Тридцатилетний москвич, обычный горожанин Алексей Григорьевич Крылов во время туристической поездки в заброшенной деревне знакомиться с необычной женщиной Марфой Оковной, представительницей побочной ветви человечества, наделенной даром долгожительства. По ее просьбе, он отправляется на розыски жениха, пропавшего во время штурма крепости Измаил. Перейдя «реку времени» он оказывается в 1799 году.

Крылов попадает в имение своего далекого предка. Там он встречает крепостную девушку Алевтину и спасает ее от смерти. Сельская колдунья Ульяна одаряет Алевтину способностью слышать мысли людей, а Алексея, использовать свои врожденные экстрасенсорные способности. Он становится популярным целителем.

У Алексея и Алевтины, начинается бурный роман, оканчивающейся свадьбой. Но в самом начале медового месяца его жену по приказу императора арестовывают и увозят в Петербург. Алексей, едет следом.

Через новых знакомых, таких как московский генерал– губернатор Салтыков, Крылову удается узнать причину ареста жены. По слухам, дошедшим до императора, ее посчитали внучкой несчастного Ивана VI, сына принца Антона Ульриха Брауншвейгского, русского императора, в годовалом возрасте заточенного в Шлисселъбургскую крепость. Опасаясь появления претендентов на престол, император приказал провести расследование и, убедившись в отсутствии у деревенской девушки, воспитанной как крепостная крестьянка, преступных намерений, отправляет ее в монастырь.

Алексея арестовывают, и в Петропавловской крепости он знакомится с сокамерником, человеком явно не земного происхождения. Во время доверительных бесед «инопланетянин» намекает на существовании на земле темных и светлых сил, находящихся в постоянной борьбе друг с другом. В этой борьбе, по его словам, принимает участие и Крылов.

Сокамерники помогают друг другу выжить и вместе бегут из заключения. Новый знакомый, меняет внешность Алексея, превращая его в подростка.

Узнав, что его жену по приказу царя отправили в дальний монастырь, он отправляется ее выручать. Оказывается, что забрать Алевтину из монастыря слишком рискованно. Такая попытка может стоить ей жизни, и Крылов решает переждать полтора года, до известной ему даты смерти Павла I.

Оказавшись в знакомых местах, он ищет чем занять досуг и случайно садится на старинную могильную плиту, оказавшейся «машиной времени».

Не понимая, что с ним происходит, он переносится в середину XIX века и оказывается без документов и средств к существованию в 1856 году...

Глава 1

Холодное осеннее небо, засыпанное знакомыми созвездиями и припорошенное, светящейся пылью несчитанных звезд, опрокинулось над головой от горизонта, до горизонта. По нему неслышно скользила серая вата тяжелых рваных облаков. Низкая ущербная луна то пропадала неизвестно куда, то опять появлялась на прежнем месте, и тогда казалось, что она вот-вот свалится на землю, сразу же за темным, монотонно шумящим лесом.

В воздухе пахло прелой листвой, грибами, сырой травой и бесприютностью. Ветер налетал редкими, напитанными влагой порывами, и оставлял после себя на черных стволах деревьев холодный пот осени.

Над моей головой пронзительно закричала выпь. Я вздрогнул и поежился. Только таких странных напоминающих рев быка криков с небес мне сейчас не хватало для полного счастья. Всего несколько часов назад я спокойно обитал в уютном веке просвещения и не собирался ввязываться ни в какие опасные авантюры. И вот теперь, вместо того, чтобы мирно сидеть за гостеприимным столом портного Фрола Котомкина и ужинать, стою в полной темноте и неизвестности, слушая жуткие крики ночной птицы.

Опять меня куда-то занесло. Вернее сказать, унесло. Потому, что единственное, в чем я твердо был уверен, это в точке пространства, в котором находился. Однако, не знал не менее существенного фактора – в каком времени находится эта самая точка.

За моей спиной на фоне темного неба высился старинный острог или хоромина, как кому удобно называть, памятник старины времен Иоанна Грозного, довольно мрачное строение вблизи небольшого русского города Троицка. У местных жителей это сооружение пользовалось самой дурной славой. Только поэтому, как мне кажется, заброшенная деревянная крепость смогла простоять не разграбленной и не разрушенной несколько столетий.

Впервые я попал сюда около четырех месяцев назад, в начале июня 1799 года. Причем попал не по собственной воле, а был завлечен обманом. Меня заманили и едва не принесли в жертву обыкновенному рогатому козлу с позолоченными рогами. Ребята, которые развлекались подобными кровавыми забавами, принадлежали к какой-то непонятной секте, имеющей, как мне позже удалось выяснить, большое количество последователей и разветвленную сеть филиалов по всей Европе. Они в своих ритуалах применяли мрачную средневековую атрибутику и с излишней серьезностью относились к «отправлению культовых мероприятий». Я условно назвал их сатанистами и несколько раз тщетно пытался добраться до их руководства, чтобы сказать свое негодующее «фе».

Впрочем, жизнь они мне особенно не осложняли. Напротив, получилось, что это я постоянно вставлял им палки в колеса, путался под ногами и делал мелкие пакости Уже в первую встречу, в здешней хоромине, умыкнул их реликтовую саблю и во время самообороны убил несколько активных членов.

Те четыре месяца, что я провел в XVIII веке, оказались так насыщены приключениями и злоключениями, что в нескольких словах рассказать о них просто невозможно. Потому любопытствующих я могу только отослать к предыдущим частям своего рассказа.

[Подробно об этом рассказано в предыдущих романах серии «Бригадир державы» «Прыжок в прошлое», «Волчья сыть», «Кодекс чести», «Царская пленница», С-Пб изд «Северо-Запад Пресс», 2004-05]

То же, что произошло сегодня вечером, было результатом обычного непродуманного поступка. Вместо того, чтобы спокойно ждать приезда в город главы местной епархии епископа Филарета, который, как я надеялся, мог помочь выручить из монастырского плена жену, заточенную туда по приказу императора Павла, я от нечего делать полез обследовать эту проклятую хоромину. Закончилось это тем, чем обычно кончаются глупые действия – большой неприятностью.

Не успел я перебраться через крепостную ограду, как туда явились сатанисты. Чтобы не попасться им в лапы, мне пришлось прятаться в бурьяне. Там-то я и вляпался в новую историю. Причем совершенно случайно. Чтобы не сидеть на голой земле, я примостился на какой-то каменной плите. Однако, оказалось, что это не могильный памятник, как я сначала подумал, а что-то вроде машины времени. Обнаружил я это случайно – вдруг, совершенно неожиданно, у меня разболелись зубы. Когда же мне удалось понять связь между ноющими зубами и мистической плитой, отыгрывать ситуацию назад было уже поздно. Я очутился не в «своем» XVIII столетии, к которому привык и с которым даже сроднился, а вообще неизвестно в каком времени. Причем оказался к этому совершенно не подготовлен.

Когда из начала двадцать первого века я переместился в конец восемнадцатого, мне, пожалуй, было менее кисло, чем сейчас. Тогда я, по крайней мере, не знал, что со мной произошло. Потому дело обошлось без психологического шока. Когда же, в конце концов, понял и оценил ситуацию, все проблемы с пребыванием в чужой эпохе уже как-то решились сами собой. Теперь все обстояло несколько иначе. Сейчас я уже представлял, каково оказаться в чужом времени, без документов, денег и прошлого...

...Кругом было темно. Ущербная луна была не в силах разогнать сумрак ночи, тем более, что ее все время заслоняли низкие облака, черными громадами пробегавшие по холодному осеннему небу. Из-за темноты идти в город коротким путем через огороды я не рискнул. Спешить мне, увы, больше было некуда, и я поплелся по проезжей дороге.

То, что меня занесло не очень далеко в будущее, можно было догадаться по чистому воздуху, лишенному индустриальных ароматов, и тусклым фонарям. Зная о неспешном развитии экономики в дореволюционной России, я не надеялся, что здесь что-то сильно изменилось. Сколько бы ни прошло времени, хоть сто лет, Троицк останется Троицком – заштатным уездным городком без внятной истории и достопримечательностей. Случись обратное, его славное имя, как минимум, было бы мне известно еще в прежней жизни.

Однако, то, что я увидел, попав на его окраину, приятно удивило. Центральная улица, вдоль которой жила основная часть горожан, оказалась вымощена камнем! Мало того, кое-где ее освещали уличные фонари. Город заметно разросся. От главного «прошпекта» теперь расходились боковые улицы. Изменились архитектура и планировки застроек. Если раньше дома стояли в глубине подворий, отгороженные от внешнего мира высокими глухими заборами, то теперь большая их часть выходила фасадами и окнами прямо на улицу или в палисадники.

Разглядеть как следует другие новшества и подробности из-за темноты я не мог, но то, что увидел, никак не связывалось с представлением о прежнем, провинциальном убожестве и сиротстве. Прогресс был налицо. Вскоре я подошел к первому уличному керосиновому фонарю. Масляные, которыми освещался старый Петербург времен матушки Екатерины, давали меньше света, а предположить, что до здешних мест дошел газ, было бы слишком невероятно. Рассмотрев чугунный фонарный столб как некое чудо цивилизации, я двинулся в сторону центра. Несмотря на раннее вечернее время, людей на улице не было, и светились только редкие окна. Меня в этот момент занимала мысль, каким образом выяснить, в какой год я попал. Спрашивать об этом у прохожих мне почему-то не хотелось.

Судя по изменениям, произошедшим в городе, сейчас был конец девятнадцатого века. В крайнем случае, его вторая половина. Я напрягся, пытаясь вспомнить, какие метаморфозы претерпевал в этом веке русский рубль. В мыслях копошились какие-то обрывочные сведения о денежной реформе, приведшей к замене ассигнации на кредитные билеты. Однако, когда это произошло, при каком царе, я так и не вспомнил. Единственное, что я смог нарыть в памяти, это то, что к этой реформе был причастен граф Витте. Оставалось только вспомнить, когда он был министром финансов.

Вопрос о деньгах был крайне актуален. Мне очень хотелось кушать. Начинать свою карьеру в этой эпохе со скандала в трактире за попытку всучить фальшивые, вернее, вышедшие из обращения деньги, явно не стоило. А есть хотелось все сильнее. Мой молодой, растущий организм требовал систематического питания.

С этим самым организмом я еще не вполне сроднился. Чтобы была понятна суть дела, расскажу о секрете своей неожиданной молодости. Как-то в тогдашней столице Российской империи Санкт-Петербурге меня «запечатали в конверт». Для тех, кто не знает, что это такое, объясню: «конверт» – это тюрьма. Тем же гражданам, кому еще не посчастливилось посидеть в российской тюрьме, но кто чтит и Уголовный кодекс, и народную мудрость, напоминаю, что в нашей Отчизне ни от тюрьмы, ни от сумы (дефолта), отрекаться нельзя ни в коем случае. Тогда я этого еще не знал и был неприятно удивлен, когда меня самым банальным образом посадили. Правда, не в привычные, любимые народом Кресты, а в памятник архитекторы XVIII века, построенный архитектором Трезини. Короче говоря, меня упекли в тогдашнюю питерскую тюрягу, в один из бастионов Петропавловской крепости.

Моим соседом по каземату оказался весьма необычный человек, с которым я успел подружиться. Позже у меня возникло подозрение, что все фокусы, которые со мной произошли, не обошлись без участия этого тюремного приятеля. После того, как мы несанкционированно покинули место лишения свободы, у меня сама собой поменялась наружность. Из высокого славянина я превратился в низкорослого азиата. Правда, потерю роста мне компенсировали возвращением отрочества. Однако, на этом метаморфозы не кончились. Не далее, как в предшествующий описываемым событиям вечер, я внезапно подрос и стал похож на самого себя времен прыщавой юности.

И вот, в таком подростковом состоянии, я оказываюсь неведомо в каком году, с пачкой ассигнаций, выпущенных в обращение в предыдущем веке.

Само собой, первым делом я пошел туда, откуда недавно вышел, в дом портного Котомкина. Здесь все коренным образом изменилось. На месте рубленой избы оброчного крестьянина высился очень неплохой двухэтажный каменный особняк. Окна его были освещены. Я остановился у ворот, претенциозно решенных в «замковом» стиле. Две башенки с островерхими крышами стерегли въезд во двор. Сами литые чугунные ворота оказались открытыми настежь. Мне захотелось войти и посмотреть, что еще здесь нового. Я остановился, не зная как поступить: войти или не беспокоить незнакомых людей. В этот момент кто-то взял меня сзади за плечо. Я вздрогнул и чуть было не отскочил в сторону. Круто повернувшись, я увидел незнакомого, ласково улыбающегося мне господина в длинном летнем пальто.

– Как это вы, голубчик, решились так, в таком костюме да еще с палашом гулять по городу? Не ровен час, напугаете околоточного! – весело сказал он.

Я пробормотал что-то нечленораздельное.

– Пойдемте скорее, а то Екатерина Дмитриевна будет сердиться, – продолжил незнакомец. – Она ужасно не любит, когда опаздывают на репетицию.

Ни этого господина, ни Екатерину Дмитриевну я не знал и, понятное дело, ни о какой репетиции до этого момента слыхом не слыхивал. Однако, приглашение давало возможность легально проникнуть в дом, и было грех им не воспользоваться.

Я не стал ломаться и выяснять, за кого меня принял ночной собеседник, кивнул и молча пошел следом за ним. Человек был явно подслеповат, и мне пришлось поддерживать его за локоть, чтобы он не спотыкался на ступенях крыльца.

– Я думал, что у вас уже кончились вакации, и вы вернулись в гимназию, – говорил он, пока мы поднимались на крыльцо. – Екатерина Дмитриевна очень сетовала, что придется отложить постановку пьесы до следующего лета.

Я опять промолчал, догадавшись, что он меня с кем-то перепутал. Теперь стало понятно, что в доме идут репетиции какой-то пьесы, и один из актеров, скорее всего приезжий студент или гимназист, не дотянул до постановки спектакля.

Когда мы поднялись на крыльцо, мой спутник позвонил в дверь, и нам открыла миловидная девушка в белом фартуке, с кокошником на голове.

– Здравствуй, Марьяша, – поздоровался он.

Я тоже поздоровался, не высовываясь из-за его спины.

– Здрасте, Михал Матвеевич, – певучим голосом ответила барышня. – Здрасте, Александр Степанович, – добавила она, пытаясь заглянуть за спину Михаилу Матвеевичу.

Я поздоровался и отвернулся, чтобы девушка не смогла меня рассмотреть. Мы вошли в богато обставленную прихожую. Михаил Матвеевич снял габардиновый пыльник и мягкую широкополую шляпу, я, соответственно, треуголку. Одежда на мне выглядела не лучшим образом, и вид у меня был слегка помятый. Марьяша приняла наши вещи, повесила на вешалки и упорхнула в глубь дома.

Вероятно, мой спутник был здесь за своего, и потому без церемоний прошел в соседнюю комнату, оказавшуюся гостиной. Я вошел следом и мельком оглядел интерьер. Здесь жили вполне обеспеченные люди из верхушки среднего класса. Обстановка в комнате была новая, дорогая, но без выкрутасов и излишеств.

В этот момент, шурша шелковым платьем, в комнату вошла молодая, красивая женщина. У нее были пепельного цвета волосы, уложенные в высокую прическу, округлый подбородок, чувственные губы и большие карие глаза. Она ласково улыбнулась Михаилу Матвеевичу и строго посмотрела на меня.

– А вы какими судьбами, молодой человек? Вы, кажется, сегодня должны были уехать в гимназию? Я и репетицию отменила... – говорила она, внимательно вглядываясь в меня, и постепенно на ее лице появилось недоумевающее выражение.

Я понял, что сейчас буду разоблачен, и потому перехватил инициативу.

– Прошу простить, сударыня, – сказал я почтительно, но, как мне показалось, светски раскованно. – Михаил Матвеевич перепутал меня в темноте с Александром Степановичем, а мне чрезвычайно хотелось взглянуть на ваш милый дом изнутри. Вот я и воспользовался его ошибкой. Позвольте представиться, Алексей Григорьевич Крылов.

Пока я говорил, недоумевающее выражение лица хозяйки перешло в насмешливое. Она разглядывала меня, не скрывая иронию. Назвав себя, я замолчал, давая возможность отреагировать на мое признание. Думаю, что я, скорее всего, выглядел совсем нелепо, и мой виноватый вид развеселил хозяйку.

– Весьма польщена, – после небольшой паузы, сказала хозяйка. – Я Екатерина Дмитриевна Кудряшова, здешняя обывательница. Изволите быть местным жителем?

Она представилась и говорила церемонным тоном, смеясь только глазами.

– Нет, я в Троицке проездом. Попал сюда совершенно случайно, а так как мне раньше доводилось бывать в вашем городе, не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, как он изменился за последние годы, – пространно объяснился я.

Возможно, я и зарывался, но мне очень хотелось есть. Остаться здесь на ужин было очень соблазнительно.

– Ну и как вам изменения? – поинтересовалась Екатерина Дмитриевна, с трудом скрывая веселые искорки в глазах.

«Чего это она так развеселилась?» – подумал я. Вслух же сказал:

– Впечатляют. Мощеная дорога, фонари. Ваш дом, наконец. Когда-то на этом месте было подворье портного Фрола Исаевича Котомкина...

Договорив фразу, я прикусил язык, но, кажется, поздно. Смешинки в глазах хозяйки пропали, их выражение стало скорее испуганным.

– А что вы о нем знаете? – поинтересовалась она.

Понимая, что зарапортовался, я попытался уйти от прямого ответа и перевести разговор на другую тему.

– Не то что бы знаю... меня больше интересует городское зодчество, вот в этой связи...

Однако, Екатерина Дмитриевна не дала себя заговорить и вернулась к прерванной теме:

– Мой прадед не был столь известным человеком, чтобы о нем помнили посторонние.

– Ну, а если я краевед и знаю о нем по старым записям в городских книгах?

– Вы же не местный житель! – перебила Екатерина Дмитриевна.

– Да, я действительно приезжий и совершенно случайно, исследуя историю, так сказать Отечества, узнал историю вашего прадеда...

Я начал нести такой странный вздор, что сам себе диву давался.

К тому же меня начало покачивать, как будто подо мной был не пол, а корабельная палуба.

– То, что вы правнучка Фрола Исаевича – это чрезвычайно приятно. Надеюсь, он в добром здравии. О-очень почтенный человек, хотя портной, между нами, так себе. Как, кстати поживает его дочь, Евдокия Фроловна? Увидите, передавайте привет...

В голове у меня звенело, и слова произносились машинально, через силу. Почему-то казалось, что меня сейчас выгонят из дома, а очень хотелось есть и страшно было выходить одному в темноту.

– Никогда бы не подумал, что вы Дунина внучка, совсем на нее не похожи, такая красавица, Семен, он тоже... Дедушку вашего зовут Семеном?

Я хотел еще сказать, что был дружен не только с ее бабушкой, но и с дедушкой, но не смог сформулировать мысль и окончательно запутался в словах. Мысли куда-то разбежались, и я растеряно оглядел присутствующих. Сцена была забавная, как в последнем акте «Ревизора». Мне стало стыдно, что я так напугал этих приятных людей.

– Пожалуй, мне пора, – через силу проговорил я. – Очень приятно было познакомиться.

Я попытался поклониться, но голова потянула вниз, а пол начал почему-то приближаться к лицу. Краем сознания я успел зафиксировать женский крик. Потом услышал, как кто-то начал стучать в пол каблуками. Я хотел спросить, что, собственно, здесь происходит, но не спросил, потому что все перемешалось, и спрашивать стало не у кого. Перед моим лицом трепетала занавеска, а сверху, вдалеке, вместо неба, был белый потолок.

Чья-то мягкая ладонь легла мне на лоб, и дребезжащий старческий голосок сказал:

– Смотри, Катя, барин очнулся!

– Бабушка, я тысячу раз просила вас, не называть его барином.

– Прости, милая, но я уж буду по-своему, по-старому, как же не барин, коли барин.

– Кто барин? – поинтересовался я.

Рука на моем лбу дрогнула и исчезла, а надо мной склонилось женское лицо, которое я когда-то видел.

– Как вы себя чувствуете? – спросила женщина, забавно шевеля полными, ярко очерченными губами.

– Хорошо, – ответил я, – только очень хочу спать.

– Вот и замечательно, поспите, мы вам мешать не будем.

Я хотел сказать, что ни рука, ни лицо мне не мешают, напротив, они очень кстати, с ними легко и покойно, но не успел, чувствуя, что проваливаюсь в сон…

Глава 2

Проснулся я от тихого шепота. Взгляд уперся в керосиновую лампу, под зеленым абажуром, стоящую на столе напротив кровати. Такие богато украшенные лампы я видел только на Калужской площади в антикварном магазине, еще в советские времена. Стоили они очень дорого. Эта мысль зацепилась за сознание и мешала сосредоточиться на окружающем.

– Он просыпается, – сказал кто-то невидимый.

– Где я?

– Не волнуйтесь, – ответил тот же голос. – Вы у друзей.

– Вы кто?

– Я ваш доктор.

– Что со мной случилось?

– Вы заболели, но теперь поправляетесь.

Я с усилием повернул голову и увидел говорившего со мной мужчину. Это был молодой человек, лет двадцати восьми. У него были пышные темные волосы, усы со слегка загнутыми кончиками и шотландская бородка. Одет он был в пиджак из мягкой, толстой ткани, рубашку с высоким воротником, украшенную широким галстуком-бабочкой.

Я начал вспоминать, что со мной случилось. Память возвращалась медленно и неохотно.

– Какой сейчас год? – спросил я, реализуя мысль, засевшую в памяти когда-то очень давно.

– Пятьдесят шестой, – ответил доктор.

– Чего, пятьдесят шестой, девятьсот пятьдесят шестой?

– Что это вы, голубчик, говорите! Какой может быть девятьсот пятьдесят шестой! Вы, почитай, почти тысячу лет упустили! Сейчас уже тысяча восемьсот пятьдесят шестой год. Вы только не волнуйтесь. Мы находимся в России, в 1856 году, в том же году, когда вы и заболели. Вы несколько дней были без сознания, а сейчас у вас небольшая потеря памяти. Скоро вы поправитесь, и все будет в порядке.

Кое-что я и вправду начал вспоминать.

– Это, что дом Котомкиных?

– Вот, видите, вы уже кое-что припомнили. Да, это дом принадлежит вдове купца первой гильдии Кудряшовой, а Котомкина – девичья фамилия ее бабушки, Евдокии Фроловны.

– Дуни?

– Ну, если вам так угодно, то бабушки Дуни.

– А где она? И откуда у нее взялась внучка?

– Она здесь, в комнате, – терпеливым тоном, каким обычно врачи говорят с душевнобольными, сказал доктор. – А внучка, ну не знаю, откуда взялась, скорее всего, родилась, как и все...

– Дуня здесь? – переспросил я. – Где она?

– Здеся я, батюшка барин, Алексей Григорьевич, – зазвучал уже слышанный мной ранее старческий голосок. – Живая, здоровая.

Доктор диковато посмотрел мимо меня, куда-то в сторону, и в поле моего зрения вплыла старушка в черном платочке и коричневом шерстяном платье.

– Вы... Дуня?! – поразился я.

– Я, батюшка, она самая и есть

До меня стало доходить. Я пристально посмотрел старушке в лицо и сквозь безжалостное время разглядел знакомые черты. Бабуля улыбнулась той же, что и раньше, немного смущенной улыбкой и прикрыла беззубый рот уголком платка.

– Что, постарела?

– Здравствуй, Дуня! – искренне обрадовался я знакомой душе. – Вот не думал, не гадал тебя встретить!

– А уж как я рада! Ты, барин, как тогда уехал, так мы все тебя вспоминали и гадали, как ты? К нам и братец твой младший приезжал, Александр Григорьич, да только вышел на минутку и навек сгинул. Батюшка оченно расстраивались. Все, бывало, сетовал, как же мы братца-то Алексея Григорьевича не уберегли.

– Ничего с ним не случилось, – успокоил я старушку. – И по сей день живой, здоровый.

Потом обернулся к доктору, который с отвисшей челюстью наблюдал за нашими семейными воспоминаниями.

– Так вы говорите, сейчас пятьдесят шестой год?

– Совершенно верно, – подтвердил он, часто моргая, как от яркого света, глазами. – Уже почти девять месяцев пятьдесят шестой, а за ним будет следующий, Пятьдесят седьмой! А потом, если позволите, пятьдесят восьмой...

– Значит тебе, Дуня... вам, Евдокия Фроловна, – поправился я, – около семидесяти лет?! – Оставив эскулапа подсчитывать предстоящие года, я обращался теперь к Дуне.

– Я, батюшка барин, своих годов не считаю, – ответила она и вдруг заплакала. – А ты, Катя, говоришь, что Алексей Григорьевич не наш барин! – с упреком сказала она куда-то в сторону – Теперь, поди, сама убедилась!

Я повернул голову и увидел «внучку», это была та самая красивая женщина, с которой я познакомился, когда вечером зашел в новый дом Котомкиных. Она смотрела на меня такими удивленными глазами, как будто ей показывали мудреные фокусы.

– Вы Екатерина Дмитриевна? – спросил я.

– А вы Алексей Григорьевич? – Она явно не знала, как реагировать на все происходящее и что еще сказать. После паузы нашлась: – Вы правда знакомы с бабушкой?

– Да, знаком. Мы встречались, когда она была девушкой.

– Бабушка – девушкой! Это когда же было! Тогда сколько вам лет?

– Мне... видите ли...

Я начал лихорадочно соображать, как бы логичнее объяснить свое теперешнее «юное состояние».

– Мне, собственно, вероятно, лет шестнадцать, семнадцать...

– По виду, я бы дала вам все тридцать, – почему-то сухо сказала хозяйка.

– Не может быть! – обрадовался я. – Значит, я уже повзрослел!..

– Вы не волнуйтесь, голубчик, – вмешался доктор, на которого перестали обращать внимание, так все были заняты распутыванием ситуации. – Такие случаи, как ваш, не такая уж редкость. Я сам, правда, не встречал, но в медицинской литературе они описаны. Некоторые люди очень быстро стареют, виноват, взрослеют. Вот и вы, вдруг выросли и повзрослели, так что можете себя не узнать...

– Это произошло за время, которое я провел здесь?

– Да, знаете ли, но как-то все получилось незаметно...

– Тогда все ясно. Я все эти годы провел в летаргическом сне, а, пробудившись, естественно, постарел.

Байки о людях, засыпающих на несколько дней или даже лет летаргическим сном были очень популярны в середине девятнадцатого века. Даже Николай Васильевич Гоголь поверил им настолько, что очень боялся, что заснет, а его живого похоронят.

– Как это в летаргическом сне?! – в один голос воскликнули и Екатерина Дмитриевна, и врач.

– Этого я вам объяснить не могу. Помню только, что пошел прогуляться по окрестностям Троицка в 1799 году и заснул в лесу. А, проснувшись, вернулся в дом Котомкиных и ничего не узнал, так здесь все изменилось.

Кажется, версия у меня получилась вполне логичная, не знаю только, насколько убедительная. Слабым местом ее было то, что пошел-то гулять Крылов-младший, а проснулся и свалился им на голову старший.

– Вы не шутите? – с тревогой спросил доктор.

– Отнюдь. Вы, наверное, видели мое платье? Вы думаете, я его украл в музее? Евдокия Фроловна сможет подтвердить, что я тогда исчез, а теперь, вернувшись, не очень изменился.

– Как же, ты, голубь, нашими зимами-то спал! – в подтверждение моей версии запричитала, а потом от жалости заплакала Дуня. – Поди, замерз совсем!

– Но ведь это фантастический факт, такой случай не описан ни в одном медицинском журнале! Это сообщение произведет фурор! Будет потрясена вся мировая медицина! – вскричал осчастливленный эскулап.

– Доктор, умоляю, только без мировой медицины! Вы представляете, что будет, если публика узнает правду! Меня просто затравят!

– Но, как же, это же такие факты, они необходимы для развития науки и прогресса...

– Я вас умоляю! Если вас так волнует прогресс, я просвещу вас относительно известных одному мне методов лечения. Дуня не даст соврать, я весьма изрядный лекарь.

– Они меня от смерти спасли, и всех больных в городе вылечили! – гордо подтвердила Котомкина мою медицинскую репутацию.

– Однако... – только и нашелся сказать доктор. – Надеюсь, вы позволите мне приватным образом ознакомиться с состоянием вашего организма?

– Всенепременно. Вам позволю. А теперь, дамы и господа, не сочтите за невоспитанность, не могли бы вы дать мне что-нибудь поесть. Я уже больше пятидесяти лет голодаю!

– Что вы, голубчик, после такого поста есть опасно...

– А вы, доктор, организуйте мне бульон и сухарики. Это подкрепит силы Да, – крикнул я вслед врачу, отправившемуся на кухню, – мне можно выпить красного вина!

Доктор вышел из комнаты, и в ней остались, кроме меня, только бабушка с внучкой. Разговор отнял у меня много сил, и я бессильно откинулся на подушки.

– Долго я у вас нахожусь? – спросил я.

– Две недели, – ответила Екатерина Дмитриевна.

– И все время был без сознания?

– Да, – просто сказала она.

– Как же вы со мной намучились! – покаянно произнес я.

– Мы очень испугались, когда вы упали в обморок прямо в гостиной. Потом у вас началась горячка. Если бы не доктор Неверов...

– А кто за мной ухаживал?

– Я, – ответила хозяйка и покраснела.

– Спасибо.

– А я тебя, барин, сразу признала, – вмешалась в разговор Евдокия Фроловна. – Как Катюша мне тебя показала, так я сказала, правда, Катя? Это, говорю, наш Алексей Григорьевич, а они мне не верили.

– Но кто же мог подумать, что такое может случиться! Вы, бабушка, тоже хороши! Барин! Барин! Нет, чтобы толком рассказать.

– Умными вы больно, молодые, стали, – сердясь на что-то, явно не имеющее ко мне отношения, сказала старушка. – Мы разве такими были? Мы старших почитали и во всем слушались. Спроси хотя бы Алексея Григорьевича!

– Ну, что касается тебя и Семена... начал я, но одумался и перевел разговор на другую тему. – А как ваши?

Старушка разом отвлеклась и пригорюнилась.