Москва, Москва моя, Москва моя — красавица!

Москва встречала новый 1988 год. Все шаталось и потихоньку обрушивалось, но большинство народонаселения не отличало рядовых экономических судорог от предсмертных конвульсий государства. Это был год реабилитации и покаяния Ельцина («Борис, ты не прав»), начала карабахского конфликта, повторного разоблачения сталинизма, первого конкурса красоты «мисс Москва» с зубастой Машей Калининой, первого кооперативного кафе и первого рэкета. Помните разгром «Зайди, попробуй!»? Это был год пришествия «Ласкового мая» и «Наутилуса Помпилиуса», покоривших всю страну. Первые стали кумирами — на целый год, а вторые — навсегда. «Связанные одной целью, скованные одной цепью» граждане Советов начали пробовать свои кандалы на прочность.

Анна, как спящая царевна, пропустила все эти грохотания приближающейся грозы мимо ушей. Ее личность была огромна и до поры неподвижна, словно пеликан, у которого самый широкий размах крыльев, но пользуется он ими только в самых крайних случаях. Говорят, что девочки взрослеют раньше мальчиков. Анне шел уже двадцать шестой год, но она все еще цеплялась за родителей, словно боялась остаться одна лицом к лицу со взрослой жизнью. И зачем вообще выходить замуж? О детях после всего пережитого Анне даже подумать было страшно, а так, в уюте и достатке, вся жизнь и проскользнет. «Скорей бы она проскочила, эта жизнь, лишь бы тихо и без боли, — часто думала Анна, — скорей бы пришла благополучная старость, когда уже никто ни о чем не спросит». Вновь убаюканная размеренностью родительского существования, достатком и совминовскими пайками, Анна совершенно не интересовалась жизнью простых смертных, полным отсутствием пропитания в стране и остервенелым азартом населения, скупавшего все непортящиеся продукты и товары впрок, ящиками, рулонами и блоками.

Она тихо, хотя и немного тухло, благоденствовала в театре Станиславского, ездила на гастроли в страны социалистического содружества, пела горничную в «Пиковой даме», Фраскидас и Мерседес в «Кармен», хотя ей уже порядком надоело скудное подтявкивание: «Ба-а-а-рышня! Уж свечи зажжены…» За ней ухаживали разные кавалеры: один — разнеженный академический сынок, другой — слишком уж деловой молодой адвокат, а третий — тихий и благожелательный психиатр, увлекающийся Фрейдом. Но все было впустую. Она потеряла интерес к сексу, как теряют аппетит или сон и долго даже не замечают драгоценной пропажи. «Рано или поздно все равно придется „этим“ заняться, — рассеянно думала Анна, — но, может, мне еще повезет, и я найду молодого состоятельного импотента. Как? Не знаю, может, подвернется. Не объявление же в газету давать».

Прошлое лето сменилось новым. Вокруг нее кипела и заваривалась жизнь. Артем Тарасов объявил себя первым миллионером, закончилась девятилетняя война в Афганистане, «Новый мир» с опозданием в двадцать лет опубликовал солженицынский «Гулаг», в прессе начали вести подкоп под Ленина, Михаил Шемякин и Эрнст Неизвестный вернулись на Родину из изгнания героями. Все население, припав к телевизорам, смотрело Первый съезд народных депутатов, потом переключалось на ленинградские «600 секунд», затем на «Пятое колесо». Люди насыщались информацией, набухали, как тесто пузырями, зрели для будущих подвижек. А Анна, натянув на себя, как кожу, только что вошедшую в моду джинсовую «варенку», вяло, в один глаз, наблюдала по другой программе приключения гардемаринов, и ей было плевать, что Ленин — гриб. Она словно находилась в анабиозе, летаргическом сне, и больше всего боялась, как бы ее кто-нибудь неудачно не разбудил. Как декабристы Герцена.

Следующий, 1990-й, год был еще напряженнее. Страну захлестнул компьютерный бум, за один компьютер можно было выручить 40 тысяч рэ — двое «Жигулей». Даже официальный курс доллара дрогнул и подполз к отметке руль двадцать, а на черном рынке он уже давно стоил 21 рубль. По стране гремело дело «АНТа», по Азербайджану прокатились кровавые армянские погромы. В дома мирных жителей с экранов телевизоров начали требовательно стучаться новые люди — Станкевич, Собчак, Новодворская. А Анна только и сменила что варенку на леггинсы со штрипками, и ей было по-прежнему плевать, что в стране пропали сигареты, — она не курила. У нее не было подруг, если не считать товарок по оперному цеху. Она много работала и копила на свою собственную машину. Ей хотелось вишневую «девяносто девятку».

Однажды один из почитателей ее таланта, тихий и улыбчивый молодой психиатр Саша, пригласил Анну на психологический практикум. Александр пытался пересадить американскую методику психодрамы на русскую почву. Дело было под новый 1991 год, поэтому встречу вычурно обозвали «Новогодним сундуком с подарками». Группа из шести человек, где все, кроме Анны, были профессиональными психологами, увлеченно играла в самопознание, и Анну это сначала приятно забавляло. По одному из заданий ведущего надо было представить себе чудесный новогодний магазин, где на полках красуется все, что только душе угодно. Вещи, качества характера, приметы судьбы, такие, как здоровье или богатство, и даже другие люди, любимые и дорогие тебе. Каждый участник игры мог выбрать себе три новогодних подарка в этом чудесном магазине, но расплачиваться за них ведущий предлагал не деньгами, а бартером. На этих же полках надо было оставить что-то из своего прошлого, скверные качества своего характера, от которых вы давно мечтали избавиться, или близких, но измучивших вас людей. «Нет, не бросить, — вкрадчиво увещевал ведущий, заранее смягчая возможную жестокость новогодних покупателей, — а только бережно и нежно оставить на некоторое время отстояться, и, поверьте, им там будет очень хорошо».

Анна весело фыркала, слушая откровения игроков. Одна девица хотела оставить там «кормление грудью» и со слезами на глазах объясняла, что никак не может оторвать своего уже взрослого годовалого малыша от груди, так как откармливает его за всех нерожденных ею прежде детей. О новорожденных младенцах Анне хотелось слушать меньше всего, поэтому она отвлеклась на изучение пыльных гардин и не успела сочинить что-нибудь путное про свои собственные покупки. Когда подошла ее очередь, она вдруг потерялась, долго и сбивчиво поясняла, стараясь, как на уроке, потянуть время, каким именно видится ей этот магазин, потом остановилась, удивленно обвела глазами окружающих, словно восклицая: «Да может ли такое быть!» — и неожиданно для самой себя внятно произнесла:

— Я хотела бы оставить там весь музыкальный театр вместе со Станиславским и Немировичем-Данченко, а если еще останется место, то и свою квартиру тоже. — Хотела добавить: «…со всеми ее обитателями, включая маму с папой», — но не сказала, смутилась — слишком уж это было кощунственно для хорошей девочки. От неожиданно вывалившего наружу страшного откровения Анна покраснела, задохнулась, поняв весь ужас своего открытия, и слезы брызнули у нее из глаз, как у клоуна в цирке. Это были слезы боли и слезы свободы одновременно. Но Анна боялась свободы, она вскочила и выбежала вон, долго в туалетной комнате умывалась холодной водой, успокаивалась и снова плакала, потом, ни с кем не попрощавшись, выскользнула на улицу и долго бесцельно брела по холодным, бесснежным улицам, и под ногами у нее вертелась колючая поземка. Анна плакала, прикорнув на краешке скамейки на бульваре, и думала: «Вот идут люди, они увидят красивую плачущую девушку и решат, что у нее кто-то умер». Ей было страшно себя жалко, хотя пожалеть стоило других людей, которых она, оказывается, хотела затолкать на полки волшебного продмага. Анна старалась не подпускать близко открывшуюся ей истину и еще долго злилась, что легкомысленно согласилась принять участие в этом дурацком эксперименте, и совсем перестала ходить на свидания с психологом.

И Фрейда она теперь тоже недолюбливала.

Август 1991 года застиг ее на оперном фестивале в Неаполе. Родительские связи хотя и с перебоями, как все в это время в стране, но все же срабатывали, и начинающий уже осыпаться и ломать шестеренки привычный механизм протекций и взаимоодолжений выталкивал ее, как новорожденного китенка, на поверхность мутных театральных вод глотнуть живительного воздуха заграницы.

Летели вокалисты из Москвы в Рим вместе с новыми русскими дельцами, тупыми грубыми животными, похожими на уркаганов, которых за условно-хорошее поведение на субботу-воскресенье отпустили из колонии проветриться в соседнюю деревню. Они развлекались тем, что плевали на попадание в попу стюардессы, когда та шла по проходу. Сначала девушка испуганно шарахалась от доморощенных Вильгельмов Теллей, чем страшно их веселила, но стоило ей возмутиться и пригрозить жалобой капитану, как один из стриженных бобриком мужланов бесцеремонно придержал ее за талию и, поведя перед ее носом стодолларовой бумажкой, заставил девушку через силу улыбнуться. Тогда на эту сумму можно было безбедно прожить месяца три, и оплеванная стюардесса быстренько «заглохла, как фанера над Парижем». Анна съежилась и старалась весь оставшийся полет не смотреть в сторону своих соседей, чтобы не нарваться на хамство.

Вечный город потряс ее, как и всех, кто приезжал в Рим впервые. Он напомнил ей незаросший пуп земли, сквозь силовые узлы которого наружу вырываются пласты иных времен. Хотя ей сразу чиркнуло по глазам, что манекены в витринах многочисленных дорогих бутиков были не только наряжены по последней молодежной моде, но их лица и прически дизайнеры тоже скопировали с неприветливых панков, металлистов и рокеров. Издали манекены были похожи на застывшую подростковую банду, застигнутую врасплох фотографом в момент хулиганского разгрома витрины. Они холодно следили за прохожими модными пластиковыми злыми лицами. Тучи мотоциклистов с глянцевыми черными шлемами вместо голов носились по вечному городу с грохотом и лязгом, полные скрытой агрессии и мрачного задора. И от этого на улицах было неуютно.

До Неаполя ехали ночь в поезде. Днища верхних полок в дорогом спальном вагоне, где случайно разместили Анну, были разрисованы под живописные развалины. Поэтому, лежа внизу, она могла все время созерцать величественные останки дворцов римских императоров. Итальянцы страшно гордятся своей историей и не упускают ни малейшей возможности напомнить человечеству о своем былом величии.

За еду в ресторанах расплачивалась принимающая сторона, поэтому все конкурсанты ходили обожравшимися, лениво щурились на городские достопримечательности и дурно пели на слишком сытый желудок. Единственная беда была с официантами, которые упорно не понимали ни слова по-английски, а оперный итальянский Анны не включал в себя всякой ерунды типа: «Хочу бифштекс». В первый же вечер во время долгой битвы с обслуживающим персоналом за жареные креветки Анна, исчерпав свой интернациональный словарный запас, даже нарисовала для наглядности большую креветку на салфетке. Любезный официант долго с изумлением рассматривал это произведение гастрономической фантазии и наконец растерянно воскликнул: «Кэт?» Что он там думал? Может, эти сумасшедшие русские действительно хотят, чтобы он принес им запеченную кошку?

В другой раз после долгих объяснений про баранину, когда Аркаша Ланин, их лучший тенор, очень артистично блеял и скрючивал пальцы рожками у головы, официант наконец счастливо закивал и через десять минут приволок им тазик с индейкой, лапки которой были кокетливо сложены крест-накрест.

Сухой август завис в обжигающе горячем воздухе. Но не успели они поблаженствовать и пары дней, как на них обрушились страшные вести с Родины про какой-то переворот. По телевидению показывали ошеломляющие кадры с танками, вертящими дулами в поисках добычи, и людей с перекошенными, обезумевшими лицами, несущихся неизвестно куда. Здесь, на чужбине, казалось, что мир рухнул, произошла вселенская катастрофа, и многие из делегации быстро решили воспользоваться случаем и драпануть со своей идиотской Родины. Стремительный, но быстротечный путч позволял им столь же быстро получить статус политических беженцев.

Глядя на эту страшную хронику, Анна впервые отчетливо поняла, что прежняя жизнь, какая бы она ни была, кончена. Причем прикончена она уже три года назад, с тех пор как уехал Герман, и все это время Анна просто таскала на своих натруженных плечах давно одеревеневшего покойника и никак не могла сбросить этот зловонный груз.

«Вот так уехать прошвырнуться на десять дней за границу и остаться на чужбине навсегда. Навсегда. И больше никогда не пройтись по улице Горького, не увидеть Кремля! При чем тут Кремль? Надо же звонить родителям!» Анне до боли захотелось в Москву. В вестибюле на них волной набежали телевизионщики и стали рвать на интервью, и Анна, всегда уверенная в себе, вдруг неожиданно пролепетала в подставленный микрофон: «Я люблю свою Родину. Москва… Москва… Москва это порт семи морей». За спиной кто-то тихо прыснул. Анна покраснела до корней волос и юркнула к выходу. Откуда, из каких недр подсознания выскочила эта заученная дрянь про «порт семи морей»? Анна готова была кусать себе локти от досады.

После выступления она гуляла по набережной, вглядываясь в смутные очертания разрушенной Помпеи вдали, и вдруг вспомнила, что еще год назад хотела оставить в сказочном магазине, по сути, всю свою прежнюю жизнь. Теперь она получила возможность это сделать. Родители научили ее любить деньги, ценить материальное благополучие, и голос был лишь инструмент в добывании этого благополучия. Она никогда не задумывалась, что будет делать потом, когда намеченные ею по списку блага будут добыты. Само добывание приносило ей удовольствие. Словно она нанизывала красивые бусинки на проволочку. Ну что будет? Подыщется какой-нибудь… э-э-э… муж. Они поженятся, объединят усилия и будут благоденствовать, как ее родители. Родят кого-нибудь, чтобы потом все перешло к нему одному. А еще лучше, может, отыщется вдовец со своим уже готовым ребенком.

У нее было по-прежнему доброжелательно отстраненное отношение к детям. «Да, хороша программа, — грустно думала Анна. — Нет, надо что-то менять. Да ладно. Все надо менять. Что бы я взяла с этих полок взамен своей старой жизни? Одиночество и свободу. Одиночество зависит только от меня и моего желания смотреть правде в глаза, а свобода зависит от денег. Вот и ответы давно готовые лежат. Даже немного запылились».

Их итальянский куратор, красавчик Джузеппе, познакомил Анну со своим приятелем коммерсантом, полным его двойником, горящим желанием заняться бизнесом с Москвой. Клаудио не раз подкатывал к Анне с расспросами «про экономический климат в России, но она только отшучивалась, принимая его повышенный интерес к своей стране за скрытую форму ухаживания. Итальянец и ухаживание — это вообще синонимы. В стране, где так много красивых мужчин, словно размножившихся почкованием от Марчелло Мастроянни, это вполне естественно.

— Один мой приятель продал в Россию партию роскошных мужских ботинок и отлично на них заработал. К несчастью, они были одноразовыми, с картонными подошвами, так как предназначались для обувки покойников. Но российские партнеры об этом покупателям не сообщали. Те узнавали сами, после первого дождя, — задорно смеялся Клаудио. — Я, конечно, хочу, чтобы все было честно. Есть у вас в Москве знакомые бизнесмены?

— А чем вы собираетесь торговать с Россией? — рассеянно поинтересовалась Анна.

— Всем. Можно гнать сигареты, кофе, порошковые супы…

— У нас сахара нет, — задумчиво подсказала конкурентка.

— Сахара? Прекрасно, у нас есть дешевый, португальский.

— А во сколько обойдется доставка? — по инерции продолжала расспросы девушка.

— О! Синьора сама прекрасно разбирается в бизнесе, лучшего партнера мне и искать не надо! — восхищенно воскликнул итальянец и сверкнул жгучими черными глазами, как молниями.

Анна засмеялась и ответила на этот жаркий призыв нежным взмахом ресниц. А чем она рискует? Здесь, на берегу этого теплого моря, все казалось таким простым и ясным, а оптимизм и энтузиазм Клаудио просто подкупали. Анна вспоминала, какими тупыми и недалекими выглядели наши новые дельцы в самолете. Неужели она глупее их? Мысль о том, что она перестанет терзать публику своими руладами, принесла сладостную, тихую, глубокую и совершенно новую радость избавления.

Они с Клаудио сбежали на один день от группы и поплыли на пароме на Капри, чтобы спокойно обсудить все детали будущего делового сотрудничества. Капри потряс ее своей красотой и одновременно тюремной скованностью, замкнутостью. Кроме причала, нигде нельзя было спуститься к морю. А среди шикарных вилл приходилось передвигаться только на трогательных открытых электрических таратайках, в каких обычно ездят дети на аттракционах в парке Горького. Только эти малютки и могли прошмыгнуть по узким улочкам старого города. Днем новоявленные компаньоны много гуляли по ветвистым каменным дорожкам острова, прорубленным в скалах. Анна слушала вполуха болтовню Клаудио и жадно разглядывала жизнь вокруг. Она так долго была отравлена трупным ядом, что теперь, освободившись, радостно вбирала в себя каждую мелочь бытия.

— Ой, посмотрите! — то и дело умиленно восклицала Анна, перебивая Клаудио. — Посмотрите, как забавно. У нас пишут на заборах или стенах «Вася и Ося были здесь», а у вас эти же писульки вырезают или выцарапывают на сочных плоских лепешках кактусов.

Они сидели на открытой живописной веранде ресторанчика. Внизу, под обрывом, плескалось и ластилось к скалам море. Клаудио был смуглым, статным итальянцем тридцати пяти лет от роду. Он заглядывал ей в глаза и нежно поглаживал руку. Они неспешно, сытно и очень вкусно пообедали и теперь нежились на вечернем солнышке, предаваясь самому прекрасному занятию на свете — «дольче форниенте», то есть «сладкому ничегонеделанию». Итальянцы, как известно, большие знатоки и тонкие ценители этого удивительного действа.

Вечером, утопая в целомудренно скрывающем тела и от этого невероятно соблазнительном облачении из пены, взбитой в роскошной джакузи, которую фантазия дизайнера вынесла прямо в центр люксовского номера к широкому французскому окну, молодые люди смеялись, пили вино и темпераментно обсуждали всевозможные проекты быстрого обогащения. Пожалуй, даже слишком темпераментно, ведь оба уже знали, что скоро закрепят свой деловой союз в постели. Ничего уже не могло помешать этой красивой итальянской сказке, даже жена и двое ребятишек, которые ждали Клоди в Милане.

В начале знакомства он хвастал всей группе своим семейством, не раз доставая их фотографии из бумажника. Анна считала неприличным связываться с женатыми мужчинами, но заграница и ощущение того, что они совсем отрезаны от мира, на острове, делали ее свободной от многих табу. К тому же на Родине творится такое! Впрочем, Анна скорее испытывала не ужас, а радостное любопытство — а что дальше? Все это вместе отодвигало привычные нормы поведения и морали за горизонт или просто с глаз долой. Да что там! Хватит заливать-то! Она ведь решила быть честной с самой собой — никаких этических норм у нее не было. Почему — не известно. Ведь в детстве она их учила. Может быть, тон, которым родители втолковывали ей эти нормы, подсказывал маленькой Анне, что все это понарошку? Дети такие интуиты!

Ей было хорошо, но как-то не эмоционально, а физиологически. Странно. С Германом близость всегда была светопреставлением, а с Клаудио — всего лишь сладостным десертом. Ну ладно. Будем считать, что для здоровья тоже полезно. Было просто приятно гладить глянцевую кожу, обнимать ловкое, сильное, молодое тело. К тому же он все время пел, словно это не она, а Клаудио был оперным певцом, и ежеминутно порывался целовать пальчики у нее на ногах, трогательно постанывал по любому мало-мальски подходящему поводу, трепеща и переливаясь вокруг нее, подобно ртути. Анна еще долго потом в холодной и сумрачной зимней Москве с удовольствием рассматривала их фотографии в обнимку на скалистых берегах острова.

В Неаполе Джузеппе устраивал прощальный ужин для всех российских конкурсантов. Он тихо подошел к Анне и доверительно, уже как соучастнице (ну и трепло же этот Клоди!), шепнул:

— Пожалуйста, допиши несколько русских имен в мой список.

— В список? — не поняла Анна.

— Да, я должен сдавать в фестивальный комитет финансовый отчет, заверенный подписями хозяина ресторана — ну, тут все в порядке: он мой приятель — и ответственного лица от вашей группы, подтверждающими, что ужинали не семь, а, допустим, десять человек.

— Я должна дописать три имени? Но ведь это — жульничество?

Джузи обиженно вскинул брови:

— Не понимаю, какое жульничество? Деньги на фестиваль выделяет фонд. У них смета в два раза больше реальной. Почему бы и мне с другом не заработать пару лир? Ведь эти деньги все равно пропадут и для государства, и для музыкантов. Они прямиком пойдут в карман устроителей. Так что все честно.

— Вор у вора рубашку украл, — сказала сама себе по-русски Анна и, взяв листок, старательно вывела: «На ужине присутствовали: восьмым номером Петр Чайковский, девятым — Федор Глинка и десятым — Модест Мусоргский. Ответственная со стороны советской делегации — Анна Богомолова. Ужин удался на славу».

«Если Клаудио собирается вести бизнес так же, как его приятели, я скоро окажусь за решеткой», — усмехнулась Анна, отдавая листочек Джузи. И все-таки она твердо решила рискнуть. Да и сами итальянцы понравились ей больше всех остальных виденных ею европейцев. В них была та же импульсивность, безалаберность и сердечность русских, но словно передвинутая на шкале настроения на несколько делений вверх. Там, где несчастный русский под ударами судьбы, терзая себя, опускался в бездны дрянного расположения духа, вплоть до отчаяния, черной меланхолии и известной всему миру русской тоски, несчастный итальянец останавливался на отметке: «Все паршиво, ну, ничего, обойдется», и затащить его глубже можно было, только привязав к подводной лодке. И то неизвестно, кто кого.

Вместо шмотья и сувениров Анна везла из Италии образцы товаров на продажу: порошковые супы, сигареты, пиво и шоколад. Дело началось и покатилось как-то слишком легко и резво.

Родители были в шоке. Но не по поводу ее переквалификации в управдомы. Пока она прохлаждалась за границей, флиртовала с итальянцами и строила радужные коммерческие планы, ее дедушка, старый профессор Глеб Максимилианович, умер, не перенеся волнений государственного переворота. Он стал одной из безвестных жертв путча. С ним умерла гармония. А может, сработал «принцип домино» — падение одной костяшки потянуло за собой все остальные.

Потому что сразу после поминок ее тихий, безответный папа собрал свои вещички и ушел в параллельные матримониальные миры, к любовнице десятилетней выдержки. Фактически из его же оркестра. На волне борьбы с привилегиями мамин элитный совминовский детсад закрыли и хотели передать детдомовцам. Всех временно рассчитали. Расчет производился скорый, но точный, и уже через месяц в прежнем уютном особнячке образовался коммерческий банк.