Глава 7

Утром мы все отправились в баню. Все – это, понятно, Годуновы, обслуга, охрана, ну и я, то ли в роли прихлебателя, то ли оруженосца.

– Ну, надо же, – про себя радовался я, – сподобилось же такое, помыться в царской бане, да еще в Московском Кремле!

Правда, больше, чем сам факт такого интимного сближения с монархией, меня волновал конкретный вопрос, как это все будет происходить: девочки налево, мальчики направо, или все-таки все вместе? Последнее, конечно, было бы интереснее.

Баня, или как ее еще называли «мыльня», оказалась почти рядом, за царским двором в отдельном строении. Наше неспешное шествие сопровождалось любопытными взглядами и повышенным вниманием окружающих. Драматические ночные события на Годуновых никак не сказалась. Во всяком случае, внешне они выглядели вполне спокойными и достойными правителями. Что было неудивительно, у них уже была семилетняя привычка к публичности. Меня внимание публики так же не волновало, тем более, что я шел сзади всех, затерявшись между стрельцами, чему вполне соответствовал боевой наряд. Возможно, если бы меня вели под ручки специальные придворные, как они, по обычаю, поддерживали юного царя Федора, я бы вел себя соответственно торжественному моменту и не крутил головой по сторонам, как обычная деревенщина.

Не успели мы дойти до самого заведения, как его двери широко распахнулись, и наша демонстрация вползла в широкие банные сени, проветренные и душистые. И здесь, увы, это я о мечте идиота, человеческие потоки разделились на два ручья, девочки вошли в одну дверь, мальчики в другую. Осталось надеяться, что хотя бы парная, согласно обычаю, будет у нас общая.

Баня оказалась отменная, но в восемнадцатом и девятнадцатом веках мне случалось посещать и более комфортабельные моечные заведения. Однако и то, что предстало перед глазами, было, по здешним меркам, супер: резные лавки, сенники с ароматными травами и восточными пряностями.

Вообще представление о необычной роскоши русских царей, на мой сторонний взгляд, оказалось сильно преувеличенным. Основными источниками таких мнений являются живописания русской жизни приезжими европейцами, видимо, привыкшими к относительной скромности быта своих малоземельных правителей или хвастливым понтам наших предков. Желание пускать иностранцам пыль в глаза всегда имело место на святой Руси. Мне же случалось видеть подлинное имперское величие сверхдержавы, так что скромные чудеса царской Руси не казались такими уж запредельными. Бытовая роскошь Годуновых, о жизни которых я могу судить по личным наблюдениям, не отличался расточительной широтой.

В большом светлом предбаннике те, кому придворный статус дозволял проводить совместные помывки с царем, быстро разделись и шумной гурьбой отправились смывать накопившиеся со вчерашнего дня грехи. Конечно, даже в голом виде придворные соблюдали иерархические дистанции. Однако баня, она и есть баня, так что особого чинопочитания между голыми царем, боярами и простыми дворянами я не заметил. К тому же день был рабочий, следующими после бани протокольными мероприятиями были заутреня и заседание боярской думы. Потому все проходило довольно спешно, и до совместного «парения» или «паренья» с царевной дело так и не дошло.

Окончив мытье, все направились в церковь, где служил патриарх Иов, после чего те, кому это было положено, – в Боярскую Думу.

Заседание Думы слегка походило на то, что обычно показывают в исторических фильмах: царь восседал на троне, правда, без скипетра и державы, но в собольей шубе и шапке Мономаха, бояре стояли двумя рядами вдоль, также в роскошных шубах. Остальные участники заседания, вроде окольничих, думных дворян, думных дьяков и прочего неведомого мне по должностям чиновного люда, толпились ближе к дверям. Я, понятное дело, оказался притерт к задней стенке и наблюдал за происходящим, так сказать, с последнего ряда галерки.

Честно говоря, ничего интересного услышать не удалось. Обычное рутинное расширенное заседание совета министров, когда у всех есть свои частные проблемы и не интересны чужие. Пару раз между боярами вспыхивали перепалки по непонятному мне поводу. Потом начались общие ябеды на разбой казаков и южных татар. Выступавшие привычно жаловались, говорили, что необходимо принять надлежащие меры, но, как большей частью бывает, дальше деклараций и призывов навести наконец порядок дело не пошло.

Наконец разговор зашел разговор о Самозванце. Царь спросил, что слышно об осаде Московским войском Путивля, в котором засел Лжедмитрий. Только двое из всего собрания, Федор и я, знали финал этого военного похода, однако только зашла речь о Самозванце, как тотчас наступила общая зловещая тишина, Желающих высказаться не нашлось. Возникла длинная, напряженная пауза. Не знаю, побледнел ли молодой царь, я был далеко от его трона, к тому же в палате царил полумрак, но сразу как-то стало понятно, что Годунов не уверен ни в себе, ни в своем окружении. Потом он, на мой взгляд, совершенно зря, напомнил:

– Помните, что вы дважды целовали крест на верность законному государю!

Опять никто не отозвался. Мне сделалось неловко за своего нового приятеля. Слова «законный государь» в его устах были явно неуместны и даже двусмысленны. Борис Годунов все свое правление боролся за собственную легитимность. Он погубил многих достойных людей, которых подозревал в сомнениях на этот счет, завел тайную полицию, жестоко пресекающую любые сомнения в его праве на трон, и теперь его сын перед лицом наследника дома Рюрика, царевича Дмитрия, говорит о законности своего престолонаследия !

Кажется, это понял и сам Федор, он заметно смутился и быстро перешел к другому вопросу. Мне скоро надоело стоять без дела возле стены, но выйти, не обратив на себя внимания, было невозможно и пришлось отстоять все собрание государственного совета от начала до конца.

Весь обратный путь от палаты, в которой заседала Дума, до царского двора, где царя ждали мать и сестра Годунова, Федор проделал, не произнеся ни единого слова. Я к нему не приближался и скромно шел в самом конце процессии. К нам по пути присоединилось два новых лица, родственники царя, боярин Матвей Михайлович и окольничий Никита Васильевич Годунов-Асанов. Другой политически значимой родни на этот момент в Москве не оказалось.

Как только мы вернулись во дворец, все Годуновы сразу отправились в помещение царя. Я тоже пошел следом за ними. Сторожевые стрельцы, поставленные утром на место убитых ночью товарищей, в сам дворец меня пропустили, но стоящий возле царских покоев рында, русский вариант пажа, красиво одетый юноша, попросил государя не беспокоить. Возразить было нечего, и я отправился любоваться на фиалковые очи царевны. Но и тут мне дорогу преградили стрельцы. Осталось одно – торчать в общих сенях и ждать, когда обо мне вспомнят. В стоянии у порога власти был определенный кайф, может быть, для кого-то даже предмет вожделения. Шутка ли – удостоиться чести потолкаться среди государевой дворни! Но меня такая перспектива никак не грела. Я, стыдно сказать, даже обиделся на царя и совсем уже собрался убраться восвояси, когда на меня наткнулась карлица Матрена.

После смерти царя Бориса Федоровича маленькая шутиха оказалась практически не удел. Годуновым было не до шуток, и получалось, что в ее талантах никто не нуждается. Она скучала и пыталась сама найти себе применение, наверное, потому стала тенью царевны.

– Чего ты здесь стоишь, добрый молодец? – спросила она, увидев мою недовольную физиономию.

– Стою, потому что никуда не пускают, – сердито ответил я. – У Федора совещание, хотел пойти к Ксении, так и туда не дали войти. Пойду по своим делам, понадоблюсь, позовут!

– Царевна просила тебя остаться, они с матерью пошли помолиться в собор.

– Ладно, – недовольно буркнул я, – еще немного подожду.

– Пошли со мной, – позвала Матрена, – чего тебе здесь одному стоять.

В ее сопровождении нас беспрепятственно пропустили в покои Ксении. Той действительно в комнатах не оказалось. Мы уединились в повалушу, сели на лавки.

– Как тебе здесь служится? – спросил я для поддержания разговора. Обида на Ксению еще не прошла, тем более, что ночью наши отношения с царевной, блеснув надеждой, так и застопорились на братских объятиях.

– Люба тебе наша красавица? – с улыбкой спросила карлица, не ответив на мой вопрос.

– Как сказать...

– Так и скажи. Она многим мужчинам нравится, не то, что я, – с неожиданной горечью сказала карлица.

Такие жалобы человека с ее судьбой трудно обсуждать. Как я мог убедиться, Матрена была умной женщиной и, вероятно, очень болезненно переживала свой физический недостаток. Я попытался ее хоть как-то утешить:

– Думаю, многие люди с нормальным ростом завидуют твоему положению. К тому же в наше время быть царями слишком опасное ремесло.

– Да, слышно Самозванец идет на Москву, а московский народишко люто покойного царя ненавидит. К тому же подметные письма по всей Москве ходят, – неожиданно переменила она тему разговора. – Царицу жалко, голубиная душа! Ты сможешь им помочь?

– Я бы с радостью, да только чем и как!

– Вот и мне помочь нечем, – грустно сказала она, – гляжу на них, и сердце кровью обливается.

Мы помолчали. Вдруг Матрена тронула мое колено своей маленькой, детской рукой.

– А Ксении ты нравишься, я приметила!

– Что толку, ей сейчас не до того.

– Девка-то в самой поре, – продолжила говорить Матрена, – царь-то покойный ее за иноземных князей прочил, да все у него не получалось. Послов по разным государям засылал.

Мы помолчали.

– А пору сердце не выбирает! – вдруг сказала она.

– Тоже верно, – согласился я, – только я не иноземный князь, да к тому же женат.

– Это плохо.

– Что плохо? – невесело засмеялся я. – Что не князь или что женат?

– Все плохо. Чует мое сердце, быть беде.

Возразить было нечего. Она чуяла сердцем, а я знал по книгам. Да и так было видно, что не усидеть на престоле сыну Бориса. Чем-то тревожным и ядовитым был пропитан кремлевский воздух.

– И я сласти греховной не познала, и Ксения не познает, – продолжила карлица. – Видно, такова Господня воля. Останется царевна навеки девкой.

– Думаю, что не останется, – неохотно сказал я, зная легенды о судьбе царевны. – Только ничего хорошего для нее в этом не будет.

Карлица надолго задумалась, сидела со скорбным лицом, переживая то ли за себя, то ли за обеих вместе. Потом посмотрела на меня своим умными, проницательным взглядом:

– Ты бы, что ли, Ксению бабой сделал. Хоть попробует...

Ее предложение было так прямо и неожиданно, что я не сразу нашел, что ответить. Вернее будет сказать, вообще не нашелся, похмыкал, пошнырял глазами по стенам светлицы, потом уставился на стрельчатое окно с цветным стеклом. Было непонятно, от кого, собственно, исходит предложение, от маленькой доброхотки или самой принцессы.

– Ну, как, сможешь или оробеешь? – не дождавшись ответа, поинтересовалась Матрена.

– Этого Ксения сама хочет? – наконец спросил я севшим от волнения голосом.

– Какая же девка такого не хочет, да еще весной! – насмешливо, но неопределенно сказала она. – Ей, может, это самой невдомек, да только все у нас в одном...

– Да, конечно, любовь самое главное. Только...

Что «только» я не знал, потому фразу не договорил.

– Она-то тебе люба? – не услышав вразумительно ответа, Матрена пытливо посмотрела мне в глаза.

– О чем ты говоришь, мало сказать, люба...

– Так пади в ноги, попроси, чтобы смилостивилась, допустила.

Услышав такое предложение, я сразу успокоился, но и разочаровался. Похоже, инициатива исходила «снизу», и сама предполагаемая жертва моей сексуальной агрессии о планах придворной шутихи знать не знала, ведать не ведала.

– Ты знаешь, Матрена, что я сам родом с дальней Украины и в ваших обычаях не разбираюсь. Тем более, что с царскими дочками у меня пока знакомств не было Так что падать Ксении в ноги я погожу. К тому же, у вас здесь столько народа, что все равно вдвоем никогда не останешься.

– Невелика задача. Царевна к вечеру занедужит, ты останешься при ней, как прошлой ночью, а там как вам Бог даст, Постельничих девок я от нее отправлю, вот вы с ней и поговорите накоротке.

То, что Ксения к вечеру заболеет, кардинально меняло дело. Это могло говорить о том, что, возможно, Матрена действовала не только по своему разумению.

– Хорошо, только я не пойму, какая тебе от всего этого корысть?

– Нет в том корысти. Люба мне Ксения, знаю ее с младенчества. Хорошая она девочка. Пусть хоть напоследок любовь по согласию узнает.

На этой оптимистичной ноте наш разговор прервался. Царевна вернулась из церкви, и сразу же помещение наполнилось людьми. Я стушевался и присел в сторонке, исподтишка наблюдая, как она будет себя держать. Однако, если даже между Марфой и ней был какой-то сговор, заметить этого не удалось: взглядами они не обменивались и условных знаков не подавали. Да тому и не нашлось времени, царевна собиралась к обеду. На меня она практически не обращала внимания, что в связи с «открывшимися обстоятельствами» было вполне закономерно.

После обеда, который проходил по вчерашнему сценарию, царь прислал за мной того самого рынду, который утром не пропустил меня в его покои, с повелением немедленно явиться. Рынде на вид было лет шестнадцать, одет он был «как картинка», так что моя вполне нарядная одежда много потеряла в сравнении с его роскошной. По дороге к Федору я попытался познакомиться с красавцем-пажом, но тот смотрел пустыми, горделивыми глазами и на вопросы отвечал односложно, одними междометиями.

Родственники царя уже ушли. Федор сидел на лавке возле окна. Когда я приблизился, поднял на меня задумчивый взгляд:

– Садись, – пригласил он меня, жестом отсылая пажа. – Ну и как тебе понравилась Боярская дума?

– Ничего, Дума как Дума, не дерутся, и то ладно.

– Не скажи, у нас всякое бывает. Иной раз так друг друга за бороды таскают, что волосы во все стороны клочьями летят.

– Ну, это и в наше время случается.

– И как тебе показалось, – оставив обсуждение процедурных вопросов, перешел к интересующей теме царь, – соблюдут бояре присягу?

– Мне показалось, что нет, – прямо ответил я. – Да, думаю, ты это и сам почувствовал. Большинству хочется нового царя. Тебе докладывали, что говорят о Самозванце в городе?

– Был дьяк разбойного приказа, сказывал, в Москве все спокойно.

– Врет, наверное, или боится говорить правду.

– А вдруг и правда все обойдется?

– Блажен, кто верует. Поживем, увидим. Рассказал своим родственникам?

Федор кивнул.

– И что они?

– Боярин Матвей Михайлович не поверил, а окольничий Никита Васильевич сказал, что тебя подослали от Самозванца, меня смутить. Посоветовал забрать тебя в разбойный приказ и пытать, кто этой крамоле научил.

Говоря это, молодой царь как бы невзначай посмотрел на меня пытливым взглядом. Стало ясно, что внутренне он еще до конца не определился и втайне надеется на то, что я не тот, за кого себя выдаю. Я не стал поддерживать его в спасительном заблуждении.

– Значит, помочь не хотят. Жаль, их как Годуновых все это также коснется.

– А может быть, еще и обойдется? – повторил он.

– Не знаю, ты царь, тебе виднее. Ждать уже недолго, – скрывая раздражение, ответил я. Мне всегда претила наша порочная национальная черта: святая надежда на «авось». – Обойдется, значит обойдется.

– Не нужно на меня сердиться, – вполне человеческим, а не царским голосом попросил Федор. – Я вправду не знаю, что делать. Если б тятя не умер, он бы уж сумел справиться с Самозванцем!

– Что теперь говорить. Может быть, вам действительно лучше бежать из Москвы?

– Куда? – вопросом на вопрос ответил Федор.

И, правда, бежать им было некуда. Не к Крымскому же хану было обращаться за защитой!

На этой унылой ноте мы и расстались. Я уже проклинал себя за то, что влез в эту историю. Возможно, для спасения их семьи еще можно было что-то сделать, но я не знал ни толковых людей, ни реальной политической обстановки, не представлял, к кому можно обратиться за помощью, как и каких привлечь сторонников. Федор же то ли по малолетству, то ли складу характера был не борцом, а типичной жертвой.

В задумчивости я вышел из дворца. Погода была ясная, солнечная. По мощеным досками кремлевским улицам слонялся обычный городской люд. Я пошел, как говорится, оглядеть окрестности, но меня тут же остановила девушка лет семнадцати.

– Боярин, – спросила она, – не ты ли лечил вдовьего сына Ванюшу Опухтина?

– Я..

– Худо ему, боярин. Ванина матерь Анна Ивановна велела передать, что Ваня скоро отойдет.

– Как это, – удивился я, – ему же стало лучше! Когда я у них был, у него даже жар прошел.

– Мы тоже думали, что он пошел на поправку, – всхлипнула девушка, – да сегодня в ночь Ване опять поплохело, уже и заговариваться начал.

– Надо же, – только и сумел сказать я. – А ты ему кто? Никак, невеста? Это из-за тебя его оговорили?

– Точно, – потупилась девушка, – как ты знаешь?

– Да знаю уж.

– Так Анна Ивановна приказала спросить, не придешь ли ты, боярин, с ним перед смертью проститься?

Девушка была самая обычная, на мой вкус приятна только что своей юной свежестью. Говорила она как-то странно, торопливо, стреляя по сторонам глазами, так что я никак не мог в них заглянуть. Она как-то не соответствовала моему представлению о лирической героине, в которую можно беззаветно влюбиться и ради которой пойти на плаху. Однако я понимал, что чувства – субстанция деликатная, и мало ли в кого не влюбляются.

– Ладно, сейчас попрошу у конюшенного лошадь и съезжу, – сказал я. – Ты иди, я следом.

– Зачем тебе лошадь? – почему-то заволновалась девушка. – Тут и пешком идти всего ничего. Вместе вмиг дойдем!

– Дойдем, говоришь? – переспросил я, теперь совсем по-другому рассматривая посыльную. – Ладно, пошли пешком. Ты подожди меня здесь, я сейчас схожу, оденусь.

– Чего одеваться-то, – торопливо сказала она и цепко схватила меня за рукав кафтана. – И так хорош! Ванька-то Опухтин совсем плох, того гляди преставится. Поспешать нужно!

– Ничего, чуток потерпит, дольше терпел. Да ты не бойся, я быстро. Одна нога здесь, другая там.

– Нет, лучше сразу пойдем, – просительно сказала она, умильно заглядывая в глаза. – Чего тебе! Не от себя прошу, Опухтина просит!

Разговор мне не нравился все больше. Девушка тоже. То, что меня выманивают из дворца, можно было не сомневаться, только непонятно зачем.

Делать до вечера мне было совершенно нечего, разве что пнем торчать в царских сенях. Я решил сделать вид, что ведусь, и разузнать, кому так сильно перешел дорогу, что на меня собираются напасть среди бела дня в центре столицы. Естественно, что идти безоружным я не собирался.

– Подожди меня здесь, я скоро, – решительно сказал я, стряхивая девичью ладонь со своего рукава.

– Нельзя, сразу пойдем! – взмолилась она.

– Отстань, мне по нужде надо сходить, до Опухтиных не дотерплю! – выдвинул я последний, самый веский аргумент.

– Ладно, только быстро, – скорчив недовольную мину, согласилась девушка. – А то, может, по пути в кустики зайдешь? Чего зря время терять!

– Никаких кустиков, – решительно сказал я и вернулся во дворец.

В помещение царевны меня пропустили беспрепятственно. Ни Ксении, ни Марфы там не оказалось, так что предупредить, что я ухожу, оказалось некого. Я, не задерживаясь, надел свою кольчугу, опоясался саблей и вернулся к коварной посланнице.

– Саблю-то зачем взял, или кого боишься? – спросила она, не скрывая недовольства.

– Боюсь, – сознался я. – Мало, что ли, лихих людей в Москве?!

– Ладно, идем скорее, а то Ванька-то помрет, нас дожидаясь!

– Так может, лучше все-таки лошадь взять? – поддразнил я посланницу.

– Идем уже, – без остатков былой любезности буркнула она и быстрым шагом пошла не к Боровицким воротам, до которых от Царского двора было рукой подать, а в сторону Спасской башни.

– Значит, говоришь, это в тебя Опухтин влюблен? – спросил я, следуя не спеша за девушкой. Её моя медлительность явно сердила, она все время убегала вперед, потом оглядывалась и замедляла шаг, нетерпеливо ожидая, когда я догоню.

– В меня!

– А почему ты такая сердитая?

– Ваньку жалко, помрет без покаяния!

– А я-то тут причем, я не поп.

– Мое дело сторона, меня попросили тебя позвать, я позвала. Только ты, смотрю, идти не хочешь, еле ноги ставишь. Марья Ивановна за то тебя не похвалит!

– Какая еще Марья Ивановна? – удивился я.

– Как какая, Опухтина, Ванькина матерь!

– Да ну? Ее же вроде Анной звать?

– Конечно Анной, – поняла свой промах и поспешила исправиться девушка, – я так и сказала, Анна Ивановна!

– Понятно. А тебя как кличут?

– Меня? – не сразу ответила она, однако тут же сориентировалась и назвала явно вымышленное имя;

– Варварой.

Мы дошли до соборной площади, от которой метров на триста до самой Спасской башни, шла деревянная мостовая. Над этой самой известной достопримечательностью Кремля еще не высилась всемирно известная восьмиконечная башня с часами, а только шатер с двуглавым орлом. Впрочем, и башня, и ворота в ней назывались еще не Спасскими, а Фроловскими, Миновав крепостные ворота, ми прошли по мосту надо рвом и вышли на Красную площадь перед Покровским собором, более известном под именем Василия Блаженного. Тут сновало множество народа, бойко шла торговля, была толчея, и мне оставалось бдительно косить глазом по сторонам, чтобы сзади не подобрался киллер. Тем более, что теперь самозваная Варвара резко сбросила темп и больше никуда не спешила.

– Пойдем так, – указала она в проход между рвом и Покровским собором, где было больше всего людей.

– Зачем же нам столько обходить? – делано удивился я и, не дожидаясь ее протестов, резко повернул в обратную сторону. Эту сторону Красной площади, вплоть до нынешнего Исторического музея, занимали пять небольших часовен, стоящих почти в ряд друг за другом. Последней располагалась небольшая трехглавая церквушка. Народа тут было не в пример меньше, чем возле Лобного места и собора, так что незаметно подобраться ко мне сзади было не так-то просто. Впрочем, удара кинжала в спину я не опасался. На мне была надета прекрасная, проверенная в деле кольчуга, шею закрывала бармица, кольчужная сетка, прикрепленная к шлему, так что можно было опасаться только выстрела из пищали. В крайнем случае, из хорошего арбалета. Однако выстрелить в человека здесь, прямо на Красной площади, из такого громоздкого оружия было нереально.

Я быстро шел впереди, а Варвара, вяло протестуя, семенила сзади. Я намерено держал паузу и не оборачивался, давая возможность киллерам, если таковые окажутся, приблизиться к себе вплотную. Девушка начала отставать и теперь верещала где-то позади. Возле трехглавой церквушки я резко обернулся назад. Два голубчика с прикрытыми низко надвинутыми на глаза шапками рожами шли за мной метрах в десяти. Варвара же исчезла, скорее всего, укрылась за одной из часовенок. На идейных борцов парни никак не походили и вели себя подозрительно, как типичные бандиты. Я решил не устраивать на Красной площади резню, а обойтись другими средствами.

– Ей, вы, – позвал я, – идите-ка сюда!

Преследователи, синхронно изобразив на лицах удивление, подошли. То, что у них в рукавах спрятаны ножи, можно было не сомневаться. Один из них был высокого роста, со шрамом не щеке. Он держался увереннее товарища, к нему я и обратился:

– Вам сколько за меня заплатили?

– Ты чего такое говоришь, боярин, – не понял он, – кто заплатил, за что?

– Вот это вы мне и скажете, а то порублю вас в капусту, и ножи не помогут!

– Ты что, мы себе идем, никого не трогаем, какие еще ножи! – с деланным удивлением воскликнул он, пятясь, чтобы иметь место для маневра.

– Не хотите, как хотите, а я-то думал вам денег предложить.

Предложение оказалось так неожиданно, что несколько секунд парни смотрели на меня застывшими от удивления глазами, потом высокий насмешливо спросил:

– Сколько?

– А за меня вам как заплатили?

– Посулили только, – вмешался в разговор второй, лет восемнадцати-девятнадцати с молодой редкой бородкой, – хорошо посулили!

– Ну, а я, если договоримся, дам вдвое больше.

– Три ефимки заплатишь? Меньше никак нельзя! Мы на тебя целый день потратили, – быстро сосчитал в уме высокий, явно обманывая меня на целую ефимку.

– Договорились. Так кто вас нанял?

– Мы его не знаем, – ответил он же, – Маруська с ним договаривалась.

– Хорошо, зовите вашу Маруську.

– А деньги где? – подозрительно спросил молодой. – А то посулишь, а потом обманешь!

Я нащупал в кармане три серебряные монеты, вытащил и показал на ладони.

– Маруська! – заполошно завопил тот, что пониже. – Иди скорее сюда!

Из-за ближайшей часовни выглянула моя «Варвара», удивленно на нас посмотрела.

– Иди сюда, не бойся, тут разговор интересный, – подозвал ее высокий.

Девушка нерешительно приблизилась.

– Кто тебе за боярина посулил? – спросил он.

Маруська удивленно посмотрела на товарища, на меня, и начала пятиться.

– Да постой ты! Боярин три ефимки дает, если мы его врага назовем!

Названная сумма сразу же изменила у девушки выражение лица, однако она еще сомневалась:

– А не обманешь?

– Не обману, держи деньги! – сказал я и протянул ей монеты. Она тотчас крепко зажала их в кулаке.

– Так дьяк он, знатный, богатый, в хоромах живет, не хуже царских!

Дьяк среди знакомых у меня был только один, Екушин Дмитрий Александрович. В начале пребывания в семнадцатом веке он нанял меня в оруженосцы, я же не оправдал его высокого доверия и помог бежать похищенной им и заточенной в тереме посадской девушке Алене. Причем мало того, что увел его полонянку, у нас с ней еще случилась короткая, но яркая и жадная любовь.

Я задумался, мог ли это быть он. Когда мы с ним общались, я был совсем в другом образе, прикидывался глухим и слегка юродивым, так что Дмитрий Александрович вряд ли мог меня теперь узнать и вычислить. Сам же я его в Москве пока не встречал.

– Как его зовут? – на всякий случай спросил я.

– Дьяком и зовут, – удивилась Маруська.

– Имя-то у него какое-нибудь есть? – не выдержал высокий.

– Есть, наверное, только он мне назывался.

– А как вы узнали про Опухтиных?

– Дьяк и сказал, что ты им помог. Я сбегала в слободу и все о них разузнала. О том, как ты Ваньку ихнего из приказа выручил, а потом сам к ним ходил.

– Понятно. Теперь у меня вам тоже есть работа, вы сможете узнать, что это за дьяк, и зачем он вас нанял меня убить?

– Оно, конечно, узнать-то можно, только, сам понимаешь, даром одни птички поют, – тонко намекнул высокий. – Если не поскупишься, то не то что имя узнаем, а самого того дьяка тебе предоставим, а хочешь, так и кишки ему выпустим.

– Ну, это пока лишнее. Сначала все про него разведайте, а тогда видно будет.

– Ефимка! – воскликнул тот, что пониже.

– Две – поправил товарищ.

– Три, – внесла последние коррективы Маруська.

– Заплачу половину ефимки, не хотите, как хотите.

– Это не по-божески, – сердито сказал высокий. – Как же так, мы для тебя все. Даже пальцем тебя не тронули, а ты сквалыжничаешь!

– А ты тронь, – посоветовал я, – только потом сам не пожалей! Я в кольчуге да с саблей, а у вас только ножи в рукавах.

– Да мы что, мы к тебе со всем уважением, ладно, если больше заплатить не можешь. Чего же сразу саблей грозить. Мы еще очень даже сгодиться сумеем!

В этом был резон. Я совершенно не представлял, как могут дальше развиваться события с Годуновыми, и «связи» в бандитских кругах могли весьма пригодиться. Однако и поощрять их непомерные аппетиты я не собирался.

– Хорошо, все исправно выполните, получите еще целую ефимку.

– Так бы сразу и говорил, – тотчас расслабились разбойники. – Мы люди! Мы уважение понимаем! Ты к нам с добром, и мы к тебе с добром!