– Знаете, Александра Михайловна, одежда будущего вам идет, – вполне искренне сказал я. – У вас красивые ноги!

Невинный комплемент, который не вызвал бы никакой реакции у наших современниц, заставил запылать щеки революционерки. Женщины девятнадцатого века, носившие глубокие декольте, показывать ноги не привыкли.

– Вы находите, – только и нашлась она что сказать. – Неужели в таком виде женщины будут ходить по улицам?!

– Если у них красивые ноги, или они хотя бы думают, что они у них красивые, то будут, – ответил я.

– Ну, ладно, Леш, полюбовался, и хватит, – вмешалась в разговор Ольга. – Ты нам мешаешь.

Мне не оставалось ничего другого, как оставить женщин наедине. Я решил, было, примкнуть к мужской компании, продолжавшей заседать в диванной комнате, но оказалось, что пока я читал и любовался прекрасными дамами, оба пожилых джентльмена уже успели солидно набраться ликерами. Разговор их стал более оживленным, но менее вразумительным. Теперь они нашли общую точку соприкосновения и в два голоса ругали террористов-революционеров, дестабилизирующих русское общество.

Я тоже был против индивидуального и, тем более, публичного террора, но не против давления на власти со стороны левого спектра социума. В конце концов, если бы люди не боролись за свои права, мы бы до сих пор жили в рабовладельческом обществе. Это я и попытался сказать, но услышан не был. Александр Иванович для того, чтобы принять мою точку зрения, был слишком консервативен, а Аарон Моисеевич слишком пьян.

Однако, Александр Иванович, как представитель старшего поколения, не смог отказать себе в удовольствии поделиться своими глубокими наблюдениями по поводу правильного подхода к решению социальных задач:

– Когда я был молод, – сообщил он, – нам и в голову не приходило касаться каких-нибудь политических или социальных текущих дел, мы занимались только учебою. Для правильного и глубокого обсуждения таких общественных вопросов нужно быть человеком уже практическим, нужно много видеть, много знать, многое самому испытать. Иначе это будет обычный дилетантизм и профанация. Молодому человеку нужно многое испытать на практике, чтобы правильно и не односторонне судить о направлении и руководстве властей, а где же возможность этого правильного суждения, когда не выработано еще собственное миросозерцание, когда не приобретена еще твердая научная подготовка!

Я пожалел, что с нами нет стенографистки записать такие правильные и глубокие мысли,

– Абсолютно с вами согласен, – подтвердил позицию царского генерала пьяный профессор Гутмахер. – Учиться они толком не хотят, а «Мерседесы» им подавай. Вы знаете, что вот этот ваш потомок не уважает отечественные автомобили? Вы бы слышали, как он недавно ругал «Москвич»!

– И я о том же! – перебил его Александр Иванович. – Необходимо дорожить золотыми годами молодости для выработки в себе чистого, высокого идеала! Нелицеприятное отношение к правде, пример, который можно найти только в науке, в ее правде, в ее нелицеприятных приговорах!

Я еще минут пять послушал этот благостный, назидательный бред и ушел из комнаты, не прощаясь, по-английски.

Дело шло к вечеру, на улице уже давно стемнело, а о предстоящем и желанном ужине пока никто не поминал. Софья Аркадьевна с дочерью, как удалось выведать у слуги Максима, секретничали в Натальиной комнате, а двери в малую гостиную были по-прежнему плотно прикрыты. Я без дела послонялся по дому, еще раз с заинтересованной внимательностью рассмотрел портреты предков, висевшие в зале и, набравшись смелости, отправился охмурять социал-демократку.

На мой стук дверь открыла Ольга, посмотрела на меня наглыми, смеющимися глазами и разрешила войти. Александра Михайловна была одета в тесное, облегающее вечернее платье, как я догадался, на голое тело. Мой приход ее нимало не смутил, ей было не до мужиков: она в этот момент крутилась перед зеркалом, пытаясь в свете двух керосиновых ламп лучше себя рассмотреть.

– Как вам нравится это платье? – спросила она меня без революционной принципиальности, обычным женским голосом.

– Очень нравится, – честно ответил я. – Вам оно удивительно идет.

– Господи, какие красивые вещи! Как бы мне хотелось такое носить! А ткани, разве у нас есть такие ткани! – в превосходных степенях почти запричитала она.

– Зато у вас тут все натуральное, а у нас половина синтетики, – возразила Ольга.

– И главное, никто меня в этом не увидит. Софья Аркадьевна с Натальей с ума сойдут, если я перед ними покажусь в таком виде.

– А куда делся Арик? – поинтересовалась у меня Ольга.

– Пьянствует с генералом в диванной, – ответил я.

– Нет, ну что вы, мужики, за люди! – возмутилась она. – Не успеешь на минуту оставить без присмотра, как тут же что-нибудь выкинете. И сильно надрались?

– Есть маленько. Учат молодежь жить.

– Шур, ты тут с Лешей сама разберись, а я пойду их разгоню. Ему же пить нельзя ни грамма!

Не успели мы с Александрой Михайловной возразить, как верная подруга начинающего алкоголика выскочила из комнаты. Между нами должна была наступить смущающая пауза, но я ее предотвратил и взял быка за рога:

– А вы брючный костюм еще не мерили? – самым невинным тоном спросил я Коллонтай. – Вам должно очень пойти. В наше время половина женщин носит брюки.

– Я боюсь сама не справиться, – растеряно ответила Александра Михайловна, – лучше будет подождать Ольгу.

Мне такой вариант показался неинтересным, и я предложил:

– Я вам с удовольствием помогу.

– Ну что вы, вам это будет неприятно!

– О чем вы говорите, напротив, любоваться вами – наслаждение, я никогда еще не видел таких красивых женщин! – нагло соврал я. – Позвольте, я расстегну у вас на спине молнию.

– А почему, собственно, эти застежки называются молниями? – поинтересовалась Александра Михайловна, пока я тянул колечко.

Ответить я не успел, расстегнутое до самого низа платье разошлось на спине. Я, помогая его снять, просунул руки ей под мышки и случайно мне в ладони попали две горячие груди с набухшими, твердыми сосками. Мы оба замерли, так, как будто ничего не случилось, а потом я, как бы машинально, начал пальцами ласкать нежную кожу. Коллонтай прижалась ко мне голой спиной и закинула назад голову. Я наклонился и поцеловал ее жаркие, сухие губы. Она оттолкнула меня, высвободилась, потом повернулась ко мне лицом и охватила шею руками. Я прижал ее к себе и снова впился в ее полуоткрытый рот. Нас обоих начала бить нервная дрожь. Не выпуская отвечающих губ, я гладил ее спину.

– Только не здесь, – хриплым шепотом сказала она, решительно от меня отстраняясь. – Сюда могут войти.

Но мне уже трудно было остановиться…

– Ты… – произнесла она, и я напрягся, ожидая обычного, старозаветного девичьего заклинания: «Перестанешь меня уважать», но ошибся.

– Ты, – повторила она, – сумасшедший, у нас вся ночь впереди…

– Ты останешься ночевать? – спросил я, шепча в самое ухо, отчего у нее щекотно зашевелились на шее волосы, и она нежно потерлась ей о мои губы.

– Зачем, мы поедем ко мне, – неожиданно спокойным голосом ответила она. – Помоги мне одеться. Сказать, что я сумел ей в этом оказать большую помощь, было бы преувеличением, скорее наоборот, своей помощью я только мешал, Однако, Александра Михайловна не протестовала ни против нежного покусывания своих плеч, ни против моих вездесущих, все время что-то ищущих рук. К счастью, нас не беспокоили, и одевание ее в собственное белье и платье затянулось почти до ужина. Я лишний раз восхитился старорусской вежливостью – никто не ломился в нашу закрытую дверь,

После затянувшегося ужина Александра Михайловна как бы между прочим сказала, что ей страшно одной возвращаться домой. После возникшей небольшой паузы, я вызвался проводить ее до дома. Случилась неловкость, которую попыталась сгладить Софья Аркадьевна, нарочито громко заговорив о погоде. Однако, замять инцидент у нее не получилось, Наталья Александровна вспыхнула и низко склонилась над пустой тарелкой, Александр Иванович досадливо крякнул, а Ольга залилась смехом, не имеющим к словам хозяйки о капризах погоды никакого отношения…

Провожали нас довольно сухо. Мать с дочерью сразу же после ужина ушли к себе в комнаты, Александр Иванович заботливо пестовал все еще пьяного Гутмахера и довольно коротко с нами простился.

Мы с Коллонтай вышли к ее поданному крытому экипажу и тут же очутились в его темном простывшем чреве. Я сразу же набросился на Шуру и начал искать ее губы, которые тут же нашлись и, как говорится в таких случаях в плохих старых романах слились в долгом, страстном поцелуе.

Холодный, пронизывающий ветер гнал над дорогой мелкий, колючий снег. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Каучуковые колеса мягко прыгали по замерзшим рытвинам проселочной дороги, и наш возок мерно раскачивался на мягких рессорах.

– Ты не осуждаешь меня за то, что я так сразу согласилась поехать с тобой? – спросила меня революционерка после того, как, нацеловавшись всласть, мы немного сбавили темпы сближения.

Насчет того, что она «согласилась», Шура была не совсем точна, она не согласилась, а сама предложила мне поехать к ней, и в этом была значительная разница. Поэтому я не ответил, только сильнее прижал ее к себе и поцеловал шепчущие губы. В меня словно вселился бес. Не могу сказать, что я так вдруг, без памяти, с первого взгляда влюбился в эту женщину. Бесспорно, в Александре Михайловне многое было привлекательно, но не так, чтобы сломя голову мчаться с ней неведомо куда, ставя в неловкое положение и себя, и семейство Крыловых. Однако, я чувствовал себя на таком взводе, что просто не смог отказаться от такого заманчивого, сулящего многие удовольствия предложения. Слаб человек в своих слабостях!

– Прошу, не суди меня строго, – предложила развивать тему нравственности вольная революционерка, когда наши губы, в конце концов, распались по естественным причинам – нам не хватило воздуха, – такое случилось со мной в первый раз в жизни!

– Со мной тоже, – без лукавства сказал я, правда, имея виду совсем другое, чем то, что она.

Действительно, последние два часа со мной происходило что-то необычное.

Такого острого желания обладать женщиной я давно не испытывал. Не в силах сдержать эмоции, я, буквально как подросток, терзал под шубой ее мягкую, нежную плоть, да еще, как вурдалак, скрипел зубами. Все это в свою очередь так завело Александру Михайловну, что и она за компанию начала прерывисто стонать и дала полную волю своим рукам.

– Какой ты необузданный! – шептала она, подставляя лицо и тело моим рукам и губам. – Это волшебство! А ты знаешь, что я замужем? – совершенно, по моему мнению, ни к месту, вдруг спросила она.

– Догадываюсь, – ответил я, – мне называли твою девичью фамилию, кажется Домонтович? А что это меняет?

– Я не живу с мужем, – не отвечая на мой вопрос, сказала она, – но у меня есть другой близкий человек…

– Только один? – чуть не ляпнул я, отвлекаясь от упоительного блаженства предощущения обладания, однако вовремя поймал себя за язык. – И кто это?

– Он замечательный человек, его зовут Александр Саткевич.

– Он что, сейчас в имении? – с тревогой спросил я. Любовный треугольник в данный момент меня никак не прельщал.

– Нет, Александр в Петербурге. Он служит в Генеральном штабе, – задумчиво ответила Александра Михайловна, и я почувствовал, что она внутренне и физически от меня отстранилась. – Он хочет, чтобы я развелась с мужем и вышла за него. Меня это очень волнует…

– Что именно? – спросил я без особого интереса к теме ее личной жизни. Меня в тот момент больше волновали низменные страсти, а не моральные и семейные проблемы. Александра отодвинулась и откинула голову на спинку мягкого сиденья. Мне пришлось отпустить ее и включиться в беседу.

– Ты не хочешь разводиться?

– У нас все так сложно получается. Я хотела, чтобы он женился на моей подруге Зое Шадурской, – говорила она. – Зоя такое чудо! Мы даже начали жить вчетвером, коммуной, и…

Сначала я подумал, что Александра Михайловна говорит о шведской семье, но сообразил, что для ее времени такое слишком круто, и спросил другое:

– И ты сама влюбилась в этого Саткевича?

– Откуда ты знаешь? – поразилась она.

– Догадался, – не очень любезно ответил я. Говорить в ответственный момент, когда мои руки увлеченно обследовали «новые владения», о старых привязанностях со стороны Коллонтай было не очень тактично. Она не обратила внимание на мой тон и продолжила облегчать душу:

– Да, я полюбила Сашу, но не могу оставить и Володю.

– Откуда взялся еще и Володя?

– Володя – это мой муж, Владимир Коллонтай.

– А…. – только и нашелся протянуть я. Получалось, что я в этой компании вообще сам четвертый.

Заведи она такой разговор раньше, я, скорее всего, не сидел бы сейчас в темноте возка. Сложные любовные многоходовки меня никогда не привлекали. Особенно, если в дело шли русская трагичность и душевные надрывы. Любителей бесконечно выяснять отношения вместо того, чтобы просто любить или, в крайнем случае, ненавидеть, больше чем достаточно, но это совсем не мое амплуа. Потому я не поддержал тему любовного многоугольника и вернул руки на старое место, под теплую полу шубы Коллонтай.

– Ты только посмотри, какая чудесная ночь! – воскликнула Александра Михайловна, вздрагивая от особенно откровенной ласки, внешне стараясь остаться спокойной светской дамой.

Я мельком глянул в небольшое окошко. Ничего необыкновенного, на мой взгляд, во вьюжной ночи не было. Только то, что от выпавшего снега стало немного светлее, но так, чтобы можно было любоваться зимними панорамами Подмосковья.

– Да, красиво, – неопределенно ответил я. Потом добавил, чтобы сделать ей приятное: – Действительно, чудесная ночь.

– Тебе не кажется, что снежинки похожи на белых пчел, которые летят в свой огромный улей? Посмотри, какие расплывчатые очертания леса и поля, как это не похоже на Италию, и как все у нас величественно и масштабно. Мне кажется, что в России, огромной, бедной, несчастной, заложен дух нового времени. Уже ее бесконечные размеры имеют космические масштабы. А здесь такая мне знакомая красота очертаний, и здесь я начала постигать основы марксизма! Когда наш народ, наконец, станет свободным и счастливым, и мы, гордые и сильные люди, создадим новый прекрасный мир!

– И в огороде у нас будет расти бузина, а в Киеве жить дядька, – так и хотелось сказать мне, запутанному этой феерической женщиной в красотах ветреной осенней ночи и гимне освобожденного труда.

– Тогда, когда труд станет свободным, а люди гордыми и красивыми, только тогда нам, революционерам, по-настоящему можно будет посвятить себя искусству, – докончила свой монолог Александра Михайловна.

Я промычал что-то одобрительное. Она не слушала, упиваясь красотой и звучностью своих слов:

– Ты любишь стихи? – меняя тему разговора, спросила она.

– Вообще-то люблю.

– Прочитай то, что тебе особенно нравится.

Сбитый с «темпа» странными переменами в настроении молодой женщины, резко меняющимся, не в «контексте» происходящего действия, я с усилием выбрался из эротической расслабленности.

– Что тебе прочитать? Ты любишь лирическую поэзию? – чтобы только что-то сказать, спросил я.

– Да, да, она чудесная! – с неожиданным пылом воскликнула Шурочка. – Я люблю, люблю!

– Вообще поэзию? – только и нашелся глупо переспросить я.

– Я люблю все возвышенное! Все тонкое и изящное! А ты, ты любишь?!

Шурочка говорила взволновано, с напором. Мне показалось, что я пропустил какой-то момент разговора, таким неожиданным и необъяснимым был ее восторг.

– Да, да, конечно, я тоже, – тусклым голосом ответил я.

– Ах, как трудно встретить сердце, которое бьется в унисон с твоим! – далее заявила революционерка и почему-то заплакала.

Я прижал ее к себе и начал молча гладить влажные от слез щеки. Что с ней происходит, я попросту не понимал. Пришлось, как она и просила, привлечь на свою сторону поэзию. Хорошие стихотворения – замечательная палочка-выручалочка, особенно когда не знаешь, что говорить:

Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и все в смятенье,

Все пускается в полет,

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод…

Как мог проникновенно читал я, а Александра Михайловна сидела, откинувшись на мягкую спинку и, не отрываясь, смотрела в маленькое окошко экипажа. Когда я окончил чтение и замолчал, сам зачарованный красотой простых слов Бориса Пастернака, она только вздохнула:

– У нас снег и холодно, а в южной Италии сейчас еще совсем тепло.

Меня немного покоробило такое отношение к хорошей поэзии, особенно после ее недавних непонятных восторгов. Спорить об итальянской погоде я не стал, ждал, куда разговор пойдет дальше. Однако, она больше ничего не сказала, молча придвинулась и обожгла лицо своим горячим дыханием.

Я притянул ее к себе и нашел теплые, мягкие губы…

Вскоре кончилась разбитая дорога, и экипаж пошел ровнее. Мы въехали на темный двор и остановились около парадного крыльца. Я выскочил из кареты, обежал ее, рывком открыл дверцу и буквально выдернул из нее женщину в растерзанной одежде. Кучер, сидевший на высоких козлах, тактично не глядя в нашу сторону, крикнул на лошадей, и они затрусили в глубину двора к темневшей конюшне. Нашего приезда, видимо, никто не ждал, и встречать нас не вышли. Я не удержался и опять заключил, вернее будет сказать, схватил Александру Михайловну в объятия, впился в ее губы. Слезы и странность ситуации подействовали на меня возбуждающе.

– Погоди, сумасшедший! – задохнувшись и тяжело дыша, воскликнула Шурочка. – Мы уже дома, ну погоди минутку!

– Не могу! Я хочу тебя! – шептал я в ее послушные ласкам губы.

– Я тоже, идем скорее!

Мы ворвались в темный дом, и хозяйка потащила меня за руку куда-то по неосвещенным комнатам. С грохотом отлетел попавшийся под ноги стул. Где-то, уже в глубине дома, нам навстречу попалась женщина в белом одеянии, освещенная зажатой в руке свечой.

– Это вы, Александра Михайловна? – спросил испуганный голос.

– Я, идите к себе! – приказала хозяйка, и женщина, прижавшись к стене, отступила с нашего пути.

Наконец мы оказались в спальне. Плохо понимая, где нахожусь, не дав хозяйке даже снять шубы, я опять сжал ее в объятиях.

– Погоди, сумасшедший! – шептала она, а я, целуя ее шею и плечи, сдирал мешающую нам одежду.

Александра Михайловна, возбужденная не меньше моего, помогала мне, и мы, сталкиваясь руками, раздирали ее кофту и белье. Отскакивали пуговицы, трещала материя; наконец мои ладони ощутили нежную кожу груди. Я припал к ней, ища губами сосок, а руки продолжали терзать остатки одежды.

В комнате было почти светло от выпавшего за вечер снега. Александра, уже обнаженная, билась в моих руках, одновременно пытаясь помочь мне стащить с себя одежду. Опять все трещало, и теперь уже обрывки моего платья летели на пол.

– Возьми, возьми меня! – закричала она, и мы рухнули на мягкое, шелковое ложе.

Как необузданные звери, мы сжимали друг друга в объятиях. Я был так возбужден, что сначала ничего толком не смог сделать, и первый блин вышел у нас комом. Однако, неудача не усмирила пыл, и спустя несколько минут мы с неменьшим пылом опять погрузились в сладостный праздник плоти. Теперь дело пошло по всем правилам и канонам искусства, и Шура раненой птицей забилась в моих руках.

Я старался не опозорить свой сексуально просвещенный век и любил ее по первому разряду.

Несмотря на декларацию о свободе чувств, Александра Михайловна оказалась страстной женщиной, но неопытной любовницей. Она была человеком своего времени, окруженным социальными табу и моральными запретами. Свободный секс для нее был скорее фактором политической и социальной независимости, чем чувственным наслаждением, и сначала мне пришлось нелегко. Я все время наталкивался на оценивающие взгляды и ее внутреннее сопротивление. Однако, она постепенно входила во вкус и даже начала отвечать на мои нескромные ласки.

…Только утром, совершенно измученные, мы расползлись по разным концам огромной кровати, и я погрузились в тревожный, полный эротических видений сон.

– Мы совсем сошли с ума, – сообщила мне она, когда, открыв глаза, я увидел ее близко лежащую на подушке голову. Вместо ответа я опять обнял ее и притянул к себе.

Александра Михайловна проснулась раньше меня и успела облачиться в тонкую, телесного цвета батистовую ночную рубашку. От ее тела, как и вчера, пахло ночными фиалками.

– Вставай лежебока, – ласково произнесла она, отвечая на мой поцелуй, – мы проспали завтрак, и уже пора обедать.

Однако, сразу встать нам не удалось. Слишком нежен был батист рубашки и под ним волнующее воображение тело, чтобы я так просто отпустил ее от себя. Торопиться теперь было некуда, накал страсти был утолен, и я не пожалел времени и нежности. Я долго ласкал революционерку со всей изощренной опытностью XXI века. Александра Михайловна, забыв о еде, металась по постели, дрожащая, стонущая и ненасытная.

– Что ты делаешь со мной, не нужно! Еще, еще! Ах, оставь меня! – бормотала она, впрочем, не делая никаких попыток уклониться или освободиться от ласк. Наконец нам обоим удалось успокоиться. Я без сил лежал и глядел в красивое лицо молодой женщины с темными кругами под глазами.

– Не смотри на меня так, – попросила она. – Мне стыдно, что ты так смотришь на меня. Позволь мне одеться…

Когда мы, наконец, встали с постели, оказалось, что одеться может только она, а мне одеваться, собственно, оказалось не во что. Мое «антикварное» тряпье не пережило вчерашнего раздевания и превратилось в лохмотья. Я молча вертел в руках то, что осталось от брюк, не представляя, как выкручиваться в такой дурацкой ситуации. Увидев мою растерянность, Шурочка разразилась неудержимым хохотом.

– Теперь ты навсегда мой! – сказала она, не переставая смеяться. – Буду держать тебя в постели до старости!

– Согласен, только до старости я не дотяну, умру от голода, – попробовал отшутиться я.

– А мы будем кушать здесь же, – успокоила меня Александра Михайловна и, продолжая смеяться, пошла распорядиться подать обед в спальню.

– Послушай, а у тебя нет в доме какого-нибудь мужского платья, – спросил я, когда она вернулась. – Мне нужно выйти…

Мое бедственное положение развеселило революционерку еще больше и вызвало новый взрыв смеха. Отсмеявшись, она сжалилась надо мной и показала, где в доме располагается туалет. Оказалось, что старые русские живут вполне по-европейски: с ванной и теплым ватерклозетом.

Когда горничная принесла еду, я, чтобы не смущать ее своим обнаженным торсом, укрылся в маленьком будуаре, примыкавшим к спальне. Через открытую дверь было видно, как женщины приспосабливают для еды неподходящее помещение. Горничная, кажется, та самая женщина, что встретилась нам ночью со свечой, была в годах, да еще с подвязанной белой тряпицей щекой, и я не смог ее разглядеть.

Когда она ушла, я вернулся в спальню и только в этот момент почувствовал, как голоден. Александра Михайловна надела на себя полупрозрачный кружевной, очень эротичный пеньюар. Я, напротив, был «по-домашнему», в трусах и футболке, одежде в те времена незнакомой и немыслимой. И веселил своим видом сотрапезницу.

Мы жадно насыщались, не забывая глядеть друг на друга масляными глазками. Разговор крутился вокруг общих тем, не имеющих к недавно произошедшему «соитию сердец» никакого касательства, и только по тому, как мы старались не соприкасаться даже руками, было понятно, что антракт в наших любовных играх очень скоро кончится.

– Это правда, то, что сказала Наташа – я действительно прославлюсь? – как бы между прочим спросила Коллонтай во время десерта.

– Правда, – признался я, – ты будешь первой в мире женщиной-послом.

– В какой стране?

– Где-то в Скандинавии. Извини, милая, если бы я знал, что с тобой встречусь, то узнал бы о тебе побольше.

– Это случится благодаря революции?

– Скорее всего, и ей, и твоим личным талантам. Ты одна из трех-четырех женщин, участниц революции, которые попадут в школьные учебники истории.

– А кто остальные?

Я задумался, но вспомнил только жену и любовницу Ленина.

– Я помню только Надежду Крупскую и Инессу Арманд. Ты их не знаешь?

– Нет, а чем они прославились?

– Первая была женой вождя революции Ленина, вторая, по слухам, его любовницей. Ну, и сами они что-то делали.

– А кто такой Ленин?

– Основатель одной из социал-демократических партий, которая пришла к власти. Ты ведь социал-демократ?

– Да, но я никакого Ленина не знаю.

– Это псевдоним, его настоящая фамилия Ульянов, он брат народника, которого повесили за покушение на царя.

– Ты имеешь в виду Александра Ульянова? А брата его звать Владимир? Отчество, кажется, Ильич?

– Точно, Владимир Ильич.

– А как же Георгий Валентинович?

– Я такого не знаю.

– Ты не знаешь Георгия Валентиновича Плеханова?!

– Плеханова знаю, это какой-то ранний марксист. По-моему, Ленин после революции не пустил его в страну, впрочем, потом его именем назвали один московский институт.

– Неужели такое возможно: не разрешить вернуться домой великому революционеру!

– Как раз ему еще крупно повезло, вот великого анархиста, князя Кропоткина, в Россию впустили, а потом уморили голодом. Поселили в маленьком городке, не обеспечив средствами к существованию. Ему пришлось обращаться к правительству с просьбой выдать… валенки.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно. Нравы у вас, русских революционеров, суровые.

– А что ты знаешь про меня? – увела разговор со скользкой темы Александра Михайловна.

– Шурочка, милая, ну зачем тебе знать будущее, когда у нас есть настоящее! Ты уже сыта? – попытался теперь уже я увильнуть от предметного разговора, так как знал я про свою партнершу очень мало.

– Да, сыта, но все-таки это не чужое, а мое будущее. Тебе бы разве было не интересно узнать о себе?

– Интересно, но я бы, пожалуй, узнавать не рискнул. А если, вдруг, окажется, что я через час должен умереть от полового воздержания, мне что, от этого легче будет?

Коллонтай засмеялась и кокетливо поглядела на меня.

– В вашем времени все мужчины такие ненасытные?

– Не знаю, у нас такая статистика не ведется, но если ты сейчас же не снимешь свой чертов пеньюар, то я его с тебя сдеру.

– Погоди немного, пусть сначала уберут грязную посуду.

Мне опять пришлось прятаться в будуаре, пока горничная с завязанной щекой уносила пустые тарелки и прибиралась в спальне.

Не успели мы остаться одни, как я вновь набросился на пламенную революционерку…

Сказать, что Александра Михайловна даже после прошедшей ночи очень продвинулась сексуально, я не могу. Возможно, для своего времени она и смотрелась «развратной», но то, как она себя вела, было, скорее, позой, а не настоящим эротизмом. Однако, природа ее наделила темпераментом и талантом учиться. Шурочка была абсолютно уверена в себе и своей привлекательности, к тому же очень быстро и охотно усваивала новое.

Однако, всему приходит конец, даже необузданной похоти. Через полчаса мы снова мирно лежали рядышком и болтали о пустяках.

– Чего ради ты пошла в революцию? – спросил я. Она томно потянулась и засмеялась своим характерным отрывистым смехом:

– А ты думаешь, было бы веселее ждать целыми днями мужа, вечерами разливать гостям чай и каждый год рожать детей? Революция, мой милый, это свобода!

– А если тебя посадят в тюрьму?

– Тогда я сделаюсь героиней и мученицей. Только сажать меня не за что, я нелегальщиной не занимаюсь.

– Скажи, Шурочка, среди вас много идейных борцов?

– Есть идейные, есть и такие, что пошли в движение ради приключений. Некоторые от скуки. Я, например, из-за высоких идеалов, чтобы освободить простой народ, который так нещадно эксплуатируют.

– А как же горничная, кучер, другие слуги?

– Что значит «как же»?

– Ну, ведь они и есть этот самый народ, который ты же и эксплуатируешь.

– Это совершенно разные вещи. Ты не понимаешь простых вещей, – с пренебрежительной усмешкой объяснила Коллонтай. – Я им хорошо плачу и уважительно отношусь, какая же это эксплуатация!

– Тогда понятно, значит, я неправильно понимал Карла Маркса, ты не кровопийца, а уважительная эксплуататорша.

– Господи, как вы, мужчины, любите все усложнять и переиначивать! – рассердилась Александра Михайловна. – Мы, революционеры, столько сил и даже жизней отдали за то, чтобы народ был свободен, что можем потребовать за это и какой-нибудь благодарности. В конце концов, на эшафот за свободу и равноправие пойду я, а не мой пьяница и бездельник кучер! Притом мы, социал-демократы, боремся за счастье всех трудящихся, а не отдельных деклассированных личностей!

Против такой железной, революционной логики мне нечего было возразить.

– Ладно, – согласился я, – историческая правда на твоей стороне. Действительно, за свободу народа вы ничего не пожалеете, и в первую очередь сам народ. Пока же вы всех сделаете счастливыми, помоги одному представителю народа раздобыть целые штаны.

Александра Михайловна, пропустив мимо ушей или не поняв моего сарказма, ответила только на вторую часть фразы:

– С одеждой все будет в порядке, я послала в город за портным. У тебя, кстати, есть деньги? А то у меня сейчас небольшие финансовые трудности.

– А сколько будет стоить прилично одеться?

– Прилично одеться здесь просто невозможно, то, что тебе смогут предложить, будет стоить, – она задумалась, прикидывая порядок цен, – ну, рублей сто. А чтобы одеться нормально, нужно ехать в Петербург, а еще лучше в Лондон.