Глава тринадцатая

Чтобы заполнить неловкую паузу, я позвал Тихона:

– Пойди узнай, приезжий барин уезжать не собирается?

– Томилинский, что ли? – уточнил он.

– У нас что, много гостей?

– Нет, они одни.

– Вот про него и узнай.

Тихон ушел и через минуту вернулся.

– Нет, не собираются.

– А не сказывали, долго он еще здесь пробудет?

– Вестимо, долго, он помирать собирается. Как, значит, помрет, тогда и уедут. А пока за попом послали.

– А твой барин где?

– Они в залах попа ждут.

Я надел поверх своей одежды парчовый халат Леопольда Африкановича, его же турецкую феску с кисточкой и отправился искать предка.

За большим столом в одиночестве сидел в дымину пьяный Антон Иванович и, подперев щеку ладонью, всхлипывал.

– Антон Иванович, что случилось?

– Да вот, Иван Иванович занедужил, скоро отойдет. Боюсь, и попа не дождется.

– Как «отойдет», он еще вчера здоров был.

– Вчера был, а нынче, помрет. Все мы под Богом ходим.

– А где он?

– Там, – он неопределенно указал пальцем вглубь дома. – Тишка, отведи барина к Иван Иванычу, царство ему небесное!

Тихон повел меня в гостевую комнату, где «отходил» Петухов. Она была похожа на мою комнату, с тем же минимумом мебели и огромной кроватью.

На этом смертном одре лежал очень тучный человек с посиневшим лицом и хрипел. Окна в комнате, несмотря на жаркую погоду, были закрыты, и в ней стоял тяжелый запах водочного перегара и нездорового кишечника.

Первым делом я распахнул окно, а потом подошел к больному. Он был весь в поту и задыхался. Я начал проверять пульс. У него была ярко выраженная тахикардия и, вероятно, очень высокое давление.

Кроме этого, и здесь я не ошибся в диагнозе, присутствовало обжорство и злоупотребление спиртным. Ему грозил, как говорили в старину, апоплексический удар или, как говорят теперь, гипертонический криз.

Спасать обжору нужно было в пожарном порядке. Я раздал приказания слугам и взялся за лечение. Больной, напуганный удушьем, болями, а, возможно, присутствием невесть откуда взявшегося турецкого доктора в феске, беспрекословно подчинялся всем моим варварским предписаниям.

Я вполне обошелся без магнезии и корвалола. Думаю, что не много найдется любителей испытать на себе такой метод лечения, поэтому опускаю все подробности.

Главное, что через час живой и счастливый помещик Петухов спал сном младенца, а я пошел на речку смывать с себя запахи его тленной плоти.

Вернувшись в дом, я застал Антона Ивановича в компании с местным священником, празднующих воскресение мертвого Лазаря.

Батюшка, отец Евлампий, добродушного вида румяный старичок, благословил меня за свершение богоугодного дела избавления от немощи раба божьего Ивана.

Осенив меня крестным знамением, он протянул маленькую, сухонькую ручку, которую я, на всякий случай, символически поцеловал. Вроде сделал я все это как положено, и никакой неловкости не возникло. Со стороны это, вероятно, выглядело забавно, как обращение язычника, учитывая мой парчовый халат и феску, но никто не вникал в подобные мелочи: предок по причине усилившегося опьянения, отец Евлампий по старости и непривычке к гвардейским темпам пития Антона Ивановича.

Посидев с ними несколько минут и осознав, что догнать собутыльников уже не смогу, я извинился и отправился навещать болящих, из коих выбрал, естественно, Алевтину.

В мое отсутствие она не теряла времени даром и взялась ремонтировать и подгонять по фигуре бальное платье из сундука. Я очень удивился ее прыти: вчера она не знала толком даже, как его надеть.

Невзирая на все треволнения, чувствовала Аля себя вполне сносно. Хрипы в легких почти исчезли, и ни о какой высокой температуре не было и речи. Вольный воздух, деревенская пища и восприимчивость к лекарствам поставили ее на ноги за два дня.

Однако веселости выздоровление ей не прибавило. Была она еще грустная и бледная. Я попытался ее развеселить, но добился только нескольких вымученных улыбок. Пришлось искать причину ее подавленного состояния. Все оказалось просто и на поверхности.

Дело оказалась в даре старухи Ульяны. Как я и предполагал, способность проникать в чужие мысли давала его обладателю не только преимущества, но и грозила душевными травмами. Теперь Але пришлось напрямую столкнуться с людским лицемерием, причем безо всякой моральной подготовки.

Оставшись одна, Алевтина надумала заняться ремонтом платья и пошла в девичью за своими портняжными причиндалами. Товарки встретили ее ласково и льстиво. Естественно, все в доме были в курсе того, что происходит, и ни у кого не было желания ссориться с «фавориткой» барского родича, да еще, как выяснилось сегодня утром, связанного с «нечистым». А так как действие равно противодействию, то чем больше ей льстили в глаза, тем хуже о ней думали.

Что бы хоть как-то успокоить мою наивную простушку, мне пришлось прочитать ей целую лекцию о классовых и межличностных отношениях. Апеллируя к ее добросердечию и чувству справедливости, я попытался объяснить, какие эмоции должны испытывать люди к человеку, незаслуженно, по их мнению, возвышенному из рабского состояния, в котором сами они остаются.

Мои разъяснения, кажется, заронили в простую душу первые революционные семена социальной справедливости. Как бы то ни было, Аля немного успокоилась и по-христиански простила грязные мысли своим тайным недоброжелателям.

Оставив ее осмысливать новую информацию, я вернулся в мужскую компанию.

Добрые самаритяне клевали носами и перебрасывались вялыми репликами. Мое появление и приближение обеденного времени немного их взбодрило. Отец Евлампий принялся рассказывать, когда и что он съел вкусного за последнее время. Язык его был довольно своеобразен, какая-то малопонятная для меня смесь русского и церковнославянского. Антон Иванович внимательно слушал священника, отпуская несуразные реплики.

Нудно гудели неистребимые мухи. Вокруг стола слонялись вялые, невыспавшиеся слуги, не торопясь менять остатки завтрака на обеденные приборы. Судя по состоянию, из которого я выводил Петухова, трапеза не прекращалась вторые сутки.

Появилась красавица Маруся и внесла сумятицу и нервозность в обстановку. Она, как верная подруга, не оставляла своего сюзерена в тяжком застолье и была в том градусе, когда дам обычно тянет на скандал и выяснение отношений. Присутствие духовной персоны немного сдерживало ее темперамент, однако истеричные ноты в голосе позволяли предположить, что ее сдержанности хватит ненадолго.

– А почему меня не известили, что подают обед?! – вдруг раздался сдавленный бас, и перед нами возник несостоявшийся покойник.

Выглядел он еще неважно, но по столу глазами шарил с завидной резвостью.

– Что, батя, соборовать меня явился?! – весело спросил он отца Евлампия. – Зря надеялся, нашлись добрые люди, не дали помереть чистой душе! Вот он, благодетель и чудотворец! – объявила чистая и простая душа, показывая на меня пальцем. – С того света вернул, чтобы вы без компании не остались!

Судя по всему, Иван Иванович принадлежал к часто встречающемуся на Руси типу наглых приживалов, прячущих свою скаредность и жлобство под маской балагурства и простоты. Все это было написано крупными мазками на его глуповато-хитрой морде.

Иван Иванович подошел ко мне и с чувством пожал руку.

– Премного-с благодарен, – произнес он. – Чувствительно, можно сказать, тронут.

– Лучше деньгами, – ответил я, глядя ему прямо в выпуклые, наглые глаза.

– А вы, я вижу, шутник, милостивый государь! – ответил Петухов, натужно захохотав, и разом потерял ко мне всякий интерес.

Под первое блюдо разговор коснулся актуальной медицинской темы. Представления наших предков о лечении и лекарствах были совершенно дикие. Я с интересом слушал ахинею, которую они несли. Признав достижения науки, они тут же перешли к рассказам о фантастических случаях чудесных исцелений. По батюшкиным версиям, исцеляли молитвы и иконы, по Петуховским, – он оказался отставным полковником, – захудалые солдаты и полковые лекаря.

– Лежит, значит, генерал Апраксин у себя на квартире и помирать собирается, – рассказывал, в частности, Иван Иванович, – а вокруг него пять первейших лекарей из немцев. И так его лечат, и этак – ничего не помогает. Нихт, говорят, ферштейн, вас из дас, никакая наша немецкая наука эту болезнь вылечить не может. Ез ист капут герр генерал. Тут к адъютанту подходит самый замухрыжный солдатик, навроде ротного дурачка, и говорит: «Позвольте мне постараться, ваше благородие, его превосходительству поспособствовать». Адъютант подумал и говорит: «Изволь, а как не поможешь, велю сквозь строй». Вошел тот солдатик по фамилии Шандыбин в генеральскую спальню, встал на колени, произнес молитву, потом поднялся на ноги, поводил над Апраксиным рукой, перекрестил его и ушел, словом не обмолвившись. Только он за дверь, а генерал открыл глаза и встал здоровей здорового. Сам тому свидетелем был. Немцы только глазами лупают, ничего понять не могут. А был тот солдат по имени Васька Шандыбин из Смоленской губернии.

– Знать, Господь не попустил! – благостным голосом объявил батюшка. – Благослови его Господи и многая лета!

Фамилия солдата показалась мне знакомой. Я покопался в памяти и вспомнил одного очень колоритного Народного депутата.

– А каков он, ваш Шандыбин, был из себя, – спросил я, – морда кувшинная и голова дыней?

Петухов задумался, потом вспомнил:

– Нет, у того голова была арбузом.

– А вот я случай знаю, – заторопился батюшка Евлампий встрять в паузу. – Владыка наш архиерей Феоктистий, блаженной жизни иерей…

– Пошли искать Шандыбина, – перебил батюшку полковник, – а его и след простыл…

– Однажды был на богомолье в Новом Афоне…

– Туда – нет, сюда – нет…

Между тем принесли жаркое. Антон Иванович, не слушая гостей, амурничал с Марусей, и она заливисто хохотала его шуткам. Гости оставили праздные разговоры и опять взялись за еду, выбирая куски получше. Петухов жадно жевал, набивая опорожненное брюхо, священник отрезал мясо маленькими кусочками и пачкал бороду соусом.

– А скажи-ка мне, голубчик, – обратился ко мне поп, – ты какой будешь веры, нашей или турецкой?

– Вашей, – ответил я.

Краткий ответ не устроил батюшку, лишая темы для разговора. Он спешил застолбить участок, пока Петухов ворочал во рту куски мяса.

– А согласись со мной, голубчик, что наша вера правильней турецкой.

– Об чем звук, – невразумительно согласился я.

– И песнопения наши не в пример лучше турецких.

– Песнопения особенно, – опять подтвердил я правильность вкуса священника.

– А что у турков за вера, басурманская что ли? – поинтересовался Петухов между двумя проглоченными кусками.

– Нет, – подумав, ответил батюшка Евлампий, – басурманская вера у татар, а у турков вера турецкая.

– А во что они верят? – серьезным голосом спросил я.

– В нечистого, – перекрестившись, ответил священник.

– А я слышал, что в Аллаха, – не отставал я от новоявленного теолога.

– Все суть одна, – уточнил поп.

– Да вы никак Коран читали, коли все знаете?

– Он и по-русски-то читать не умеет, не то что по-турецки или арабски, – встрял в разговор Антон Иванович, отрываясь от осязания Маруськиных прелестей.

– Неужто правда? – искренне удивился я.

– Не сподобил Господь уразуметь науку сию, – грустно посетовал батюшка.

– А как же вы служите?

– По Господнему наущению, – сообщил священник, и начал путано и многословно объяснять, что в служении Господу главное не грамота, а вера и совесть.

Такие идеи я слышал в родном Отечестве и в более поздние времена. В зал, между тем, вошел мой Тихон и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Барин, там Фрол Котомкин просится, сказывает, вызывали.

– Кто есть сей Фрол? – поинтересовался, с трудом поднимая веки, предок.

– Портной, – ответил Тихон.

– Это к тебе, – сказал Антон Иванович. – Ты, кажись, хотел себе фрак сшить.

– Отведи его ко мне в комнату, – велел я Тихону, с облегчением покидая скучную компанию.

Глава четырнадцатая

Крепостной человек, портной на оброке Фрол Исаевич Котомкин оказался человеком лет пятидесяти в цивильной гoродской одежде с умным лицом и цепкими проницательными глазами. Войдя в комнату, он низко поклонился и представился, четко артикулируя слова:

– Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.

На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.

– Прошу садиться, – пригласил я после окончания ритуала знакомства.

– Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? – спросил Котомкин, усаживаясь на стул.

– Мне нужно сшить кое-какое платье.

– Изволили прибыть из чужих краев?

– Почему вы так решили?

– У нас в России-с так не шьют-с.

– Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.

– Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, – попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.

– Полюбопытствуйте, – неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.

Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.

Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.

Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.

– Большие мастера шили, нам так не сшить.

– Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.

Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:

– Изволили долго жить на чужбине?

– Почему вы так решили? По одежде?

– Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на «вы» называть.

– Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.

– А между тем пребываю в полном рабском состоянии.

– Понятно, большой оброк платить приходится.

– Это нам не страшно-с.

– А что вам страшно?

– Рабское состояние.

– Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть

– Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.

– Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! – опрометчиво сказал я. – Это она что, после пугачевского восстания так озверела?

– После бунта-с, – поправил меня портной.

– А что Павел? Он же все супротив матушки делает?

– Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.

– А выкупиться можно?

– Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.

Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.

– Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление…

Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.

– А относительно воли, ваше благородие, ничего?

Я отрицательно покачал головой.

– Вам не дожить, разве что внуку.

Котомкин поверил и понурился.

– А почему вы меня об этом спрашиваете? Правду за правду.

– Так посыльный про вас всю дорогу говорил. Приехал, мол, к барину в гости, простите великодушно, нечистый, огонь из пальца добывает, мертвых оживляет. Я бабьим сказкам не верю, но как вас самолично увидел, подумал, что не от мира сего человек. Решил, спрошу, за спрос голову не снимут…

– Может быть, я и не от мира вашего, спорить не буду, только никакого отношения ни к черту, ни к Богу не имею. Можете за свою душу ни бояться. Правда, лечить немного умею.

Мы помолчали.

– Да я и не боюсь, – серьезно сказал портной. – Черти такими не бывают. Так вам что сшить надобно?

Вопрос получился простой, но на засыпку. Я не имел ни малейшего представления, о том, что носили в XVIII веке.

– Как насчет камзола? – спросил я, вспомнив название старинной одежды.

– Изволите желать придворный?

– Нет, ко двору я пока не собираюсь, мне что-нибудь попроще.

Я вспомнил, что гоголевский Чичиков носил фрак «брусничного цвета с искрою», а потом сшил новый, «наварского пламени с дымом». Только жил он позже, в двадцатые годы следующего века. Я попытался вспомнить портреты Державина или Фонвизина, но в голове было пусто и свободно: какие-то пышные галстуки, а более никаких ассоциаций.

– Вы знаете, Фрол Исаевич, я отстал от российской моды и не знаю, что нынче носят в провинции, – решил я переложить проблему на плечи специалиста. – Мне бы что-нибудь повседневное, чтобы не бросаться в глаза.

– Ну, может быть, сюртук и панталоны? – спросил портной.

– Вот и хорошо, пусть будет сюртук.

– Какую материю предпочитаете?

Это для меня было еще сложнее покроя. Откуда мне знать, какие у них здесь материи?

– Ну, что-нибудь такое, качественное, неброских тонов, – выкрутился я.

– Темное предпочитаете или светлое, ваше благородие?

– Не то, чтобы темное, но и не очень светлое, – задумчиво ответил я, воспользовавшись вкусом Петра Ивановича Чичикова, уважавшего неопределенность. – Вы, голубчик, сами сообразите, я вам доверяю. Мне нужно платье, что бы крестьяне меня чертом не считали, и дворяне не шарахались. Подберите что-нибудь скромненькое и со вкусом.

Фрол Исаевич понимающе кивал головой. Потом поднял новые проблемы с отделкой и пуговицами. Вслед за тем мы долго обсуждали фасон рубашек: не то чтобы партикулярные (что это еще такое?), но и не очень военные. С бельем я покончил довольно быстро, заказав два «дворянских» комплекта и отказавшись от любых обсуждений фасонов.

Как и всякий специалист, тем более русский, портной обожал поговорить на профессиональные темы, ставящие непосвященного в нелепое положение: или со всем соглашаться и кивать, или спорить, не понимая, с чем.

– Стежки изволите предпочитать двойные или одинарные? – пристал ко мне Котомкин.

– Делайте двойные.

– Так толсто будет.

– Тогда одинарные.

– А не куце ли станет глядеться?

После решения теоретических вопросов, начались обмеры, с постоянными отвлечениями на особенности пошива моей необычной одежды, продолжающей производить на Фрола Исаевича шоковое впечатление. Я и сам, можно сказать, впервые в жизни обратил внимание на строчки, оверлоки, отделку петель и т.п. Представить, что все это с таким же качеством можно сделать вручную, было невозможно.

О цене мы не говорили, хотя этот вопрос меня и занимал. Тянуть деньги у Антона Ивановича на экипировку было неловко, халявничать, пользуясь крепостной зависимостью Котомкина, тем более. Как заработать деньги в чужой эпохе, я не представлял. Пришлось оставить этот вопрос открытым, понадеявшись на популярное понятие «авось».

Фрол Исаевич собирался шить на месте, в имении, вызвав себе в подмогу подмастерьев. Нужно было его прилично устроить.

Я пригласил ключницу и поручил портного ее заботам.

Все время визита Аля просидела на лавке со своим шитьем в руках, не вмешиваясь в наши переговоры.

– Ну, что, – спросил я ее, – не напугал я его?

– Не напугал, он думает, что ты «не от мира сего», как Христос, прости меня Господи, – сказала она и перекрестилась. – Еще у него беда большая, дочь единственная помирает. В людской ему сказали, что ты меня и толстого барина от смерти спас, он все хотел попросить за дочку, да робел.

– А что он за человек, как тебе показался?

– Хороший человек, нет у него на душе зла.

– Тихон! – позвал я.

Нетрезвый слуга просунул голову в двери и икнул.

– Пойди, приведи портного.

– Чичас, – пообещал Тихон и, опять икнув, исчез.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я Алю.

– Хорошо.

– Ничего не болит? Голова, в груди?

– Спасибо, Алеша, все хорошо.

– В город со мной поедешь, дочку портного лечить?

Аля скромно потупила глаза:

– Поеду, коли возьмешь.

– Куда же я без тебя…

Наш разговор прервал осторожный стук в дверь.

– Войдите, – пригласил я. Вошел Фрол Исаевич.

– Изволили звать, ваше благородие?

– Изволил. Скажите, что там с вашей дочерью приключилось?

Вопрос портного напугал. Он остолбенелыми глазами смотрел на меня, пока не взял себя в руки.

– Помирает дочка, ваше благородие, сюда ехал, не чаял, что по возвращении в живых застану. Совсем плоха.

– Что с ней?

– Не могу знать, ваше благородие, должно быть, лихоманка. Ее немец лекарь пользует. Уже пять раз кровь отворял, не помогает. Знахарки ходят. Молебны я заказывал, а ей все хуже и хуже… Барин, я слыхал, ты мертвых воскрешаешь, аки Спаситель Лазаря… Век стану Бога молить… Шестеро деток было, все преставились, окромя Дуии. Да и та, видать, не жилец…

Он заплакал, беззвучно глотая слезы, и опустился на колени.

– Бросьте, Фрол Исаевич, как не стыдно. Никаких мертвых я не воскрешаю. Живым, по мере сил помогаю, это правда. Только безо всяких чудес.