, Борис мог бы придумать что-то получше.
      - Нет, нет, его вовлекать не будем. У вас сегодня день свадьбы... Вспомнила, да? Но мне не с кем было поговорить об этом. Извини.
      - О чем ты, Катя, у тебя беда, а я стану думать о каких-то условностях?
      - В общем, я побежала. Мальчишки сегодня и завтра будут у деда на даче. Надеюсь, когда они приедут, все будет уже кончено... Возьми их пока к себе, хорошо? Я бы попросила отца, но у него в последнее время стало побаливать сердце...
      - Не беспокойся, я все сделаю, как надо! - твердо сказала Наташа.
      - И ты не отвернешься от меня, от убийцы?
      - Ты не убийца, ты захысныця!
      Это украинское слово напомнило им обеим, как они воевали против банды Полины - кровавой атаманши, терроризировавшей село, в котором когда-то жила Катерина. Тогда таким же словом успокаивала Наташу сама Катерина.
      Подруги крепко обнялись.
      - Я побежала, - сказала Катерина, смахнув набежавшую слезу.
      - Беги, - кивнула Наташа, - может, я что-нибудь придумаю.
      Глава шестнадцатая
      Юлия стояла у окна и дышала на замерзшее стекло. От её дыхания лед таял, как будто под солнцем расходилась полынья, и вскоре она "продышала" достаточный кусочек, чтобы увидеть дорогу перед домом во всех подробностях. Вон лошадь потащила сани, доверху нагруженные какими-то мешками и свертками - на станцию пришел поезд, скоро мимо поведут заключенных.
      Она задумалась, продолжая машинально расширять свой "глазок", когда наконец в поле её зрения появилась колонна. Мужчины, одетые кто во что горазд, шли, склонив голову, утомленные, покорные своему страшному жребию. Юлия всегда жадно вглядывалась: не мелькнет ли гордый профиль с высоко поднятой головой, тогда бы она дорисовала в своем воображении судьбу некоего Робин Гуда, который по неосторожности попал в руки врагов. Но он ещё придет в себя, встрепенется, и загудит сирена: в лагере очередной беглец!..
      От тоски ещё не то придумаешь!.. Что такое? Не может быть! Юлия прильнула к окну, ногтями соскребая иней: неужели ей показалось?
      Но сегодня, кажется, любопытство женщины было вознаграждено - она увидела в безликой толпе человека, которого узнала бы, где бы ни встретила. Этот гордый профиль князей Поплавских - теперь она точно знала, кто был отцом Яна. После того как погиб её отец, она некоторое время жила в поместье у князя Данилы, и он рассказывал ей о встрече, как он думал, с покойным сыном, все ещё таким же молодым, каким когда-то он ушел из отчего дома...
      Ян Поплавский! Она ничуть не удивилась, увидев его среди заключенных. Большевики будто нарочно изводили в лагерях самых лучших представителей мужского населения России, превращая их в бесплотные тени, шатающиеся от голода, или ломали, делая трусами и стукачами.
      Только непонятно, чего вдруг она так засуетилась? Пятнадцать лет прошло с тех пор, как она его видела... или себя видела в его объятиях. Ее отец умер при странных обстоятельствах, когда остался с этим Поплавским наедине, но никаких ран или ушибов на теле не было обнаружено. Врач сказал, Зигмунд Бек умер от разрыва сердца...
      А если Ян причастен к его смерти, значит, Юлию взволновал убийца её отца?... Нет, отец был не по зубам тому сопляку, каким пришел в их замок сельский хлопец Ян Поплавский.
      Как он возмужал! Теперь это не просто смазливый мальчишка, это красавец-мужчина, который выделяется своею статью даже в такой многочисленной толпе! Уж его никак нельзя сравнить с кривоногим коротышкой Аполлоном...
      Колонна прошла, а она все стояла у окна, как будто за ним крутили картинки из её юности, странные, причудливые, так до конца ею и не понятые.
      Тогда она пребывала в некоем оцепенении - что-то сделал с нею холерный Ян. Что - она не знала до сих пор, хотя и помнила, как соединялись они, будто два зверя, спаривались, чуть ли не рыча от удовольствия, и Юлия даже не вспоминала о своем положении и происхождении, став покорной игрушкой в его руках...
      Тогда отец вызвал её к себе, крутил перед носом большим серебрянным крестом, заставлял подолгу на него смотреть - она потом почти ничего из общения с отцом не помнила.
      Папаша заставил её запрячь двуколку и отправил со слугой к родственнице прочь из дома, а когда она вернулась, его уже не было в живых.
      Князь Данила, старый проказник. Старый не старый, а прыти у него тогда было поболе, чем у другого молодого. Юлия поняла, в кого таким шустрым оказался Ян, что и её в постель затащил, и между делом успел с горничной Беатой побаловаться.
      Князь Данила, наверное, уже дряхлый старик, а его внук в самом расцвете мужской красоты. Мало кто из женщин может похвастать, что она спала и с дедом, и с внуком...
      Как, однако, взбодрило её одно лицезрение Поплавского! И ведь видела его всего несколько мгновений, издалека... А вдруг Юлия обозналась? Может, накануне слишком долго смотрела на огонь камина, вот и мерещится всякое...
      Надо будет спросить у Аренского, но так, чтобы не узнал Аполлон. Он ревнивый и в ревности неистовый, как все недомерки. Долго раздумывать не будет, изведет Янека прежде, чем... Странно, неужели она надеется на встречу с ним?
      Теперь Юлии известно, что здесь нет ничего невозможного. Бывший начальник административной части Приходько, которого расстреляли полтора года назад, сколотил себе приличное состояние, всего лишь подменяя заключенным одну статью другой. За хорошую бриллиантовую вещичку можно было поменять документы с политической статьи на бытовую, а там уже добиваться и амнистии, и сокращения срока, чего для политических не существовало...
      Юлия всегда была женщиной деятельной, а на Соловках Аполлон заключил её в своем доме, как принцессу в башне. Она ощущала себя такой же зэчкой, только в камере на двоих и с неизмеримо лучшими бытовыми условиями.
      Временами ей становилось так скучно, что она подумывала, уж не вернуться ли ей в зону к товаркам? Если бы Юлию устраивала теперешняя жизнь, она не пошла бы на панель, а вышла замуж за какого-нибудь высокопоставленного чиновника и сидела бы себе дома, рожая сопливых ребятишек и обрастая жиром, как свинья!
      Она брезгливо поморщилась: за три года любому обрыднет терпеть рядом с собой Отелло в теле Черномора. Только у того сила была в бороде, а у этого - совсем в другом месте. Если бы Юлия любила его хоть чуть-чуть, наверное, была бы счастлива...
      Нет, надо ей пойти прогуляться. Обычно Юлия неохотно выходила из дома: встречаться с женами офицеров, которые ненавидели её и не отвечали на приветствия, когда она поначалу пыталась с ними здороваться, не было никакого желания.
      К своим товаркам она тоже не испытывала особого тяготения, потому что хотя сама занималась тем же делом, знала себе цену и встречалась только с людьми солидными, респектабельными, которые угадывали в ней женщину не простого происхождения и старались вести себя с Юлией более-менее уважительно. Впрочем, хватит себе самой сказки рассказывать!
      Сегодня она нарядилась как никогда тщательно: в капор из голубого песца и такую же шубу - что ни говори, а одевал её Аполлон, как королеву. И превозносил так же. Грех бы на него жаловаться, но что поделаешь, если женщине всегда мало того, что у неё есть!
      Она подкрасила губы французской помадой, которую купила на черном рынке за большие деньги. Ею же слегка тронула щеки - такой легкий нежный румянец нарисовала. Все-таки не юная прелестница, уже за тридцать.
      Юлия вздохнула, хотя обычно старалась не давать волю мрачным думам. От них только лишние морщинки, а толку никакого.
      Идти на работу к Аренскому не стоило - там наверняка встретишь Аполлона. Потому она выбрала иное. Написала своему майору записку: "Пошла к Джульетте, посмотреть, как Ромео о ней заботится. Скоро вернусь. Целую. Твоя королева".
      Он наверняка примчится и туда, но, может, повезет, и Юлия успеет поговорить с Арнольдом.
      Взгляд её скользнул по стеклянным полкам шкафа - негоже идти в гости с пустыми руками. Среди политических сыскался резчик по дереву. Аполлон говорил, очень талантливый, но Юлия так не считала, потому что она не любила искусства, где что-то выдумывают. Мудрствуют. Искусство должно быть понятным.
      А, к примеру, вот эта скульптура изображает нагую девку, которая вылезает из дерева. Аполлон сказал, рождение дриады, лесного божества. Так объяснил ему профессор, у которого Аполлон берет уроки.
      Этого Юлия тоже не понимает. Грамоте надо учится вовремя. А после сорока лет изучать какую-то там историю древних народов и правописания слов просто смешно!
      Юлия надела на ноги унты из оленьего меха, расшитые бисером. Подошла к зеркалу и осталась довольна своим видом - прав Аполлон, как есть королева!
      Она взяла с собой сумку, на которой местные мастерицы кусочками того же песца вышили затейливый узор, и запихнула в неё деревянную фигурку. Та не помещалась. Голова дриады торчала наружу. Ну да ладно!
      Ей повезло, она встретила Аренского по дороге к его дому. Вообще-то Юлия вовсе не хотела идти в эту самую избушку, раскланиваться с музыкантшей, которая, говорят, училась в консерватории, а значит, мнит из себя гения. Да и что между ними общего? И поговорить было бы не о чем.
      - Что делает самая красивая женщина Соловков так близко от моей хижины?
      - Я думала, для влюбленного его избранница - самая красивая! кокетливо протянула Юлия.
      - Это так и есть. Но для него одного. Для остальных красота - эталон, бог, которому поклоняются.
      - Ох, уж эти молодые офицеры! Опасные сердцееды, - пошутила Юлия, но тут же посерьезнела - времени даже для невинного флирта у неё не было. Арчи, у меня к тебе серьезное дело.
      Арчи - звучало на заграничный манер, и Арнольду это не нравилось, но мать его, видимо, так и назвала, чтобы имя было непохоже на русское. Вспомнив отца, который всегда говорил: хоть горшком назови, только в печь не ставь, он перестал обращать внимание на столь непривычное обращение.
      - Слушаю вас внимательно, Юлия Зигмундовна!
      - Просто Юлия. И на "ты"... Я предлагаю тебе, как говорят евреи, маленький гешефт.
      - Я - весь внимание.
      - Только очень прошу: о нашем разговоре никто не должен знать.
      - Даже Аполлон?
      - Особенно Аполлон!
      - Ты меня интригуешь.
      - Оставь эти буржуазные штучки, Арчи, зачем тебе всякие заумные словечки? Лучше скажи, что значит для тебя твоя скрипачка?
      Тот насторожился.
      - Она для меня - все. А что?
      - Да не бойся ты, я потому и спрашиваю, что ты же не захочешь ждать, пока она отсидит свои пятнадцать лет?
      - Десять лет.
      - Какая разница! Я прожила здесь три года, а словно двадцать три. Тоска, хоть вешайся... Надо сделать так, чтобы ей подменили статью. С политической на бытовую. Мне Поль рассказывал. Это трудно, но можно. Сам он тебе не предложит, а ради меня сделает.
      - А много ли от меня потребуется взамен?
      - Для начала разузнай, прибыл ли с сегодняшним этапом Поплавский Ян Георгиевич. Если да, то по какой статье, сколько лет получил. Потом мы подумаем, что делать дальше.
      - Что ж, пока ничего для меня сложного в этом нет.
      - Вот и славно! - она разулыбалась. - Хотела зайти к вам в гости, но это уже в другой раз... О, погоди, я же несла вам подарок...
      Юлия вынула из сумки деревянную фигурку.
      - Передай от меня своей Джульетте.
      - Виолетте.
      - Пусть так. Думаю, ей понравится.
      - Спасибо.
      Аренский удивленно посмотрел вслед поспешно уходящей Юлии, и нехорошее предчувствие кольнуло его. Правда, он тут же от него отмахнулся: "Что это я, словно бабка старая, о предчувствиях размышляю? Не хотел бы я стать врагом Аполлона...
      Минуточку, а где я слышал это имя - Ян Поплавский?.. Ах, да, это же тот самый парень, которого Черный Паша и вся его артель прихватили с собой на поиски сокровищ Аралхамада. Он сбежал, несмотря на бдительность Бати, правой руки Черного Паши... К тому же, он ещё и дальний родственник Наташи..."
      При воспоминании о своей прежней любви он уже не испытывал ни горечи, ни обиды. Лишь печаль легким облачком скользнула по небу его сознания.
      А этот Поплавский, ко всему прочему, известный врач, Наташа ведь говорила. И о том, что к нему на прием ходили большие люди. Что же получается, он кого-то не сумел вылечить? Или наоборот, излечил от всего нехорошего и попутно узнал то, чего ему знать было нельзя? Что теперь гадать? Захочешь, выяснишь, а пока... Незачем ему думать о постороннем, когда он идет домой.
      Арнольд ускорил шаги. Он теперь ежедневно ходил домой на обед, хотя обедать не всегда успевал. Они так увлекались с Виолеттой любовной игрой, что время пролетало быстрей, чем хотелось...
      Виолетта. Он называл её - Веточка моя. Она его - Алькой, так, как звал его отец и товарищи по цирковой труппе.
      Рядом с нею он будто сбрасывал чужую кожу, которую надевал на себя, чтобы не отличаться от других. В нем снова честный, открытый, добрый Алька, казалось, навеки забытый... Подумать только, перед Виолеттой он даже ходил на руках, когда рассказывал ей, как он с отцом работал на арене цирка.
      Она хохотала, как ребенок, а он показывал ей всякие клоунские штучки, но сколько же прошло времени, прежде чем она вообще стала смеяться!
      Арнольд хорошо помнил тот поздний вечер, когда он привел её в эту избушку. Ту, что стала теперь их общим пристанищем. Если закрыть ставни и набросить дверной крючок, можно представить себе, что они одни на всем белом свете и никто больше их не побеспокоит и не причинит вреда.
      Виолетта даже не умела целоваться. Она была настолько неискушенной, что Арнольд поначалу подосадовал - цыганка Рада, когда-то предназначенная ему для первой ночи, тоже была девственницей, но все обо всем знала.
      Для Виолетты же печальный лагерный опыт - страшные рассказы женщин, невольно увиденные картины насилия, которого ей самой, к счастью, удалось избежать, создали у девушки представление о некоем кошмаре, сопровождавшем близкие отношения между мужчиной и женщиной. Близость между ними была для неё как бы неизбежной расплатой за счастье жить рядом с любимым. О том, что женщина тоже может получать удовольствие, она не подозревала.
      Как ни сжигало его нетерпение, Арнольд понял, что если сейчас он поторопится, потом ничего нельзя будет исправить.
      В отличие от Виолетты, он знал о чувственной стороне отношений достаточно, чтобы, например, не стыдиться обнаженного тела. Потому сначала он решил приучить к этому Виолетту и не придумал ничего лучше, как попросить её помочь ему... выкупаться!
      Она так испугалась, что он расхохотался.
      - Не убить, помыться!
      Надо же, в двадцать лет быть такой дикой1 Сложную задачу подбросила ему жизнь, ничего не скажешь. Интересно, что сказал бы на сей счет его наставник Саттар-ака? У него был Терем, где таких вот девушек обучали искусству любви, но и Арнольд был вооружен кое-какими знаниями.
      - Ты меня боишься? - спросил он напрямик.
      - Нет, - Виолетта опустила голову.
      - Боишься. Ты думаешь, что я немедленно наброшусь на тебя.
      Она покраснела.
      - Иными словами, ты подозреваешь, что я - зверь.
      - Но я... но мужчины...
      - Все мужчины - дикие звери, которые при виде женского тела перестают собой владеть?
      Она покачала головой - похоже, у неё от волнения отнялся язык.
      - А тебя успокоит мое честное слово, что я не трону тебя, пока ты сама меня об этом не попросишь?
      - Я попрошу? - она была ошеломлена.
      - Единственное, что ты должна мне позволить, это разрешить тебя целовать.
      - Целовать? Хорошо.
      Обещание, конечно, было опрометчивым, но глупышка об этом не знала.
      - Всю.
      Она заколебалась, поняв, где скрывается подвох. Арнольд едва сдержался, чтобы не расхохотаться. И поспешил её успокоить.
      - Но больше ничего.
      - Но тогда... как же...
      - Да, для этого придется раздеться. Вначале ты поможешь искупаться мне, потом я помогу тебе.
      - Но я привыкла мыться сама.
      - Мы ведь договариваемся, не так ли? Придется тебе мне довериться.
      Виолетта прерывисто вздохнула.
      - Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко! - сказал он присказкой своего отца. И тут же серьезно добавил. - Неволить тебя я не стану. Скажи только слово, и я провожу тебя до твоей комнаты. И впредь никогда больше не стану тебе докучать!
      Как он ни хотел казаться бесстрастным, а обида в голосе прозвучала: в самом-то деле, неужели он так плох, что девушку должен непременно брать силой? Нет, не так. Даже умирай он от тоски по женскому телу, не стал бы брать её силой. Ни Виолетту, ни вообще какую-то другую женщину. Потому что однажды он очень провинился перед девушкой. И она его не простила, предпочла погибнуть, но не прибегнуть к его помощи. Этот грех на его совести, и никакими словами его не оправдать.
      Однако, как странно действует на него эта девушка! Прежде почти недоступный всяким там угрызениям совести, самоедству и прочим штучкам, Арнольд вдруг стал вспоминать Раду, в смерти которой невольно оказался повинен. Нельзя ему сходить на эти рельсы. Работать в СЛОНе и рассуждать о каких-то там грехах? Точнее, грехе. Но как назвать этот его грех? Невниманием к чувствам девушки, к её девичьей гордости? Смешно! А тем более считать, что приобщив к любви одну девушку, вырвав её из ледяного лагерного ада, он как бы искупит свою вину перед погибшей другой...
      @int-20 = Виолетта знала, что труден только первый шаг, но и его ведь надо сделать.
      Арнольд между тем проговорил:
      - Трусиха! И чего только власть таких, как ты, боится? Чем вы ей можете угрожать? Кровавым террором?
      - Но я ни в чем таком не виновата! - горячо оправдывалась Виолетта. Она и в лагере продолжала считать себя гражданкой своей страны и, между прочим, патриоткой.
      - Совсем ни в чем? - поддразнил её Арнольд.
      - Наверное, все-таки виновата, - опять вздохнула она. - На занятиях я вместо того, чтобы преподавателя слушать, стала в тетрадке свинью рисовать. Да и не свинью даже, а поросенка. Получилось очень здорово. Подруга рядом сидела, увидела, и говорит: "А я и не знала, что ты у нас такая художница. Сталина сможешь нарисовать?" Не знаю, говорю, но попробую. Получилось похоже...
      - Свинью рядом со Сталиным? - задним числом испугался за неё Арнольд. - Ведь тебя за такое и расстрелять могли.
      - Могли, - согласилась Виолетта, - если бы не мама. Она у меня очень красивая. Актриса, в театре играла. Ну и в НКВД...
      - Все ясно, - сказал Арнольд, прерывая разговор, неприятный для обоих, тем более что глаза у девушки при этих воспоминаниях наполнились слезами.
      Он потрогал стоящую на плите кастрюлю с горячей водой.
      - Сейчас я корыто принесу.
      Корыто было старым, деревянным, Арнольд раздобыл его у хозяйки, где прежде снимал квартиру. Та рассталась со своей вещью без сожаления. Впрочем, она не видела, каким стала эта старая, когда-то выдолбленная из цельного куска дерева емкость после того, как Аренский тщательно выскоблил её ножом.
      Теперь он поставил корыто на лавку, сам разделся до пояса и скомандовал Виолетте:
      - На ковшик, будешь поливать мне на голову.
      Пусть, решил он, немного привыкнет, а то смотрит, как затравленный зверек. Неспеша вымыл голову и заговорил с девушкой так, как говорят с детьми, чтобы успокоить их. Объясняя каждое свое движение.
      - Теперь я сяду в корыто, а ты потрешь мне спину.
      Он опустил корыто на пол, полностью разделся, посматривая на неё через плечо и улыбаясь попыткам Виолетты не смотреть на него, обнаженного, в то же время уступая понемногу собственному любопытству.
      Спину ему девушка поначалу терла с опаской, пока Арнольд не заметил насмешливо:
      - А мне говорили, у музыкантов руки крепкие!
      Тогда она заработала мочалкой, вкладывая в движения свое раздражение от его покровительственного тона. Почему он обращается с нею, как с маленькой девочкой? Неужели она выглядит такой дурочкой?
      Все бы, наверное, так и произошло, как задумывал Арнольд - ведь он так хорошо подготовился!. И множество свечей в самодельных подсвечниках расставил, и ковер из заячьих шкурок на полу, на всякий случай...
      Но все пошло далеко не так, как распланировал для себя молодой человек. От чрезмерного усердия Виолетта пролила на себя ковшик с водой, а он сам, забывшись, поднялся, чтобы помочь ей полотенцем подсушить злосчастное платье.
      А платье облепило её грудь, выставив в таком соблазнительном виде, какого не могла дать даже полная нагота. Арнольда бросало то в жар, то в холод.
      Виолетта придвинулась было к нему, но, взглянув на его восставшую плоть, расстерялась, и тогда Арнольд схватил полотенце, чтобы прикрыть им бедра, и потянул его к себе, открывая тоже напрягшуюся грудь Виолетты. Она не ожидала, что случившееся её так взволнует.
      Виолетту неожиданно затрясло - но это вовсе не напоминало дрожь страха. Она не могла объяснить словами это неясное томление. Создалось впечатление, что её тело враз стало излишне чувствительным, причем в самых неожиданных местах: за ухом, у локтя, под коленками - в конце концов она будто сделалась одним большим нервом, так, что даже стало страшновато.
      Арнольд наскоро ополоснулся, уже не прячась от Виолетты, а потом стал снимать с неё платье, что она безропотно позволила ему сделать.
      Будто во сне Виолетта стала в ванну, и он вылил на неё первый ковшик воды, который наконец привел девушку в чувство.
      Он взял в руки мыло и спросил:
      - Можно?
      Виолетта опять кивнула. Похоже, лимит слов на сегодня у неё был совсем маленький.
      Арнольд стал осторожно намыливать её плечи, опускаясь по спине все ниже и невольно задержался подле двух небольших, но красивых округлостей лицезрение их заставило его горло пересохнуть.
      Рука его скользнула вбок, но натолкнулась на другие выпуклости - он едва не застонал от переполнявшего его желания.
      Но он терпел эту невозможную муку, потому что не мог нарушить данное Виолетте слово. Арнольд глянул на неё как бы со стороны и едва не рассмеялся: она стояла в ванне напряженная, как солдат на параде, лишь слегка развела руки в стороны.
      Наконец мытье закончилось; Арнольд завернул её в свою чистую рубаху и неподвижную, будто куклу, осторожно опустил на меховой ковер. Печка так прогрела комнату, что он мог не бояться, что любимая простудится.
      Виолетта лежала, не двигаясь. Она боялась спугнуть тишину, которая заполнила избушку. То есть звуки какие-то раздавались, но они, будто звенья, скрепляли кусочки тишины. Тишина - стук двери, впустившей Арнольда, он выносил во двор корыто. Тишина - стук заслонки и полетевших в печь поленьев. Тишина - шлепанье босых ног, шорох сбрасываемой на пол одежды. Тишина - звук его шагов у кровати, с которой он снимает одеяло и подушки.
      Виолетта нарочно не открывала глаза, так звуки были слышны отчетливей.
      Арнольд подложил ей под голову подушку и укутал одеялом, под которое, впрочем, тут же и сам нырнул. Его забота тронула её, и девушка подумала, что глупо ждать и требовать, чтобы он все время сдерживался. Потому она сама протянула к нему руки и сказала:
      - Все, хватит, я сдаюсь! Пусть будет так, как ты хочешь.
      Но он отодвинулся от неё и сказал как-то странно:
      - Нет, ещё рано.
      Что рано-то? Она не поняла, а если точнее, не успела додумать. Поцелуй, каким он поцеловал её всего лишь за ухом, вызвал озноб по всему телу. Потом он поцеловал её в шею, и она затрепетала. А когда его губы стали опускаться ниже, она сказала, задыхаясь:
      - Если ты сейчас же не сделаешь то, что нужно, я взорвусь! Я попросту лопну, как надувной шарик!
      - А что нужно, ты не знаешь? - спросил он, смеясь и крепко прижимая её к себе. - Ты не представляешь, как я рад!
      - Что тебя радует? - удивилась она.
      - То, что я тебя нашел. То, что ты меня слышишь. То, что я теперь знаю, для чего живу на свете!
      - Для того, чтобы сделать меня женщиной? - осмелев, спросила она.
      - И это тоже. И любить тебя. И быть с тобой рядом...
      Но теперь, завлекая его, она сама тоже потеряла бдительность. Арнольд больше не смог сдерживаться и осторожно, но сразу полностью вошел в нее, заставив вскрикнуть от неожиданности, хотя разве не сама она его поторопила? Но вот Арнольд на секунду замер, а потом стал потихоньку двигаться в ней. Через волну боли она не сразу его почувствовала, но постепенно и её увлек этот ритм, она приноровилась к нему, хотя Алька и не пытался ещё её как-то направлять.
      Он подумал, что она - талантливая ученица, а Виолетта подумала: "Господи, до чего же я его люблю!"
      Глава семнадцатая
      Катя убежала, а Наташа ещё некоторое время сидела на кухне, пытаясь осмыслить случившееся, пока Борис, обеспокоенный её долгим отсутствием, не заглянул в комнату сам.
      - У Катерины неприятности, - утвердительно сказал он.
      - Хуже, - печально вздохнула Наташа, - у неё катастрофа, кошмар, сломанная жизнь...
      - Ну, ну, родная, - Борис прижал жену к себе, - только без паники. Лучше, если ты мне подробно все расскажешь, и мы вместе решим, что можно сделать. Хорошо?
      Наташа показала ему баул с драгоценностями и рассказала обо всем, о чем поведала ей Катерина.
      Борис, выслушав её, задумался.
      - Боюсь, Катю могут арестовать даже в том случае, если поверят её рассказу. Погиб сотрудник НКВД и известный ученый. Неужели наши органы признаются в том, что в этой связи никто не арестован. Налицо ведь происки врагов! По-моему, в такой ситуации твою подругу может спасти только чудо. Тебе никогда не приходилось организовывать чудеса?
      Борис сказал это полушутя, чтобы приободрить жену, которая совсем сникла от недобрых вестей, принесенных Катей. Но после его слов Наташа будто очнулась от сна.
      - Ты прав, - сказала она, - мне нужно попробовать. Говорят, прежде Астаховы никогда просто так не являлись на свет...
      Он почти ничего не понял из её слов, но вывод, кажется, сделал правильный:
      - Я не очень осведомлен, кто такие Астаховы. Видимо, твоя родня?
      - По матери, - сказала она. - Именно в её роду случались такие же ненормальные, как и я.
      - Попрошу не обижать мою жену! - шутя прикрикнул он. - Что значит, ненормальная? Самая лучшая. Единственная на свете... Если нужно, я пойду с тобой на край света.
      - Пойдем, - согласилась Наташа. - Правда, не на край, немного поближе, но, кажется, именно сегодня, как никогда, мне нужно крепкое мужское плечо.
      - А если чуда не получится? - задумчиво проговорил он. - Может, мне стоит попытаться отговорить тебя? Ты хоть представляешь, что собираешься сделать? Вступить в спор со всемогушим НКВД.
      - Я рассчитываю, что это такая же бюрократическая организация, как и все прочие, а вовсе не на чудо, - пояснила Наташа. - Какой-никакой порядок у них же должен быть. Хотя бы в части очередности арестов.
      - Ладно, я, пожалуй, тоже готов рискнуть, - согласился Борис. - Если разобраться, хуже всех сейчас Кате. Не бросать же её в трудную минуту.
      Скорее всего, в этот момент ими обоими владела некая эйфория, спровоцированная их влюбленностью друг в друга. Они оба неверно оценивали опасность, которой подвергались...
      - Аваша, - Наташа позвала в кухню Аврору, и пока Борис заговаривал зубы сгоравшей от любопытства Ольге, коротко её проинструктировала.<|><197> Ты знаешь, где живет отец Катерины Остаповны?
      .<|><197> Конечно, знаю, - горячо сказала та, - разве вы забыли, я Оленьку от них несколько раз забирала...
      - Ах, да, я действительно забыла... Так вот, если мы не вернемся...
      - Как это - не вернетесь? - изумилась Аврора и, глядя на суровое лицо Наташи, испугалась. - Не говорите такого, Наталья Сергеевна, а то я умру от страха.
      - В общем, если через два часа нас не будет, - сказала Наташа, возьмешь этот чемоданчик, записку, что я сейчас напишу, и вместе с Ольгой отнесете её Аристарху Викторовичу. У них с Евдокией Петровной и останетесь...
      - Наталья Сергеевна!
      - Не дрейфь! Я говорю это на всякий случай. Я надеюсь, что все обойдется... Ну, будешь умницей?
      - Буду, - согласилась Аврора и заплакала.
      У дома Катерины стояло две машины: одна милицейская, другая закрытая, черная. Наташа остановилась чуть поодаль и обернулась к Борису:
      - Боря, мне кажется, тебе лучше подождать здесь. Если у меня ничего не получится, я постараюсь сделать так, чтобы тебя это не коснулось. Об одном прошу: позаботься об Авроре и Ольке. Это единственное, что у меня есть. И ценности отдай Первенцеву. Аврора знает, где он живет...
      - Успокойся, - мягко сказал Борис. - Я пойду с тобой. Все у тебя получится. А если нет - об Оле позаботится Аврора.
      Они вдвоем вошли в подъезд и позвонили в квартиру Катерины.
      - Можем же мы ни о чем не знать и просто прийти к Головиным в гости, предложила мужу Наташа вариант их предстоящих объяснений. - Если нас, конечно, пустят в квартиру.
      - Пустят, ещё как пустят, - уверенно сказал Борис, - ведь у нас могут быть неоценимые сведения...
      Она благодарно коснулась руки мужа: он, ни минуты не колеблясь, решил разделить с нею опасность, прийти на помощь Катерине, которую сегодня видел впервые в жизни. Все-таки Наташе здорово повезло, что она встретила Бориса!
      На их звонок дверь отворил какой-то молодой человек и строго спросил:
      - Вам кого?
      - Нам - Головиных! <197> весело передразнила его Наташа. - Лучше скажите, а вы кто? Что-то я не припомню вас среди друзей этого дома.
      - Кто пришел? - спросил из глубины комнаты чей-то мужской голос.
      - Головиных спрашивают, - отозвался открывший им дверь.
      - Заводи! - скомандовали ему.
      "Говорит, "заводи", словно мы уже арестованные. Суемся тигру в пасть!" - испуганно пискнул Наташин внутренний голос.
      "А Катя уже сидит у этого тигра!" - сурово одернула его Наташа и с безмятежной улыбкой прошла вместе с Борисом в комнату.
      Тот, что их впустил, остановился у входа, давая им пройти прежде себя.
      - Наташа, зачем вы пришли? - простонала Катерина; она сидела в кресле и была смертельно бледна; рядом с нею, вплотную придвинув стулья, сидели двое мужчин в форме офицеров внутренних войск.
      Как по команде офицеры обернулись и смерили взглядами чету Бессоновых с ног до головы. Один из них, постарше, со знаками отличия майора, строго спросил:
      - А почему бы им не прийти? Или они знали, что застанут здесь трупы?
      - Какие трупы? - очень натурально испуганно спросила Наташа.
      - Кто вы такие? - спросил майор.
      - Это наши друзья, - тихо ответила за них Катерина. - Они только сегодня поженились.
      - Только сегодня поженились? - переспросил второй офицер, капитан. Вот и сидели бы дома, наслаждались друг другом...
      - Мы гуляли перед сном, вот и решили зайти к друзьям, - лучезарно улыбнулась ему Наташа и неприязненно подумала: "Твое-то какое дело, чем мы занимаемся вечером!"
      Краем глаза она оглядела гостиную - трупов не было, но на полу ещё остались очерченные мелом силуэты лежащих фигур.
      - Раз уж мы ответили на ваши вопросы, - приветливо продолжала Наташа, - может, вы ответите и на наши: что вы делаете в квартире Головиных в такое позднее время? Судя по лицу хозяйки, вы - не долгожданные гости и не добрые друзья.
      Майор удивленно воззрился на нее, словно она сморозила неслыханную глупость. Как видно, он не привык, чтобы гражданские лица говорили с ним в подобном тоне.
      - Мы ответим на этот ваш вопрос, хотя вовсе не обязаны, - сказал майор с нехорошей ухмылкой. - В этой квартире произошло убийство, и мы как раз беседовали с хозяйкой о том, как это случилось.
      - То есть вы хотите сказать, что она была очевидцем этого самого убийства? - подал голос Борис.
      - Пока мы этого не знаем, - нехотя ответил майор, - потому что гражданка Головина все категорически отрицает.
      - Но на всякий случай вы уже называете её гражданкой, а не товарищем, - утвердительно проговорил Бессонов.
      Майор, похоже, разозлился.
      - А вот об этом вас никто не спрашивает, товарищ как-Вас-там! - зло выдохнул он.
      - Вам, конечно, виднее, - пожал плечами Борис, - но со стороны это смотрится не очень хорошо: двое мужчин-офицеров насели на бедную женщину, которая, судя по всему, от волнения еле держится, чтобы не упасть в обморок.
      - Судя по всему, - хмыкнул капитан, - Катерина Остаповна не из слабеньких, а о таком буржуйском понятии, как обморок, даже не подозревает!.. Кстати, а где вы были приблизительно с семи до девяти часов вечера?
      - Сначала ужинали, потом пили чай с тортом, - охотно пояснила Наташа.
      - Конечно, одни, - съехидничал капитан.
      - Нет, зачем же, - мягко пояснил Борис. - Вместе с нами была... родственница моей жены и моя падчерица.
      На лице офицеров отразилось разочарование. Но в глазах майора по-прежнему сквозило недоверие.
      - Все-таки ваш приход... Слишком уж нетипичен он для людей, которые только поженились. Насколько я знаю, в такой день люди стараются быть наедине, а не тащиться в гости даже к самым близким друзьям!
      - Вы нас в чем-то подозреваете? - поинтересовалась Наташа.
      - Пока нет, - нехотя откликнулся майор.
      - Но если я могу чем-нибудь вам помочь... - доброжелательно предложила Наташа. - Мы дружим с Катериной Остаповной уже много лет, и я хорошо знала её погибшего мужа, майора НКВД Дмитрия Гапоненко, который, насколько я осведомлена, был на хорошем счету в вашем ведомстве.
      В глазах капитана отразилось легкое недоумение, а майор нехотя кивнул. Два чувства боролись в нем: одно - не глядя ни на какие-то там заслуги погибших мужей - обвинить во всем эту гражданку Головину и закрыть дело. Очень неприятное дело. В противном случае, получалось, что убили друг друга подполковник НКВД и внедренная к нему в семью агент Политуправления! Кого-то из них тогда надо объявлять замаскировавшимся врагом.
      Если Головина - тогда надо перешерстить весь его исследовательский центр, потому что в таком случае именно там надо искать преступную группу. Но в центре у НКВД немалые интересы, и майор догадывался, что коллеги станут сопротивляться, ежели он попытается бросить тень на коллектив ученых, которые работают для будущего славных органов.
      Если объявлять врагом Азалию Степаненко, агента по кличке Снежинка некий полковник НКВД развлекался таким образом, давая своим бойцам невидимого фронта столь нелепые клички, в которые он, впрочем, вкладывал какой-то свой особый смысл - придется вступать в конфликт с этим самым полковником...
      Тут к майору пришла мысль, как доказать, что агент Снежинка была двойным агентом - самого полковника и одной из вражеских разведок, какой, уточнится в процессе расследования - и этим убить сразу двух зайцев, потому что таким образом можно бросить тень на строптивого полковника, который в последнее время слишком много о себе возомнил.
      Если уж на то пошло, Головина и впрямь еле держалась на ногах: в лице ни кровинки, на лбу испарина. Еще бы, уйти ненадолго, а вернувшись домой, найти сразу два трупа... Он даже вдруг пожалел эту женщину, а пожалев, обратил внимание на то, что она очень хороша, хоть и не молоденькая, но красота подлинная, зрелая, и мысль об этом напомнила майору время, когда была ещё жива его жена, и он знал, что такое семейное счастье...
      - Нам пора, - произнес он, поднимаясь.
      Его подчиненный, не подозревавший о мыслях майора, замешкался и уточнил:
      - Гражданка Головина поедет с нами?
      - Товарищ Головина останется дома, - неожиданно доброжелательно проговорил тот и добавил. - Если нам понадобятся какие-нибудь подробности, Катерину Остаповну можно будет вызвать повесткой.
      Он направился к выходу, уводя остальных своих коллег за собой.
      - Теперь я, пожалуй, поверю, что ты - колдунья, - сказал Борис, когда они трое несколько пришли в себя.
      - Но я ничего такого не делала, - пожала плечами Наташа, - все получилось будто само собой.
      - Как же так? - не могла поверить и Катерина. - Значит, они меня не арестовали. Но я ведь чуть было не призналась. Уже открыла рот, чтобы все сказать, но тут вы позвонили в дверь... Кажется, и я поверю Борису: ты настоящая колдунья!
      - Если здесь и произошло чудо, то я не имею к этому никакого отношения! - продолжала настаивать Наташа, которая не хотела слушать в свой адрес похвалы за то, чего она не совершала. - Почти никакого. Я только объяснила этому майору, какая Катюша хорошая. Мысленно.
      - Ну и ну! - покачал головой Борис.<|><197> Вот уж не думал, что стану свидетелем такого события! Но сейчас, наверное, будет лучше, если Катя пойдет с нами. Пусть сегодня она переночует у нас.
      - Что вы, как я могу! - запротестовала Катерина. - Лучше я поеду к отцу. Там мои сыновья, а вы сегодня только поженились... Навязалась на вашу голову!
      - Даже и не думай! - поддержала мужа Наташа. - Нам ещё надо поразмыслить, что делать дальше. Кажется, Борис прав: из страны нужно уезжать.
      - Я об этом и говорил, - обрадовался тот. - Завтра же попрошу ускорить мой перевод в Туркмению.
      - В Туркмению? - удивилась Катерина.
      - Именно, - кивнула Наташа, - и, по-моему, тебе с сыновьями лучше поехать с нами.
      Катя рассеянно кивнула, соглашаясь с ней. Видимо, сейчас она согласилась бы на все, лишь бы уехать куда-нибудь со своими детьми, где перед нею не будет маячить призрак ареста. И где каждая мелочь не будет напоминать ей о том преступлении, которое она совершила во имя... дружбы? Своей погибшей любви? С этим ещё предстояло разобраться, а теперь она безропотно позволила друзьям увести себя из квартиры, которую прежде так любила и считала самой надежной своей крепостью.
      Катерину положили в комнате с Олей и Авророй. Гостья упорно хотела лечь на раскладушку, но Оля, которую она порой шутливо называла невестушкой, воспротивилась:
      - Тетя Катя, вам нужно отдохнуть! А какой отдых на раскладушке? Только намучаетесь.
      - А тебе завтра в школу, ты, выходит, тоже не выспишься.
      В ответ на её слова Аврора насмешливо фыркнула:
      - Наша Олька могла бы заснуть и стоя, не то что на раскладушке. Да и нервы у девчонки - не чета вашим. Ложитесь на кровать, никому от этого хуже не будет!
      Наташа выждала, пока её домочадцы заснут, тихонько пробралась в их комнату и села на постель к Катерине.
      - Не спишь?
      - Как тут уснешь? - пожаловалась та.
      - Вот видишь, пришла пора мне показать, что я могу, как знахарка, улыбнулась Наташа. - Закрой глаза и вспомни что-нибудь хорошее, теплое...
      - Как мы с Пашкой и Севой отдыхали в Крыму.
      - Пусть будет так. Вспомни море, солнце, пляж, - она поднесла к глазам подруги ладонь и прошептала. - Как хорошо тебе на море. Легко и ясно, ничего тебя не мучает...
      Через минуту Катерина крепко спала.
      - Колдовать ходила? - встретил её вопросом Борис.
      - Ходила, - вздохнула Наташа. - Что еше я могу для неё сделать, как не дать временное забытье. Если хочешь знать, она нас с тобой защищала.
      - Как это? - удивился Борис, которому Наташа просто не успела все рассказать.
      И она поведала ему все. С самого начала.
      - Отважная женщина, - задумчиво проговорил он. - Хотел бы и я иметь такого преданного друга.
      - Если ты согласен иметь их в лице женщин, то как минимум троих ты уже получил, - пошутила Наташа.
      - А третий-то кто? - не сразу понял он.
      - Олька, кто же еще!
      А ночью Наташе приснился сон. Кажется, она уже привыкла, что ей снятся странные сны, только на этот раз сон был не о ней и даже не о её необычных предках.
      Вначале она увидела совершенно чужих людей и не где-нибудь, а в большой крестьянской избе, в которой - она в том была совершенно уверена никогда прежде не бывала.
      Хотя нет, лицо одной участницы разворачивающихся во сне событий было ей знакомо: Таня Поплавская. Она сидела за столом вместе с какими-то мужчиной, женщиной, четырьмя детьми, среди которых Наташа узнала и Варвару, дочь Поплавских.
      На лицах сидящих был написан страх, потому что ворвавшиеся в избу люди в полушубках и кожанках со звездами на шапках что-то им кричали, а один, самый нервный, подскочил к плите и опрокинул стоявший на ней чугунок с какой-то похлебкой.
      Тут из-за стола поднялся кряжистый мужчина - Наташа вгляделась в его лицо и поняла, что он ещё совсем молодой, просто усы и борода делали его старше. Так вот, мужчина поднялся и сказал что-то людям, ворвавшимся в избу. Наверняка, неприятное, потому что один из ворвавшихся, мужик в кожанке, ударил его прикладом в лицо, и мужчина упал, заливаясь кровью. И тут в её сне, будто в фильме, на полную громкость включился звук, и Наташе в уши ударил истошный женский и детский визг...
      Она чуть сама не закричала, но проснулась и, понимая, что это происходило во сне, не будя спавшего рядом Бориса, осторожно спозла с кровати. Прихватив висевшую на стуле шаль, Наташа укуталась ею и пошла на кухню.
      Спать больше не хотелось. Было пять часов утра, рассвет ещё и не начинался; она уткнулась лбом в затянутое инеем оконное стекло кухни и задумалась. Кажется, семейство Яна Поплавского оказалось не в лучшей ситуации. Он хотел уберечь их от преследований НКВД, а бедные его женщины попали в другой переплет, ничуть не менее опасный...
      "Ян! - чуть не закричала она в темноту. - Ян! Что же мне делать?! С твоей семьей плохо, а я не знаю, как им помочь..."
      И вдруг услышала издалека - или ей показалось? - как мужской голос, она даже не поняла, чей, сказал: "Попробуй сделать что-нибудь. Кроме тебя этого никто не сумеет".
      Наташе хотелось зароптать: почему вдруг на неё так много свалилось? Она только завела свою семью, у неё только начался медовый месяц, у Кати такие проблемы, а теперь ещё и ЭТО. И устыдилась. Неужели Ян стал бы раздумывать, что да как, если бы семья Наташи попала в беду?!
      И представила себе, что сказала бы ей Любава: "Ты и так слишком долго спала, вместо того чтобы жить полнокровной жизнью!" Ей показалось или в голове у неё действительно кто-то хмыкнул, вроде: "Взялась за ум!"
      Но думать о помощи попавшей в беду семье Поплавских - это одно, а вот действенная помощь - совсем другое. Наверное, все-таки для начала надо разобраться со своими проблемами.
      Тихо отворилась дверь на кухню, и вошла Катерина. Несмотря на перенесенные волнения, выглядела она хорошо, только некая затравленность плескалась в глазах.
      - Поспала хоть немножко? - спросила её Наташа.
      - Спала, как младенец, даже странно, - с расстановкой проговорила Катя. - Никто из убиенных во сне не являлся и пальцем не грозил...
      Наташа понимала, что Катерина сама себя растравляет, будто хочет наказать за то, что не испытывает ужаса перед содеянным. Ей кажется это ненормальным, она подозревает в себе не женщину, а чудовище, и от таких размышлений находится на грани психического срыва. Потому Наташа её просто спросила:
      - У тебя был выбор?
      - Они не оставили мне выбора, - мрачно отозвалась та, и Наташа подумала, что если она не убедит Катю посмотреть на случившеемя другими глазами, подруга до конца жизни будет себя изводить и окончательно лишится покоя.
      - Ты согласна поехать с нами в Туркмению? - спросила она, чтобы хоть ненадолго увести мысли Катерины от её несчастья.
      - Вначале я должна похоронить мужа, - напряженно ответила та и вдруг разрыдалась.<|><197> Что я скажу Севке? Что собственными руками лишила его отца?
      - Ты скажешь, что его отец погиб от руки врага, который пробрался в ваш дом под видом близкого человека, - суровей, чем хотелось бы, сказала Наташа. - Я не хотела тебе говорить, но несколько раз нечаянно подслушала его мысли. Он постоянно думал о том, как ему выслужиться перед органами, и, видимо, он спокойно препроводил бы тебя в лагерь на веки вечные, ничуть не угрызаясь сомнениями насчет этичности своего поступка...
      - Но ты мне ничего не говорила!
      - Не говорила, - согласилась Наташа. - Считала себя не вправе вмешиваться в твою жизнь, но она, как видишь, сама расставила все по местам... Только об одном тебя прошу: похорони Федора и вместе с ним свое самоедство. Я бы не хотела видеть, как ты угасаешь на глазах из-за гибели человека, который такой жертвы недостоин... Прости, что я так о мертвом, но тебе ещё предстоит поднять на ноги двоих сыновей и обеспечить им нормальное будущее. Я не говорю, забудь, я говорю: прости себе этот нечаянный грех, который ты совершила ради меня, ради моей семьи и, кто знает, может ради себя самой, как ни страшно это звучит!.. А когда ты немного успокоишься, я обращусь к тебе с просьбой, о которой не будет знать никто, кроме тебя.
      Катерина вздохнула, помолчала и сказала:
      - Ты можешь говорить теперь же. Я готова тебя выслушать.
      - Ну, раз ты хочешь сейчас, - вроде неохотно согласилась Наташа. На самом деле, подключая Катерину к активным действиям, она была уверена, что за заботами острота случившегося понемногу сойдет на нет.
      Глава восемнадцатая
      Тело у Юлии было царственным. Белым, гладким. Аполлон не уставал им любоваться. Через знакомых охотников он достал двадцать шкурок чернобурой лисы, а женщины в мастерских сшили из них покрывало, в которое он любил закутывать Юлию, будто ребенка. А потом медленно разворачивать драгоценный сверток, целуя каждый кусочек появляющейся на свет плоти.
      Прежде он никогда не думал о детях, а теперь вдруг все чаще стал представлять, что Юлия родит ему дочку, такую же красивую, как сама. И Аполлон станет и её наряжать, как королеву. И сделает для любимой женщины все, что она захочет. Жаль только, что она не хотела даже слушать о каких-то там детях!
      Сначала он караулил Юлию, как евнух обитательниц гарема. Без его ведома она не могла сделать и шагу. В случаях, когда ему надо было ненадолго уехать, он оставлял подле неё охранников с самыми суровыми наказами. Так что и те стерегли хозяйскую женщину пуще глаза.
      Но за три года, которые Юлия прожила с ним, Аполлон ни разу не смог уличить её ни в чем предосудительном. Она была ему верной женой. Даже если бы она глянула в сторону какого-нибудь мужчины, ему бы тотчас донесли. Но Юлия не глядела. И почти всегда сидела дома. Как и положено верной жене. Пусть и гражданской.
      Странно, но Аполлон никогда не заговаривал с возлюбленной о том, чтобы узаконить их отношения. Наверное, боялся, что Юлия расхохочется ему в лицо. Или скажет что-нибудь уничижительное. Грубое. То, что развеет в его глазах её светлый образ. Вот если бы она сама заговорила об этом... Но Юлия молчала.
      Между тем, втайне от своего ревнивого майора она собиралась опять встретиться с Арнольдом и предложить ему завершить прежде обговоренную сделку, главной ставкой в которой была его любимая скрипачка. Юлия догадывалась, что ради неё бравый старлей пойдет на многое.
      Сегодня она заставила кухарку налепить любимых Аполлоном пельменей с осетриной и, пока та готовила обед, пошла к конторе мужа, якобы для того, чтобы позвать его домой к праздничному столу. Она вспомнила, что не отмечала с Аполлоном пусть не круглой, но даты - тринадцать лет со дня их встречи.
      Теперь она шла и молила Пресвятую Богородицу, чтобы первым из конторы вышел Аренский и она успела бы поговорить с ним о своих делах.
      Кажется, Богородица опять её услышала, потому что первым из дверей конторы вышел тот, кого она ждала. Теперь, на виду у всех, она могла спокойно постоять, делая вид, что говорит о каких-нибудь пустяках, но без лишнего кокетства, обычно, как говорят с другом мужа. И не пытаются при этом с ним флиртовать.
      - Арчи, ты думал о моем предложении? - спросила Юлия, и сердце её почему-то тревожно забилось; а что если она все придумала и он вовсе не настолько привязан к своей Джульетте? Что если работа, карьера для него важнее, чем все скрипачки Союза вместе взятые. Тогда он преспокойно расскажет Аполлону о её просьбе и будет выглядеть в глазах последнего героем, а Юлия? Простит ли её Ковалев или отправит назад в зону? Об участи Яна в таком случае страшно даже думать!
      - О каком, напомни, пожалуйста!
      Так и есть! Теперь он делает вид, что ничего не знает, хочет, чтобы она ещё раз сделала свое предложение, и он дословно передаст его своему начальничку!
      - Видимо, ты разлюбил свою музыкантшу, - нарочито равнодушно произнесла она, - если таких простых слов не запомнил... Прости, что побеспокоила.
      - Подожди!
      Кажется, он даже сделал попытку ухватить её за рукав шубы, чтобы остановить. Значит, она не ошиблась? Почему же он тогда притворяется равнодушным? Ей не доверяет или пытается вести свою игру?
      - Подожди, - повторил он, - я согласен: говори, что нужно для этого сделать?
      - Ничего особенного, - соблазнительно улыбнулась она. - Вначале скажи, ты узнал, кем был Поплавский до посадки?
      - Узнал: врачом и, говорят, довольно известным.
      - Понятно, - кивнула она, - значит, нужно заболеть. Мне повезло, что Ян - врач, а то пришлось бы Аполлона в командировку отправлять. Теперь же... он сам его ко мне приведет!.. А ты поможешь.
      - Как? - удивился Арнольд.
      - Расскажешь моему майору, невзначай, что с последним этапом в лагерь прибыл самый известный в Москве врач... А вот и он сам, идет-торопится, мой коротконогий возлюбленный... И ведь не упадет, ручки-ножки себе не переломает!
      Она обратила улыбающееся лицо в сторону спешащего к ним Аполлона, а в словах её прозвучала такая ненависть, что Арнольду стало не по себе. Он представил, какое разочарование будет ожидать бедного майора в один прекрасный момент. Да что там разочарование, удар, но тут уж ничего не поделаешь, Аполлон сам себе его подготавливал.
      Даже по некоторым обрывочным сведениям о Юлии, которыми располагали органы, он понимал, что Ковалев срубил дерево явно не по себе. Добровольно уселся на пороховую бочку... Да ещё и пытается закурить!
      - А мы тебя тут поджидаем, коханый! - просияла навстречу подошедшему Аполлону Юлия. - Твой старлей бежать хотел - мы знаем, кто его ждет-не дождется, но я женщина жестокая. Жди, говорю, пока Поль не выйдет. Не стоять же мне тут одной, на ветру, как сухой былинке?!
      - Да уж, сухой былинкой тебя назвать язык не повернется, - довольно хохотнул Аполлон и обратился к Арнольду. - Вы свободны, товарищ старший лейтенант. Благодарю за службу!
      - Служу Советскому Союзу! - браво козырнул Аренский, поддерживая шутку начальства, и стремительно зашагал прочь, все ускоряя шаги.
      Ему было не по себе. Вроде, и просьба Юлии всего лишь рассказать Аполлону о Яне-враче не содержала в себе ничего особенного, но на душе Арнольда было погано.
      Юлия нарочно не стала таить от него своих намерений. Этим она привязывала его к себе крепче, чем воры общим преступлением. Общей тайной! Самое страшное, что он никак не мог предупредить Аполлона. Тот обожествлял свою возлюбленную, которая пока и ничем себя не выдала, была постоянна и преданна.
      Скажи он Аполлону о её словах, тот только посмеется. А если и не посмеется, то сделает проще: уберет Поплавского с лица земли. Благо, в зоне Ковалев - царь и бог. Из-за шлюхи подставлять под смертельный удар другого человека? К тому же, родственника Наташи. Если Арнольд и не был теперь в неё влюблен, то добрые чувства остались. Слишком много она для него в жизни сделала!
      После обеда Аполлон пришел на работу несколько смущенный и даже будто виноватый.
      - Знаешь, Алька, а ведь моя женушка права: я - самовлюбленный эгоист, глухарь на току, который ничего не видит и не слышит. Неблагодарный!
      - Что-то вдруг тебя на самоуничижение потянуло? - удивился Арнольд.
      - Права Юлия, ох, права! Много у нас власти и мало души. Уже своих самых верных и надежных товарищей не бережем и не ценим...
      - Да что случилось-то?
      - Хоть раз в жизни я подумал о ком-нибудь, кроме себя?
      - О Юлии подумал.
      - То-то и оно! А о тебе? Разве думал я о тебе?
      - Кто же на мое представление рапорт писал?
      - Это мне по службе положено - подчиненных в звании повышать. А то, что ты меня, можно сказать, от верной смерти спас?
      @int-20 = - А для чего же тогда нам друзья? - Аренский никак не мог взять в толк, о чем горюет его непосредственный начальник и друг.
      - Вот! О тебе, как о друге, я и не подумал. Скажи, ты очень любишь свою Виолетту?
      - Очень, - хмуро ответил Арнольд и насторожился. Зачем ему Виолетта понадобилась?
      - Да не зыркай ты очами, я же по-хорошему спросил... В общем, так, подбери мне дело какой-нибудь молодой бабенки из бытовых: одна, помнится, мужа своего кипятком обварила, другая топором рубанула.
      - Сейчас подберу. Молодой... А поточнее возраст неизвестен?
      - Известен. Лет двадцать, двадцать один.
      Арнольд почувствовал, как у него задрожали колени. Неужели Юлия так быстро сдержала свое обещание?
      - Нашел, что ли? - поторопил Ковалев, когда он в смятении замешкался у картотеки.
      - Дело Зуевой Матрены Филипповны, - сообщил Арнольд. - Только она у нас в больнице лежит, муж-изверг, которого она топором рубанула, кажется, почки ей отбил.
      - Вот и хорошо, что отбил, - задумчиво сказал Аполлон и, заметив удивленный взгляд товарища, поправился. - То есть я хочу сказать, эта кандидатура нам подходит. Теперь ты можешь поменять местами дело Румянцевой Виолетты и этой самой Матрены...
      - А если она выживет? - невольно вырвалось у Арнольда.
      - Делай, как я тебе говорю! - огрызнулся тот. - И вообще, раз ты такой чистюля, решай сам, кто тебе дороже - Виолетта или вот эта членовредительница?!
      Он вырвал из рук Аренского дело Зуевой и швырнул на стол.
      - И поторопись, пока я не передумал! - Ковалев вышел из кабинета, хлопнув дверью.
      "А что я, собственно, хотел ? - подумал Арнольд. - Хотел вытащить свою любимую из неволи, не замарав рук, не перепилив решетку, не убив надзирателя... Надо читать побольше приключенческих романов. Просто раньше я не давал себе труда о том подумать. Делал вид, что все хорошо вокруг меня. А ведь не в детском садике работал. Что может быть лучше - человек умирает, а благодаря его смерти спасается живой... Виолетта. Если же Матрена выживет..."
      На такой случай его фантазии уже не хватало. То есть он знал, догадывался, что в таком случае может сделать Ковалев. Только вот станет ли Арнольд ему препятствовать? Не станет. И если ради Виолетты ему надо принять камень на душу, он это сделает. Не камень, глыбу, скалу, только чтобы она жила и радовалась жизни. И, конечно, ему, Арнольду...
      Подлая мыслишка пробежала в его сознании, промелькнула, но саднящий след оставила: а что если и Виолетта не любит его, так же, как Юлия Аполлона, а только притворяется?!
      От такой мысли становилось уж и вовсе невыносимо мерзко на душе, потому он сам себя одернул: сравнивать Юлию и Виолетту было просто-таки непорядочно по отношению к последней.
      Через два дня после случившейся между товарищами не то размолвки, не то просто нечаянного всплеска раздражения Аполлон пришел на работу потерянный, чуть ли не в отчаяньи.
      Он не раздеваясь тяжело упал на стул:
      - Что делать, скажи, что делать, если с нею что-нибудь случится, я этого не переживу!
      - А ты не мог бы подоходчивей объяснить, что тебя так обеспокоило? спросил Арнольд.
      - Юлия заболела! - выпалил тот и заплакал.
      И это было так непривычно, дико и даже страшно, что у Аренского в первый момент не нашлось слов, чтобы его успокоить.
      Плачущий Аполлон! Несгибаемый майор, человек, при одном имени которого дрожали Соловки, плакал, как ребенок.
      - Погоди, - Арнольд положил ему руку на плечо, - может, ничего страшного. Что с нею? Ты доктора вызывал?
      - Вызывал.
      - И что он сказал?
      - Этот коновал у неё ничего не нашел. Мол, внешне здорова. А она ничего не ест. И ни на что не жалуется. Говорит, у неё ничего не болит. Она так похудела! Под глазами круги. Лежит и молчит. Я сойду с ума!
      Горе Аполлона было так велико, а страдание так безмерно, что он разжалобил бы и скалу. Аренский опять подивился силе, которую имела над ним эта, по его мнению, ничтожная женщина.
      Ничего не скажешь, свою партию она провела блестяще, и теперь, хочешь-не хочешь, в игру надо было вступать Арнольду.
      - Наверное, ей нужен психиатр, - сказал Аренский как бы между прочим. - Насколько я знаю, у женщин психика очень уязвимая. Вроде ничего не случилось, а она может себе такого напридумывать!
      - Где же я найду этого психиатра? - чуть ли не ломая руки вопрошал Аполлон, и это был, как сказал бы покойный Василий Аренский, и смех и грех!
      - Кажется, ты забыл о друге, который всегда может прийти к тебе на помощь, - участливо проговорил Арнольд.
      Аполлон рванулся к нему:
      - Ты знаешь такого врача? Откуда?
      - Изучаю бумаги осужденных, - пожал плечами Аренский. - Два дня назад с этапом к нам прибыл некий врач. Кстати, в Москве очень известный, о нем рассказывала одна моя знакомая. Зовут его Ян Поплавский...
      - Где он? Немедленно прикажи привести его сюда.
      Аренский распорядился, удивляясь, что Аполлон не сделал этого сам. Здорово же выбила его из колеи эта обрусевшая полячка!
      - Ян.., - между тем повторял Аполлон, что-то пытаясь вспомнить. - А не тот ли это Ян, которого мы с тобой знали когда-то?
      - Когда это мы с тобой знали какого-то Яна? - притворился непомнящим Арнольд.
      - Помнишь, когда мы солнцепоклонников искали, Черный Паша тащил с собой одного хлопчика, который будто бы знал, где они находятся... Ну, вспомни, потом он ещё сбежал от нас.
      - Был какой-то, - вроде вспоминая, согласился Аренский, - только разве его Яном звали?
      - Яном, это точно, - сказал Аполлон, память которого на имена была уникальной. - Жаль, его фамилией мы тогда не поинтересовались.
      - Что же он, единственный в стране Ян? Наверное, их где-нибудь в Прикарпатье уйма...
      - Ладно, чего гадать, - махнул рукой Аполлон, - приведут, тогда и посмотрим.
      - Вот именно, а то ещё решишь, что место встречи всех твоих бывших знакомых - Соловки.
      Ковалев было хохотнул, но, вспомнив о недомогании своей любимой Юлии, опять загрустил.
      Яна привели из карантина, который устраивали для всех вновь прибывших, после чего майор отпустил охранника.
      - Иди, мы его надолго задержим.
      - Поплавский Ян Георгиевич? - Аполлон сделал вид, что читает его дело.
      Между тем цепкий глаз Яна обежал их лица, и он удовлетворенно кивнул.
      - Я почему-то так и подумал: сегодня встречу знакомых. Зачем меня вызвали, скажете, или это не мое собачье дело?
      - Сразу видно, новичок! - усмехнулся Аполлон. - Еще может дерзить, шутить, хочу посмотреть на тебя хотя бы через полгода.
      - Не понял, вы меня пугаете или просто информируете?
      - Информируем. Потому что это у нас как раз и есть информационно-следственная часть.
      - Значит, поскольку информацию я получил, сейчас начнется следствие?
      - Никакого следствия не будет, - махнул рукой Аполлон. - Сейчас мы поведем тебя в мой дом, где ты должен будешь осмотреть мою жену и сказать, чем она больна и как её вылечить.
      - Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, - продекламировал Ян. Что ж, как ни крути, а заниматься привычным делом куда лучше, чем сидеть в вашем зловонном так называемом карантине... Ведите меня к больной!
      @int-20 = За прошедшие пятнадцать лет, в течение которых они не виделись, Юлия, конечно, изменилась, но не настолько, чтобы Ян её не узнал. Юношеская импульсивность теперь ему не была свойственна, и он не спешил в том признаваться. Тем более что она, исхитрившись, на мгновение прижала палец к губам, призывая его молчать.
      А потом продолжала лежать в той же бессильно-равнодушной позе, в какой уже третий день встречала Аполлона.
      - На что жалуетесь? - привычно спросил Ян.
      - Ни на что, - сухо ответила она.
      Ян оглянулся на майора, который вроде привел его к больной.
      - Доктор, - сразу откликнулся тот, - я ничего не могу понять: она не ест, не пьет, худеет, будто что-то точит её, но врачу, который её осматривал, твердит, чтобы оставили её в покое, потому что она совершенно здорова...
      - Понятно, - протянул Ян и кивком показал на дверь. - Выйдите, мне нужно больную осмотреть.
      - Осматривайте при мне, - заупрямился тот.
      - Болезнь, которую я в вашей жене предполагаю, требует доверительных отношений врача с больным. Наедине. Возможно, вашу жену что-то мучает, в чем она боится или не хочет вам признаться, в противном случае, не было бы надобности в моем приходе.
      - Хорошо, - сквозь зубы прошипел Аполлон, - я подожду за дверью, но учти, ежели что, сгною в зоне!
      - Никаких "ежели" быть не может, - твердо сказал Ян, - я - врач, и только врач!
      Как только Аполлон вышел, Юлия горячо зашептала:
      - Матка-бозка, Янек, ты меня узнаешь?
      - Кто из мужчин забудет свою первую женщину? - уголками рта улыбнулся он.
      - Я очень постарела?
      - Ты расцвела красотой зрелой женщины, которая привлекает мужчины вернее, чем юношеская прелесть. Но что с тобой случилось?
      - На самом деле ничего. Я притворялась больной, чтобы он пригласил тебя, - призналась она. - Ты в заключении в лагере, а я - заключена в этом доме. Мой коротышка-поклонник запер меня в своей меховой тюрьме! - она с ненавистью пнула дорогущее меховое одеяло. - И теперь ни за что никуда не отпустит! Я так и умру здесь!
      Она заплакала. Но тут же постаралась взять себя в руки и продолжала.
      - Я увидела тебя в толпе заключенных и поняла, что ты - моя единственная надежда. Сколько тебе дали?
      - Восемь лет. Статья пятьдесят восьмая.
      Юлия махнула рукой.
      - Я знаю, все порядочные люди тут по пятьдесят восьмой. А политических - сколько бы им не дали - на свободу не выпускают, так что и не надейся. Вот увидишь, как только кончится твой срок, тебе сразу ещё добавят за что-нибудь . Они нарочно так делают, мне мой тюремщик все рассказывает. Придумай что-нибудь, чтобы мы могли видеться, потому что сейчас нам нельзя долго говорить, я его знаю, - она пренебрежительно кивнула в сторону двери, - он больше пяти минут не выдержит, ворвется. Так что, пока иди.
      Она так же бессильно откинулась на покрывало и застыла в прежней позе. Ян пошел к двери и действительно столкнулся нос к носу с Аполлоном, который эту самую дверь уже открывал.
      - Ну, что? - жадно выдохнул он.
      - Тяжелая форма депрессии. Если не лечить, будет прогрессировать. Нарушение сна, отсутствие аппетита...
      - Так и есть, она вообще от пищи отказывается! - выкрикнул Аполлон. А среди ночи, когда бы я не проснулся, лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок... Доктор, её можно вылечить?
      - Можно, - сказал Ян. - Правда, это дело не одного дня. К тому же потребуются кое-какие лекарства, которые трудно достать, а также, по возможности, такой докторский саквояжик...
      - Знаю, знаю, - замахал руками Аполлон. И добавил уже другим тоном. Ты мне её, парень, только вылечи, слышишь? Я все для тебя сделаю! Я здесь все могу, сам поймешь. Для начала на хозработы тебя переведу... Если ты и правда такой врач, как о тебе говорят, ты и на Соловках не пропадешь... Но это все потом. Сейчас для тебя главное Юлию на ноги поднять. Садись вот за этот стол, бери бумагу, ручку и пиши, какие лекарства тебе для этого нужны.
      Глава девятнадцатая
      Тяжелее всех смерть Федора перенес его родной сын Сева. Пока отец лежал в гробу, он ни на минуту не хотел отойти от него - мальчику казалось, что отцу очень одиноко и он просто не знает, как его здесь любят. Он на что-то обиделся и не хочет вставать, а лежит с закрытыми глазами и сердится на своих домашних.
      - Папа, папочка, - пытался окликнуть его Сева, но тот не отвечал.
      В конце концов к вечеру он заснул прямо на табуретке подле гроба, и Борис отнес его в кровать.
      Зрелище горюющего сына стало для Катерины страшным испытанием. Однажды она даже сорвалась и стала говорить Севе, что это она, его мать, во всем виновата. Наташа, которая теперь ни на шаг от подруги не отходила, увела её в другую комнату и попросту усыпила, защитив сном, как коконом, её измученный мозг
      Воздействие Наташи оказалось таким сильным, что на другой день подругу еле разбудили.
      Павел смерть отчима переносил спокойнее своих родных. Ему отчего-то было жалко не мать, а Севку, который остался без отца, такой ещё маленький, и как бы мать их строго ни воспитывала, ребенку все равно нужна мужская рука.
      Скорей всего, Пашка повторял чьи-то высказывания, но он этого не замечал и слегка гордился тем, что в его голову приходят такие взрослые мысли.
      Федор заменил ему отца, которого он помнил довольно смутно. Заменить-то заменил, а вот к сердцу мальчика путь так и не нашел. По Головину он вроде скорбел, но в глубине души считал, что Федор Арсентьевич мать недооценивал и как бы снисходил к ней, чего она не замечала, а её старший сын чувствовал почти болезненно.
      На похоронах Катерина упала в обморок, и Сева, обо всем забыв, кинулся к упавшей матери: испугался, что она может последовать за отцом в эту страшную, холодную, засыпаемую снегом яму.
      Но и после похорон Катерина ходила, как потерянная, в глазах её появился какой-то лихорадочный блеск, так что её сыновья, Наташа с Борисом и даже Оля, словно сговорившись, старались теперь не оставлять её одну.
      Исцелить подругу окончательно у Наташи никак не получалось, видимо, не хватало обычных медицинских знаний и навыков - она всерьез не пользовалась своим даром уже много лет.
      В конце концов пришлось пригласить к Кате профессора Подорожанского, который нашел у неё сильнейшее нервное потрясение и стал лечить привычными методами, попеняв Наташе, что своим непрофессионализмом она просто может загнать болезнь внутрь.
      - Я хорошо знаю нашего общего знакомого и вашего родственника Яна, говорил он. - Много лет мы работали вместе, я наблюдал, как развивается его талант, но могу без хвастовства сказать: бывали случаи, когда к процессу излечения проходилось подключаться и мне.
      Он тяжело вздохнул и посетовал:
      - Все собирался заняться изучением вашего феномена, да как-то руки не доходили. Теперь Яна в северные края угнали, когда ещё свидимся? С внучкой нас разлучили. Вы не слышали, как они там? Два письма от Танюшки получили, и уже больше месяца - никаких известий.
      - Знаете, Алексей Алексеевич, - доверительно сообщила ему Наташа. - Я ведь в командировку в те края собираюсь. Если дадите мне адресок, навещу ваших Танюшку и Варвару, а на обратном пути привезу от них весточку.
      - Конечно, конечно, - обрадовался Подорожанский, не вникая, какая командировка может быть у цирковой артистки в те края, - а то моя Шурочка совсем извелась от беспокойства.
      Так без особых объяснений Наташа получила адрес Знахаря или сельского врача Петра Алексеева, у которого, судя по всему, жили дочь и жена Яна Поплавского. И, если верить Наташиному ясновидению, им сейчас угрожала самая реальная опасность.
      На прощание Подорожанский заметил, что неплохо бы Катерине Остаповне поменять обстановку, хотя бы отправиться на лечение куда-нибудь в теплые края, так что теперь уже Наташа стала торопить мужа, чтобы он поскорее оформил документы на перевод в Туркмению, куда она собиралась взять с собой и Катерину с сыновьями. Предварительный разговор о том у них состоялся, и подруга в ответ на её предложение ответила коротко:
      - Мне все равно.
      Борис наконец оформил документы на перевод в Туркмению, и они вместе с Катериной и её сыновьями стали готовиться к отъезду, никого о том не оповещая. Даже то, что Катерина уволилась из наркомата, его сотрудниками воспринялось вполне естественно - Головина стала болеть, потому решила найти себе работу попроще.
      Когда же день их отъезда был намечен, Наташа посоветовала подруге говорить всем, что она хочет вернуться к себе на родину, на Украину. Лучше, если посторонние не будут знать, что они уехали вместе.
      Но тут, как на грех, заболел Сева. Похоже, ему по наследству передалась тонкая душевная организация матери. Пришлось опять звать Подорожанского, который подтвердил опасения Наташи: перенесенные волнения подкосили здоровье мальчика.
      Теперь Катерина отказалась ехать, но в дело вмешался её отец. Много лет проработавший в советских чиновных органах, он высказывал уверенность в том, что ОГПУ не оставит Катерину в покое.
      - Пойми, - говорил он, - пострадаешь не только ты, но и твои сыновья. В первую очередь Пашка.
      - Что же мне делать? - в отчаянии спрашивала она.
      - Ехать в Туркмению, - сурово сказал отец. - Как ни тяжело принять такое решение, только оно поможет тебе спастись самой и спасти жизни детей.
      - Но Сева... он болен.
      - Севу оставишь нам с Евдокией.
      - Нет! - закричала Катерина.
      - Да, - сказал он. - Евдокия Петровна Пашку воспитала и Севу на ноги поднимет. А как только все здесь немного поутихнет, вернешься за младшим. Произвол не может продолжаться вечно...
      Странно было слышать такие слова от старого большевика. Человека, отдавшего жизнь идеям коммунизма.
      - А если они тебя...
      - Зачем я им нужен, старый пень! - усмехнулся Первенцев. - Мое дело доживать. Не волнуйся, Севу выходим. Скоро весна начнется, станем ездить на дачу. Там, как ты знаешь, отличный пруд, лес рядом...
      Сева после долгих уговоров согласился остаться с дедом и его женой, которую с детства мальчик воспринимал как свою бабушку.
      Все бы ничего, но судьба-злодейка в отношении Катерины никак не хотела утихомириться. На этот раз пострадала Евдокия Петровна. С нею случился инсульт, хотя вроде ничего этому не способствовало. Первенцев перепугался не на шутку. Как видно, в памяти его ещё были свежи болезнь и смерть жены. Он не отходил от постели Евдокии, и Севу Катерине пришлось забрать с собой.
      Накануне отъезда Борис с Наташей решили забрать чемоданы с вещами Катерины и её мальчишек к себе домой, откуда их на вокзал собирался отвезти один из друзей Бориса. Уже спускаясь по лестнице замыкающим, Бессонов столкнулся с молодым пареньком, который спрашивал квартиру Головиных, чтобы вручить Катерине повестку к следователю НКВД.
      - По-моему, у них никого нет дома, - равнодушно заметил он, но паренек поднялся наверх и добросовестно жал кнопку звонка в то время, как машина с Катериной и её сыновьями как раз отъезжала от подъезда.
      @int-20 = Борис пребывал в блаженном неведении относительно того, что ждало его в ближайшем будущем. Наташа не сказала мужу, что собирается сойти с поезда на одной из станций. Решение о том, как помочь семье Поплавских, она приняла в одночасье и потому заранее собрала себе сумку со всем необходимым.
      Муж Наташи мог только догадываться, какая жена ему досталась. Наверное, она и сама не смогла бы ему объяснить, откуда в ней вдруг появилась эта удаль и отвага. И даже некий авантюризм. У спящей красавицы, которая до сих пор пряталась от жизни в своем двухкомнатном замке, наконец открылись глаза. Ей захотелось жить полнокровной жизнью, делать добро людям там, где другим это было не под силу.
      Собственно, она не думала так: "Я буду делать добро!" Она просто решила поспешить на помощь к родным Яна. И не собиралась никого брать себе на подмогу. Если что-то случится с нею, это будет лишь её ошибка, её вина, за которую она расплатится. Но оставить в беде жену и дочь Яна, в то время, как он сам не мог им ничем помочь, казалось ей предательством. Она вдруг ощутила в себе силу и должна была ею воспользоваться!
      От того, что ей все-таки придется рано или поздно ставить в известность Бориса, она волновалась, и уже это муж заметил.
      - У меня такое чувство, Наташка, что ты готовишь какую-то каверзу. Лицо у тебя одновременно и хитрое, и виноватое. Что-то ты с собой этакое взяла? Или наоборот - не взяла? Что ты успела сделать или не успела сделать? Немедленно признавайся, или я начну применять пытки!
      Этот разговор происходил в купе поезда, который вез их в Туркмению. В Ашхабад. Всех: Пашку, Севу и Катерину, Олю Романову. Борис предложил падчерице удочерить её и дать свою фамилию, на что девчонка строптиво ответила:
      - Я подумаю!
      Было десять часов вечера, потому Катя с сыновьями и Олей отправилась в соседнее купе, объяснив, что у Наташи и Бориса, как ни крути, все ещё медовый месяц и им надо пообщаться. Они дали проводнику немного денег, и тот пообещал, по возможности, к ним никого не подселять, так что двумя купе друзья располагали.
      Уговорить детей удалось Кате довольно легко ещё и потому, что она пообещала читать им на сон грядущий в подлиннике сказки Гофмана с одновременным их переводом. Про себя она улыбнулась, ведь её парню и Наташиной дочери пришла пора читать любовные романы, а не сказки. А Сева, которому она дала на ночь разработанную самим профессором Подорожанским чудо-микстуру, почти сразу же крепко заснул.
      Катя читала и невольно прислушивалась, не раздастся ли за соседней стенкой возмущенный рев Бориса, которому Наташа наконец признается в своей безумной затее. Будь её воля, Катерина категорически запретила бы ей даже думать об этом.
      Будущее предприятие подруги так её разволновало, что Катя на некоторое время забыла о собственных неприятностях.
      Теперь у неё появилась новая головная боль - Наташа, которая решила вызволить жену и дочь Поплавского из передряги, в которую они попали вместе с его институтским товарищем. Как-то странно звали его... Лекарь, что ли?
      Чего вдруг Наталья расхрабрилась, после того, как столько лет прожила тихо, как мышь под метлой? Раньше, понятно, ей не на кого было надеяться. Но теперь-то! Хороший муж, любимый и любящий, дочь-подросток... И все поставить на карту ради чужой семьи? А слова-то какие при этом говорит!
      - Если я этого не сделаю, всю жизнь буду угрызениями совести мучиться!
      Хорошо, если Борис её поймет... Полно, какой нормальный мужик такое поймет? Ведь она свое решение приняла, ни с кем не советуясь. В том числе и с ним.
      А в купе молодоженов Бессоновых происходил такой разговор.
      - Боря, ты можешь дать честное слово, что выполнишь мою просьбу?
      - Как это я могу - давать слово, не зная, смогу ли его выполнить?
      - Поверь мне, сможешь.
      - Тогда зачем давать слово? Разве мало тебе, если я скажу: постараюсь выполнить твою просьбу.
      - Дело в том, что она тебе вряд ли понравится.
      - И тем не менее, ты хочешь взять с меня слово? Кажется, я уже тебя немножко знаю. Понял, что ты замыслила такое, чему и сама слова не подберешь. И при этом мне в твоем плане места нет.
      - Вдвоем с тобой мы не пройдем.
      - Интересно, почему?
      - Мало того, что там, куда мне нужно попасть, стоят наряды войск НКВД, всякое лицо мужского пола тут же берется под контроль с последующим арестом...
      - Минуточку! Ну, ты и накрутила. Натка, тебе-то откуда это известно?
      - Прошу, поверь мне на слово... Боренька, любимый, просто поверь мне и все. Я смогу дойти одна наверняка...
      Она чуть было не сказала "почти", но вовремя удержалась: нужно постараться убедить его в том, что она абсолютно уверена в успехе.
      - Если же мы отправимся вдвоем, наш поход обречен на провал. Кроме того, я хочу поручить тебе заботу о троих детях и моей подруге, которая, ты знаешь, близка мне, как родная сестра. Ты как раз успеешь приехать, осмотреться, снять для нас квартиру, а я к тому времени прибуду.
      - Как же ты нас найдешь? - растерянно спросил он, все ещё пытаясь осознать новость, которую она на него вывалила.
      - Я приду к тебе на работу в наркомфин. Ты ведь в эту организацию переводишься?
      Он задумчиво кивнул.
      - По-хорошему, я должен был бы тебе запретить...
      - Но понимаешь, что это бесполезно, - окончила за него Наташа и посмотрела ему в глаза. - Мне выходить ещё нескоро. Мы даже успеем поспать. Согласись, ты просто зверски устал. Последние две ночи ты почти не спал...
      Она с грустной улыбкой посмотрела на бледное усталое лицо любимого человека, которого сама усыпила, бережно укрыла его одеялом и прошептала:
      - Прости меня, я не могу по-другому.
      На станции, где поезд стоял только минуту, на перрон сошла всего одна пассажирка, и дежурный по вокзалу этому не удивился: в иные дни здесь никто не выходил.
      Женщина явно посторонняя, городская и, кажется, прежде здесь никогда не была, потому дежурный пошел к ней, не сомневаясь, что без него незнакомка не разберется, что к чему.
      В неудачное время она приехала. До ближайшего села Михайловки всего пять километров пути, но и тот, кто вздумал бы туда проникнуть, не попал бы, потому что оно было оцеплено войсками.
      Железнодорожник ничего толком не знал. Говорили, что колхозники бунтуют, хотя в это с трудом верилось. На семнадцатом году Советской власти кто бы осмелился бунтовать?
      Но недаром же в Михайловку были направлены войска. План поставок сельчане не выполнили, понятное дело, недород в этом году вышел, но военные стали у крестьян изымать в счет недопоставок все их личные запасы, хотя михайловцы и так жили впроголодь. Вот тут-то, говорят, колхозники и не выдержали.
      Дежурный тяжело вздохнул: кто везет, того и запрягают! Теперь в Михайловку, будто на поле боя, войска отправили, а из райцентра сам секретарь райкома партии Трутнев на машине прокатил.
      Тот из себя матроса строит - в любую погоду в кожанке расхаживает, из-под которой тельняшка выглядывает. Гнилой человечишка, хоть и партийный.
      - Не могу ли я вам, товарищ, чем-нибудь помочь?
      Железнодорожник на станции уже тридцать лет служил и ещё помнил времена, когда к женщинам обращались "мадам" или "сударыня". Особенно к таким, на благородных похожим. Может, она и есть благородная? Случайно уцелела после всяких там войн и революций. Только не его это дело.
      Но точно, дежурный угадал! Она его и спросила:
      - Не подскажете ли мне, уважаемый, как попасть в Михайловку?
      Ему неприятно было сразу огорчать такую вежливую, воспитанную женщину, потому для начала он ответил вопросом на вопрос:
      - Вы к кому-то из родных приехали али по делу?
      - Мне надо найти местного врача Петра Алексеева, не помню, как его по отчеству звать.
      - По отчеству он Васильевич, - доверительно сообщил железнодорожник; врача он хорошо знал, как знали Петра Васильевича люди на много верст окрест. - Только, гражданочка, вы к нему попасть не сможете.
      - Как так, не смогу? - она уставилась на него большими темными глазами, цвет которых из-за слабого света фонаря дежурный не мог определить.
      - Войска там стоят, вокруг Михайловки. И к ним никого не пускают, и от них никого не выпускают. Очень уж они, михайловцы, перед властью провинились.
      - Ай-яй-яй! - запричитала женщина. - Что же мне в таком случае делать? А не знаете ли вы поблизости какого дома, где я могла бы одну ночь переночевать?
      И она сунула ему в руки купюру такую крупную, про которую железнодорожник только знал, что её выпускают, а сам доселе в руках не держал. Он подумал было, что про такое - дача взятки должностному лицу - он обязан был сообщить представителю НКВД, но потом решил, что никакая это не взятка, и к его работе отношения не имеет, а просто городские получают помногу и для них такие деньги - тьфу, не стоит и разговора!
      Надо сказать, что такие деньги для Наташи были вовсе не "тьфу", как она прочла в мыслях у дежурного станции... Это были деньги, о которых, кроме нее, никто не знал.
      Дело в том, что она перед самым отъездом отнесла в торгсин браслет из бриллиантового гарнитура и, так как знала, что ювелиры обязаны сообщать в органы обо всех сдатчиках таких дорогих вещей, постаралась проделать эту операцию в последний момент, надеясь, что чекисты не сразу хватятся её, а если хватятся, не сразу поймут, что она из Москвы уехала.
      Снимут их с поезда? Вряд ли. Словом, она рискнула. А что в её авантюре нерисковое? Если на то пошло, у неё просто не было другого выхода. Пользоваться же драгоценностями Катерины она не хотела, несмотря на то, что подруга ей усиленно их предлагала.
      После той картинки из сельской жизни, которую Наташа видела во сне, она поняла, что у селян прежде всего плохо с продуктами. Потому она и взяла за бриллианты не только деньги, но и продукты, которые по желанию сдатчиков можно было получить в торгсине
      В отличие от романтиков социалистического строя, Наташа верила в силу денег. Она успокаивала себя тем, что родилась и воспитывалась в другое время. То есть существовали, конечно, чувства и поступки, которые деньгами не измерялись и были ценны сами по себе, но пока в стране работали за деньги, она надеялась, что далеко не все люди бескорыстны.
      - Кроме моего дома, поблизости жилья нет, - сообщил ей между тем служащий дороги. - Живем мы скромно, но если вас устроит...
      - Устроит, - обрадовалась Наташа, но поняла, что надо объяснить свою предполагаемую неприхотливость. - Видите ли, я в цирке работаю...
      "Работала!" - ехидно поправил её внуренний голос.
      "Не твое дело!" - огрызнулась она.
      - И нам в каких только условиях не приходилось жить!
      "В цирке! - прочла она радостное оживление в мыслях железнодорожника. - Теперь понятно, откуда у неё такие деньги. Тогда, конечно, она может себе позволить их тратить, и я не нарушаю никаких законов, ежели хочу предоставить артистке свой дом для ночлега..."
      Отчего у простых людей такое превратное представление о работниках искусства? В цирке она получала не так уж много. Как и её знакомые артисты театра. А уж балерины и вовсе не могли похвастаться большими окладами. Но вот поди ж ты...
      Наташа вспомнила, как много лет назад, в разгар гражданской войны, крестьяне, узнав, что они - артисты, приняли у себя в селе труппу циркачей, как самых дорогих сердцу людей. Как хорошо, что она выбрала себе такую профессию, какая во все времена вызывает у народа любовь и уважение... Хотя и оплачивается более чем скромно...
      Железнодорожник отвел её к себе, в небольшой, но чистенький домик, где их встретила его жена. Если в начале в её глазах и была какая-то настороженность, то после того как муж с нею поговорил - отдал деньги, как поняла Наташа - хозяйка прямо залучилась радушием.
      Гостью накормили, напоили и, несмотря на возражения, положили на большой кровати, с которой сняли спящего ребенка и перенесли его на диван.
      На кровати оказалась огромная душная перина, и Наташа пожалела о том, что на диване не дали расположиться ей.
      Она думала, что после сытного ужина не сможет заснуть, но провалилась в сон, едва коснувшись подушки.
      Утром её ждал сытный завтрак - похоже, хозяйка все не могла нарадоваться гостье, заплатившей за ночлег купюрой, равной двухмесячной зарплате мужа.
      Наташа приготовилась идти пешком те самые пять километров, но жена железнодорожника предложила:
      - Давайте, я вас на подводе отвезу. Мы, конечно, на ней все возим: и навоз, и сено, но вы не бойтесь, я её ещё осенью вымыла, даже ножом доски выскоблила, сейчас сенца свеженького положим...
      Возражать Наташе было не с руки. Да и идти пешком по открытому месту, продуваемому холодным северным ветром, не хотелось.
      - А муж мой спит после работы, - делилась с нею женщина по имени Нина. - Но вы не сомневайтесь, я с конем ничуть не хуже управляюсь. Да, если честно, чаще мне приходится ездить, он все на своей станции...
      Нина помялась, а потом вдруг выпалила:
      - Пожалуйста, расскажите мне о своей работе!
      - О работе? - Наташа не поверила своим ушам.
      - Ну, да, о работе! О цирке, муж ведь правду мне сказал? Это не шутка?
      Оказалось, в свое время Нина мечтала работать в цирке. Она поехала в Москву на поезде, чтобы поступать в цирковое училище, но по пути встретилась с будущим мужем, который ехал к месту своей работы, на эту самую станцию, да и уговорил хорошенькую девчонку сойти с поезда вместе с ним...
      Наташа рассказывала о цирке, о гастролях, об аттракционах, в которых работала, и чувство неловкости не покидало ее: как она легко все расставила по местам! Якобы люди проявили к ней внимание лишь потому, что она им хорошо заплатила, а оказалось...
      Нина остановила подводу, не доезжая до Михайловки метров двести.
      - Уж и не знаю, как вы в село попадете, - покачала она головой. Жалко, помочь ничем вам не могу. Да и моя бы воля, вас не пустила: опасное это дело. Мужики там, как жеребцы, без дела застоялись. К безнаказанности привыкли, а вы женщина красивая... Может, вернетесь вместе со мной?
      - Мне нужно быть там, - просто сказала Наташа.
      - Раз нужно, тут уж ничего не поделаешь. На обратном-то пути загляните, расскажете, что к чему, а то я волноваться буду.
      Она развернула подводу и хлестнула лошадь.
      - Н-но, пошла!
      Наташа зашагала к селу, беленые домики которого издалека выглядели вполне мирно.
      Но вот она подошла ближе и увидела, что поперек единственной дороги, ведущий в село, на двух рогатинах по обе её стороны положена оглобля, надо понимать, заменяющая собой шлагбаум. Возле этого искусственно созданного препятствия, однако, никого не было.
      Да и торчать здесь, на холодном ветру, охраняющие, как видно, не сочли необходимым, потому что кроме Наташи на дороге, насколько она просматривалась, не было ни души.
      То ли от страха, который червячком вполз в её сердце, то ли от предвкушения трудностей, поддаваться которым не следовало, Наташа почувствовала некий кураж, который так часто спасал её в работе цирковой акробатки.
      Никого нет? И не надо! В конце концов, не станет же она стучать по оглобле, сообщая всем желающим, что она идет.
      Скорее всего, охраняющие въезд в село жили в доме, который почти примыкал к дороге и был выбран энкавэдэшниками в качестве поста или некой сторожки. Дверь в него была плотно прикрыта, и лишь на одном из окон красноречиво отдернута занавеска.
      Но не могло ей все время везти. Какой-то военный, выходя из-за избы и оправляя штаны, из-под которых виднелись завязки кальсон, поднял голову и встретился с нею взглядом. В его глазах отразилось такое изумление, что Наташа слегка поджала губы, дернула плечом и пошла себе вперед, как ни в чем не бывало.
      - Минутку! - пришел в себя растерявшийся было мужик. - Минуточку, гражданка! Стой, твою мать, кому говорю!
      Наверное, он кинулся бы бежать за нею по дороге, но боялся в таком виде вызвать смех. У кого? У нее, красивой молодой женщины, неизвестно откуда взявшейся, или у товарищей, которые тоже проснулись и с минуты на минуты должны были появиться на крыльце?
      Как бы то ни было, Наташа решила работника органов внутренних дел, судя по голубым кантам, понапрасну не злить.
      Она остановилась и вполоборота повернулась к нему.
      - Ну, стою, и что дальше?
      - Кто разрешил вам войти в село? - продолжал возмущаться военный. Разве вы не видели шлагбаума на дороге?
      - Вы имеете в виду оглоблю? На всякий случай я по ней постучала, никто не ответил...
      - Шуточки шутить изволите:
      - Ничуть. Просто обычно шлагбаумы перекрывают путь транспорту, вот я и подумала...
      - Здесь думаю я! - гордо заявил мужчина.
      - Извините, я не знала, - нарочито послушно проговорила она, но энкавэдэшник ничего особенного в её тоне не уловил.
      Теперь он медленно и осторожно подходил к ней, будто она была перепелкой или опустившейся на цветок бабочкой, которую он собирался поймать.
      На крыльцо так никто и не вышел, что Наташа сочла для себя добрым знаком. Она уже знала, что с этим - кто он, офицер или какой-нибудь чересчур ретивый сержант? - она вполне сможет справиться.
      Потому она стояла на дороге и покорно, как ему показалось, ждала его приближения.
      - Откуда вы взялись, гражданка? - строго спросил он, сверля её глазами.
      - С поезда, - простодушно ответила Наташа.
      - Утром никакой поезд на станции не останавливается, подозрительности в его взгляде прибавилось.
      - Я приехала вчера, поздно вечером, но не идти же в ночь по неизвестной местности.
      - Так. Ваши документы! - потребовал он и тщательно изучил её паспорт. - Вы - москвичка? И что же вас привело в такую даль?.
      - Я приехала навестить брата. Двоюродного. Петра Алексеева. Тетя очень волнуется. От него два месяца не было писем. Мы боялись, не случилось ли чего?
      - Кто он такой, ваш Петр Алексеев? Колхозник?
      - Врач, - терпеливо пояснила Наташа. - Петя - здешний врач. С ним живет жена и трое детей...
      По лицу военного скользнула какая-то эмоция: то ли приятное воспоминание, то ли предвкушение, но вслух он ничего не сказал.
      - Я не пойму, - между тем, как бы спохватилась она, - разве теперь уже нельзя навещать родственников, которые живут в деревне?
      - Можно, - усмехнулся тот, - но осторожно.
      И засмеялся собственной шутке, но тут же резко оборвал смех, словно он давно отвык смеяться и смешок вырвался у него случайно.
      - Так я могу идти? - спросила она и протянула руку за паспортом.
      "Черта с два ты пойдешь! - вдруг отчетливо услышала она его мысли. - С такой кралей мы сейчас разберемся по всем статьям. Ребятки мои заскучали, а тут лакомый кусочек. Никуда ты не пойдешь, моя сладкая!.."
      А вслух он сказал:
      - Тут, понимаете, гражданочка, у нас дело серьезное. В селе карантин.
      - Карантин? - явственно ужаснулась она. - Вы имеете в виду, что здесь какая-то заразная болезнь?
      - Очень заразная, - он уже протягивал руку, чтобы ухватить её за локоть. - Вы и представить себе не можете, какая она страшная и заразная! Потому вы сейчас пройдете со мной, и наш врач сделает вам прививку.
      - Вы хотите сказать, что сюда приехала целая бригада врачей.
      - Это я и хотел сказать: целая бригада врачей! - цинично усмехнулся он. - Приехала лечить крайне запущенную болезнь...
      Глава двадцатая
      Надо сказать, Ян отнесся к своему заключению несколько легкомысленно. Он был здоров, уверен в себе и обладал некоторой долей мазохизма, потому что мог со стороны наблюдать за собственными страданиями с усмешкой: мол, слабоват ты, парень, кишка тонка! А если бы ты был настоящим контрреволюционером? Стали бы тебя уважать враги, зная о твоих слабостях?
      Наверное, такая ирония объяснялась и его интересом врача-ученого, исследующего возможности человеческой психики. Способен ли человек выживать в экстремальных ситуациях? Чем это объясняется?
      Он считал, что мало кто из врачей получает подобный полигон для испытаний своих научных разработок. Причем может проводить их не сам, а имеет в распоряжении десятки ассистентов, которые на его глазах проводят такие испытания с другими.
      В глубине души он понимал цинизм своих рассуждений, но оправдывал себя тем, что и сам не избежал участи заключенного, пусть даже с некоторыми вариациями.
      Действительно, судьба пока была снисходительна к нему, поставив на его пути влюбленного майора какой-то там информационно-следственной части, по его же словам, всемогущего, который теперь взял Яна под свое покровительство.
      Эта нечаянная избранность прибавила Поплавскому уверенности в том, что при желании он из своего ахового положения выберется. Хотя бы с помощью той же Юлии, которая мечтает от влюбленного майора сбежать.
      Загадывать было ещё рано, но на всякий случай он заказал чекисту кучу нужных лекарств, с помощью которых можно облегчать участь тех несчастных, которых заключение в лагере сломило.
      О жене и дочери Ян вспоминал частенько, но мысленно их образы больше вызывать не пытался, рассудив, что поскольку они в безопасности, ему надо привыкать к тому, что разлука с ними будет долгой.
      Сейчас гораздо важнее ему в новой обстановке как следует осмотреться и адаптироваться. Восемь лет - не восемь дней, и потому надо подумать о своем поведении в таком дурдоме, как эти самые Соловки.
      С тем Ян и заснул после первого выхода за пределы лагеря. Пока под конвоем, но ведь он только что сюда прибыл... Он не догадывался, как посмеялся бы тот же майор Ковалев, услышав это его "пока".
      Вечером Арнольд, у которого теперь тайн от Виолетты не было, рассказал своей юной гражданской жене о союзе, который он вынужден был заключить с Юлией. И о том, что союз этот уже дал первые плоды: Аполлон выразил согласие изменить Виолетте статью.
      Заранее Арнольд её не обнадеживал, но поскольку именно сегодня это свершилось, он купил в поселковом магазинчике бутылку вина. Еду влюбленные взяли с собой из ресторана и, как теперь им обоим нравилось, парочка устроилась на полу возле печки, стащив с кровати все имеющиеся меха и одеяла.
      По углам импровизированного ложа стояли свечи, а на небольшой лавочке - этаком маленьком столике - располагался их праздничный ужин.
      - Давай выпьем за то, что сегодня мы сменили твою нарисованную свинью, на топор, с которым ты кинулась на пьяницу-мужа...
      - Какой топор? - испугалась Виолетта.
      - Ох, ты у нас теперь страшная женщина! - проговорил Арнольд с набитым ртом, желая подольше помучить свою Веточку. - Ты чудом не убила человека. Живучий, гад, оказался!
      - Какой топор, Алька, расскажи!
      - Одна молодая женщина твоих лет не выдержала издевательств мужа и бросилась на него с топором. За членовредительство её посадили, но она и сама, говорят, заболела. Долго не протянет. Почки ей муж-алкоголик отбил. Умрет, как политическая Румянцева Виолетта. Зато вместо неё родится новая... - он помедлил и торжественно заявил. - Зуева Матрена Филипповна!
      Облако грусти набежало на чистое нежное лицо Виолетты. Если раньше она лишь могла мечтать о свободе, то когда появилась реальная надежда на скорое освобождение, ей уже захотелось не просто выйти из лагеря, а освободиться по закону, как человеку на самом деле перед советской властью не очень виноватому.
      Именно по закону, а не благодаря смерти другого человека, женщины, доведенной до крайней степени отчаяния.
      - Значит, она умирает? А нельзя мне её навестить?
      - Навестить? - удивился Аполлон. - Ты хочешь её навестить?.. Наверное, можно. Я поговорю завтра с Ковалевым.
      Все ещё недоумевая, он подумал, что женщины устроены совсем не так, как мужчины не только внешне, но и внутренне: что у них в голове?! Вместо того чтобы радоваться, она грустит о совершенно постороннем ей человеке. Может, просто не осознает, из какого дерьма он её вытаскивает?!
      Впрочем, Арнольд не стал углубляться в мысли о странной женской природе, а уж тем более поддаваться раздражению, которое у него появилось при мысли, что любимая его недооценивает. Он продолжал рассказывать Виолетте о Юлии и о том, какой коварной женщиной та оказалась.
      - Конечно, нам это на руку, но подумай, что ей ещё надо? Живет, как сыр в масле катается. Аполлон её из зоны вытащил. Поселил во дворце, который сам и построил. Одета так, как другим женщинам и не снилось. Захочет, Аполлон ей с неба луну достанет!
      - А может, ей не нужна луна? - робко предположила Виолетта. - Может, она любви хочет.
      - Уж столько любви, сколько Ковалев ей дает, где она ещё и найдет! не сразу понял Арнольд.
      - А если "она" его не любит?
      Кстати, не только Арнольд с некоторым сожалением рассуждал о несовершенной женской природе. Виолетта тоже подумала, что мужчины намного грубее женщин в своих жизненных мироощущениях. Что поделать, как видно, придется принимать их такими, каковы они есть.
      - Ты посмотри, какая разборчивая невеста! Не любит! Такой мужик! Некоронованный король Соловков. Каких зубров под себя подмял, а перед нею, как воск: лепи из него, что хочешь!
      - Но он же страшный, как черт! - заметила Виолетта.
      - Правда? - удивился Арнольд. - А я как-то не замечал. По-моему, нормальный.
      - По-твоему! А если бы тебе пришлось каждую ночь ложиться с ним в постель?
      - В постель? - захохотал Арнольд. - Ты права, в постель меня с ним не тянет. Совсем другое дело одна маленькая, но очень соблазнительная скрипачка.
      Она попыталась ускользнуть от него, уползти под кровать, но он успел ухватить её за пятку...
      На следующий день Яна опять повели из лагеря под конвоем к уже знакомому дому.
      В прихожей его встретил сам хозяин. Он кивнул Яну на небольшой столик, на котором стоял докторский саквояж, а рядом лежала куча таблеток в самых различных упаковках.
      - То, что смог достать здесь, - сказал майор, - я эти лекарства отметил в списке, а два наименования мне обещали привезти из Москвы. Дня через три...
      Даже за минувшие сутки внешний вид Ковалева ухудшился: кожа на скулах натянулась, под глазами набрякли мешки, а взгляд его напоминал взгляд затравленного зверя.
      - Вы сами-то хорошо себя чувствуете? - поинтересовался Ян, взяв его за кисть и привычно считая пульс. - У вас аритмия, батенька, давайте я вам порошочки пропишу.
      - Со мной - потом разберемся, - майор выдернул у него свою руку и подтолкнул к лестнице наверх. - Вначале вылечите мою жену.
      А сам обреченно уселся на небольшую кожаную банкетку у вешалки и теперь, почему-то подумал Ян, больше не станет врываться в спальню к больной.
      Юлия все так же безучастно лежала поверх покрывала на своей огромной кровати, но увидев Яна, просияла и вскочила ему навстречу.
      "Это ж она часами так лежит, - подумал Ян. - Как зверь в засаде".
      - Все кости от этого лежания болят, - пожаловалась Юлия. - Раньше мой надзиратель хоть на работу уходил, я могла отдохнуть от него, а теперь как цепной пес сидит рядом, глаз не сводит.
      - Ложись в кровать, - велел Ян, - нечего играть с огнем. Скажи, чего ты добиваешься - чтобы он слег от горя?
      - Как же, дождешься, сляжет он!.. А ты, никак, его пожалел? сощурилась она. - Своего палача ? Или это такая мужская солидарность?
      - Ты не ответила на мой вопрос, - напомнил он, открывая саквояж.
      Может, Юлия права, и майор действительно палач, Ян ничего о нем не знал, но отчего-то почувствовал к Аполлону уважение. В любом случае, это была личность, и личность неординарная. В нем ощущалась огромная сила воли.
      А ещё от него исходила опасность. Пока его животные инстинкты дремали в оболочке условностей, как хищник в прочной клетке, но если эту оболочку взломать... Об этом не хотелось даже думать.
      И Ян рассудил, что Юлия затеяла свою игру, явно недооценивая майора. Дрессировщики тоже суют голову в пасть льву, но, говорят, бывают случаи, когда пасть захлопывается...
      Он совсем не помнил Аполлона по первой встрече в юности - запомнил только лицо. Но ещё одно воспоминание мелькнуло в его мозгу. Ольга говорила, что всю их экспедицию захватили солнцепоклонники, но она ничего не сказала о том, что кто-то из пленников, кроме неё и Арнольда, после крушения Аралхамада уцелел. Если майор был там пленником, а подземный город погиб, каким образом он-то остался цел? Еще одна тайна. ..
      Ян просмотрел содержимое чемоданчика, подобранное с большим знанием дела, вынул коробочку со шприцем и иглами и пошел к двери.
      - Куда ты? - спохватилась ему вслед Юлия.
      Но он, не отвечая ей, спустился по лестнице и обратился к Аполлону:
      - Шприц желательно прокипятить.
      - Конечно, конечно, - сразу оживился тот; любое действие, очевидно, было для него предпочтительнее вынужденного безделья. - Вы считаете, она выздоровеет?
      - Я поставлю её на ноги за неделю, - пообещал Ян.
      Шприц они сообща прокипятили, Ян пошел по лестнице наверх, а Аполлон опять уселся на банкетку.
      - Эй, что это ты собираешься делать? - испуганно спросила Юлия, приподнимаясь на постели.
      - Сделать тебе укол, - спокойно он.
      Отчего-то затея Юлии теперь его злила. Умом Ян понимал, что договор с нею действительно может сыграть ему на руку: уже сейчас он чуствовал свое привилегированное положение среди других заключенных, но его совесть активно протестовала против такого явного одурачивания влюбленного мужчины. Может, Юлия права, и в нем говорит мужская солидарность? Скорее, уважение к подлинному чувству...
      Как бы то ни было, получалось, что задумывая это самое одурачивание, Юлия ничем не хотела рисковать. Даже своей, пардон, прекрасной задницей!
      - Какой к черту укол! - вдруг заорала она, в момент теряя всю свою привлекательность и таинственность. - Я боюсь уколов!
      Когда-то давно, в замке, который занимала семья Бек, командирские нотки в голосе невероятно красивой, на взгляд сельского хлопца, девушки производили на него гипнотическое действие. Но теперь... Он столько насмотрелся женских капризов, истерик, да и сам был давно не сопливый юнец, так что вспышка избалованной мужским вниманием женщины вывела его из себя.
      Он было подумал, что на её крик прибежит майор, но тот, очевидно, решил довериться авторитету врача Поплавского. К тому же его беспокоила ревность, а вовсе не методы, которыми лечили его ненаглядную.
      - А как ты себе представляла мое лечение? - зло прошипел Ян. - Чтобы я тебя по головке гладил?
      И громко сказал:
      - Больная, обнажите левую ягодицу!
      Она все-таки приняла его игру, но тоже перешла на шепот.
      - И какую гадость ты мне собираешься колоть?
      - Ничего особенного, обычная глюкоза. Тебе явно не помешает - север, рано или поздно, берет свое...
      - А я что тебе говорю, - опять зашептала она. - Бежать надо отсюда, пока не поздно! Ты поможешь мне, я помогу тебе.
      В запале она даже не почувствовала, как Ян сделал ей укол. Только удивилась, увидев, как он укладывает в коробочку шприц.
      - Все, что ли?
      - Все, - кивнул он, - говорят, я делаю уколы лучше многих медсестер.
      - Конечно, - проворчала она, - почему же медсестры должны делать что-нибудь лучше врачей?!
      - Не злись! - он положил на столик у кровати упаковку таблеток. - Это тоже можешь пить, пригодится... И запомни, сегодня тебе непременно станет лучше. Всякая симуляция должна иметь свои пределы.
      Он щелкнул замком чемоданчика.
      - До завтра, Юлия Зигмундовна!
      - Можно просто Юлия, - сказала она, уже думая о чем-то своем.
      Он спустился по лестнице и ответил на безмолвный вопрос в глазах майора:
      - Думаю, ваша жена идет на поправку. Не сегодня-завтра вы и сам это заметите.
      Аполлон просиял.
      - Фу, гора с плеч! За такое дело, парень, грех не выпить. Пойдем-ка со мной!
      Он пошел вперед, как понял Ян, в сторону кухни, не оглядываясь, и Яну пришлось идти следом.
      У плиты суетилась какая-то женщина в заплатанном сером платье.
      - Вера, приготовь-ка нам на скорую руку закуски, кое-что надо отметить! - приказал он женщине и обернулся к Яну. - Обычно я на работе не употребляю, но за хорошую весть и сам выпью, и тебе налью!
      А Юлия в это время лежала в своей роскошной спальне и злилась на весь свет. Совсем иначе представляла она себе встречу с Яном.
      Ее фантазия рисовала свидание двух любовников, один из которых, к тому же, влюблен без памяти. Естественно, эта роль отводилась Яну. А он? Мало того, что никак не отреагировал на нее, как на женщину, он вовсе не испытал к ней благодарности за такую блестящую идею, как побег с Соловков.
      А может, о побеге он ещё не думал, потому и не понял своего счастья? Рано она к нему подкатила. Он не успел испугаться Соловков. Как всегда поторопилась!
      К тому же, хоть и говорят, Поплавский известный врач, а то, что он с хутора, видно до сих пор. Нет, благородным надо родиться. Видимо, его мать, какая-то там сельская красавица, здорово испортила Поплавским породу...
      Как же теперь быть? Отказаться от своего плана? Ее уязвленное самолюбие опять готовилось сыграть с Юлией плохую шутку. Увлекшись претензиями в адрес Яна, она и думать забыла, что не только она нужна Яну в предполагаемом побеге, но не меньше того и он нужен ей.
      Юлия прислушалась. Кажется, Яна в лагерь ещё не повели. Скорее всего, Аполлон распрашивает его о здоровье своей возлюбленной.
      Кстати, майор, в отличие от этого сельского вахлака, в женской красоте разбирается. И воздает ей должное. Ради своей драгоценной королевы он мог бы пойти против всего света... Он и пошел, по крайней мере, против своего ближайшего окружения.
      "Хватит! - решила Юлия. - Лежать осточертело! Скажу, что мне полегчало, а там придумаю что-нибудь еще..."
      Каково же было удивление обоих мужчин, когда они, вольготно расположившись за кухонным столом, пили уже третий бокал за здоровье Юлии, а она возникла в дверях собственной персоной.
      Ян гораздо быстрее Аполлона сообразил, что к чему: Юлии надоело притворяться больной и она решила объявленную игру переиграть. Что при этом будет с Поплавским, она даже не подумала. Как и прежде, она не думала ни о чем, кроме своих желаний. Неужели возомнила себя такой всемогущей? Или решила, что Ян будет исполнять при ней роль марионетки, за ниточки которой она будет дергать?
      Решение он принял в течение секунды.
      - Господи, Юлия Зигмундовна, зачем вы встали, это же опасно для вашего здоровья!
      И он направил мощный импульс в её мозг, так что от неожиданности она даже покачнулась. Это Поплавскому и было нужно. Он подскочил к симулянтке и подхватил её на руки.
      - Дай мне! - потребовал у него Аполлон, принимая на руки свою гражданскую жену. Но тут же опомнился и спросил. - А что делать-то?
      - Несите её в спальню, - скомандовал Ян. - Это мнимое улучшение, временное. Она почувствовала облегчение после укола, а сейчас ей опять может стать плохо.
      Юлия была не такой уж худенькой, и ему пришлось помогать Аполлону. Вдвоем они уложили женщину на кровать.
      - Что это со мной было? - испуганно спросила она.
      - Ты больна, моя королева, - ласково сказал Аполлон, нежно целуя её руки. - Разве можно так резко вставать? Ты нас напугала... Доктор, может, сделаете ещё один укол?
      - Нет, только не укол! - застонала Юлия.
      - Лекарство очень сильное, сердце может не выдержать, - сказал Ян, усмехаясь про себя. - Сейчас ей станет легче.
      Он возвращался в лагерь и думал, что, будучи врачом, впервые в жизни применил свои знания не для того, чтобы улучшить состояние пациента, а для того, чтобы его ухудшить. Но пани Бек сама напросилась. Раз уж она втянула его в эту авантюру, значит, пусть выполняет все оговоренные условия. И если она не привыкла считаться с другими, то придется её к этому приучить. Такой вот шоковой терапией.
      Надо сказать, что Юлия всерьез испугалась. Деревенский хлопец, оказывается, усовершенствовал свои способности. Если прежде она только догадывалась, то теперь была уверена: Поплавский - человек необычный. И умеет то, о чем другие пока не догадываются.
      Кое-что из этого умел и её покойный отец, но, кажется, Ян далеко опередил его. Никуда не денешься, придется с ним считаться.
      Юлия была человеком хитрым, но недалеким. И путь, который она себе наметила на этот раз, оригинальностью не отличался: раз Ян не клюнул на её хитрость, попадется на её прелести. Что там он попросил её обнажить? Левую ягодицу. Правильно, а завтра она обнажится вся!
      @int-20 = Виолетта неожиданно для себя увлеклась историей Юлии. Вернее, тем, что могло стать её историей. Кто таков Аполлон, она знала не только со слов Арнольда. С некоторых пор девушка и сама научилась разбираться в людях. Если майору Ковалеву и не хватало образования, то таких черт, как мужество, настойчивость, сила воли, ему было не занимать.
      Конечно, он был жесток. И как человек не вызывал у неё особых симпатий, но в том, что Юлия, даже при всей её красоте, сможет одержать над ним верх, Виолетта сомневалась.
      - Что у Юлии нового?
      - Пока ничего особенного. Как известный психиатр, Ян Поплавский уже дважды посещал её. И всегда в присутствии Аполлона, так что о любовных встречах не может быть и речи, - отвечал на вопрос своей возлюбленной Арнольд.
      - Я ни о чем таком и не помышляла! - запротестовала Виолетта. - Мне просто интересно, что она задумала?
      - Как я понял, в юности они с Яном встречались. Обстоятельства мне неизвестны. Я Юлию не распрашиваю, потому что не хочу быть столь явно её сообщником. Она нам с тобой помогла, но и только... Меня так и подмывает рассказать обо всем Аполлону!
      - Что ты, не надо! - воскликнула Виолетта. - Разве виноват этот несчастный Поплавский, что Юлия собирается его использовать.
      - Не надо его жалеть, - мягко сказал Арнольд, обнимая её, - насколько я успел понять, Ян не из тех, кого можно использовать втемную. Значит, она ему что-то пообещала. Может, свободу? В таком случае, он знает, на что идет.
      Глава двадцать первая
      Давно, ещё в юности, когда несчастливый случай на некоторое время свел Ольгу-Наташу с Яном, он поделился с нею своими наблюдениями. Тогда он тоже ещё осваивал тот дар, которым их обоих отметила природа, как она отмечала всех из княжеского рода Астаховых.
      - Особенно интересно устраивать эксперементы, - рассказывал он. Когда ты уверяешь человека, будто с ним произошло что-то, чего на самом деле и в помине не было. Или наоборот, убеждаешь, что ничего с ним не происходило, а ему померещилось все, что случилось на самом деле.
      Вот и теперь она решила этого самоуверенного военного с его низменными желаниями попросту загипнотизировать. Если бы он оказался не один, она бы, может, и не рискнула, но он был настолько для неё раскрыт, и его мысли так очевидны, что она на мгновение к нему подалась. Дала схватить себя за локоть и подтащить к себе, а сама лишь заглянула ему в глаза:
      - Ты видишь сон...
      - Сон, - послушно повторил он.
      - На самом деле меня нет. Я тебе снюсь.
      - Снишься.
      - Ты только скажи, где изба врача Петра Васильевича?
      На мгновение его взгляд стал осмысленным..
      - По следующему переулку, вторая изба слева.
      Наташа взяла из его безвольных рук свой паспорт и скомандовала:
      - А теперь иди к своим товарищам. Спросят, скажешь, что ты никого не видел.
      - Я никого не видел.
      - Вот и молодец.
      Наташа пошла в указанном направлении, а энкавэдэшник медленно пошел к своей сторожке, на ходу по-стариковски покачивая головой.
      Нужный дом она нашла сразу. На секунду замялась у калитки, но нигде не услышала ни стука, ни говора, ни какого другого звука, лая, гогота гусей или квохтанья кур.
      Казалось, что село вымерло. Причем, не осталось в живых не только людей, но и вообще каких бы то ни было домашних животных.
      Так же в тишине она поднялась на крыльцо. И так же на её робкий стук никто не ответил.
      Наташе стало жутко. Непонятно, откуда пришел этот страх. Дом, на крыльце которого она стояла, выглядел вполне мирно, если не сказать обыденно.
      Он не походил на нищие хатенки вросших в землю бедняцких жилищ, хотя и не производил впечатление богатого. Так, обычный сельский дом среднего достатка.
      Пугало полное безлюдье подворья и тишина, обычному селу не свойственная.
      Она толкнула входную дверь, которая легко отворилась, пропуская Наташу в темные сени, где отсутствовали привычные сельские запахи. А ведь здесь должна храниться капуста, картошка, соленья - то, что типично для крестьянских сеней.
      Дверь в горницу отворилась с противным скрипом, и вот теперь она услышала запахи.
      Пахло болезнью, голодом, давно немытыми телами и ещё чем-то непонятным... Она прошла в комнату.
      В горнице лежали люди. Поскольку печка здесь давно не топилась, каждый укрывался всем, что, очевидно, удалось найти. Холод был жуткий.
      Какая-то детская головка с изможденными голодными глазами глянула на неё с русской печи - там послышался чуть слышный шепот. Значит, ребенок был не один.
      На сундуке у стены лежала без сознания ещё какая-то девочка. Справа, за незадернутой занавеской на кровати она увидела два неподвижных тела, а тут же, почти возле стоящей Наташи - она с перепугу не сразу заметила - на широкой лавке лежал какой-то мужчина с перевязанной головой, повязка на которой, похоже, давно не менялась.
      Машинально тронув его безвольно упавшую руку - та была чуть теплой Наташа поняла - жив!
      - Минуточку, - пробормотала Наташа, - как будто кто-то о чем-то её просил, невольно повторяя слова военного, встретившего её у села. Минуточку подождите!
      Она не сразу сообразила, что мешает ей быстро передвигаться. Оказывается, Наташа до сих пор держала в руке тяжелую сумку с продуктами, которые заготовила ещё в Москве.
      Она метнулась из избы, не помня, как слетела по ступенькам. И остановилась посреди двора, примечая то, что ей требовалось.
      Неподалеку стояла пустая собачья будка. Наташа попыталась было сходу разломать её, не удалось. Видимо, хозяин, пока был здоров, сделал здесь все на совесть.
      Сарай! Она забежала в стоявший поодаль сарай без двери - странно, что деревяшки на растопку начали брать с двери сарая, а не с будки. Или тогда пес ещё был во дворе? Обо всем этом она думала походя, даже странно, что подобные мысли вообще приходили ей в голову. А потом она нашла стоявший у стены сарая топор и теперь кромсала будку, чудом не попадая себе по руке или ноге.
      В избе не было даже спичек, а у Наташи с собой тоже, ведь она не курила. Но она нашла на припечке кресало и воспользовалась им, вспомнив свое прошлое, когда она скиталась по разоренной голодной стране, раздираемой революционной смутой.
      Тогда ей приходилось довольствоваться тем, что было под рукой, и спички порой представляли собой немалую ценность... Но это же был восемнадцатый год, а не тридцать третий! Какой кошмар, оказывается, до сих пор происходил в стране!
      Наконец, в печке зашумел огонь. Но это ещё не повод расслабляться. Она подумала, что нигде не видела ведер. Тогда как же она достанет воду из колодца во дворе?
      Опять пришлось продолжать поиски. Создавалось впечатление, что по подворью прошел ураган, тайфун, который смел с него все мало-мальски пригодное для хозяйства. Не было ничего целого: ни ведер, ни бочек, ни кадок, она пока не нашла даже хорошего чугунка, в котором могла бы что-то сварить.
      Наверное, со стороны её действия показались бы святотатственными. Она топила печь, искала, в чем принести воды, но ни разу не подошла к лежавшим в доме, чтобы разобраться, кто из них жив.
      Двое пока живы, это точно - ребенок, который смотрел на неё с печки и раненый, лежащий на лавке... Хотя нет, ребенок же с кем-то шептался. Тогда точно пока живы трое.
      Хорошо, она не станет добывать воду, растапливать печку, и с чем она к ним подойдет? С добрым словом? Наташа словно оправдывалась перед возможными судьями, но продолжала поиски, с ожесточением пиная какие-то ржавые железяки, которые норовили подкатить ей под ноги.
      В самом углу сарая она отыскала старое проржавленное ведро, из которого, наверное, кормили скот. Куском какого-то железного прута она соскоблила, что могла, с его боков и теперь стала искать веревку. Тот, кто обобрал несчастное подворье, не погнушался забрать с колодезного журавля даже веревку. Или цепь, которая здесь была.
      "Упорство и труд все перетрут!" - говаривал её дядя Николя. Она-таки нашла кусок старой веревки и ещё кусок чего-то, похожего на вожжи, и привязала к найденному ведру. Что что, а узлы она вязать умела. В этой ржавой посудине могло отвалиться дно, но развязаться узел... Извините!
      Ни на печи, ни около неё не нашлось ни одного чугунка, даже того, какой она видела во сне, ведь Наташин сон по времени несколько отстал от действительных событий.
      Наконец в сенях отыскался старый чугунок. В нем когда-то хранили известку, которой, похоже, подбеливали печку. Пока Наташа отмыла его, с неё сошло семь потов.
      Когда она поставили на печь чугунок с водой, то несколько секунд стояла и смотрела на него, все ещё не веря, что её титанические усилия увенчались успехом.
      Теперь нужно было обойти всех лежащих и посмотреть, в каком они состоянии?
      Наташа уже давно сбросила с плеч свою шубку и бегала из избы во двор и обратно в свитере и юбке. Только платок с головы не сняла.
      Сейчас она про себя решила: сначала дети. Хорошо, у неё с собой была фарфоровая чайная чашка - её Наташа взяла в дорогу. Разве могла она подумать, что в доме не будет не только еды, но и какой-либо посуды.
      Она уже потянулась было к печи, чтобы снять оттуда ребенка... или детей, но опять подумала, что лучше все же дождаться, пока закипит вода, в которую она бросит горстку пшена.
      Топором она кое-как вскрыла банку американского сгущеного молока, купленную в торгсине, но считала, что нельзя вываливать в котелок её всю, а лучше сделать очень жиденькую похлебку, чтобы не испортить голодающим желудки.
      Наташа не нашла в избе даже соли и теперь она похвалила себя за нечаянную предусмотрительность, потому что спрятала именно в эту сумку остатки их вагонного обеда, где как раз и была соль.
      Ни дети, ни Борис, ни Катя от голода не умрут - у них с собой достаточно еды, даже с учетом того, что первое время они станут жить в незнакомом городе, где может быть плохо с продуктами.
      Вскоре по избе, воздух в которой сразу потеплел, поплыл запах пшенной похлебки.
      Теперь Наташа подставила к печи лавку, встала на неё и протянула руки к ребенку, чтобы снять его на пол. Оказалось, это мальчик лет шести, который на полу покачнулся и упал бы, если бы она его не подхватила.
      Тогда Наташа постелила на пол свою шубу и усадила на него малыша так, чтобы он спиной опирался о стену, и полезла за следующим.
      Второй ребенок был послабее, потому что не смог даже потянуться к ней, но когда Наташа взяла его на руки, то от неожиданности вздрогнула. И невольно скосила глаз на первого, сидящего - лица детей были совершенно похожими.
      На мгновение мелькнула идиотская мысль: "Неужели голод делает детей такими одинаковыми?" Потом поняла, они же близнецы. Во сне она этого не увидела, да и разве сны повторяют действительность в точности?
      Она старалась не думать о сюрпризах, которые ещё могли ждать её в этой избе. Что поделаешь, не может же она разорваться и одновременно помочь всем. Думать о том, чтобы помочь в первую очередь родным Яна, Наташа даже не хотела. В деле спасения умирающих от голода не могло быть первых или вторых. Близнецы были самыми маленькими.
      Она налила похлебки в чашку и поднесла ко рту первого малыша - он понимал, что она собирается его кормить, в отличие от другого, который устал уже от того, что она переместила его на свою шубу.
      Но когда она сунула ложку с похлебкой второму, тот смог сделать глотательное движение и тут же потянулся за добавкой, чему Наташа обрадовалась: жить будет
      Она ещё немного покормила малышей, которые тут же и заснули.
      Теперь она подошла к лежащей на сундуке девочке. Как Наташа это определила? Из-под тряпья свешивалась почти до полу длинная русая косичка. Варина?
      Но это оказалась вовсе не Варя Поплавская, а, видимо, дочь хозяев дома. По виду она была ровесницей Вари. Наташа, как могла, покормила и её похлебкой. Девочка не пришла в сознание, но её инстинкт самосохранения побеспокоился за свою хозяйку. Наташа побоялась, что рот ей придется разжимать, но девочка глотала, содрогаясь всем телом, и продолжала тянуться к ложке, когда Наташа её ненадолго убирала.
      Смотреть на все происходящее было так тяжело, что Наташа почувствовала, как у неё стало болеть сердце, которое прежде вообще не давало о себе знать.
      Следующими были лежащие на кровати. И тут Наташа невольно замедлила шаги, потому что, подойдя ближе, уловила запах... Боже, она так давно работала в дядюшкином госпитале, а, оказывается, его запахи запомнила на всю жизнь! Она почуяла запах тления. Сердце её опять болезненно сжалось, и она вынуждена была остановиться и переждать эту колющую боль.
      Ей все-таки пришлось преодолеть обычный человеческий страх перед мертвецами и подойти к кровати.
      Несомненно, перед нею лежали Татьяна и Варя Поплавские. Таня была мертва. Видимо, она перед смертью обнимала дочь, в надежде согреть её, но теперь, если Варя ещё жива, то её, как минимум сутки, обнимает мертвая мать.
      Наташа попыталась разжать руки мертвой, но это ей никак не удавалось. В конце концов Варю ей пришлось из Татьяниных объятий вытаскивать. А потом и брать на руки. Девочка весила совсем мало.
      Кажется, в Варе жизнь ещё теплилась. Наташин мозг механически отмечал страшные подробности, и она из последних сил держалась, чтобы не упасть в обморок от нервного потрясения.
      Девочку ненадолго пришлось положить на голый пол, пока Наташа подыскивала, на что переложить малышей с её шубы.
      Варя была жива, но оказалась ещё слабее других детей. Скорее всего, прежде чем полностью потерять сознание, она поняла, что её мать мертва и тоже приготовилась умереть. Наташе пришлось искать деревянную щепочку, чтобы разжать ей зубы и влить несколько ложек похлебки.
      Как бы то ни было, и эта мизерная порция оказала свое благотворное действие; Варя в себя ещё не пришла, но её забытье стало больше напоминать сон.
      Теперь Наташа подошла к мужчине. Он вовсе не походил на сверстника Яна, а ведь, по словам Поплавского, с этим человеком они вместе учились в институте.
      Заросший бородой и усами, в которых вовсю серебрилась седина, Петр Алексеев - кто же это ещё мог быть, если не он? - походил на мужчину пожилого, много пожившего... Или то, что он ощущал даже в бессознательном состоянии, так состарило его?
      Наташа присела подле лежащего на табуретку и влила первую ложку своего варева в его, к счастью, полуоткрытый рот. Челюсти раненого задвигались. Она поспешно влила ещё одну, еще... И скормила бы ему весь котелок, если бы не знала, что это попросту опасно для его здоровья.
      Теперь следовало заняться ранами мужчины. Удар приклада пришелся в голову и, похоже, проломил череп. Даже спустя столько времени - знать бы, сколько? <197> под левым глазом раненого все ещё виднелся синий с зеленью след от удара.
      Наташа огляделась и, к своему удивлению, увидела на стене брезентовую сумку с красным крестом, которую не заметила, когда целенаправленно искала посуду. Странно, что её не тронули те, кто все вынес не только из этого дома, но и со двора...
      В сумке оказались бинты, вата, пузырьки с иодом и зеленкой. "Слава тебе, господи!" - мысленно сказала она, как продолжала говорить всегда, несмотря на то, что уже много лет в стране активно велась антирелигиозная пропаганда.
      Она осторожно промыла рану, обработала её - навыки сестры милосердия, почерпнутые когда-то в дядюшкином госпитале, опять пригодились ей - и заново перебинтовала голову Петра.
      Ей вспомнилось, как солдаты в госпитале рассказывали, чем они лечили раны в условиях, когда не было никаких медикаментов, - жевали ржаной хлеб и эту жвачку прикладывали к ране. Слава богу, рана мужчины не нагноилась. Видимо, все же Таня успела её как следует обработать и подлечить...
      - Кто вы? - услышала Наташа шепот и от неожиданности выронила из рук бинт.
      - Яна Поплавского... родственница, - не сразу выговорила она, так неожиданно было появление собеседника в этом царстве мертвых и полумертвых людей.
      - Они... чекисты... Зою увели, - сообщил ей раненый.
      - Кто такая Зоя - ваша жена? - догадалась Наташа. - А за что?
      - За сопротивление властям, - с трудом выговорил Петр, когда Наташа уже и не ждала ответа, считая, что он опять впал в забытье.
      - Лучше вам помолчать, - шепнула она. - Для такого разговора вы слишком слабы...
      - Я выживу, - сказал он. - Я лежал здесь и ждал вас. И молил бога, чтобы вы пришли и помогли мне подняться... Бог добрый, он простил нас, хотя мы так долго его отвергали...
      Наташа подумала, что раненый бредит, и потрогала его лоб.
      - Это не бред, - тут же отозвался он на её движение. - Рана не воспалилась, ведь так?.. Таня - врач от бога. Ей надо было пойти в хирурги или терапевты, а она занялась нервной деятельностью... Вы не ответили, как моя рана?
      - Заживает, - сказала она.
      - А сотрясение мозга... утряслось, пока я здесь лежал...
      Странно, но он даже пытался шутить, хотя, как сказал бы дядя Николя, это был юмор висельника.
      - Там, за печкой, в холщовом мешочке у меня висят травы, - медленно проговорил он. - Можно заварить чай. Укрепляющий...
      И, помолчав, с усилием спросил:
      - Остальные... все живы?
      - Таня умерла, - ответила она, хотя, может, и не следовало этого говорить, но отчего-то Наташе верилось, что этого сильного мужчину не так просто выбить из седла, хотя он и едва дышит.<|><197> А дети живы, только очень слабы... А насчет чая... понимаете, кто-то забрал у вас всю посуду. Нет ни чугунка, ни ложки, ни кружки. Хорошо, что у меня кое-что случайно оказалось с собой. Похлебку из чугунка даже вылить некуда.
      - А её много?
      - Чего? - не сразу поняла Наташа.
      - Ну, этой вашей похлебки.
      - Полный чугунок. Только, говорят, сразу много есть вредно.
      - Меньше слушайте, что говорят, - ворчливо сказал он, - лучше тащите её сюда!
      А когда она принесла чугунок, скомандовал:
      - Теперь помогите мне сесть.
      - Как так, сесть? - возмутилась Наташа. - Вы пять минут назад вернулись с того света. Вам лежать надо...
      - Мне надо как можно скорее подняться, - перебил он её, - я и так слишком долго лежал. А перед тем все слушал сказки, которые рассказывали мне так называемые большевики.
      - Так называемые? А на самом деле, кто они - привидения?
      - Гораздо хуже: чудовища, пожирающие народ, который их же вскормил.
      Наташа, однако, не стала этот разговор поддерживать, потому что обычно боялась всякого рода преувеличений и надрыва, который в этом случае списала на болезнь Петра.
      Она стала усаживать его на лавке, но тело мужчины ему не повиновалось и он упорно валился на бок.
      - Не упрямьтесь! - рассердилась она. - Видите, даже ваш организм со мной солидарен и сигналит, что вам надо лежать.
      - Мой организм! - передразнил он её, вцепляясь в края лавки так, что побелели суставы пальцев. - Кто здесь хозяин? Я или какой-то организм?
      Если бы всего несколько часов назад кто-нибудь сказал Наташе, что она будет вот так, без страха и будто по привычке ухаживать за полуживыми людьми в присутствии мертвой, она бы ужаснулась.
      А теперь она мысленно утешала себя тем, что Таня Поплавская всегда была человеком отзывчивым и живущим для блага других, она наверняка видит, как её дочь и друзей возвращают к жизни, и радуется.
      - Прости, Танечка, - пробормотала она. - Я и для тебя сделаю все, что положено, и молитву над тобой прочту, и похороню, как сумею... Потерпи, дай срок...
      - Вы что-то сказали? - переспросил её Петр, которого она в этот момент опять начала кормить, с беспокойством наблюдая, как он отдыхает после каждой проглоченной порции похлебки, точно прислушивается к себе, как там идет по пищеводу эта жидкая каша?
      Кормежку закончил опять-таки он сам - почувствовал, что достаточно, и вдруг сказал:
      - Хватит!.. Мне надо попробовать посмотреть детей.
      - Они спят, - заметила Наташа.
      - Тогда, пожалуй, и мне нужно вздремнуть, - почти прошептал он и провалился в сон.
      Однако Наташа его слова насчет трав не забыла и решила их найти. Ищущий да обрящет! Тут же на небольшой полочке, неприметный за висящим холщовым, довольно приличных размеров, мешочком, она обнаружила чугунок. Не очень большой, литра на два, но обрадовалась ему так, как не обрадовалась бы золотому кубку.
      Она налила в него воды, ещё остававшейся в ведре, и вновь пошла к колодцу, между делом опять попытавшись как следует отмыть старое ведро.
      Она принесла и воды, - теперь надо будет немного умыть детей, когда они придут в себя, - и досок, оставшихся от будки, и, поскольку вода в котелке для чая стала закипать, полезла в мешочек, чтобы разобраться в том, в чем она, по собственному выражению, не понимала ни уха, ни рыла.
      Хозяин трав спал - она осторожно подошла к его лавке. Поначалу он собирался спать сидя, но Наташа осторожно уложила его, и у Петра Васильевича уже не было сил ей сопротивляться.
      Вода в чугунке закипала, а Наташа все не могла разобраться с травами, которые были аккуратно сложены в мешочки поменьше и, наверное, хозяином определялись совсем не так, как пыталась определить их Наташа.
      Травы она стала нюхать. Некоторые пахли очень даже неплохо, и для начала Наташа отобрала те, которые напоминали мяту, душицу, чабрец - эти травы с горем пополам она могла определить.
      - Хуже не будет! - сказала она самой себе и бросила наугад составленный сбор в закипевшую воду.
      Первым пришел в себя мальчик, который на печке лежал с краю. На этот раз он смог сесть почти без её помощи.
      Наташа налила в чашку настоявшегося травяного чая и дала в руки ребенку галету, которую он тут же жадно попытался запихнуть в рот. Пришлось ей скрепя сердце галету отобрать и скармливать ему маленькими кусочками, следя, чтобы он запивал их и глотал, не царапая горло, представляя, как обезвожен его организм, и жидкости не хватает даже для слюны. Интересно, смеялся бы врач над её псевдонаучными рассуждениями? Что поделаешь, медицинского образования у неё - кот наплакал, зато воображения...
      - Как тебя звать? - спросила она на всякий случай, не ожидая ответа, так как ребенок был ещё слишком слаб.
      Но он ответил довольно бодро:
      - Гриша.
      - А меня - тетя Наташа, - сообщила она.
      Ребенок как-то по-взрослому кивнул и пожаловался ей:
      - Нашу мамку увели. Плохие дядьки. Она за папку на них как кинулась, чуть одному глаза не выцарапала. Он вот так за лицо держался, и кровь текла. У папки тоже была кровь. Его дядька ружьем как ударит!
      Голос Гриши прерывался, хрипел, и Наташа тут же давала ему глотнуть из кружки. Вообще-то галеты она хотела размачивать в чае, но ребенок тянулся к печенью с горящими глазами, и она не смогла лишить его такого удовольствия, понимая, что только хорошее воспитание сдерживает его, чтобы не броситься на неё и не отобрать всю галету.
      - А у тебя ещё есть? - спросил Гриша как бы между прочим.
      - Есть, есть, - покивала она, - ты не волнуйся. Я не даю тебе не потому, что жадная, а потому, что тебе нельзя сейчас есть все сразу.
      Он понимающе кивнул и строго сказал ей:
      - Мишке дай, он тоже голодный!
      Наташа подивилась. что ребенок вел себя в такой трудной ситуации куда благороднее многих взрослых.
      Хороших детей воспитала неведомая ей Зоя, которую, вероятнее всего, расстреляли. И Петр догадывается об этом. Еще бы, женщина не просто оказала сопротивление, она бросилась на представителя власти. И где? В мятежном селе, которое своим неподчинением поставило себя вне закона и подлежало уничтожению, как обычно уничтожали большевики всех сопротивлявшихся.
      Глава двадцать вторая
      Хотел ли Ян бежать из лагеря? Он не строил иллюзий, в отличие от многих других заключенных, которые все надеялись, что власть разберется они же не виноваты! - и их выпустят.
      Он понимал, что вряд ли сможет вернуться в Москву, да ещё в прежнем статусе. Значит, о несбыточном нечего и думать.
      Иное дело, поехать туда же, куда он отправил своих женщин. В деревню, к Знахарю. Пожить немного у Петьки, оглядеться.
      Но тут же Ян посмеялся над собственными рассуждениями. А как хохотал бы майор Ковалев, если бы их слышал! Арестант, политический, мечтает куда-то там "поехать"! Неужели он думает, что из-за незначительной услуги, которую он оказал его любовнице, Аполлон позволит ему уехать? Или даже бежать?
      Пусть скажет спасибо, что майор сдержал свое обещание и направил Яна на хозяйственные работы. При лагерной больнице.
      Обычно это было привилегий лишь бытовиков. Никакие самые страшные преступления в быту, среди беспартийных, не могли идти в сравнение с преступлениями политических, которые посягали на самое святое: власть вождя и его партии!
      Ян теперь не то санитар - хотя не слишком для этого плечист и мускулист, не то медбрат. Это уже ближе к действительности. Смешно выглядел бы санитар, который носит с собой докторский чемоданчик.
      Ян заметил, как вожделенно поглядывает на эту нужную вещь тюремный врач. Жаль, что этот Поплавский - протеже самого начальника ИСЧ, человека всемогущего и опасного, а то бы у него чемоданчик просто отобрали - и все. Никто бы и не заступился.
      Поплавский не возражал и дальше пребывать в таком же положении, потому попытки Юлии привлечь его к своему заговору Яну откровенно не нравились. Он был как бы между двух огней и пока не видел выхода из этого положения.
      Имей он другую мораль, давно бы побежал к майору и во всем ему признался. Иное дело, поверил бы ему влюбленный чекист. Тут, как говорится, ночная кукушка дневную всегда перекукует.
      Но ничего, и не из таких передряг он выбирался! Но как бы Ян себя ни успокаивал, его состояние напоминало болезненную занозу, которая по малости своей вроде не была раной, но уже не позволяла человеку чувствовать себя абсолютно здоровым
      Сейчас его опять вели к непредсказуемой пациентке.
      Как ни странно, самого Ковалева дома не оказалось, а встретил его и отпустил охранника амбал старлей, который, несмотря на знакомое лицо и характерную дырку между передними зубами, никак в его представлении не ассоциировался с невысоким, хоть и крепеньким, парнишкой-циркачом.
      Помнится, ему оказывал особое покровительство правая рука самого Черного Паши, его заместитель и друг по кличке Батя. Теперь его, кажется, взял под свое крыло знакомый майор.
      Везет парнишке! Если бы с Аренским можно было пообщаться накоротке, Ян непременно порасспрашивал, как ему удалось нарастить такую мышечную массу.
      - Хозяина сегодня не будет? - поинтересовался Ян.
      - Майор принимает комиссию, - коротко отозвался старший лейтенант и помог врачу снять телогрейку. - Аполлон Кузьмич говорил, вам нужно кипятить шприц.
      - Желательно, - отозвался Ян, решив, что этой хитроумной полячке нужно воздать за её грехи в должной мере.
      В сущности, все делала та же невзрачная женщина по имени Вера, а старлей стоял в дверях, как памятник. Наблюдал, чтобы Ян с кухни чего-нибудь не украл: парочку столовых ножей, например.
      Кто такой был для него этот старлей совсем недавно, а теперь мир будто разделился для Яна на "до" и "после", и в этом "после" Поплавский больше не был уважаемым человеком, от которого зачастую зависели не только здоровье, но и жизнь очень важных для страны людей. Но вот случилось с Яном несчастье, и не нашлось никого, кто бы захотел за него заступиться...
      Тем временем несколько театральным жестом Аренский указал на лестницу.
      - Прошу!
      А когда Ян проходил рядом с ним, неожиданно шепнул ему на ухо:
      - Зря ты злишься, доктор, я - твое алиби. Поверь, я уже достаточно изучил Аполлона Кузьмича. Зачем тебе неприятности? Их на Соловках даже искать не нужно, они сами тебя найдут.
      - С чего ты взял, что я злюсь? - огрызнулся Ян. - Только не нравится мне все это. К сожалению, я немного знаю эту мнимую больную - на неё в трудную минуту положиться нельзя.
      Ян и сам не знал, отчего вдруг он доверился Аренскому. Но по тому, что старший лейтенант его сообщению не удивился, понял, что и тот в курсе происходящего.
      - И правильно, что тебе это не нравится, - кивнул Арнольд. - Юлия хочет твоими руками от Аполлона избавиться, только я думаю, кишка у неё тонка.
      - Но она-то в себе уверена.
      - Как и всякая недалекая баба, - согласился Арнольд.
      Ян откровенно порадовался такому с ним единодушию - этим разговором сгладилась двусмысленность его положения и действий, которые его вынудили предпринимать, ничуть не сообразуясь с его собственными желаниями.
      На этот раз Юлия лежала в постели, до горла укутавшись одеялом.
      - Я оставлю вас наедине с больной, доктор, - громко сказал Аренский и вышел, затворив за собой дверь.
      - Чего это он к тебе на "вы" обрашается? - поинтересовалась Юлия, почему-то лукаво глядя на Яна. - От чекиста такое слышать непривычно. Обычно они с нами не церемонятся.
      Этим "с нами" она хотела подчеркнуть, что Ян должен быть с нею по одну сторону баррикады. Мол, они оба - заключенные. Вроде, ещё ничего не произошло, а Ян уже напрягся. Словно кто-то скомандовал ему: "Внимание!" И он так и замер.
      - Что же ты не подходишь, не проверяешь мой пульс?
      - Я и так вижу: пульс хорошего наполнения.
      - Боишься! - довольно рассмеялась она. - Настоящий мужчина - хищник. Он всегда чует опасность, а ещё лучше он чует самку.
      Она отбросила одеяло и предстала перед ним обнаженная, рассчитывая на желаемый эффект.
      - Зря ты вся разделась, - спокойно произнес Ян. - Для того чтобы сделать укол, мне будет достаточно всего одной части твоего безусловно роскошного тела.
      Равнодушный тон, каким это было сказано, взбесил Юлию. Ее затея провалилась, и молодая женщина упорно не хотела в это поверить. Неужели он не видит, как она божественно хороша? Подумать только, он как ни в чем не бывало готовит свой дурацкий шприц!
      - Опять укол! - закричала она так громко, что стоявший за дверью Арнольд едва не расхохотался в голос.
      - Укол, пани Юлия, укол, - привычно успокаивал её Ян, как обычно успокаивал нервных пациентов, независимо от их пола. Он ловко завернул её в одеяло, оставив открытым лишь место для укола. - Если позволите, небольшой совет врача: больше движения и меньше сладкого. Ваша талия начинает терять свою гибкость.
      - Моя талия? - повторила она, спрыгнув с кровати, отбросила одеяло и, обнаженная, стала перед ним во весь рост, подбоченилась. - Да мою талию Аполлон обхватывает пальцами! Ты просто не видел до сих пор таких роскошных женщин, как я!.. Кто со мной может сравниться? Уж не твоя ли убогая жена?
      Про жену она упомянула недаром. Она как бы между прочим выспросила Аполлона о семейном положении Яна.
      - Женат, - ответил тот. - И, по-моему, есть один ребенок.
      Юлия была уверена, что фигура рожавшей женщины не идет ни в какое сравнение с фигурой нерожавшей. Потому и сама не собиралась рожать. Никогда!
      - Так может сравниться со мной твоя жена? - повторила она, подбоченясь.
      - Не может, - усмехнулся Ян, - потому что моя жена никогда не была проституткой. Так что лучше вам устраивать конкурсы среди своих...
      - Да как ты смеешь! - уже не сдерживаясь, завизжала Юлия. - Быдло! Хам! Байстрюк! Я сгною тебя в лагере! Сдохнешь без покаяния, а перед тем тебе отстрелят яйца!
      - Как вам будет угодно, - холодно ответил Ян. - Тогда позвольте рассказать вашему майору, что болезнь его жены есть чистейшее притворство и её чудесное исцеление вызвано невинным уколом глюкозы.
      Юлия, кусая губу, упала на кровать, а Ян собрал чемоданчик, церемонно ей поклонился и вышел из комнаты.
      - Чем ты так разозлил нашу королеву? - спросил Аренский, одеваясь вместе с Поплавским. - Сегодня я провожу тебя до зоны, а по дороге ты мне все расскажешь.
      - А что там рассказывать? - пожал плечами Ян. - Всего лишь намекнул, что пани надо побольше двигаться, потому что её талии грозит... гм, увеличение размера.
      - Так прямо и сказал? - восхитился Арнольд. - Ну, парень, держись, наша шлюшка - баба злопамятная.
      - Я и сам это понял, - вздохнул тот.
      @int-20 = Вечером того же дня Арнольд опять купил бутылку вина.
      - А сегодня что за праздник? - поинтересовалась его юная возлюбленная.
      - Сегодня, душа моя, у нас поминки.
      - Кого мы будем поминать? - грусть омрачила худенькое личико Виолетты. - Кого-нибудь из твоих родных?
      - Скорей уже, из твоих.
      - Что-то случилось с мамой? - побледнела она.
      - Нет, нет, что я за идиот! - Арнольд взял возлюбленную на руки и стал укачивать, как ребенка. - Все время забываю, какая ты у меня эмоциональная и ранимая. По сравнению с тобой я толстокож, как носорог... Дело в том, что сегодня умерла Румянцева Виолетта Евгеньевна...
      - Та женщина, с отбитыми почками, - тихо уточнила она.
      - Только без слез, любимая, только без слез! Что же делать? Ни ты, ни я не виноваты в этой смерти. А то, что мы собираемся её использовать... Живым - живое, это не я придумал.
      - Просто мне не хотелось умирать, - сквозь слезы сказала она.
      - И правильно, - он губами снял слезы с её ресниц, - а то как бы тогда на земле смог жить я?.. Нет, сейчас в жизни столько грустного, что не стоит в нашу с тобой страну тащить ещё и это. Договорились же: здесь только мы двое, и больше никого.
      - Никого, - повторила Виолетта, крепко прижимаясь к нему.
      - Тогда давай выпьем за твое второе рождение, а потом я расскажу тебе нечто повеселее. Например, что я подал рапорт в администрацию о твоем примерном поведении, и, может быть, тебя скоро выпустят.
      - Правда? - просияла она.
      - Правда. И мы поженимся и уедем в отпуск...
      - Ненадолго? - в глазах её светилось ожидание.
      - Как бы ненадолго. А сами сюда больше не вернемся. Я подумаю, куда нам с тобой лучше уехать.
      - А как же мама? - её голос предательски дрогнул.
      - А маме ты напишешь письмо, которое ей передаст верный человек. Я думаю, она будет рада, что тебе удалось вырваться из этого ада...
      - Хорошо, не будем больше об этом говорить. В самом деле, как странно устроен человек. Ему дашь немного...
      - Палец!
      - А ему хочется больше...
      - Откусить руку!
      - Алька! - будто удивленно сказала она. - Ты меня опять раздеваешь. Может, мне вообще не одеваться?
      - Хорошо бы, - согласился он, увлекая её за собой на ковер.
      Когда они некоторое время спустя лежали обнявшись, Виолетта спросила:
      - Ты хотел ещё что-то сказать, или мне показалось?
      - Ах, да, я и забыл. Знаешь, что учудила сегодня наша общая знакомая? Пыталась соблазнить бедного врача, а когда не вышло, стала грозить ему страшными карами.
      - Смех смехом, - заметила Виолетта, - но положение у него не из лучших. Что бы он сейчас ни сделал, все окончится плохо. Не послушает Юлию, она науськает на него своего Ковалева. Сделает, как она захочет, все равно гнева майорского не избежит. Папа говорил, как ни кинь, везде клин. Это в аккурат про Поплавского. Как хочешь, а мне его жалко!
      А именно в это время Юлия сидела на коленях у Аполлона и жаловалась ему на Яна:
      - Кто тебе сказал, что он - такой уж известный врач? Обычный коновал, как они все! Чуть что - укол!
      - Что ни говори, рыбка моя, а он за три дня тебя на ноги поставил. Я, грешным делом, побаивался, что ты им увлечешься. Мужчина-то красавец, от таких женщины обычно без ума...
      - Я увлекусь? - вполне натурально изумилась Юлия. - Этим ничтожным клистиркой?
      - Все-таки согласись, - поддразнил её Аполлон. - в Поплавском что-то этакое есть. Для женщин - роковое. Происхождение у него - из крестьян, но по лицу этого не скажешь. Лицо у него явно благородное. Я бы сказал, породистое... Но если он тебе так не по нраву, ты только пожелай, и он исчезнет с лица земли!
      Этого Юлии не хотелось. Пока. Она все ещё не могла поверить в то, что какой-то безродный её отверг! Кроме того, он был единственный, кто мог вытащить её отсюда. Если бы захотел. В сказки, что есть на свете мужчины, верные одной женщине, Юлия не верила. Она считала, что даже влюбленный в неё без памяти Ковалев при случае не станет теряться и спокойно полезет в постель к какой-нибудь смазливой девчонке...
      Скорее всего, она что-то делает не так. Нужно не спешить и подумать, как ей перетянуть упрямца Поплавского на свою сторону. Быстренько это все прикинув, она сказала Аполлону:
      - Правду сказать, я на него сегодня разозлилась. Говорю, обойдемся без укола, а он и слушать не стал!
      - Понятно, - рассмеялся Аполлон, - жалкий придворный осмелился противоречить королеве!
      - Ты с ним поговори, - капризно протянула она, - пусть выбросит свой дурацкий шприц! И вообще ко мне с ним даже не подходит! Есть же какие-то таблетки...
      - Я прикажу, - сказал он ей в шею, ведя по ней губами, а руку запуская под халат. - Скажу, что если кто и может тебе делать уколы, так это только я! Ведь моих уколов ты не боишься, не правда ли?
      - Охальник! - хрипло засмеялась Юлия, откидываясь на кровать.
      Она изо всех сил изображала пылкую страсть, охала и стонала, а сама между тем хладнокровно размышляла, какими ещё уловками можно воспользоваться, чтобы заставить Яна исполнять её волю? Самая безотказная была, пожалуй, одна...
      Ян и не подозревал, что Юлия собирается так плотно на него насесть. А если бы и подозревал, то не слишком бы озаботился.
      С точки зрения рядового обывателя, Поплавский был человеком непрактичным и несколько наивным. Он был весь в науке и своей семье. Ему некогда было даже пугаться власти НКВД - орудия партии большевиков, которым они беззастенчиво пользовались.
      То есть благодаря своим высокопоставленным клиентам он был в курсе всего, что происходит в стране, но относился к этому несколько отстраненно, словно уж с ним-то такое никогда не произойдет.
      Но вот произошло, и он не испугался. Это, видимо, была та самая смелость незнания, о которой ему рассказывал когда-то Федор Головин.
      После разговора с Ольгой-Наташей он понял лишь, что в опасности его семья, а сам до сего времени как бы наблюдал со стороны злоключения бедного врача Яна Поплавского...
      Спал он на жестких нарах при свете, который никогда не выключался. И признавал, что в случившемся сам виноват: кто его тянул за язык, когда он надумал всенародно порочить государственного фаворита?
      В бараке, куда заключенных перевели из карантина, теперь все знали, что у Поплавского есть благодетель, и благодетель могущественный.
      Но сегодня ему впервые об этом сказали. Причем, не политические, а какая-то шестерка из урок. Сопливый пацан подошел к нему, странно вихляясь, и с ухмылкой проговорил:
      - Базарят, ты зацепил самого кума. Пахан хочет с тобой это перетереть.
      - Передай своему отцу, что сегодня я ни с кем не хочу разговаривать.
      Юный уголовник от неожиданности даже потерял дар речи: на его памяти ни один из политических не отказывался говорить с тем, кто негласно правил на зоне. Ибо уголовные были объединены, а за спинами политических никто никогда не стоял. Их не защищали даже вертухаи, когда на глазах сих стражей урки издевались над очередным отверженным.
      Кажется, любимчик самого Ковалева совсем оборзел и пахана почему-то назвал его отцом. Не иначе, как в насмешку.
      А Поплавский ещё слишком мало времени провел в лагере, чтобы разобраться в том, кто такой пахан.
      Авторитет по кличке Туз, которому молодой уголовник передал отказ Поплавского, хотел было посадить строптивца на ножи, но приближенные ему отсоветовали. Уголовники, по сравнению с другими заключенными, в зоне жили неплохо, и ни к чему было объявлять войну самому куму!
      Но и прощать такое нельзя, потому Яну решили устроить темную и как следует объяснить, кто здесь хозяин.
      Ближе к ночи, когда барак, в основном, спал, три самых сильных и ловких уголовника, а за ними сам пахан, желающий посмотреть, как пройдет "учеба" непокорного, отправились в тот угол барака, где были нары Поплавского.
      Политические в большинстве своем панически боялись Туза, потому если кто в эту пору и не спал, то притворялся спящим.
      Поплавский хоть и был незнаком с местной иерархией воров в законе, но издалека раза два наблюдал, как уголовники издевались над другими заключенными. И принял кое-какие меры. Он не мог, конечно, установить вокруг своего ложа охранный щит, но некоторую границу мысленно очертил. Если её пересекала некая злая сила, в голове Яна как бы срабатывал будильник и он просыпался.
      Еще с закрытыми глазами он увидел троих, которые несли с собой одеяло. И сразу догадался, что одеяло должны набросить на него. И бить, пока он не запросит пощады. Это его никак не устраивало.
      По-хорошему, надо было разозлиться, тогда у него все получалось лучше, но ему отчего-то сделалось смешно. "Вы даже не представляете, что вас ждет!" Нет, такое настроение уже должно насторожить психиатра. Неужели его психика понемногу стала давать сбой?
      Он тряхнул головой, словно мух отгоняя прочь глупые мысли, и сосредоточился на подходящих к нему уголовниках. Тот, что шел несколько позади троих, приготовился смотреть бесплатный спектакль. Будет тебе спектакль!
      Начал Ян с небольшого: внушил одному из урок, самому сильному: "Сейчас на тебя нападут. Те, что идут рядом с тобой. Это враги, хотя прикидываются друзьями. Ударь сначала одного, потом другого!"
      Туз увидел спектакль, но совсем не тот, которого ждал. Такого больше не пришлось ему видеть никогда. Его правая рука, Ломовой, которому он всегда верил, вдруг стал избивать своих. Те недолго приходили в себя. И стали давать ему сдачи. Завязалась драка, которую Туз никак не мог прекратить. Его воры словно взбесились!
      - Идиоты! - кричал Туз, забыв про конспирацию. - Я вас зачем послал?
      Но когда его команда вытащила ножи, Туз понял, что сделать дело по-тихому теперь не удастся. Отчего-то он сразу решил, что такое странное поведение у его пацанов объясняется ничем иным, как воздействием на них этого проклятого врача. Чтобы хоть как-то поддержать свою репутацию, Туз заорал, показывая на Яна:
      - Убейте его, он - колдун!
      Слово вырвалось будто само по себе. Его гвардия, которая безоговорочно чтила своего пахана, развернулась и дружно пошла на него. Тузу стало страшно. Против трех ножей не смог бы устоять ни один самый ловкий авторитет.
      И он побежал, потому что на одной чаше весов лежало всего лишь его звание первого среди воров, а на другой - жизнь!
      Пацаны побежали было за ним, но потом остановились и стали растерянно переглядываться. Отчего убегает от них пахан? Почему у них в руках ножи? И вообще, что случилось и куда они шли среди ночи?!
      Ян не был кровожадным, и так как для него самого опасность миновала, он прекратил свое внушение и отпустил воров из-под своего влияния. Он был уверен, что сегодняшних впечатлений им хватит надолго. Вернее, не столько впечатлений, сколько их полного забвения, вот что для них будет страшнее.
      Глава двадцать третья
      - Мятежники? Бунтовщики? - презрительно переспросил Алексеев, который выздоравливал на глазах.
      Он чувствовал себя настолько лучше, что позволял себе пререкаться с Наташей, которая все ещё считала его больным.
      - Какая-то баба закричала в отчаянии: "Ироды! Детей без куска хлеба оставляете!" Или такой доведенный до крайности мужик, как я, на глазах которого взбесившийся чекист лишил еды всю семью, попытался протестовать. Вот и вся наша провинность, но и этой мелочи оказалось достаточно, чтобы отправить на тот свет ни в чем не повинных людей. Целое село!
      - Я вам верю, верю, - успокаивала она его, пытаясь уложить Петра, но он отодвинул её заботливую руку, опустил с лавки босые ноги и потребовал. Посмотрите, где-то должны быть здесь валенки.
      - Нет никаких валенок! - сказала Наташа, что было правдой. - Зачем вам валенки?
      - Выйти по нужде! - огрызнулся он.
      В конце концов в сенях отыскались какие-то старые стоптанные чуни, в которых он и вышел во двор, держась поначалу за её плечо.
      Потом один за другим начали приходить в себя дети, и Наташа стала ломать голову, как ей похоронить Татьяну? Вынести её в одиночку она явно не сможет, а надеяться на помощь Петра... ему бы самому себя нести.
      От отчаяния у неё опускались руки. Варе Поплавской тоже наконец стало получше, и Наташа боялась, что лицезрение мертвой матери не прибавит ей здоровья, а, скорее, добьет и так чуть живого ребенка.
      Со двора Петр добрел сам, и Наташа поделилась с ним своей проблемой.
      - Похороним, - твердо сказал он и как бы между прочим спросил: - Ты знала, что мы здесь голодаем, раз с продуктами приехала?
      - Догадывалась, - ответила Наташа. Не будешь же говорить ему о каком-то там ясновидении, которое и пригнало её сюда - Не беспокойтесь, у меня ещё два килограмма пшена, килограмм гречки, пять банок тушенки...
      - Запасалась с размахом!.. Давай уж на "ты", - сказал он. - Мне бы ещё поесть, и тогда я, пожалуй, Таню в огород снесу...
      - Вы... ты хочешь сказать, что похороним её в огороде?
      - До кладбища мы её точно не донесем, - вздохнул он. - А тебе ещё детей на ноги поднимать...
      - А тебе? - насторожилась Наташа.
      - Мне... Мне надо узнать, где Зоя? Жена.
      - Думаешь, она ещё жива? - брякнула она и испуганно на него посмотрела. - Извини, но я наслышана про них... - она кивнула на дверь, как будто за нею уже стояли энкавэдэшники. - Они не церемонятся.
      Он шумно сглотнул и отвернулся.
      - Я знаю. Но тогда и ее... можно вместе... Они с Таней подружились...
      - Ты пока что и на ногах не стоишь! - едва не закричала она.
      - Ничего. Видишь, я уже хожу, а к ночи и вовсе оклемаюсь, - проговорил он, укладываясь на лавку. - Как тебя звать-то?
      - Наталья.
      - Вот и познакомились, - пробормотал он. - Мне можно не представляться?
      Она кивнула.
      - Я с тобой, Петр Алексеев, заочно знакома. Если не ошибаюсь, студенческая кличка Знахарь?
      Он довольно улыбнулся и прикрыл глаза.
      Наташа опять покормила детей, немного поела сама, а остальную похлебку скормила Петру. Гриша, первый из её пациентов, уже смог сам сидеть за столом, вызвав у неё слезы радости.
      Он и во двор поковылял, держась за её руку, а остальных детей ей пришлось выносить. Причем девочка Алексеевых по имени Аня в последний момент застыдилась:
      - Я сама!
      Наташа даже от крыльца не стала отходить - не до церемоний. Зато после свежего воздуха и травяного чая все дети опять спали, но уже не тяжелым, обморочным сном, а сном выздоравливающих.
      Наташа как сидела за столом, так и задремала - то ли хлопоты её утомили, то ли всеобщий сон её подопечных подействовал, и приснилась ей прабабка Елизавета Астахова. По мужу Поплавская.
      Она много лет жила в чаще леса, почти не видясь с другими людьми, кроме двух её слуг, Игнаца и Василисы. Эти простые, преданные люди посвятили свою жизнь несчастной госпоже, неизвестно за что проклятой слепой судьбой - разве не должно людям воздаваться за их ангельский характер?
      Пани же Елизавета страдала незаслуженно. А может, искупала вину многогрешного мужа Станислава и свой невольный грех - побег из-под венца...
      Так вот, Наташе снилась прабабка, в ту пору молодая и красивая. Елизавета, хоть и была княжеских кровей, а без работы никогда не сидела. Она серьезно увлекалась травами, сама составляла из них сборы, а дар, умение видеть пораженные недугами внутренние органы человека, а потом и исцелять их, совмещала с народной медициной, не упуская возможности побеседовать с каким-нибудь опытным знахарем или знахаркой в России о пользе той или иной травы... При излечении самых набожных она порой творила молитву.
      Уже одно то, что знахарка верила в бога, успокаивало страждущих, которые с облегчением в сердце принимали после молитвы её лечение. Слух, что Елизавета - ведьма, а значит, и искусство её от лукавого, большинство больных от неё отвращал. Но самые настойчивые и безнадежные все же приходили, падали в ноги, и она лечила их без слов укора.
      Людская память коротка. Вылеченные часто забывали, кому обязаны своим здоровьем, а порой даже присоединялись к её гонителям.
      Желающих порушить ведьмино логово останавливало лишь то, что путь к её домику на болоте был долог, тернист, а по дороге на людей потихоньку нападал страх, и в конце концов домой возвращались даже самые ретивые.
      Во сне Наташи прабабка лечила какого-то мужчину. Он лежал в большой комнате на столе, и подле него стояла Елизавета со своей служанкой Василисой, которая помогала госпоже.
      - Беглец, - говорила Елизавета то ли служанке, то ли Наташе. - Долго голодал, потом от голода потерял сознание. Если бы не случился поблизости Игнац, так и помер бы. А ведь молодой... Как ты думаешь, что первым делом ему нужно?
      Василиса ответила, наверное, еда, отчего прабабка расхохоталась.
      - Понятное дело, еда. Но так он слишком долго будет приходить в себя. А если стражники идут по его следу? Главное, его побыстрее на ноги поставить. Никто не знает, хватит ли времени на долгое лечение. Первым делом его надо к жизни пробудить. Не понимаешь? Он должен захотеть жить и за жизнь свою бороться. Всякий человек природой мудро устроен. Нужен только толчок, и его естество само начнет излечение. Еда - это, конечно, хорошо, ну а силы больным кто возвращать будет? Времени у тебя совсем не осталось...
      Теперь у Наташи не было сомнения, что прабабка обращается именно к ней. Что значит, у неё нет времени? Не сегодня-завтра энкавэдэшники нагрянут? Должны бы. И так неизвестно, кем в доме Алексеевых все время печь топится. А может, и запах похлебки учуяли, который в морозном воздухе особенно отчетливо слышен...
      Наташа вздохнула: как ни крути, а не пускать в ход то, чем одарила её природа, теперь уже не получится. Судьбу не обманешь. Дорого приходится платить за этот дар. Женщинам рода Астаховых, особой печатью отмеченных, он не принес женского счастья.
      Им не удавалось, как другим женщинам, спокойно сидеть дома, воспитывать детей, обихаживать любимого мужа. Куда там, их точно листья бурей, срывало с родимой ветки и гоняло по свету, как бы они ни сопротивлялись...
      Наташа поворчала про себя, пожаловалась на нелегкую судьбу, но, кажется, Елизавета была права: времени у неё оставалось все меньше...
      Для начала она подошла к спящему Петру и попыталась мысленным взглядом разглядеть его внутренности, как это, судя по преданиям, легко делала её прабабка Елизавета. Ничего не вышло. Да и до того ли сейчас? Ей надо дать толчок организму, чтобы он занялся самовыздоровлением.
      Она поднесла ладонь к тому месту, где на голове у Петра была ещё незажившая рана. Рука отозвалась знакомым, но позабытым ощущением: кровь будто заструилась к кончикам пальцев, и они стали пульсировать, излучая невидимые глазу волны.
      Теперь Наташа чувствовала, как её энергия живым источником переливается в тело Петра, отыскивая и собирая в нем кусочки его собственной энергии...
      А потом на неё навалилась такая слабость, что она медленно опустилась на пол у лавки Петра и то ли потеряла сознание, то ли провалилась в сон, одним словом, обеспамятела.
      Пришла она в себя от стука закрываемой входной двери. Глянула на лавку - Петра на ней не было. Она бросила взгляд на кровать, на которой лежала мертвая Таня - пусто.
      Наташа выскочила во двор. И сразу увидела в огороде Петра с лопатой в руке и темный сверток у его ног.
      - Ты почему меня не позвал? - подбежала к нему Наташа.
      - Говоришь, ты Яну родственница? - спросил Алексеев, легко взмахивая лопатой.
      - Родственница, - подтвердила она, не понимая его странного тона. - А тебе это кажется подозрительным?
      - Решила от меня свое умение скрыть? Думала, я не пойму? Я пару раз такие штуки в исполнении Яна видел.
      - Какие штуки?
      - Да уж и не знаю, как такое воздействие одного человека на другого назвать. Я Яну говорил, что он талант свой неразумно использует, но и ты тоже, будто неграмотная. Спасибо, конечно, что ты в меня всю свою силу перелила. Я-то встал и пошел, а ты?.. Сколько тебе времени нужно на восстановление?
      - Значит, ты все знаешь?
      - Да уж, не лаптем щи хлебаем... Ты мне напоминаешь птенца, которому дали родительские крылья, а летать не научили.
      - Наверное, кое-чему научили, раз ты так лихо лопатой машешь.
      - Что ты теперь думаешь делать? - он бережно взял сверток и опустил в вырытую яму. - Прощай, Танечка, извини, что больше ничего для тебя сделать не могу... Ты над нею молитву прочтешь или мне?
      - Я прочту, - прошептала Наташа, потому что сухие рыдания перехватили ей горло.
      Когда они вернулись в избу, Петр усадил Наташу на лавку и почти приказал:
      - Сиди, набирайся сил. Я тебя позову, когда понадобишься.
      Он полез в свой мешок с травами и уверенно стал смешивать их, в отличие от Наташи вовсе не нюхая. Поставил на плиту чугунок, подбросил в печь поленьев - теперь доски шли уже со стены сарая, собачья будка вся сгорела - и подошел к лежащей без движения Варе.
      - Освободи-ка мне стол, - обернулся он к Наташе, и она захлопотала.
      Петр положил на стол девочку, и Наташа мимоходом полумала: "Как в моем сне". Но все же спросила.
      - А другие дети?
      - Их я уже осмотрел, у них дела получше, а с Варей ты мне поможешь. Только уговор: я буду считать твой пульс и когда скажу, хватит, ты немедленно прекратишь свое воздействие на девочку. Договорились?
      - Договорились, - кивнула изумленная Наташа.
      Он взял её за запястье и велел:
      - Приступай!
      Как бы то ни было, его лидерство она восприняла с радостью. Теперь Наташа была не одна. И уже не надо было думать, делать что-то или нет, и если делать, то как? Возможно, и Петр точно не знал, но интуиция врача у него была развита великолепно..
      Теперь она даже почувствовала некоторую неуверенность, какую ощущает студент на экзамене у профессора, пусть и ответ на билет ему известен. До сих пор она применяла свой дар, особенно не задумываясь, так ли она это делает? А у Петра она вдруг робко спросила:
      - Откуда начинать?
      - С головы, - уверенно ответил он, как будто работал с нею в паре не первый год и её вопрос вовсе не застал его врасплох.
      Она простерла над лежащей девочкой ладони и сосредоточилась. И приготовилась к ощущению, как из неё медленно уходят силы, она ослабевает, но услышала окрик Алексеева.
      - Достаточно.
      Наташа тотчас послушно убрала руки и взглянула на Варю. Она что-то делала не так? Но нет, на щеках девочки проступил румянец, а чернота из-под глаз исчезла. И перевела взгляд на Петра - в его глазах светилось восхищение.
      - Попей-ка, - врач сунул ей в руки чашку с заваренным настоем своих трав, и Наташа жадно припала к напитку.
      Против ожидания, она не только не потеряла сознания, но и почти не обессилела. Травяной же чай почти полностью восстановил её силы. Значит, и народная медицина кое-что может?
      Насколько легче ей работалось под присмотром врача! Если её воздействия на человека нужно было так немного, выходит, она от незнания попросту неэкономно расходовала свою силу...
      - Ох, недаром народ испокон веку называл это ведьмачеством. Умом твое действо осмыслить трудно. Косным умом, - сказал он задумчиво. - Наверное, сам бы не увидел, на себе не почувствовал, так и относился бы, как к красивой легенде... Но представь, сколь совершенен будет человек в будущем. В таких, как ты, наше предполагаемое совершенство лишь проступает, как будто из густого тумана выглядывает знакомый образ.
      - О чем ты говоришь? - не поняла Наташа. - При чем здесь будущее человечества?
      - А ты уж подумала, что особая, богом избранная?
      - Хотелось бы так считать, - смущенно призналась она.
      Выражение его лица - недалекого сельского мужичка - оказалось обманчивым, стоило лишь внимательно вглядеться в его умные проницательные глаза.
      - Я имел в виду то, что возможности своего организма, заложенные в него природой, человек не использует и наполовину. Это оттого, что мы не знаем, как это делать. Думаю, иначе такое было бы по силам каждому...
      - Хочешь сказать, и ты бы так смог? - ехидно поинтересовалась уязвленная Наташа.
      Она и вправду до сей поры считала себя если и не избранной, то от других людей отличающейся.
      - Наверное, смог бы, - спокойно ответил он, - да времени у нас нет, чтобы спокойно изучить этот метод.
      - Пить, - тихо прошептала Варя.
      Наташа поднесла к её губам чашку, из которой только что пила сама.
      - Горький, - пожаловалась девочка, и голос её больше не был голосом тяжелобольной.
      - Зато полезный, - строго сказал Петр.
      - Дядя Петя, - Варя повернула к нему голову, - а где моя мама?
      - Ей пришлось уехать, - буркнул он, отводя взгляд.
      Он поднял девочку на руки и переложил на лавку, на которой прежде лежал сам. Она тут же опять уснула.
      На остальных детей Наташе пришлось затратить совсем немного сил, так что она почти не почувствовала усталости.
      - Им нужно меньше твоей энергии, оттого что их организм сам подключился к выздоравлению, - пояснил Петр в ответ на её протесты. - Нет необходимости тебе работать на износ. Побереги силы для дороги.
      - Для какой дороги? - опять не поняла она.
      - Думаю, скоро нам придется отсюда уезжать.
      - Уходить, - решила уточнить Наташа.
      - Пешком мы далеко не уйдем, - упрямо сказал он.
      - Да где же это мы раздобудем транспорт? - рассердилась она. - В селе не осталось даже кошек и собак, неужели может найтись хотя бы одна лошадь.
      Петр ответил не сразу. Он напряженно размышлял о чем-то, потирая пальцы.
      - Если не возражаешь, этим вопросом я займусь сам, - наконец сказал он.
      Глава двадцать четвертая
      Аполлон подписывал бумаги и что-то тихонько напевал, а так как слуха он был лишен начисто, то не слыша слов, нельзя было догадаться, что это за песня. Правда, Аренский и не пытался гадать, он думал о том, как бы поделикатнее завести с товарищем разговор на довольно щекотливую тему: о кознях, которые пыталась строить против Ковалева его гражданская жена.
      - Ты будто повеселел, - сказал ему Арнольд как бы между прочим.
      - Юлия выздоравливает! - ответил майор.
      - Я за тебя рад... Значит, Поплавский ей больше не нужен?
      - Как так, не нужен? - Аполлон повернулся к нему вместе со стулом. - Я не сказал, выздоровела, а сказал, выздоравливает. Разницу ущучил?
      - Ущучил. А как она к тебе относится?.. То есть я хотел сказать, у вас все нормально? - последнюю фразу он произнес уже скороговоркой, заметив как сразу напряглось лицо Аполлона. - Ну, чего ты стойку-то сделал? Нельзя поинтересоваться, как друг живет? Ты же меня спрашиваешь..
      - Или мне показалось, или в твоих словах что-то прозвучало, не понял: то ли жалость, то ли осторожность. Как будто ты и предупредить хочешь, и обидеть боишься...
      Арнольд в который раз про себя подивился прямо-таки звериному чутью Аполлона. Виолетту ему удавалось обманывать, если он не хотел её зря тревожить, или что-то рассказывать. Она спрашивала, что случилось, он отвечал, ничего, на том расспросы и кончались.
      Аполлон же мог вывернуть его наизнанку. Так что приходилось ему рассказывать то, чего и не собирался. Но сегодня Арнольд решил все-таки попытаться обойти его извечную настороженность. Как говорится, и капитал приобрести, и невинность соблюсти.
      - Тебя не обманешь, - широко улыбнулся он. - А настороженность у меня такого сорта, что ежели ты не в духе, я со своей просьбой и приставать к тебе не стану.
      - Что же это за просьба такая?
      - А такая, что хочется мне в отпуск пойти...
      - Отпуск? Какой отпуск? Я не знаю такого слова!
      Лицо майора вроде никаких эмоций не выражало, но Аренский достаточно его знал, чтобы пропустить некий промелькнувший в глазах начальника и друга огонек.
      - Понятное дело. Устал. Семейная жизнь кого хочешь утомит: где был, что делал, почему задержался... А на время твоего отпуска скрипачка пусть с Растопчиной живет или её в лагерь вернуть?
      Умел товарищ майор ткнуть в самое уязвимое место. Он внимательно следил за реакцией Арнольда и хмуро сказал:
      - Профессор мне все про какую-то логику талдычит, а я по твоему лицу и так вижу: ты мне хотел сказать вовсе не про отпуск. Это ты уже по ходу дела придумал!
      - Но как ты определил... - даже растерялся Арнольд.
      Аполлон расхохотался.
      - Зеленый ты еще, Алька, супротив меня! И в университете тебя обучали, и главный жрец натаскивал, а то, что жизнь в меня вбила, никакой теорией не взять... Что же ты, друг ситный, знаешь про мою жизнь такого, чего я не знаю?
      - Видишь ли, я это не наверняка знаю, так что вполне могу ошибиться...
      - Говори! Что ты как девица невинная в борделе!
      - Не торопи меня, я и сам собьюсь... Обещай не злиться, я вовсе не хочу невиновного под удар подставлять.
      - Скажите, какие нежности при нашей бедности!
      - Видишь, я ещё ничего не сказал, а ты уже рычишь!
      - Не будешь тут рычать, когда... Когда комиссия приезжала и меня дома не было, ты что-то заметил?..
      - Хуже.
      - Хуже?! Что может быть хуже?
      - Это началось ещё при тебе. В общем, я надеюсь, тебе удастся сохранить хладнокровие. Честно говоря, я кое-что подслушал. Но меня беспокоит, что я мог это и неправильно истолковать...
      - Аренский, не тяни кота за хвост!
      - В общем, Юлия разговаривала с этим врачом... не так, как должна разговаривать замужняя женщина.
      - А почему ты мне об этом сразу не сказал?
      - Не придирайся, я говорю сразу. Почти... Интересно, что бы ты чувствовал на моем месте, зная, что у друга любовь?
      - Если бы я знал, что друга обманывают...
      - Погоди, об обмане пока нет речи. Это был всего лишь разговор.
      - Всего лишь?!
      Аполлон вскочил и потянул с вешалки шинель.
      - Сейчас я пойду и выясню, что это был за разговор...
      - Погоди! - Арнольд чуть ли не ухватил товарища за полу шинели. - Что ты выяснишь? Не пойман - не вор.
      - Значит, ты предлагаешь её ловить, когда она уже украдет?
      - Ей-богу, ты как будто не в следственной части работаешь. С другими был такой умный, такие ловушки расставлял... Да она от всего отопрется! Скажет, показалось этому Аренскому, а потом и меня со свету сживет!
      - Как же это она без моей помощи тебя сживет?
      - Не волнуйся, с твоей и сживет. Скажет что-нибудь вроде: этот Аренский и сам ко мне пристает. В любую минуту, как тебя поблизости нет... Да мало ли что ей придет в голову...
      - А ты почему насчет Поплавского интересовался? Хотел просто его от Юлии убрать?
      - Да нет, - пожал плечами Арнольд. - Меня начальник культчасти про него спрашивал. У него жена что-то хворает, вот он и просил с тобой поговорить.
      - Скажи культурнику, пусть берет врача на сегодня. А моей женушке поскучать придется. Тем более что она его уколов боится!
      Аполлон мрачно хохотнул. Некоторое время в воздухе почти материально висело напряжение. Арнольд ерзал на стуле и вздыхал. Потом наконец решился.
      - Видишь ли, проницательный ты наш, я ведь опять тебе не все сказал. Списываю это на твое волнение. Ты же не можешь в такой ситуации быть холодным, как лед...
      Получилось у него грубовато, но Аренский, как оказалось, привык к Аполлону и не только чувствовал к нему особое расположение, но и понимал, как тот страдает и пытался по-своему смягчить удар.
      - Вытаскивай из-за пазухи свой очередной камень! - махнул тот рукой.
      - Ну зачем ты так! - Арнольд даже обиделся. - Просто я хотел сам: пообещать, а потом тянуть резину, сколько смогу. Глядишь, у неё надобность и отпадет...
      - Та-ак, и что она у тебя ещё просила? Или требовала.
      Он понял, что разговор продолжается о Юлии.
      А сегодня возлюбленная Ковалева подкараулила Арнольда перед работой он никогда не мог прийти на службу раньше Аполлона - и поманила пальцем. Она стояла на пороге их дома и не хотела выходить и разговаривать с ним на ветру. Холодно ей, видите ли, было.
      И сказала ему без всякой там преамбулы.
      - Мне нужен пистолет.
      - Вороны донимают? - неловко отшутился он. - Или крысы заели?
      - Крыса, - холодно ответила она. - Одна, но большая, спасу от неё нет.
      - Что ж ты у мужа не попросишь? Он тебе не то что пистолет, пулемет достанет!
      - И, если ты помнишь прошлый наш разговор, муж не должен об этом знать. Ни в коем случае!
      Представление о собственном всемогуществе у Юлии были какие-то детские. Она считала, что стоит ей только захотеть, и все станут плясать под её дудку, а уж Аренского она вообще держит на крючке. Он подумал с усмешкой: "Тоже мне, интриганка королевских кровей!" И воспринял её просьбу, как очередной каприз. Но теперь, рассказывая об этом Аполлону, вдруг представил, как такую "игрушку" Юлия могла применить...
      - Пистолет, говоришь, - прервал его размышления Ковалев. - Что ж, дай ей пистолет, раз просит. Целый день одна, может, ей страшно.
      - Да ты что, она - женщина взбаломошная. Начнется у неё истерика, думаешь, не нажмет на курок?
      - А вот обсуждать с тобой мою жену я не собираюсь, - холодно заметил Аполлон. - Нажмет она на курок, не нажмет, это уж моя забота!
      Он встал из-за стола и, открыв сейф, вручил Арнольду небольших размеров браунинг.
      - Сегодня пойдешь домой на обед и отдашь его Юлии!
      - Слушаюсь, товарищ майор!
      Вечером Аполлон, против обыкновения, домой не торопился. Если в последние дни майор уходил раньше Арнольда, то сегодня сидел за столом и все что-то писал. Потом проверял написанное, беззвучно шевеля губами, и с размаху ставил поверх печать.
      Арнольд перед уходом спросил его взглядом, мол, не надо ли чего, может, задержаться, на что Ковалев ответил ему взмахом руки:
      - Иди, сегодня ты мне не нужен.
      А после работы он не пошел домой, что тоже было странно, а свернул к своему детищу "Северные зори", где первым делом затребовал себе Растопчину, и тут же уединился с нею в кабинете.
      Еще больше удивилась обслуга в ресторане, когда он затребовал туда же самого лучшего шампанского и французский шоколад, лежавший про запас для самых именитых гостей.
      - Надо бы как следует стол накрыть, да некогда мне, уж не взыщите, Мария Андреевна!
      - Да, ради бога! - несколько удивленно отозвалась та. - Теперь проблем с моим питанием нет... Никак кто-то к вашей шкуре слишком приблизился?
      - И не говорите, в затылок дышит! - усмехнулся Аполлон.
      - Вы, Аполлон Кузьмич, подозреваю, мастер такие вещи предусматривать и устранять.
      - Может, и мастер, а только не господь бог!
      Он не заметил, как опять тяжело вздохнул.
      - Тогда за вашей шкурой охотится женщина, - утвердительно сказала Растопчина, наблюдая, как он наливает в бокалы шампанское.
      Ковалев вздрогнул от неожиданности и пролил шампанское на скатерть.
      - Под руку не говорите, Мария Андреевна.
      - Решили сдаться без борьбы?
      - Вам-то что за дело? - огрызнулся он.
      - Не люблю, когда мужчина расплавленным воском течет! - упрямо сказала она.
      Он на её слова ничего не ответил, вынул из кармана кителя пакет и положил на край стола.
      - Разговор у нас будет серьезный, потому и приказал, чтобы нас не беспокоили, - пояснил он. - Этот пакет, как видите, не подписан. Но для вас на нем невидимая подпись: "Вскрыть в случае моей смерти."
      - Неужели все так серьезно? - спросила княгиня.
      - Серьезнее некуда. И, как вы понимаете, после моей смерти защитить вас будет некому. Первыми полетят головы моих друзей...
      - Спасибо, - тихо сказала Растопчина.
      - И тех, кому я покровительствовал, - невозмутимо закончил он. - Я не слышу вашего слова.
      - Какого? - спросила она, не сразу поняв вопрос.
      - Даете слово - не вскрывать пакет и не пользоваться его содержимым до срока?
      - Даю, - твердо ответила она.
      - А теперь, так сказать, примечание. Как только услышите о моей смерти... Ну, хорошо, "если" услышите о моей смерти, немедленно, как говорится, ноги в руки и под любым предлогом на вокзал. Думаю, в суматохе успеете сесть в поезд. Документы у вас - надежнее не надо. Еще один личный совет: в Ленинграде постарайтесь не показываться. Там сейчас опасно. Изыщите способ, чтобы внучку вам привез кто-нибудь из близких друзей. Денег я вам дал... на первый случай.
      - Зачем вы это делаете? - она посмотрела ему в глаза.
      - Врага надо уметь уважать, - скупо улыбнулся Аполлон.
      Юлию он опять застал лежащей, в самом мрачном настроении. Это, как ни странно, его развеселило.
      - Тебе стало хуже? - невинно поинтересовался он.
      - Хуже! Намного хуже! - заорала она. - Или ты решил, что я - такая же выносливая, как твои политические? Это они ничем не болеют, а я женщина тонкая...
      - Я тебя не понимаю, - продолжал притворяться он. - Вчера ты жаловалась на врача, который тебя плохо лечит...
      - Я такого не говорила.
      - Вспомни, моя королева, ты жаловалась, что он делает тебе уколы, которых ты боишься. Сегодня я отправил его к Веселову. У него, говорят, болеет жена...
      - Ты отдал Яна... моего врача этой тощей кикиморе?!
      - Твоего врача? Но, моя королева, мы не договаривались, что он станет твоим врачом. Прежде ты никогда не болела, а теперь, когда тебе стало лучше...
      - Мне стало хуже!
      Она съежилась на постели и зарыдала. Ее такой умный план разваливался на глазах, и все из-за этого ревнивого дурака! Наверняка он это придумал с Веселовой, чтобы только убрать подальше Яна, а её оставить подле себя... гнить заживо!
      Юлия в ярости и не думала о том, что её прислали в лагерь как проститутку. Она должна была сидеть в зоне и работать наравне с другими еще, по крайней мере, год! А вовсе не нежиться в этом доме, который построил для неё влюбленный Ковалев.
      - Хорошо, не злись, - примирительно сказал он, - завтра я пришлю к тебе твоего врача, тем более, что как мужчина он абсолютно не в твоем вкусе...
      - Слизняк! - презрительно сказала Юлия, не очень покривив душой; конечно, она бы не хотела связывать с Яном жизнь - в нем не было ни широты, ни безоглядности, ни преклонения перед её красотой, но то, что Поплавский был красивым мужчиной, не требовало доказательств. Если выбирать между ним и этим мужичонкой, названным Аполлоном не иначе как в насмешку...
      Ковалев исподволь следил за выражением её лица и читал его, как открытую книгу. Где он был раньше, куда смотрел? Кто ему сказал, что из проституток получаются верные жены?
      Умом он все понимал, а сердце с этим открытием никак не хотело мириться.
      Назавтра он сказал Аренскому.
      - Алька, не в службу, а в дружбу: отведи Поплавского ко мне домой. Пусть продолжает свое лечение. Юлия говорит, у неё все ещё кружится голова. Слабость, то да се... Словом, пусть её лечит, как считает нужным.
      - А ты? - не выдержав, поинтересовался Арнольд.
      - А что - я? У меня куча работы.
      - То есть ты будешь сидеть в кабинете?
      - Я этого не сказал.
      - Ладно, не хочешь говорить, не надо, - пожал плечами Арнольд, но мысленно насторожился.
      Слишком уж спокоен майор. Насколько Аренский успел его узнать, это было затишье перед бурей, и Арнольд решил, что Яна он постарается подстраховать. Он не хотел, чтобы на его совести была ещё одна смерть, и Наташе, когда они в следующий раз встретятся, он должен прямо смотреть в глаза.
      Дом Ковалева стоял в стороне от других домов, но подойти к нему можно было с двух сторон: по главной дороге, которая вела к лагерю и на которой зачастую было довольно оживленное движение, и с другой стороны, пройдя через поселок вольнопоселенцев.
      Аполлон ушел раньше Аренского, и второй отчего-то подумал, что цель у них одна и та же, только Ковалев хочет подойти к своему дому незамеченным.
      Еще когда инженер-теплотехник строил свою систему отопления в доме Аполлона, тот потребовал от него сохранить небольшую отдушину, этакую незаметную вьюшку, выдвинув которую можно было хорошо слышать то, что говорилось в спальне на втором этаже.
      На сегодняшний день повариху Аполлон вызывать не стал, ему надо было проникнуть в кухню через черный ход, который тоже построили по его настоянию - Ковалев слишком хорошо изучил школу выживания, чтобы пускать какое-то серьезное дело на самотек.
      Он не знал, понадобится ли ему когда-нибудь черный ход, но предпочел его иметь, чувствуя, как всякий крупный интриган, что у любого, самого удачливого человека, могут возникнуть обстоятельства, когда нужно иметь запасной выход. Как в прямом, так и в переносном смысле слова.
      На этот раз Ян шел в дом майора неохотно. Он опасался, что взбаломошная бабенка может спровоцировать его на непредвиденный поступок, и не хотел идти у неё на поводу. А кроме того, у него с утра было нехорошее предчувствие.
      Прежде он никогда не видел кошмаров. Ему обычно снились вещие сны вроде снов с участием прадеда. Или сны светлые, радостные, после которых он просыпался полный сил и работал с подъемом. Минувшей же ночью ему приснились жена и дочь, которые бежали от кого-то страшного, чьего лица и даже фигуры Ян не видел, но по тому, как от ужаса кричала его Танюшка, понимал, что бегущий её вот-вот настигнет, а он ничем не мог ей помочь. Ни руки, ни ноги во сне его не слушались.
      Убийца или зверь в его сне Таню настиг и убил, а Ян проснулся от собственного крика.
      Сон повлиял на него странным образом: он разозлился на Юлию. На то, что она, не спросясь, надо ли это ему, вовлекает его в какие-то свои планы. И при этом не сомневается, что Ян в её руках.
      Он решил, что именно сегодня сообщит Юлии, что ни в чем помогать ей не будет, а если она и дальше станет его донимать, обратится к самому майору и расскажет, что за змею пригрел тот на своей груди.
      Поплавский чекистам не сочувствовал, но в этой ситуации майор Ковалев представал перед ним попросту обманутым мужчиной. Причем обман происходил с участием его самого, человека, который вовсе этого обмана не хотел.
      Юлия нисколько не изменилась. Она всегда действовала нагло, добиваясь своего самыми нечистоплотными методами. Но если, встреченная в юности, она вызывала у него боязнь и восхищение царственной красотой, то теперь только брезгливость.
      То, что Юлия стала женщиной легкого поведения, его не удивило. Как сказал бы его приятель и отчим жены, профессор Подорожанский, за что боролись, на то и напоролись. Кем бы она ещё могла стать?
      Вообще-то высокородная пани своего ремесла не стеснялась. Само чувство стеснения было ей незнакомо, но услышь она мысли Яна, взбеленилась бы. То есть как это, кем могла стать? Вершительницей судеб всяких низкородных.
      При этом подразумевалось, что самой Юлии никаких усилий для того делать бы не пришлось. Знай себе, ходи по балам да меняй мужчин, как перчатки! Иными словами, Юлия отводила себе ту же роль, какую играла теперь, только на другой ступени общества...
      Она все ещё надеялась, что Ян одумается. Поймет наконец, здесь не Москва! И если там он был известным врачом и пользовался какими-то льготами, то в зоне он станет никем.
      Вчера, будучи одна дома, она продумала свой план до мелочей. И в нем отказ Яна никак не принимался во внимание. Правда, подразумевалось, что придется убрать со своего пути Ковалева. Естественно, убить. Оружие, в чем она опять-таки не сомневалась, ей достанет Аренский.
      Ее уверенность имела под собой почву. А если точнее, у неё все получилось: пистолет ей вчера же был доставлен.
      К сожалению, убийство Аполлона поручить было некому. Арнольд, несмотря на все свои мускулы, сделать это побоится. О Яне и говорить нечего. Значит, оружие придется взять в руки ей, слабой женщине.
      Ее отец, вечная ему память, не считал человеческую жизнь божьим даром, на который нельзя покуситься. Потому за свою жизнь немало погубил народа. Говорили, он испытывал при этом особое удовольствие.
      Юлия может свидетельствовать, что это неправда. Ему не требовалось себя как-то по-особому поддерживать или взбадривать, но он внимательно следил, как себя ведут при этом его слуги. Были среди них садисты, и некрофилы, и трусы, которые, мучая беззащитные жертвы, поднимались в собственных глазах.
      И Юлия тоже пошла в своего отца. Она не получает извращенного удовольствия от смерти других, но если нужно для дела, рука у неё не дрогнет. И уж на курок нажмет без сожаления...
      Это только в романах герои ломают руки и сходят с ума, убив себе подобного. В жизни обычные люди уничтожают себе подобных и потом спят спокойно. Мучиться кошмарами - удел интеллигентов...
      Что-то сегодня не ведут Яна. Неужели Коротышка опять решил пошутить?
      Арнольд, отдавая ей пистолет, поинтересовался, умеет ли она стрелять? Юлия лишь презрительно на него взглянула и ничего не сказала. Конечно, умеет! И неплохо. Во время нэпа один её любовник содержал тир. Единственное, что он хорошо умел, так это стрелять. Потому и Юлию охотно обучал, мол, в жизни все пригодится.
      Она достала браунинг и полюбовалась. Из инструкций того знакомого стрелка она знала, что это оружие для дальней стрельбы не годится. Что ей и нужно, ведь придется стрелять с близкого расстояния и видеть при этом его удивленные ненавистные глазки. И наблюдать, как медленно уходит из них его ничтожная жизнь...
      Чего это она так разволновалась? Рано. Ни к чему расходовать свою ненависть вхолостую.
      Аполлон сидел внизу у вьюшки и слушал. Дом был полон звуков, и все они будто стекались сюда, к нему, замершему в ожидании.
      Наконец хлопнула входная дверь, и он услышал голос Аренского.
      - Раздевайся. Телогрейку сюда брось. Не дай бог, на хозяйскую шинель вши переползут... Тебе шприц кипятить нужно?
      И голос Поплавского:
      - Не знаю. Посмотрю, как она себя чувствует, может, и без укола обойдемся.
      - Тогда поднимайся, я тебя в коридоре подожду. Мне ребята из Москвы газеты прислали. Просмотрю.
      - Повезло тебе!
      - Может, и тебе сегодня повезет.
      - А вот это навряд ли.
      И послышались шаги поднимающегося по лестнице врача. Открылась дверь. И прямо в уши ударил томный голос Юлии:
      - Я-а-нек! А я уже заждалась. Тебя ко мне не пускали?..
      Почему она с ним так разговаривает? Неужели за два раза, что они виделись, между ними возникли такие панибратские отношения?
      - Что ты придумала на этот раз: тебе лучше, хуже или ещё какая болезнь обнаружилась?
      - Можно подумать, тебе неприятно сюда приходить.
      - Не все ли равно, куда ходить под конвоем!
      - Ага, понял теперь, что такое неволя! А ведь ещё на лесозаготовки тебя не отправляли, урки с тобой разборки не проводили.
      - Почему не проводили? Было дело...
      - Как же так? А если бы они тебя покалечили? Почему ты мне не сказал? Тебя перевели бы куда-нибудь в безопасное место.
      - Спасибо за беспокойство, но я сам справился.
      - Какое там беспокойство. Оказать услугу старому другу...
      Что? Они были знакомы раньше? А почему он узнает об этом только теперь?! Аполлону захотелось вскочить, прибежать наверх и потребовать от Юлии объяснений. Но он удержал себя: чего теперь-то выяснять? Снявши голову, по волосам не плачут.
      А Юлия продолжала щебетать.
      - Ты так и будешь стоять у двери? Сколько лет прошло, а ты все ещё меня боишься?
      - Я не боюсь тебя, Юлия, я лишь хочу знать, что тебе от меня нужно? Только, пожалуйста, без намеков, конкретно...
      - Мне кажется, Янек, ты чего-то не понимаешь. Мне от тебя ничего не нужно. Зато от меня ты можешь получить очень многое...
      - Я ничего от тебя не хочу.
      - Но почему?! Разве я не красива? Помнится, в замке ты называл меня царицей...
      - Мне тогда было восемнадцать лет.
      - Ах, как это нехорошо, напоминать о моем возрасте.
      - Прости, я хотел лишь сказать, что теперь нас разделяет целая жизнь. У меня есть жена, у тебя - любящий муж.
      - Любящий - ещё не значит любимый.
      - Но это уж не мне решать, кто у тебя любимый. Скажи ему об этом, вернись в лагерь. Насколько я знаю, тебе осталось совсем немного...
      - Дурак ты, Поплавский, и всегда был дураком. Тогда, в нашем замке...
      - Это был не ваш замок.
      - Какая разница! Ты мог познакомиться со своим родным дедом, жить в богатстве и знатности, а вместо этого принял сторону неизвестного тебе Головина. Ты считаешь, он был лучше?
      По голосу Поплавского Аполлон понял, что тот взволнован словами Юлии.
      - Это правда? Тот мужчина, который назвал меня именем отца, был моим дедом?
      - Именно, твоим дедом! Теперь понял, как важно вовремя оказаться на нужной стороне? Ты знаешь Ковалева, этого плюгавого майора, который и майором-то стал потому, что организовал донос на своих товарищей. А сколько смертей на его совести! Неужели ты будешь охранять его честь, вместо того чтобы бежать со мной на свободу?
      - Если я соберусь бежать, то уж прости, Юлия, не с тобой.
      - Тогда ты умрешь, Ян Поплавский, женщины из рода Беков не прощают оскорблений...
      Дальше Аполлон не стал слушать и с пистолетом в руке побежал по лестнице. Он оттолкнул с дороги несколько удивленного Арнольда и уже не думал о том, как грохочут на ступеньках его сапоги.
      Ударом ноги он распахнул дверь, и в ту же минуту раздался выстрел. Аполлон не сразу понял, что выстрелили в него, что он ранен, но увидел горящие торжеством и мстительным удовольствием глаза Юлии, её палец, снова и снова давящий на курок, и тоже выстрелил в нее.
      Он и не глядя знал, что попал ей точно в сердце.
      Глава двадцать пятая
      Весь оставшийся день дотемна Наташа занималась хозяйственными делами. Ко всеобщему удовольствию, "добрые люди" из дома вынесли не все.
      - Не было бы счастья, да несчастье помогло! - как всегда пословицей отметил это Петр.
      У энкавэдэшников хватило совести не беспокоить умирающую от голода Аню, которая лежала на сундуке, так что именно в нем Наташа обнаружила чистое белье, кое-какую одежду и солдатские крепкие ботинки Алексеева, в которых он, по его словам, играл свадьбу с Зоей.
      Белье она постелила на кровать и теперь уложила туда обеих девочек, а на сундуке собиралась позднее разместиться сама.
      Стемнело. Детей уложили спать, хотя непоседа Гриша настолько пришел в себя, что отчаянно протестовал:
      - Я уже выспался, - говорил он, поочередно заглядывая в глаза отца и тете Наташе, которая кормила их такой вкусной едой.
      А потом стал собираться Петр. В сенях, очевидно, по причине постоянно царящего в них полумрака, те, кто обчистил и дом, и подворье Алексеевых, не смогли докопаться до всех укромных мест. Потому хозяин пошарил в закутке и вынул обернутую мешковиной винтовку.
      - Запас беды не чинит! - подмигнул он удивленной Наташе и погладил приклад. - На зайца ходил. Добрая винтовка, хорошо пристреляна... Что ты на меня так смотришь. Тебе не нравятся винтовки?
      - Не притворяйся! - рассердилась Наташа. - А то ты не знаешь, почему я так смотрю. Скажи, зачем тебе ружье?
      - Лучше пропасть, чем терпеть злую напасть! - сказал он.
      - Ты эти свои прибаутки брось! Пропасть он надумал! Собираешься оставить меня одну с детьмя? Подумай, Петя, неужели ради мести ты подвергнешь опасности жизни пятерых человек, четверо из которых, в отличие от тебя, не могут за себя постоять ?
      - С чего ты решила, что ради мести, - будто заколебался он.
      - Решила, не решила... Решение-то на поверхности лежит. Я понимаю, ты лежал на лавке, думал, но, выходит, думал не о Зое, а о себе, свою мстительность лелеял... Пойдешь на этот пост, что у входа в село, убьешь двух-трех стражников, а кто-то четвертый расправится с тобой. Думаешь, моих продуктов надолго хватит? Опять детям с голоду помирать?
      - Ты упрекнула меня, что я думаю только о себе, - выговорил он после долгого молчания.
      - Прости, я ляпнула, не подумав. Я хотела тебя разозлить, сбить с настроя, чтобы ты стал думать и о нас...
      - Погоди, не перебивай. Я думал о своем долге перед Зоей и, конечно, о детях. Когда кончится это безумие, - он кивнул на дверь, - они спросят меня: папа, где могила нашей матери? И что я им отвечу? Дети, ваш батька так быстро убегал от чекистов, что не успел и маму похоронить.
      - Петя, перестань! - взмолилась Наташа. - Как хочешь, но одного я тебя не отпущу!.. Мы пойдем вместе...
      - И погибнем оба.
      - Если с тобой что-то случится, мы погибнем все, но вдвоем у нас куда больше шансов выжить. Если ты помнишь, я кое-что могу.
      - И отговаривать тебя, конечно, бесполезно?
      - Я знала, что ты умный человек, - улыбнулась Наташа.
      В сундуке для неё нашлись сапожки Зои, размером чуть больше Наташиного, но зато в них можно было надеть носки. Словом, и её, и Петра удалось экипировать так, что они могли легко двигаться и находиться на морозе без риска замерзнуть.
      В темноте село и вовсе казалось вымершим. Скорее всего, так и было: представители власти, по словам Петра, подмели у сельчан все сусеки.
      Наташа с Петром как ни старались, не могли идти совсем уж бесшумно снег скрипел под ногами.
      И странно, и страшно было не слышать ни одной собаки, которые в доброе время давно залились бы дружным лаем.
      - Какое село загубили, - вдруг тихо сказал Алексеев. - Идешь, как по кладбищу. Кругом одни мертвецы. И за что? Нашли врагов! Люди цеплялись за жизнь, как могли... Неужели это и есть обещанное светлое будущее?
      Окна сторожки, как её называла теперь про себя Наташа, светились. И когда они подошли совсем близко, то услышали и звуки: из сарая справа от дома отчетливо доносилось лошадиное фырканье.
      - А вот и наш транспорт, - опять шепнул Петр.
      - Кто ж нам его даст? - спросила Наташа; ей все ещё не верилось, что врач собирается пустить в ход свою пристреляную на зайцах винтовку.
      - Сами возьмем!
      Нет, решительности его не только не поубавилось, но и с каждым шагом словно становилось ещё больше.
      Они тихонько подкрались к сараю - их шаги, очевидно, заглушались лошадьми, которые шумно возились, уминая корм; его как раз сейчас раздавал им военный в форме сержанта внутренних войск.
      Сержант говорил с лошадьми, любовно их оглаживая, и Наташа, повинуясь внезапному порыву милосердия, шепнула Петру:
      - Не убивай его!
      Наверное, и врач подумал о том же, потому что поднял приклад и... Лошади почувствовали постороннего, завозились, и сержант как раз начал поворачивать голову в сторону двери, когда мощный удар сбил его с ног. И к счастью, лишил сознания.
      К счастью, так подумала Наташа, потому что была уверена: если сержант останется при памяти, Петр его добьет.
      Вдвоем мужчина и женщина связали упавшего вожжами и сунули в рот кусок его же гимнастерки, который Алексеев с треском оторвал, не затрудняя себя поисками кляпа. А потом взял в руки фонарь, висевший здесь же, на столбе у лошадиного стойла.
      - Что ты хочешь посмотреть? - спросила Наташа, впрочем, подозревая ответ.
      - Место, где они хоронят убитых, - хрипло отозвался он.
      Чекисты не затрудняли себя ни выбором какого-то особого места для захоронения, ни самим захоронением. На заднем дворе отыскалась огромная яма, в которой были попросту свалены трупы.
      Наташа задрожала от ужаса, невольно ухватившись за Петра.
      - Не бойся, - сказал он ей успокаивающе, - это мои сельчане. Добрые люди. Крестьяне, виновные лишь в том, что родились не в той стране и не в то время.
      Он дал Наташе в руки фонарь.
      - Подержи.
      Неестественно спокойный тон Петра не смог обмануть Наташу. Если он и не дрожал от ужаса, как она, то даже в свете фонаря был бледен мертвенной бледностью, так что ей хотелось стать рядом и поддержать его. Все-таки он ещё так слаб после болезни!
      А Петр методично работал: доставал трупы и аккуратно складывал их возле ямы. Внезапно он покачнулся, и Наташа намертво вцепилась в его рукав.
      - Зайка! - сказал он горестно. - Зайка!
      Тело Зои было обнаженным, и когда Петр вытаскивал его из ямы, её распущенные русые волсы зацепились за чью-то мертвую руку, словно остальные мертвецы не хотели отпускать её от себя.
      Они вернулись к сараю: Петр на руках со своей страшной ношей, Наташа впереди с фонарем. В сарае он бережно опустил труп жены на большую охапку сена. Лошади в загородке всхрапнули.
      Алексеев вытащил из деревянного пня, стоявшего посреди сарая, воткнутый в него топор и пальцем попробовал лезвие. Лицо его было страшным.
      - Петя! - испуганно шепнула Наташа.
      - Я не звал тебя с собой, - он искривил в гримасе рот.
      - Подожди! - она схватила его за руку. - Ты идешь на верную смерть, даже не оглянувшись. А кто похоронит Зою? Я же не смогу нести её на руках...
      Кажется, эти жестокие слова несколько отрезвили Петра.
      - Ты права, - согласился он. - Но что же делать? Я не могу это так оставить.
      С чего начали, к тому и пришли! Месть! Неужели это непременная черта каждого человека?
      Слова, которые произнес Петр, вроде, невинные. "Не могу так оставить". А переводятся на язык действия зловеще: "Никого из этих тварей нельзя оставлять в живых!"
      Опять жизнь загоняет Наташу в угол. Казалось бы, кто ей этот бывший студент по кличке Знахарь? А вот поди ж ты! Не только пошла вместе с ним на опаснейшее для жизни предприятие, но и раздумывает, как бы помочь ему убрать... сущую ерунду! Всего-навсего, небольшой заградительный отряд войск НКВД. Кстати, сколько их там может быть? Домик-то сравнительно небольшой.
      Наверное, эти слова она произнесла вслух, потому что Петр на них ответил:
      - Их там семеро. Остальные стоят на выходе из села. Если точнее, там для них вход, потому что отсюда дорога ведет лишь на маленький железнодорожный полустанок, а оттуда на большой тракт... Как бы они ни называли наше село: мятежным, восставшим, никому и в голову не придет, что крестьяне могут здесь организовать сколь-нибудь серьезное сопротивление. Особенно теперь, когда умирают от голода.
      - Значит, в доме их шестеро? - уточнила Наташа, в глубине души удивляясь собственной воинственности.
      - Шестеро, - кивнул он.
      - А у нас одна винтовка.
      - И топор, - добавил он.
      - И ты сможешь вот так хладнокровно расстрелять их одного за другим, даже если мы застанем их врасплох?
      - А ты помнишь ту яму, полную трупов? Все ещё будешь говорить о людях, на которых у меня не поднимется рука?
      Наташа вдруг как наяву услышала далекий голос Катерины: "Иде ты бачыла людыну? Не люды, вовкы, скаженни собакы!"
      - Ну, я пошел! - прервал её размышления Петр и шагнул по направлению к дому, где устроили свой пост энкавэдэшники.
      - Погоди! - остановила его Наташа, - Все равно одному с шестерыми не справиться. Тут нужна хитрость... Тащи конюха... ну, того, которого ты оглушил.
      - И зачем он нам?
      - Пусть позовет из дома ещё кого-нибудь, якобы на подмогу.
      - Соображаешь! - Алексеев одобрительно посмотрел на нее, и взгляд его будто прояснился. Теперь врач становился уже не смертником, а как бы стратегом.
      Оглушенный пришел в себя и, когда Петр приставил к его голове винтовку, задрожал. Глаза его умоляли о пощаде.
      - Кто тебе обычно с лошадьми помогает?
      - Митька... Некрасов.
      - Позовешь своего Митьку, я тебя убивать не стану. Понял?
      Алексеев подтащил связанного к крыльцу и вытащил изо рта кляп, не убирая от головы винтовку.
      - Зови своего Митьку.
      Тот осторожно прокашлялся. Голос его звучал вполне мирно, по-деловому.
      - Митька, Некрасов, Гнедок с привязи сорвался, поймать не могу.
      Несколько минут спустя в доме громыхнуло что-то вроде пустого ведра. Кто-то матюкнулся, и сонный голос ответил:
      - Иду! Ничего без меня сделать не можешь, растяпа!
      Петр тут же вернул кляп на место и оттащил связанного в сторону.
      Вышедшего на крыльцо он так сильно ударил по затылку обухом топора, что тот скатился со ступенек и замер безжизненной тушей.
      - Что там случилось? - крикнули из дома. - Митька, ты что, упал, что ли?
      Алексеев склонился над поверженным.
      - Готов, - шепнул он.
      - Черт знает что! - продолжал ругаться кто-то в доме. Там в соседней комнате зажегся огонек лампы - кто-то начальственный собирался выйти, навести порядок.
      Его врач сшиб с крыльца тем же способом, но, падая, военный успел изумленно вскрикнуть:
      - Твою мать!
      - Товарищ капитан!
      Теперь, кажется, проснулись и остававшиеся в комнате дозорные. Они не спешили выходить. Совещались. Петр, пригнувшись у самого окна, слышал, как они переговариваются. Оно и понятно, кто бы в этом глухом селе мог напасть на военный пост? Это же не гражданская война! Не граница. О бандитах в этих краях уже давно не слышно... Как бы то ни было, но выходить никто не спешил.
      Здоровые сильные мужики, отъевшиеся на непыльной службе, привыкшие к безропотному повиновению людей, которых они карали и миловали по собственному усмотрению, теперь откровенно перепугались. Как и всякий, имеющий немало грехов на совести и втайне ожидающий за них возмездия. Рано или поздно. Сегодня, им казалось, было ещё рано.
      - Ну, и как их теперь выманить, стратег? - вполголоса спросил у Натальи мститель, выводя её из оцепенения - она никак не могла поверить в то, что принимает участие в нападении на военный пост.
      - Сделать вид, что дом подожгли, - тем не менее ответила она.
      - Молодчина! - он хлопнул её по плечу, как хлопнул бы соратника-мужчину.
      - Тише ты, медведь, кости переломаешь! - прошипела она, потирая ушибленное плечо.
      Петр сунул ей в руки винтовку.
      - Стрелять умеешь?
      - Умею.
      - Я в сарай, за сеном, а ты стреляй в первого, который высунет нос за дверь!
      Никто нос не высунул, но теперь и Наташа слышала, как в доме совещаются.
      Алексеев вернулся с двумя охапками сена, которые свалил по обе стороны от крыльца и поджег. Взял у Наташи из рук винтовку, поднял топор, а её заставил отойти подальше, к сараю, и прилечь на снег.
      Пламя осветило дом, в котором тут же кто-то истошно закричал: "Горим!" Открылась дверь, и на крыльцо осторожно выглянул мужчина с пистолетом в руке. Он тщетно вглядывался в окружающую темень, но блики пламени мешали разглядеть хоть что-то дальше крыльца.
      Почему Петр не стреляет? И сама ответила на мысленный вопрос. Потому что их услышат на другом конце села.
      Не услышав выстрела, военный осмелел и быстро сбежал с крыльца, и тут топор его сразил.
      Больше никто из дома выйти не пытался. Сено погасло.
      - Их там осталось трое, - сказала Наташа.
      - И до утра они вряд ли высынут нос, - задумчиво проговорил Петр. Слышишь, для верности они решили забаррикадироваться.
      Наташа тоже услышала, как осажденные закрывают двери на заржавевший засов и подтаскивают что-то тяжелое.
      - Ладно, пусть сидят, - решил врач, - нам это только на руку. Видела, у них здесь сани стоят. Сейчас мы поедем, похороним Зою, заберем детей и... В общем, есть у меня одна идея.
      Двое резвых лошадок за минуту домчали сани до дома Алексеевых. Петр взял труп жены на руки и, не оборачиваясь, велел Наташе:
      - Я все сделаю сам. А ты иди, собирай детей.
      Она справилась быстро, как смогла. И все теплые вещи, какие удалось собрать, вынесла в сани, куда одного за другим усадила детей.
      Петр вернулся опустошенный, обессиленный, словно сутки провел на каторжной работе. Ни о чем её не спрашивая, он молча сел в сани и взмахнул вожжами.
      - Что ты решил? - спросила его Наташа.
      - В одиннадцать вечера есть проходящий поезд на Москву. Можно сесть в него и выйти где-нибудь возле Тулы.
      - А ты не хочешь поехать в противоположную сторону?
      - Куда это? - удивился он.
      - На юг. В Туркмению... Не знаю, что решишь ты, а мне нужно именно туда. У меня в Ашхабаде дочь, муж, подруга с детьми.
      - Поезд в ту сторону по расписанию пойдет меньше, чем через час.
      - Думаешь, на санях мы не успеем?
      - Успеем... если, конечно, за нами погоню не вышлют.
      - Кого ты имеешь в виду?
      - Тех, что остались в доме. Они сообщат второму, основному дозору, и нас перехватят на какой-нибудь станции.
      - Считаешь, их нельзя оставлять в живых?
      - Считаю, - упрямо кивнул он. - А там... видишь, снег начинается, через пару часов такая метель разыграется... Ты поезжай с детьми вперед, за селом остановись. Если через пятнадцать минут меня не будет...
      - Ты должен быть! Не забывай, у тебя дети. Твой долг перед Зоей воспитать их.
      - Я постараюсь, - буркнул он. - Тебя послушать, так я будто нарочно лезу на рожон.
      - А если это так и есть?
      - С лошадьми-то управишься?
      - Когда-то могла. Думаю, вспомню, что к чему.
      Две молодые крепкие лошадки легко протянули сани несколько сот метров. Стояла глубокая ночь, но от лежашего вокруг снега исходил легкий свет тьма вовсе не была кромешной.
      Наташа вдруг с запозданием вспомнила, что в сарае видела ещё двух лошадей и подумала, не догадается ли Петр вывести их из сарая, прежде чем его поджечь. Врач не делился с нею своими планами, но она почему-то была уверена - Петр решится на поджог.
      Дети спали, а Наташа, дрожа от волнения, прислушивалась к каждому звуку. Вдруг она услышала один за другим два выстрела, а потом к небу взметнулся яркий столб огня.
      Ей показалось, что прошла целая вечность, пока она услышала топот копыт - кто-то ехал верхом.
      А что, если Петра убили? На помощь запертым товарищам приехали те, из дозора на другом краю села, освободили их, устроили засаду, а подошедшего Алексеева попросту застрелили в упор?
      Тогда кто сюда скачет? Наташе захотелось изо всей силы хлестнуть лошадей и помчаться по дороге на станцию, куда скоро должен подойти проходящий на юг поезд. Наверное, за эти несколько минут она на несколько лет постарела от страха. Не столько за себя, сколько за детей...
      Это был Петр. Он не просто ехал верхом, а вел в поводу ещё одну лошадь.
      - Поехали быстрей! - крикнула он. - Поезд стоит на станции всего одну минуту. А если вообще не остановится?
      - Зачем тебе вторая лошадь?
      - На всякий случай, - отмахнулся он.
      На станцию они примчались вовремя. Дежурный удивленно наблюдал, как Наташа вытаскивает из саней слишком легко одетых детей, которые со сна и от холода жмутся друг к другу.
      Петр сбросил с коня какой-то огромный полушубок, которым Наташа смогла укрыть сразу всех четверых.
      Дежурный был тот же, и Наташа обратилась к нему уже как к своему знакомому.
      Она опять попыталась сунуть в руку железнодрожнику крупную купюру, но он её с обидой оттолкнул.
      - Я прошу только об одном: сказать, что мы уехали в другую сторону.
      - Предлагаю вам сделать по-другому. Доезжайте на санях до следующей станции. Там станция узловая, движение оживленное. Лошадей где-нибудь привяжете, никто и не хватится. В вагоны садитесь отдельно, чтобы в глаза не бросаться...
      - А этих двух лошадок не возьмете? - предложила Наташа, хотя и понимала, что такую важную улику железнодорожник вряд ли будет оставлять у себя.
      Но он неожиданно легко согласился.
      - А вот за лошадок спасибо. Не бойтесь, я найду, где их спрятать. Вон как снежок заметает. А вы торопитесь... Думаю, успеете, тут у нас что-то со стрелкой, поезд может и застрять...
      Повинуясь неожиданному импульсу, Наташа горячо расцеловала мужчину.
      - Спасибо! Дай вам бог здоровья!
      - И вам того же, - смутился он и вдруг перекрестил её. - Святое дело сделала ты, милая, четыре детских жизни от смерти спасла. Езжайте с богом, пора!
      Она бегом вернулась к Петру и детям, опять усадила всех в сани и скомандовала ему:
      - Давай, жми на узловую станцию. Дежурный сказал, что оттуда уехать легче.
      Алексеев, не возражая, хлестнул лошадей, и сани легко перескочили через переезд. Наташа оглянулась и увидела сквозь усиливающийся снегопад фигуру железнодорожника с поднятой в знак прощания рукой.
      Глава двадцать шестая
      Арнольд прибежал следом и склонился над упавшим Аполлоном:
      - Она выстрелила в тебя три раза! Зачем ты дал ей пистолет?
      Ковалев через силу улыбнулся:
      - Решил поиграть со смертью в пятнашки...
      - Нашел время шутить... Ян, что ты стоишь? Врач называется! Перевяжи майора!
      Ян и сам не понимал, отчего он стоит столбом? Такое за ним раньше не наблюдалось. Окружающие всегда считали его хладнокровным человеком.
      Что-то Юлия сдвинула в его психике, пусть и на короткое время. Тот короткий, странный отрезок его жизни успел пронестись перед глазами. Оказывается, он мог увидеться с родным дедом, поговорить с ним, но... Человек предполагает, а бог располагает...
      Он щелкнул чемоданчиком и склонился над майором.
      Странно, почему никто не вспоминает о Юлии. Может, она ещё жива. То есть он-то сам знал, что она умерла мгновенно, но они-то не знают...
      Аполлон отодвинул его руку с бинтом.
      - Не суетись, доктор, мертвого не воскресишь.
      - Не слушай его, Ян, перевязывай! - закричал Арнольд, сам пугаясь своего крика; ему подумалось, что со смертью Аполлона рухнет и его жизнь...
      - Отставить крик, товарищ старший лейтенант. Лучше поспеши на работу. Достанешь из сейфа документы на тебя и твою скрипачку: езжай в свой отпуск и сюда ни в каком виде не возвращайся. Я подписал, с сегодняшнего дня... Да поторопись, пока другие не пронюхали. Узнают, как коршуны на тебя набросятся...
      - А откуда ты мог знать, что именно сегодня... что такое может случиться?
      - Поживи с мое! - кхекнул Аполлон, и в горле у него словно что-то забулькало. - Иди, времени у тебя совсем мало осталось... Скажи спасибо, что я дом в стороне от всех построил, выстрелы врял ли кто слышал... Врача тоже можешь взять с собой. Документы подготовь, будто его конвоируешь... Не вздумай в Москву вернуться, опасно. Лучше езжайте куда-нибудь подальше, в другую сторону, на юг, пока тут все не утихнет... Думаю, остальное ты и сам сообразишь... Ступай, я сказал! Ты, что ли, умирающего не видел?
      Аренский, растерянно оглядываясь, стал спускаться по лестнице, но у входа он все же оценил предостережение товарища и из его дома почти выбежал.
      Силы майора стремительно убывали. Его голос стал совсем тихим, когда он попросил Яна:
      - Помоги мне подняться.
      - Но зачем?..
      - Делай, как я сказал, дотащи до кровати.
      Это Яну удалось сделать без особого труда. Он уложил Ковалева и даже снял с него сапоги.
      - Спасибо, - прошелестел тот, - а теперь иди, оставь меня с нею.
      Ян понимал, что Ковалев ранен смертельно: одна пуля попала в плечо, две - в грудь. Он мог бы попытаться вытащить его, но, похоже, Аполлон сам больше жить не хотел. Не в его правилах было оставлять умирающих без медицинской помощи, но Ян уважал желание майора остаться наедине со своей мертвой возлюбленной, которую тот убил собственной рукой...
      Страшно ему было умирать, или он думал, что с последним объятием вознесется вместе с Юлией и уже никогда с нею не расстанется? Вот только Юлия вряд ли этого хотела. Ее душа... полно, да была ли у неё душа?
      Майора Яну было жалко: больше всего на свете тот хотел любви, поставил на карту свою жизнь ради нее, а любовь его в конце концов и убила...
      Ян тихо прикрыл за собой дверь и сел на верхней ступеньке. Из спальни майора так и не донеслось ни одного звука.
      Сколько он так просидел, трудно сказать, потому что не ощущал бега времени, а лишь странное оцепенение, в котором не было места чувствам и мыслям.
      Тишину нарушил стук входной двери и возглас Аренского:
      - Ян, ты здесь?
      - Куда же я могу деться? - медленно отозвался тот.
      - Здесь... ничего больше не случилось?
      - Мертвые молчат, - как-то неловно не то пошутил, не то объяснил Ян.
      Из-за спины Арнольда выглянула хорошенькая зеленоглазая девушка лет двадцати. Она была тоненькая, если не сказать очень худая, но кожа на лице выглядела свежей, а глаза сияли.
      - Ты готов с нами уехать? - спросил его Арнольд. - Я на всякий случай бумагу написал, что ты после освобождения направляешься на вольное поселение в Туркмению.
      - Почему именно в Туркмению?
      - Написал первое, что на ум пришло. Чтобы подальше отсюда... Там жарко, юг, а здесь север. Вряд ли будут там искать, если что...
      - Поеду. Не в зону же мне стремиться.
      - Тогда поспешим. Одевайся, а я на минутку загляну, с Аполлоном попрощаюсь.
      Один стал спускаться по лестнице, другой подниматься.
      - Вы как будто не рады? - спросила его девушка.
      - А чему радоваться?
      - Ну, как же... - она даже растерялась. - Вам разве здесь нравилось?
      - Кому здесь может нравится? - вздохнул он. - Только на меня вдруг такая усталость навалилась, такая апатия. Тоска, словно кто-то из моих близких умер...
      Арнольд медленно спустился по лестнице.
      - Оба мертвы, - ответил он на невысказанный вопрос девушки.
      - Пешком пойдем? - спросил Ян.
      - Зачем же, у нас санки есть. Одна лошадка, зато резвая. Ее потом наши с вокзала заберут, - сказал и усмехнулся. - Наши! За четыре года уже привык, что я - их. Так, наверное, и тянул бы лямку, если бы не Ветка.
      Он кивнул на девушку.
      - Она не хочет с чекистом жить... Вообще-то я по специальности юрист. Может, найду себе другую работу... Спасибо Аполлону: как бы он коряво ни жил, а благодаря ему сегодня сразу три человека возвращаются к нормальной жизни. По-моему, это дорогого стоит.
      Его попутчики согласно кивнули.
      Через двенадцать часов пути они пересели в другой поезд, идущий, как советовал Аполлон, на юг от Москвы. И хотя нигде, во всей необъятной стране, не было уголка, где они могли бы надеяться, что до них не дотянется длинная рука НКВД, чем дальше они отъезжали от Соловков, тем спокойнее становилось на душе.
      На одной из станций, от которой до села, где жил Знахарь, а значит, и до жены и дочери Яна было недалеко, Поплавский хотел сойти с поезда и добраться к своим родным, но Арнольд ему отсоветовал:
      - Приедем, устроишься, обзаведешься хорошими документами, тогда и вызовешь их к себе. Ты не представляешь, какой поток заключенных идет сейчас из села! Кулаки, подкулачники, интенсивники, агрономы-вредители... Представь, там все на виду, все настороже, каждый новый человек сразу берется на заметку, а у тебя и документов нужных нет...
      - Что ж ты не подсуетился? - беззлобно проворчал Ян, осознавая правоту Арнольда.
      - Ишь ты, скорый какой! - отозвался тот. - Вместо того чтобы спасибо сказать... А насчет документов... если хочешь знать, я до сих пор невольно оглядываюсь: нет ли за нами погони... Виолетте Аполлон освобождение сделать успел, а вот тебе... На все про все у меня полчаса было. Так что ты, по документам СЛОНа, у нас в бегах будешь числиться. Правда, никого из тех, кто успевал в поезд сесть, не ловили...
      - Вдруг обойдется, - дрожащим голосом проговорила Виолетта; она все не могла поверить, что её лагерный кошмар кончился, что она как все люди едет в поезде и энкавэдэшник-чекист в своей страшной форме всего лишь её возлюбленный Арнольд Аренский, попросту Алька.
      @int-20 = Наташа и Петр для вида разделились. В зале ожидания узловой станции она села на скамейку с обеими девочками, а Петр с близнецами - в другом конце зала.
      Ее с девочками Алексеев высадил с одной стороны станции, а сам миновал переезд и сани с лошадьми привязал поодаль. Наташа сунула ему пачку денег Петр не стал упираться даже для виду, только неуклюже пошутил:
      - Ого, ограбила кого, что ли?
      - Ограбила, батюшка, - ответила она, - кистенем по кумполу, а денежки себе.
      - Правда? - восторженно спросил Гришка и с уважением посмотрел на нее; из всех детей он был самый здоровый и подвижный.
      - Тетя Наташа шутит, - строго пояснила Аня
      Варвара ухватилась за предложенную Наташей руку и вылезла из саней. Она уже ходила, но никак на слова других не реагировала, словно вдруг оглохла и онемела. Вернее, простые команды понимала, а говорить напрочь отказывалась.
      Аня пыталась ей что-то сказать, но девочка в ответ на все её попытки лишь молчала, уставившись в одну точку. В конце концов её оставили в покое и просто вели и везли с собой, как щенка или котенка.
      Билетов в плацкартный вагон не было, так что Петр взял билеты в международный, дорогой и потому пустой. Проводник недоуменно оглядел их худую одежонку. На Наташу посмотрел особенно неодобрительно: мамаша сама вырядилась, а дочери бог знает во что одеты!
      Молодая женщина поняла, что такой диссонанс в их одежде будет бросаться в глаза и другим. Как-то днем, на очередной крупной станции, где по расписанию поезд стоял около часа, она вышла на перрон, напоминавший собой этакий небольшой рынок, на котором продавалось все, очень недорого купила детские вещи для девочек и кое-что для мальчиков, решив, что Петр может и не додуматься до этого, ведь прежде ему покупать детям одежду не приходилось.
      Вещи она сложила в корзину, которую тут же купила у какой-то бабы и уже собиралась идти к поезду, как вдруг услышала чей-то знакомый голос.
      Она подняла голову и обомлела: перед нею в форме старшего лейтенанта НКВД стоял Арнольд Аренский, рядом с ним какая-то худенькая девушка и... Ян Поплавский! Наташа даже головой тряхнула, не наваждение ли? Но они стояли и сосредоточенно что-то обсуждали.
      - Билетов нет, - услышала она голос Аренского, - а следующий поезд только через сутки.
      - Берите билеты в международный, - сквозь зубы проговорила она. Третий вагон почти пустой. Держите деньги, вам может не хватить.
      На всякий случай она делала вид, что её интересует проходящий мимо паренек с горячими пирожками, от которых и впрямь валил пар, а деньги передала Арнольду незаметно. Зря, что ли, она в цирке работала? Правда, и он не сплоховал, вспомнил трюки, которым учил его отец. Деньги мгновенно исчезли в его кармане.
      - Наташа! - в один голос, но, по счастью, тихо воскликнули мужчины.
      - Берите в третий вагон, - сказала она, не глядя на них.
      - Да, понимаешь, у Яна документы ненадежные, - так же бесстрастно, вроде и не ей, а Виолетте, сообщил Арнольд. Он не знал, почему Наташа не обращается к ним впрямую, но, на всякий случай, решил поддержать её игру.
      - В международном документы вообще не проверяют, - сказала она и пошла к поезду.
      Уже проходя по коридору, она глянула в окно: на перроне остались Ян и незнакомая девушка. Аренский исчез - не иначе, послушался её совета.
      Пора было обедать. Прежде Наташа собиралась послать за съестным Петра, но подумала, что на перроне они встретятся с Яном, и решила до срока этому воспрепятствовать. Кто знает, как среагирует на все Поплавский. То есть известно, что он будет страдать и мучиться. Таня была его любимой и, как говорил сам Ян, единственной. Лучше подготовить его потихоньку.
      Она переодела девочек во все новое. Причем, Варя так и осталась безучастной к её манипуляциям, Аня же явно одежке обрадовалась.
      Наташа посмотрела на часы - до отхода поезда оставалось ещё двадцать минут. Она опять взяла в руки корзинку, которая оказалась такой удобной, а Варю отвела в купе к Алексееву. Они договорились изображать людей незнакомых, потому Наташа громко сказала, хотя вагон все равно был пустой:
      - Вы не приглядите за моей дочуркой? Я хочу купить что-нибудь из еды.
      Петр удивленно на неё воззрился. Он сам собирался прогуляться на перрон.
      - На следующей станции, - Наташа правильно поняла его взгляд и обратилась к Ане. - Ты пойдешь со мной на вокзал?
      - Пойду, - заулыбалась та.
      Когда Наташа с девочкой вышла на перрон, она увидела, как Аренский с товарищами идет к вагону и, улыбнувшись про себя, пошла в другую сторону. Времени оставалось все меньше, а ей действительно нужно было запастись продуктами.
      Аня глядела на все голодными глазами, но молчала, а только стискивала руку Наташи, когда мимо кто-то из лоточников проносил очередное лакомство вроде горячей картошки или вяленой рыбы.
      Давно Наташа не получала такого удовольствия от покупок. И оттого, что рядом идет девочка, которая держит её за руку, и все принимают её за дочь Наташи, потому что она русоволосая и сероглазая.
      Наверное, это хорошо - иметь много детей, но вот не дал бог. Разве что решиться теперь ещё на одного, которого во чреве носит, от Бориса. Наверное, потому и мысли у неё появились о детях...
      - Поторопитесь, дамочка, - сказал ей с поклоном седой проводник, мимо которого она как раз проходила, - поезд через три минуты отправляется.
      Она прошла в свой вагон. Их с Петром купе были в середине вагона, а купе Арнольда и Яна - в самом начале. Ее друзья-товарищи уже сидели на нижней полке, поминутно взглядывая на открытую дверь.
      Наташа пропустила Аню вперед.
      - Иди к папе, скажи, что я сейчас подойду.
      И негромко позвала Арнольда:
      - Выйди на минутку, поговорим.
      Он тут же вскочил и прошел за нею в тамбур. Поезд уже тронулся, и проводник, заходя в вагон, скользнул по ним нарочито равнодушным взглядом. Явно форма Альки своеобразный карт-бланш, а он даже не подозревает об этом. Если бы не Наташа, так бы и ждал своего плацкартного.
      - Да, - он полез в карман, - возьми свои деньги, они мне не нужны. Я же в отпуске. Весь в деньгах. Нам их и тратить было некуда...
      - Так, быстро и коротко расскажи, как у тебя дела и куда вы направляетесь, а потом я тебе расскажу.
      - А что рассказывать, - Арнольд не торопился с нею откровенничать, и Наташа подивилась происшедшей в нем перемене. Неужели эти три кубика в петлицах совершили с ним такую метаморфозу? - Едем в отпуск с моей невестой Ви... Матреной Филипповной.
      - А что такое - Ви? - лукаво спросила она. - Виктория? У неё тоже подложные документы?
      - Откуда ты... - изумился он. - О, я и забыл, что ты - та женщина, которой боялся весь Аралхамад.
      - При чем здесь Аралхамад? - отмахнулась она. - Обычная наблюдательность человека, всю жизнь живущего по чужим документам... А что с Яном?
      - С ним сложнее. Он - беглец из лагеря, и я собственноручно устроил ему побег...
      - Дела-а, - пробормотала Наташа. - Еще похлеще, чем у нас... Впрочем, на весах этого не взвесишь.
      - А что у вас?
      - У Яна это не все сложности. Со мной едет человек, к которому Поплавский отправлял своих жену и дочь. И жена его друга, и Таня Поплавская погибли в этом селе, которое Ян ошибочно принял за тихую гавань. С нами едет четверо детей, среди которых дочь Яна...
      - Что ты говоришь! - Аренский был обескуражен. - Как же ему об этом-то сказать?
      - Да уж как-нибудь исхитрись. Думаю, он человек мужественный, выдержит... Попозже приходите к нам вроде знакомиться, там обо всем и поговорим.
      - Наташа, что же ты так долго? - укоризненно встретил её Петр. - Вон ребятишек так и не сдержал, жуют, а я в ожидании слюной исхожу...
      - Знакомых встретила, - сказала она и украдкой подмигнула ему на дверь. - Поедим, я тоже проголодалась. А как наши птенчики насчет послеобеденного сна?
      - Опять спать? - заныл Гришка.
      - Спать не обязательно, - решила Наташа, - можно полежать и посмотреть в окно. Мальчики в этом купе, девочки - в соседнем.
      - А можно мы пойдем в ваше купе, а девчонки останутся здесь? - сразу выскочил неугомонный мальчишка.
      - Можно, - смеясь, разрешила Наташа.
      - Тебе надо было бы иметь много детей, - с улыбкой сказал Петр.
      - Бодливой корове бог рог не дает, - шутливо вздохнула она, а про себя подивилась, насколько совпали их мысли.
      Когда все насытились - а мальчишки убежали в соседнее купе ещё раньше, Наташа прикрыла одеялом засыпающую Аню - все-таки девочка ещё не пришла в норму - и погладила по голове безмолвную Варю:
      - Все образуется, маленькая, вот увидишь.
      Хотя что могло бы образоваться, если мать девочки уже не вернешь? Зато сегодня она встретится с отцом и вместе они смогут поплакать, чтобы вот так не затвердевать в своем горе. Да и Ян как опытный психиатр сможет вывести девочку из этого мира глухоты и немоты...
      - Что опять случилось? - спросил её Петр, когда они вышли в коридор.
      - Почему ты решил, что непременно случилось? - ответила она вопросом на вопрос.
      - Здесь особой наблюдательности и не нужно. Ты пришла возбужденная, тебе прямо не терпелось мне что-то рассказать. На перрон выйти не позволила... Говори, в чем дело?
      - В первом купе едет Ян.
      - Какой Ян?
      - Конечно же, Поплавский.
      - Ты говорила, что его арестовали.
      - Говорила. Он и вправду был в лагере...
      - Неужели бежал? - глаза Петра загорелись, и он схватил Наташу за руку, от волнения не замечая, что стискивает её и причиняет боль.
      - Янек здесь? Я пойду к нему!
      - Погоди, его купе рядом с купе проводника. Тот может услышать.
      - Он знает, что с нами Варя?
      - Он ничего не знает: ни про Варю, ни про тебя, ни про Таню...
      - Понятно, - Петр задумался. - Ты не знаешь, как ему об этом сказать?
      - Вот именно!
      - Может, прежде мне с ним поговорить?
      - Вряд ли у них одно купе - там же всего два спальных места. Вот в соседнем вы и поговорите, а я пока отвлеку проводника.
      - Мы что, всю дорогу так и будем прятаться? От людей таиться?
      Она посмотрела на него с насмешливым удивлением.
      - И кто это говорит? Человек, поставивший себя вне закона. Может, напомнить тебе события, которые произошли совсем недавно в неком селе?
      - Не надо, - вздохнул Петр, и в его вздохе она услышала сожаление по прежнему времени, когда он был такой же законопослушный, как все...
      А Наташа, после того как, по собственному выражению, очнулась от многолетней спячки, опять вылезла из "кокона" кем-то другим. Такой вот феномен природы: из определенной гусеницы обычно рождается вполне конкретная бабочка. Здесь же, всякий раз - разная.
      Сейчас она чувствовала себя человеком, ответственным за своих окружающих, родных и близких. Нет, не за весь мир, и не за далекую Африку, как учили в комсомоле её дочь, а за тех, что жили рядом с нею.
      Они, эти близкие, в большинстве своем вели себя как слепые кутята, совершенно не чувствовали опасности, проявляли поразительное легкомыслие и зачастую попадали в такие простенькие жизненные ловушки, которые мог не заметить только слепой.
      Или это у неё открылось какое-то особое зрение? Дядя Николя давно, ещё в юности, рассказывал ей, что встречал где-то в Сибири крестьянку, которая видела кончиками пальцев. То есть ей завязывали глаза, а она водила пальцами по совершенно плоскому рисунку и рассказывала, что на нем изображено...
      Нет, кончиками пальцев Наташа пока не видела, но теперь все её существо было настроено на ощущение опасности, и если бы окружающие её мужчины не были так самонадеяны, они бы почаще прислушивались к её словам...
      Проводник оказался до безобразия словоохотливым. Он обрадовался её интересу - вполне невинному, когда будет очередная большая станция, где она могла бы купить своим девочкам топленого молока.
      Он стал рассказывать ей, что коровы сейчас мало у кого остались, но в глухих селах их кое-кто держит, надо же на что-то жить. И выносят молоко к поезду. Через два часа будет такая станция, а он знает женщину, у которой молоко лучше, чем у других, и она всегда такая чистенькая, так что неопасно покупать у неё ...
      - Вы один в этом вагоне? - на свою беду поинтересовалась Наташа.
      Проводник разразился многословной речью о том, что их вообще-то двое, но его напарница сейчас отдыхает, потому что она дежурила ночью, а теперь они поменяются, и ночью будет он.
      Поняв, что мужчину не переслушаешь, Наташа по привычке ушла в свои мысли и как бы выключила слух. То есть в нужных местах она сочувственно кивала, поддакивала, а сама думала о том, как переживет Ян такое потрясение, как смерть любимой жены. И как ему достать надежные документы, ведь Алька что-то говорил о том, что таких у него нет. Странно, что энкавэдэшник не мог об этом позаботиться.
      А ещё она надеялась, что Варя, увидев отца, хоть немного придет в себя и начнет разговаривать, а то такое впечатление, что девочка - просто ожившая кукла...
      Теперь и девочек она воспринимала, как своих родных. Если подумать, то она дала им второе рождение, а теперь у обеих нет матерей...
      "Но, но, увлеклась! - ехидно сказал внутренний голос. - Может, тебе и погибших жен заменить? Теперь у них будут, скорей всего, другие матери..."
      От этих мыслей ей стало невыносимо грустно. Вправду, увлеклась.
      Глава двадцать седьмая
      Против опасения, доехали они без особых приключений.
      Остановились в небольшой грязной гостинице недалеко от вокзала. Наташа с Виолеттой, нет, с Матреной и детьми в одном номере, мужчины - в другом, причем Яна ухитрились не регистрировать, провели так и наказали не высовывать носа, пока ему не сделают надежного паспорта.
      - Вряд ли тебе стоит сейчас заниматься таким вопросом, как паспорт Яна, - сказала Арнольду Наташа. - Ты не знаешь, что здесь за люди, как они относятся к таким вещам. И неизвестно, спасет ли тебя в случае опасности твоя форма старшего лейтенанта внутренних войск... Лучше, если ты поможешь мне побыстрее отыскать моего мужа, потому что ты со своими документами легче пройдешь в Наркомат финансов, где уже должен работать муж.
      Так и случилось. Наташа расположилась на лавочке неподалеку от здания наркомата, а Арнольд вошел внутрь. Отсутствовал он не больше десяти минут. Наташа лишь успела подивиться необыкновенному здешнему теплу, которое казалась каким-то неестественным после холодов и снегов средней полосы.
      Словом, не успела она как следует осмотреться, как увидела, что из здания наркомата быстрым шагом вышел Аренский, а впереди него уже почти бежал Борис. Ее муж. Кажется, Наташа чуть не забыла о том, что вышла замуж...
      Борис с разбегу подхватил её в объятия и расцеловал, не стесняясь присутствия Арнольда.
      - Господи, как я по тебе соскучился! - шепнул он ей в самое ухо, отчего у Наташи по телу побежали мурашки. - Я считал не то что дни, часы...
      Борис наконец оторвался от жены и посмотрел на Арнольда извиняющимся взглядом:
      - Простите, товарищ Аренский, но эта женщина, моя жена, исчезла с глаз моих в самом начале нашего медового месяца, так что в конце концов я даже стал сомневаться: а была ли у меня свадьба с самой красивой женщиной Союза?!
      - Спасибо, ангел мой! - Наташа поцеловала Бориса, но тут же отстранилась. - А где Катерина? Что с детьми? Где вы устроились?
      - Сколько вопросов сразу! Но, Наташка, я вынужден возвратиться на работу. Запоминай адрес...
      Он продиктовал.
      - Идите, пока обустраивайтесь, я вернусь, поговорим в спокойной обстановке.
      - Погоди, дом, что вы сняли, достаточно большой?
      - Не волнуйся, нам места хватит!
      - Хватит? Но нас вместе со мной девять человек.
      - Сколько? - он, кажется, не поверил своим ушам.
      - Ты не ослышался, девять.
      - Та-ак, и нас пятеро. Вместе со мной. Итого, четырнадцать человек. Нормально... Ладно, я буду думать.
      Он опять поцеловал Наташу, протянул руку Арнольду и быстро ушел, на ходу удивлено покачивая головой.
      Наташа про себя посмеялась: в отличие от неё Борис отличался неторопливостью суждений и действий, кроме того, он был педантичен, и она могла поспорить, что уже разработал план, как им перейти границу с Катей и её детьми.
      Он ещё не знает, что за всю дорогу Наташа так и не собралась поговорить ни с Яном и Знахарем, ни с Арнольдом и его женой о том, хотят ли они бежать за границу?
      Боря давно об этом мечтает и думает, что того же хотят все окружающие. Наташа же точно знала, что это не так.
      Даже Катерина, несмотря на то что она отрезала себе и детям пути к отступлению, вовсе не была уверена в том, что на чужбине ей будет лучше, чем на родине...
      Значит, сегодня вечером надо всем собраться и этот вопрос всесторонне обсудить.
      Дом, в котором поселились Катя с детьми и Борисом, был совсем недалеко от центра. Участок, на котором он стоял, был огорожен длинным глинобитным забором, посреди которого терялась небольшая дощатая калитка. Сам дом, как видно, был невысоким, потому что из-за забора виднелась только его крыша.
      Наверное, Катя почувствовала их приближение, потому что не могла же она поджидать их на крыше! Как бы то ни было, навстречу пришедшим высыпали все, кроме, естественно, Бориса, который остался на работе.
      Катя шепнула что-то сыновьям, и они поспешили увести детей в дом. Арнольд с Виолеттой, Ян, Петр и Наташа расположились перед домом на широкой веранде, где на низенькой подставке стоял огромный медный самовар.
      - Прежние хозяева привезли его из самой Тулы, - смеясь, отвечала Катерина на вопросы гостей; собственно, она не знала Виолетту и Петра, но и та, и другой, кажется, чувствовали себя вполне в своей тарелке и если пока не принимали участия в общем разговоре, то их привыкание должно было произойти довольно быстро.
      - У нас нет друг от друга секретов? - полувопросительно сказала Катерина, косясь на форму Арнольда.
      - Не обращай внимания на Алькин мундир, - посоветовала ей Наташа. Разве ты не помнишь, как мы вместе шли по Украине? Такое не забывается.
      - Да разве только Украина? - скромно заметил Арнольд. Он имел в виду общность их интересов и положения, но Наташа почему-то смутилась, и это с удивлением отметила Виолетта со свойственной влюбленным женщинам наблюдательностью. А заметив, стала невольно следить за отношениями этой красивой женщины и её Альки, начиная мучиться уколами ревности.
      - Что ты имеешь в виду? - все же спросила Наташа, чувствуя колебания Кати.
      - Мои мужички не хотят уезжать из страны. Они догадываются, что мы от чего-то убегаем, но предлагают поехать в Комсомольск-на-Амуре и строить его вместе с другими добровольцами.
      - А разве он ещё не построен? - удивился Арнольд.
      - Говорят, молодой город, там всем хватит работы.
      - А я считаю, что лучше большой город, например, Владивосток, порекомендовал Борис.
      - Петр вот тоже о загранице и слушать не хочет, - подал голос Ян.
      - Чужбина - она и есть чужбина, - согласно кивнул Алексеев.
      - А если родина относится к своим детям не как родная мать, а как мачеха? - спросила Наташа.
      - Иными словами, она как бы заболела, если не узнает родных детей? уточнил Петр. - Тогда, как и всякого больного человека, надо попробовать её вылечить.
      - Или подождать, может, вылечится сама, - невесело пошутил Ян.
      Потом они пили зеленый чай с медом, ели необыкновенно вкусные лепешки, которые, как призналась Катерина, она покупала у соседей.
      К вечеру под большим, стоящим во дворе казаном, мужчины развели костер, и подошедший вскоре Борис собственноручно приготовил в нем плов, уверяя, что настоящая кулинария - удел мужчин...
      Все словно оттягивали момент, когда надо будет говорить об их будущем. Вряд ли общим, как хотел того Борис. Он уже представлял, как они все вместе устроят русскую коммуну где-нибудь в Греции. Или в Италии. Эти страны всегда влекли его к себе своей особой легендарной экзотикой...
      Наконец плов был готов, и Борис, оглядывая лица всех собравшихся, включая детей, удивленно произнес:
      - Если я не ошибаюсь, мнения у нас разделились?
      - Разделились, - кивнул Ян. - Из страны не все хотят уезжать.
      В последнее время он очень изменился. Под глазами залегли тени, а в волосах появились серебряные нити. Ян тяжело переживал смерть жены и непривычную замкнутость дочери. Он знал, что с недугом дочери сможет справиться, но как вернуть Танюшку - единственную женщину его жизни?
      Борис почему-то считал, что пострадавший от властей врач с охотой примет его предложение вместе бежать из страны, а оказывается, Поплавский решил всего лишь уехать с друзьями на Дальний Восток. Наивные! Социалистический строй обречен! Будь они на Западе или на Востоке, рука всемогущего НКВД дотянется до них и туда...
      Впрочем, хозяин - барин, меньше народу, легче будет осуществить переход границы. А Борис, пока суд да дело, уже нашел человека, который переходил эту границу по горам, и не один раз. Сколько бы не запросил этот туземец, ему стоит заплатить, чтобы обрести наконец свободу...
      Покидать страну, не покидать, - не могла определиться и Катя. Но тут решающим оказалось слово Наташи, которая напомнила ей о прежних страхах. И о лагерях для детей. И об энкавэдэшниках, которые есть повсюду.
      Дети быстро насытились, и сыновья Катерины вместе с Ольгой повели приехавших малышей показывать им город. Солнце клонилось к закату, но было ещё достаточно светло, чтобы о них не беспокоиться. А взрослые продолжали свой нелегкий разговор.
      - Тогда для чего мы все сюда приехали? - горячилась Наташа. - Чтобы именно отсюда разъехаться в разные стороны?
      - Так получилось, что именно в Туркмении у нас сходка, - посмеялся Арнольд. - Я начинаю разочаровываться в органах, которым служу. Они явно мышей не ловят! Сейчас подобрались бы небольшой группкой и накрыли осиное гнездо контрреволюции...
      - Прекрати, Алька, - оборвала его Катерина, - нашел, чем шутить! Будь твой отец жив, схлопотал бы от него подзатыльник, несмотря на свой рост и погоны...
      - Схлопотал бы, - смущенно кивнул Арнольд. - Простите за треп, сам не знаю, чего это меня так понесло. Волнуюсь, наверное. Нам же всем предстоит расставание. И, скорее всего, навсегда! А у меня, кроме вас, нет близких людей... Только Вета, - добавил он тихо.
      Виолетта украдкой пожала его руку, все понимая, но не участвуя в их переговорах, как человек посторонний, да и просто тот, от которого ничего не зависит... Или уже зависит?
      На веранде надолго воцарилось молчание.
      - Ты, Боря, насчет Янековых документов похлопочи. Да и о Аренском не забудь. Ведь не может же офицер НКВД быть в вечном отпуске. Раз уж мы в такую даль наладились, надо, чтобы все выглядело законным, - напомнил Знахарь.
      - Завтра же и займусь, - кивнул Борис. - Думаю, мы все успеем исчезнуть отсюда до того, пока в органы поступит соответствующий донос...
      - Еще один остряк, - вздохнула Наташа. - А мне, граждане, вовсе не до шуток.
      - Ничего не бойся, у нас все получится! - успокоил её Борис.
      - Дай-то бог! - ответила за всех Катерина.
      @int-20 = С проводником договорились на четыре часа утра. Было темно, когда они выходили из дома, но провожали уходящих все, кроме самых маленьких.
      В последний момент прижавшаяся было к отцу Аня вдруг бросилась к Наташе и обняла её за талию - куда могла дотянуться.
      - Тетя Наташа, мы ещё с вами увидимся?
      - Обязательно, моя маленькая, - сказала Наташа, обнимая её. - Рано или поздно...
      Это она добавила уже совсем тихо. Варвара помахала рукой. С некоторых пор девочка все держалась за отца, стараясь быть к нему поближе даже во сне. Она боялась, что однажды он, так же, как и мать, уйдет и не вернется.
      Петр пожал руки Борису и Катерине, а с Наташей расцеловался:
      - Спасибо тебе за все, - сказал он и добавил потише. - Шибко там, в горах, не геройствуй, чать, ребенка носишь!
      - А ты откуда... - удивленно начала Наташа, которая была уверена, что о её беременности никто, кроме Кати, не знает.
      - Невелика хитрость! - отмахнулся от её вопроса Алексеев и спросил почти укоризненно: - Или я не врач?
      - Но не акушер же!
      - Вот упрямая! Я - врач народный, а значит, должен знать о человеческой природе все... насколько возможно.
      - Эй, о чем вы там шепчетесь? - прикрикнул на них Борис. - Смотрите, а то я ревновать начну.
      - Поздно, милок, ревновать, - вздохнул Петр. - Как говорится, разошлись наши пути-дорожки.
      Уходящим за кордон предстояла неблизкая дорога. Вначале в повозке до кишлака с труднопроизносимым названием. Оттуда - на верблюдах до другого кишлака. Откуда по тайной тропе - через границу.
      Дорога была сложная, опасная, потому волновались и уходящие, и остающиеся.
      @int-20 = Проводники передавали их из рук в руки. И все время торопили. Сторожились, но двигались уверенно. Кажется, по этому пути прошел уже не один беглец.
      - Представляю, как они рискуют, занимаясь таким делом, - шепнула Катерина Наташе. - Не дай бог, поймают их наши чекисты. И их самих под расстрел, и семьи в лагерь...
      - Нелегкий хлеб, - согласилась Наташа. А про себя подумала: Катя о лагерях и на чужбине не забудет.
      Верблюды медленно шли вперед, позвякивая уздечками, солнце палило так, словно по календарю была не зима, а жаркое лето, а Наташе под это монотонное покачивание на спине "корабля пустыни" приходили в голову отнюдь не веселые мысли.
      Как ни странно, но она не пыталась заглядывать в свое будущее, словно боясь увидеть нечто, чему она не сможет воспрепятствовать. А её настырные прабабки, которые совсем недавно донимали её своими советами и укорами, теперь опять куда-то делись.
      Наташа взглянула на впереди идущего верблюда, на котором ехала Катерина с детьми, и увидела, как Пашка делает какие-то знаки. Ей? Нет, конечно, Ольке. Наверняка она отвечает ему тем же. Для ребятишек это развлечение, они даже не представляют себе, как опасно их путешествие...
      Через некоторое время никто уже не думал о солнце, потому что чем ближе подъезжали они к горам, тем холоднее становилось. Тени удлинялись, тишина вокруг казалась все напряженней, а погонщик верблюда, на котором ехала Катя с детьми, до того заунывно напевавший что-то, тоже примолк.
      - Что, небось, проголодались? - веселый голос Бориса прозвучал среди тишины как трубный глас; он о чем-то негромко спросил погонщика и перевел остальным:
      - Осталось ехать всего с полчаса. Там и поедим. Самые проголодавшиеся могут получить у наших проводников по кусочку сушеной дыни...
      Ночь стремительно катилась с гор. Кажется, прошло совсем немного времени, и окрестности, будто на них враз накинули огромное покрывало, погрузились в кромешную тьму. Теперь седоков удивляло то, то верблюды не сбавили шаг, а продолжали идти по одной им видимой тропе, пока гортанный крик погонщика и проводника в одном лице не вывел их из состояния привычного монотонного движения.
      Кажется, все седоки повалились на землю тут же, рядом с опустившимися верблюдами.
      Потом их куда-то отвели. Скрипела калитка, кто-то говорил на незнакомом языке, а всем шестерым в руки сунули пиалы с горячим чаем и теплыми лепешками закутанные до глаз женщины.
      После ужина их проводили в небольшую глинобитную хибару, где на полу лежали не то циновки, не то коврики, и высокий мужчина в тюрбане бросил только одно слово:
      - Спать!
      Кажется, никто - ни взрослые, ни дети - не пренебрегли этим не то советом, не то приказом. Повалились на пол и уснули.
      А утром... Нет, утром это время суток все-таки можно было назвать с натяжкой, потому что на улице стояла такая же темень, как и тогда, когда они в этот кишлак прибыли.
      Только на этот раз царила тишина. Кишлак спал. Борис передал слова проводника: всем держаться друг дружки, идти за ним, не отставая и смотреть под ноги.
      - На что, интересно, смотреть под этими ногами? - тихонько пробурчала Ольга.
      А Пашка так же тихо предложил:
      - Держись за меня, я в темноте как кошка вижу, спроси у мамы.
      - Это у тебя от отца, - так же тихо буркнула Катя, вспомнив, как тихо умел ступать её первый муж Черный Паша и как действительно он хорошо видел в темноте.
      Хуже всех, кажется, чувствовал себя маленький Севка. Будто он никак не мог проснуться: шел, постоянно спотыкаясь, так что Борис вынужден был взять его на закорки.
      Проводник двигался быстро, и сопровождавшие его люди стали уставать. Узкая тропинка, по которой они теперь шли, поднималась все выше в гору, потому легко было лишь проводнику, к горам привыкшему.
      - Послушайте,<|><197> наконец не выдержала Наташа, - вы не могли бы идти помедленнее? С нами дети.
      - Никак нельзя, - с трудом подбирая слова, ответил тот, - надо быстро. Вперед! Пока нет солнца!
      И они продолжали подниматься по тропе. Как ни странно, идти стало легче. То ли они привыкли, то ли тропа стала ровнее.
      Теперь уже Сева шел сам, держась за руку матери. Следом шли Ольга и Павел, потом Наташа, и замыкал их цепочку Борис.
      Постепенно тьма вокруг них начала рассеиваться - наступал рассвет. Проводник повернулся к Катерине, идущей вплотную за ним, и прошептал, коверкая слова:
      - Скоро. Граница. Персия.
      И тут прозвучал выстрел. Самое страшное, было непонятно, кто стрелял и откуда, но Сева, до того державшийся за руку матери, обмяк и бездыханный упал на тропинку:
      - Севушка! Мальчик мой! Не-ет!
      Ее животный крик многократно отразился в горах, и тут же наступившая после выстрела тишина взорвалась пулеметной очередью.
      Проводник гортанно бормотнул и завалился навзничь. Борис, подбежавший к лежавшему мальчику, пытался тщетно нащупать пульс, а потом с силой оторвал от него Катерину.
      - Катя, очнись, ему уже ничем не поможешь! Мы все погибнем! Катюша, надо спасать живых!
      Катерина с усилием подняла голову.
      - Это мне... божье наказание... за убийство...
      - Потом, Катенька, милая, потом!
      - Мама, - сдерживая рыдание, позвал её Пашка, - мама, пойдем. Слышишь, сюда идут...
      Снизу, уже не скрываясь, по тропинке поднимались какие-то люди. Скорее всего, пограничники. Из-под их ног в пропасть, идущую справа от тропинки, с шумом срывались камни.
      Пашка и Ольга с двух сторон подхватили Катерину и потащили её за собой.
      - Мама! - Ольга оглянулась на Наташу.
      - Идем, доченька, мы идем, - одобряюще кивнула та, с болью в сердце глядя на тельце погибшего ребенка.
      Но и она понимала, что надо торопиться. Теперь они почти бежали. И это было не очень трудно, потому что тропинка вела вниз.
      К сожалению, и преследовавшие их пограничники смогли прибавить ходу, и теперь Наташе казалось, что она даже слышит их дыхание.
      - Наташа, - с усилием выдохнул Борис, - беги, всем нам не уйти. Я их задержу.
      - Господи, но каким образом? - удивилась она.
      - Я тебе не говорил... у меня есть пистолет.
      Наташа взглянула вперед на тропинку - Катя замедлила шаг, оглядываясь на них.
      - Уходи! - махнула ей Наташа. - Уходи! Уводи детей! Мы вас догоним.
      Долгую-долгую секунду Катя медлила. Словно взвешивала на одной чаше весов жизни своего сына и дочери единственной подруги, а на другой безжизненное тело младшего сына.
      - Уходи! - строго повторила та, и Катерина с детьми побежала дальше.
      Место, где Наташа с Борисом оказались, было удобным. С него одинаково хорошо просматривалась тропа, по которой ушла с детьми Катерина, и тропинка, по которой их настигали пограничники.
      Борис спрятался за выступом скалы, увлекая Наташу за собой, когда как раз на тропе показался один из подоспевших пограничников. Борис выстрелил поверх его фуражки, потому что не мог стрелять в своих, даже уходя за рубеж. Пограничник исчез, а наступившую было тишину разорвал винтовочный залп. В замерших за скалой Наташу и Бориса ударил град откаловшийся от скалы мелких камешков.
      Они ещё плотнее вжались в холодный шершавый камень, и Борис сказал:
      - Наташенька, давай поцелуемся на прощанье... на всякий случай.
      Они поцеловались, и Наташа торопливо произнесла:
      - Боря, прости, я не сказала тебе самого главного.
      - Для меня главное, любишь ли ты меня?
      - Люблю. Но есть ещё кое-что не менее важное... Я жду ребенка.
      - Ребенка? Ты ждешь ребенка?! Спасибо тебе, Господи! А я боялся, что на земле после меня ничего не останется... Ты должна немедленно уходить, слышишь? И сберечь нашего ребенка во что бы то ни стало! Я их задержу, у меня есть ещё пять патронов... Что ж, если мне все-таки придется кого-нибудь убить, я буду знать, ради кого... Иди!
      Он толкнул Наташу, и она, пригнувшись, метнулась в сторону тропинки, но тут раздался выстрел, молодая женщина покачнулась и рухнула вниз с обрыва...
      ЭПИЛОГ
      Наташа открыла глаза, но ничего не увидела. Что случилось? Неужели она ослепла?. Во рту было сухо и, казалось, язык распух и едва умещается во рту. Что с ней? Она тихонько застонала.
      Тут же рядом раздался шорох, над нею кто-то склонился и поднес к губам кружку. Жидкость в ней была горьковатой, и Наташа хотела сказать, что ей нужна простая вода, но ничего не сказала, потому что жажда сразу прошла.
      Она хотела подумать ещё о чем-то, но опять уснула.
      Во второй раз она проснулась уже со страхом, что зрение действительно ей отказало, и потому глаза открывать боялась, хотя под веками было странно светло.
      Наконец она решила открыть один глаз и тут же опять зажмурилась - она лежала на полу у открытой двери, и прямо на её лицо падал луч солнца.
      Наташа попыталась сосредоточиться и вспомнить, где она и что с нею произошло. Услужливая память тут же показала картинку: по трапу парохода с чемоданами от неё уходит дядя Николя, а она, грубо отшвырнутая оголтелой толпой, падает спиной на каменный причал.
      Вот почему у неё болит спина: она повредила позвоночник... Но тогда что с головой, отчего она чувствует на ней какую-то повязку? Ударилась ещё и головой?
      Кстати, где она лежит? Наташа попробовала повернуть голову, но ей удалось лишь скосить глаза - лежала она на полу в какой-то хижине. Даже в шалаше. Ничего похожего она прежде не видела ни в самой Одессе, откуда должна была уехать с дядей в Швейцарию, ни в её окрестностях... А, впрочем, что она видела в этих окрестностях... Но уж точно не горы!
      Теперь она сфокусировала взгляд на двери, в которую был виден кусочек пейзажа: хижина, в которой она лежала, наверняка находилась где-то в горах...
      Неужели она никак не может пошевелиться? Наташа довольно легко повела плечами и почувствовала, что под каким-то колючим грубо-шерстяным одеялом она голая...
      Внезапно, свет в хижине будто померк, потому что на пороге её возник какой-то мужчина очень странного вида: в длинном полосатом халате и черной бараньей шапке.
      - Кто вы? - испуганно спросила она. - Кто?
      Он присел подле неё на корточки и сказал, положив ладонь себе на грудь.
      - Садык.
      И с усилием повторил её фразу:
      - Кто вы?
      - Оля. Ольга Лиговская.
      - Оля, - повторил он, не обратив внимание на остальное. - Оля.
      - Вы говорите по-русски?
      Он медленно покачал головой.
      - Я ранена? - все же попыталась уточнить она. - Голова...
      Она попыталась поднести руку к голове и, хотя с трудом, ей это удалось. Он внимательно следил за её движением, и когда она коснулась грубой перевязки, его лицо просветлело:
      - Голова, - кивнул он и проговорил что-то на незнакомом ей языке.
      Дядя Николя всегда говорил о способности к языкам своей любимой племянницы. Скорее даже, воспитанницы. Уже через месяц она научилась понимать Садыка и узнала, что он - пастух, пасет овец вблизи границы. Он случайно заметил тело женщины, почти повисшее на стволе молодого деревца, остановившего её падение в пропасть.
      К счастью, пуля, ранившая Наташу, лишь задела её по касательной, сорвав кожу с головы. Правда, контузия при этом оказалась такой серьезной, что Наташа никак не могла вспомнить, почему она оказалась на тропе так близко от государственной границы СССР.
      После перестрелки пограничники нашли на тропе тела маленького мальчика, мужчины лет тридцати и местного проводника, который зарабатывал тем, что переправлял желающих уйти за кордон...
      Три года прожила Наташа в кишлаке с Садыком, пока к ней наконец не вернулась память и стало понятно, что за документы оказались при ней. Она осознала, что тогда от сильного удара о дерево у неё случился выкидыш, но к тому времени от Садыка у неё уже был двухлетний сын.
      Наташа была благодарна своему спасителю, но все же, хотя и не сразу, приняла решение уехать. Ее благодарность, увы, не была равнозначна любви, и Садык не стал ей препятствовать.
      Теперь он вполне прилично говорил по-русски и, благодаря Наташе, которую по-прежнему звал Олей, научился читать и писать.
      Провожая её с сыном на вокзал - она возвращалась в Москву - Садык плакал. Наташа уговаривала его учиться, ведь её пастуху было всего лишь тридцать лет...
      Со Швейцарией она смогла связаться лишь двадцать пять лет спустя. А встретиться с дочерью, подругой и внуками ещё через три года.
      Катерина-таки вышла замуж за Астахова. К тому времени он уже умер, а его вдова была богатой женщиной. С согласия Катерины и самого Пашки Астахов усыновил мальчика и дал ему свою фамилию.
      В свое время Николай Николаевич уговорил обоих молодых людей поступить в медицинский институт. Павел и Ольга поженились, когда он учился на третьем курсе, а она на втором. Первого своего сына Астаховы назвали Николаем. Так звали и сына Наташи.
      После смерти Николая Николаевича Павел возглавил его клинику, а Ольга стала известным врачом-психотерапевтом.
      Неожиданно легко Наташа отыскала Яна Поплавского и Альку. Она просто написала в адресный стол Владивостока, и ей выслали их адреса.
      Наташа по прибытии в Москву экстерном окончила пединститут и теперь преподавала в университете французский и немецкий языки. Вскоре она смогла увидеть Яна с Варварой, которая приехала поступать в театральный институт и остановились у неё в квартире.
      Ян так и не женился.
      - Не смог найти такую, как Танюшка, - признался он. - Зато Арнольд с Виолеттой живут, не тужат. Уже троих нарожали. Знахарь женился. В той тьмутаракани, куда он уехал по своему обыкновению.
      Он внимательно посмотрел на Наташу.
      - А ты как, не жалеешь, что в свое время из России не уехала?
      - Жалей, не жалей, - улыбнулась она, - только кто меня спрашивал. Дважды я пыталась уехать, и оба раза родина насильно меня возле себя удерживала. Значит, не судьба мне жить на чужбине.
      - Говоришь, после травмы ты начисто лишилась всех своих способностей?
      - Лишилась, - махнула она рукой, - зато Колька...
      - А что, Колька?
      - Время от времени рассказывает, чем в то или иное время его отец занимается. Поверишь, что он за шесть тысяч километров видит?
      - С трудом, но поверю - смеясь, ответил ей Ян.