Глава 3

– Еда в доме какая-нибудь есть? – громко спросил я душным солнечным утром одного из первых чисел летнего месяца июля 1605 года от рождества Христова, просыпаясь в мрачном настроении в съемном доме вблизи Калужской заставы.

– Чего есть? – первой откликнулась Аксинья, без разрешения входя в мою половину избы в одной короткой исподней юбке.

– Еда, спрашиваю, у нас есть? – повторил я, прикрывая льняной простыней свое обнаженное тело и отворачиваясь от чужой наготы.

– Не знаю, осталось ли чего со вчера, надо бы Ваню спросить, – ответила девушка, без спроса присаживаясь на край моей лавки. – Только он еще спит. А тебе ничего другого не нужно?

– Спасибо, нет, иди к себе, – ответил я, придерживая руками простыню, которая вдруг почему-то сама собой начала с меня сползать.

– Жарко нынче, – пожаловалась девушка, удобно устраиваясь своим объемным мягким местом на моем жестком ложе.

– Днем будет совсем пекло, – ответил я дежурной банальностью.

– И сейчас дышать нечем, – пожаловалась она, – посмотри, какая я потная.

Аксинья наклонилась ко мне молочной белизны полным телом и попыталась взять за руку, чтобы я смог на ощупь убедиться в правдивости ее слов.

– Верю, верю, – нервно ответил я, сползая с лавки так, чтобы ее не коснуться. – Мне нужно ехать, разбуди Ваню, пусть оседлает донца.

– А я и не сплю, – тотчас откликнулся обиженным голосом из-за дощатой загородки рында. – Аксинья, ты чего у хозяина делаешь растелешенная?

– Чего, чего, ничего, – сердито ответила она.. – Чего мне тут делать, когда он такой гордый! Хотела пожалеть, да видно хозяин не с той ноги встал!

Меня такие разговоры нимало не трогали. Аксинья принадлежала к типу женщин, которые искренне уверены, что все представители противоположного пола вожделеют заключить их в свои объятия, и всякого, кто к этому не стремится, считают ненормальными или больными. Видимо, только для того чтобы помочь мне выздороветь, она постоянно ко мне и приставала.

– Аксинья, иди ко мне, – опять ревниво заблеял за стенкой рында. – Я по тебе соскучился!

– Быстро вставай и седлай лошадь! – закричал я парню, теряя терпение. – Сколько можно спать!

Как обычно, окрик подействовал, и спустя пятнадцать минут Ваня всунул виноватую голову на мою половину:

– Оседал. Ты куда нынче? Никак, опять к царю?

– Куда надо, – проворчал я, еще не представляя, куда поехать. После вчерашних посиделок во дворце ломило виски, и настроение было отвратительное. Сидеть дома и слушать осторожную возню за тонкой дощатой стенкой я не хотел, заняться было нечем, а душа требовала чего-нибудь прекрасного или хотя бы кислого на вкус.

– Вернусь поздно, – сказал я, прицепляя к поясу саблю, и направился к выходу. – У меня дела...

Донец, увидев меня, приветливо замотал головой. Этого прекрасного коня я добыл, можно сказать, в кровавом бою, полюбил, и, надеюсь, он отвечал мне взаимностью.

– Что, красавец, гулять хочешь? – спросил я, угощая его куском круто посоленного ржаного хлеба.

Лошадь не ответила, осторожно взяла из руки лакомство мягкими, теплыми губами и благодарно скосила на меня большой карий глаз.

– Сегодня поедем кататься, – сказал я, садясь в седло – пусть они тут радуются жизни без меня.

Донец то ли согласился, то ли из вежливости мотнул головой и самостоятельно, без указки свыше, пошел к воротам.

– Все делают, что хотят, – проворчал я, – совсем от рук отбились!

Не знаю, в какие времена появилась крылатая фраза, что Москва – большая деревня. В семнадцатом веке она вполне соответствовала истине. Город, столица русского государства, был по тем временам велик и состоял из отдельных слобод, вполне самостоятельно существующих на его территории. В отличие от большинства городов своего времени, в тесноте ютящихся за крепостными стенами, Москва укрывалась за многокилометровым земляным валом, срытым только в правление Екатерины II, и могла похвастаться достаточно широкими улицами, обширными имениями знати и обилием зелени.

Другое дело, что смотреть тут особенно было нечего. Все, как во все времена на Руси, было сделано как попало, избы горожане строили, где кому удобно, дороги покрывал слой соломы, перемешанным с конским навозом, но теперь, летом, в сушь, особого неудобства это не доставляло. Мой донец, отпущенный уздой на собственную волю, сам выбрал направление и неспешной рысью вез меня в сторону центра города.

– Правда, что ли, поехать послом к императору, – меланхолично размышлял я, лениво поглядывая по сторонам. – Только какой в том прок?

Священная Римская империя, существовавшая с начала девятого века, переживала не лучшие времена. В западной Европе бурлила церковная реформация, от католической церкви отделялись все новые страны, и уже лет пятьдесят, после ухода от власти императора Карла V, империя окончательно захирела. Я даже не знал, кто там сейчас император.

– Покатаюсь по Европе, посмотрю, как люди живут, – думал я, – познакомлюсь с гуманистами возрождения, а если в Лондон смотаться, то можно встретиться с самим Шекспиром. Смогу, наконец, узнать, кто на самом деле писал великие пьесы...

– Эй, добрый человек, – прервал мои похмельные мечты какой-то хорошо одетый горожанин, стоявший, вероятно, ради развлечения возле, собственных ворот, – у тебя лошадь расковалась!

Я остановился, спрыгнул с седла, и мы с доброхотом осмотрели правую заднюю ногу донца. Подкова на копыте болталась на одном гвозде, что не делало чести ни мне, ни Ване.

– Хорошо хоть бабку не засек, а то непременно бы охромел, – поделился доброхот своими мудрыми умозаключениями.

Конь, недовольный таким к себе вниманием, фыркал, вздрагивал и косил глазом.

– Есть здесь поблизости хороший кузнец? – спросил я.

– В конце улицы, аккурат и будет, Пахомом зовут, только он пьяница. А ты сам откуда будешь? Что-то я не пойму, из каких ты будешь.

– Здешний, – ответил я изнывающему от скуки и безделья обывателю.

– Приказной или по торговой части?

– Нет, сам по себе, просто так, погулять вышел.

– А-а, – протянул он, – я смотрю, конь и оружие у тебя дорогие, а кафтан старый.

– Действительно, нужно бы обновить одежду, – подумал я, оглядывая свое когда-то роскошное, а теперь до неприличия заношенное одеяние.

– К Пахому тебя проводить или сам найдешь? – продолжил придумывать себе развлечение скучающий горожанин.

– Проводи, – согласился я.

– Меня Петром Косым кличут, – представился он, – не слыхал?

– Не доводилось, – ответил я, беря донца за повод.

– Мы тут люди известные, у меня брат в холопах у князя Долгорукова.

Мне никакого дела ни до самого Петра, ни до его родственников не было, но я, делая вид, что слушаю его болтовню, утвердительно кивал.

Мы не спеша шли по пустой улице в ее дальний конец.

– Пахом кузнец знатный, – продолжал болтать Косой, перескакивая с темы на тему, – так коня подкует, что любо дорого! А вот если запьет, тогда берегись, тогда с ним никакого сладу! Маруська давеча ногу поломала, шла к реке белье полоскать, да с самого верха свалилась! Представляешь?!

– Пахом ее, что ли, столкнул? – спросил я, не уследив, когда Петр перешел от кузнеца-пьяницы к неведомой Маруське, и не понимая, какая между ними связь.

– Да ты что? Пахом, когда трезвый, мухи не обидит, а вот баба у него, вот кто язва и ехидна! Как таких земля носит! Ты представляешь, вчера иду мимо их подворья, а она меня видит и говорит...

Я понял, что разобраться в хитросплетениях местной жизни и манере рассказчика не в моих силах, и дальше шел молча, предоставив тому возможность болтать что вздумается. Вскоре показалось подворье кузнеца, и Петр переключился на замечательное мастерство хозяина.

Кузнец Пахом задумчиво стоял посередине пустого двора, глядя в безоблачное небо. Был он волосат, закопчен и могуч.

– Трезвый, думает, – уважительно прошептал провожатый.

Мы подошли к мастеру. Приход гостей не отвлек его от созерцания родных просторов, и он даже не посмотрел в нашу сторону.

– Здравствуй. Пахом, как здоровьечко? – подхалимским голосом обратился к нему Косой.

– Ну? – ответил тот, наконец, соизволив увидеть гостей.

– Тут проезжему человеку нужно лошадку подковать...

– Чего? – так же лапидарно спросил кузнец.

– Лошадку, говорю, подковать нужно...

Пахом, не торопясь, осмотрел соседа, меня, донца, скривил лицо, сплюнул и, тяжело вздохнув, согласился:

– Это можно.

Изъявив согласие выполнить работу, он, однако, остался стоять на месте, опять вперив взгляд в небо. Мы почтительно ждали, когда он еще что-нибудь вымолвит или хотя бы пойдет к своей кузнеце. Однако волновали его, как оказалось, совсем другие проблемы:

– Нет справедливости, – сказал он, обращаясь неизвестно к кому.

– Где? – разом заинтересовался Петр.

– Нигде, – ответил кузнец и наконец вернулся на грешную землю. – Чего случилось?

– Подкова у проезжего оторвалась, – опередив меня, ответил Петр. – Нужно бы хорошему человеку помочь.

По его словам выходило, что подкова оторвалась у меня, но кузнец все понял правильно:

– Веди к кузне, поправим.

Мы подошли к закопченному строению, возле которого валялись старые, стертые подковы и еще какой-то металлолом. Пахом забрал у меня повод, завел донца в станок из жердей и привязал того к коновязи.

– Это разве подкова? – желчно поинтересовался он, без труда отрывая подкову вместе с гвоздем от копыта. – Дрянь это, а не подкова.

Он презрительно отбросил ее в кучу хлама. Мне так не казалось, подковы очень важный атрибут скакуна, я выбирал сам, но пока дело не дошло до ковки, смолчал.

– У меня подковы, вот это подковы, – после минутного раздумья сообщил он.

Не дождавшись комментариев к своему смелому заявлению, он обреченно вздохнул и вошел в кузницу.

– Мастер, всем мастерам мастер! – восхищенно прошептал ему в след мой проводник.

– Вот это подкова, так подкова, – сообщил кузнец, вернувшись спустя пару минут.

Он сунул мне под нос подкову, явно не нашего с донцом размера, да еще и из пережженного железа.

– Можно посмотреть, – попросил я.

– Смотри, за показ денег не берем!

Я осмотрел халтурное изделие замечательного мастера и, взяв за концы, без труда согнул винтом.

– Старую прибей, только хорошими гвоздями!

– Видать спьяну ковал, – без тени смущения объяснил кузнец. – Мои подковы всей Москве известны, может какая и не хороша, но зато сносу ей нет!

– Мою прибивай, – потребовал я, уже жалея, что попал к такому умельцу.

– Как хочешь, могу и твою. Только потом не жалуйся.

Пахом наклонился, поднял из кучи старую подкову, долго ее рассматривал, потом презрительно сказал:

– Сразу видно не московская работа, дрянь, а не работа!

Я промолчал.

– Ладно, приходите к обеду, все исполню в лучшем виде.

– Сейчас делай, – потребовал я, – хочу посмотреть, как ты работаешь.

– Сейчас никак нельзя, мне сперва опохмелиться нужно.

– Понятно, тогда прощай, поищу кого-нибудь другого, который уже опохмелился.

– Пахомушка, – засуетился Косой, – чего тебе сейчас пить с утра-то, сделай человеку работу и тогда отдыхай!

Кузнец хотел возразить, но со стороны избы послышался кого-то бранящий визгливый женский голос, и он, видимо, по привычке, быстро втянул голову в плечи:

– Ладно уж, так и быть... Только за работу отвечать не буду. Если бы своей подковой ковал, тогда конечно, а чужой, да еще дрянной работы... Если что, не обессудь.

Я кивнул, и он непривычно для себя быстро юркнул в кузницу.

– Пахом, он всем кузнецам кузнец! – запел старую песню доброхот. – Подкует так, что любо дорого!

Я, увидев пережженную, испорченную подкову, был настроен менее оптимистично, и, когда кузнец вышел на свет божий с молотком, гвоздями и напильником, потребовал показать, чем он собирается работать.

– Гвозди у меня первейшие, такие по всей Москве не найдешь, – хвастливо объявил мастер, продолжая коситься в сторону избы, откуда, не замолкая, лились звуки высокого женского голоса.

– Покажи, – потребовал я.

– Чего показывать, Пахом такой человек, сказал, значит, так оно и есть! Специальные гвозди!

– Дай посмотреть, – настырно потребовал я, почти насильно вытаскивая из могучей черной руки гвозди.

– Ну, смотри, коли делать нечего.

«Специальные» гвозди был в точности такие же, как и забракованная мной подкова. Я без труда согнул пару из них пальцами.

– Такими гвоздями подкову прибивать нельзя, у тебя есть хорошие?

– А эти чем тебе не нравятся? Да с такими гвоздями ты до самой Калуги доедешь!

– Хорошие гвозди, железные, – поддержал соседа Петр, – Пахом первый на Москве кузнец!

– Ладно, поищу кого похуже, но кто мне по нраву, – сказал я и попытался вытащить свою подкову из руки закопченного гиганта.

Из этого ничего не получилось. Он сжал руку так, что побелели сквозь въевшуюся копоть костяшки пальцев. Потом вдруг заговорил угрожающе, раздувая ноздри и так широкого носа:

– Ты, проезжий, того, говори, да не заговаривайся! Я с тобой полдня потерял, не хочешь коня ковать, твое дело, но за работу и беспокойство заплати!

Петр Косой тоже разом потерял недавнюю мягкую обходительность, начал подступать боком, как бы отрезая мне путь отхода.

Мне сделалось грустно. Когда еще мои соотечественники научатся честно работать, а не дурить и морочить наивных и доверчивых людей.

– Ладно, – сказал я, – и сколько же ты хочешь получить?

– По справедливости, дай, сколько не жалко, – ответил кузнец, кажется, впервые с того момента, когда я его увидел, перестав хмуриться. – Нам чужого не нужно, но и своего не упустим!

– Полушки хватит? – назвал я самую мелкую монету в денежном счете, равную половине московской копейке.

– Чего?! – воскликнул кузнец, начиная раздувать гневом щеки.

– Полушку даешь?! – поддержал его доброхот Петр, поменяв вкрадчивый голос на гневный. – Да за такую работу ефимки мало! Я сейчас свистну, столько народа сбежится, что ты не только ефимку, ты коня отдашь, чтобы мы только тебя отпустили по добру по-здорову!

Западноевропейская серебряная монета иоахим-сталер, имевшая хождение на Руси, сокращенно называлась иохим, или попросту ефимкой. Ефимка, что требовали мои новые знакомые, была приличной суммой, так что это уже напоминало обычный грабеж. Похоже, я попал на обычную «разводку лоха».

– Лучше давайте разойдемся мирно, – предложил я, – от этого всем будет только лучше!

– Заплатишь, что положено, может быть, и отпустим с миром, – вместо кузнеца ответил Петр Косой таким жестким тоном, что мне теперь стало понятно, кто тут главный. От расхлябанной болтливости доброхота не осталось и следа, Косой смотрел он на меня свысока даже с какой-то с холодной насмешкой.

Я огляделся. Справиться с двумя безоружными людьми было не вопросом, сложность была в том, как потом отсюда уехать. Довольно большой, соток на пятнадцать, двор кузнеца окружала сплошная изгородь вроде плетня. Сможет ли перемахнуть через нее мой донец, я не знал.»

– Долго ты еще будешь телиться? – подал свой голос и Пахом. Он, уверенный в своей физической силе, стоял в трех шагах от меня.

Я не спешил отвечать, а рука машинально легла на эфес сабли. Это не осталось незамеченным. Петр по мальчишески вложил два пальца в рот и свистнул. Тотчас из кузницы вышли два парня с железными прутьями в руках. Они были чем-то похожи друг на друга, крупные, белоголовые с закопченными лицами. Я понял, что приключение становится опасным.

– Плати и езжай своей дорогой, – сказал Косой, немного отступая, чтобы не попасть под раздачу, если начнется драка.

Самое неприятное в этой истории было то, что моя лошадь стояла в узком загоне для ковки, к тому же привязанная уздечкой к коновязи.

Я прикинул, смогу ли ее быстро отвязать и понял, что не успею, пока буду возиться с уздечкой, они нападут сзади.

Оставалось два варианта, или заплатить вымогателям, или порубить их в капусту и ехать своей дорогой. Оба меня не устраивали по разным причинам. Первый ущемлял самолюбие, второй нравственные принципы: не превышать необходимую самооборону и не лить зря кровь. Нужно было попытаться найти какую-то третья возможность.

– А вы знаете, что я царский окольничий? – спросил я, заранее понимая, что звучит это наивно и глупо. – Не боитесь попасть в Разбойный приказ?

– Ты окольничий? – засмеялся Косой. – Еще скажи, что ты боярин!

– Ладно, пусть будет по-вашему, сколько вы хотите? Ефимку?

– Это мы раньше хотели, пока ты грозиться не начал, а теперь оставь казну, оружие, лошадь и иди себе куда хочешь! Мы люди добрые!

В принципе, я мог так и сделать, оставить все, пойти пешком в Кремль, попросить у царя пару десятков стрельцов и вернуться совсем в другом качестве. Однако очень сомневался, что теперь меня просто так отпустят.

– Мне надо подумать, – сказал я и подошел к своему донцу. Тот повернул ко мне голову и приветливо фыркнул. Я начал как бы в задумчивости, трепать его гриву, потом потянул за конец узла и повод развязался.

– Уйди от лошади! – сердито крикнул кузнец. – Ишь ты, чего придумал!

– Тебе-то что за дело? Моя лошадь, что хочу, то и делаю! – стараясь говорить небрежно и спокойно, откликнулся я.

– Фролович, – крикнул кузнец Косому, – чего это он самоволит!

– Да ладно вам, – вместо Косого ответил я закопченному здоровяку, – мы же почти договорились!

Теперь, когда донец оказался отвязанным, мои тактические возможности изменились. На лошади с саблей в руке даже четверо пеших противников не представляли для меня слишком большую опасность.

– Значит, хочешь оружие, казну и лошадь? – спросил я Косого. Потом добавил деловым тоном:

– А ключ от избы, где деньги лежат, тебе не нужен?

Такое неожиданное предложение моих знакомых приятно удивило. Петр с кузнецом даже многозначительно переглянулись.

– Нужен, – ответил доброхот, вновь делаясь ласковым, – давай!

– Сейчас привезу, – пообещал я и свистнул. Донец махнул головой, задом вышел из загона и подошел ко мне. Я взялся рукой за луку седла. Только теперь до вымогателей дошло, что со мной что-то не так.

– Смотрите в оба! – приказал Косой закопченным парням.

Те пошли на меня, поднимая свои железные прутья.

– Ты чего, Петя? – удивленно спросил я доброхота, не спеша садясь в седло. – Мы же с тобой обо всем договорились!

Однако он уже догадался, что наше дело никак не слаживается, и я его просто морочу, предупредительно крикнул:

– Ты не балуй, отсюда обратного хода нет!

– Почему? – миролюбиво спросил я, вытаскивая из ножен саблю.

– Сейчас узнаешь! – ответил он и опять свистнул в два пальца. Со стороны избы ответили, я невольно посмотрел в ту сторону. На пути к воротам оказалось еще трое мужиков с косами на длинных древках. У двоих они были привязаны к палкам как пики, третий размахивал ей так, будто косил траву.

– Не хочешь, что бы тебя с конем посекли, слазь с лошади! – опять закричал Петр.

Этого я не хотел ни в коем случае. Но и биться на небольшом дворе с таким количеством противников, даже конным против пеших, было, слишком рискованно. Эти придурки своим крестьянским оружием могли запросто изувечить донца. Нужно было как-то выкручиваться. Спонтанно я решил провести «психическую атаку».

– Берегись, зарублю! – как мог громко и истерично закричал я и бросил лошадь на Косого. Тот отскочил в сторону, но я, свесившись с седла, достал его концом сабли и уколол в предплечье.

– Убивают! – не менее истерично, чем я, закричал предводитель. – Бей его, ребята!

До одних ребят от меня было метров десять, до других, с косами, все пятьдесят, но они бежали сюда со всех ног, нацелив на нас с конем свои самодельные пики.

– Зарублю! – опять крикнул я и поскакал поперек двора к плетню.

Донец, напуганный воплями и общей беготней, прижал уши и мощными прыжками мгновенно пролетел все пространство двора, но прыгать через забор е рискнул, остановился перед самым препятствием, был к этому готов и смог удержаться в седле. Конь захрипел и встал на дыбы. Я похлопал его по шее, он успокоился, сам повернулся в обратную сторону.

Нападающие, не понимая моих намерений, остановились и ждали, что последует дальше. Один Косой продолжал кричать и отступал в сторону конюшни.

Самое рискованное, но и выигрышное, было прорываться к воротам, но тогда нужно было миновать троицу с косами. Со мной им таким неуклюжим оружием было справиться мудрено, но лошадь они смогли бы пырнуть почти наверняка. Двор был достаточно узкий, и заслон они создавали хороший, так что вполне перекрывали весь проход.

– Бей его, ребята! – опять закричал раненный доброхот. – Не выпускай живым!

От безысходности я решил еще раз попробовать перескочить плетень, уже с другой стороны двора. Пустил донца коленями и сильно пришпорил бока. Конь опять взял хороший разгон, и когда я уже решил, что все повторится, неожиданно легко перелетел через препятствие. Внизу, под нами мелькнули колья и поперечные жерди плетня, но мы оказались уже вне двора, на каком-то пустыре. Сзади еще что-то кричали, но это больше не имело значения, достать нас могла разве что автоматная очередь.

Глава 4

Через час после того, как я вырвался из западни, нормальный придорожный кузнец подковал донца за обычную местную плату в четыре московки. Я еще не отошел от недавних волнений и был полон планов мести. Однако лезть без поддержки в осиное гнездо не рискнул. Решил поехать в Кремль и выпросить у Дмитрия Иоанновича карательный отряд. Однако обстоятельства сложились так, что о скорой сладкой мести мне пришлось временно забыть.

Пока кузнец возился с подковой, появился еще один заказчик, мужчина средних лет. Он привязал свою лошадь и сел рядом со мной на скамью.

– Скоро кузнец освободится? – спросил он. Мне было не до разговоров, и я коротко сказал, что, вероятно, с минуты на минуту.

– А мы, кажется, знакомы, – присмотревшись ко мне, сказал он.

Я мельком взглянул, действительно, его лицо показалось знакомым, но где мы могли пересечься, не вспомнил.

– Да, где-то, кажется, встречались, – подтвердил я, не испытывая нужды напрягать память. Сосед по лавочке, судя по внешности, был самым заурядным московским обывателем, и мы вполне могли раньше сталкиваться на рынке или в какой-нибудь лавке. Таких людей можно встречать каждый день, а потом не вспомнить, где видел. Однако ему непременно захотелось выяснить, откуда он меня знает, и он начал гадать:

– Ты не жил на Таганке?

– Нет, не жил, – ответил я, так высокомерно, чтобы у него пропало желание разговаривать. Однако он на мой холодный тон внимания не обратил и снова спросил:

– Ты не по купеческой части будешь? Может, коробейник?

На коробейника, мелочного торговца, я, как мне казалось, никак не походил, даже с учетом заношенного кафтана.

– Нет, я не коробейник, – еще суше ответил я.

– Значит, у меня на постоялом дворе был. У меня память на лица такая хорошая, раз увижу человека, через десять лет вспомню.

Постоялых дворов я посетил достаточно много, и просто не мог помнить в лицо их хозяев, потому неопределенно пожал плечами. Однако трактирщик не сдавался и решил не мытьем, так катаньем выяснить, где он меня видел. Он беззастенчиво, в,упор рассматривал меня, словно музейную статую, щурил прицельно правый глаз и разве что не пробовал на ощупь.

– Вспомнил! – вдруг радостно воскликнул он. – Это ты к нам на двор приходил с гулящими девками!

Как раз в этот момент кузнец вывел из загона моего подкованного донца и, услышав конец фразы, цинично усмехнулся.

– С какими еще девками? – совершенно искренне удивился я. Пользоваться любовными платными утехами мне не приходилось. – Ты меня с кем-то путаешь!

– Как же, путаю! Ничего я не путаю! – радовался трактирщик. – Вас еще трое было мужчин, и с вами две гулящие девки из дома. Ты с молодым парнишкой в зале сидел, а Федька с девками в светелке развлекался. А меня ты не помнишь, потому что там за главного была моя жена! Ну что, теперь-то признал?

Я еще раз внимательно посмотрел на соседа и согласно кивнул головой. Такой случай действительно имел место быть. Молодой царь Федор Годунов в преддверии предсказанной мной потери престола решил успеть познать жизнь во всех ее формах. Мы втроем – он, переодетая в мужское платье царевна Ксения и я – посетили веселый дом, где случайно столкнулись с боярином князем Василием Ивановичем Шуйским. Чтобы он не узнал царя и царевну, пришлось срочно оттуда уходить. Однако царь Федор так увлекся двумя жрицами любви, что потребовал взять их с собой. Именно тогда мы оказались в трактире, о котором толковал этот человек. Я даже вспомнил его энергичную супругу – женщину с хитрым, лисьим личиком. Она, кстати, приходилась родной теткой одной из двух царевых гетер.

Когда, наконец, выяснилось, где мы встречались, вопрос можно было закрыть и оставить меня в покое, тем более что я уже расплатился с кузнецом и примеривался сесть в седло. Однако словоохотливый трактирщик не унялся:

– Федька-то теперь у меня в холопах служит, так с той Феклой и живет!

Какой Федька, и что это за Фекла, с которой он живет – я не знал и вежливо кивнул головой, что, мол, рад за них.

– Вот Федька-то обрадуется, когда скажу, что тебя встретил! – продолжал тараторить он. .

– Какой Федька, почему он должен радоваться, что мы встретились? – окончательно запутался я.

– Как какой? Да тот, с которым ты у меня был! Неужто запамятовал? Я же тебе целый час толкую, что он у меня в холопах служит!

– Федор? Тот самый? В холопах? Ты шутишь? – только и смог выговорить я.

То, что царь, даже молодой, свергнутый с престола, может служить в холопах у трактирщика, было слишком.

– И давно он у тебя? – только и нашелся спросить я.

– Порядком. Федька-то парень хороший, исполнительный, сам, поди, скоро свое дело заведет. Мы им много довольны, а супруга так не нарадуется!

– Скажи ему, я обязательно заеду навестить.

– Так за чем дело стало, сейчас подкую свою кобылу, и вместе поедем, мы же тут стоим в двух шагах, или запамятовал?

Я, действительно, уже забыл, где расположен трактир, в который мы добирались околицами и «тайными тропами».

– Тогда с нами было две девушки, эта Фекла – которая посветлее или потемнее? – спросил я, вспоминая лица «блудниц», с которыми пылкий юный царь сразу же завел тесные отношения. Одна из них была кареглазой и русой, вторая – кукольной блондинкой.

– Фекла-то? – переспросил трактирщик. – Фекла та, что темнее, племянница моей бабы. Только хоть у нее глаз и карий, но она девка хорошая, не беспутная. С Федькой-то они душа в душу живут. Глядеть на них душа не нарадуется, чисто голубки!

Фекла, которую под влиянием западной литературы и конкретно итальянского поэта Данте Алигьери, царь называл Беатриче, была, сколько я мог судить при краткости знакомства, девушкой умной и целеустремленной, к тому же очень красивой. В элитные проститутки она попала не по своей воле и теперь, судя по всему, решила поменять свою жизнь. Как бы деликатнее спросить о ее прошлых занятиях у трактирщика, я не придумал и решил разобраться на месте. Поэтому, не раздумывая, согласился на визит: