Ела она сладко, спала мягко, наряжалась даже в будни, даже если шла на Куру за водой. Носила украшения. Без нее не обходилась ни одна свадьба, ни одна помолвка. Она балагурила, шутила, смешила других и смеялась сама, плясала и пела. Многие женщины невзлюбили ее за такую беззаботность, поглядывали косо, судили между собой:
      - Ишь разошлась, разгулялась после смерти мужа! Не успела еще похоронить...
      Когда же какое-нибудь нравоучение высказывали ей в глаза, Шахнияр-ханум вспыхивала и говорила:
      - Что вы от меня хотите? Завидно, что ли? Известно, вдова как неоседланная лошадь, бежит куда хочет. Но путайтесь под ногами.
      Пересудов и сплетен становилось все больше, хотя, кроме веселого и легкого нрава, Шахнияр-ханум упрекнуть было не в чем. Джахандар-ага, наслушавшись разговоров, однажды поучил сестру ременной плеткой, оставив темные рубцы на ее белом теле. Однако характера сестры переменить он не мог.
      Молла Садых с внимательностью паука наблюдал из своего угла за всем, что происходит в селе. Не ушла от его внимания и сестра Джахандар-аги, Шахнияр-ханум. Мало того, втайне ему нравилась эта крупная и полная женщина. Он, конечно, никому не мог признаться в своих воздыханиях, а приблизиться к Шахнияр-ханум боялся и в мыслях. Ведь как бы свободно ни вела себя вдовушка, никто не смел подходить к ней, никому не хотелось иметь дела с ее крутым братцем. Молла Садых тоже не собирался подставлять себя под пулю Джахандар-аги. Тут следовало действовать иначе.
      Была и вторая цель у моллы Садыха: через репутацию сестры отомстить Джахандар-аге и выставить его перед всем народом посмешищем.
      Когда стали появляться в Гейтепе первые мюриды и когда молла Садых собрал у себя в доме первую мейхану, он пригласил и Джахандар-агу. Ему хотелось превратить этого всеми уважаемого, можно сказать, первого человека в селе в мюриды. Тогда, следуя авторитетному примеру, охотнее пошли бы и другие. Да уж ладно сделать мюридом, хотя бы увидели все, что Джахандар-ага сочувственно относится к мюридизму, одно это было бы хорошо.
      Но молла Садых горько ошибся. Джахандар-ага посидел немного тогда, на первой мейхаие, послушал проповедь, а когда мюриды принялись было кривляться, трястись, дергать плечами и головой, с отвращением отвернулся от них и пошел к выходу.
      - Почему ты уходишь? - крикнул молла Садых, когда Джахандар-ага уже стоял на пороге.
      - Я не понимаю вашей премудрости. По-моему, все это жульничество и обман.
      - Разве ты не боишься гнева аллаха?
      - Оставь аллаха в покое. У него не может быть ничего общего с такими мошенниками, как ты. С детства ты мне не нравился, молла Садых, а теперь меня просто тошнит от одного твоего вида,
      - Ты нечестивец.
      - Не шути так, молла Садых, иди лучше дергайся и трясись под свою музыку. У меня с аллахом и пророком свои отношения.
      После этих слов Джахандар-ага сел на коня и уехал.
      С тех пор молла Садых все время искал случая отомстить этому гордому и независимому человеку. И вот случай как будто представился.
      Шахнияр-ханум, суеверная, как большинство женщин, быстро попала в силки моллы. Она поверила, что мюридизм - дело, угодное аллаху, и что если присоединиться к нему, то уж наверное окажешься после смерти в раю... Рядом с Кораном она положила книгу Сеида Нигяри. По ночам, с трудом вспоминая буквы, выученные в детстве, Шахнияр пыталась учить наизусть стихи из этой книги.
      "Я одинока, - думала Шахнияр, - аллах не дал мне детей и рано отнял у меня мужа. Верно, я чем-то прогневила его. Почему-то он, да буду я жертвой его доброты, смотрит на меня косо. Может, еще не поздно заслужить его прощение. Может, если я примкну к этим самым мюридам, я быстрее добьюсь его расположения ко мне".
      Став однажды на дорогу, которой соблазнял ее молла Садых, она боялась с нее свернуть. Ей мерещились как наказание за отступничество костры ада и раскаленные жаровни. О ее колебаниях узнал брат. Однажды он ей как следует пригрозил. Но странно, что в борьбе страха перед родным братом и чувством поклонения некоему Сеиду Нигяри, победил не страх. К тому же брат на целую неделю уехал из села. Шахнияр поколебалась еще немного и впервые пришла в дом моллы Садыха на мейхану. Теперь она сидела в углу и ждала, что же будет дальше.
      Молла Садых заметил ее, как только она вошла. Он радовался в душе ее приходу. Наконец-то осуществилась его тайная и сладкая месть. Теперь не избежать Джахандар-аге позора перед целым селом.
      Между тем время шло, и можно было начинать мейхану.
      Гостю подали тонкий металлический поднос. Он тотчас приподнялся и встал на колени. Остальные мюриды, как мужчины, так и женщины, последовали его примеру. Молла Садых тоже. Шахнияр-ханум сильно удивилась, когда гость начал тихо и ритмично, как в бубен, бить по подносу пальцами. Вдруг он неожиданно для его возраста высоким и нежным голосом запел. Сидящие в комнате в один голос повторяли то, что он пел, покачиваясь на месте.
      Шахнияр-ханум заметила, что сидящие рядом с ней женщины тоже зашевелились. Они дрожали, как в лихорадке, покачиваясь то в одну сторону, то в другую. Но зная, что делать, Шахнияр сидела неподвижно. Соседка толкнула ее в бок: "Мейхана началась, почему ты не поешь? Пой вместе с нами". Шахнияр-ханум ничего не понимала. Ей показалось, что она попала к колдунам либо к сумасшедшим. Голоса понемногу крепли, комната наполнилась глухим шумом, ритмичным, воодушевляющим. Гаджи Амрах-эфенди, разгорячившись, все сильнее бил в поднос, пел все более высоким голосом. Качались бороды мюридов, сидевших на коленях вдоль стен. Песня была какая-то глупая, почти бессмысленная. Шахнияр разбирала некоторые слова, что-то вроде "эй, дедушка, маленький дедушка, пойдем со мной в мейхану... Аи, Сенем, Сенем, я мечтаю о тебе, я желаю тебя...". Но общий шум, общее дерганье и покачивание действовали хуже вина. Никто не слышал уже соседа, никто не обращал внимания друг на друга. Колдовской водоворот закружил всех, отнимая волю и сознание. Шахнияр-ханум, не заметила, как сама начала подпевать, повторять бессмысленные слова, качаться и дергаться в ритм музыке. Правда, и музыка была какая-то легкая, подмывающая, так и хотелось под нее танцевать.
      Вдруг один из мюридов выскочил на середину комнаты. Он приподнял плечи, наклонился направо и налево и закружился на одном месте, стуча пятками. Как сумасшедший, оп размахивал руками, что-то кричал, бормотал, пел, а время от времени поднимал лицо к потолку и выкрикивал нелепое слово "Пуффа!". Его состояние скоро передалось и другим. Все вскочили на ноги. Все - мужчины и женщины - перемешались в один клубок. "Пуффа!" Пуффа!" кричали бесноватые люди. У многих на губах появилась пена.
      Шахнияр-ханум глядела на происходящее со страхом, и в то же время ее разбирал смех. Так это и есть мейхана?!
      "Эй, люди, - хотелось закричать Шахнпяр-хапум, - вы что, рехнулись? Опомнитесь, придите в себя".
      Она не заметила, когда закрылись все ставни. Лампу, как видно, увернули или, может быть, она едва горела от образовавшейся духоты. Некоторые мюриды корчились на полу.
      Кто-то дотронулся до Шахнияр-ханум, кто-то горячо задышал ей прямо в ухо. Среди потных исказившихся лиц выплыло лицо моллы Садыха. С пеной у рта он кружился вокруг нее, стараясь прикасаться к ней разными частями своего жирного тела. Женщину обуял страх. Она словно проснулась от дурного сна. "Куда это я попала?" Страх перед этими бесноватыми был сильнее страха пред аллахом. Шахнияр-ханум начала пробираться к двери. И в это мгновение в комнате погас свет. Оказавшись в темноте, люди начали трепыхаться судорожно, словно куры с отрубленными головами, все попадали на пол. Шахнияр-ханум по-прежнему хотела дойти до двери, но теперь это сделалось невозможным, она спотыкалась о бьющиеся в судорогах тела и сама тоже оказалась на полу. Ее крепко схватили за руку. Потянули в угол. Шею обвила липкая потная рука. Перехватило дыхание. Ощутив мужскую ласку, она собралась с силами и начала бить ладонями по чьему-то лицу. Но освободиться уже не могла. И в это время страшный, как небесный гром, удар обрушился снаружи на дверь. Та соскочила с петель и грохнулась на пол. Со стен посыпалась штукатурка. Еще более грозно и громче, чем удар, голос прогремел в комнате:
      - Зажгите свет!
      Все замерли, никто не смел шевельнуться, никто не издал ни звука. Два выстрела громыхнули подряд один за другим. При мгновенных вспышках зеленоватого света блеснули на миг чьи-то округлившиеся от ужаса глаза. Валяющиеся на полу начали расползаться ближе к стенам. Но уползти совсем им было нельзя: разгневанный Джа-хандар-ага стоял с винтовкой в руках, загораживая единственный выход из комнаты.
      - Скорее зажгите свет, не то я перестреляю всех вас, бесчестные собачьи дети!
      Кто-то закопошился. Немного погодя зажглась лампа. Темнота испуганно отступила в углы. Бледные лица, растрепанные волосы, разорванные одежды вот что увидел Джахандар-ага. В то же время он увидел, что главных виновников в комнате нет. Угол одного ковра был отвернут, а за ним темнел потайной выход, о котором никто не знал, кроме хозяина дома. Вдруг, обведя всю комнату глазами, Джахандар-ага увидел свою сестру. Волосы ее растрепаны, платье измято. Пол закачался под ногами Джахандар-аги. Однако почти спокойным и тихим голосом он сказал:
      - Сука, иди за мной!
      9
      Конь, словно чувствуя гнев седока, грыз удила, ронял с губ клочья пены. Он норовил подмять под себя и растоптать женщину, которая шла перед его мордой. Шахнияр чувствовала горячее дыхание коня на своей спине и шла не оборачиваясь, молча, подчинившись судьбе. Подол ее длинного платья цеплялся за колючие травы. То и дело она оступалась, но тотчас вскакивала на ноги, боясь, что сию же минуту плетка всадника опустится на ее плечи. В селе слышались возбужденные голоса, тявкали собаки, звучали выстрелы.
      Джахандар-ага молчал. Он глядел поверх ушей коня на сестру, которая едва проглядывалась в темноте смутным пятном белого своего платья. Его губы все еще дрожали от возбуждения, а палец лежал на курке винтовки.
      Миновали село. Оставили позади родной дом. Шахнияр знала это, но беспрекословно, как заведенная, шла и шла, подталкиваемая вперед горячим дыханием Джахандарова коня. Временами она постанывала, когда колючки слишком сильно царапали ее колени или, проколов одежду, доставали до тела.
      Луна ушла с неба и наступил предрассветный, самый темный час ночи. И село, и окрестную степь, и Куру, лежащую впереди и всплескивающую иногда, словно вздыхающую в темноте, накрыл густой, тихий мрак. Даже ветерок, обычно распространяющий от воды легкую прохладу, не тянул сегодня навстречу мрачному молчаливому шествию. И неизвестно еще, где было темнее: на земле или в сердцах этих медленно двигающихся по земле людей.
      Колючая ветка больно стегнула Шахнияр по щеке, Она вскрикнула, схватилась руками за оцарапанное место, но тотчас споткнулась и упала под ноги коню. Конь, фыркнув, остановился. Свистнула ременная плетка. Постепенно кустов и высокой колючей травы становилось меньше. Вскоре подковы застучали по наезженной пыльной дороге. Идти стало легче.
      Зная характер брата, Шахнияр продолжала молчать. Она понимала, что ни мольбы, ни просьбы, ни жалобы, никакие заклинания не заставят его изменить решение, если он что-нибудь уже решил. Наоборот, это еще больше укрепит его. Остается покориться и терпеливо ожидать, чем все это кончится. Но куда ведет ее единственный и любящий брат?
      И что же можно теперь ему сказать? Разве он не предупреждал ее, разве не говорил с самого начала: "Не ходи к мюридам, не верь молле Садыху". Не послушалась его, пошла. А ведь он заботился только о ней, о ее незапятнанном имени. "И он еще до сих пор меня не убил! Мало меня учить, задушить меня надо, как собаку. Кому теперь заткнешь рот? Все село будет завтра говорить и зубоскалить о том, что случилось. И никому не докажешь, что ничего не случилось. Но разве не случилось бы, если бы не подоспел брат? Бедный Джахандар-ага, я причинила тебе столько горя. Как ты это переживешь? Даже если и убьешь меня сейчас, и этого мне будет мало. Но и горя ведь не убудет. Не послушалась я тебя вовремя, горе мне. Правду говорят: "Кто не послушается старшего, услышит свой стон".
      Начало рассветать. Побледнел край неба. Обозначились купы деревьев по сторонам дороги, ожили птицы. Потянул зябкий утренний ветерок. По нему пролегла волнистая линия холмов. А под ногами у Шахнияр недалеко впереди блеснула, вобравшая в себя все краски утра, всю окрестную землю, Кура.
      С рассветом страх ушел из сердца Шахнияр. Ей вдруг захотелось остановиться, всмотреться в это па глазах расцветающее утро, вслушаться в его песню, досыта наглядеться и надышаться.
      Уже и туман пошел подниматься от разветвленных протоков реки, уже начал он розоветь, все становилось ярким, прекрасным, свежим, даже дорога, ио которой Шахнияр теперь шла. Но куда же ведет ее эта утренняя дорога?
      Конь снова обдал ее сзади горячим нетерпеливым дыханием. Снова заболели царапины и стали жечь колючки, оставшиеся в теле, утро погасло, словно погасили волшебную лампу с розовым абажуром.
      Где она? Должно быть, далеко от села. Почему, словно каменный, молчит Джахандар-ага? Почему он не хлещет ее плеткой, не ругает, не проклинает ее, не кричит в ярости, не топчет ногами? Почему туча, повисшая над ней, не разражается молнией и громом, не проливается облегчающим проливным дождем? Лучше уж потоп, чем это тягостное молчание.
      "Да ведь он ведет меня убивать, - догадалась вдруг Шахнияр-ханум. Иначе, с чего бы он кружил всю ночь по берегу Куры. Но что же я сделала такого? За что меня убивать? Разве ты, брат, убьешь, разве ты способен убить свою единственную сестру? Правда, я виновата, признаю. Но вина моя не столь велика, клянусь, я говорю правду, клянусь тем, в кого мы веруем, я не лгу. Ты же знаешь, я никогда не обманывала тебя. С самого детства я могла скрыть что-нибудь от других, но тебе я всегда открывала свое сердце. Мы были не только сестрой и братом, мы были друзьями. Мать умерла, и ты вырастил меня. Разве не твое дыхание напоминало мне о матери, брат? Ты забыл, как по ночам я спала, прижавшись к тебе, как щекотала тебя, уткнувшись носом в твою спину? Я даже сейчас помню запах твоего тела, брат. Я могу среди одежды сотен людей найти по запаху твою, брат, одежду. Разве я не радовалась больше всех на свете, когда ты сыграл свадьбу и привел молодую жену? Разве ты не у меня спросил раньше всех, хороша ли она? И разве не ты больше всех печалился, когда я выходила замуж? Разве ты забыл, как вошел в комнату, снял с меня фату и сказал: "Эй, чертенок, я совсем соскучусь без тебя". Я до сих пор не забыла, как прослезились твои глаза в тот день, когда меня усадили в разукрашенную арбу и ты провожал меня, мои глаза смотрели только на тебя. Я не видела ни всадников, затеявших скачки, ни девушек, кружившихся вокруг меня, ни женщин, отплясывающих перед нами. Мои глаза были устремлены на тебя. Ты стоял на веранде, опустив голову, брат. Ты не хотел расставаться со мной. Честно говоря, я тоже страдала. Если бы я не стеснялась людей, я слезла бы с арбы и сказала: "Да буду жертвой твоих глаз, брат, почему ты печален? Если хочешь, я не пойду замуж". Ты очень любил меня! Один раз меня избил муж. Ты тогда оседлал коня, примчался к нам и чуть не задушил беднягу. "Я отрежу ту руку, которая поднимется на мою сестру", - сказал ты. Не будь меня, пролилась бы кровь. Ты никого не слушал. Послушался только меня, свою сестру. Тогда я узнала, что ты очень, очень сильно любишь меня. Так отчего же сейчас ты задумал меня убить? Я не верю. Ты не поднимешь на меня руку, мой брат!"
      Эти мысли укрепили ее. Она даже хотела повернуться и посмотреть в лицо брату, узнать, остыл ли, одумался ли он, рассказать, как все это случилось. Но конь грудью толкнул ее вперед. Путаясь в длинном платье, она пошла дальше.
      Джахандар-ага не мог собраться ни с мыслями, ни с чувствами. Он ни о чем не думал и ничего не видел вокруг. Он просто окаменел. Если бы сейчас резать его ножом, он и то бы не почувствовал боли. Он не понимал, что сидит на коне, не знал, куда едет. Перед его глазами стояла только одна картина: растерзанный, измятый вид сестры и отвратительное лицо моллы Садыха. Джахандар-ага не знал еще, что ему сделать, на что решиться.
      Для него всегда самым главным было прожить с незапятнанной честью. "Если мужчина не смеет прямо глядеть людям в глаза, то лучше пусть он умрет. Проживи пять дней, но так, чтоб на твое доброе имя не упала тень. В этом мире трудно сохранить в чистоте свое имя. Стоит один раз оступиться, сделаться достоянием сплетен, молвы, и кончено. Тогда, как ни старайся, ты не сможешь отчиститься от пятна. Невозможно вырвать все языки, нельзя вернуть назад сказанные слова". Джахандар-ага всегда думал так. Он не раз наставлял своих родственников: "Старайтесь, чтоб ваши имена ничем не были запятнаны, чтоб о вас никто не говорил дурного. Если я услышу о вас что-нибудь, пеняйте на себя". И вот сейчас случилось то, чего он боялся. Сестра запятнала его имя. Втоптала его папаху в грязь. Она была на мейхане мюридов. Ее коснулась рука моллы Садыха. Может быть, ничего не случилось и она чиста. Но кто теперь в это поверит? "Как после этого я появлюсь на глазах у односельчан? Как я надену папаху и пойду по селу? Как я буду сидеть на сельской сходке и говорить с людьми? Мне ничего не скажут в лицо, но разве не станут осуждать меня за спиной не будут пачкать память моего отца: "Он говорит о чести, о мужестве, а сам не знает, что сестра танцует на сборищах мюридов"? Что мне теперь делать? Кому рассказать о своем горе?"
      Джахандар-ага повернул коня к берегу. Кура пенилась. Серые, мутные воды кружились на месте, облизывая песок. На кустарники, вдоль подножия обрыва, на травы осела роса. Туман, нависший над Курой, отползал назад.
      Шахнияр совсем выбилась из сил. Каблуки ее туфель сломались, платье висело клочьями. На теле не было здорового места. Она не шла, а едва волочила ноги. Она ждала, что брат пожалеет ее и остановится. Тропинка между тем бежала в лес, скользя меж больших деревьев, сворачивая в самую чащу. В лесу держалась плотная тень. Она не хотела уступать расцветающему утру. Свежий ветерок тоже не долетал сюда, запутываясь в крайних деревьях. Еще крепче тени устоялась здесь с ночи не тронутая ничем тишина. Теперь фырканье лошади спугнуло ее.
      Тропинка, обогнув старый огромный дуб, вывела на просторную поляну. Протока Куры обвивала ее зеленый, словно ножом обрезанный край. Идти дальше было некуда. Шахнияр-ханум оглянулась на брата, как бы спрашивая, что же ей делать дальше. Ее поразили глаза брата, красные, как измазанные кровью. "Господи, чтоб умерла твоя сестра, брат, из-за меня ты не спишь целую ночь!"
      Джахандар-ага остановил коня, спрыгнул на землю. Осмотрев подпругу, он пустил коня пастись на поляне, а сам подошел к воде. Некоторое время он глядел на мелкую рябь на воде, на узловатое ее течение, потом перевел глаза на небо, которое было чисто и невинно. Пахло водой и свежими мокрыми листьями.
      Джахандар-ага наклонился, плеснул себе на лицо холодной воды и только после этого как следует оглядел сестру. Как раз косые лучи солнца, пробиваясь через листву, осветили ее.
      Платье ее совершенно изорвалось, один рукав оторвался и свисал, держась неизвестно на чем. Грудь обнажилась, под глазами синяки, в волосы набился репей. Подол намок и прилип к коленям, сквозь прорехи видно изодранное до крови тело. Она едва стояла на ногах и, чтобы не плакать, закусила губу. Но слезы все равно текли по ее щекам.
      Джахандар-ага глядел на сестру и сам едва не плакал. Дважды с большими усилиями он проглотил слезы и, боясь, что больше не выдержит, отвернулся. Больше всего его поразил безмолвный плач сестры. И раньше в детстве она плакала только так, без голоса, закусив губу. Мгновенно он забыл обо всем. Ему захотелось броситься к сестре и обнять ее. Он видел, что и Шахнияр готова броситься к нему на шею и ждет только хоть какого-нибудь знака с его стороны. В это мгновенье все висело на волоске. Шахнияр сделала два робких шажка, но, может быть, этим сделала только хуже. В тот же миг она услышала окрик и грозное слово, первое слово, произнесенное братом за всю эту ночь:
      - Умойся!
      У Шахнияр опустились руки и похолодело в груди. Те же самые глаза, которые мгновение назад были полны слез, готовых пролиться, снова налились кровью и яростью.
      Покорно она подошла к воде поглядела на солнце, подымающееся из-за кустов и проложившее через все протоки Куры одну прямую розовую дорогу. Стаи птиц вспархивали под кустами и снова ныряли в кусты. Шахнияр присела на корточки и протянула руки к холодной быстротекущей воде. В само'М деле, что ли, умыться? Почему брат, молчавший всю дорогу, приказал ей умыться? "Должно быть, мое лицо исцарапано и испачкано". Она осторожно через плечо поглядела назад. От сердца сразу отлегло: брат вытащил табакерку и спокойно скручивает папиросу. Тогда она опустила пальцы в воду и едва не засмеялась, так вдруг радостно и легко сделалось на душе. "Да чтоб умерла твоя сестра, брат, совсем я измучила тебя", - подумала Шахнияр и начала умываться.
      Совсем близко вспорхнула птица. Трепетно она полетела из кустов на середину реки, и в то же мгновение откуда-то взявшийся сокол сверху налетел на нее. Над водой закружились перья. Шахнияр распрямилась, чтобы лучше все разглядеть, и даже приставила ладонь к глазам. Шахнияр хотела вскрикнуть, когда сокол ударил в птицу, но крика у нее не вышло. Из открытого рта только вырвалось немое дыханье. Не хватило воздуха. Лес почему-то вздрогнул и зашумел. В уши ударила глухота. Она не знала, что произошло, но все же успела еще повернуться к брату. На миг глаза их встретились, и тогда она поняла. У нее хватило сил улыбнуться и прошептать: "Да буду я жертвой твоей, мой брат, зачем ты меня..."
      Джахандар-ага остановился рядом с упавшей Шахнияр. Слезы, которые он с таким трудом удерживал в себе теперь свободно текли по щекам. Казалось, с глаз упала какая-то сетка, все сделалось ясным, ярким, отчетливым, все прояснилось и ожило.
      Сестра лежала, опрокинувшись навзничь в зеленой росистой траве. Утро, оказывается, было очень прохладным: от алой струйки, стекающей по открытой груди, шел парок. Губы ее приоткрылись, а глаза смотрели в чистое небо.
      Джахандар-аге показалось, что перед ним лежит не Шахнияр, а его, их общая мать. А он раньше и не замечал, что сестра так похожа на нее, никогда не замечал за все эти годы.
      Утро, разгораясь, окрашивалось в красный цвет. Красным был горизонт, красными были воды Куры, красными были листья деревьев и трав. Из кустов выпархивали красные птицы.
      Конь, видя, что его хозяин плашмя лежит на земле и стонет, бил землю копытом и тревожно ржал, словно всех людей, весь мир звал на помощь.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      1
      Поезд, мчавшийся у подножия серых гор, остановился на маленькой станции. Ашраф црыгвул с подножки. Вагоны, словно только и ждали этого, снова дернулись, загремели, паровоз прокашлял, засвистел, громко зашипел, весь окутавшись паром, и тронулся дальше.
      Сама дорога около рельсов, шпалы и песок были до черноты пропитаны маслом и гарью, но по сторонам дороги поблескивала светлая, свежая роса.
      Ашраф отряхнулся. Некоторое время он глядел на удаляющийся и все еще посвистывающий поезд, затем поднял с земли маленький свой чемодан и пошел к станции, которая вся и состояла из домика в одну комнату.
      Станционный смотритель удивился, увидев, что после ухода поезда остался тут живой человек. По одежде - семинарист. А день на исходе. Нет поблизости ни одной деревни. Куда теперь глядя на ночь пойдет этот сошедший пассажир?
      Про себя станционный смотритель уже согласился дать приют запоздавшему человеку. Смотритель скучал в своей одинокой конуре и обрадовался живому человеку. После прохода поезда над станцией установилась такая первобытная тишина, что, казалось, нет вокруг на тысячу километров ни жилья, ни былья.
      Ашраф подошел к смотрителю, поздоровался с ним, огляделся вокруг, увидел тропинкуг тянущуюся в сторону леса и совершенно пустынную.
      - Здесь, кроме меня, никого нет, молодой человек. Куда вы едете?
      - Меня должны были встретить.
      - Может быть, опоздали, - сочувственно предполо жил смотритель, - или не получили вашего сообщения. Вам далеко?
      - На ту сторону, - сказал Ашраф и показал рукой на далекий лес, за которым должна протекать Кура, и на склоны седых холмов, поднимающихся уже на другом берегу реки. Заходящее солнце рассыпало по лесу свои последние, потускневшие лучи.
      - Скоро наступит ночь, сынок. Дорога опасная, ехать тебе никуда нельзя.
      Ашраф улыбнулся.
      - Я правду говорю, оставайтесь, будете моим гостем.
      Ашраф внимательнее поглядел на этого человека. Ему, как видно, перевалило за пятьдесят. Он ссутулился. От папиросного дыма пожелтели седые усы. Пожелтел и ноготь большого пальца.
      - Большое спасибо, дядя, как-нибудь доберусь.
      - Советую остаться.
      - Я бы остался. Но сердце не послушается меня.
      Смотрите, вам, конечно, виднее...
      - Ничего не случится. Я знаю здесь каждую тропинку.
      Ашраф попрощался со стариком и зашагал в сторону леса, до которого было от станции верст пять или шесть. Земля вокруг утопала в зелени. Трава на лугу была до пояса, под теплым ветерком она колыхалась, как море. Птицы, вспугнутые шагами Ашрафа, вспархивали и, несколько раз взмахнув крыльями, опускались снова. То и дело дорогу перепрыгивали большие зеленые кузнечики или, может быть, саранча.
      Ашраф поднял свой чемодан на плечо и шел, с наслаждением вдыхая воздух родных мест, по которым соскучился.
      Между тем небо уже темнело, а дорога по-прежнему оставалась безлюдной. Каждый раз, когда Ашраф возвращался из Гори, отец посылал навстречу людей. Обыкновенно Ашраф, вскочив на приведенного ему коня и пришпорив его, мгновенно достигал леса. А теперь что-то случилось. Может быть, они действительно не получили известия о приезде? Или на Куре наводнение и нельзя перейти на эту сторону? Но есть ведь лодка дяди Годжи.
      В лесу было еще темнее, чем в поле. Густая тень деревьев ускоряла приближение ночи. А дороги впереди еще немало. Ашраф понял, что, может быть, опрометчиво пустился в путь. Надо было послушаться старика и переночевать на станции. Ведь если и дойдешь до берега, не сможешь переправиться через Куру. Никто не пригонит лодку в ночное время.
      Тропинка вывела на поляну. Черные тени от развесистых дубов покрыли цветущий яркий луг. Своя вечерняя жизнь шла в лесу. Фазанья парочка кружилась невдалеке от тропинки. Еще подальше Ашраф заметил тетеревов. Чтобы не спугнуть птиц да и отдохнуть, Ашраф присел на чемодан; от ходьбы он разогрелся, расстегнул воротник рубашки, начал обмахиваться фуражкой.
      Звенели цикады и уже начинали пробовать свои голоса соловьи. В кустах шелестели крылья пичуг. В стороне речки Карасу гоготали гуси.
      Вдруг птицы замерли, перестали шелестеть и чирикать и па поляну выбежали олени. Они появились, как виденье, и, как виденье же, мгновенно исчезли. Ашраф сидел бы здесь без конца и наслаждался бы, однако ночь навалилась неумолимо и быстро: придется в темноте переходить Карасу. Нет, пора скорее снова в путь. Ашраф встал, чтобы идти, и поднял чемодан, как вдруг все смешалось в лесу. Не так, как если одни птицы вспугнут других птиц или звери вспугнут зверей, но так, как бывает, когда в жизнь природы вмешается иная, третья, более грубая и посторонняя сила.
      Из глубины леса донеслось фырканье лошадей и человеческие голоса. Ашраф сошел с тропинки и спрятался в тень. Он увидел, как на поляне появились всадники, ведшие в поводу одного свободного коня. Тогда он понял, что наконец-то его встречают, и вышел из своего укрытия.
      - Ашраф, это ты?
      Люди сошли с коней и бросились обнимать и целовать Ашрафа. Таптыг взял у него чемодан, вручил ему узду копя.
      - Скорее садись... Поехали, хозяин ждет нас.
      Ашраф вскочил на коня и выехал вперед. Всадники, пришпорив своих коней, поравнялись с ним.
      - Где же Шамхал? Он всегда встречал меня.
      - Не мог. У него какое-то дело, - неохотно ответил Таптыг.
      Затем он, натянув поводья, остановил коня, снял хурджин, привязанный сзади к седлу, и протянул Ашрафу.
      - Переоденься.
      Ашраф повернулся в седле и посмотрел на Таптыга.
      - Хозяин не велел въезжать в деревню в русской одежде.
      - Почему?
      - Говорит, что стыдно.
      - Кого стыдиться?
      - Народа.
      Ашраф расхохотался и пригнулся к шее коня. Гнедой, почувствовав, что седок отпустил поводья, прижал уши, вытянулся и бросился вперед. Ашраф еще больше прогнулся и понесся под ветками, едва не касающимися его. Помчались за ним и другие всадники. Ашраф мчался через лес, вдыхая в себя свежий и родной воздух. Еще немного, и лес поредеет, а на поляне покажется кочевье. А там Карасу, через которую нужно переплыть.
      Вдруг впереди раздался резкий голос и щелкнул винтовочный затвор. Какие-то люди преградили Ашрафу путь.
      Он натянул поводья коня. Гнедой не смог сразу остановиться и, встав на дыбы, зафыркал. Ашраф прилег к седлу, а Таптыг с людьми спрятались за деревом. Несколько казаков выехали навстречу Ашрафу, остановились на некотором расстоянии.
      - Кто вы такие?
      - Путники.
      - Куда держите путь?
      - К себе домой.
      Один из казаков надел на плечо винтовку, ударил ногой своего коня и приблизился к Ашрафу вплотную.
      - Кто ты такой? Студент?
      - Да.
      - А что ты здесь делаешь?
      - Я же сказал, что еду к себе домой.
      Казак повернул своего коня, отъехал и снял с плеча винтовку.
      - Проезжайте вперед, вы задержаны.
      - За что?
      - Вы вошли в заповедник.
      - Что значит "заповедник"?
      На этот раз казак крикнул сердито:
      - Не притворяйтесь, проезжайте вперед!
      Тантыг, до сих пор слушавший спор издали, подтолкнул коня и поравнялся с Ашрафом.
      - Ашраф, что от нас хочет этот урус?
      - Говорит, что мы задержаны. Въехали в заповедник.
      Таптыг с удивлением пожал плечами: До сих пор в этом лесу ничего подобного не видели. Да и слово "заповедник" слышали первый раз.