Дуэт

Мама, которая теперь молчала и безропотно позволяла переваливать себя, словно куль, с места на место, по приказу дочери вяло собрала пожитки и, как робот, переместилась к соседям двумя этажами ниже. Анна предварительно отослала ребят проверить, что к чему в подъезде. Пять минут до старта.

Неизвестно, что еще ждет ее на таможне, но ехать надо. Каждый день простоя выливался в крупную сумму, не считая и без того внушительных поборов.

Стоя перед зеркалом в прихожей, она подумала: «Вдруг вижу себя в последний раз? Бледную, смешную, в черных кудряшках. Хочу я что-нибудь изменить? Нет, ничего. Только, может быть, вместо Коли пройти этот путь с одним зеленоглазым чудовищем? Нет, пусть хотя бы он поживет. Интересно, смогу я убить человека? А если будут пытать? Отдам все. Лишь бы оказались деловые ребята, а не садисты. А может, бросить все прямо сейчас? Контейнеры не важнее жизни. С другой стороны, спасуешь раз — и дальше ты просто тряпка. Певичка из погорелого театра. А на самом деле? На самом деле я большой, сильный боец, и это мое дело, мой дом и моя женщина, и я буду все это защищать до смерти, — ясно и дерзко сказала своему брюнетистому отражению Анна. — Смешно, мама, наверное, упала бы в обморок, знай, что ее выбрал на роль Своей Женщины такой кровожадный мачо. Решено».

Их вели прямо от дома. «Девятка» с темными стеклами и забрызганным грязью номером даже не думала прятаться. Охранники Анны балагурили, демонстрировали друг другу бицепсы и вообще игрались, словно речь шла не о жизни и смерти, а об увеселительной прогулке на свежем воздухе.

Они лихо крутили по Москве на раздолбанной, но шустрой «семерке», посмеивались над бледной от напряжения и страха Анной и заверяли ее, что быстро оторвутся от этих уродов. И действительно, с полчаса пропетляв с виражами до одури по московским улицам, оторвались.

Анна теперь даже не могла понять, в какой части города они находятся. Вроде где-то за Таганкой. Этот район она плохо знала.

— Братва не местная, — ухмылялся водитель, белобрысый Сашка. — Куда им до нас!..

От сердца немного отлегло. Может, и правда не все так страшно. Может, пронесло? Ребята травили анекдоты, и Анна вспомнила, как однажды в своем единственном пионерском походе почувствовала такое же разухабистое, боевое братство с сидящими ночью у костра ребятами. Все немного расслабились. Неожиданно из бокового проулка им в хвост вывернула красная «девятка». Ее окна были открыты, и инфракрасным, затылочным, зрением Анна уловила маленькие огненные вспышки, исходящие из этих темных окон, а может, просто кровь так билась в висках. Через секунду преследователи были уже рядом и со всей силы боднули их «семерку» в левый бок. Машина вильнула с дороги, перескочила бордюр, врезалась в бетонный фонарный столб, продолжая по инерции двигаться вперед, ударилась правым боком о ствол толстого клена и так заклинилась. Бежать было некуда. Анне сначала показалось, что непристегнутый Саша просто ударился головой о лобовое стекло, но слишком неестественно обвис он на руле, и с его белобрысого затылка живым ручейком заструилась под воротник рубашки кровь. Второй охранник, чернявый, похожий на цыгана Егор, раскинув руки, удивленно смотрел на мир широко открытыми глазами, и на его тельняшке расползалось огромное темное пятно. Егор поймал свою пулю, уже обернувшись назад для ответной стрельбы, но не успел, и на колени Анне тяжело упал взведенный, но так и не выстреливший ни разу револьвер. А из протаранившей их «девятки» к ней уже деловито устремился спортивного вида молодой мужчина славянской наружности в плотной лыжной шапочке. Анна обеими руками обхватила рукоятку револьвера, еще хранящую тепло уже холодных ладоней Егора, и подняла дуло на уровень груди спортсмена. Еще накануне Анна думала — легко ли убить человека, а теперь знала — легко. Гораздо легче, чем ударить, когда ты чувствуешь, как твоя рука касается чужого тела, как вспыхивают злобой глаза, как свистит в воздухе ненавистное дыхание. Стреляя, ты просто нажимаешь на курок: чик и кто-то там упал, а зачем он упал и почему — кто его знает… Этот кто-то, падая, потянул к себе ручку ее дверцы. Путь к свободе был открыт, но Анна все стреляла и стреляла, теперь уже в сторону водителя. Рука плясала от тяжести отдачи, и рассчитывать было не на что. Но новичкам всегда везет, судьба, как лукавый наперсточник, всегда подманивает нас первой, легкой, удачей, и сквозь разбитые окна Анна явственно увидела забрызганное кровью лобовое стекло красной «девятки». Если бы военрук, в которого она была влюблена в восьмом классе, знал, когда пригодятся его любимице навыки военного дела!

Нет, расстреляв все патроны, она не бросила оружия, не побежала с криком и слезами по улице. Пряча револьвер за пояс, под свитер, она метнулась из машины в сторону дворов, пробежала один пролет, потом заставила себя остановиться, идти неспешной походкой, улыбаясь мамам с колясками. Завернув в один из подъездов, она поднялась на последний этаж, содрала с себя парик, тщательно вытерла рукавом куртки револьвер и бросила его в мусоропровод. Потом засунула куртку и парик в рюкзак, припудрилась дрожащими руками. Пальцы с трудом удерживали зеркальце — крови нигде не было. Сердце билось и кричало так, что Анна думала, что оно может разорваться от малейшего движения. Минуту она просидела скрючившись, потом, собрав всю свою волю в кулак, вздохнула и медленно стала спускаться к лифту. На улицу вышла как ни в чем не бывало. Когда вдалеке раздался вой сирены, Анна уже садилась в автобус. Через пять остановок она сошла, снова прошла через дворы, у какой-то помойки выбросила парик и куртку, потом повторила свой заметающий следы маршрут еще раз, теперь уже на троллейбусе, и только тогда поймала такси и попросила отвезти ее в центр. В центре она пересела в другую машину и поехала на таможню. Все это она проделала не задумываясь, на автопилоте, словно активизировав когда-то давно заложенные ей под гипнозом знания диверсанта.

Ей нужно было алиби, ей нужны были контейнеры с товаром, телефон и относительная безопасность. Если с Колей тоже приключилась беда, то придется все отрицать. Единственное, что могли найти от нее в машине оперативники, — это смазанные отпечатки пальцев и ворс от куртки или волоски от парика. Что говорить, если до нее доберутся менты? Надо было, конечно, вложить револьвер в руки Егору, но Анна запаниковала, бросилась бежать, да и к мертвому прикасаться было страшно. Ладно, хватит врать себе. Ей было жалко сразу расстаться с револьвером, вот что… Теперь надо узнать, как прошли переговоры у Коли. Жив ли сам?

На территории таможенного терминала было все спокойно. Вряд ли у них столько бойцов, ведь кто-то должен был прикрывать переговоры на фирме. Превозмогая дрожь во всем теле, Анна закончила все с оформлением груза и только тогда попросилась к знакомым в отделе информации позвонить. Ее мобильный остался дома. Вы, наверное, помните, что еще каких-то десять лет назад аккумулятор к мобильнику был таким громоздким, что помещался только в багажнике и монтировался там намертво, а сам телефон был таким же удобным для носки, как чемодан без ручки, весом в шесть кило. Обычно Анне доволакивал его до дома водитель.

Анна позвонила на фирму. Трубку долго никто не брал. Потом она услышала Колин голос.

— Привет, любимый, — легко проворковала в трубку Анна, надо было сохранять конспирацию для окружающих. — У нас все в порядке. Товар пришел. Но я тут одна, потому что ребята задержались в дороге, и я взяла такси. Не знаю, какая-то ерунда, колесо спустило. Ты их, наверное, уже не увидишь. Счастье мое, мы сегодня встретимся?

— Да, — глухо прозвучало в трубке.

— Я буду ждать тебя здесь, через два часа у проходной.

— Добре, — так же монотонно ответил Коля и быстро повесил трубку.

Время текло медленно, как загустевший мед из банки. Удивительно, что ей не было страшно. Смерть ребят произвела на нее гораздо более сильное впечатление, чем убийство ею человеков. Ей все виделись выражение изумления на добром лице Егора и его откинутая рука с выскальзывающим револьвером. Было что-то нереальное в этом. Человек жил, дышал, балагурил, верил в свою везучесть — и вдруг ничего. Огромная тайна встречи со Смертью пока ничем не отзывалась в ее замершей в напряжении душе. Словно она посмотрела отрывок из широкоэкранного боевика и теперь вышла из темноты зала на свежий воздух, где светит солнце и идет обычная жизнь.

Осталось только острое ощущение удовольствия от послушной рукоятки револьвера в сжатой руке и странное чувство проникновения в жгучую тайну мужской плоти. Револьвер в ее руках был как вздыбленный металлический фаллос, который плевался и плевался своей смертоносной спермой в неистовой сладостной агонии. «Вот почему мужчины так любят оружие: оно — продолжение их мужской природы, возможно, даже квинтэссенция ее», — думала Анна, одновременно самым краешком сознания поражаясь, как это можно в такой момент предаваться абстрактным размышлениям о мужской сущности.

Она ждала Колю добрых три часа. Уже в сумерках к проходной подкатила синяя «девятка», из нее тяжело выдвинулся громоздкий, похожий на старорежимное трюмо Коля и медленно направился к проходной. Молча они прошли к машине, где сидели еще двое.

— Что случилось? — тусклым голосом спросил невзрачный человек за рулем. Коля сделал успокаивающий жест: «Давай, мол, все по порядку». И Анна кратко объяснила, что произошло, утаив только, какой смертью умерли бандиты. Зачем кому-то знать, что она убийца, лишний компромат всегда используют против тебя. Просто сказала, что охрана и бандиты перестреляли друг друга, а она выскочила из машины и убежала.

Они подъехали к управлению внутренних дел. Пассажир на переднем сиденье вышел. Все долго молчали.

— Мы нарвались на дикое мясо. Часть братвы откололась от солнцевских и зарабатывала первичный капитал. Жесткие парни. Но теперь это и мое дело тоже, — тихо сказал ей Николай.

Через час хмурый незнакомец вернулся. На его пухлом лице была надета маска скифской каменной бабы.

— Вам с семьей лучше убраться из города прямо сейчас. Решите этот вопрос? Только не говорите сейчас куда, — сказал он Анне и повернулся к Николаю. — Потом изложите все оба подробно на бумаге и подпишитесь, Коля мне привезет.

— Хорошо, мы это решим, — ответил за нее Николай.

Ей не нравилось, что ее используют втемную, без объяснений, за эти два года она привыкла все решать самостоятельно. Но здесь надо было прикусить язык, желание жить было выше амбиций. «Узнаю потом все у Коли», — примирительно решила она.

Вышли из машины, взяли такси и поехали в ближайший к дому бар.

— Я могу отправить вас к своему брату в Переяславль. У него дом почти на берегу озера. Останусь там переночевать, а утром вернусь в Москву.

Анна согласно кивнула и подробно объяснила ему, где в квартире сейф, как успокоить и забрать Анну Павловну, как запираются двери, но чувствовала, что виски уже ломит страшное напряжение. Она попробовала выпить, но стало еще хуже. Час, проведенный в баре в ожидании Николая, и мамы, Анна провела в объятиях унитаза. Ее все выворачивало и выворачивало наизнанку. Но выбросить из себя то, что она хотела, было уже невозможно. Ведь эта дрянь сидела в голове, а не в желудке.

«Я не обязана с ним спать, — говорила себе Анна, но ноги сами несли ее в комнату Николая. — Это просто знак благодарности. Скрепление союза „меча и орала“, „защиты и нападения“. Неужели я настолько перестала ценить себя как женщину, что секс стал для меня мелкой разменной монетой?»

Эта была еще одна ночь, не хуже и не лучше предыдущих. Дружеский секс. После всего пережитого было приятно чувствовать рядом могучее тело Николая. «За такой спиной — действительно как за каменной стеной», — усмехалась про себя Анна.

Их маленькая частная разборка совпала по времени с большой государственной. Президент наехал на Верховный Совет. Да не с какими-то там пистолетиками, а отдубасил по полной программе — танками. Маленькая стычка двух «жигуленков» и четыре трупа были просто проходным эпизодом по сравнению со штурмом мэрии, «Останкино» и Белого дома. Государственный бунт оказался очень кстати, на многие месяцы он оттянул внимание оперативников на себя, и дело о наезде на АО «Сильвия», не мусоля, быстро завершили и сдали в архив, несмотря на некоторые нестыковочки.

— Я напишу тебе расписку на отгрузку товара, — сказала за завтраком Анна. Никто ничего не обсуждал. Как-то само собой получилось, что, пока Анна отсиживалась, Коля выполнял разные поручения, чтоб бизнес не простаивал. А когда все поутихло, закончились допросы и очные ставки и еще не оперившуюся банду разогнали по тюрьмам, Николай остался и занял место водителя, охранника и компаньона.

«Может, это и к лучшему, — думала Анна, — по крайней, мере деньги останутся в семье».

Жизнь начала постепенно возвращаться в прежнюю колею. Но уже через несколько недель Анна поняла, что беременна. «Не могла я забеременеть, — изумлялась Анна, — время не то».

Но забеременела. Что делать? Ей уже перевалило за тридцатник. Аборт? Но как пойти к врачам, объяснять, что она не хочет иметь детей в таком возрасте? Да и получатся ли они потом? Какая она была идиотка, что не родила тогда от Германа. Сейчас бы уже бегал маленький, нет, какой там маленький, восьмилетний бутуз, и ничего было бы не страшно. «Если не сейчас, то никогда. Это мне наказание за то, что я отдалась по расчету», — собрав все свое мужество, решила Анна и оставила все как есть. Ничто теперь ее не заставит повернуться к опасности спиной.

Чужая и враждебная, зрела в ней новая жизнь. Весь ее организм, несмотря на логические доводы и уговоры, тихо сопротивлялся этому процессу, мстя ей тошнотой, сонливостью и желчным раздражением. Николай, не вдаваясь ни в какие подробности, ушел от жены и подал на развод.

«Не все ли равно, от кого будет ребенок, — успокаивала себя Анна, — давно пора». За эти годы она уже не раз ловила себя на том, что засматривается на витрины магазинов детской одежды. С каким-то сладким трепетом окидывала она взглядом разноцветные платьица и штанишки, но особое волнение вызывали у нее крохотные, словно игрушечные, ботиночки и сандалии. Бесцельно стоя у прилавка, она ловила себя на мысли, что ей хочется что-нибудь из этого обязательно купить. Но для кого? С некоторых пор тарабарские разговоры ее подружек по театру о коклюше и диатезе, хороших подгузниках и плохих нянечках перестали вызывать у Анны снисходительную улыбку утомленной жизнью интеллектуалки. Наоборот, теперь они казались ей общением избранных закрытого элитного клуба, доступом в который был хоть самый завалящий, но ребеночек. Пусть даже золотушный или косоглазый.

Пусть даже от этого трехстворчатого шкафа.

Со страхом приглядывалась она к мужчине, который поселился у нее в доме и в животе. Николай был хороший человек, простой, верный. Хотя какой верный — бросил жену с дочкой ради нее. Он спас ее. Причем тотально, отобрав то, что защищал. Медленно оттеснил ее из дела и скоро даже перестал советоваться. Что происходит на фирме, Анна узнавала стороной. Она не открыла ему только оффшор на Кипре и контракты с Клаудио, предупредив того, что фирму взяли под патронаж бандиты. Анна не хотела оставлять романтический хвост: об их связи с Клаудио никто не должен знать. А о деньгах на кипрских счетах тем более. Да и новую квартиру на Кутузовском она пока туманно определила как временную собственность, за которой просила присмотреть уехавшая за границу подруга. Что-то мешало Анне открыться мужу до конца. Он был вроде хорошим, простым человеком, достаточно дельным малым для ведения бизнеса, но все в нем было чужое, не из того теста слепленное. Ей претило, что все ее прошлые успехи он считал случайными, а свои — естественными, что быстро и спокойно перенял у нее дело, словно так и надо. Ей было обидно бросать это дело, но, с другой стороны, организм требовал отдыха. Беременность проходила тяжело.

«И что хорошего в этом материнстве? — с отвращением думала теперь Анна. — Вот мама не родила бы меня. Ну не было бы меня на свете. Хорошо это или плохо? Кому уж я так пригодилась? Вот если бы все отказались рожать, человеческая раса закончилась бы. Но так ли это важно? Что уж такого прекрасного в этом самом человечестве, что с ним надо носиться как с писаной торбой?»

Простой и ясный Николай сделал простой, ясный и гениальный ход — снял дачу на Рублевке в Ново-Дарьино и сплавил туда на лето беременную жену и не беременную, но страшно нудную тещу. Анна восприняла это как ссылку с вертухаем, но сопротивляться не было сил. Тот новый человек, который проснулся и жил в ней уже несколько лет, с созреванием в ее утробе другого, словно заснул тяжелым дурманным сном опоенного зельем богатыря. Анна и сама теперь с трудом отрывала голову от подушки, смотрела на сосны и страдала. Великолепие чистых сосновых вершин за окном спальни снятого мужем загородного дома навевали на нее смертельное уныние. Красота вечности, сублимированная в них, совершенство Божьего творения дышали не блаженством, а безысходностью. Рядом с этой красотой все казалось таким мелочным и никчемным, что на остальную жизнь можно было смотреть только с высоты птичьего полета, а оттуда она казалась мелким, ничтожным копошением. Для вечности не было никакой разницы, встанет ли Анна в семь утра с восходом солнца, сделает зарядку, приготовит завтрак, погуляет по солнечной сосновой аллее или до трех дня будет нечесаная тупо валяться в постели.

В городе же она, наоборот, ощущала глубокий прилив сил. Глядя из окна на мусорные контейнеры в глубине двора, в которых теперь часто по-хозяйски копошилось какое-нибудь несчастное создание в лохмотьях в поисках бутылок, Анна легко восставала духом из тлена тоски и апатии. Если уж эта старая, больная нищенка находит в себе силы и желание жить и радуется стеклянной добычи, за которую выручит пару рублей на хлеб, то ей — молодой и здоровой — просто стыдно не жить полной грудью, не мчаться по жизни на всех парусах.

Приглядывалась к зятю и мама, она теперь всегда неодобрительно молчала, и в ней с трудом все зрела какая-то важная внутренняя работа. Наконец однажды она мрачно изрекла:

— А твой муж-то победюк, — и снова ушла в себя, как в колодец.

И все-таки по инерции Анна продолжала держать руку на пульсе отобранного у нее дела. Однажды муж в дребезину напился и забурился с друзьями в какие-то подмосковные бани, а, по ее данным, со дня на день должен был прийти контейнер с куриными окорочками.

— Анна Эдуардовна! — раздался на даче тревожный ночной звонок. — Извините, что я среди ночи. Мы ж вашего Николая предупреждали, что становимся на ремонт. А он пригнал нам груз с опозданием на неделю и даже не в морозильнике. Куда ж его девать? Вы будете забирать-то?

— Как не в морозильнике? — ужаснулась Анна. — У нас же контракт!

— А он решил сэкономить и теперь гонит с Минска прямо так и у нас закладывает. Зимой-то ничего, но ведь сейчас уже конец марта. От них уже запашок пошел.

Было пять часов утра.

— Мама, вставай. Мы должны ехать, у нас товар пропадает.

Мама безропотно собралась и, не говоря ни слова, последовала за дочерью. Анна давно не водила машину, но драматичность ситуации придавала ей силы, к тому же дорога была совершенно пустынной. Мама только горестно вздыхала, она подчинилась Анне во всем и молча принимала все ее указания к действию, но всем своим тягостным молчанием не одобряла жизни дочери.

У складов Анна увидела трейлер, водитель спал, не глуша двигателя. «Бензин-то дармовой», — недовольно отметила Анна.

— Вставай, дружок. Поедем по рынкам сдавать товар.

— Счас, разбежались! Мне Коляныч за три рейса не забашлял. С места не сдвинусь!

«Сначала ты держишь за горло, потом тебя», — подумала Анна, а вслух незаинтересованно спросила:

— Сколько он тебе должен?

— Сколько-сколько. Много, — уклончиво, чтобы не продешевить, ответил водитель.

Анна вынула из ушей бриллиантовые серьги:

— Возьми — это залог. Николай потом разочтется.

— Разочтется, конечно, он только водку жрать горазд, — недовольно проворчал тот, но брюлики спрятал. — Куда поедем-то?

— Гони по всем оптовым рынкам.

Никто не хотел брать уже тронутые тленом окорочка. Наконец повезло. Одного давно знакомого директора уломали разгрузить по дешевке половину трейлера, тут же оформили предоплату и покатили дальше. В Черкизове перекупщики взяли еще треть, под «собачий шарф». Оставалось килограммов двести.

— Я бы взял, да у меня торговать некому. — Они доехали почти до окраины и стояли теперь в Коньково.

— Мы сами сторгуем, — заверила его Анна.

— Тогда выгружайтесь.

— Мама, у нас ЧП, ты поняла? Сейчас Гена принесет нам весы, выгрузит товар и уедет, а мы быстро раскидаем эти долбаные ножки. Хорошо?

— Хорошо, — эхом отозвалась мама.

— Прошу тебя, соберись, это надо сделать. Через два часа на фирму придут люди и нас сменят.

— Да-да, — печальным эхом отозвалась та.

Гена принес весы и халаты. На картонке накарябали ценник, и понеслось. Вернее, поползло. Сменили их только к двенадцати, когда у Анны уже разламывалась спина и казалось, что в животе лежит вместо ребенка большой тяжелый камень. Срок подходил к восьмому месяцу.

Николай злился, что все так вышло:

— Зачем ты рисковала собой ради каких-то окорочков?

— Зачем? — возмущалась в ответ Анна. — Затем, что дело превыше всего. Что компаньоны должны быть уверены в твоей точности. — И про себя добавила: «Затем, что руки скучают по штурвалу».

Роды были тяжелыми, долгими и позорными. Она плакала и кричала от боли, ненавидя этого паршивца, который вторгся в ее жизнь, в нее саму, а теперь еще не хотел выталкиваться на свет Божий, словно понимал, что здесь его ничего хорошего не ждет. Потом, когда ей на следующий день принесли спеленатый кулечек с сизым комочком морщинистого личика, Анне стало стыдно за эту жгучую ненависть. Новоявленная мамаша с испугом рассматривала свое порождение и все ждала, когда же к ней придет общепринятое чувство счастливого материнства. Но оно сильно задерживалось в дороге. Наверное, застряло где-то в уличной пробке. Нет, не в уличной, а в самой что ни на есть сердечной. В той же самой, где задержалась и материнская любовь ее собственной матери, и так далее, по нисходящей к бабушке и прабабушке.

Все тело болело, ныло, распирало и стонало. Наконец крикливый мучитель присосался.

Он жив, она жива. Жизнь продолжается. Но уже совсем другая. А она-то, дурища, гадала, что придется отрезать в новой жизни. Тут не отрезать, а вычленять по живому пришлось. Значит, она разменяла сейчас четвертую, теперь у нее в запасе всего одна осталась.

— Давай назовем его Василием, в честь деда. Я ведь Николай Васильевич, — предложил Николай, гордо и глупо улыбаясь, словно это он таскался девять месяцев враскорячку, а потом выл от боли, корчась в родовых муках, а не она.

«Хоть чертом в ступе!» — зло подумала Анна и уныло улыбнулась в ответ. Главное, все уже позади. Теперь она как все, с ребенком.

Через неделю Анна вернулась домой, постаравшись как можно быстрее отгородиться от сына отрядом нянек во главе с мигом воспрявшей духом Анной Павловной. Первое тепло материнства достигло этого русого айсберга только месяца через три, когда выкупанный и присыпанный тальком Васечка ползал по ее животу и все никак не мог сориентироваться, в какой стороне сладкие материнские груди. Его круглая головка с русым пушком на макушке отчаянно раскачивалась в разные стороны на стебельке шеи. Анна с грустью наблюдала за его беспомощными попытками найти ее лакомый набухший сосок и вдруг подумала, что самое главное чудо это не умничание о том, что ты сможешь воспитать нового человека, а когда ты лежишь на диване и по тебе ползают твои дети. Анна вспомнила кошку Дусю, которая блаженно млела, когда по ней бесцеремонно елозили котята, и с нежностью слегка подула в лицо своему карапузу. Васечка поймал нежданный привет любви, замер в изумлении и деловито пополз на этот едва различимый призыв.

Комические старухи и трагические молодухи

Родители Флора оказались церемонными, доброжелательными, старомодно нарядными пожилыми дамой и господином — законсервированными осколками айсберга по имени царская Россия. Евгений Георгиевич — сухопарый, живой и ироничный. Полина Севастьяновна — сухонькая, тонкая, прозрачная, похожая на старинную хрупкую фарфоровую чашку.

Старики жили с семьей средней дочери — мужем и тремя ее детьми — в небольшом двухэтажном особнячке за оградой, увитой чайными розами. Парадное крыльцо этого пряничного домика выходило на веселую солнечную лужайку с тремя фруктовыми деревьями: мандариновым, апельсиновым и айвовым. Среди ветвей, полных плодов и листьев, внимание Германа привлекло едва уловимое для глаз трепетание.

— Это колибри, — радостно подсказала хозяйка.

«Райский сад в миниатюре», — подумал растроганный Герман.

Войдя в дом, Герман обнаружил там много милых сердцу вещей, таких знакомых. Откуда? Конечно же, что-то подобное стояло в каморке у его любимого Модеста Поликарповича. Фотографии царской семьи вперемежку со снимками собственной родни. Так интимно. Он словно попал в отчий дом своей мечты.

В тот раз дочь с мужем и детьми уехали на озеро Тахо, и старые хозяева были одни.

— Обычно престарелые американцы живут отдельно, но мы придерживаемся старорусских обычаев. Пока нас дети еще не выкинули на комфортабельную свалку со всеми удобствами, а как с этим сейчас в России? — добродушно поинтересовался Евгений Георгиевич.

— Присаживайтесь к столу. У меня все готово, — предложила Полина Севастьяновна.

Все подошли к столу и выжидательно обратились к большой иконе Божьей Матери, словно надеялись, что она сойдет и присоединится к трапезе. Хозяин тихо, но внятно прочитал молитву, а все домочадцы, включая Флора, смиренно вторили ему. Герман вырос среди здоровых атеистов и считал, что религия — бабское, даже старушечье дело, и видеть сосредоточенно молящегося мужчину было ему в диковинку. За обедом гостя много и обстоятельно расспрашивали о России и Москве, причем задавали такие вопросы, на которые Герман не мог ответить, и не потому, что не знал, а просто не задумывался о таких вещах. Например, о преследовании православных или о позиции государства в вопросах веры. Расспрашивали о старых московских улицах, о каких-то неведомых ему церквях. Вера, религия казались ему чем-то допотопным, и было дико видеть, что где-то на краю америкосского света русские люди хранят ей верность, дышат и охраняются ею. Для Германа они были чуднее инопланетян. Разговор перешел на недавнее обретение мощей местного святителя Иоанна, который тридцать лет пролежал в специальной гробнице в подполе собора.

— Когда его железный саркофаг вынули из подвала и разрезали, оказалось, что изнутри он весь проржавел и гроб деревянный почти в труху истлел. А батюшка лежал целехонький. Его за руки и за ноги из гроба вынимали, все сухожилия были эластичные, только глаза пропали и самый кончик носа, а ведь прошло тридцать лет, — пояснил Евгений Георгиевич непонимающему, о чем идет речь, Гере.

— Мы всегда знали, что он нетленен, — подтвердила хозяйка, — сколько раз городская санитарная служба приходила проверять температуру, и никогда не было никакого гниения.

Евгений Георгиевич, видя озадаченное выражение Гериного лица, решил начать с самого начала:

— Мы родились в Шанхае. Наши родители отступили туда с белой армией, после октябрьского переворота, хотя сами они были петербуржцы. Когда к нам приехал батюшка отец Иоанн в 1934 году, мне уже было четырнадцать, а Маргарите — десять лет. С появлением батюшки вся наша жизнь преобразилась. Он собрал вокруг себя несчастных беженцев, построил храм, открыл приют, больницу. Он помогал всем, часто за мешок риса выкупал у родителей новорожденных китаянок, которых те зачастую выкидывали в канавы, где их съедали свиньи.

— Выкидывали в канавы? — изумился Герман.

— Да, китайцы очень жесткий народ. У них и род, и имущество переходят от сына к сыну, и когда дочек накапливалось в семье слишком много, от них предпочитали избавляться. Так отец Иоанн спасал этих детей, воспитывал в православии вместе с русскими, и многие из них потом последовали за нами на острова и в Америку.

— Он всех их усыновлял и давал фамилию Романовых, — улыбнулся Флор.

— А как было страшно, когда в город пришли коммунисты! Мы думали, все погибнем, но батюшка нас вымолил, укрыл своим оморфором от лютой смерти. Китайцы разрешили нам бежать на Филиппины. На Тубабао мы жили сначала в шалашах. Этот остров — совершенно гиблое место, он стоит на пути сезонных тайфунов. Но пока мы там были, все четыре года смерчей не было ни разу, может, только однажды, и то батюшка отвел его в сторону.

— Как отвел? — снова не понял Герман.

— Молитвой, — просто ответил Евгений Георгиевич и продолжал как ни в чем не бывало: — А когда почти все уже переселились в Америку, налетел страшный смерч и полностью уничтожил лагерь, разнес все в щепки. В 68-м году наш батюшка умер, и в течение четырех дней Совет инспекторов Сан-Франциско внес поправки в городской закон, чтобы разрешить захоронение иерархов в их соборах, поэтому мы смогли оставить батюшку в саркофаге в усыпальнице под храмом, который он построил.

— Прямо как спящую царевну, — рассмеялся Герман, — А собор — это такой огромный, на Гири?

— Да-да. В мэрии нас предупредили, что через отводную трубочку будут мерить температуру каждую неделю и, как только появятся признаки тления, саркофаг захоронят. Мы согласились. Все были уверены, что наш батюшка святой, последних времен чудотворец. И точно, тридцать лет температура была нормальной, а ведь здесь тепло и влажно, особенно в подвале. Что угодно сгниет.

Герман дипломатично кивал, но верил с трудом. Одно было ясно: эти люди живут в какой-то другой Америке, словно под силовым колпаком своей веры, демпфирующим внешнюю жизнь.

— Как же вы смогли сохранить свою русскость среди америкосов? Прорваться сквозь все эти макдоналдсы и микки-маусы?