— Сидите естественно и думайте о чем-нибудь хорошем, например, о Лукиче, — сказал он, слегка улыбнувшись.

А я внимательно наблюдала за Игорем, всматривалась в его черты лица, и постепенно открывала для себя что-то новое, чего прежде не замечала. У него были круглые, очень живые, подвижные глаза, которые придавали ему юные черты. В них сверкали озорные искорки. Всматриваясь пристально в меня, он щурил их, делал серьезный, озабоченный вид. В одной руке он держал уголь, которым колдовал на картоне, в другой обыкновенный школьный ластик, которым стирал какие-то лишние штрихи. Стройный, подтянутый, мелколицый и худой, он то подходил вплотную к мольберту, то отступал от него и, щурясь смотрел то на меня, то на рисунок, который, конечно, я не видела. У него были светлые, наверно, мягкие волосы и очень выразительные пухлые, почти детские губы, такие беспокойные, как глаза, пожалуй, даже страстные. Мне он показался симпатичным парнем, несмотря на его простые, даже неуклюжие манеры. Не отрываясь от рисунка и не оборачиваясь, он сказал как бы между прочим:

— Лукич, чтоб вам не томиться от безделья, соизвольте поставить на плиту чайник для будущего кофея. Если вас, конечно, не затруднит.

Прошло около часа и я почувствовала нечто вроде усталости. Оказывается, это совсем не просто, как я думала, сидеть без движения и смотреть в одну точку. Лукич ушел на кухню, поставил чайник и вернулся с тремя чашками, блюдцами, баночкой растворимого кофе и сахарницей. Все он это поставил на стол и обратился к Игорю:

— Ты, Игорек, что-то сегодня в молчальники играешь? «Не узнаю Григория Грязнова». Ты бы Ларису просветил, о художниках что-нибудь рассказал. О каком-нибудь Пикассо.

— О Пикассо? Хорошо, извольте. Вы слышали о Женевьене?

— Женева — это город. А Женевьена — может пригород, — ответил Лукич.

— А вы, Лариса? — Я отрицательно замотала головой, боясь потерять позу.

— Женевьена — это возлюбленная престарелого Пикассо. Она была моложе его почти на пятьдесят лет. Это когда Пабло было за восемьдесят, — продолжал Игорь, не отрываясь от дела равнодушным тоном, как бы между прочим.

Я была удивлена, у меня даже появилось сомнение, может Игорь сочиняет. Но я не посмела раскрыть рта. Зато Лукич, который непонятным образом как бы читал мои мысли, и это было далеко не в первый раз, спросил:

— Это факт или легенда?

— Это факт, — уверенно подтвердил Игорь и сообщил: — Пикассо много рисовал свою возлюбленную в разных позах, в разных ракурсах и в разной манере. Поезжайте в Эрмитаж и там вы сможете ознакомиться с целой серией этих рисунков.

Для меня это была неожиданная и приятная новость. По сравнению с Пикассо наш с Лукичом возрастной барьер показался не таким уж невероятным. Сообщение Игоря, как я обратила внимание, Лукич воспринял с едва заметной, но милой улыбкой. И чтоб не распространяться на эту тему, сказал:

— Господин маэстро, а тебе не кажется, что модель устала? Надо бы объявить антракт.

— Господин Народный, я бы просил вас не вмешиваться в творческий процесс. Здесь я хозяин, и, как вам известно, лишь в исключительных случаях разрешаю посторонним присутствовать во время сеансов. Да и то, только когда рисую. А когда работаю красками, посторонним вход воспрещен, — полушутя, полу всерьез ответил Игорь и уже ко мне: — Отдохнем, Лариса Павловна. И повернул портрет лицевой стороной к мольберту, он не хотел, чтоб портретируемый видел незаконченную работу.

Мы пили кофе с овсяными печениями и сыром и разговаривали. Я все же попросила Игоря рассказать еще что-нибудь интересное из жизни художников.

— Ну, что ж, — охотно согласился он. — Продолжим о французах. Вы слышали о Гюставе Курбе? — Это вопрос ко мне. Я немного смутилась. Имя это я слышала, вспомнила его картину: женщина с красным знаменем на баррикадах. Неуверенно сказала об этом.

— Да, это Курбе, — подтвердил Игорь. — Это был одаренный художник реалист. А уже в то время во Франции свирепствовала всякая формалистическая декадентская зараза. Травили реалистов. Травила еврейская критика и печать.

— Как и у нас, — вставил Лукич.

— Да, один к одному. Даже Бодлер, который прежде был приживалкой в студии Курбе, и тот приложил руку к травле. Его картины не принимали на выставки. Наполеон третий хлыстом стеганул его «купальщицу». Дюма-сын назвал Курбе ублюдком. Одна еврейская газетенка сообщила, что Курбе умер, и мать художника, прочитав эту провокационную ложь, тут же скончалась. Его посадили в тюрьму, конфисковали все имущество. Выйдя на свободу, он покинул Францию, эту вотчину евреев, и уехал в Швейцарию. Между прочим, в последствии он, как и Лукич, отказался от ордена «Почетного легиона», а Наполеону третьему дерзко заявил, что он не желает вступать ни в какие отношения с государством. Мол, я — свободный художник. А между тем, в дни Парижской Коммуны он был в рядах коммунаров. Слава пришла к нему только после смерти. Трагическая судьба. Как и многих талантливых деятелей искусства, литературы, науки. За то бездари, особенно евреи и полу евреи, всегда процветают, поддерживаемые их прессой, критикой.

Слушая рассказ Игоря, я все больше питала к нему симпатии. Ведь в начале он мне казался несколько легкомысленным, не серьезным. А тут он обнаружил и эрудицию и, главное, идейную платформу.

— Вот ты сказал о полукровках, — заговорил Лукич. — А известно ли вам, что в России уже появилась новая национальность — вот эти самые полукровки: мать — еврейка, отец — русский и фамилия отпрыска, конечно, русская. Но Россию они не то что не любят, ненавидят. Все эти чубайсы, явлинские, боровые. Это нация господ. Она уже покорила Россию, захватила власть. Вначале, в советское время, она овладела культурой, наукой, юриспруденцией, медициной.. а теперь и экономикой и всей властью.

— Бедная Россия, — сказала я. — Трагическая судьба. Россия крепла и развивалась на продолжении всей своей истории в непрерывных битвах с внешним и внутренним врагом. Половцы, печенеги, хазары. Всех их она перемолола. Потом Орда. Она не исчезла, она отступила, рассеялась. А Россия ширилась на Восток и на Запад, осваивала свободные земли, очищала свои исконные от пришельцев. Вспомните: шведы были под Полтавой, поляки в Москве, и французы, и немцы. Объединяла славян православная Русь сначала единокровных: великороссов, малороссов, белороссов. А затем и других народов объединила в СССР. И победила. Но вот появились новые оккупанты изнутри, пятая колонна — евреи. И поставили Россию на колени, распяли. И я не вижу спасения. Потому что нет народа, нет у людей чувства гордости, национального самосознания. Их окутали ложью, черное выдали за белое, и русские люди не знают, кто же их главный враг. И коммунисты, радетели за народ, стесняются назвать имя главных врагов и России, и всего человечества — сионистов.

Так за кофием быстро пролетело время, Игорь объявил:

— Продолжим, — И глядя мне прямо в лицо каким-то новым, ласковым взглядом, озорным и таинственным, прибавил: — Потерпите еще полчасика, и ваш очаровательный образ войдет в историю.

Эти последние полчаса прошли незаметно, Игорь работал с веселым оживлением, рассыпал анекдоты и совсем неожиданно объявил, протянув мне руку:

— Прошу вас сеньорита Лариса оставить свой трон и спуститься на грешную землю, чтоб лицезреть, как будет поставлен последний штрих.

Он подвел меня к мольберту и в правом нижнем углу поставил свою подпись всего два «Юю» и дату. Я смотрела с радостным удивлением на свой портрет и находила его удачным, о чем и сказала вслух, вопросительно взглянув на Лукича. Он одобрительно кивнул головой, а я сказала Игорю «спасибо» и поцеловала его в щеку.

— О! Сеньорита! — воскликнул дурашливо Игорь. — Этот поцелуй нужно закрепить несмываемым лаком на долгие времена. — Он взял какой-то флакончик и брызнул себе на щеку. Думаю, что это был одеколон, а не лак, потому что рисунок, чтоб не размазать уголь, он брызгал из другого флакона.

Лукич достал из своего кейса бутылку шампанского, водрузил ее на стол, потом извлек коробку шоколадных конфет и, обращаясь к Игорю, сказал:

— Доставай фужеры. И самые шикарные, из хрусталя. Твой бесценный труд, твой шедевр мы закрепим брызгами божественного напитка. Я думаю положено удачное начало. Главный портрет впереди.

— Если нам в работе не будут мешать посторонние зрители, — с лукавой улыбкой уколол Игорь.

— Не будут, — заверил Лукич и прибавил: — А этот портрет мы заберем сейчас. Потом рассчитаемся.

— Не терпится? — заметил Игорь. — Значит понравился. Я рад. Откровенно говоря, я побаивался оценки Лукича: ему трудно угодить.

На этот раз я позировала в серебристой с блестками блузке и черной в крапинку юбке. Игорь поинтересовался в чем я буду позировать завтра.

— А в чем бы вы посоветовали? — спросила я.

— Да в чем-нибудь поярче, поконтрастнее, — ответил он.

— Например: кремовые джинсы и розовая безрукавка, — предложила я.

— Гадится. Даже очень: черные волосы, розовое и кремовое. Работать будем все светлое время, учитывая, что его в январе не так еще много. Начнем в одиннадцать и закончим в три. Идет?

— Вам видней. Я согласна.

Дома Лукич предупредил:

— Похоже он глаз на тебя положил. За ним такое водится. — И после долгой паузы почему-то молвил: — Производитель.

Мне запомнилось это последнее слово. Я недоумевала: к чему оно сказано? О том, что я очень хочу ребенка Лукич знает и разделяет мое желание. Он даже как-то сказал, что к приличному «производителю» он ревновать не будет. И добавил при этом:

— Только не забывай о СПИДе и прочей мерзости. Встретил меня Игорь радушно, помог снять пальто, спросил, не холодно мне. Предложил не снимать белую шаль. Внимательно осмотрел мой наряд и заключил:

— Очаровательно! Этот портрет я буду писать сердцем.

— А почему не красками? — рассмеялась я.

— Потому, что ты красивая. Давай перейдем на «ты», мы же почти ровесники. Согласна?

— Давай, — без особого энтузиазма ответила я, глядя на большой холст, стоящий на мольберте. На холсте уже слабым контуром намечена композиция: девушка сидит в кресле, забросив правую руку на спинку, а левая рука с букетом цветов свободно покоится на коленях.

— Такой вариант тебя устроит? — любезно спросил он и прибавил: — Конечно, было бы интересней, если б вместо брюк была короткая юбка. У тебя красивые ноги. Есть у тебя такая юбка?

— Найдется. И тоже бежевая.

— Прекрасно! — обрадовано воскликнул он. — Завтра ты ее прихватишь. Здесь переоденешься. А сегодня займемся головой. Голова, лицо — главное. Особенно твои глаза. У тебя глаза молодой рыси. Тебе никто так не говорил? В них что-то есть и восточное, персианское. И какая-то неразгаданная тайна.

Усадив меня в кресло и смешивая кистями краски на палитре, он продолжал говорить любезности, которые можно было расценивать, как признания в любви.

— Когда я увидел тебя на теплоходе впервые, ты на меня не произвела впечатления. Разве что пышные, густые, черные волосы. Я на них обратил внимание просто как профессионал-художник. Но вот когда ты запела «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю», тут я вздрогнул. Передо мной была женщина-мечта. Мне захотелось с тобой познакомиться, поговорить, написать твой портрет, картину. Между прочим, после этого портрета я попрошу тебя позировать для большой картины, давно мной задуманной. Назовем ее «Майское утро» и будем писать на даче Лукича, на террасе… Да, но пока я искал случая, чтоб с тобой встретиться наедине, потому как Настя неусыпно бдила, мой старший друг и соперник Лукич обскакал меня. Вступать с ним в соревнования я счел бестактным, пощадил старика, уступил, отвалил в сторону, но в памяти своей и в сердце твой образ хранил и надеялся, что наши пути еще сойдутся. Портрет, картина и все такое. Да, в тебе что-то есть неотразимое.

Удивительно: нечто подобное я уже слышала от Лукича. И только от него. До Лукича никто ничего подобного мне не говорил. Я молча слушала Игоря и мысленно представляла, каким от него был бы мой мальчик. Рослый, стройный, мелколицый, белобрысый… Нет, волосы могут быть мои или нечто среднее между черными и светлыми — русые. И глаза могут быть мои.

— У тебя сейчас счастливое выражение лица, — перебил мои мысли Игорь. — О чем ты мечтала?

Я ответила легкой улыбкой. В половине первого он сделал перерыв. Опять мы пили кофе с пирожными. Игорь снова попытался осыпать меня комплементами, но чтоб оградить от них себя, я попросила рассказать о художниках. Что такое «авангард» в живописи?

— Авангардисты — это шарлатаны и бездари. Отсутствие таланта они заменяют всяческой бессмысленной мазней, уродующей реальную действительность, — ответил Игорь и продолжал: — Вот один из таких некто Борис Алимов. Слетал на Камчатку, но там не писал и не рисовал. Вернулся в Москву, и по памяти создал такой шедевр: две бабы стоят раком, упершись лоб в лоб. А на голове у них оленьи рога. Такая вот чушь.

— Но их иногда называют гениями, — сказала я.

— Называют. Такие же идиоты.

— А кто такой Сальвадор Дали? Гений или шарлатан?

— То же, что и Борис Алимов. Вот что он сам о себе пишет в своей книге «Покорение иррационального». Послушай: «Мне кажется совершенно ясным, почему мои друзья и враги делают вид, что не понимают значения тех образов, которые возникают и которые я переношу на свои картины. Как вы хотели, чтоб понять их, когда я сам их не понимаю». Откровенное признание.

— Выходит, сам не понимает, что творит, — сказала я. — Он психически-ненормальный.

— А они все «авангардисты» чокнутые.

Игорь интересно говорил об искусстве, о художниках. И после перерыва я взобралась на свой трон, и он работал еще не больше часа. На этот раз холст не прятал от меня. Лицо уже было почти написано, и мне нравилось. Пока я рассматривала свой портрет, он быстро поставил на стол бутылку шампанского, плитку шоколада, сыр и ветчину, приготовленную к моему приходу. Мы выпили за успех этого портрета и за будущую картину «Майское утро», где я буду единственным персонажем. Между прочим, он как-то походя спросил, а могла бы я позировать ему обнаженной для картины «Майское утро»?

— У тебя прекрасное тело, классическое.

— Откуда ты знаешь о моем теле? Ты обладаешь особым зрением, вроде рентгена, видеть через одежду?

— Представь себе — да!

Потом он вышел из-за стола, подошел ко мне сзади и обхватив мою голову, страстно, несмотря на мой протест, поцеловал меня.

— Что это значит? — сухо спросила я и посмотрела на него осуждающе.

— Это значит, что я тебя люблю, — как ни в чем не бывало ответил он и сделал попытку повторить поцелуй. Я увернулась и быстро встала. Он обхватил меня за плечи и крепко прижал к себе. Руки у него оказались сильными, несмотря на худобу. Лицо его пылало. Он тяжело дышал и как бы второпях выталкивал из себя глухие слова:

— Я люблю тебя и хочу, чтоб ты была со мной.

— С тобой у тебя Настя, — сказала я и с силой расцепила его руки.

— Настя мое несчастье, а твой Егорий — твое горе.

— Настя и двое ребят. А Егория не трогай. Он — мой.

— Хорошо, присядь, давай поговорим. — Он усадил меня на тахту и сам сел рядом. — Я серьезно, это не флирт. Я готов на тебе жениться. Я уйду от Насти. Она дура, и брак наш тоже дурной, случайный, глупый.

— Уйдешь. А твои мальчишки, как они без отца. Ты ведь их любишь?

— Люблю. И они меня любят. Я их с собой возьму и будем жить вот в этой мастерской. А потом куплю квартиру. Я заработаю. «Новые русские» хорошо платят за портреты, за пейзажи.

Вдруг он обхватил меня, стал целовать и повалил на тахту, шепча умоляющие нежные слова. Шампанское действовало на нас обоих. Он говорил, гладя мои волосы:

— Лукич не узнает. Как он может узнать?

— Я сама ему расскажу. У нас нет тайн друг от друга. , — Да это же глупо. Нам будет с тобой хорошо. — И тут я вспомнила последнее слово Лукича — «производитель» и произнесла его вслух. Игорь тот час же уцепился за это слово:

— Да, я производитель, достойный, хорошей породы. Я сделаю тебе сына, обязательно сына. От меня бывают только мальчики.

И он проворно уже сбросил с себя брюки и расстегнул молнию моих джинсов. «Да, сынишка, мальчик, моя мечта, — лихорадочно стучало в моей голове. — Лукичу не скажу, скрою. Он же не возражал». И в это время я почувствовала на своем животе его горячую руку, и джинсы мои были спущены до самых пяток. И какая-то неведомая сила пронзила меня, и я в тревоге вскрикнула: «Егор!» и одновременно сильным рывком сбросила его на ковер, а сама в ужасе соскочила с тахты и убежала почему-то на кухню, где быстро привела себя в порядок. Когда я вернулась в зал, Игорь метался по комнате, обхватив руками поникшую голову и бормотал:

— Это ужасно, жестоко, несправедливо! Довести мужика до высшей точки кипения и отбросить, отшвырнуть. — Он поднял голову с легким смущением глядя на меня, продолжал: — Ты ж сама уже была готова, созрела, ты хотела меня, и потом этот ужасный вопль «Егор!» Какая змея тебя ужалила?

Я не отвечала, я молча надела сапоги и пальто, решив поскорей выйти на воздух. Я не сожалела и не раскаивалась в своем поступке, я даже мысленно похвалила себя. А он стал у двери, преграждая мне путь и примирительно заговорил:

— Ты извини меня. Я виноват и отчасти шампанское. Впредь ничего подобного не повториться. Ты идеальная женщина, и я рад за Лукича, по-хорошему завидую ему. И жду тебя завтра в одиннадцать. Портрет напишем классический и подумаем о «Майском утре». А Лукичу не рассказывай, не тревожь. Он тонкая натура. Еще раз прости. Ты действительно мне нравишься. — Похоже он был искренен.

Домой, то есть к Лукичу, я возвращалась в растрепанных чувствах. Я мечтаю о ребенке, мое желание разделяет и Лукич, во всяком случае на словах. Мы даже говорили с ним о «производителе»«, не называя никого конкретно. И его последнее слово, когда я шла в мастерскую Ююкина, „производитель“, можно было истолковывать по разному: и как благословение Игоря на эту роль, и как ревнивое осуждение. Если благословение, то я упустила хорошую возможность. Ведь я в какие-то минуты была готова уступить Игорю и испытать шанс. Я не могла себе объяснить, почему не воспользовалась. В чем тут дело? Что помешало? Думаю, моя привязанность к Лукичу, которая, как мне кажется, уже перевала в любовь. То, что он меня искренне, горячо, или как говорится, безумно любит, у меня нет сомнения. Мне с ним хорошо, как никогда. Ничего подобного в жизни я не испытывала. Он человек особенный, редкостный. И дело тут не в таланте, а скорее в человеческой личности, в обаянии и характере. Его нежность, ласка, внимание меня очаровывает. И вот подходя к его дому, я спросила себя: что я ему скажу? Игорь посоветовал скрыть, не волновать. А я не сомневаюсь, что он расстроится, вся эта история, которой в сущности и не было, огорчит его, вызовет недоверие, подозрительность. И я согласилась с Игорем: не стану рассказывать, скрою. Пусть это будет ложь во спасение. Разве мало нам приходится что-то скрывать, утаивать? Даже от родителей, от друзей? Ведь наша связь с Лукичом — это же строжайшая тайна для моих родителей, что называется „совершенно секретно“. Хотя говорят, что нет таких тайн, которые бы рано или поздно не открывались. Но о своей тайне, родительской, я пока что не думаю.

Квартиру я открыла своим ключом, и Лукич в ту же минуту появился в прихожей и как всегда помог мне снять пальто и сапоги. Впрочем, не совсем, как всегда. Обычно прежде чем снять пальто, он целовал меня в губы. На сей раз этот ритуал был опущен, что не прошло мной незамеченным, насторожило. Я решила проявить инициативу, обняла его и поцеловала горячо, страстно. Я почувствовала с его стороны какую-то настороженную отрешенность, холодок. Или мне это только казалось. Я сама была напряжена, и думаю он это заметил. Он всегда внимательно следил за моим настроением, все замечал и даже угадывал. Такова способность тонких, чувственных натур. Еще в прихожей Лукич обратился с обычным:

— Кушать будешь? Не проголодалась?

— Попозже, — ответила я и вошла в гостиную. Следом за мной вошел и Лукич. На журнальном столике я увидела в конвертах пачку моих писем, которые я посылала Лукичу из Твери. Не имея возможности часто встречаться из-за недостатка свободного времени и подолгу разговаривать по телефону из-за дороговизны, мы раз в неделю обменивались письмами. Это вошло в нашу привычку, письма нас сближали, согревали, и мы тосковали и беспокоились, когда почта их по непонятным причинам вовремя не доставляла.

— Чем ты занимался? — спросила я, решив овладеть инициативой.

— Перечитывал твои письма, — сухо и вяло ответил он.

— Зачем?

— Хотел лучше понять тебя.

— И как? Понял?

— Человек узнается не сразу. Время и опыт открывают в нем новые грани, — уклончиво ответил он. А я подумала: вот и ты открылся для меня сегодня новой гранью, ты какой-то другой, или чем-то озабоченный, недовольный или равнодушный.

— Как ты себя чувствуешь? Ты чем обеспокоен? — спросила я, садясь к нему на колени, как это делала раньше. Мне нравилось сидеть на его крупных теплых коленях и целоваться, обняв его за шею. В ответ он спросил:

— Расскажи, как случилась?

— А что должно было случиться?

— Не что, а кто, — с ударением на последнее слово сказал он. — Ты же на случку ходила.

Такого я не ожидала. Это прозвучало у него не остроумно, а грубо.

— Можешь не волноваться: не случилось, — с вызовом ответила я, и сделала попытку сойти с колен. Но он удержал меня, крепко обхватив за талию.

— Должен признаться: я волновался. Места себе не находил. Ничем не мог заняться. Только когда обратился к письмам, немного успокоился.

— А почему волновался?

— Не знаю, родная, не смогу объяснить. Это не в моих силах.

— Тогда и я должна признаться: чуть было не случилась. Но в последний момент я сама не пойму в ужасе выкрикнула твое имя — Егор! — и ничего не произошло. Он только целовал меня и от моего толчка свалился на пол. Хорошо, что на ковер, а то мог бы ушибиться. — Мы оба засмеялись. А он все-таки полюбопытствовал:

— От кого же исходила инициатива?

— Естественно, от Игоря. Он и в любви объяснился и даже жениться предлагал.

— Для меня это не новость: не одной тебе он предлагал. И даже затевал раза три бракоразводный процесс, а потом забирал заявления обратно.

— Вот какой гусь. А у него это получалось искренне, — удивилась я.

— Да, ему можно посочувствовать. Настасья не дала ему счастья. Женился он не по любви, а скорее по расчету. А для серьезной любви Игорь не создан. Нет У него для этого таланта… А теперь, дорогая, пойди в ванну, а я тем временем приготовлю тебе поесть.

— А ты не проводишь меня в ванну? Я забыла дорогу.

— С удовольствием.

— Ты мне веришь? — спросила я ненужно.

— Конечно, дорогая. Как и ты мне.

Теперь передо мной был прежний Егор, родной, нежный, ласковый. Я сказала ему, что Игорь очень извинялся, сожалел, что сорвался, просил не говорить, чтоб не расстраивать, обещал, что ничего подобного не повторится и пригласил завтра продолжать работу.

— Ты видела, что он там намалевал?

— Видела. И мне кажется даже очень не плохо. Пока что лицо написал. Ты не против продолжения?

— Конечно же нет. Я хочу иметь твой прекрасный портрет.

После раннего ужина мы не включая телевизионные новости, пошли в спальню. Там, уже лежа в постели, разговор продолжили уже более откровенный. Я спросила Лукича, напрямую:

— А представь себе, если б с Ююкиным у нас получилось, и я уступила его притязанию ради ребенка? Как бы отнесся? Ты перестал бы меня любить, отказался б от меня?

Он ответил не сразу. На какой-то миг я думаю у него мелькнуло подозрение, что у нас с Игорем «получилось», и я сказала ему неправду. Я ждала ответа и повторила свой вопрос.

— В сущности ты задала два вопроса, — медленно, задумчиво ответил он. — Первый: разлюбил бы я тебя? Конечно, нет. Я уже говорил тебе и в сотый раз могу тебе повторить: я никогда не смогу тебя разлюбить. Любовь к тебе стала смыслом моей жизни. Все остальное — второстепенно, — он обнял меня и страстно поцеловал, как у Есенина «аж до боли». — И второй вопрос: отказался б я от тебя? Нет, не отказался. Мы оба с тобой хотим ребенка. И ради него, ради исполнения нашего общего желания я подавил бы в себе этот инстинкт ревности.

— Ты необыкновенный человек, — прошептала я и прижалась к нему так нежно, будто хотела слиться с ним, раствориться в нем. И тут у меня родилась коварная мысль, которую я произнесла вслух: — А если бы с первого раза не забеременела? Так же часто случается: месяц живут, год живут не предохраняясь, и только на второй год вдруг забеременеет. — Он ухмыльнулся и размышляя произнес:

— Да, ситуация. Не хочешь ли ты сказать, что тебе необходимо пожить с Игорем или с кем-то другим? Месяц или год? Но так легко превратиться в куртизанку.

— Я этого не хотела сказать. И вообще, ради Бога, прошу тебя, милый мой, не волнуйся, даю тебе слово: ни с Игорем, ни с кем-нибудь другим без твоего согласия ничего не будет. Да даже и при твоем согласии я пожалуй, не смогу. Физически, нравственно не посмею. Я живу только тобой. Для меня никакие мужчины кроме тебя, не существуют. Ты мой идеал, и я счастлива, что Господь соединил нас.

А у меня в мыслях все спуталось, смешалось, образовалась какая — то тупиковая ситуация: хочу ребенка и не вижу возможности его заиметь. Казалось бы все просто — и Лукич не возражает. Но… Сколько этих «но». Может быть стоило отдаться Игорю. Но… но. Удивительно, тысячи, сотни тысяч женщин просто не желают иметь детей, делают аборты, предохраняются, случайно без желания беременеют, даже предохраняясь. А я так хочу иметь ребенка и не могу. Завтра пойду опять к Ююкину. Но там ничего не произойдет. У меня нет к нему влечения, чувства, а без этого я не могу. Хотя странно: до встречи с Лукичом могла. А теперь он стал непреодолимой преградой.

Лукич любит забавлять меня анекдотами. Ими он переполнен, как и стихами. Но стихам в его исполнении я отдаю предпочтение. В них много любви. А я влюблена безнадежно и, кажется, на всю жизнь. И если случится так, — а пути Господни неисповедимы, — что найдется человек, который станет для меня мужем и отцом, я все равно буду любить Лукича и буду встречаться с ним тайно или явно, чего б мне это не стоило. Его мягкая горячая рука бережно и нежно легла мне на грудь и ласковой теплой волной растеклась по всему телу. И я прошептала: «Любимый, родной».