Алексей Осипович подошел к небольшой речке, протекающей невдалеке от дороги. Он снял пиджак и рубашку, разулся. Осторожно ступая по мелким скользким камням, прошел на середину реки. Вода нагрелась на солнце. Алексей Осипович, черпая пригоршнями теплую светлую воду, с наслаждением умылся. Потом расстелил на траве небольшую салфетку, собираясь перекусить. Был тот переломный момент южного жаркого дня, когда жара еще не ушла, но уже чувствуется сквозь нее веяние предстоящей вечерней прохлады.
      Возница пустил своих коней пастись на лужайке. Алексей Осипович окликнул кучера:
      - Идите сюда, поближе, располагайтесь, подкрепимся.
      - Спасибо, барин.
      - Благодарить будете потом.
      Фаэтонщик не очень охотно подошел и сел не у самой салфетки, но поодаль. Он оправил рукой усы и бороду, посмотрел на то, что было разложено на салфетке. Там лежали колбаса, сыр и хлеб. Сам Алексей Осипович старался открыть бутылку с вином.
      - Дайте мне, барин, нам сподручнее.
      Кучер вынул из кармана складной нож, откинул штопор и моментально вытащил пробку. - Прошу, барин.
      - Стакан у меня один. Сначала выпейте вы.
      - Как это можно. Я хоть и совсем не выпью, не велика беда.
      - Мы вместе едем. Мы товарищи по путешествию, а товарищество не терпит никаких различий. Простите, ваше имя?..
      - Иван Филиппычем зовут.
      - Так вот, Иван Филиппыч, у татар, которых, судя по вашим словам, вы так не любите, есть обычай, что велит товарищам делиться последним куском хлеба. А иначе никакого товарищества не получится. А у нас тут не последний кусок, есть, как видите, и колбаса и вино.
      Фаэтонщик растерялся. Он не ожидал такого обращения. Словно в чем-то виноватый, он протянул руку к хлебу. Глядя на него, уже шестидесятилетнего бородатого мужика, Алексей Осипович вспомнил своего отца. Чем-то они были даже похожи. Тот тоже всю жизнь трудился ради куска хлеба. У него тоже был свой фаэтон.
      В летнюю пору, до жнитва, отец Алексея Осиповича возил людей из Шемахи и Ахсу в Чухур-Юрт и на другие эйлаги. Иногда по неделям его не бывало дома.
      Когда же наступало жнитво, он забирал семью и спускался "на низменность", чтобы наняться там на уборку пшеницы. Собиралось много таких же охотников. Фургоны останавливались среди пшеничных полей, и начинались торги с хозяевами этих полей: жнецы просили побольше а хозяева скупились, выторговывая каждую копейку. Особенно запомнилось Алексею Осиповичу последнее лето которое он провел вместе с отцом. Ему было тогда лет шесть или семь. В тот год градом побило все посевы вокруг Шемахи. Назревал голод. Тем более нужно было ехать на заработки "на низменность", где в более благоприятных и умеренных условиях всегда вызревали хорошие хлеба.
      Накануне отъезда отец подозвал к себе маленького Алешу.
      - Ты, сынок, оставайся дома. А мы с матерью поедем. Через месяц вернемся.
      - А почему?
      - Там очень жарко. Ты заболеешь.
      - Не хочу оставаться, хочу с вами, - заупрямился Алеша. - Возьмите меня с собой. Я вам буду помогать.
      - Помощник ты, конечно, хороший, но ты не вынесешь той жары. Тебе будет тяжко.
      Мать неожиданно заступилась за Алешу, взяла его сторону, и Алеша поехал.
      Всю ночь накануне он не спал, помогал матери собираться в дорогу. Пекли хлеб, укладывали одеяла, матрацы, утварь. Выехали на рассвете, когда утренняя звезда не взошла еще из-за горизонта, не засветилась еще зеленоватой льдинкой в прозрачном небе.
      Алеша, хоть и было ему зябко, сидел рядом с отцом на козлах. Сзади них под фургонным тентом спала умаявшаяся за ночь мать. Орали петухи, разгорался край неба. Алеша вдыхал, словно пил, прохладный утренний воздух, и ему было радостно. Хотелось закричать и оповестить всех, что он уже большой, что его взяли "на низменность", что он будет помогать отцу.
      Отец же временами взглядывал на съежившегося мальчика и говорил:
      - Простудишься. Иди ложись рядом с матерью.
      Алеша не хотел идти спать. Напротив, ему хотелось взять в руки вожжи и править. Тогда не надо и кричать, разу все увидели бы, что он не ребенок.
      Лето было прекрасное. Жнецы, приехавшие из Шемахи, разбили лагерь в степи недалеко от пшеничных полей. Рядами стояли там шемахинские фургоны. Просыпались на заре, когда еще только начинало светать, а трава была влажной от росы. Отец срезал пшеницу, а мать, шедшая вслед за ним, вязала снопы. Алеша пас лошадей, кипятил воду, заваривал чай и даже варил похлебку. В полдень, укрывшись в тени фургона, он любил смотреть, как отец с матерью с удовольствием едят то, что он им приготовил. Картошка, сваренная самим, казалась слаще.
      Прекрасно было и ночью, когда Алексей вместе с другими ребятами отправлялся в ночное и любовался издали кострами лагеря, горящими около каждого фургона, на огромные черные тени, отбрасываемые в степь людьми, бродящими и сидящими у костров.
      Недолго бродили и двигались по степи эти тени. Уставшие за день люди укладывались спать. Догорали костры, тишина опускалась на степь, и от этой тишины звенело в ушах. Алеша долго не засыпал. Он лежал на спине и глядел в бездонную лунную ночь, усыпанную звездами. Ему хотелось их сосчитать, ему хотелось узнать, почему они дрожат и мерцают. Потом ночная прохлада подбиралась к нему, он закутывался в теплое одеяло и думал: уж не от холода ли дрожат звезды на небе? Если звезда падала, чертя по небосводу тонкий огненный след, то Алеша вздрагивал. Он боялся, что этот хвостатый огонь упадет на пшеничное поле и сожжет все, что отец и мать наработали за день. Ему даже казалось, что нужно разбудить взрослых, но отец с матерью спали как мертвые, тесно прижавшись друг к другу и согревая друг друга своим теплом.
      Алеша снова укладывался на спину и, подложив руки под голову, глядел на луну и на редкие облачка, посеребренные ею.
      Тишина делалась все полнее и чутче. Только слышно было, как жевали траву и фыркали лошади да еще трепетали крылышками невидимые в темноте ночные бабочки.
      В воскресенье люди бросали работу раньше обычного. Пообедав, собирались в кружок около костра, рассказывали разные небылицы. Рыжий парень, которого звали Мишка, хорошо играл на гармони. Мужчины пели. Алексей, поскольку считал себя вполне взрослым человеком, подпевал тоненьким голоском. Мать радовалась этому, смеялась и ободряла Алешу, гладя по голове.
      Жнитво продолжалось месяц. Пришли хозяева, начался расчет. Подсчитали все снопы. Каждый десятый сноп полагался жнецу. Отец, повернувшись на восток, молился, благодаря бога за успешные труды. Он повеселел, все время шутил с женой и Алешей.
      - Ну, вот, - подсчитал он, - в этом году мы с хлебом. Я думаю, даже нужно Алеше отдельно заплатить за его труды. Ведь он тоже работал. Так ли, Алексей Осипович, я говорю? Как приедем в Шемаху, продам два пуда пшеницы и куплю тебе красные сапожки, шелковую косоворотку и даже пояс с кистями. Кроме того, в этот год обязательно отдам тебя в школу.
      Жнецы, по обыкновению, молотили свою пшеницу тут же на месте, где и жали. Готовую пшеницу насыпали в мешки, грузили на фургоны. Два дня, день и ночь, шла молотьба, потом караван из фургонов двинулся в сторону Шемахи.
      Дома отец исполнил все свои обещания. Вот только послать Алешу в школу не смог.
      Когда жнецы вернулись в село, подоспело время косить траву. У отца не было своего луга. Снова пришлось работать по найму. Алексей и на этот раз не отпустил отца одного. Оседлав коня, он возил отцу еду, приготовленную матерью.
      Скошенная зеленая трава ложилась рядами. Склоны холмов казались полосатыми. Блестели и вжикали острые косы.
      Алексей погонял своего коня, лихо пролетая мимо работающих девушек и женщин.
      Отличная погода радовала косцов. Алеша тоже радовался ей вместе со всеми. Вот он нашел отца, отдал обед, а сам устроился поодаль, глядя, с каким аппетитом обедает отец. Он сильно исхудал, загорел за это время. Рубашка прилипла к плечам, ворот открыт, видна волосатая грудь и ключица.
      Поев, отец вытер тыльной стороной ладони рот, погладил усы, бороду, перекрестился.
      - Большое спасибо тебе, Алексей Осипович.
      - Почему ты так называешь меня, ведь я Алеша.
      - Нет, ты уже вырос, ты уже Алексей Осипович.
      Отец еще долго шутил с ним. Затем посмотрел на небо.
      - Парит. Как бы не натянуло дождя. Ладно, Алексей, садись на коня и поезжай домой. Отвези охапку зеленой травы, а матери скажи, чтоб истопила баню, я приду, буду мыться.
      Но вымыться в бане отцу уже не пришлось. В тот вечер действительно хлынул дождь. Осип пришел промокший до костей. Попросил постелить ему и сразу же лег в постель. Два дня его била лихорадка. Через неделю он умер от простуды.
      ... Алексей Осипович, задумавшись, не сводил глаз с фаэтонщика. Наконец он вздохнул и сказал:
      - Вы очень похожи на моего отца. И он так же, как и вы, носил усы и бороду.
      Иван Филиппыч покраснел, как ребенок, не знал, что ответить.
      - Алексей Осипович, я простой фаэтонщик. А ваш отец, наверное...
      - А он был простым крестьянином. У него ничего не было, кроме куска земли и двух лошадей.
      - Не могу поверить, - удивился фаэтонщик и, сев удобнее, посмотрел на собеседника.
      Алексей Осипович ясно видел, что фаэтонщик обрадовался такой новости. Казалось, его подменили. Когда отец, бывало, радовался, он улыбался вот точно так же.
      - Пейте, - сказал Алексей Осипович, подвигая стакан, но Иван Филиппыч вдруг поднял бутылку и поднес ее горлышко ко рту. Красные капли потекли по его бороде.
      - Сколько у вас детей?
      - Трое в доме. А двоих дочерей я уж выдал замуж.
      - Кто-нибудь из них учился?
      - Куда уж нам? - сказал Иван Филиппыч и стал рассказывать историю своей жизни. Он не стеснялся теперь и рассказывал все, что было на сердце.
      - Вы сами видите, что я уже стар. Семья большая, а у меня нет ничего, кроме фаэтона. Трудно содержать жену и детей. Каждый хочет, чтобы его дети учились. Но что делать: бедность. Я не смог им дать образования. Только младший сын четыре года ходил в школу.
      - А теперь чем он занимается?
      - Ничем. Хочет отправиться в Баку, поискать работу. Говорят, что там на нефтяных промыслах нужны руки. Но он еще ребенок, я не могу отпустить его одного на чужую сторону.
      - Сколько ему лет?
      - Этой весной пойдет шестнадцатый.
      - Как его зовут?
      - Василий. Васька.
      - Отдайте его мне. Я из него сделаю человека.
      - Куда отдать?
      - В Гори. Учиться.
      - Ей-богу, не знаю, что и сказать, барин. Ученье-то, оно денег требует.
      - Ничего не надо. Я устрою его в пансион. Я все беру на себя.
      Иван Филиппыч не верил своим ушам. Видя его колебание, Алексей Осипович решительно закончил:
      - Значит, будем считать - договорились. Как приедем в Тифлис, все решим окончательно.
      - Будь по-вашему, - неуверенно сказал фаэтонщик.
      Когда они снова тронулись в путь, уже стемнело. Показались дрожащие желтые огни недалекого села.
      3
      Поздний стук в дверь напугал Ахмеда. "Кто бы это мог быть?" Постучали снова. Ахмед привернул лампу, на всякий случай взял двустволку и подошел к двери. Некоторое время тихо стоял. С той стороны слышалось фырканье лошадей и тихий разговор двух мужчин. Ахмед еще больше насторожился. Хотя у него не было врагов, но по ночам он крепко запирал дверь и закрывал ставни окон. Эй, хозяин дома!
      - Кто там?
      - Божий гость7.
      - Какой гость в такой час?
      - Мы путники. Нас в дороге застала ночь.
      Ахмед отодвинул щеколду и приоткрыл дверь. В узкой полоске света он увидел стоящего на улице. По его одежде можно было понять, что он в самом деле путник.
      Стоящий чуть поодаль кучер с кнутом в руках рассеял последние сомнения Ахмеда.
      - Вы едете в город?
      - Послушайте, кто же разговаривает с гостем через дверь? Разрешите, пройдем в комнату, отдохнем, а потом все расскажем.
      Слова гостя больно задели Ахмеда. Ему стало стыдно за свою слабость. Он отошел. Прислонил ружье к углу, вывернул в лампе фитиль. Полумрак, дремавший в комнате, исчез, испугавшись света. Окинув взглядом комнату, Алексей Осипович понял, что хозяин дома холост и одинок.
      - Разрешите открыть окно, у вас душно.
      - Сейчас, - сказал Ахмед, открывая окно, выходящее в сторону Куры. В комнату ворвался свежий воздух. - Вы правы, конечно, но, когда человек остается один, он всегда закрывает окна и двери.
      - Одиночество не сладкая вещь.
      - К тому же я здесь чужой. Днем еще ничего, занят работой... А ночью становится жутко. Да вы садитесь. Я сейчас помогу фаэтонщику.
      - Если вам не трудно, посмотрите за лошадьми.
      Ахмед вышел во двор. Иван Филиппыч, оказывается, подогнал фаэтон к самой веранде.
      - Распрягите лошадей.
      Фаэтонщик, услышав чистую русскую речь, обрадовался.
      - Вы русский?
      - Да нет.
      - Чудно! Все перемутилось. Мой пассажир говорит по-татарски. А вы по-русски. Ничего не пойму.
      - Что здесь понимать? Распрягите коней, отведите их в стойло. Хотите, можно и фаэтон там поставить.
      - Лучше здесь, перед глазами.
      - Не бойтесь ничего, вы же - гость. Гостям почет и уважение.
      Они отвели коней в стойло. Ахмед передал фаэтонщику сноп зеленой травы.
      - Возьми, положи перед ними, пусть едят. Если не хватит, я принесу еще.
      Иван Филиппыч радовался хорошему человеку. А он еще поначалу не хотел ночевать, и чуть не проехал это село. Везде, оказывается, есть хорошие люди. Он обхаживал лошадей, растирал им бока, гладил потные шеи. Лошади, уставшие от долгой и жаркой дороги, совсем разомлели от ласки хозяина.
      Алексей Осипович снял пиджак и подошел к окну. Вытер пот со лба. Он очень устал. Если было бы где, он тотчас прилег бы отдохнуть. Подумав об этом, он снова оглядел комнату. Подошел к тахте, прикрытой циновкой, присел.
      "Наконец-то путешествие позади, - думал он. - Если не завтра, то послезавтра обязательно буду дома".
      Алексей Осипович был доволен своим путешествием. Но можно было бы сделать больше. Все же он встретился со многими мальчиками, знающими кое-как хотя бы пять русских слов, поговорил с ними. Шестьдесят человек согласились учиться в семинарии. Но что такое шестьдесят человек! Надо было бы заехать в самые глухие, отдаленные села, глядишь, набрал бы еще десятка полтора...
      Он снова оглядел комнату. На стене висела географическая карта двух полушарий земли. Стоял еще глобус, на подоконнике и в углу лежали книги. На столе стопка тетрадей. По виду можно было бы сказать, что в этом доме живет учитель. Но откуда здесь взяться учителю и что ему здесь делать, если нет поблизости ни одной школы?
      Алексей Осипович забыл про усталость, про то, что больше всего ему хотелось прилечь. Он подошел к столу, перелистал истрепанную азбуку и стал разглядывать тетради, исписанные детскими каракулями. Смотрел на эти каракули с интересом и вниманием, представлял себе маленькие неумелые пальчики ребятишек, с дрожью, с большим трудом и стараньем выводящие свои первые буквы. По каракулям было уже видно, кто впервые взял в руки перо, а кто немного поднаторел. Тетради были по-учительски проверены, ошибки подчеркнуты и исправлены красными чернилами.
      Между тем Ахмед, помогавший кучеру управиться с лошадьми, вошел в комнату, чтобы взять самовар. Но тут он увидел гостя, склонившегося над тетрадями.
      - Почему не приляжете с дороги? Самовар поспеет не скоро.
      Алексей Осипович повернулся.
      - Вы учитель?
      - Нет.
      - А что же это такое?
      - Тетради. Дети учатся писать.
      - Знаю, что дети. Они ходят к вам сюда?
      - Ходят. А я их учу.
      - Значит, вы - учитель? А говорите, что нет. Кто же вы?
      - Да так... вроде почтальона.
      - Какого почтальона, что за вздор!
      - Если признаться, конечно, вздор. Честно говоря, я просто-напросто живу пока без всякой работы. Еще недавно здесь проезжали почтовые фаэтоны и дилижансы, едущие в Баку, Ереван и Гянджу. Но с тех пор, как провели железную дорогу, движение по шоссе почти прекратилось, почта, во всяком случае, отправляется поездом. Ну вот я и сделался сторожем пустого, никому не нужного дома. Чтобы не скучать, собрал вокруг себя ребятишек, учу их читать и писать.
      Алексей Осипович подвел Ахмеда к окну, положил руку ему на плечо и начал разглядывать, словно какую диковину.
      - Вы сами-то хоть понимаете, какое великое дело делаете?
      - Ну уж и великое! Что тут такого?
      Алексей Осипович, глядя на Ахмеда, невольно вспоминал свою молодость. Ахмед же по взгляду гостя чувствовал, что имеет дело с добрым и порядочным человеком.
      - Как вас зовут?
      - Ахмед. Сначала в селе меня называли Почт-Ахмедом, потом я стал почему-то Рус-Ахмедом. Теперь понемногу превращаюсь в Учителя-Ахмеда. Посмотрим, что будет дальше.
      - Почт-Ахмед, а теперь Учитель-Ахмед! Скажите пожалуйста, - рассмеялся Алексей Осипович. - Вы не обращайте внимания, это я не над вами смеюсь, а тому, что у вас все ведь, как у меня. Я когда-то работал на почте, а потом стал учителем. Меня и сейчас друзья в шутку называют иногда "экс-почтальон".
      Ахмед тоже не мог не рассмеяться вслед за гостем. Иван Филиппыч, войдя в комнату и увидев обоих мужчин весело смеющимися, недоуменно пожал плечами и, взяв самовар, пошел с ним на улицу.
      Затем Алексей Осипович вынул аккуратно сложенный белоснежный платок, приложил его к глазам и вместе с набежавшими от смеха слезинками стер с лица всю веселость. Огладил бородку и сделался вновь серьезным и степенным человеком.
      - А где же вы изучали русский язык?
      - В Петербурге.
      - То-то я гляжу, что вы похожи на человека, успевшего кое-где побывать и кое-что повидать.
      - Да, я учился, - сообщил Ахмед, разжигая самокрутку - на факультете права.
      - Сумели окончить?
      - Нет, уволили с половины курса.
      - За что же, если не секрет.
      - Заподозрили в неблагонадежности... Политические взгляды... знаете ли...
      - Вон оно что!... Ну, а теперь как?
      - Теперь... Теперь - ничего. Теперь, как видите, я уехал в самое глухое село на свете. Живу вдалеке от друзей, вообще от людей, от общества. Ушел в свою скорлупу. Отец и мать отреклись от меня. Делать ничего не умею.
      - Вот так раз! А то большое дело, которое вы здесь начали? Кто хочет помочь своему народу, тот должен начинать с просвещения. Вы учите детей грамоте, это не просто большое, это великое дело! И давно ли вы этим занимаетесь?
      - Второй год.
      - Дети чему-нибудь научились?
      - Так... кое-что... вы же видели их тетради.
      - Могу ли я завтра с ними поговорить?
      - Хотите проверить?
      - Ну что вы, что вы... Я, видите ли, служу в Горийской учительской семинарии. Мы там открыли новое отделение.
      - Где, где вы работаете?
      - В Гори. А что такое? Чему вы так удивились?
      - Простите, а вы не Алексей Осипович Черняевский?
      Теперь гость с удивлением и интересом посмотрел на хозяина дома.
      - Да, верно. Как вы догадались? И откуда вы знаете мое имя?
      - Из писем Ашрафа. Он всегда пишет о вас. Ведь это я обучил его самой первой грамоте. Теперь он ваш ученик.
      - Какой Ашраф? Ашраф из Гейтепе? Конечно! Как же я сразу не сопоставил!
      - Да. Это наш Ашраф.
      - Очень хорошо я его знаю. Один из наших лучших учеников. Знаете что, Ахмед, если это вы учили Ашрафа, то, значит, и другие ваши ребята должны быть не хуже. Как говорится в вашем народе, если больной сам выздоравливает, то и врачу легче. Вы должны мне помочь. Я мог бы записать несколько ваших ребят, а потом и увезти в Гори учиться?
      Ахмед задумался, словно вспоминал всех мальчиков села, пересчитывал их про себя, соображал и прикидывал.
      - Да, если согласятся родители, то человек шесть наберется таких, которые могли бы поехать.
      - То есть вы хотите сказать, что найдутся родители, которые будут противиться? Разве они враги своим детям?
      - Подите поговорите с ними. Горе нашей нации в том, что нас все, кому не лень, били по голове, и мы сделались недоверчивыми. Это наше большое несчастье. Кроме того, разве вы не знаете наших молл?
      - Они ведь тоже считаются просветителями народа...
      - Конечно. Среди них есть и умные люди, но только не в нашем селе. Они просвещают на свой манер и не хотят, чтобы в селе оказался хотя бы один по-настоящему просвещенный человек. В прошлом году здесь была целая заваруха.
      - Из-за чего?
      - Да все из-за того же Ашрафа. Отец-то решился его отпустить, но молла Садых поднял такой шум!.. При всем честном народе назвал его нечестивцем, да и меня заодно обругал. Ты, говорит, виноват, что дети убегают от уроков моллы.
      - Значит, в вашем селе есть духовная школа?
      - Есть.
      - Очень интересно. Неплохо было бы завтра туда наведаться.
      - Не советую.
      - Неужели боитесь?
      Они настолько увлеклись разговором, что не слышали, как Иван Филиппыч рубил дрова, раздувал самовар и как он уже готовый самовар внес в комнату. Он подождал некоторое время, боясь нарушить оживленный разговор господ, но, видя, что разговор этот может не кончиться до утра, откашлялся и громко провозгласил:
      - Алексей Осипович, пожалуйте чай пить, самовар на столе.
      Алексей Осипович поспешно вынул из кармана часы на толстой серебряной цепочке, откинул, нажав на кнопку, крышку и покачал головой.
      - Да, извините нас, Иван Филинпыч, заговорились.
      - Так и ночь цройдет. А завтра снова в дорогу. Чаю допьем - и на покой. Успеем еще отдохнуть.
      Уселись за стол, на котором кроме самовара Ахмед соорудил на скорую руку кое-какой ужин. В чашках задымился душистый чай.
      - Народ еще не переехал на эйлаг?
      - Пока нет, но не нынче-завтра двинутся.
      - Значит, все люди пока в селе?
      - Некоторые семьи переехали уже в лес, на хутора.
      - Иван Филиппыч, ругайтесь не ругайтесь, но мы останемся здесь дня на два.
      - Мне что? Сами же торопились в Тифлис.
      - Торопился, а теперь передумал.
      - Дело хозяйское, вам виднее.
      - Да что же вы не садитесь с нами ужинать?
      Иван Филиппыч не заставил просить себя дважды. Он шумно пододвинул табуретку к столу. Задымилась и его чашка. Он не ждал, пока чай остынет, не отхлебывал, обжигаясь, через край: половину чая он вылил в блюдце и, подняв его на растопыренных пальцах и шумно дуя, стал схлебывать горячий напиток. Прежде чем поднять блюдце к губам, он расправил усы, чтобы не мешались. Руку с блюдцем облокотил на стол. Одним словом, пил обстоятельно и с чувством. Только успел Иван Филиппыч схлебнуть первое блюдце и потянулся было опять за чаем, как в селе затрещали выстрелы и залаяли собаки.
      Ахмед, как видно привыкший к подобным вещам, не повел и бровью, не отнял чашки ото рта. Успокоил он и гостей:
      - Не волнуйтесь. Наверно, гоняются за лисой или каким-нибудь другим зверем.
      Однако выстрелы затрещали снова. Причем одни выстрелы трещали дальше, другие ближе, похоже было на перестрелку. Да и собаки лаяли все ожесточеннее.
      - Не грабят ли чей-нибудь дом? - Ахмед оставил наконец чай и потянулся к ружью. Вышли на веранду и стали прислушиваться.
      Шум доносился с нижней части села и заметно перемещался к берегу Куры. Снова временами трещали выстрелы. Вдруг ярко вспыхнуло пламя, загорелись скирды сена. Они пылали дружно и бесшумно в тихой безветренной темноте. Слышались также ржанье коней, топот подков, непонятные крики.
      - Что же случилось? - встревожено спросил Алексей Осипович.
      - Скирды горят.
      - Это и я вижу, но чьи скирды, почему горят?
      - Похоже, что это у Джахандар-аги. Да и выстрелы слышались оттуда.
      - Воры не стали бы зажигать сено, зачем?
      - Не похоже на воров. Тут пахнет кровной местью, враждой. У нас, как вы знаете, это не в диковинку.
      4
      Джахандар-ага укладывался спать, когда окно засветилось ярко-красным отсветом близкого пожара, а вбежавший слуга подтвердил, что кто-то поджег стог сена.
      Джахандар-ага мгновенно потушил лампу. К дверям он не бросился. Он хорошо знал, что враги в таких случаях ждут, затаившись в темноте, когда кто-нибудь выскочит из дома на освещенное место.
      Схватив винтовку, Джахандар-ага выскользнул в окно на противоположную пожару сторону дома. Вдоль забора из колючек прокрался к навесу, спрятался за столбом. Прислушавшись к лаю собак, соображая, на каком расстоянии могут находиться нарушители ночного спокойствия, он поднял винтовку и выстрелил в темноту. Тотчас темнота осветилась красноватой вспышкой и звуком выстрела. Джахандар-ага хотел пальнуть еще, но собачий лай начал быстро перемещаться в сторону реки: неведомый враг бежал.
      - Не пускайте его, отрезайте его от берега! - крикнул Джахандар-ага.
      Слуги, схватывая на ходу что попало под руку, бросились со двора. Таптыг вскочил на коня и поскакал вслед за ними.
      Собаки гнали сначала, заворачивая как будто к середине села, потом повернули обратно к горящему стогу. Как видно, они окружили беглеца, и тот метался в растерянности. Джахандар-ага даже надеялся, не выгонят ли псы врага на освещенное пожаром место, и приготовился выстрелить, но чужой конь фыркнул в темноте и, бешено прянув, прорвался через кольцо собак и ускакал к берегу Куры на этот раз безвозвратно.
      Джахандар-ага выстрелил еще два раза в предполагаемом направлении погони, но стрелять было опасно: слуги теперь были там же и можно убить своего. Таптыг, может быть, успел даже обскакать того человека и оказаться между ним и Курой.
      По поведению своих собак Джахандар-ага видел всю картину погони, как днем. Вот собаки резко остановились перед обрывом, и в воду что-то тяжело шлепнулось. То ли незваный гость утонет, то ли ему удастся переплыть ночную реку. Вскоре шум утих. Джахандар-ага опустил винтовку и тяжелыми шагами проскрипел по ступенькам лестницы, вошел в дом. Он не взглянул на Мелек, притаившуюся на веранде и тревожно следившую за происходящим. Бросив винтовку на тахту, Джахандар-ага позвал ее:
      - Иди зажги лампу, а сама уходи в другую комнату. Я хочу побыть один.
      Незаметно рассеялся по комнате жидкий свет, и еще более незаметно, словно растаяв на этом свету, как растаяла темнота по углам, исчезла за дверью Мелек.
      Джахандар-ага скрутил папиросу, закурил и задумался. Он ходил из угла в угол. Комната быстро заполнялась сизым дымом.
      "Интересно, кто это задумал меня прощупать? - размышлял Джахандар-ага. - Не похоже на несмышленых парней, не похоже и на воров. Вор незаметно пробрался бы в хлев или на конюшню. Зачем ему поджигать стог. Нет, это кто-то решил мстить мне. Но кто и за что? Может, это тот парень, у которого Шамхал похитил сестру? Но едва ли он осмелился бы на это. В своем селе все знают, что значит задеть Джахандар-агу. Разве сыну лодочника Годжи надоело жить, что он мог позволить себе такую дерзость? Самое большее, на что он мог осмелиться, - поджечь сено, чтобы насолить мне. Но ведь тот человек стрелял. И не первый раз. До этого он стрелял в Салатын. И стрелял тогда, когда Шамхал не совершил еще своего мальчишеского поступка. Нет, тут иное. Тут пахнет не тем".
      С удивлением Джахандар-ага вспомнил, что Мелек до сих пор ни разу не заикнулась о своем бывшем муже: есть ли он у нее, был ли, где он, каков? Да и сам Джахандар-ага ни разу ее о нем не спросил. Как это случилось, что Джахандар-ага забыл, что теперь у него может оказаться озлобленный и беспощадный враг?
      "Так оно, конечно, и есть. В своем селе, - думал Джахандар-ага, никто бы не осмелился не только становиться мне поперек пути, но даже пройти без разрешения мимо моего дома. Это был чужой человек, не знакомый еще со мной, не знающий еще, что значит поднять руку на Джахандар-агу. Ну ничего, будет знать, мы ему растолкуем".
      Собаки затихли по всему селу. Слуги возвратились домой. Джахандар-ага ждал, что с минуты на минуту откроется дверь комнаты и Таптыг придет рассказать, что там такое было. Действительно, Таптыг, возвратившийся позже других, хотя и был на коне, успел уже коня привязать и теперь появился на пороге комнаты.
      - Ну что там? Отчего такой шум? Кто это был? Где он?
      - Не смогли поймать, хозяин. Я хотел перерезать ему путь, но он успел броситься в воду.
      - А ты бы умер, если бы бросился за ним?
      - Честно говоря, испугался.
      - Чего?
      - Трудно безоружному преследовать человека с винтовкой в руках.
      - А что у тебя висит на поясе?
      - Кинжал - не винтовка. Им нельзя убить на расстоянии. Хозяин, если бы у меня была винтовка, он не убежал бы от меня. Я был на расстоянии выстрела от него, но что делать? Пока я доскакал до обрыва, он переплыл реку и скрылся на острове.
      - Хорошо, я дам тебе винтовку. Посмотрим, что ты скажешь тогда. Ты смог хоть узнать, кто он такой?
      - Неизвестный какой-то человек.
      - Не Черкез?
      - Что вы, хозяин! Что вы такое говорите! Если бы это был Черкез, я бы сразу узнал его. Кто бы это ни был, он не из наших мест...
      Джахандар-ага долго молчаливо глядел на слугу, смирно стоящего перед ним. Дымя папиросой, вдетой в мундштук, он прошелся по комнате. Таптыг видел, что сейчас его хозяин похож на разъяренного кровожадного зверя.
      - Так говоришь, он не похож на здешнего человека?
      - Да, хозяин, это был чужак.
      Мужчина глубоко затянулся и снова прошелся по комнате И тут Таптыг тихо сказал, то, что надо бы сказать сразу:
      - Хозяин, кажется, ваша пуля не пролетела мимо.
      Джахандар-ага круто повернулся и, словно не веря своим ушам, уставился на Таптыга. Его мохнатые брови взметнулись вверх.
      - Что ты сказал?
      - Я сказал, что ваша пуля не пролетела мимо. Этот человек был похож на раненого. Скорее всего, пуля задела и коня.
      - Откуда ты знаешь?
      - Вот смотрите, в крови.
      - Что это?
      - Башлык.
      - Чей?
      - Не знаю. Нашел на краю обрыва. Кровь свежая. Видимо, тот уронил его, когда отбивался от собак.
      - А ну покажи!
      Таптыг поднес башлык к свету. Джахандар-ага внимательно разглядел его, потрогал пальцами пятна крови, потер палец о палец - кровь была свежая, самодовольно улыбнулся. Но радость вспыхнула в глазах и погасла, как искра на ветру. Глаза, подобно ночному выстрелу, зеленовато полыхнули гневом.