В любовных делах, как известно, пары обычно делятся на убегающего и догоняющего, вот я и попал в категорию робких ланей. А так как охотниц было трое, да еще близких родственниц, что усугубляло положение, то между ними сразу началась жесткая конкуренция. Когда сестры, и моложавая маменька начинают делить кавалера, им уже не до конкретных мужиков и тем более, не до девичьей скромности. Главное настоять на своем.

Пока родственницы не стесняясь в выражениях, выясняли отношения, я обдумывал план побега. Оставаться в семнадцатом веке я не желал ни в коем случае, тем более в роли архангела Гавриила. Бежать, используя силу, мне не хотелось. Одно дело самооборона, даже с превышением ее необходимости, (поди рассчитай эту необходимость, когда на тебя лезут с топором!), совсем другое, неоправданное насилие ради собственного комфорта и спокойствия. Проломиться сквозь крестьянскую охрану было реально, однако без крови сделать это вряд ли удастся. Здесь же пока ничто не угрожало моей жизни, а опасение предстоящих сложностей, еще не повод для кровавой агрессии. К тому же я не раз признавал справедливость поговорки: «глаза боятся, руки делают», даже если руки, как в этом случае, понятие фигуральное. В конце концов, не на эшафот же мне предстояло забираться...

Додумать свою тяжелую думу я не успел, попадья за дерзость влепила старшей дочери пощечину, та зарыдала, и начался такой ор, что мне пришлось вмешаться в распрю и растаскивать родственниц. Рыдающую Марию мы отправили на печную лежанку, Дарью послали спать за печку и остались за столом вдвоем с матушкой. Она еще не отошла от скандала, пылала округлыми щеками и бросала на непокорную дочь гневные взгляды.

– Что же ты, матушка, того, так взъелась на девушку? – спросил я, наливая по последней.

– Маруська с малолетства такая, все норовит поперек батьки в пекло, – пожаловалась она. – Маленькие детки, маленькие бедки, большие детки большие бедки!

– Да что произошло, из-за чего это вы поругались? – спросил я, демонстрируя этим, что не следил за ходом дискуссии.

– Много о себе воображает, думает, что ей все позволено!

Ответ был чисто женский, но другого, я и не ждал. В родственных ссорах обычно столько внутренних подтекстов, накопившихся претензий друг к другу, что объяснить их словами невозможно.

– Однако и спать пора, – намекнул я, допивая остаток водки, – завтра дел невпроворот. Где мне ложиться?

Матушка рассеяно на меня посмотрела и неопределенно махнула рукой, мол, сам выбирай себе место.

Я глянул по сторонам, но особого выбора не заметил. Обстановку в избе составляли всего несколько предметов интерьера, из которых для спанья подходили только две лавки, на одной из которых легла Дарья, да печная лежанка, где продолжала рыдать Мария.

– Здесь? – вопросительно-утвердительно спросил я, указывая на оставшееся свободное спальное место.

– А хоть и тут ложись, – ответила матушка, продолжая переживать семейную баталию. – Дашенька, постели божьему человеку, – ласково окликнула она покорную дочь. Девушка резво выскочила из-за печи и принялась стелить на лавку пуховую перину.

Когда она управилась и вернулась на свое место, я, не спрашивая разрешение хозяйки, задул свечу и лег. В избе наступила тишина. Перина была мягкая и пахла птицами и летним солнцем.

Я вытянулся во весь рост, в предвкушении сладости засыпания. Усталое тело приятно ныло, голова практически прошла. Однако сразу заснуть мне не удалось.

Спустя какое-то время, я почувствовал, как нечто мягкое и теплое коснулось моего нагого тела. Ощущение нельзя было назвать неприятным, и я подвинулся к стене, чтобы освободить на лавке место.

– Божий человек, – прошептал знакомый голос, – можно я с тобой полежу?

– Лежи, – так же тихо ответил я, проводя рукой по тому, что оказалось в такой близости. – Только смотри, как бы муж не узнал!

Матушка не ответила, прижалась всем телом и начала нежно меня гладить. Потом я почувствовал, что щеки у нее мокрые, а грудь неровно вздымается.

– Ну, что ты, не нужно плакать, – попросил я, крепко прижимая к ее себе. Матушка отыскала мои губы своими горячими солеными губами, и мы надолго замолчали. Потом она несколько раз вздрогнула и успокоилась. Какое-то время мы лежали не шевелясь. Она горько вздохнула и вновь начала гладить мое тело. Потом испуганно, спросила:

– Ой, а что это у тебя?

Честно говорю, я едва удержался от смеха. Очень уж ситуация походила на старинный русский анекдот.

Как-то попросился солдат в избу на ночевку. Хозяйка пускать не хочет:

– Никак не могу служивый, муж у меня в отъезде, больше никого нет, а ты, поди, еще приставать будешь.

– Хозяюшка, – жалостливо уговаривает солдат, – какой там приставать, мне бы в тепле ночку скоротать. Дашь сухую корочку, бросишь на пол тряпку и то ладно!

– Ну, если так, то заходи, но помни, что обещал!

Солдат зашел, отогрелся, осмотрелся и просит:

– А нет ли у тебя, хозяюшка, водицы теплой пыль с себя смыть.

– Есть в бане, недавно топила, – отвечает она.

– Так что же ты молчала! – обрадовался солдат.

Пошли в баню.

– Я пока буду мыться, ты мне бельишко-то простирни, – просит он.

– А в чем же ты останешься?

– Дай пока мужнино, поди, зараз не заношу.

Помылся солдат, переоделся, вернулся в избу и сразу за стол. Ложку приготовил и требует:

– Ну, что есть в печи на стол мечи!

– Ты же давеча просил сухую корочку? – удивляется хозяйка.

– Ладно, ладно, что ты шуток не понимаешь. Я по запаху чую, что в печи щи и каша томятся.

Накрыла хозяйка стол. Солдат похлебал щей и ложку отложил.

– Не могу так есть, сухая ложка горло дерет. Ну, что смотришь, неси, что там у тебя припрятано!

Принесла хозяйка бутылку. Выпили они, закусили. Солдат на лавку ложится и спрашивает:

– Так что ты там такое о том что я приставать буду, говорила?

– Ты что смеешься? – спросила матушка, осторожно трогая непонятный предмет пальцами.

– Так, вспомнил... А ты что забыла что это такое?

– Забудешь тут, – сердито прошептала она, – батюшка и смолоду в таких делах не горазд был, а теперь уже и думать о таком забыл!

– А если залетишь? – на всякий случай, спросил я.

– Куда залечу? – не поняла она, – Я чай не птица по небу летать.

– Ну, это другой залет. Я говорю, вдруг затяжелеешь?

Она обняла меня, крепко прижалась и мечтательно проговорила:

– Ой, так бы хорошо было! Очень я сыночка хочу... Пусть простого, не Спасителя. И батюшке какое утешение, сан будет кому передать!

– Ну, сыночка я тебе не обещаю, это, уж как получится, – ответил я, и мы надолго замолчали.

Когда матушка «оттерпела» свое и мы распались, она только и успела сказать:

«Ох, и утешил ты меня добрый молодец». Дальнейшего разговора у нас не получилось, на печке заголосила Марья. Мы оба как по команде сели на лавке. До этого момента в избе было тихо, и я думал, что девушки уже спят, да вот, видно, ошибся.

– Марусь, ты чего? – спросила попадья. – Воешь, спрашиваю, чего? Обидел кто?

Девушка не ответила и повысила голос. С учетом того, что на улице находились караульные крестьяне, это было явно лишним. Но я не успел ничего ей сказать, как матушка вскочила и, белея в угольной темноте избы сметанным телом бросилась к дочери.

– Доченька, милая, ну что ты, что, моя хорошая, зачем так убиваешься!

– Да, да, – сквозь рыдания ответила та, тебе все, а мне ничего! Я должна была быть первой, а ты, ты...

Не дожидаясь пока вспыхнет скандал, я вмешался в разговор.

– Нашла из-за чего плакать, велико дело! Иди сюда.

Однако девушка не успокаивалась, правда, перестала выть и теперь просто рыдала. Мать ее тихонько утишала, но рыдания делались все отчаяннее. Наконец попадья не выдержала и позвала младшую дочь:

– Дашка, кончай дрыхнуть, царство небесное проспишь! Встань что ли, да вздуй свечу!

– Очень мне надо спать! – нагловато ответила та. – Машке охота плакать, пусть плачет!

– Ты мне пооговариваешься! Делай, что велела!

Дарья, продолжая ворчать, встала и полезла в печь за угольями. Я оставался на лавке, наблюдал, чем все это кончится. Младшая, наконец, зажгла свечу, и теперь можно было рассмотреть создавшуюся диспозицию. Вся наша компания, включая, увы, и меня, оказалась нага. Матушка стояла у печки, лаская взгляд плавностью и обилием линий спины. Дарья держала в руках свечу, весьма романтично ее освещавшую. Только Марию на печной лежанке видно не было.

– А ты и не думай, – уговаривала ее матушка, – ничего такого между нами и не было. Просто Дашка брыкается во сне, вот я прилегла к божьему человеку. Ему, что, от него не убудет!

– Да, да, скажешь тоже, не было! – рыдала дочь. – Я должна была быть первой!

– Так и не было, вот тебе святой истинный... – тут попадья замялась, побоявшись совершить богохульство, резко поменяла тему разговора. – Ты и будешь первой! Правда, божий человек?

– Правда, – махнул я рукой, – только давайте быстрее, а то спать очень хочется!

– Вставай, милая, вставай, иди...

Марья, наконец, замолчала и свесившись с печи посмотрела на меня.

– Идти что ли?

– Иди, – подтвердил я без особого подъема. Мать и младшая дочь нравились мне больше, чем Маруся. – Раз обещано...

Марья спрыгнула с печи и подошла к лавке. Она единственная оказалась в рубашке.

– Что нужно делать-то? – свесив сцепленные пальцами руки и потупив глаза, спросила она.

– Рубашку подыми дуреха, – нежно сказала мать, – да ложись на спину. Вот уж дочки у меня чистые ангелы! Одно слово невинность!

– Так что ли, матушка? – спросила Марья, подымая рубаху до колена. – Ой, как мне стыдно!

От такой ханжеской скромности, у меня только что не отвисла челюсть. Мало того, что она полдня мерила мои подштанники, потом с сестрой незваные заявились в баню, а теперь ей поднять до колен рубашку стало стыдно!

– Выше, выше поднимай, а теперь ложись на спинку!

Марья исполнила все, как велела мать, легла по середине лавки, сжала ноги и зажмурила глаза.

– Так, матушка?

– Ножки-то не сжимай, а разбросай немного. Ну, что ты, божий человек, столбом стоишь, давай начинай!

Меня от такой простоты даже передернуло:

– Что значит начинай! Вы что так и будете обе здесь стоять? !

– Куда же мне идти, это чай мое дитя! – ответила мать. – Сердце за нее разрывается! Ты, божий человек, давай, делай свое дело, а мы с Дашуткой посмотрим, кабы чего плохого не вышло!

– Я вам посмотрю, вы еще груповуху мне предложите, что здесь секс-шоу! А ну марш обе за печку и не сметь подглядывать!

Матушка растерялась и попятилась.

– Что ты, что ты, божий человек, зачем же сердиться. Мое чай дитя, у меня за него и сердце болит. Что дурного если мы с дочкой посмотрим.

– Идите, идите, а то вообще ничего не получится!

Попадья, а за ней и Дарья, уныло поплелись за печку. Я остановил младшенькую.

– Свечку оставь, она мне пригодится.

Она передала мен свечу и исчезла вслед за матерью, Я подошел к дефлорируемой девственнице. Марья лежала, крепко зажмурив глаза и не шевелилась.

– Что, страшно? – ласково спросил я.

– Страшно, – ответила она.

– Может быть, тогда не стоит сегодня, как-нибудь в другой раз?

– Не, пусть, чего уж, – с тяжелым вздохом, ответила она.

Ощущения от того что тут происходит, у меня было не самое приятное. Да и девушка нравилась мне меньше матери и сестры. Однако нужно было выполнять обещание, и я лег рядом. Марья сжалась и немного отодвинулась с середины лавки.

– Ты расслабься, – попросил я, но она мудреное слово не поняла и приоткрыла левый глаз пытаясь понять что я от нее хочу.

– Ляг свободнее и ничего не бойся, – поправился я. – Я постараюсь осторожно.

Теперь передо мной встал вопрос, целовать ее или нет. Все-таки она вроде как клиентка и никакие чувства нас не связывают, с другой стороны она девушка, значит существо деликатное, требующее ласки. Это обстоятельство и решило проблему.

Я обнял Марью за плечи, приподнял и поцеловал в губы. Она неожиданно для меня ответила, причем, вполне горячо и умело. Это было странно.

– Убери свечу, мне свет глаза режет, – попросила она, когда кончился наш долгий поцелуй.

– Ладно, – согласился я и задул светоч.

Теперь в полной темноте она повела себя совсем необычно, вдруг обняла меня с такой страстью, что я невольно поддался на порыв и ответил тем же. Теперь я целовал ее безо всякого внутреннего насилия.

– А больно не будет? – громко спросила она, притягивая меня к себе.

Ответить я не успел, она вдруг пронзительно вскрикнула. Причем совершенно не по делу, мы с ней еще только обнимались.

– Маруся, ты как? – дрожащим голосом спросила из-за печки мать.

– Ничего матушка, терплю, – ответила та голосом жертвы, – такая видно наша женская доля!

Я уже понял, что происходит, и ломать ей игру не стал, зато сам стал действовать безо всякой опаски. Скоро предположение подтвердилось. Если девушке и было больно то не сейчас, а много раньше. Она оказалась не только страстной, но и вполне умелой для своего времени. Во всяком случае, скоро вошла в такой раж, что мне стало неловко перед слушательницами. Не знаю, что думали родственницы за печкой, слыша ее стоны, надеюсь, не подозревали меня в садизме и вивисекции.

– Еще хочу, – тихо в самое ухо, сказала Мария, когда я оставил ее в покое.

– А как же Даша?

– Нашел о ком думать, подумаешь царица! – небрежно ответила она. – Ей и без тебя такого добра хватает!

Я принял информацию к сведению, но чтобы не провоцировать новый скандал, благоразумно потянул девушку с лавки. Она неохотно встала.

– Все? – подала голос мать. – Как ты, милая?

– Ой, матушка, что вы такое спрашиваете, у меня все так болит! Нежели все женщины такие муки принимают?

Мать скорбно хмыкнула, подтверждая скорбное предположение дочери. Теперь держать матушку с Дарьей за печкой не имело смысла, и я разрешил им вернуться на нашу половину. Младшая опять вздула угли и зажгла свечу. Зачем это им понадобилось, я понял только после того, как они начали рассматривать перину. Как говорится, доверяй, но проверяй! Однако к разочарованию младшей сестры, у старшей с невинность оказалось все в порядке. Все положенные следы были налицо. Когда и как Марья успела их оставить, я так и не понял.

– Доченька, умница моя, – сказала умиленная матушка и приняла безгрешное чадо в свои объятия.

Что доченька действительно умница, я теперь тоже не сомневался. Мне осталось проверить, как будет выкручиваться младшая. Взоры обеих дам, прошедших тяжкое испытание, остановились на ней, бледной и испуганной. Во всяком случае, свеча в ее руке заметно дрожала.

– Теперь ты, Дашутка! – сказала мать и открыла ей свои объятия. Страдалица, вскрикнула и не преминула укрыть пылающее лицо на мягкой материнской груди. – Что делать, придется и тебе через это пройти! Может Господь смилостивится над нами, и ты станешь матерью Спасителя!

– Нет, мама, нет, я боюсь! – ответила дочь, прижимаясь к матушке. – Мне стыдно!

– Ничего, ничего, такова наша женская доля. И мне было стыдно, но что поделаешь, смирилась и вас с Марьюшкой родила! Иди, ложись...

– Вы может быть, сначала меня спросите? – поинтересовался я. – Кажется, и я в этом деле тоже участвую! Вы что думаете, я вам... ну в общем, мне тоже нужно отдыхать, так что сеанс откладывается. Пусть Даша сегодня спит спокойно!

Дарья не поняла, что откладывается, но мысль уловила и тотчас отступила от матери. Свеча в ее руке дрожать перестала.

– Как это спать! Мама, ну почему, всегда так! Машке всегда все самое лучшее! Я разве виновата, что моложе ее на два года!

– Какие два года! – вскинулась Мария. – Ты, сестричка, видно считать разучилась! Я тебя живо научу!

Она уже уперла руки в бока и выставила вперед ногу. Пришлось мне броситься на амбразуру.

– Все, все! Больше ни слова. Вы обе, марш за печку, а ты, Дарья, ложись на лавку, – закричал я, представляя, что сейчас здесь начнется. Надо так надо! Нам ли большевикам бояться трудностей! Родина скажет надо, коммунисты ответят – есть! Дадим стране угля хоть мелкого, но много!