Буйная Кура

      Уведомляя о сем Ваше Превосходительство, покорнейше прошу доставить мне совершенно конфиденциально сведение о наблюдениях Ваших над образом мыслей и действий г. Кипиани.
      Примите уверение в истинном почтении и преданности".
      Алексей Осипович прочитал письмо и разглядывал теперь гербовую печать и подпись кавказского попечителя просвещения.
      Семенов, заложив руки за спину, стоял перед окном.
      - Ну и что вы об этом думаете?
      - Кипиани прекрасный учитель и хороший, по-моему, человек.
      - Так и написать?
      - Я так бы и написал.
      Дмитрий Дмитриевич быстро повернулся к нему.
      - А кто доносчик?
      Алексей Осипович пожал плечами.
      2
      В землянках с вечера разожгли кизяк. Было уже за полночь, а духота все держалась, и слои густого дыма висели, окутывая деревню. Ни травинка, ни листик не шевелились. Звон комаров стоял над всей землей. Мать с вечера постелила Осману постель на крыше землянки. Чтобы не проспать рассвета, он лег рано, но никак не мог уснуть.
      Мина сидела около сынка, положив на колени его рубашку: она чинила ее. В эти дни она обошла всю деревню и просила всех, кто ездил в город, чтобы ей купили пять метров ткани. Она заплатила бы потом, как только у нее появились бы деньги. Но никто не внял ее просьбе. Наконец, потеряв надежду, Мина тайком от Османа поймала единственного петуха и отправилась в соседнюю деревню в лавку, надеясь, что за петуха ей дадут, что нужно. Но лавочник оказался не из добрых людей и давал только один метр ситца...
      "Пропади ты пропадом, - подумала Мина. - Лучше я зарежу петуха и мальчик съест его напоследок. А как хорошо бы сделать сыну обновку, чтобы не стыдно было товарищей". Так не хотелось отпускать Османа в чужие края в домашних лохмотьях.
      Теперь Мина сидела и чинила старую одежонку, чтобы привести ее хоть в какой-нибудь божеский вид. "Откуда появился этот Ахмед? Жили спокойно, растревожил парнишку. Как я останусь в этой землянке одна? Да и Осман перенесет ли разлуку? Здесь хоть и бедный кусок, но пополам. А кто будет за ним смотреть на чужой стороне? Каждую ночь пять раз проснешься и укроешь мальчика. Где он там будет спать? Но богу виднее. Дитя свое вручаю ему. Пусть бережет его от всяческих бед".
      Починив рубашку, она аккуратно сложила ее и убрала в сумку. Чтобы прогнать бесчисленных комаров, разворошила кизяк и помахала над ним подолом платья. Очаг заискрился, задымил. В горле запершило от едкого дыма. Осман еще не спал. Лежа на боку, он глядел на далекую цепь холмов, над вершинами которых начинался рассвет, словно там, за холмами, был другой мир и было светло, а по эту сторону собралась вся тьма.
      Мина тихо, на цыпочках спустилась с крыши землянки. Подошла к очагу в середине двора, сняла с огня казан, вынула петуха, которого она приготовила сыну в дорогу, и положила его на большое медное блюдо. Затем пошла под навес. Изнемогая от жары, села на тахту. "Сейчас лето, а как будет зимой? Нет у мальчика ни чохи, ни крепкой обуви. Нет даже лоскута кожи, чтобы сделать чарыки".
      Мина зажгла коптилку и, шлепая по земле, пошла в землянку. Блохи набросились на ее голые ноги, но она не обратила на них никакого внимания. Она смотрела на сундук, стоящий в углу. После смерти мужа она ни разу не подходила к этому сундуку. Сейчас впервые она подумала: "Может быть, из его одежды что-нибудь подойдет мальчику?"
      Стало тихо и жутко. Задрожала коптилка у Мины в руке. Показалось, что в углу кто-то зашевелился. Мина залепетала молитву: "О, всевышний, создатель земли и неба! Прости меня! Что же мне делать, если мальчик совсем раздетый. Ведь он же не чужой ему, а дитя его. Может быть, дух отца обрадуется, если сын наденет его одежды?" Тихими шагами, словно боясь на что-нибудь наступить, она подошла к сундуку и протянула вперед коптилку. Темнота отступила. Дотронулась до сундука, и на запыленной крышке остались следы ее пальцев. Подолом платья она вытерла с сундука пятнадцатилетнюю пыль. Губы ее задрожали, и, как ни старалась она, не могла подавить плача. Упала ничком и обняла сундук: "Где же ты? Почему не идешь мне на помощь? Почему не провожаешь сына в далекий путь? Почему не думаешь, что я осталась одна под ветхой крышей землянки? Почему так быстро ушел, оставив меня, как рыбу на берегу!"
      Мина, выплакала горечь, накопившуюся на душе, и немного успокоилась. Поднялась, убрала с мокрого лица волосы, достала из-за пазухи ключ и со звоном открыла сундук. Запах заплесневевшей одежды ударил в лицо. Забыв обо всем на свете, Мина прижала к труди чоху и рубашку и сквозь затхлость и плесень услышала его, родной, давно уже забытый запах, запах пота, земли, коня, мужчины. И заплакала еще горше. Наплакавшись, Мина взяла одежду мужа и разложила ее на тахте. Глазами мерила, подойдет ли она сыну. Мысленно поставила Османа рядом с отцом. Оказалось, что сын еще не достает и до плеч отца. Стало быть, если он наденет чоху, то полы будут волочиться по земле. А в брюках он вовсе утонет. Что же делать? Может быть, взять ножницы и укоротить? Разбудить мальчика и примерить? А что скажет на это Осман? Сын, пожалуй, не согласится с ней, оскорбится за отца и отправится в дальний путь обиженным. Она вздохнула и хотела положить одежду обратно в сундук. В это время что-то шлепнулось на пол. Посветила коптилкой и увидела матерчатый кошелек. Дрожащими руками развязала его и запустила пальцы. Холодный тяжелый металл коснулся их. "Ты оказался запасливей меня. Будто ты знал, что придет время, когда твой сын отправится в школу и ему очень пригодятся эти деньги. В трудный день ты подоспел мне на помощь. А я, грешница, еще ругала тебя".
      Мине захотелось тут же разбудить Османа, но, увидев, как сын сладко посапывает, пожалела его. Стала гладить его голову, потом тихо подняла одеяло и прилегла рядом. Осторожно положила его голову на свою руку. Осман прижался к матери лицом и опять засопел. Комаров отогнало утренним ветерком, дым тоже.
      * * *
      Воздух был свеж и чист. Ничего не было слышно, кроме привычного шума Куры. Годжа, чтобы отогнать остатки сна, ополоснул лицо водой и вытер подолом рубахи. Мокрой ладонью провел по голове. Над Курой еще было темно. Если бы не хлопанье крыльев за кустами да не чириканье птиц на ветках, можно было бы подумать, что наступил вечер.
      Из деревни донесся приглушенный голос петуха, нехотя тявкала собака. Годжа открыл грудь. Прохладное веянье с Куры еще больше освежило его.
      Лодка стояла внизу, у берега. Небольшие волны шлепались о ее бока. В прибрежных лужах кричали лягушки.
      Годжа осмотрел лодку и взглянул на воду, плещущуюся о берег. Щепки и серая пена стояли на том же уровне, что и (вечером: наводнения не будет. Из торбы, лежавшей в задней части лодки, он достал недошитый чарык. Взял шило и ремешки...
      Вчера он перевез на своей лодке крестьянина из горного селения, и тот дал ему кожаный лоскут как раз на пару чарыков. Старик совсем был разут, и эта кожа свалилась ему, как с неба. Вечером при свете очага Годжа начал шить себе чарыки. Но мешали комары, да и сон сморил старика.
      Теперь Годжа взял недошитый чарык. Хотелось, пока никто не пришел, дошить и надеть его, и он успел это сделать. Как раз когда он вытер ногу и надел на нее чарык, его окликнули. На обрыве, приложив руку к глазам, старик увидел племянника Османа и Мину, Ашрафа, Ахмеда и еще нескольких ребят и женщин. Годжа сразу понял, в чем дело. "Никак старость одолела меня. Совсем забыл, что ребята сегодня отправляются в школу. Надо бы Осману подарить что-нибудь на дорогу".
      Люди спустились к берегу. Мина плакала, подолом платья вытирала глаза. Заплакал и Осман. До вчерашнего дня он торопил время и отъезда ожидал с нетерпением. А теперь ему вдруг стало тоскливо. Ребята, распрощавшись с родными, по одному прыгали в лодку.
      Мина как будто успокоилась. Она поцеловала сына, поправила ему воротник рубашки.
      - Не забудь, дитя мое, как только приедешь в город, купи себе все, что надо.
      - Хорошо, мама, не беспокойся.
      Годжа отвязал лодку, прикрикнул на мать с сыном, которые никак не могли расстаться:
      - Ну, хватит вам... не навек.
      Осман оторвался от матери и по-детски еще подтянул штаны и шмыгнул носом. Когда он прыгал в лодку, Годжа отчетливо увидел дыру на подошве его чарыка. Мина никак не могла успокоиться. Слышался ее голос:
      - Ашраф, тебе поручаю Османа. И ты, Ахмед, смотри за ним.
      Ахмед улыбнулся:
      - Не беспокойтесь о нем. Останется цел и невредим.
      Тем временем дети расселись в лодке. Годжа посмотрел на их одежду, обувь и сумки, перекинутые через плечо. Хуже всех был одет Осман. На нем была рубашка из белой бязи. Новыми были только носки: мать связала недавно.
      Годжа снял свои чарыки и протянул Осману:
      - Возьми надень, дитя мое.
      В глазах Османа засветились радость и удивление. Но он покачал головой:
      - Не нужно, дядя. Спасибо.
      - Возьми на память о старике.
      - У меня есть деньги. Как только доеду до города...
      - А до города босиком поедешь? Скорее надевай, я сам для тебя шил.
      Осман снял свои старые чарыки и надел новые. Когда он завязывал веревочки на чарыках, его взгляд упал на босые, побелевшие, обескровленные из-за того, что всегда в воде, ноги старика.
      - Дядя, а ты...
      Старик не ответил ему, а подняв дырявые чарыки Османа, бросил их в Куру.
      Лодка отчалила от берега и пошла по течению. Ребята притихли. Из гнезд на обрыве вспорхнула стая голубей.
      Они полетели в сторону деревни. Мина бежала вдоль берега, что-то кричала, но, что именно, нельзя уже было разобрать.
      3
      Алексею Осиповичу не спалось. Он смотрел на жену, сидящую рядом, на ее заметно уже стареющее лицо, и острое чувство жалости поднималось в нем. Они поженились десять лег назад и жили все эти годы дружно, помогая друг другу, согревая жизнь друг друга, но им обоим хотелось ребенка, детей, а детей не было.
      Да, Алексей Осипович хотел, чтобы по комнатам бегали ребятишки, роняли, разбивали бы что-нибудь, переворачивали бы весь дом вверх тормашками, создавали беспорядок на его рабочем столе и пусть бы Вера ругала их или даже наказывала, а они бежали бы жаловаться к нему, к отцу, прячась за его широкую спину.
      Алексей Осипович натянул одеяло, прикрыл грудь и плечо Веры, поправил ее седеющие волосы. Затем лег на спину и стал глядеть в потолок. За окном гулял ветер. Шелестели деревья. Время от времени вскрикивали паровозы. Гудела Кура.
      "Я напрасно печалюсь. Мне ли жаловаться, что у нас нет детей? А ученики, разве они не мои дети? Разве для учителя не самое большое счастье вырастить и воспитать своих учеников? Нет, я не бездетен. Голоса моих детей через несколько лет будут слышны в самых отдаленных уголках Азербайджана".
      Алексей Осипович всю свою сознательную жизнь посвятил школе. Каждый день с утра и до вечера он находился вместе с ребятами. После занятий заходил к ним в общежитие, проверял их койки, постели. Домой возвращался после того, как они засыпали. Он так был занят своей работой, что не замечал, как пролетают дни. Иной раз он забывал о существовании семьи, о себе, о том, что Вера дома скучает, устает, глядя в окно и дожидаясь его прихода. Каникулы на исходе, завтра ребята должны вернуться, и опять двор школы и общежитие наполнятся их веселыми голосами. Начнутся занятия, появятся всевозможные заботы, нужды учеников, их жалобы, вопросы. Опять Алексей Осипович уйдет из дома рано утром, а вернется вечером. А что Вера будет делать одна? Может быть, и ее приобщить к школьным делам? Дать ей занятие в подготовительной группе? Или поручить ей хор, драмкружок? Ведь у нее хороший голос, и она быстро находит с ребятами общий язык. В какой бы дом ни вошла, ребята к ней так и льнут.
      Алексей Осипович никак не мог уснуть. Да и как было спать. Он объехал весь Азербайджан деревню за деревней в поисках учеников для Горийской учительской семинарии. Тридцать отцов пообещали, что пошлют своих детей учиться. Но приедут ли они? Не раздумают ли? А приехать они должны сегодня утром.
      Алексей Осипович посмотрел на окно. В комнате было еще темно, а там, за окном, уже светало. Алексей Осипович быстро оделся и разбудил жену:
      - Вставай, Вера, пора идти.
      Жена, ничего не поняв спросонок, тревожно спросила:
      - Куда идти, бог с тобою!
      - На вокзал.
      - Зачем?
      - Сегодня встречаем наших ребят.
      - И мне ехать с тобой?
      - Если хочешь. Но только собирайся скорее, а то опоздаем.
      Через полчаса они были во дворе школы. Фаэтонщик запряг коней и с кем-то разговаривал. Когда тот обернулся, Алексей Осипович узнал его. Они поздоровались.
      - Куда вы так рано собрались, господин Кипиани?
      Тот улыбнулся и, наклонив голову, поцеловал руку Веры Федоровны.
      - Туда же, куда и вы. Если, конечно, возьмете меня с собой. Соскучился без ребят. Школа без учеников так же грустна, как мельница без воды. Не так ли, Алексей Осипович?
      Они сели рядом. Фаэтонщик взмахнул в воздухе кнутом, и кони вынесли со двора. Город еще спал, луга вдоль реки ослепительно сверкали под первыми лучами солнца.
      Состав содрогнулся и остановился. Ашраф первым вышел из вагона, чтобы помочь сойти и ребятам. Ахмед высаживал детей из другого вагона. Мальчикам все было в диковинку.
      Ведь они впервые проехали по Железной дороге. На чужой земле им было тревожно. Они испуганно озирались вокруг и крепко держались за свои сумки. Осман то выбегал вперед, то, втискивался в середину, то подходил к Ашрафу и хватал его за одежду. Вдруг он подался вперед и дернул Ашрафа за рукав, показывая ему на фаэтон. Ашраф обернулся и увидел Алексея Осиповича.
      Все гурьбой подошли к нему. Черняевский по очереди обнял Ахмеда и Ашрафа.
      - Стало быть, все приехали?
      Он посмотрел на каждого из ребят, на их чарыки, на залатанную одежду. На глаза ему попался Осман.
      - И ты приехал?
      - Сами видите.
      - Кто же будет озорничать на уроках моллы Садыха?
      - Найдется кто-нибудь, - с улыбкой ответил Осман. - В нашей деревне много озорников.
      - Михаил Кейхосрофович, обратите внимание, этот парнишка смешал с порохом табак в кисете моллы, а тот спалил себе бороду.
      - Теперь он будет поджигать наши бороды.
      - А вы разве курите?
      Ребята засмеялись, а вместе с ними и учителя... Ахмед не сводил глаз с Кипиани, который пока еще за суетой не взглянул на него.
      Алексей Осипович, поздоровавшись со всеми ребятами, обратился к Ахмеду:
      - От радости я забыл обо всем на свете. Позвольте вас познакомить. Это учитель нашей семинарии Кипиани, а это Ахмед, энтузиаст.
      Кипиани протянул руку и нахмурил брови:
      - Кажется, мы знакомы.
      - Знакомы! - воскликнул Ахмед и бросился обнимать учителя.
      4
      После того как Ольга Константиновна уснула, Семенов снова сел за рабочий стол. Он достал из кармана брюк платок, протер очки и еще раз внимательно прочел письмо, принесенное полицейским. Остановил взгляд на последних строках: "Прошу выслать мне имеющиеся у вас данные об образе жизни и мышлении Кипиани". Вот как. Хотят держать под надзором даже мысли людей. Но разве можно лишать людей права свободно мыслить?
      Дмитрий Дмитриевич вообразил себе Кипиани и его жизнь в семинарии. За все время его работы на него не поступило ни одной жалобы. Кипиани любят не только грузины, но все ученики. Прекрасный учитель. Это человек, беспредельно любящий свою родину. Все время думает о ее судьбе. С горячей страстью говорит о ее прошлом и будущем. Всем своим существом привязан к школе и ученикам. Организовывал литературные вечера, читал стихи, два года назад он организовал исторический кружок. Почему преследуют такого человека? Хотят еще раз заслать его в Сибирь? Что я о нем могу написать полиции?
      Семенов подошел к сейфу и достал оттуда большую папку, открыл ее. Первым ему попался большой лист, похожий на газетную страницу в черной кайме. Это был список учителей и студентов, исключенных за революционную деятельность из высших учебных заведений Петербурга, Москвы, Казани, Киева. По приказу Министерства внутренних дел эти люди держались под надзором полиции и были лишены права работать в школах.
      Семенов пробежал глазами листок, заполненный мелким шрифтом. Он встретил в этом списке имена и некоторых своих знакомых. Нашел и фамилию Кипиани. Задумчиво почесал в бороде.
      "Стало быть, они не оставляют его в покое и после Сибири. Может быть, Кипиани и здесь занимается тайными делами и ведет революционную агитацию? В чем она заключается, эта агитация? Думать о положении страны, о ее будущем - разве это означает идти против правительства? Разве каждый честный гражданин не должен думать о счастье своей нации, выражать протест против несправедливости? Разве сами мы не для этого приехали сюда в дальние районы Кавказа?"
      Семенов вспомнил, как два года назад Кипиани пришел к нему в поисках работы. Это был высокого роста худощавый молодой человек. Он чуть прихрамывал, опирался на палку. Его лицо было бледно, а черные волосы и борода кучерявились. Свои усы не закручивал вверх, как обычно делают кавказцы, и они у него сливались с бородой. Шея вечно обмотана полосатым кашне. По-русски Кипиани говорил хорошо, но с кавказским акцентом, который сразу выдавал в нем грузина. Семенов тогда внимательно прочел заявление и спросил:
      - Где вы работали до сих пор?
      - До высылки я жил в Тифлисе и Кутаиси.
      - Вы были сосланы?
      - Да. Но сейчас я свободен.
      - Женаты?
      - У меня двое детей.
      - Женились в Сибири?
      - Нет, женился я здесь. Но Сибирь они видели.
      - Почему? И они были высланы?
      - Жена не хотела отпустить меня одного. Я возражал, но она все равно приехала вслед за мной в
      Сибирь.
      - Стало быть, хотите преподавать в нашей семинарии грузинский язык?
      - Да, господин директор, с вашего...
      - Хорошо, посоветуемся.
      В тот же день Семенов послал письмо на имя кавказского попечителя просвещения с просьбой разрешить Кипиани работать в семинарии. Просьбу отвергли.
      Семенов придвинул к себе папку и нашел в ней заявление Кипиани и ответ на него. Он пробежал глазами строки:
      "Из дел губернского правления видно, что бывший студент С.-Петербургского Политехнического института М. К. Кипиани по Высочайшему повелению, последовавшему в 1878 году, за участие в преступной пропаганде в губерниях Тифлисской и Кутаисской был высылаем сперва в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири для водворения по его усмотрению в местностях вверенного ему края, а затем в Оренбургский край. Но по Высочайшему повелению, последовавшему в 1880 году, он, Михаил Кипиани, освобожден от надзора полиции со всеми его последствиями и ему дозволено возвратиться в гор. Тифлис.
      Уведомляя о вышеизложенном, Ваше Превосходительство, по отношению от 11 сентября за № 14824 имею честь присовокупить, не признаете ли ввиду выше данных объяснений рискованным доверить обязанности учителя грузинского языка Михаилу Кипиани, и в особенности в учительской семинарии.
      Князь Гагарин.
      23 сентября 1881 г."
      Семенов перечитал и письмо, написанное попечителю просвещения Кавказа.
      "ПОПЕЧИТЕЛЬ КАВКАЗСКОГО УЧЕБНОГО ОКРУГА.
      Канцелярия.
      Стол № 3.
      24 сентября 1881 г.
      № 1163.
      г. ТИФЛИС
      Секретно
      Директору Закавказской учительской семинарии
      Вследствие ходатайства Вашего Превосходительства от 3 сентября за № 554, препровождая при сем копию с сообщением мне Тифлисского губернатора от 22 сентября за № 167, имею честь уведомить Вас, что ввиду обстоятельств, по коим бывший студент С.-Петербургского Политехнического института Михаил Кипиани был по Высочайшему повелению высылаем в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири, Оренбургского края, не могу признать возможным допущения его, Кипиани, к преподаванию грузинского языка во вверенной Вам учительской семинарии.
      Поданное Вам г. Кипиани прошение с 2 мая свидетельствами за № 190 и 500 при сем возвращается".
      Семенов не стал рассказывать Кипиани, как обстоят дела, а сказал, что ответ пока не получен. Кипиани иронически улыбнулся. Семенов понял, что Кипиани все разгадал, но не хочет говорить об этом. Ему понравилась гордость этого человека, находящегося явно в затруднительных обстоятельствах. Тогда он решил на свой страх и риск еще раз обратиться к попечителю просвещения. Через несколько дней он отправил в Тифлис письмо. Вскоре пришел ответ.
      "ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ
      НАМЕСТНИКА КАВКАЗСКОГО.
      ПОПЕЧИТЕЛЬ КАВКАЗСКОГО
      УЧЕБНОГО ОКРУГА.
      Канцелярия.
      Стол № 3.
      27 сентября 1881 г.
      № 93.
      г. ТИФЛИС.
      Секретно
      Господину Директору Закавказской
      Учительской семинарии.
      Вследствие ходатайства моего, основанного на представлении Вашего Превосходительства от 1 октября за № 602 на имя его сиятельства г. исправляющий должность наместника Кавказского изволил дать согласие на допущение дворянина Михаила Кипиани к исправлению по большому найму обязанностей преподавателя грузинского языка во вверенной Вам семинарии, но с тем, чтобы на него было обращено Вами особенное внимание и чтобы Вы были ответственным при том за поведение г. Кипиани.
      Об этом имею честь сообщить Вашему Превосходительству для надлежащего исполнения".
      Семенов закрыл папку и отодвинул ее в сторону. Ему стало душно. Он расстегнул ворот рубашки и подошел к окну. Открыл форточку. В комнату ворвался поток свежего воздуха. Огней уже не было.
      Утопающий во тьме Гори навевал тоску. Семенов почувствовал одиночество. Чтобы развеять его, он подошел к спальне и посмотрел на спящих детей. Ему было приятно глядеть на их крепкий сон. "Видимо, сейчас так же сладко спят и дети Кипиани. Может быть, и Кипиани, как я, стоит сейчас и прислушивается к сонному дыханию своих ребят? А может быть, он спит сейчас крепким сладким сном и не представляет, что ожидает его в скором будущем? Знает ли он, что о нем ведется переписка и что я должен дать о нем сведения?"
      Семенов прикрыл дверь и прошел за письменный стол. Обмакнув перо в чернила, он решительно начал писать.
      "КАВКАЗСКИЙ УЧЕБНЫЙ ОКРУГ.
      ДИРЕКТОР ЗАКАВКАЗСКОЙ
      УЧИТЕЛЬСКОЙ СЕМИНАРИИ.
      4 марта 1883 г.
      г. ГОРИ.
      Конфиденциально
      Его Превосходительству К. П. Яновскому.
      Ваше Превосходительство,
      Кирилл Петрович.
      На конфиденциальное письмо Вашего Превосходительства за № 40 почитаю долгом доложить, что, имея самый бдительный надзор за образом мыслей и действиями допущенного по найму к преподаванию грузинского языка г. Кипиани, я не замечал, чтобы Кипиани в присутствии моем высказал вредный образ мыслей ни на уроках, ни среди своих товарищей, ни в даже частных собраниях, где мне случалось бывать с г. Кипиани. Что же касается до его образа жизни, то, насколько мне известно, Кипиани вследствие весьма ограниченных средств и семейства, состоящего из жены и двух малолетних детей, вел жизнь скромную и уединенную. О собраниях у Кипиани, сборищ с антиправительственной целью, до меня не доходили слухи, но действительно слышал, что в различных грузинских домах собираются исключительно грузины для чтения литературных произведений на грузинском языке и что даже составлялся устав любителей грузинского языка, который, как мне передали, именно был представлен г. губернатору, и помнится, что об этих собраниях было даже сообщено в местных газетах. К сему считаю обязанностью добавить, что если я позволил себе взять Кипиани под свою ответственность, то ввиду его раскаяния за прошедшее, тем более что он до поступления в семинарию служил в Тифлисе в учебном ведомстве и допущен в семинарию только по найму с разрешения его сиятельства, исправляющего должность наместника Кавказского"17.
      Семенов поставил под письмом свою подпись, погасил свечу и прошел в спальню. Разделся и лег. Словно освободившись от тяжелого груза, он вздохнул глубоко и спокойно.
      5
      Они отправились на холм, где расположена древняя горийская крепость. Извилистые тропинки по склонам холма заросли мелкой жесткой травкой. Камни, упавшие с крепостной стены, кое-где загораживали путь. Кипиани прихрамывал и отставал, Ахмеду приходилось идти нарочито медленно. Они сели отдохнуть на жестковатый, подсушенный кавказским солнцем лужок невдалеке от стены. Кипиани с удовольствием вытянулся на траве, глядя в небо. Ахмед сел рядом, но смотрел не на небо, а на окрестности, на деревни, разбросанные по склонам отдаленных гор, на извилистую Куру. Буйствующая около села Гейтепе, Кура здесь несла свои воды спокойно и плавно. Она не становилась быстрее даже после того, как в нее вливалась более шустрая Лиахва. Берега около воды были зелеными, яркими, и только к концу лета их трогала желтизна. До самого горизонта можно было следить извилистое, отражающее небо течение Куры.
      Задумчиво глядел Ахмед на камни развалившейся крепости. Все на свете ветшает, а потом умирает. Стареет и человек.
      Когда они познакомились в Петербурге, Кипиани был юнцом, который ни разу еще не брился. Тогда и у самого Ахмеда едва пробивался темный пушок над верхней губой. Они вместе ходили на тайные сходки петербургских студентов. Их идеалом были декабристы, студенты преклонялись перед мужеством этих людей. Сами они тоже ничего не боялись. С энергией и нетерпением, присущим молодости, им хотелось поскорее что-нибудь совершить, сделать какой-нибудь переворот, а затем... попасть в темницы. Да, и темницы были светлой мечтой. Но недолго продолжался этот порыв. Тайная полиция быстро разгадала их замыслы. Одних арестовали, других исключили из учебных заведений. Кипиани был арестован, а Ахмед исключен.
      С тех пор прошли годы, и вот друзья случайно встретились в Гори. Кипиани показался Ахмеду усталым и грустным. Видимо, от прежней энергии у него не осталось и следа. Может быть, ссылка надломила его волю? Да разве и сам Ахмед не изменился и не стал тяжелее на подъем? Или, может быть, все это признак беспомощности и трусости? Или тяжесть жизни и нужда поколебали их? Много здесь предположений и разных "может быть". Даже, возможно. Кипиани смирился с судьбой и остаток жизни хочет прожить безмятежно?
      Примерно то же самое думал и Кипиани об Ахмеде. Поглядывая украдкой на него, он искал, с чего бы начать разговор. Много накипело на душе, и есть что сказать своему другу. Прежде всего узнать: один здесь Ахмед или поддерживает связь с кем-нибудь из старых друзей? Помнит ли он свои прежние идеи или расстался с ними, как с радужными мечтами юности?
      Кипиани приподнялся и сел. Потянулся за камнем, бросил его по склону. Камень сперва катился тихо, но потом все быстрее и, кувыркаясь, полетел в пропасть. И Ахмед тоже следил за камнем.
      - Как ты думаешь, почему наш кружок так быстро распался? - спросил Кипиани.
      - Потому что мы, не имея точки опоры, хотели сдвинуть с места земной шар.
      Кипиани нахмурился и посмотрел на своего собеседника глазами, полными удивления и интереса:
      - Ты что имеешь в виду?
      - Пробуждение самосознания в народе.
      - Сознание можно будить по-разному.
      - Я говорю о сознании, как о верном понимании справедливости и совести.
      - Это отвлеченное понятие, - заметил Кипиани.
      - Почему?
      - Потому что справедливость и совесть понятия относительные.
      - Я знаю, ты опять будешь говорить о классовом самосознании, - сказал Ахмед.
      - А как же? Что же ты предложил бы?
      - Просвещение. Начинать надо с него. Развивать науку, культуру. У каждой нации должна быть думающая голова. У каждой нации должен быть вожак, который мог бы видеть ее завтрашний день, мог быть главой и умело вывел бы народ из путаных исторических ситуаций целым и невредимым.
      - Я согласен с тобой. Но скажи мне, может ли в наших условиях появиться такой человек?
      - Маловероятно.
      Ответив на этот вопрос, ты подтверждаешь мои мысли, что удовлетворяться поисками какого-то героя нельзя. Надо предпринимать что-то более серьезное. А что, если вожаком нации может стать не один человек, а множество, а?
      - Надо считаться с условиями. Один губернатор сидит в Баку, а другой в Тифлисе. Чтобы на окраине открыть маленькую деревенскую школу, надо писать самому царю. Без его разрешения не двинется даже камень. Попробуй пошевели пальцем, и тут же на тебя налетят с обнаженными саблями. Ты прав. Одному немыслимо поднять народ на борьбу против всего этого... - с улыбкой сказал
      Ахмед.
      Он понял, что напрасно несколько минут назад осуждал Кипиани, думал о нем неверно. Понял, что он не из тех людей, которые хотят жить спокойной, безмятежной жизнью. Он, как и прежде, готов к бою, к схваткам.
      Кипиани помолчал и задумчиво взглянул на друга. В душе он понимал его. Прежде он и сам шел тем же путем. И в семинарию он устроился ради этой цели. Он старался внушить своим ученикам дух свободы, к которой приведет просвещение...
      - Стало быть, здесь наши мысли сходятся.
      - Что же делать, по-твоему?
      - Собирать армию. Объединить обездоленных.
      - И дать им в руки главное оружие - просвещение!
      Кипиани приподнялся и с удивлением посмотрел на Ахмеда.
      Тот был спокоен.
      - Чему ты удивляешься? - заговорил Ахмед и обнял друга за плечи. Разве ребята, которых ты учишь, не составляют целую армию? Разве Алексей Осипович, который ходит из деревни в деревню, из города в город, не армию собирает? И разве привезенные мною босые, с заплатками на коленках ребята не станут бойцами этой армии?
      Кипиани улыбнулся и пожал плечами:
      - Ты, как прежде, мечтатель.
      - Без метчы сердце высохнет от печали. Причем моя мечта реальна. Ты представь себе, если мы в сердцах этих ребят зажжем по маленькому огоньку, а эти огни рассыплются повсюду, разве наша страна не озарится светом?
      - Если казаки не погасят их преждевременно.
      На этот раз Ахмед не ответил. Он вспомнил село Гейтепе и как в последнее время казаки зачастили туда, как превратили лес за Курой в запретную зону.