Глава первая

АВТОР

В середине мая мой давнишний друг народный артист, мхатовец Егор Лукич Богородский пригласил меня на презентацию. Мне противно произносить это чужеродное дурацкое слово, как неприятно и само действо, которое оно выражает. Почему бы не сказать по-русски: представление или смотрины? Наш общий приятель живописец Игорь Ююкин написал портрет Богородского, приурочив его к предстоящему семидесятилетию артиста. И вот они, то есть Игорь и Егор Лукич, поддавшись моде, решили устроить презентацию этого портрета в мастерской художника. На смотрины Богородский пригласил минимально узкий круг гостей: меня и нашего общего друга поэта Виталия Воронина. Мы все четверо соседи по дачам, из одного подмосковного поселка, и видимся довольно часто. Я пришел в мастерскую последним: Виталий и Егор Лукич сидели за круглым столом, заставленным бутылками спиртного и нехитрыми закусками, а Игорь хлопотал у плиты на кухне, благоухающей жареной картошкой. Посредине просторной квадратной комнаты с окном во всю стену на мольберте возвышался закрытый холстиной предмет презентации. Вид у Богородского и Вороним был озабоченный, совсем не соответствующий торжеству момента. Похоже речь вели они все о том же — о судьбе России, распятой и разграбленной ельцинской шайкой реформаторов.

— Почему пустые рюмки? — весело сказал я, здороваясь с артистом и поэтом. — Чего ждете?

— Не чего, а кого, ваша милость. Изволите опаздывать, — дружески проворчал Богородский. Он сидел в большом старинном кресле, на спинке которого покоился его светло-серый пиджак. Сам артист, облаченный в коричневую рубаху и строгий галстук, выглядел торжественно нарядным. Высокий, подтянутый, круглолицый, с остатками седых волос, он казался моложе своих семидесяти лет, несмотря на суровое выражение васильковых глаз. Из кухни появился юркий возбужденный Ююкин и торжественно объявил:

— Господа товарищи! Кворум, насколько я понимаю, есть, и мы можем начинать? — Он устремил быстрый озорной взгляд на Богородского, спросил: — Не возражаете, Лукич?

К Богородскому мы все почему-то обращались по отчеству, словно у него имени совсем и не было. — Ты тут хозяин. Мы — гости. Тебе и командовать. — ответил Богородский и встал из-за стола. Поднялся и поэт. Все мы подошли к мольберту в ожидании ритуала презентации.

— Надо было телевидение пригласить? — пошутил Виталий Воронин. Решительное здоровое лицо придавало ему энергичный вид.

«Физиономии у нас не телевизионные, да и фамилии… не русскоязычные, — сказал Ююкин, блестя насмешливыми карими глазами.

— Твоя-то вообще какая-то марсианская, — беззлобно уколол Воронин. — Рядом две гласных, да к тому еще «Ю». Одной хватило бы за глаза. А то сразу две. Зачем излишество? Одну можно сократить. — Художник не удостоил его ответом, проигнорировал.

— Внимание! — объявил Ююкин и неторопливо снял холстину, совершая таинство. Мы смотрели на мольберт затаив дыхание.

Я хорошо знал творчество Игоря Ююкина. Он успешно работал в пейзаже, в жанровой картине, и особенно силен был в портрете. Но то, что предстало сейчас перед нами, превзошло все мои ожидания. С холста на нас смотрели умные, совестливые глаза человека, умудренного опытом большой и сложной жизни, владеющего только ему известной тайной бытия человеческого. Смотрели открыто, доверчиво и в то же время с оттенком тревоги, с едва уловимой скорбью. В них было что-то притягательное, какая-то дерзкая самоуверенность и вместе с тем душевная теплота. Я невольно посмотрел на Лукича натурального, устремившего беспокойный взгляд на свой портрет и увидел в его глазах ту же тревогу, которую сумел уловить и передать на холсте одаренный живописец.

— Ну, Игорь, ты сотворил на этот раз чудо, — не удержался я, сказав это совершенно искренне. И добавил: — В этих глазах ты раскрыл сокровенные тайны души.

— А я в них увидел вековую скорбь, — негромко произнес Виталий Воронин. Гладкое, смугловатое лицо его сияло.

— Да будет вам, сочинители, — с деланным упреком проворчал Лукич. — Сокровенные тайны, вековая скорбь — это вы в своих стихах и романах сочиняете. Думаете, так просто открыть сокровенную тайну души. Еще юный Лермонтов подметил: «А душу можно ль рассказать?» Выходит, нельзя.

Ююкин безмолвствовал. Он пытал нас то любопытным, то требовательным взглядом, и особенно Лукича. Судя по умному, мягкому взгляду, которым Лукич скользил по своему портрету, он был доволен. Но иронический гибкий ум не позволял ему вслух выражать свое отношение. Он умел скрывать свои эмоции. Доволен остался и художник. Труд его мы оценили на пять с плюсом. И утвердили такую высокую оценку звоном бокалов стоя у портрета и сидя за столом.

Обычно Лукич был равнодушен к спиртному, пил только хорошие вина, да и то понемногу: сделает один глоток и отставит бокал в сторону. Водку и даже коньяк он решительно отвергал. Но сегодня я его не узнавал, — он явно был в ударе, изменив своей привычке. Первый бокал демонстративно осушил до дна одним махом , и, похвалив вино (а это была ходовая «Монастырская изба»), попросил налить ему еще. Предложил тост за одаренного мастера — дважды повторив эти слова — Игоря Ююкина и снова выпил до дна. Он быстро хмелел, — это видно было по необычному блеску глаз и порозовевшему лицу. И как водится в наше сатанинское время, мы опять заговорили о неслыханных доселе преступлениях, творимых ельцинскими реформаторами, о море лицемерия и лжи, захлестнувшим Россию. И Лукич откликнулся монологом горьковского Сатина:

— «Ложь — религия рабов и хозяев. Правда — Бог свободного человека. Кто слаб душой и кто живет чужими соками, тем ложь нужна. Одних она поддерживает, другие прикрываются ею».

Произнеся эти вещие слова с артистическим блеском, он весь преобразился, помолодел. А Ююкин захлопал в ладоши и попросил:

— Пожалуйста, Лукич, прочтите еще что-нибудь. Это же здорово, как будто о нашем времени. — Он смешно, по-детски таращил глаза на Богородского.

— Классика не стареет, — заметил Воронин и прибавил: — То-то на Горького набросились нынешние демократы. Он им — кость в горле. — Виталий отличался категоричностью в суждениях, как все вспыльчивые натуры.

— Зло расползлось по всей России, зло оказалось сильней добра, потому что добро не умеет себя защищать, — заговорил Ююкин, — добро оно добренькое, оно гуманное.

Лукич посмотрел на художника с иронической ухмылкой, затем поднялся, выпрямился, высокий, элегантный, обвел нас пристальным взглядом, устремил глаза в дальний угол и заговорил театрально:

— «Достопочтенные двуногие. Когда вы говорите, что за зло следует оплачивать добром, — вы ошибаетесь… За зло всегда платите сторицею зла! Будьте жестоко щедры, вознаграждая ближнего за зло его вам! Если он, когда вы просили хлеба, дал камень вам, — опрокиньте гору на голову его».

Голос Лукича, чистый, мягкий, звучал молодо и грозно. И опять Ююкин не скрывал своего восхищения:

— Необыкновенно! Сила и красота. Откуда это?

— Тетерев. Из «Мещан», — поспешил поэт проявить свою осведомленность в литературе. Его открытый нетерпеливый взгляд и твердый, чисто выбритый подбородок нацелены на художника.

— Только вот вопрос, — продолжал оживленно Ююкин, — как же совместить эти слова с Библией: возлюби врага своего, подставь другое ухо? Растолкуйте, Лукич.

— А ты точно следуешь евангельским заветам? — иронически уставился на художника Богородский, приподняв густую жесткую бровь.

— Стараюсь, — с ужимкой ответил Ююкин.

— И десять Божьих заповедей помнишь? И приемлешь?

— Приемлю. А то как же? Я верующий.

— А как насчет прелюбодейства? — напирал Лукич. — Тут мне кажется у тебя нестыковка.

— Почему нестыковка? — Ююкин сделал невинную позу. — Там как говорится: не пожелай жену ближнего своего. А о дальней ничего не сказано, значит можно. А если она пожелает меня, то и греха нет. Напротив, я иду на помощь жаждущим и страждущим.

— Хитер ты, Игорек, прямо альтруист. И многих ты облагодетельствовал? — не унимался Богородский.

— Да и у вас, Лукич, было много романов, — парировал Ююкин, озорно сверкая маленькими острыми глазками.

— Романов… — пророкотал Богородский и плотнее устроился в кресле. Похоже его устраивал переход от политики на амурную тему. — Роман — это роман. А любовь — это любовь — чувство священное и неприкосновенное. Любовь — это талант, и он не каждому человеку дается Всевышним. У тебя талант живописца, у Виталия — поэта, у Ивана — прозаика. А дал ли Господь вам талант любви? Вот вопрос! По крайней мере, тебя, Игорек, он обделил, не удостоил, потому ты и принимаешь обычный, часто пошлый, роман за любовь.

Ююкин не обижался, он привык к колкостям Богородского принимая их как шутку ворчливого дедушки. Лукича он уважал за искренность и доброту и высоко ценил его актерский талант. Их дачи были на одной улице, и они часто, особенно летом, встречались главным образом у Богородского. К Ююкиным Лукич заглядывал лишь по крайней нужде: он не терпел Игорева тестя — в прошлом мидовского работника, в ельцинские годы перешедшего в солидный бизнес. Не терпел за высокомерие и хамство, с каким тот относился к зятю и вообще к деятелям искусства, которых считал племенем ничтожным, а потому и бесполезным. Игорь Ююкин происходил из псковских крестьян, в Москве окончил Суриковский художественный институт, — учился в портретном классе Ильи Глазунова. На четвертом курсе познакомился с розовощекой насмешливой блондинкой Настей, веселой, общительной студенткой педагогического института, и не успел оглянуться, как очутился на даче ее родителей, которые в тот день пребывали в Москве, предоставив возможность юной парочке приятно провести время в интимной обстановке. Игорь тогда жил в общежитии и даже не мечтал в обозримом будущем обзавестись в Москве собственным углом. Склонная к полноте Настя не была красавицей, но ее веселый общительный нрав, слишком чувственный рот, непосредственность в поступках и живость характера слегка компенсировали неброскую внешность. Игорю с ней было хорошо особенно в первую ночь на двухэтажной даче со всеми удобствами, с газовым отоплением, ванной, водопроводом. Его удивляло множество комнат в основном здании да три комнаты в летнем домике-кухне. Поскольку Настя была единственной дочкой у родителя, то по подсчетам Игоря на каждого члена семьи приходилось по три комнаты. Будучи под хмельком и слушая прелестные излияния Насти о возможном их совместном будущем, он уже прикидывал, что одну из просторных комнат можно было бы приспособить под мастерскую. Для любого художника мастерская — это жизнь и мечта. Восторженная Настя не преминула сообщить, что московская квартира их из четырех комнат и что самая светлая и уютная комната принадлежит безраздельно ей. Намек был принят к сведению.

Если судить по внешности, то Настя и Игорь не очень подходят друг другу, пожалуй совсем не подходят. Он стройный, высокий, гибкий в талии, худой и мелколицый, с упругой пружинистой походкой, она невысокого роста, пышногрудая, круглобедрая толстушка. Он по характеру покладист, спокоен, простодушен, с грубоватыми неуклюжими манерами. Она с неустойчивым переменным характером, как апрельская погода: то всплеск веселья и ласки, то взрыв беспочвенных претензий и властных, капризных требований. Покладистый характер Игоря, отсутствие твердых убеждений позволяли ему не обращать внимания на дурные инстинкты жены. Как бы то ни было, ему нравилось встречаться с Настей особенно на даче, где воздух чист, покой и уединение, где в промежутке между любовью и трапезой можно писать этюды, благо природа для пейзажиста здесь превосходная. Там же на даче Игорь начал писать на пленере портрет девушки освещенной солнцем, то-есть Насти. Время летело быстро, портрет почему-то давался туго, что-то в нем ускользало, не получалось, или получалось совсем не то, что хотелось. И во время одного из сеансов Настя объявила Игорю, что она беременна. К такому сообщению Игорь отнесся спокойно, даже с безразличием, словно его это никак не касалось. Тогда ему об отцовских обязанностях очень доходчиво, строго и внушительно растолковал будущий грозный тесть. Свадьбу сотворили в спешном порядке, ибо меньше чем через месяц после свадебных торжеств на белый свет появились два близнеца Ююкиных, два мальчика очень похожих на Игоря, о чем не уставала твердить весьма довольная зятем теща и бабушка. В виде приданного Игорь получил московскую прописку в просторной квартире тестя, мастерскую в столице, ту самую, в которой происходила презентация портрета Богородского. Кажется, он был доволен. Не очень заботясь о хлебе насущном, учитывая достаток тестя, писал заказные портреты «новых русских», которых рекомендовал ему тесть, обзавелся «иномаркой», два раза побывал на курортах экзотических стран.

Нынешний летний отдых Ююкины решили провести не на море, а на реке, на матушке Волге, проплыть до Сталинграда, а обратно возвратиться в Москву на поезде или самолете. Идею путешествия по Волге предложил Лукич, он давно мечтал совершить такое турне по Волге со своей возлюбленной Альбиной, с которой его связывала целых десять лет негасимая, неземная любовь. Богородский родился в Саратове, там провел свое детство и юность, и живя в Москве, он грезил Волгой, погружаясь в воспоминания детства, она была притягательной звездой его души и юношеских грез. Решено было отправиться в турне вчетвером: Лукич с Альбиной и чета Ююкиных. Когда Игорь сказал жене об идее Богородского и что тот будет на теплоходе со своей возлюбленной, Настя, не раздумывая, согласилась составить компанию. Она не была знакома с Альбиной, но видела ее на даче Лукича, слышала о ней лестные слова от мужа, и чисто женское любопытство влекло ее к знакомству. Заранее были куплены билеты на теплоход, до отплытия оставалось меньше недели, и теперь, балагуря за столом о женщинах и любви, Ююкин решил напомнить Богородскому:

— А вы не забыли, Лукич, о Волге? Приготовили чемоданы, все уложили?

Эти, казалось, такие обычные и совсем не обязательные слова вдруг передернули, точно спугнули Богородского. Он занервничал, как-то поднапрягся, подтянулся, мрачно посмотрел на Игоря и властно попросил, протянув свой бокал:

— Налей мне, да не вина, коньяка налей. — Мы с Игорем удивленно переглянулись. Что это? Шутка? А если всерьез, то с чего бы это? Лукич и коньяк — такого за долгие годы нашего знакомства и дружбы я не помню. Ююкин поднес бутылку коньяка к бокалу, прицелился, но наливать не стал, вопросительно уставившись на Богородского, удостоверился:

— Вы всерьез, Лукич?

— А я что? По-твоему я несерьезный человек! Ты знай свое дело, наливай. Наше дело пить, а твое наливать. Ты хозяин, мы гости. Ты обязан угощать.

— Погоди, Игорь, — вмешался я. Поведение Богородского меня начало беспокоить. — Дай мне бутылку.

Но не успел Игорь передать мне коньяк, как Богородский выдернул у него из рук бутылку и налил себе грамм пятьдесят. Поднял бокал, обвел нас возбужденным заговорщицким взглядом, сказал:

— Ну, кто со мной? За Россию, за ее воскресенье и за погибель ее врагов! — И лихо осушил бокал. Поморщился, крякнул, похрустел огурцом. Задумчиво понурил взгляд, заговорил, делая паузу между словами. Эта манера говорить медленно, с паузами у него, как я заметил, появилась недавно, с год тому назад. — А с чемоданами, Игорек, случилась проблема. Да, ситуация. Че-пе, не ЧП, а нечто не предвиденное. Спутница моя исчезла…

— Альбина? — ненужно уточнил Ююкин, изобразив на лице испуг и растерянность.

— Что значит исчезла? — спросил я.

— То-то и значит. Выходит, исчезла и любовь, — ответил Богородский, глядя на нас влажными хмельными глазами. — Бунин прав: «разлюбила и стал ей чужой. Что ж, камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить». Камин у меня на даче, собаку, пожалуй, не плохо бы завести. Собака — верный друг, она не предаст и не изменит. Только мороки с ней много. Остается — пить. Да камин растопить.

— Что за вздор — пить! От тебя ли слышу, Лукич? — сказал я. — Лучше поведай нам — друзьям своим тоску-кручинушку. Может и размыкаем.

— И поведала Аринушка мне печаль свою великую, — продолжал Богородский некрасовской строкой, склонившись над столом. Возможно он раньше, когда завели речь о женщинах и любви, решил излить то, что накипело в его душе и потому для стимула принял коньяк. С его возлюбленной Альбиной я был знаком. Своими сердечными делами Лукич откровенно делился со мной. Последние тридцать лет его жизни проходили на моих глазах. Мы были единомышленниками, у нас не было друг от друга тайн. Он был одним из самых близких мне друзей. Его открытая душа, широкий самобытный ум и светлый артистический талант притягивали к себе людей. Но он не многим открывал себя настежь, утверждая, что человек похож на айсберг: лишь одна третья часть его открыта людям. Но сам он не был таким. Он не просто казался, он на самом деле был приветливым и общительным. За грубоватыми манерами его скрывался добрый, сердечный характер. С первой его женой я не был знаком, она погибла в автомобильной катастрофе, оставив ему семилетнего сына Василия. Он подполковник погранвойск, живет в Хабаровске. Есть и у него сын, то есть внук Лукича Артем — курсант высшего погранучилища, что в подмосковном городе Бабушкине. Вторую жену Лукича я знал. Это была смазливая, рафинированная и экзальтированная дамочка из породы тех, которые подвизаются на ниве культуры и мнят себя духовной элитой общества. Звали ее Эра. Брак их я считал случайным и заведомо недолговечным. Так оно и случилось: их совместная жизнь продолжалась меньше трех лет. Несовместимость их характеров, интересов и взглядов обнаружилась вскоре после женитьбы. Пылкая страсть обернулась непримиримой ненавистью, и Эра, скоропалительно, даже не расторгнув брака, укатила в Израиль, с ненавистью выдавив на прощанье злые слова: «В эту страну я никогда не вернусь». Богородский не совсем понимал, причем тут «эта» страна и чем она виновата перед Эрой. Допустим, виноват он, Егор Богородский. А страна?

После разрыва со второй женой и ее отъездом в Израиль Богородский признавался мне, что Эру он никогда и не любил, что это была мимолетная вспышка страстей, зов плоти, в котором невероятную активность показала Эра, а он всего лишь не смел противиться и оказался пленником. Словом, его поженили.

И вот теперь в мастерской Ююкина, говоря о любви, мы задели до предела натянутую душевную струну Богородского. Я знал Альбину, встречал ее и на даче Лукича и в его московской квартире. Это была молодая, но уже поседевшая женщина, стройная, хрупкая, с тонкими чертами лица, мягким певучим голосом и доброжелательным взглядом светло-голубых глаз. У нее был выразительный рот с алыми лепестками трепетных, словно жаждущих поцелуя, губ. Ее ласковый, скрытный характер и бледный цвет лица придавали особую прелесть этой незаурядной женщине.

— Так что с Альбиной? спросил я. — Поведай нам свою печаль великую.

— Женщины, любовь… Что вы понимаете? Это тайна, извечная драма души. После разрыва с Эрой к женщинам я относился с осторожностью, с опаской, обжегшись на молоке дул на воду. Были, конечно, непродолжительные связи, временные увлечения, как отклик на зов плоти, но настоящих, глубоких чувств, тех, что называют любовью, в которой есть гармония тела и духа, я не испытывал. Любовь в священном, божественном смысле этого слова. В наше нравственно порочное духовно растленное время под словом любовь подразумевают скотское совокупление. Ежедневно по телевидению мы слышим и видим, как он или она говорят: «Пойдем, позанимаемся любовью». И идут в постель, чтоб показать свою любовь миллионам телезрителей, старым и малым. А ведь этот акт, по любви или похоти всегда считался интимным, запретным для постороннего глаза. Это тайна двоих. Только животные делают это открыто. Истинной и светлой любовь бывает только у возлюбленных. Возлюбленная — это божество, или как сказал поэт, «небесное созданье», дороже и святей для нас нет ничего на свете. Это частица твоей души и твоего внутреннего мира, за нее идут на муки, унижение, на смерть. К сожалению, до пятидесяти лет я не знал такой любви. Потому что не встретил Ее, единственную, судьбой предназначенную. При желании я мог пользоваться успехом у женщин, — природа меня не обделила ни внешностью, ни талантом, говоря без ложной скромности. В театре мне сопутствовал успех. В сорок лет я уже имел титул Народного. Коронные роли мои были ЕгорБулычев и Сатин Горького, Вершинин и Лопахин Чехова, Годунов в «Царе Федоре Ивановиче».

Он умолк, поднял глаза, протянул руку к бокалу, где на донышке оставалось немного вина, но только дотронулся, передумал, отодвинул бокал. По лицу его пробежал веселый лучик, глаза оживленно заблестели, и он продолжал уже потеплевшим голосом:

— Через десять лет после разрыва с женой я совершенно случайно встретил ее — ту, которую называют единственной, Альбину, Алю, и она зажгла в моей душе огонь любви. Мне она казалась совершенством. Божеством, достойным восхищения и поклонения, и я восхищался и поклонялся ей. Мне было пятьдесят, ей тридцать пять, но эту разницу в возрасте мы совсем не ощущали. Она подкупала неподдельной скромностью и добротой. Она одарила меня лаской, нежностью и теплом, чего я был лишен прежде, даже состоя в браке. И в постели, или как сейчас говорят, в сексе у нас не было проблем. Но семьи мы с ней не создали, потому счастье наше было неполным.

— А что мешало вам создать семью? — спросил Виталий Воронин.

— Многое. Во-первых, у нее был муж и двое детей. Семейная жизнь, по ее признанию, у них не сложилась. Мужа она не любила. Он много и постоянно пил, а поддатый устраивал дома погром. Она готова была уйти от мужа-алкоголика. Но тут загвоздка с моей стороны: я не был разведен. Эра, то есть моя бывшая жена, уехала в Израиль, не дав мне развода.

— А она, ну эта ваша возлюбленная, была тоже актрисой? — поинтересовался Воронин.

— Аля работала в одном московском НИИ инженером. Мы встречались у меня дома, иногда на даче, довольно часто даже умудрялись во время ее отпуска выезжать на морские курорты. Для меня тут особых проблем не было, я — человек свободный, — а ей все это давалось не просто, приходилось изворачиваться, ловчить. Но я был счастлив.

— А она? — опять полюбопытствовал поэт, проявляя свой пытливый нрав.

— Она? — Богородский сделал паузу и, вздохнув, сказал: — Боюсь до полного счастья ей не хватило. Но мы любили друг друга искренней, нежной любовью. Она была искренно привязана ко мне.

— Между вами была духовная близость? Она интересовалась твоим творчеством? — спросил я.

— Она бывала на моих спектаклях, ценила меня как артиста. Но что бы такого духовного единства, слияния, то я бы не сказал. У нас разные характеры. Без слабостей и недостатков людей не бывает. Да сами-то недостатки и слабость — понятия относительные. Как обычаи и вкусы. То, что одному кажется недостатком, другому видится как достоинство, что для одного порок, для другого — добродетель. Идеалы, безгрешные существуют только в ваших сочинениях. В жизни их нет. Конечно, и у Альбины были свои слабости, капризы, да и особой внешностью она не блистала, хотя в общем симпатичная. Но это был мой идеал, и все в ней было для меня блистательно, и я считал ее несравненной красавицей, умницей и добродетельницей.

— Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени? Ее что — нет в живых? — спросил я.

— Для меня ее нет. Лично для меня. Об этом после. Ты слушай и не перебивай, — и, перейдя на актерский тон, он заговорил словами Сатина, слегка перефразируя монолог. — Я сегодня добрый! Когда я пьян, я всегда добрый. А коль вы меня напоили, так извольте выслушать исповедь актера. «Вы знаете, почему в России много пьяниц? Потому что быть пьяницей удобно. Пьяниц у нас любят».

Этот монолог он снова произнес приподнято, по-актерски и вопросительно посмотрел на поэта.

— Тоже Тетерев, — догадался Воронин. А Богородский, прикрыв веками глаза, продолжал свою исповедь: — Да, мы были счастливы, и счастье наше продолжалось свыше десяти лет и казалось, конца ему не будет. Я, естественно, делал ей подарки, иногда дорогие, но чаще по мелочам. Она принимала спокойно, как нечто полагающееся, естественное. Скажу без хвастовства: я был щедр, потому что и зарабатывал в то время неплохо. Грех жаловаться. То было время… Кроме театра, я снимался в кино. Трижды в главных ролях. Жил скромно, но и не бедно, в достатке. Не шиковал. А много ли одинокому надо? Часто питался в трактирах, то есть, ресторанах. Между прочим, Алю я познакомил со всеми ресторанами Москвы. Тогдашними, советскими. Ей это нравилось. Наш любимый ресторан был «Будапешт».

Он умолк, медленно прошелся по нам усталым, но возбужденным взглядом. Зрачки его глаз казались воспаленными. Выпил глоток воды и продолжал:

— О нашей связи каким-то образом узнал ее муж, учинил ей скандал. В ответ она пригрозила разводом, чего он никак не хотел. Все же он, наверно, по-своему любил ее, и дал слово покончить с алкоголем. И слово свое сдержал, «завязал». Я об этом ничего не знал и был удивлен, когда она все реже стала появляться в моем доме. Ссылалась то на непомерную занятость на службе, то на разные семейные проблемы, конкретно о которых предпочитала не говорить, и нервничала, когда я пытался выяснить. Когда я предложил ей в этот летний сезон во время ее отпуска совершить турне на теплоходе по Волге, она охотно согласилась. Я сказал, что Игорь с женой хотят плыть по Волге. И это ее устраивало. Мы купили билеты. О чем я ее предупредил по телефону. Не встречались мы уже больше месяца и я просил о встрече. Она отвечала, что занята и говорила, что сама позвонит. Но не звонила. Я снова напоминал о себе, и она опять твердила, что позвонит, когда найдет время. В ее голосе я чувствовал сдержанное раздражение. Меня это настораживало. Я нервничал, злился и начал рыться в догадках: в чем дело? Явно что-то произошло. Но что именно, что за причина такого внезапного отчуждения? Почему бы не встретиться и выяснить все на чистоту, объясниться? Меня мучило недоброе предчувствие. Наедине с самим собой я часто вслух произносил ее имя, — оно срывалось с языка невольно, даже тогда, когда я думал не о ней. По ночам, страдая бессонницей, я мысленно перебирал все наши встречи. В памяти всплывали уже неповторимые эпизоды и картины. Домой ей не звонил, она не велела, потому что трубку всегда брал муж. Меня охватило чувство одиночества. Мне хотелось крикнуть ей строки из бунинского стихотворения: «Мне крикнуть хотелось вослед: „Воротись, я сроднился с тобой!“ но у женщины прошлого нет: разлюбила — и стал ей чужой». Меня даже подмывало послать ей письмо, составленное из есенинского «Письма к женщине»: «Простите мне… Я знаю, вы не та — живете вы с серьезным, умным мужем; что не нужна вам наша маета, и сам я вам ни капельки не нужен». Я зацепился за слово «не та». А какая? И почему не та, которую я знал и обожествлял десять с лишним лет, а другая? И когда же она стала другой? И тогда я стал выискивать ее слабости и недостатки, пытался посмотреть на нее другими глазами, сняв розовые очки. И увидел то, чего раньше не замечал, ослепленный безумной любовью. Нет, никаких пороков или изъянов в ней я не находил, — так, отдельные неприятные черточки и штрихи, от которых никто не застрахован. Но раньше я их не видел. В моих глазах она по-прежнему оставалась прекрасной, и осуждать ее у меня не было причин. Да, меня иногда огорчало, что она не проявляла особого интереса к моей профессии, к нашей театральной артисунческой жизни и смотрела на нее с недобрым предубеждением. Но я тоже не интересовался ее служебными делами, а если и слушал иногда ее рассказ, то больше из приличия, чтоб не обидеть ее. Если верить Бунину — разлюбила и стал ей чужой. Я не хотел этому верить. Я понимаю, вечная любовь — редкость, с этим приходится мириться. Она разлюбила, но я продолжал любить. Я с нетерпением ждал того дня, когда мы отправимся в турне по Волге, и день этот приближался, а она не давала о себе знать. Я волновался и позвонил ей домой. Она сама подошла к телефону и на мой вопрос о путешествии ответила: «Извини, я не смогу составить тебе компанию». Я сказал: «Давай встретимся, объяснишь?» «Сейчас не могу. Как-нибудь потом». Я чувствовал холод в ее голосе и это коварное «как-нибудь» и понял: все кончено, я потерял ее. Нет, хуже: я чувствовал себя так, словно меня обокрали, душу из меня вынули. Образовалась пустота. Вот и весь мой сказ.

Наступила долгая, глухая пауза. Нарушил ее Ююкин. Он был искренне огорчен и растерян:

— И как все это понимать? Выходит вы, Лукич, не едете?

— Это почему я не еду? Напротив, я непременно поплыву. Вот только не хотелось бы терять ее билет. Может из вас кто пожелает? Иван или Виталий?

— Я — пас, у меня весь месяц, да и все лето расписано, — сказал Воронин.

— Ну что, Иван? — обратился ко мне Богородский. — Вспомним дни былые, нашу молодость. Поедем по изведанному однажды маршруту?

Это было лет пятнадцать, а может и больше тому назад. Мы с Богородским уже плыли на теплоходе до Астрахани, а возвращались в Москву на самолете. Приятное было путешествие, оно вызвало добрые воспоминания, и я сказал:

— Подумаю.

— А чего думать? Плывем. Может найдешь материал для нового романа.

— Тебе просто: ты свободная птица. А у меня семейные дела, проблемы, заботы.

— У всех проблемы и заботы…

Из Химкинского порта мы отчалили утром в середине июня. День обещал быть жарким, солнечным и тихим. На высоком, чистом небе от горизонта до горизонта ни единого облачка. Над спокойной водой, отражавшей небесную синь, в легком мареве струились и безмятежно трепетали жаркие солнечные лучи. Вокруг в небе и на земле простиралась благостная ширь и умиротворение, что уже само по себе создавало особый душевный настрой, — этакого сплава грусти и свободы. Справа по борту зеленели заливные луга, на которых паслись две коровы с теленком и несколько остриженных овец, слева на косогоре, усыпанном золотистыми одуванчиками, горбились с полдюжины убогих строений. Казалось, они медленно плывут в противоположную нашему курсу сторону. Ни одной живой человеческой души не было видно ни справа, ни слева. Мы с Лукичом, стояли у правого борта и, опершись на перила, созерцали зеленый простор. Пассажиров на палубе было не много. Они, так же как и мы, стояли по бортам, наслаждаясь природой. От воды исходила приятная свежесть, перемешанная с молодой зеленью земли. Словом, воздух был чист и прозрачен, как сказал Тургенев, и я решил поблагодарить Лукича:

— Спасибо тебе, друг, что ты настоял и вытащил меня на этот простор. Здесь вольготно дышится и глаз радует. Я доволен.

— Еще бы! Ты бы сказал: нет худа без добра. — Он вздохнул и взглянул на меня пристально и вопросительно. Взгляд его светился тоской.

— Я не понял, растолкуй: для кого худо и для кого добро?

— Для тебя, во всяком случае, добро, — наигранно холодно ответил он и выпрямился, подставив солнцу лицо с зажмуренными глазами.

— А худо, выходит, для тебя? Так, что ли?

— Видишь ли, я не могу понять и потому не могу смириться, почему она так поступила со мной? Почему не захотела объясниться? В чем причина? — Он повернулся спиной к берегу. Голос его дрожал, как ослабленная струна. В нем пробудилось пылкое негодование. К нам подошел довольно улыбающийся Ююкин, расслабленный, блаженный: — Ну, что мужики, чего носы повесили?

— Никто ничего не вешал, — недовольно буркнул Лукич, а я продолжал свой разговор:

— А тебе так уж нужна ее причина? Ты ж сам сказал словами Бунина: разлюбила, и стал чужой. В этом и вся причина.

— Ах, вот вы о чем, все о ней? — сообразил Игорь. — Да выбросите, Лукич, вы ее из своего сердца раз и навсегда. Она недостойна вас.

— В том-то и дело, что достойна, потому и выбросить ее не просто, — напряженно произнес Богородский. — Недостойные — они на поверхности, их легко смахнуть. Дунул — и привет. А достойные — они вот здесь, глубоко, в самом сердце. — Лукич приложил руку к груди. — Нельзя, Игорек, зачеркнуть десять счастливых лет. Память она штука независимая, память и любовь. Как в народе говорили: любовь не картошка, не выбросишь в окошко.

— А вы поройтесь в памяти, разберите свою любимую по косточкам и отыщите все ее пороки мнимые и подлинные, соедините в одну кучу и получится один большой порок. И вы поймете, что она недостойна, — весело наставлял Игорь. — Или влюбитесь. Клин клином. А?

— Как у тебя все просто — клин клином. — Богородский уколол его ироническим взглядом. — Своим аршином меришь, натурщицами. Аля не чета твоим натурщицам. Она единственная из женщин, кого я любил. Такое бывает раз в жизни. Один единственный раз.

— А что, Лукач, может Игорь и прав — клин клином. Влюбись. — Богородский посмотрел на меня пристально и недоверчиво. Я повторил: — А почему бы и нет?

— В моем-то возрасте? И в кого?

— Любви все возрасты покорны, — напомнил Игорь.

— Да дело может и не в возрасте, — сказал Богородский. — Дело в том, что природа неправильно, не разумно распорядилась с человеком.

— В каком смысле? Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— А в том, что старится плоть, а душа остается молодой. Разве это справедливо?

— Душа не старится, потому она и бессмертна, — сказал я.

— А я о чем говорю? — вновь заявил Игорь. — Если душа молода, то и люби покуда любится.

— Кого? Вот вопрос. Допустим, встретил, влюбился. А она? Смешно даже мечтать. Тут с клиньями ничего не получится. А возврата к прошлому, к Альбине, нет. Во всяком случае, я ей никогда не позвоню.

— А если она тебе позвонит? — сказал я.

— Не позвонит.

— А вдруг? Откликнешься на зов, пойдешь, и все начнется сначала. — Я испытывал противоречивые чувства. У них и до этого были размолвки, но потом все устраивалось. Я знал его пылкий, темпераментный характер и сильно развитую привязанность к Альбине. Не хотелось верить, что этот разрыв окончательный. А если, так, то он глубоко ранит тонкую душу Богородского. Я искренне сочувствовал ему, считался с его переживаниями.

— Ты, Лукич, преувеличиваешь ее достоинства. Ты простил Альбину. Но она же, в сущности, предала тебя, — сказал я.

— Ее можно понять. Стань на ее место… Или на мое. Любовь не стареет. Она всегда юная. Тебе этого не понять. У вас, писателей, в ваших сочинениях любовь не настоящая, придуманная. Настоящей любви вы не знаете, — ворчал Богородский, лукаво прищуривая голубые глаза и поводя седой бровью. Он говорил густым баритоном.

— Но до Альбины у тебя была Эра. Тоже любовь.

— То другое дело. Там была мимолетная страсть. Вспышка.

— Получается: сколько женщин, столько и любовей, — весело подбросил Игорь. — А Есенин как говорил? Кто любил, тот полюбить не сможет.

— Есенин поэт. А поэты часто говорят глупости, для рифмы, — ответил Богородский. — А ты знаешь, сам он сколько раз влюблялся, и кого только не боготворил. Поэтам по штату положено говорить о любви. И у всех одно и тоже. Возьми хоть Пушкина, хоть Лермонтова, Тютчева, Гете. У всех красивые слова.

— Ну, хорошо, оставим поэтов, — сказал я. — Ты не ответил: а вдруг Альбина позвонит?

— Не будет этого «вдруг», — с убежденностью сказал Богородский.

— Ничего вы не знаете, — весело донимал Игорь. — И себя не знаете, все прибедняетесь. Выглядите вы молодцом. В театре любовников играете. Да на вас еще не то, что дамочки, девицы глаз кладут.

— Театр — одна статья, а жизнь совсем другая. Да и в театре еще один сезон сыграю, отмечу свое семидесятилетие и на покой.

— Какой покой, Лукич? О чем ты говоришь? Покой только снится, — сказал я, заметив, что к нам приближается плавной, мягкой походкой супруга Ююкина Настасья. Мужской разговор о делах сердечных не был предназначен для ее любопытных ушей. Я поспешил сменить тему разговора. — Коль вы взяли с собой инструменты, то естественно должен быть концерт.

Наряженная в светлый, просторный балахон при непомерно широких рукавах, сшитый из легкой ткани и васильковую, до немыслимых пределов короткую юбку в обтяжку, и широкополую прозрачную шляпу, она шла к нам с восторженной улыбкой во все лицо и открытым беспечным ртом, что можно было принять за сексуальную озабоченность этой молодой, здоровой и самоуверенной женщины. В таком наряде при её-то толстых ягодицах и полных икрах коротких ног она имела экстравагантный, если не сказать пошловатый, пожалуй смешной, нелепый вид. Заметив ее, Лукич скорчил гримасу, и тут же прикрыв ее иронической улыбкой, с поддельной учтивостью сказал:

— А вот и Настя на наше счастье. Вы, сударыня, смею заверить неотразимы в своем курортном наряде.

— Вы, Егор Лукич, неисправимый насмешник. Но я вас прощаю, учитывая ваш возраст.

— Какой возраст, что за чушь, — быстро вмешался Игорь. — Возраст самый что ни есть, можно сказать, возраст любви.

Лукич вовсе не хотел уязвить Настю, он вообще к женщинам относился с трогательным почтением и утверждал, что плохих женщин в мире не бывает, а если и встречаются порочные, то в их пороках повинны мужчины. Он говорил, что женщина и природа — это самое прекрасное, что есть на планете Земля.

Настя осмотрела нас с любопытством и подозрением и наигранно спросила:

— Ну, о чем вы тут секретничаете?

— О предстоящем концерте с вашем участием, — ответил я и подумал: «Чисто женская интуиция подсказала ей, о чем мы сейчас вели разговор. Удивительно».

— А какое мое участие, в чем оно состоит? — с деланной учтивостью поинтересовалась Настя, щуря круглые глаза.

— Вы будете петь под аккомпанемент вот этих двух маэстро.

— Так. Значит, я солистка, они музыканты, ну а вы, господин писатель, в каком амплуа выступаете?

— В амплуа благодарного зрителя. Я буду горячо хлопать в ладоши и неистово кричать «Браво!»

У Богородского и Ююкина было свое хобби: музицировать. Лукич хорошо играл на гитаре, Игорь на балалайке. В дружеских компаниях на даче, особенно в летнее время, они составляли отменный дуэт: играли и пели, и естественно, как уж водится, перед этим пили. В путешествие они прихватили с собой гитару и балалайку, чтоб оживить наш отдых. Но музыкой мы решили заняться под вечер, на закате дня. А сейчас, когда солнце стало сильно припекать, хотелось спрятаться куда-нибудь в тень. И я ушел в каюту. Впереди предстояли длинные дни безделья. Их надо было как-то скоротать. С собой я взял две книги, но читать их мне не хотелось. Я не знал чем себя занять. В «блокноте писателя», который я с собой захватил, не было пока что ни одной строки, и откровенно говоря, не предвиделось. Болела душа, и болезнь эта была связана с общим положением в оккупированной сионистами стране, установивший свою диктатуру. Часто в пригородных электропоездах я прислушивался к разговору простых людей о том, что сотворили «демократы» с некогда великой державой — СССР. Люди возмущались, роптали, проклинали правительство, Ельцина, Горбачева. И самое обидное было то, что эти же нищие, голодные, ограбленные до ниточки голосовали за Ельцина и на последних выборах президента. Почему? Что это — затмение разума, зомбизм, необратимая умственная деградация? Я искал ответа, хотя он лежал на поверхности: привычка жить чужим умом, доверчивость и детская наивность, полное подчинение телеящику, отсутствие элементарного иммунитета к откровенной, циничной лжи. Однажды в электричке, слушая жалобы пожилой женщины о том, что даже хлеба не на что купить, я спросил: «А за кого ты голосовала?» И она так просто, без раскаяния ответила: «Да за Ельцина. А за кого ж еще». И мне хотелось ей бросить в лицо: «Ну и подыхай теперь, безмозглое животное!» Я понимаю, что грубо, что «безмозглое животное» не виновато, что мозги его вынули ловкие шулера, что ложь их хитроумна, изобретенная в специальных адских лабораториях, научно-исследовательских институтах, выверенная на новейших компьютерах, что народ наш, прежде, чем обобрать и унизить, лишили его главного иммунитета: чувства достоинства и национальной гордости, патриотизма, символа веры. Я мысленно искал выход из этого чудовищного тупика и не находил, утрачивал последнюю надежду. А без веры, без надежды жизнь становилась бессмысленной. Мои изобличительные романы и статьи не доходили до массового читателя, их читали каких-нибудь — в лучшем случае — сто тысяч человек, главным образом ветеранов, таких же, как я сам, хорошо понимающих, кто враг, но совершение бессильных что либо предпринять, чтоб изменить положение. Я согласился на это турне по Волге в надежде найти хоть на время душевный покой, но понял, что все напрасно: никакой теплоход не оградит от душевной боли. Конечно, там, в мастерской Ююкина, я был удивлен неожиданной, не присущей его характеру, откровенной исповеди своего друга Богородского. У нас не было тайн, мы доверительно относились друг с другом, я был посвящен в его сердечные дела, хорошо знал и понимал Альбину, не всегда разделял восторги Егора Лукича, ослепленного большой любовью, мне со стороны были видны и слабости Альбины, но я искренне радовался их любви. Изумило меня то, что в мастерской Ююкина Богородский нарушил свое правило и выпил сверх обычного и произнес свой монолог о любви в присутствии Игоря и Виталия. Обычно о своих чувствах он открывался только мне. И вдруг напоказ, на распашку выставил сокровенное. Значит, припекло. И уход Альбины, ее нежелание не только плыть вместе с ним по Волге, но и объясниться, не повлияло на его любовь к ней. Я понимал его состояние, знал его скрытую сентиментальность, легко ранимую натуру. Я знал, как много он сделал для Альбины, для ее детей. Фактически десять лет они жили, как муж и жена, и дети Альбины знали об их отношениях и занимали сторону матери. Егор Лукич для них был ближе и желанней родного отца. Богородский это знал и ценил. Он принадлежал к той породе людей, которые любят дарить ближним, не требуя ни благодарности, ни тем более наград. Он хорошо разбирался в людях и событиях, судил о них трезво и непредвзято и, насколько я помню, редко ошибался. И люди тянулись к нему, как тянуться к магниту рассыпанные гвозди. Но вот удивительно: я заметил, что возле него не было плохих, неискренних и нечестных людей. Душа его, полная любви и благоденствия, была всегда открыта для себе подобных.

К полудню воздух нагрелся так, что термометр в тени показывал плюс двадцать восемь. Многие пассажиры загорали на палубе. В каюте было душно даже при открытом иллюминаторе. Богородский, обнаженный по пояс, сидел на палубе под навесом и своей соломенной шляпой, как веером, махал на вспотевшие лицо и грудь. Я подошел к нему в тот момент, когда он разговаривал с каким-то мужчиной, низкорослым, коренастым. Изборожденное морщинами его доброе лицо учтиво улыбалось, обнажив белые зубы. Завидя меня, Богородский призывно помахал мне рукой и лениво проговорил:

— Проходи, садись. Тут хоть слегка продувает, — И, обращаясь к своему собеседнику, представил, назвав мое имя. — А это профессор из Твери. Мой старый поклонник. А я даже не знал. Вот оказывается…

— Павел Федорович Малинин, — учтиво наклонил голову профессор и протянул мне руку. На вид ему было за шестьдесят, седые, довольно поредевшие волосы, серые, тихие глаза.

— Профессор каких наук? — полюбопытствовал я.

— Историк, — кратко ответил профессор и продолжал: — Мы с дочерью сели в Твери, плывем до Нижнего. Недавно по телевидению крутили старые советских времен фильмы, и там вот в главной роли Егор Лукич. Было очень приятно. Вся наша семья горячие поклонники таланта Егора Лукича. Я помню вас по МХАТу, Егор Булычев, какой образ! С кем сравнить? Вы, наверное, последний из могикан. — голос у него глубокий и приятный, полный благородства и учтивости.

— Вот видишь, Лукич, тебя помнят, знают, а ты собираешься покинуть театр. Неразумно, — сказал я.

— Что вы, разве можно? — воскликнул Малинки, глядя на Богородского долгим взором восхищения. — К сожалению, в последний раз в театре я был в советское время, где-то незадолго до горбачевской перестройки. А сейчас, откровенно говоря, не до зрелищ.

— Да и смотреть нечего, — сказал Богородский и прикрыл шляпой свою тяжелую круглую голову и уперся в колени крупными, мягкими ладонями. — Нет театра, тем паче — кино. Все искусство угробили, похоронили израильские пришельцы, разные марки захаровы, любимовы и всякая бездарная шантрапа. — Круглое лицо Богородского скорчило презрительную гримасу, а раскатистый голос его и слова высек в глазах профессора немое удивление. Он растерянно, с оттенком смущения посмотрел на Богородского, потом перевел взгляд на меня и тихо спросил:

— А он, что? Юрий Любимов — тоже?

— Тоже, тоже, — подтвердил Богородский, — что и Марк Захаров, из одной стаи разрушителей прекрасного, достойные наследники и продолжатели гнусного маразматика Мейерхольда.

Профессор робко подернул плечами, морщинистое смуглое лицо его выражало недоумение и озабоченность.

— Вы не согласны с Егором Лукичом? — спросил я.

— Не то что не согласен, — растерянно проговорил профессор, и странная улыбка сверкнула на его тонких, сухих губах. — Я просто не знал. Что касается Мейерхольда, то вы совершенно правы: это такой же разрушитель-реформатор, как нынешние Чубайс и Немцов.

— Отлично сказано, Павел Федорович, — пробасил Богородский. — Дайте вашу руку. Удачное сравнение. С той только разницей, что Мейерхольд разрушал театр, а эти недоноски разрушают великую державу. А им усердно помогают шабес-гои типа Михаила Ульянова, Ефремова, братьев Михалковых, этих яблок-гимнюков, да еще бериевско-шеворнадьевского земляка Басилашвили.

Я говорю о лакеях, русских по крови, но служащих оккупантам, то есть о предателях. Я вам так скажу, уважаемый профессор: чем глубже думаю над жизнью, наблюдаю за людьми, за их поведением, тем больше убеждаюсь, что из всех тварей рода человеческого, самая мерзкая и самая подлая — лакей. Никакая ядовитая змея, или чумная крыса не может сравниться по зловредности, гадости с лакеем. Это существо вне нации и расы, оно лишено чувства родины, идеала, красоты, порядочности, достоинства и чести, долга, совести, всего того, чем человек отличается от гниды. Лакей труслив, жесток, коварен, льстив, мелочен, жаден. Предел его желаний — собственное брюхо. Ради этого он зарежет свою мать, растлит дочь, будет служить кому угодно, хоть дьяволу. Сегодня оккупанты России готовят таких выродков из наших мальчишек.

Богородский разволновался, на потном лице его выступили розовые пятна. Он достал платок и вытер лицо. Профессор Малинин осторожно спросил:

— У вас дети есть, Егор Лукич?

— Сын, подполковник-пограничник. На Дальнем Востоке служит, — тяжело дыша, ответил Лукич. — Внук — Артем. Здесь, под Москвой в Лосиноостровске, заканчивает Высшее военное училище погранвойск. Хороший парень, рассудительный, но многое не понимает в нашей подлой жизни. Верит ящику, лживой, оккупационной прессе. Как и миллионы других.

— Я согласен с вами, уважаемый Егор Лукич, лакеи — это великое зло. Они переполнены ненавистью к своей стране. Чубайса, Немцова я еще могу понять, для них Россия — территория. Ну а Михаил Ульянов, Ефремов? Или тот же Солженицын. Он же сказал: «Нет на свете нации более презренной, более покинутой, более чужой и ненужной, чем русская». Что же получается? Он не принадлежит к этой нации? Так выходит.

— Выходит так: Солженицын, Солженицер, — согласился Богородский и прибавил: — Да его б за такие слова снова выдворить за океан.

— Там он уже не нужен. Там он свои тридцать серебряников получил, — заметил я.

— А теперь за такие слова и здесь получил серебряники от режима, — сказал Малинин. — Чин академика.

— Да, удивительно, — сказал я. — Каким местом думали академики, голосуя за него? И не нашелся среди них хотя бы один честный, порядочный ученый патриот, который бы перед голосованием встал и огласил слова кандидата в академики о русском народе. Не нашлось.

— Такие уж там академики, вроде Лихачева, — язвительно заметал Малинин. — Этот липовый патриот и профессиональный русофоб даже пытался оспорить, что река, по которой мы плывем, вот эта самая Волга-матушка и вовсе не русская река, потому как протекает она по землям, где живут не только русские.

Профессор во мне вызвал симпатию своей провинциальной непосредственностью и неподдельной прямотой. Думаю, что такого же мнения был и Лукич.

— Вот даже как?! — Богородский расправил широкие плечи и задвигался всем своим могучим корпусом. — А ведь из него телевидение делает икону. Па-три-от… Хотя, чему удивляться. Я так скажу: кого телевизор хвалит и постоянно рекламирует, считай, что это явный подлец. На экране господствуют лица еврейской национальности. Не просто евреи, а лица, то есть особые, сионизированные, имеющие какие-то заслуги перед их главным штабом. Скажем, заслуги в деле свержения советской власти. Вы обратили внимание, какие царственные похороны были устроены заурядным актерам Гердту и Никулину? Сверх царственные. Не то, что какому-то там маршалу Жукову или Рокоссовскому. Значит, одни служили России, другие Сиону.

Голос Богородского приглушенно дрогнул и замолчал. Малинин горестно вздохнул и, выдержав паузу, заговорил, желая увести беседу в сторону от злободневной политики.

— А скажите, Егор Лукич, все-таки есть еще, сохранились русские театры? Тот же ваш или Малый. — Как вы относитесь к Юрию Соломину?

— Нормально. На нем и держится театр.

— А что из себя представляет Валерий Золотухин?

— Обыкновенный космополит в маске патриота, шабес-патриот, — небрежно бросил Богородский. — Теперь их много развесь таких патриотов, всеядных скотов, хоть в искусстве, хоть в политике. Целые лебяжьи стаи, во главе с рычащим генералом. Скажите, какой нормальный русский режиссер позволил бы себе ставить в театре обезьяний бред графомана Иосифа Бродского, который, между прочим, и сам не считает себя русским поэтом?

— Очевидно, прельстила Нобелевская премия, — предположил Малинин. — Поддался коньюктуре.

— Просто слакейничил, — поморщился Богородский, замотав тяжелой головой. — Что такое Нобелевская премия? Еврейская мастерская, где политические шулера играют в бесчестные игры, на потребу дня лепят пластилиновые фигуры гениев. Так были слеплены и Пастернак и Солженицын и десятки подобных Бродскому шарлатанов.

— Конечно, Валерий Золотухин всеядный, вы правильно подметили, — со свойственной ему учтивостью сказал Малинин. — Но вот на режиссерской ниве, как мне кажется, и в театре, и в кино, пусто, глухо. Ушел из жизни великий Сергей Бондарчук, артист и режиссер. Равных ему нет. В театральном мире кроме Соломина и Дорониной да, пожалуй, питерского Горбачева я не вижу.

— Вы, профессор, не только историк, но и театрал, — искренне польстил я.

— Я нет, я просто рядовой любитель. Моя дочь Лариса, вот она — да, театральный фанат. Кстати, вот она идет к нам. Лара! — позвал он, замахав рукой энергично и торопливо.

К нам подошла стройная с осиной талией девушка на вид лет двадцати пяти с улыбающимся овальным лицом, обрамленным волной густых, черных, со стальным отливом волос и мягким, скромным кивком головы поздоровалась с нами.

— Моя дочь Лариса. Историк, преподаватель, — представил Малинин. — А это, Ларочка, выдающийся народный, подлинно народный, а не какой-нибудь Гафт, артист Егор Лукич Богородский.

— Я узнала. — Бледное, еще не тронутое летним загаром, лицо девушки засветилось смущенной улыбкой, а в зелено-янтарных глазах засверкали огоньки неподдельной радости. — Я вас узнала. Недавно по телевидению шел советский фильм с вашим участием в главной роли.

Голос у девушки высокий, густой и приятный. Взгляд загадочный, обаятельно-таинственный.

— Я вас помню по театру, — продолжала девушка после некоторой паузы. — В годы своего студенчества в МГУ смотрела «Егора Булычева» и «На дне». Вы исполняли главные роли. — Она смотрела на Богородского со сдержанной улыбкой обожания открыто, без тени смущения.

Внешне в ней не было ничего броского, все, что называется, в пределах нормы — тонкие черты строгого лица, длинные черные брови и длинные спокойные ресницы, небольшой рот и не очень трепетные губы, застенчивая и в то же время манящая улыбка. Вот это, последнее, и привлекало внимание, останавливало взгляд, заставляло присмотреться и увидеть то, что не сразу замечалось — ее глаза. Это были необыкновенные глаза молодой рыси. В них, как в зеркале, отражались характер и состояние души. Видно и Богородский обратил внимание на ее глаза. Он встал, выпрямился, расправил могучие плечи, выпятил круглую грудь и немного театрально пророкотал:

— Благодарю вас, очаровательная сеньорита. — Он поклонился, приложив ладонь к сердцу, и смотрел на нее с застывшим вопросом.

— Очевидно, Лариса смотрела не столько Егора Булычева, сколько Егора Богородского, — сорвалось у меня не очень уместно.

— Лариса, в отличие от тебя, хорошо понимает, что эти два Егора неразделимы, — раскатисто парировал Лукич и принял вид человека, исполненного достоинства и простоты. Не каждый обращал внимание на ее глаза, не каждому они светились, но те, кто приметил их, уже не могли забыть. В них таился какой-то сложный сгусток чувств — тайная надежда и боль утраты, несбыточные желания и мечтательный порыв, ураган нерастраченных страстей и всепожирающий огонь вечно желанной любви. Эти глаза ранили тонкие чувственные и благородные натуры, манили и многообещающе влекли. Их миндальный разрез хранил нечто загадочное и непостижимое.

— Мы, Ларочка, о театре говорили, — сказал Малинин. — Егор Лукич много интересного сообщил, о чем в нашей провинциальной и густо сионизированной Твери мы с тобой только догадывались.

— А нам бы, уважаемый Павел Федорович и почтенная Лариса Павловна, хотелось бы послушать ваше просвещенное мнение, как профессионалов, что сегодня творится на фронте истории? — сказал Богородский, не сводя цепкого взгляда с Ларисы.

— В истории еще хуже, чем в искусстве, — ответил Малинин. — Историю России нам теперь пишут иностранные шулера. Наши дети-школьники уже и не ведают, что была в семнадцатом Октябрьская революция что в двадцать втором был образован СССР. Им говорят, что вторую мировую войну развязал Сталин, что главные ее герои — Эйзенхауэр и Монтгомери. О Жукове, Рокоссовском ни слова. Такую «Новейшую историю XX века» сочинил некий господин Кредер.

— Все понятно: гражданин Израиля, — хмуро и с раздражением пробурчал Богородский.

Откуда-то появились разомлевшие от солнечных лучей Ююкины, и Настя, блестя вспотевшим лицом, весело прощебетала:

— Господа товарищи, приглашают на обед.

После обеда, разморенные духотой и пивом, мы с Богородским решили поспать и проснулись незадолго до ужина. За ужином мы распили припасенную Игорем бутылку болгарского коньяка, и я напомнил артисту и художнику, что их инструменты, — гитара и балалайка, пока что лежат в каютах невостребованными.

— О!.. Совершенно верно — обещанный концерт! — восторженно воскликнула Настя. От коньяка ее возбужденное лицо покрылось багровыми пятнами.

— Только при вашем активном участии, госпожа Настасья, — согласился Богородский и вполголоса пропел: — Эх, Настасья, ты Настасья, отворяй-ка ворота, отворяй-ка ворота, да встречай-ка молодца. Смотрю я на вас господа Ююкины, и думаю с белой завистью: привалило Игорю счастье — есть у него красавица Настя.

Настя не считала себя красавицей, но и не обижалась на иронические колкости Лукича, ответила:

— Только Игорь этого не понимает, все по сторонам глазами бегает, ищет какого-то другого счастья.

— Да будет вам известно, милейшая Анастасия, что все женщины делятся на два сорта: на страстных и нежных, — сказал Богородский. — Так вы к какой категории относите себя?

— Я? — Лживые глазки Насти заметались. — Я — к первой.

— Следовательно, страстных, — подтвердил Богородский. — А Игорю, положим, больше подходят нежные. Вот он и зыркает по сторонам, ищет. По своему вкусу. А вы ему мешаете искать, вы навязываете ему свое, свои страсти. А он от них сыт по горло, ему подавай что послаще, потоньше. Ему нежность нужна. А вы ее дать не можете, потому, как у вас ее нет. Не наградил господь. Вот на этой почве и рушатся семьи. В Америке, по последним данным, разводится каждая вторая семья.

— Ваша теория, Егор Лукич, неправильная и вредная, — решительно отчеканила Настя, и в глазах ее заметались колючие огоньки. — Вы все примеряете к своему опыту, вся ваша философия исходит от ваших личных семейных неудач. А ваши неудачи — это ваше личное дело, они от вашего характера. А он не мед, злой у вас характер, язвительный.

— Согласен, абсолютно с вами согласен: язвительный у меня характер, и совсем не мед, не сахар, — добродушно заулыбался Богородский. Зная неуравновешенный характер Насти, он не хотел накалять напряжение. — Но что поделаешь? Характер он тоже от Бога. Его не поменяешь. Он дается на всю жизнь.

Так частенько бывало на даче: подбрасывал Лукич соседке иронических язвительных колючек, но совершенно беззлобных, и когда в ответ на его колкости Настя начинала «заводиться», он тут же проявлял благодушие и миролюбиво отступал. Отступил и сейчас, тем более мы, то есть нас четверо, были настроены на «концерт».

Когда после ужина пошли за инструментами, Ююкин шепнул Богородскому:

— Не раскаляйте, Лукич, Настю: сегодня она не в духе. Она заподозрила мой интерес к профессоровой дочке и теперь неотступно бдит.

— Вот как? Когда же ты успел проявить этот интерес?

— А что — она симпатичная. Вы не находите? В ней что-то есть.

— Ты уже успел разглядеть это «что-то»?

— Пока что нет, но есть надежда.

— Надейся. Надежда юношей питает, — сердито промчал Богородский, выразил этим свое неодобрение надеждам Игоря. И уходя в каюту, напомнил: — Не забывай, что Настя всегда настороже. Да и профессор… присматривает. Как бы не оказаться тебе за бортом… в прямом смысле.

Это были слова ревности: Богородский и сам «положил глаз» на Ларису, и ему увиделось в этой девушке таинственное «что-то», как когда-то нашел он его в Альбине.

Под вечер жара поубавилась, от воды потянуло прохладой. Пожар заката начал угасать, западный горизонт озарился ровным сиянием. И лишь окна прибрежных домов еще полыхали огнем уходящего солнца. Мы расселись на палубе под навесом. К нам присоединились и Малинины. Репертуар дуэта Богородский — Ююкин — был традиционно неизменным, хорошо обкатанным на дачах, — русский романс. Задорно смеялась и озорничала балалайка в руках Игоря, искрилась и заливалась то светлой, то грустной мелодией. Стонала и ныла гитара Лукича, то, протяжно вибрируя, тянулась куда-то ввысь и вдаль, то гулко падала и обрывалась. И не громко, но задушевно сливались сочный тенор художника и мягкий, ласкающий баритон артиста в один светлый поток мелодии. Временами в эту струю вливался не сильный, даже робкий, но приятный голосок Насти. Постепенно к нам подходили пассажиры, останавливались, слушали. Я наблюдал за Малиниными. Одухотворенное лицо профессора сияло радостью, а губы его шевелились в такт мелодии: он мысленно, без слов подпевал. Лицо же Ларисы мне показалось печальным с застывшей на нем улыбкой. Спокойные глаза ее из-под длинных ресниц были нацелены на Богородского, который уже давно заметил этот пристальный взгляд, но старался не подавать вида, точно боялся спугнуть его. И вот неожиданно их взгляды столкнулись и улыбка смущения обнажила крупные, белые зубы Ларисы, а Лукич отвел глаза. Кончив играть, он обратился к девушке:

— Присоединяйтесь. Ведь вы поете, я знаю.

— Почему вы знаете? — смутилась Лариса.

— Догадываюсь. Интуиция. Ну, смелее, — очень ласково и тепло попросил Лукич. — Не стесняйтесь. Туг публика доброжелательна.

— А вы сможете аккомпанировать? — Вдруг решилась она и посмотрела на отца. Тот одобрительно кивнул.

— Вы что хотите петь? — спросил Лукич.

— Романс «Не уходи».

— Гм… Как там: «не уходи, побудь со мною». Так?

— Я не знаю такого романса, — быстро вклинился Игорь.

— А тебе и не надо знать, — лукаво улыбаясь, сказал Лукич. — «Не уходи» — касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится. Согласны?

— Да, — тихо подтвердила Лариса и в совестливых глазах ее сверкнула печаль и беззащитность, в то же время энергичное лицо ее преисполнено спокойной уверенности. Она начала негромко, как бы нащупывая мелодию:

Постепенно, по мере того, как Лукичу удавалось войти в мелодию, голос ее крепчал, становился уверенным и очаровательным.

Зрители восторженно захлопали в ладоши. Приятный чистый голос ее очаровывал, а спокойные манеры свидетельствовали внутреннюю культуру и чувственное сердце. Она скромно, с застенчивой улыбкой поклонилась, а Богородский степенно поднялся со стула, взял ее руку с длинными ногтями, раскрашенными под жемчуг, медленно поднес к своим губам и осторожно опустил. Лицо его пылало. Он по-отечески взял Ларису под руку и увлек к перилам борта, что-то говоря ей вполголоса. Ююкин провожал их лукавым взглядом, а я вспомнил слова Богородского, сказанные Игорю: «Не уходи» касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится».

Профессор посмотрел в их сторону с неожиданным удивлением и почему-то спросил меня, как я отношусь к генералу Лебедю.

— К этому провинциальному демагогу? — переспросил я и ответил: — Точно так же, как и к провокатору Жириновскому, сионисту Явлинскому. Все они работают на Ельцина, на оккупационный режим, все они недруги России и русского народа.

— Но Лебедь как будто русский, — уже с сомнением сказал Малинин.

— Горбачев тоже, говорят, русский, а что сотворил! Жириновский помог Ельцину протащить антинародную Конституцию, Лебедь помог Ельцину переизбраться на второй срок.

— Так на кого ж нам надеяться? Есть ли у патриотов настоящий лидер? Может Лужков?

— Да нет, что вы? Лужков окружен евреями в три кольца. Расчетливый популист, толковый организатор-хозяйственник и такой же буржуй, как и Черномырдин.

— Выходит, нет настоящей личности, — вздохнул Малинин и, помолчав, добавил: — Вот если б такого, как Лукашенко? Как вы смотрите?

— Смотрю положительно. И совсем не потому, что он мой земляк, из Шкловского района. Мы с ним в одной районной газете работали. Только я до войны, а он после войны. Он моложе меня чуть ли не в два раза. Есть в России такие деятели. Возьмите того же Амана Тулеева, Петра Романова, Михаила Лапшина. — Я назвал ему еще несколько имен. Он промолчал настороженно. Потом спросил:

— А что ж вы Зюганова… или? — Он осторожно осекся.

— Разочаровался в нем. Хотя раньше надеялся. И голосовал за него. Не знаю, может я не прав. Он слишком осмотрителен. А слово «сионизм» просто не выговаривает, боится этого слова. А между тем сионизм — самый главный и самый страшный враг и губитель России. Страшней и опасней Гитлера.

Поглощенные разговором на волнующие нас темы мы не заметили, как стемнело и на теплоходе зажглись фонари. Пожелав мне покойной ночи, профессор Малинин сказал:

— Пойду искать Ларису, ночь коротка.

Глава вторая

ЛУКИЧ

Поздно вечером в мою каюту постучала Настасья Ююкина и, приоткрыв дверь, медово прощебетала:

— Можно к вам, Егор Лукич? Вы не спите?

Я не спал, я думал о наших попутчиках Малининых, о неподдельных, кондовых патриотах из российской глубинки, о провинциальных интеллигентах, пекущихся о судьбе Отечества искренней и глубже ожиревших от равнодушия столичных интеллектуалов. Настя спугнула мои мысли, и я не очень любезно ответил:

— Входите. Что стряслось? — Вид у нее был возбужденный.

— Вы один? Я не помешала? — Она подозрительно обшарила торопливым взглядом каюту.

— А кого бы вы хотели застать в моей берлоге? — Она слегка стушевалась, подернула плечами:

— Ну, гости могли быть, эти профессор со своей дочкой. — Вот те на, — и ее интересуют Малинины, с какой стати? И уж конечно не профессор, а его очаровательная дочь.

— К сожалению, они покинули наш корабль сразу после ужина: сошли в Нижнем, — ответил я.

— И вы сожалеете, — не спросила, а подтвердила мои слова Настя.

— Приятные люди, открытые, добрые, думающие, без мещанских комплексов, присущих москвичам, — сказал я с явным намеком, который она пропустила мимо ушей.

— А мой не заходил? — поинтересовалась она довольно вяло, как бы между прочим.

— Не удостоил, — ответил я и, вспомнив слова Игоря — «Настя бдит», прибавил: — Ревность, Настасья, — высшая стадия эгоизма.

— А я думала, что ревность — признак любви, — возразила она.

— Стародавнее заблуждение собственников, не понимающих высокого смысла любви.

— А в чем же он состоит этот высокий смысл?

— На этот счет существует множество мнений известных представителей рода человеческого. К примеру, поэт Гейне считал, что быть любимым и любить — это величайшее счастье. А другой немецкий поэт, Гете, утверждал, что любовь — это венец природы. А Тургенев говорил, что только любовь вызывает расцвет всего существа, какого не может дать ни что другое. Он даже утверждал, что любовь сильнее смерти. Любовь — поэзия и солнце жизни, — считал Белинский.

— Ну, а вы, вы сами, как считаете? — перебила она.

— Я считаю… Я согласен с предыдущими товарищами, — попытался шуткой отделаться, но она настаивала, и тогда я сказал:

— Любовь — это пожар души, но не уничтожающий, а возвышающий.

— А мой Игорь считает, что любовь — это стихийное бедствие, — сказала она.

«Мой Игорь! Мы с Игорем напишем такую картину!» Эти ее восклицания всегда вызывали во мне нехорошую улыбку. Она была убеждена в своей причастности к таланту мужа, в своем соавторстве. Она считала, что без нее нет и не может быть художника Ююкина. Всем, что он создал, он обязан ей. Она, то есть ее состоятельный отец, создал материальную базу, нормальные условия для творчества. Не будь этой базы, Игорь не состоялся б как художник! Чепуха, не верю: Игорь несомненно талантлив. Просто трудней бы ему пришлось. А впрочем, кто знает.

— А голос у нее так себе, ничего особенного, — вдруг сказала Настя.

— Это у кого же? — попросил я уточнить, хотя и догадался.

— Да у этой, как ее там — профессорши, Ларисы, что ли?

— Приятный голос, вы напрасно. И сама она — прелесть — умная, скромная, без комплексов.

— Интересно, когда вы это успели обнаружить ум? — игриво заметила она.

— Для этого времени много и не надо: стоит только поговорить, и ум тотчас блеснет. Это дурака не сразу раскусишь.

— Ну, не скажите: женщины умеют притворяться… умными, чтоб соблазнять вас, уж если не красотой, когда ее нет, то хоть видимостью ума.

— Да вы, Настасья, похоже ревнуете, следовательно — грешите. Ревность — штука коварная: она из мухи делает слона и приносит страдания ревнивцу. — Она игриво запрокинула голову, приняв независимую позу и самодовольно заулыбалась.

— С чего это вы взяли, Егор Лукич, что я ревную? И какой же в ревности грех? Ревность — чувство естественное. Даже животные ревнуют. Я по телеку видела, как из ревности дерутся лоси. Из-за лосих, конечно.

— А ведь и вас, милейшая Анастасия, ревность ко мне привела. Да, да, не возражайте. Вы ищите Игоря, как не трудно догадаться. Не волнуйтесь, никуда он не денется. И в Нижнем он не сошел на берег, не переступил борт корабля. Он где-то здесь. Но если появится мне на глаза сегодня, обещаю вам немедленно выпроводить его по месту жительства, то есть — в вашу каюту. — Она поняла мой иронический монолог, дружески заулыбалась и, пожелав мне покойной ночи, оставила мою берлогу.

Время приближалось к полуночи, я разделся, лег в постель, но спать не хотелось. Привыкший к одиночеству, я погрузился в думы, которые прервал неожиданный визит Насти. Только теперь я думал не о профессоре. Профессор мне был симпатичен, и этого довольно. Я думал о Ларисе. Мы простились у трапа. Я запомнил ее солнечную улыбку, сияние необыкновенных глаз, внезапный порыв и тайное смущение. Сколько часов мы провели вместе за откровенными, иногда интимными и задушевными разговорами. Казалось целую жизнь. О чем мы только не говорили. Она искренне призналась, что в студенческие годы была влюблена в Егора Булычева, что для нее оба Егора, то есть Булычев и Богородский, были неделимы. Она по-детски смущалась этого признания, на бледных щеках ее вспыхивал багрянец, ресницы трепетали, и она опускала глаза. Меня приятно поражало совпадение наших взглядов по всем, или почти по всем жизненно важным вопросам и проблемам, будь то политика, искусство или простой быт, взаимоотношение людей и даже любовь. Да, да, о любви №1 тоже говорили, естественно, в теоретическом плане. Несмотря на свою нежную душу и даже некоторую сентиментальность, она наделена твердым характером и убеждениями, которые умеет отстаивать и защищать. В ней есть все, из чего складывается характер — самоуверенность, властность, даже упрямство, апломб и тщеславие. Она высоко ставит авторитет своего отца, как ученого историка. Мы говорили о роли личности в истории и называли конкретные имена. Мне было приятно узнать, что мы оба оказались сталинистами, отдавали должное этому великому деятелю двадцатого века, государственнику и патриоту, и в то же время прямотаки ошарашила меня своим неприятием Ленина, с чем я никак не мог согласиться. «Это же Ленин навязал Конституции право наций на самоопределение, на суверенитеты, и в результате мы получили Чечню», — возмущалась она и прибавляла: «А Сталин, между прочим, был против». «Тогда почему же Сталин, придя к власти, не поправил Ленина?» Но она не ответила на прямой вопрос, она сказала о другом, что, очевидно больше всего ее волновало: «Ленин был в плену у евреев, потому что сам наполовину еврей. Вы же не станете отрицать, что при Ленине правительство новой России состояло сплошь из евреев или женатых на еврейках». Я не стал, конечно, отрицать, потому что говорила она правду, я только, между прочим, заметил: «Вы повторяете версию Владимира Солоухина». «Да какая ж это версия, — запальчиво возразила она. — Это факты. Списки ответственных работников всех государственных и партийных учреждений теперь опубликованы в патриотической печати и с ними может ознакомиться любой».

Откровенно говоря, это радовало, потому что это были и мои мысли, мои убеждения, и мы в один голос сказали: нынешняя распятая и опозоренная Россия — дело рук международного сионизма. «Вы верите, что Россия поднимется и сбросит с себя, со своего тела, со своей земли этих тифозных тараканов и чумных крыс?» — с негодованием спрашивала она. «Хочется верить, — не очень твердо отвечал я. — В своей истории, а вы как историк, должны знать, Россия попадала и не в такие переплеты, но в конце концов, воскресала». «Да, я знаю историю, это моя профессия. Но такого, что твориться сегодня, не было. Такого всемирного, хитрого, коварного и жестокого врага, как нынешний, не было на Руси. По-моему России уготована судьба нынешней Греции: когда-то великая и процветающая, светоч цивилизации, культуры, оказалась на задворках истории. И это сделали евреи, захватив власть в стране и растоптав ее культуру, навязав свою псевдо культуру, а точнее, макулатуру».

Она все больше возбуждалась, лицо ее сияло, глаза колюче искрились, и вся она напрягалась, сжималась как пружина, и вид ее в таком состоянии был еще прекраснее, чем в минуты спокойной беседы. Мне нравилось видеть ее именно такой, неистово возбужденной и, решив не терять нить беседы, я спросил: «И где же выход? Смириться с рабством, которое нам готовят еврейские банкиры вместе с американскими евреями — березовские, гусинские, соросы?» «Не знаю, — грустно обронила она. — Отец говорит: надо создавать партизанские отряды, вооружать народ, молодежь, которую лишили будущего». «Да ведь нет народа, — возразил я. — Есть биомасса безвольных, лишенных человеческого достоинства, трусливых, полудохлых, больных двуногих». Я сказал это с ожесточением, с гневом и чувством собственного бессилия, безверия и безнадежности. Она посмотрела на меня строго и требовательно. Лицо ее напряглось, брови сдвинулись. Сказала осуждающе: «Вы меня удивляете, Егор Лукич!» «Но это же прискорбная правда. Те, кого вы называете народом, безмолвствуют, вымирают, хоронят стариков и детей и терпят. Совсем не видят, куда идет страна, не понимают, кто ее губитель-враг. Огромными богатствами страны завладели в основном евреи, преступники-воры и вывезли капиталы в иностранные банки. Правительство еврейское. Чубайс, Немцов, Лифшиц, Есин, и им подобные, местечковая шпана, внуки палачей русского народа, которых Сталин покарал в предвоенные и первые послевоенные годы. Председатель Госкомимущества Максим Бойко, он же Шамберг — внук сиониста Лозовского, расстрелянного еще во времена Сталина за антигосударственную деятельность. А отец Максима Владимир Шамберг — ответственный сотрудник американской разведки. Все слилось-переплелось, все продано, отдано врагам России. Можно себе представить, как сын разведчика США Максим Шамберг-Бойко распродает государственное имущество и государственные секреты России. Воруют открыто, беспардонно, безбоязненно, зная, что их покрывает главный палач Ельцин, у которого руки по локоть в крови, ненормальное чудовище, лишенное элементарной совести и чести». «Выходит, отец прав: надо создавать партизанские отряды», — сказала она, и в голосе ее прозвучала неколебимая решимость взять хоть сейчас автомат Калашникова. «Вы мне напоминаете Зою Космодемьянскую», — ласково сказал я. В ответ она вспыхнула: «Настало время космодемьянских, матросовых, талалихиных, время героев. Раздумывать некогда завтра будет поздно… Если вообще уже не поздно», — последние слова она произнесла упавшим голосом.

Я представил ее с автоматом в руках во главе молодежного отряда народных мстителей и сказал: «Слушая вас, глядя на вас, я думаю, что возрождение России начнется из провинции, из глубинки». «Опасное заблуждение. Провинция ничего не решает», — возразила она. «Но там есть трезво мыслящая патриотическая интеллигенция», — не согласился я. «Никакой трезвой интеллигенции там нет. Я сужу по своей Твери. Наша интеллигенция сионизирована. Она в плену еврейского телевидения и московских „комсомольцев“ и „комсомолок“. Она бездумно, рабски смотрит в рот московской русскоязычной интеллигенции, вашим маркзахаровым и лихачевым». «Лихачев не московский, он питерский, его Собчак сделал почетным гражданином Питера. А вы, ваш отец, разве не интеллигенция?» «Это исключение из правил: раз, два и обчелся. Добавьте еще профессора Владимира Юдина из Тверского университета, настоящего патриота, филолога, а еще двух-трех трезвомыслящих и перечтете их на пальцах одной руки. Нет, Егор Лукич, на провинцию не надейтесь, все решается в столице».

Ее рассуждения не были лишены основания, и все же я возражал: «Но Тверь — это еще не российская глубинка. У Твери есть свое родовое пятно — холуйство. Оно тянется еще с царских времен. В московских трактирах половыми, то есть официантами работали тверяне. Полотенце через руку, и, „чего изволите? Слушаюсь“. Это холуйство вошло в гены и сохранилось до наших времен, как и купеческое прислужничество властям У нижегородцев, самарцев, саратовцев. За них думает власть и они голосуют за власть». «Вот вы и противоречите сами себе, — уличила она. — Разве Нижний, Самара, Саратов не российская глубинка? И чем они лучше, патриотичней Твери? Те же лакеи, отравленные телеядом, зараженные этим духовным СПИДом. Нет, Егор Лукич, гены и родовые пятна тут не при чем. Зараза, ее вирус, идет из Москвы, жирующей, довольной, что во время получают зарплату, пенсии. А что провинция голодает, вымирает Москве наплевать. Как-то по телевидению показывали концерт с участием одаренных, но больных детей. Конечно, это зрелище вызывало сострадание, боль. Но камеру все время наводили в зал, где сидела супруга Бориса Кровавого Наина Иосифовна. Оператор старался показать нам, как она артистически платочком выдавливала из себя слезу. На показ тверским и саратовским обывателям, смотрите, мол, как она переживает. А мне было противно и гадко ее лицедейство. Я подумала: стерва ты бессердечная, а почему же ты не позаботишься о тысячах, миллионах голодных, больных, бездомных детишек по всей России? Ненавижу. Она омерзительней горбачевской Райки, из которой крутили рекламные ролики».

В каюте стало совсем темно, и в иллюминаторе не сверкали огоньки, только слышался заунывный, глухой стук машины. Мы плыли, очевидно, по средине реки вдали от берегов, на которых, возможно, и не было жилья с электричеством. И думы мои, как этот теплоход, так же плавно и неторопливо плыли, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом. Эти приятные воспоминания куда-то оттеснили сон. Вчера она спросила меня об Игоре Ююкине, что он из себя представляет, как художник. «Способный живописец, — похвалил я. — Недавно закончил мой портрет и довольно удачный». «Этим он и прославится, — иронически сказала она и добавила: — Потомки будут говорить: Ююкин? А, это тот, что создал портрет великого Егора Богородского!» «Вы ошибаетесь, — возразил я. — В России великими бывают только евреи. Великий Мейерхольд! Великий Смактуновский, гениальные Гердт и Никулин. А почему вы спросили о Ююкине?» «Он предложил позировать ему для какого-то шедевра, где будет на фоне майского утра изображен один лишь персонаж — молодая женщина». «В обнаженном виде?» Лариса весело рассмеялась: «К счастью, нет, в легком прозрачном халате». «Ну, что ж, такой образ, бесспорно, обессмертит Игоря Ююкина. Мне с вами не под силу соревноваться». Потом я спросил Ларису, кого она считает идеалом, достойным подражания. И ответ ее поразил меня: «Иисуса Христа. Он коротко и просто определил смысл человеческой жизни — творить добро. В его заповедях, переданных им апостолами, заложен устав человеческого бытия. Если б человечество восприняло к действию все им заданное, наступило бы царство земное, и люди жили бы в мире, в любви счастливо и свободно». «И тогда не было бы ни ельциных, ни чубайсов, ни Гитлеров и прочей нечисти», — сказал я, как бы продолжая ее ответ. «Да, и была бы полная гармония любви», — подтвердила Лариса и, освещенное солнцем лицо ее озарилось счастливой блаженной улыбкой. И сама она вся, казалось, сияет счастьем и благостной верой.

Я спросил ее: «Вы верующая?» «Да, истинно верующая», — ответила она, сделав ударение на «истинно». «И в храм ходите?» «Посещаю по большим православным праздникам». «Мне очень приятно, — искренне, а не в порядке комплимента, сказал я. — Очень хорошо, что молодежь стала обращаться к православию. Атеизм, кажется, отступил. Прошел этот дурман неверия». Она внимательно посмотрела на меня не то с сомнением, не то с непроизнесенным вслух вопросом, поправила крутую волну своих черных, густых волос и устремила взгляд на реку. Мне показалось, что она хотела что-то спросить, но не решилась. Тогда я сказал: «Вы хотели узнать мое отношение к религии? Так?» «Вы догадались. Но мне кажется — я знаю: вы верующий». «Да. Мой отец был протоиереем, то есть старшим священником. Даже митрофорным протоиреем, то есть ему позволялось вести службу в митре. Знаете, что такое митра?» Она кивнула и сказала: «Это такой нарядный головной убор». «А дед мой, по материнской линии, был архимандритом. Это последняя ступенька перед архиереем. Там уж идут епископ, архиепископ, митрополит». «Как интересно!» — восторженно воскликнула она, и в глазах ее забегали светлые огоньки какой-то детской радости, и вся она в этот миг показалась девчонкой, студенткой не старше первого курса. Тогда я решился: «Извините за нескромный вопрос: вы были замужем?» «Нет», — ответила она и подернула круглыми плечами. Мы стояли у борта, опершись на перила, и смотрели на берег. Она молчала и, как мне показалась, сдерживала вдруг возникшее напряжение. Вероятно, своим бестактным вопросом я задел ее чувственную, всегда туго натянутую душевную струну. Ведь я вызывал ее на откровенность. Как все замкнутые натуры, Лариса умела скрывать свои чувства. Но какой-то недобрый червячок искушал меня проникнуть в запретное, побольше узнать об этой девушке, наделенной какой-то притягательной неотразимой тайной.

Меня подмывало спросить, сколько ей лет. Внешне она походила на студентку первого курса, а в действительности она уже читала лекции студентам. Я не хотел быть навязчивым и не решился спросить ее о возрасте. Но червячок — искуситель подтачивал меня, вызывая не просто любопытство, а нечто особенное, запрятанное в глубинах души. Необыкновенная сила обаяния этой юной девушки, ее внутренний огонь доставал меня и был очень желанным. Получилась продолжительная пауза, нарушить которую ни я, ни она первым не решались. Ее восприимчивый ум и чувственное сердце разгадали мои мысли. Насмешливая улыбка мелькнула на ее влажных, трепетных губах, и она спросила: «Ну, что ж вы замолчали? Спрашивайте дальше: почему не замужем? Дожила до тридцати лет, а замужем так и не побывала. Или это праздный вопрос? Не вышла, значит не берут. Так по-вашему получается?» — В голосе ее звучала язвительная жесткость, а в глазах мерцала игривая беспечность.

«По-нашему совсем не так получается», — сказал я. «А как же?» «По-нашему получается, что на своем жизненном пути вы не встретили достойного вас человека. И не влюбились. А без любви, такие, как вы, замуж не выходят». Она резко вскинула голову и с любопытством посмотрела на меня в упор. Спросила: «Почему вы так думаете? А вот и неправда. Влюблялась. Всего один раз. В первый и последний». Эта детская запальчивость заставила меня рассмеяться. А она продолжала: «И что значит, такая, как я? А какая я? Откуда вам знать, когда я сама не знаю или не понимаю, какая я?» Инстинкт подсознательно заставлял ее вооружаться. И хотя не в ее характере было выставлять на показ свои чувства, ее прямота нарушила эту заповедь.

«Вы лукавите, очаровательная Лариса Павловна, — сказал я. — Вы отлично себя знаете, и знаете, чего хотите. И я, имея за плечами не малый жизненный опыт, понимаю вас и очень хочу получше узнать вас». «Зачем?» — резко, как выстрел спросила она, глядя на меня прямо и требовательно. «Зачем? А затем, что, по первым впечатлениям, вы человек особенный, необыкновенный. И мечтаете встретить в жизни себе подобного. А тот, в которого вы в юности были влюблены, как вы лазали, в первый, но извините, в это я не поверю, и в последний раз, оказался недостойным вашей любви. Он обманул ваши ожидания и надежды. В юности такое часто случается. Настоящей любви вы еще не испытали. Настоящая любовь — штука редкая, она доступна только глубоким натурам. А вы, по-моему, из них. Я редко ошибаюсь в людях». «Я считаю, что из всех ошибок, присущих человеку, самая печальная — ошибиться в любви, — заговорила она рассудочно. — Любовь — это нечто среднее между колдовством и гипнозом, когда предмет любви кажется в преувеличенном, розовом свете. А как только гипноз перестает действовать, наступает отрезвление, разочарование, безразличие к только что обожаемому. И все, и нет любви. Была, да сплыла, вон, как тот целлофановый пакет, который по ненадобности, кто-то выбросил в Волгу. Как Степан Разин персидскую княжну». По лицу ее пробежала страдальческая тень, а глаза жестоко сощурились, глядя на плывущий целлофановый пакет. Потом она выпрямилась, стройная, красивая, легкая, кремовая кофточка, плотно облегавшая ее тело, тонкими изящными линиями обрисовала не очень крупные, тугие груди. Все в ней дышало ароматом свежести и здорового молодого тела. Задумчиво глядя в даль синеющего лесом Заволжья, она сказала: «А может наши мечты об идеале всего лишь иллюзии? Может идеальных людей в действительности и вовсе не бывает. Как вы думаете со своим богатым житейским опытом? Что вы больше всего цените в человеке?»

Ее вопрос не застал меня врасплох: я сам не раз задавал его себе. Мне даже было приятно на него отвечать. И я сказал: «Главное в человеке — его душа, красота и богатство ее, возвышенность и величие. Тут и любовь, и жажда правды, справедливости, желание делать людям добро, самопожертвование, мужество, чувство собственного достоинства и долга. И главное — любовь. Она делает человека прекрасным. Вы обратили внимание: все влюбленные прекрасны?»

… Дивные воспоминания куда-то угнали сон. Но что это со мной? Что-то необычное и незнакомое или давно позабытое пробудилось во мне и осветило, обновило душу и будоражило мысль. И в чем состоит притягательная колдовская сила этой тридцатилетней юной душой девушки по имени Лариса, которая появилась на теплоходе так неожиданно, как неожиданно оставила его борт? Поражает меня то, что не смотря на большую, можно сказать, предельную возрастную разницу, мы были на равных, совершенно не чувствовалась разница лет. Наверно, в какой-то мере, сказывался ее широкий взгляд на историю, на текущие события и на людей. Неужто Игорь Ююкин прав: клин клином вышибают? Ведь за все это врмя я ни разу не вспомнил об Альбине. Я посмотрел на часы — было начало третьего — и вышел на палубу. На востоке проклевывался рассвет. Звезды уже погасли, и лишь одна, как поставленная на дежурство, продолжала бриллиантово сверкать. Глядя на нее, я думал о Ларисе: может это ее звезда… или моя? Спугнутая с палубы красавица чайка взлетела, что-то прокричав, и скрылась за бортом, помахав мне крепкими упругими крыльями. По-гречески Чайка — Лариса. Может эта чайка — доверенная Ларисы и подосланная ею на палубу теплохода слушать мои мысли.

Утренняя свежесть приятно бодрила. Улетела чайка, унесла мои воспоминания, и ко мне вернулся сон. Я помнил, что прощаясь с Ларисой, дал ей свою визитную карточку со своими телефоном и адресом, записал ее тверской адрес и телефон и пригласил ее на свой юбилейный спектакль, который должен состояться в сентябре. Разбудил меня стук в дверь. Я проспал завтрак, об этом мне объявил Игорь. Он зашел «поговорить по душам» с бутылкой португальского полусладкого вина. Я сразу дал отбой, заявив решительно:

— С утра не употребляю.

— Да что вы за мужики — писатели, артисты? Один орет: с утра не принимаю, другой: с утра не употребляю. Вы что, при исполнении служебных обязанностей? Мы на отдыхе, и для организма нет никакой разницы — утро, вечер, ночь. Давайте сосуды. — Он ловко отвинтил пробку.

— А между прочим, ночью Настя тебя искала, — сказал я. — И пришел ты ко мне только потому, что у себя в каюте Настасья не позволит.

— Естественно, — согласился Игорь, — и еще потому, что в одиночестве пить нецивилизованно. Это удел алкашей. Я же не алкаш. Как вы считаете? — Он наполнил стакан и попросил второй.

— Пока ты не алкаш, но в перспективе… — Он наполнил второй стакан и спросил:

— Значит и к вам заглянула?

— Кого ты имеешь в виду? — ненужно переспросил я.

— Естественно, не Ларису, — ответил он и лукаво улыбнулся. Затем поднял стакан, состроил торжественно-бравый вид, провозгласил:

— У меня тост! За здоровье и процветание прекрасной Ларисы, которая помогла вам скоротать одиночество и отвлекла вас от тягостных дум об Альбине.

Любопытно: за все время пребывания на теплоходе, а точнее после встречи с Ларисой, я ни разу не вспомнил об Альбине. Ну, что ж, тост мне пришелся по душе, ради него можно позволить себе и с утра. Игорь выпил полстакана, провел тыльной стороной ладони по влажным губам и, похвалив вино, поставил стакан. Не глядя на меня, заговорил, словно размышляя сам с собой:

— А она стоящая, вообще характер есть. Ее интересно писать. — Понятно, что речь шла о Ларисе. Я смолчал, а он допил вино, наполнил снова стакан и продолжал, преднамеренно не называя имени Ларисы:

— Будет позировать.

— Сама напросилась? — не без подначки сказал я.

— Обещала, — обронил он и, стукнув своим полным стаканом об мой стакан, буркнул: — За успехи. — Какие и чьи успехи имелись в виду, я не понял. — Каким же образом она будет тебе позировать? Наездами из Твери или временно поселится в твоей мастерской? — Игорь с лукавинкой в глазах сверкнул на меня и ответил:

— Там посмотрим.

— Конечно, это будет не просто портрет незнакомки, а жанровый шедевр, — продолжал я безобидно подкалывать. — Или просто девушка, освещенная солнцем или девочка с персиками? Чем Ююкин хуже Серова? — Он скривил влажные от вина губы в улыбку, но промолчал. А я все продолжал: — Значит, ты положил на Ларису глаз?

— После вас, — съязвил он. — Я наблюдал за вами. Вы хорошо смотрелись, красиво. Да-да, я серьезно: импозантно смотрелись, молодцом. Преобразились, воспряли, даже помолодели. От нее на вас исходила благотворная аура. Она, аура эта, стариков молодит. Не омолаживает, а молодит, — ехидно уколол Игорь, ожидая от меня наигранного возмущения: мол, о каком старике ты болтаешь? Но на этот раз я не поддался на его крючок. Я спросил:

— А на юнцов, вроде тебя, тоже действует?

— Поджигает, накаляет до бела, — согласился он.

— Ты будь осторожен: так и сжечь может.

— А что сказал Есенин по этому поводу? Кто сгорел, того не подожжешь. Так что вас не подожжешь, вы сгорели на Альбине. — Опять шпилька. Мы с ним часто так пикировались. И я ответил:

— Да будет тебе, юнец, известно: я горел, но не сгорел.

— Ну, так испылать вам. — Он налил вина в свой стакан и протянул бутылку к моему, но я его остановил:

— Мне не наливай. Остаток допью до дна за Ларису, и точка: до самой Москвы карантин объявляю, диета. Так что в компаньоны пригласи писателя.

— Он не может. Стакан взять не может, потому, как руки заняты: в одной — карандаш, в другой — тетрадь.

— А-а, понятно, творит. Тогда не мешай. Он роман пишет. Говорил — последний роман. И грозился нас с тобой вывести… на чистую воду.

— Это как? Живьем? Под нашими именами? — всерьез принял Игорь.

— Фамилии можно и заменить, — сказал я. — Тебя-то куда с такой фамилией — полукитайская, полумарсианская. Выбросит одно «Ю», как ненужный аппендикс, и будет нормально — Юкин.

— А вас так и нарисует — Богородский?

— Ну, это не проблема. Фамилию придумает. Ты вот что скажи мне: кто из современных здравствующих художников по-настоящему большой, достойный школы великих мастеров прошлого?

Он не сразу ответил, посмотрел на меня как-то подозрительно и недоверчиво, словно ожидая подвоха. Отодвинул в сторону стакан с недопитым вином, заговорил не очень уверенно:

— Наверно Глазунов и Шилов.

— А из них кто по-твоему талантливей? — настаивал я. Он сбочил голову, подернул тонкой бровью.

— Оба талантливы. Они очень разные. Как сказать? Вот если я вас спрошу, кто талантливей: Лев Толстой или Достоевский? Что вы скажете? Или поближе к вам, из вашей театральной братии: кто выше: Качалов или Москвин? — И уставился на меня взглядом победителя. Я развел руками, мол, сдаюсь.

— На этот раз ты прав, юноша. Ты рассуждаешь, как взрослый. Ты даже мудр, пожалуй, умен и по-своему хитер. Так что ты созрел, как тип для романа. Последнего романа. — Но он уже не слушал меня. Упершись хмельным взглядом в угол каюты, он был погружен в какие-то сферы, далекие от искусства. Я молча смотрел на него, быстро захмелевшего, расслабленного, сентиментального. Увидев мой внимательный взгляд, он вздрогнул, выпрямился, заговорил:

— А знаете, Лукич, по сравнению с Альбиной она намного выигрывает. И не только молодостью. Обратили внимание, как она одета: просто, но изящно. Со вкусом столичный стиль, а сама провинциалка. Альбина москвичка, а вкусы, манеры провинциальные. Почему так?

— Есть, Игорек, понятие — внутренний вкус, такт, данный при рождении, возможно, генетический, наследственный. Тут их незачем сравнивать. И вообще — Лариса ни с кем не сравнима. Она единственный экземпляр. В общем, реликтовая. Но ты ее напиши. И не только портрет: картину с нее напиши. — В ответ он согласно закивал головой и прикрыл веками глаза. В это время в дверь осторожно постучали.

— Это по мою душу, — недовольно и торопливо прошептал Игорь и проворно спрятал уже пустую бутылку под одеяло, сдвинул стаканы и накрыл их моей шляпой. Вошла Настя, разрумяненная, возбужденная, а в глазах недобрые огоньки. Наметанным взглядом пробежала по каюте, защебетала:

— Что это вы в такой день сидите в душной конуре? На воздух идите, на солнце. И шляпа на столе. Дурная примета: деньги водиться не будут.

— Так они и без шляпы и при шляпе не водятся, — сказал я, понимая, куда она метит. Но сегодня она была миролюбиво настроена, не стала трогать шляпу, хотя и догадывалась, что под ней спрятано.

Глава третья

ЛАРИСА

Вот уж действительно, как в стихах: «Соловьем заветным лето пролетело», или в других: «Лето красное пропела, оглянуться не успела…» Именно, не успела оглянуться, как перевалило за тридцать. А это тоже в жизни важный рубеж: прощай молодость, вершина зрелости, пик. И через два дня я его перешагну. Через два дня мне будет тридцать один год. А в душе все чаще звучит мотив популярной песни: «И некогда нам оглянуться назад». Некогда и стоит ли оглядываться? Ничего особо выдающегося там, в ушедшем, не было. А что есть в настоящем, что в будущем? Настоящее — это сплошной кошмар. Будущее покрыто мраком. И будет ли оно вообще это будущее? Будет ли Россия, как государство, в двадцать первом столетии? Будут ли русские, как нация, этнос? Эти тревожные, тоскливые вопросы угнетают, наверно, не одну меня. Они волнуют миллионы русичей, обращенных в рабство американо-израильскими оккупантами. Лето пролетело безалаберно, сумбурно, и нечего вспомнить… Хотя нет — есть что вспомнить, пусть мимолетное, как дым, как утренний туман. И в самом деле, был туман над Волгой, именно утром, когда мы плыли на теплоходе в Нижний. И были приятные встречи, беседы с Егором Лукичом, с моим Булычевым. Да, в юности, заядлая театралка, я была заочно влюблена в Егора Булычева, мне нравился тип сильного и умного мужчины, деятельного и обаятельного. И вот эта неожиданная встреча на теплоходе. Я увидела его таким, каким представляла в свои студенческие годы: обаятельным, умным, душевным. С ним приятно и легко говорить, душа его открыта, без лукавства и ханжества. В нем есть нечто притягательное, располагающее к откровенности, какая-то тихая, доверчивая открытость души. С ним я чувствовала себя, как давним другом и совсем не замечала, что нас разделяют сорок лет. Да, ему было сорок, когда я родилась. Он много видел, много знает. Рассказывал интересные истории из жизни великих актеров, ветеранов МХАТа Качалова, Москвина, Топоркова, Грибова. От него я узнала, что Шекспир и Сервантес умерли в один день — 23 апреля 1616 года, что Лапе де Бега написал две тысячи двести пьес, а Кальдерон сто десять. Как он понимает меня. Мне казалось, он читал мои мысли. Он говорил: «Вы не знали настоящей любви». Наверно не знала, а то что знала, было ненастоящим. Не хочется об этом вспоминать.

Мы были студентами, беспечными мечтателями, строили планы, питали надежды, жаждали любви, красивой и большой. Я — провинциалка, влюбленная в Москву, он — москвич, видный, веселый, общительный. Пользовался успехом у девчат, — это подогревало его самомнение. Он считал себя неотразимым и внушал эту мысль нам, неопытным, доверчивым. В том числе и мне. Он был старше меня тремя годами. Ослепленная своей мечтой, я видела в нем только хорошее. Легкомыслие, эгоизм, самовлюбленность его я не замечала, хотя все оно лежало на поверхности. Я увлеклась, я верила его пустым, неискренним словам, видела в нем наше будущее, семью, детей, то, о чем мечтает большинство нормальных девушек. В тумане пылких чувств, сладких речей, подогретых вином, я отдалась. Для него это было привычным делом, как глоток вина — минутное удовольствие. А для меня — трагедия. Не таким я себе все это представляла. Я жаждала ласки, нежности, поэзии. А получила нечто недостойное, оскорбительное. Добившись своего, удовлетворив свою похоть, он стал холодным, циничным. Сказал, что связывать себя семейными, узами он не намерен, что вообще я не подхожу для роли его жены. Для меня это было не просто разочарование, — это был страшной силы удар, крушение всех светлых надежд, веры в добро, в человека. После этого я всех мужчин мерила его мерой, я их ненавидела. Мне они казались все на одно лицо, и их интерес ко мне сводился только как к постельной принадлежности.

Так продолжалось несколько лет. В двадцать семь я сама себе казалась старухой. Шансов создать семью — никаких. Время упущено. Женихов на всех невест не хватает. На одного мужчину приходится две женщины, такова жестокая статистика. Браки стали не прочными, каждый третий распадается. Разводы плодят безотцовщину. Это, конечно, ужасно. Но я согласна на безотцовщину — я хочу ребенка, очень хочу. Пусть без отца, пусть это будет только мой ребенок с моей фамилией, продолжение рода Малининых. Во мне клокочет чувство материнства. Я хочу испытать радость матери, хочу иметь надежду и опору в старости. Мне не нужен чужой ребенок из детского приюта, я хочу своего, мной выношенного. Пусть не от мужа, но от здорового, нормального и в меру симпатичного мне человека — производителя.

Родители переживают, часто и не без намека говорят о внуке. Мечтают, и я их понимаю, а они меня не хотят понять. Говорят, что я слишком требовательна к мужчинам, с непомерными претензиями. Мама корит мой невыносимый, как она выражается, характер. Может, они по-своему правы, надо быть снисходительной, без особых претензий. Они не убедили меня, нет. Просто поколебали, размягчили, и я решилась: будь, что будет — не получится муж, может, получится отец ребенка, не нашего, а моего, мой маленький Малинин. И мне повстречался «производитель», внешне здоровый, даже и симпатичный.

Уже после первой ночи поняла: такой муж мне не нужен. Педант, сухарь, скряга и вообще зануда. Нет под нами того прочного фундамента, на котором строится нормальная, здоровая семья. Какая там любовь — о ней и думать не думала. А то, что теперь называют просто сексом, к любви не имеет никакого отношения. Нам не о чем с ним было говорить. Мы были чужими. Голый секс, без чувств, без духовной связи меня не устраивал, и мы разошлись не сходясь. И снова чувства настороженности, недоверия мужчинам, и даже отчуждения одолели меня. А время шло, и годы бежали все быстрей и быстрей, и уже всем существом своим я ощущала их коварный бег и утраченные надежды, что-то дорогое и безвозвратное. И совпало это с проклятым горбачевско-ельцинским лихолетьем. Беда пришла всеобщая, — я понимала и понимаю, что таких судеб, как моя, миллионы, что есть и похуже во много раз, что мы переживаем вторую войну. Но разве это причина для утешения? Я представила себя в старости одинокой, беспомощной, никому не нужной, когда нет рядом ни родных, ни близких.

Меня тревожит одна неприятная мысль. Я мечтаю о своем ребенке. Но ведь я имела связь с двумя мужчинами, пусть краткую. Но я не забеременела. Почему? А вдруг я не могу рожать? Это ужасно. Пойти к врачам, исследоваться — боязно, я трусиха. Если будет установлено мое бесплодие, что тогда? Взять из приюта? Но это опасно: туда попадают не с хорошей наследственностью. Да наверное и не дадут одинокой, незамужней женщине. Сплошной тупик, куда не кинь, везде клин.

И вот эта встреча с Богородским. Такое ощущение, словно я вдруг оказалась в стране моих грез. На меня повеяло чем-то новым, неведанным, но желанным. Я почувствовала между нами незримую, но явно ощутимую духовную связь. Нам было легко говорить на любую тему даже тогда, когда наши точки зрения не совпадали. У нас была общая платформа, о чем бы мы не заговорили. Казалось, что мы вышли из одной семьи, как родные. Когда я спросила его, почему пассивны и безответны русские, превращенные в рабов ельциноидами, почему они голосуют за Ельцина, Явлинского, Жириновского, Лебедя, он спокойно, с нотками досады и сожаления ответил: «Русский обыватель похож на рыбку, которая легко, с глупой наивностью, заглатывает популистскую блесну политических авантюристов. Мозги у рыбки малюсенькие, да и те уже до предела высушены лучами телеэкрана». Иного ответа я и не ждала. Я думала точно так же. У него приятный голос: то с саркастическим, то с язвительным оттенком и такой доверчивый и в тоже время таинственный взгляд, который располагает к откровенности. Ему можно открыть душу, поделиться сокровенным, посоветоваться. Таких людей я еще не встречала. Когда мы прощались, я сказала:

— Вы интересный собеседник. Вы много знаете. И жаль, что наши беседы так быстро обрываются.

— Зачем жалеть? — сказал он. — Мы можем их продолжить в Москве. Вы тоже много знаете, как историк. Например, я от вас узнал, что убийцы князя Андрея Боголюбского Ефрем Мойзич и Амбал были евреями. Дело в том, что я всерьез занимаюсь еврейским вопросом. У меня на эту тему собрано много материалов. Раньше все это было под строжайшим запретом, как государственная тайна. Они постарались скрыть от народа свою вражескую деятельность. Мы боялись слово «еврей» вслух произносить, чтобы не прослыть антисемитом. — Он помолчал, как бы что-то обдумывая. Глаза его затянула печаль, потом резко посмотрел на меня и решительно вполголоса произнес: — Ведь мы друзья? — В ответ я кивнула и смешно перефразировала вслух:

— Умный друг лучше глупых двух. Больше месяца, почти половину лета я провела у наших родственников — папины братья — в Нижнем. Впрочем, в самом городе я жила всего несколько дней. Меня отравляла только мысль о том, что здесь правит бал ельцинский выскочка, местечковый еврейчик Борис Немцов, самовлюбленный временщик, которому в виде дани отдан во владение старинный русский град. И сюда, как на мед, слетаются сионистские шершни и осы, разные «новаторы-реформаторы» Явлинские, соплеменники Немцова. И даже Маргаритка Тэтчер в порядке поддержки губернатора-выскочки соизволила осчастливить своим присутствием Немцовск Бор. Умеют они своих выдвигать, поддерживать и возвеличивать. Осмотрела город, — памятники Горькому и Чкалову пока стоят нетронутыми, хотя и мутят глаза немцовам. Они бы не прочь заменить Чкалова Свердловым (тоже земляк), ну а Горького Бабелем или Эренбургом.

Из Нижнего я перебралась в село на берегу Волги и месяц жила у дяди. Купалась, загорала и скучала. Скучала не по Твери, не по дому. Скучала по Москве, которая со студенческих лет покорила меня, наверно, на всю жизнь. Даже сейчас, когда за последние ельцинские годы, она сильно изменилась в худшую сторону, я не перестаю ее любить. О, как я понимаю чеховских трех сестер, вопиющих: «В Москву! В Москву!» Как близок мне их журавлиный клик! Тверь я не люблю. С древних времен она была помечена лакейством и предательством. Ее князья переходили на сторону врагов Москвы. Да что история. И в наше омерзительное время Тверь поставляла в Москву ельциноидам самых подлых и лакейских своих демократов. В девяносто третьем, когда Ельцин расстреливал у телецентра безоружных людей, этим крысиным гнездом, телецентром, руководил тверской демократ-большевик Брагин. Он даже собирался взорвать Останкинскую телебашню, если бы патриотам удалось захватить телецентр. Такова звериная сущность поклонников и носителей «нового мышления»: один — авиатор Шапошников готов был бомбить Кремль, если б там оказались патриоты, другой взорвать телебашню. Им, лишенным совести, чести и вообще элементарной морали наплевать на исторические памятники, созданные гением народа. Им бы только сохранить свои привилегии, набить брюхо и хапать, хапать.

После Нижнего, дома, в Твери, я еще острей, чем на волжском пляже, почувствовала настойчивый зов Москвы. И не просто города — зов друга. Лукич так и сказал, прощаясь: «Мы друзья?» А в ответ я выпалила какую-то чушь. Я много думала о нем, естественно, как о друге. Ни о чем другом и мысли не было, учитывая наш возрастной барьер, который даже теоретически казался непреодолимым. Свой тридцать первый день рождения я не стала отмечать и уехала в Москву. Хотелось побродить по знакомым и милым сердцу местам, навестить университетских однокурсниц. Но мысли мои все время возвращались к Лукичу. О встрече с ним на теплоходе я рассказывала своей подруге Лиде, та заподозрила меня совсем в несуразном, заметив: «А ты не влюбилась, девочка? Личико твое горит и глазки сверкают, как майское солнышко». Я беспечно рассмеялась: какая уж тут любовь? Дружба, и то — куда ни шло. На всякий случай я взяла с собой его визитную карточку, показав Лиде, похвасталась. «Будешь звонить?» — спросила она. «Не знаю», — с деланным безразличием ответила я, хотя и собиралась звонить. «А чего — позвони», — советовала Лида. «А что я ему скажу? Здравствуйте, я ваша тетя? Так?» «Зачем тетя? Скажи: я ваша внучка», — пошутила Лида, и мы обе рассмеялись. «Звони, звони», — подталкивала подруга, — она сгорала от любопытства. И я позвонила. Он сам взял трубку.

— Слушаю внимательно, — прозвучал бодрый, даже приподнятый голос. Его, Лукича, голос. Я от волнения не знала что сказать, первого слова не могла найти. Получилась заминка. И он повторил: — Я вас внимательно слушаю, говорите.

— Егор Лукич, здравствуйте, — преодолев робость, сказала я. — Это ваша теплоходная спутница. Лариса.

— Лариса? — воскликнул он. — Как я рад. Я думал о вас и даже намеривался звонить в Тверь, да все не решался. Вы где сейчас, откуда звоните?

— Я в Москве, у подруги, — сказала я, подавляя в себе подступившую радость.

— Так приезжайте сейчас ко мне, продолжим наши беседы, как договорились.

— Я не помню, что б мы договаривались, но почему-то спросила:

— Прямо сейчас?

— А чего ждать? Прямо сейчас и приезжайте. Адрес мой у вас есть?

— Да, я знаю. Тот, что в визитке?

— Тот самый. Скажите пожалуйста, вы что пьете?

Этот неожиданный вопрос обескуражил меня, опрокинул. Я не знала, как его понимать. Что я пью? Ну конечно же речь шла не о чае или кофе, не о квасе или пепси. Наверно, и он понял мою растерянность, уточнил:

— Вино, коньяк, водку?

— Да я вообще… Наверно, вино, — сказала неуверенно.

— Ну хорошо, разберемся, — быстро поправился он. Провожая меня, Лида напутствовала: «Ты там смотри, никаких водок-коньяков. Только вино, да и то, в меру».

У Лукича трехкомнатная квартира в хорошем доме. Он был один. Несмотря на холостятство, квартира была прибрана. Возможно, навел порядок перед моим приходом. Встретил меня дружеской улыбкой, как и после исполнения мной на теплоходе романса «Не уходи» поцеловал руку. Но, как я заметила, это был уже другой, более страстный и нежный поцелуй. Загорелый, одетый в серую, с короткими рукавами рубаху и кремового цвета брюки, он выглядел возбужденным и слегка суетливым. Расстегнутый ворот рубахи обнажал бронзовую шею, и весь его облик напоминал того, «теплоходского» Лукича, словно мы с ним встречались вчера. Он провел меня в просторную гостиную с диваном, двумя креслами с высокими спинками обитыми зеленым материалом и деревянными подлокотниками, низким квадратным столом, на котором стояли бутылки и холодные закуски. Всю торцовую стену занимал большой живописный портрет Лукича в скромной раме. Он сразу бросался в глаза и привлекал внимание каким-то колдовским, пронизывающим душу взглядом портретируемого. Он казался живым, проницательным, знающим какую-то тайну, но не желающим открыть ее. Он приковывал к себе, как будто что-то обещая. В синих чистых глазах искрились тихие огоньки иронии.

— Это меня Игорь Ююкин изобразил, — пояснил Лукич. Он стоял за моей спиной, и я чувствовала его дыхание. — Ну, что вы скажете? — спросил он, чуть-чуть дотронувшись моего плеча. Я обернулась и взгляды наши встретились.

— Я не ожидала, что Ююкин такой большой мастер, — не скрывая своего искреннего восхищения, ответила я. — А на вид он мне показался несколько легкомысленным.

— А вы не ошиблись: легкомыслия в нем предостаточно, а глаз меткий и руки золотые.

Стены увешаны фотографиями: Лукич в роли Егора Булычева, он же с ветераном МХАТа народным артистом Ершовым — неповторимым Сатиным, двое военных.

— Это мои пограничники, — пояснил Лукич: — Сын Василий и внук Артем, курсант Высшего училища погранвойск.

Был тут и портрет Лукича, выполненный углем. Я обратила внимание, что среди фотографий нет женских. Спросила: почему?

— Очевидно, не было достойных, — с мягкой улыбкой ответил он. — Впрочем, была одна, — признался он, — но от нее остался только вот этот маленький гвоздик. По возвращении из плавания я ее удалил.

— Зачем?

— По принципу: «С глаз долой, из сердца вон».

— Покажите мне?

— Зачем?

— Любопытно.

Я хотела видеть ту счастливицу, которой он подарил десять лет. Он удалился в кабинет и принес фотографию, вставленную в очень изящную под золото рамочку. С фотографии смотрела миловидная, с тонкими чертами лица и гладкими короткими волосами, слегка тронутыми сединой, женщина. Взгляд у нее строгий и, как мне казалось, холодный. Я решила, что он снял со стены эту фотографию перед моим приходом и спросила:

— Не хотите водрузить на место? Гвоздь не должен пустовать. — Он лукаво ухмыльнулся и проговорил, извлекая фотографию из рамочки:

— Свято место пусто не бывает. А вдруг найдется замена? Я не теряю надежды.

Пустую рамочку он повесил на стену, на то же место, где она и раньше висела, и обратился ко мне:

— А фотографию отнесем туда, где ей и положено быть. — Он осторожно дотронулся до моего локтя и предложил: — Пойдемте, покажу вам свой кабинет.

Это была комната раза в два поменьше гостиной, с книжным шкафом, письменным столом, заваленным книгами, газетами и какими-то бумагами. Я обратила внимание на стоящий в углу бюст Лукича. Он был без галстука, с расстегнутым воротом рубахи и с иронической ухмылкой на губах. И совсем еще молодой, такой, каким я видела его в студенческие годы.

— Это меня скульптор Борис Едунов изваял. Мы тогда были молодые, озорные, — сказал Лукич, и кивнул головой на письменный стол: — Сочиняю воспоминания. Нечто вроде мемуаров. Сорок пять лет отдал театру. Есть что вспомнить. Вот только будет ли это интересно нынешнему поколению, которое довольствуется телевизором, а книги если и берет в руки, так про убийства или секс.

— А в ваших мемуарах, как я понимаю, ничего подобного он не найдет, — сказала я с намеком на секс. Он, очевидно, понял мой намек, загадочная улыбка сверкнула в его глазах, но смолчал.

Когда мы сели за стол, я рассмотрела бутылки: их было аж четыре — шампанское, коньяк, какое-то вино и пепси. Я вспомнила напутствие Лиды и подумала с дерзостью: решил напоить. Ну что ж, будем дерзить, — и я сказала:

— А между прочим, сегодня мой день рождения. — Он сделал удивленные глаза и спросил весело и недоверчиво:

— Серьезно? Или вы шутите?

— Вполне серьезно. Могу паспорт показать, — подтвердила я, хотя при мне не было паспорта.

— Ну что вы, Ларочка, я вам верю. Это же здорово, это бесподобно.

Лицо его сияло неподдельной радостью. Я, конечно, обратила внимание на «Ларочка». Так он назвал меня впервые. На теплоходе я была Лариса Павловна и только в последний день просто Лариса. И вот Ларочка. Мне, конечно, было приятно, и в то же время напутственное предостережение Лиды пробуждало во мне защитную реакцию. Я была готова к решительной обороне.

— С чего начнем? — торжественно, с сияющим лицом спросил он и, взяв бутылку шампанского, сам себе ответил: — Ну, конечно, по случаю большого праздника, вашего торжества, — а для меня, Ларочка, Поверьте, это не просто слова любезности, это от чистого сердца — радость… — И не договорив фразы он выстрелил в угол потолка и наполнил хрустальные бокалы. Мы чокнулись. Значит, я Ларочка на постоянно, уже не будет здесь просто Ларисы, тем паче Ларисы Павловны. Мы пили, закусывали и снова пили пенистое, бодряще полусладкое. Мы говорили о чем-то несущественном, не сводя взглядов друг с друга, но глаза наши говорили совсем о другом, о чрезвычайно важном, сокровенном. Он был учтив и любезен, но по дрожи его рук, по трепету губ, которые он покусывал, по распаленному лицу и мятежным глазам я понимала, что чувства его достаточно накалились и доходят до критической черты. Он раздевал меня глазами и торопился опорожнить бутылку шампанского, провозглашая тост за тостом. Он награждал меня такими качествами, о которых я не только никогда не слышала, но и не подозревала их в себе самой. Очаровательная, прелестная — это только первая ступень. Дальше следовали такие жемчужины, как ангел небесный, посланная из Вселенной, несказанная, нежная. Откуда он знал о моей нежности?

И удивительно: все эти высокие словеса вызывали во мне отрицательные эмоции, какую-то неосознанную, стихийную агрессивность. И я неожиданно для себя перешла от обороны к наступлению.

— Ах, оставьте ваши пламенные речи, Егор Лукич. Вы, очевидно, забыли, что мне сегодня исполнился тридцать один, а не двадцать, и все, что вы говорите, я проходила. Я уже не девочка, и жизнь меня довольно ломала и корежила. Вы думаете, я не знаю, чего вы хотите? Чего добиваетесь? Увидели смазливую бабенку и распустили хвост. Ничего нового вы не сказали, избитые штампы.

Я понимала, что перебарщиваю, хватила через край, но уже завелась на все обороты, и не могу остановиться. Я читала ему лекцию о морали и нравственности, изливала на него всю накопившуюся у меня горечь, обиду, досаду и тоску одинокой женщины, мечтающей о счастье, большой любви. «Я все это уже проходила» было сказано мной для красного словца. На самом деле ничего подобного я не проходила, и все тут было для меня ново, необыкновенно и удивительно. Я даже верила в искренность его слов, смотрела на его поникшую голову и сжавшуюся фигуру, и уже стыдилась за свою резкость, которую считала несправедливой. Мне было жаль его. Он не перебивал меня, он молчал, как нашкодивший мальчишка, которого строгая мать учит уму-разуму. Он был огорчен и подавлен. Он не ожидал такой агрессивной атаки от ангела-Ларочки. К чести его — он не позволял в отношении меня ни словом, ни жестом никакой пошлости, он вел себя достойно, даже старался сдерживать свои эмоции, но ему это не всегда удавалось: он был слишком возбужден.

Я выпустила пар своей нотацией, и сердце мое смягчилось, я уже смотрела на него трезвыми, как на теплоходе, глазами. Он не был похож на тех мужчин, которых я знала раньше. Он совсем другой — в этом я не сомневалась — и не заслуживает такого нападения. Когда я закончила свой язвительный монолог, который он выслушал молча, даже не шевелясь, словно каменный, Лукич вышел из оцепенения, вскинул голову и посмотрел мне в лицо. Взгляд у него был растерянный, униженный, покорный, — ни протеста, ни порицания. Я невольно снисходительно улыбнулась. А он не замечая моего снисхождения, дрогнувшим голосом произнес:

— В принципе ваши обвинения справедливы. Я вас хорошо понимаю. Но в данном конкретном случае вы не правы. Вы просто меня не знаете. Как и я вас. В этом вся проблема. К сожалению. А мне очень хотелось вас понять. Потому что… вы можете, как вам угодно истолковывать мои слова… вы женщина особая. В вас есть тайна, о ней говорят ваши необыкновенные глаза, и эту тайну пытаются и будут пытаться разгадать только редкие мужчины, вроде меня.

Он отвел свой задумчиво-опечаленный взгляд в сторону и, сцепив напряженно пальцы, уже не смотрел на меня, смущенно избегал встречи наших глаз. Я ощутила свою власть, я чувствовала себя победителем, мне хотелось озорничать. И озорством как-то разрядить напряжение, но я не находила нужных слов. Мне было просто весело и свободно. И в то же время я боялась, что он сейчас встанет и скажет: «Пойдемте. Я вас провожу». Мне не хотелось уходить, и я сказала:

— Налейте мне коньяка. — Он удивленно вскинул взгляд и глаза его потеплели.

— Может лучше вина? — очень мягко спросил он.

— Я не пью красное вино, лучше коньяк, — настояла я. Он налил мне в серебряную рюмочку коньяк, бокал наполнил пепси и с любопытством ожидал, что будет дальше. — А себе почему не налили? — спросила я, пряча лукавую улыбку. Он, не говоря ни слова, налил себе коньяк и осторожно стукнув своей рюмкой о мою, молча выпил до дна, потом сделав глоток пепси, встал из-за стола и отошел к окну, выходящему на тихую улицу.

Я смотрела на его широкую монолитную спину и казалось, чувствовала ее напряжение. Мне захотелось прикоснуться к ней и снять, разрядить это напряжение. Я тихонько подошла к нему и осторожно, чтоб не спугнуть, положила ему руки на плечи. Он не вздрогнул, он стоял гранитным монументом, не шелохнувшись. Бесчувственный камень. Вдруг он круто повернулся, и лица наши оказались рядом. Он сильно, но ласково обнял меня и прижал к своей груди, и мне не было ни больно, ни страшно, потому что в его действиях я чувствовала силу и нежность, которой прежде не испытывала. Я, как обессиленная, и не пыталась противиться, отдав себя в его власть. Я была, как во сне, и все последующее произошло, как сон. Я опомнилась лишь лежа на широкой кровати совершенно обнаженная. Я только чувствовала его горячие губы и мягкие, нежные руки, касающиеся моего тела. Трудно передать словами мое ощущение и состояние. Но это было нечто новое, доселе мне незнакомое. До Лукича я знала только двух, о которых уже говорила. Там был просто акт, животное совокупление, дань похоти. Здесь же все совершенно другое. Одно его прикосновение, нежное, как дуновение теплого ветра, разливало по всему телу сладостный бальзам и погружало в приятный, пронизывающий все тело зной. Его руки, обнимавшие меня, были удивительно мягкими, ласковыми, нежными, и кожа его тела была шелковистая, что я невольно сравнила ее с грубой, потной, отталкивающей кожей его предшественника. Он тихо шептал:

— Помнишь, ты пела: я поцелуями покрою уста и очи, и чело? Я покрою гораздо больше.

И он целовал мои плечи, шею, уши, глаза, нос, груди, называя их лебедями, и уже не оставалось сантиметра моего тела, где бы не касались его горячие губы. Откровенно говоря, я не ожидала от него такой страсти и силы. Он был неутомим. Да, он был тот, о котором я мечтала, он превзошел все мои грезы. О своих чувствах я не говорила вслух, я только радовалась и удивлялась неожиданному открытию. Я слушала его нежные слова любви.

Мы встали размягченные, выжатые, но довольные, счастливые, пили кофе и коньяк и снова шли в спальню, и все продолжалось. Не помню, то ли за столом, то ли в спальне он сказал:

— Я говорил тебе о своем прошлом, ты знаешь об Альбине. Я не спрашиваю о твоем и не хочу знать. Мы начнем с нуля создавать свое, наше будущее. Ты согласна?

Я шептала «да» и прижималась головой к его широкой, горячей груди, а он погружал свое лицо в мои волосы и просил:

— Пожалуйста, родная, называй меня на «ты», а то мне как-то неудобно.

— Не сейчас, не торопи, потом это придет само собой, попозже. — Он часто повторял слова «любимая», «родная», «небесная», которые были для меня непривычными. Все это вызывало во мне удивление, любопытство, привязанность и досаду на свое сдержанное привыкание, неловкость от того, что даже возможна подобная связь и такие отношения. У меня рождалось чувство благодарности ему за понимание, за открытую, распахнутую душу, за то, что я могу делиться с ним своим сокровенным и что он может так же тонко чувствовать, как и я. Меня прельщало его благородство, возвышенность его души. Он говорил:

— Любовь не стареет. Она не знает возраста. Стареет плоть, а любящая душа всегда молода. Любовь — это поэзия, это свет. У любви нет предела. Красота тела недолговечна. Красота души — бессмертна. Главное в человеке — величие души. Если этого нет — он ничтожество. — И я верила в величие и красоту его души. Я верила каждому его слову, сказанному искренне, с убеждением. Но я сказала:

— Вы говорите, что любовь это огонь, пламя. Но пламя когда никогда все же гаснет. Так и любовь? Говорят, вечная любовь — несбыточная мечта? Как вы считаете?

— Это зависит от человека. У кого-то несбыточная. У меня сбыточная. Даже если ты захочешь, — не дай бог, — оставить меня и больше не встречаться со мной, я все равно буду тебя любить. И любовь свою унесу в могилу. Потому что ты послана мне — пусть с огромным опозданием — из Вселенной.

— Потому, наверно, и опоздала, что издалека шла, — радостно сказала я. Незаметно подкрался вечер.

— Мне пора собираться в Тверь, — с сожалением сказала я, глядя на него умоляюще.

— Как?! — воскликнул он. — А ты не можешь остаться?

Этого я и ожидала.

— Могу, — тихо согласилась я. — Только позвоню родителям. Предупрежу.

Потом я, как и обещала, позвонила Лиде, когда Лукич удалился в ванну.

— Лидочка, дорогая, все как во сне. Сверх всех ожиданий. У меня слов нет, одни восклицания. При встрече расскажу. Я остаюсь у него на ночь.

Лукич вышел из ванной в одних плавках. Я прильнула к нему и поцеловала. Спросила:

— Я слышала в ванной вы с кем-то разговаривали?

— Это я стихи читал. О любви. Они меня заполнили до краев и требовали выпустить на люди, — возбужденно ответил он, а я сказала:

— Но в ванной людей не было. Кому вы читали?

— Естественно, тебе.

— Но я не слышала. Вам придется повторить.

— С удовольствием.

Прочитав лермонтовские строки, Лукич сказал:

— Проживи он хотя бы до пушкинского возраста, он мог бы много сказать потомству. Он убит, не достиг творческого расцвета, убит если по-теперешнему — в юношеском возрасте.

— Так пылко о любви могут писать только юноши, — заметила я.

— Ну почему же? А вот далеко не юный гений и не профессиональный поэт Микеланджело, сгорая от любви, тоже обращался к поэзии. Он писал:

Дивная жрица — это ты, несравненная Чайка. Я обращаюсь к тебе словами великого ваятеля:

Ну как? Возьмешь целиком?

Он весь искрился и цвел. Меня удивляла его юная душа. Никакого возрастного барьера, которого я опасалась, между нами не было и в помине. Я спросила:

— А вы сами никогда не сочиняли стихи?

— Только раз в жизни. Один единственный раз. И то экспромт, перед твоим приходом ко мне. Когда ждал тебя.

— А почему же молчите, не обнародуете?

— Они примитивны, не достойны твоего величия.

— Давайте послушаем, — попросила я. И он прочитал:

— Ты явилась ко мне из Вселенной, как посланец античных богов, принеся, как подарок нетленный, неземную, святую любовь. — Он смущенно посмотрел на меня, и во взгляде его был явный вопрос: ну как? Я сказала:

— Не плохо. Только «каков» многовато. — Он не обиделся, с чувством юмора у него не было проблем.

Лежа в постели, прижавшись друг к другу, как молодожены, мы говорили о будущем, нашем будущем. Вернее, он говорил о нашем, а я о своем. Мне нужен ребенок. Муж совсем не обязательно, поскольку настоящие мужья в наш век — это редкость, а не настоящего мне не нужно ни за какие блага.

— Мне нужен муж, который бы любил меня и которого любила бы я, и только так, — говорила я. И Лукич со мной соглашался.

— А такой, как я сгодился бы? — допрашивал он, но я уклонялась от ответа, и он не настаивал. Он только спросил:

— Тебе хорошо со мной?

— Сегодня — да. А что будет завтра — не знаю. Надо разобраться в себе самой. Это дело серьезное… А если у нас будет ребенок? — вдруг спросила я.

— Я был бы рад, — сказал он и, поцеловав меня прибавил: — Только маловероятно. Мы десять лет жили с Альбиной, не предохранялись, а ребенка не получилось.

— Может предохранялась она? — предположила я. Он замотал головой:

— Нет, я знаю, она хотела от меня ребенка.

После полуночи мы снова предавались любви, и уснули только под утро. Это была безумная ночь первая в моей жизни. Проснулись мы в десятом часу, да и то — разбудил телефонный звонок. Кто-то ошибся номером. У меня было хорошее настроение: я ни о чем не жалела. Лукич приготовил завтрак и подал в постель. Меня трогала его забота и внимание. Он читал мои мысли, это я подметила еще на теплоходе. В полдень мы расстались. Прощаясь, Лукич сказал:

— Имей в виду: моя квартира с сей минуты — твое пристанище. Можешь заходить в любой день и час, и жить сколько захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть. Встреча с тобой всегда будет для меня праздником.

В электричке всю дорогу до самой Твери я анализировала произошедшее. Начинала со студенческих лет, когда впервые в театре, увидела Богородского в роли Булычева. Потом встречу на теплоходе и, наконец, эти безумные сутки. Я суеверная, верю в судьбу. Неужто это моя судьба? Мне боязно — сорок лет разница! С ума сойти! Да на нас будут пальцем указывать: дедушка и внучка.. Я не хотела верить в реальность случившегося, не хотела ничего загадывать. Но понимала, отдавала себе отчет в том, что он все глубже и глубже входит в мою душу и я уже не смогу о нем не думать, я буду искать с ним встречи. Потому что с ним очень легко, хорошо и уютно сердцу.

Глава четвертая

ЛУКИЧ

Я люблю, обожаю природу. У меня с ней божественная связь. Люблю не только леса и поляны, луга и реки, я люблю ее во всем планетарном объеме, от облаков и океанов, от грозных стихий и до последней букашки. Но больше всего, до сердечного обожания, я люблю природу среднерусской полосы и в частности Подмосковья. Люблю круглый год: весну и лето, осень и зиму, не зависимо от погоды. Кто-то верно сказал в песне: у природы нет плохой погоды. Вот почему я предпочитаю больше жить на даче, когда свободен от спектакля и репетиций в театре.

Я люблю одиночество. Но не просто уединение в тиши кабинета в объятье тягостных дум, трогательных воспоминаний и несбыточных грез. Мне более по душе погружаться в сказочный мир природы, становясь частицей ее самой, быть с ней на «ты», наслаждаться ее удивительной гармонией и нерукотворной, первозданной красотой. В городе мы лишены такого блаженства, и при первой возможности я убегаю из московской квартиры, сажусь в электричку и мчусь на дачу, в мой уют и пристанище души. Переступив порог калитки, прежде, чем открыть дверь дома, я иду в сад — это главное мое детище, моя любовь и вдохновение. Его я сотворил своими руками, своим мозолистым трудом. Я корчевал пни, выкапывал дерн, рыхлил землю и сажал. Сажал то, что дает плоды — кусты смородины, крыжовника, стебли малины и конечно же — яблони, вишни, сливы. Работал до пота, до устали, после чего было приятно прилечь на раскладушку и смотреть в безбрежную синеву неба, созерцать паруса облаков, их плавное, свободное движение в мировом океане.

Театр для меня вторичен, после сада. Он источник существования, он дает мне кусок хлеба, одежду, крышу над головой. А дача, сад — это для души. Утром я выхожу в сад в приподнятом настроении и здороваюсь с каждым деревом, каждым кустом. Они отвечают приветливой, благодарной и только мне одному понятной улыбкой. Я знаю их характеры, их просьбы ко мне, я дал им жизнь, они мои сокровища. Вам приходилось видеть сад весной во время его цветения? В нем воплощение молодости, ее всплеск и порыв в поднебесье, надежда и мечта, красота и гармония природы, созерцая которую и ваша душа наполняется юными порывами, этой прекрасной, не имеющей границ стихией. А пора зрелости, разве не дивная сказка? Сегодня утром я вышел в сад, и спелые увесистые антоновки и краснобокие штрифлинги радовали и ласкали мой взор и сами тянулись ко мне: на, мол, возьми, отведай. И я сорвал зелено — оранжевый плод и с хрустом надкусил его сочный, ароматный бок. Стая настырных, ненасытных дроздов с визгом разлетелась с высокой красной рябины, и мне вспомнились стихи тонкого лирика и непреклонного патриота Геннадия Серебрякова:

Поэт имел в виду не пернатых дроздов, а двуногих хищников, которые рифмуются со словом «дрозды».

Вчера позвонила Лариса и сообщила мне радостную весть: сегодня к концу дня она собирается навестить меня на даче. Для меня каждая встреча с ней — праздник. После памятной, в день ее рождения, нашей встречи у меня на квартире, когда она осталась ночевать, мы виделись с ней пять или шесть раз в Москве у меня дома. Однажды она жила у меня трое суток, — мы побывали в Большом театре, и в Третьяковской галерее, гуляли в Измайловском парке. Мы были счастливы. И вот теперь она захотела побывать у меня на даче. Я буду рад показать ей мое заветное убежище, этот «уют спокойствия, трудов и вдохновения», буду счастлив снова видеть эту необыкновенную женщину, в которую безумно влюблен и уверен, что это навсегда, на вечно. После ее вчерашнего вечернего звонка, когда она сказала мне о том, что приедет, я от радости не находил себе места. Я не стал смотреть телевизионные новости. Попытался читать Александра Блока. Я почему-то уцепился за строки: «Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть». К чему это было сказано? Да, он умел любить, он и в любви был великим поэтом. Но при чем тут ненависть? Или он повторил некрасовское: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»? Но был ли он, поэт, любим той Любой Менделеевой, которой посвятил лучшие свои стихи? Говорят, в их супружеских отношениях были проблемы, в поэзию врывалась серая, будничная проза. Любовь Дмитриевна его не понимала. Но разве это серьезное препятствие для настоящей любви? Эмиль Золя говорил: «Ненавидеть — значит любить, значит ощущать в себе душу пылкую…» Гюго безумно любил свою жену Адель, боготворил ее, возможно так, как я боготворю Ларису. Неглупая женщина Адель была довольно откровенна со своим знаменитым мужем. Однажды она сказала своему обожателю: «Виктор, я должна тебе сказать, что напрасно ты полагаешь, будто я стою выше других женщин… Признаюсь тебе, твой ум и талант, который, возможно, есть у тебя, я, к несчастью, не умею ценить, не производит на меня ни малейшего впечатления». Но тем не менее Адель так же горячо любила своего Виктора.

Конечно, Лариса не скажет мне то, что сказала жена Гюго. Лариса ценит меня как артиста. Но сможет ли она полюбить меня? Пока что этот вопрос остается открытым. Трезво смотреть на наши отношения, имея в виду возрастной барьер, я не могу. Рассудок и любовь — не совместимы. Любовь безумна и неуправляема, как стихия. Это шквал огня, нежности и страсти. Чтоб понять истинное отношение Ларисы ко мне, я перечитал пушкинскую «Полтаву». Я выучил эти очень важные для меня строки: «Что стыд Марии? Что молва? Что для нее мирские пени, когда склоняется в колени к ней старца гордая глава. Когда с ней гетман забывает судьбы своей и труд и шум, иль тайны смелых, грозных дум ей, деве робкой открывает?» Меня покоробило слово «старец», сказанное Пушкиным не однажды. «Мария нежными очами глядит на старца своего». Нет, я и не гетман и не старец, — я сердцем юн и молод духом. Меня умиляет юная Мария: «Я позабыла все на свете. Навек однажды полюбя, одно имела я в предмете: твою любовь. Я для нее сгубила счастие мое, но ни о чем я не жалею». Прочитав это, я спросил мысленно Ларису: а ты, родная, не губишь ли счастие свое, связав свою судьбу с моею? Образ Ларисы, который сложился у меня от встречи на теплоходе и первой нашей интимной ночи в день ее рождения, оставался неизменным. Внешне строгая, даже суровая, иногда хмурая, поэтому кажется лишенная улыбки. Улыбка ее мгновенная, как вспышка молнии, яркая, искренняя, естественная, обнажающая крупные белые зубы. Голос густой, высокий, уверенный, слова чеканные, как приказ. Говорит медленно, спокойно, как бы взвешивая слова. Несуетлива, от чего кажется даже немного флегматичной. Свои эмоции скрывает, не выбрасывает на показ. Но внутри — вулкан огня, нерастраченных чувств. Он виден только в зеленовато-янтарных колючих глазах, в пронзительном, цепком взгляде. Необыкновенные глаза! Такие не забываются. В них хочется смотреть, как в светлый родник, и любоваться. Ее нельзя назвать красавицей в смысле длинноногих и длинношеих куколок, именуемых «мисс года». Меня никогда не привлекали женщины, у которых единственным достоинством была их смазливая внешность. Для меня женщина — это воплощение душевной красоты и возвышенной гармонии. Это венец блаженства, всего сущего. Любовь — это моя религия, без которой жизнь неполноценна. Ну, а коль любовь — религия, то женщина — божество. Нечто подобное десять лет тому назад я нашел в Альбине. После капризной, взбалмошной Эры она мне казалась воплощением доброты и порядочности и, несмотря на ее слабости, от которых никто не застрахован, я любил ее и уже согласился с мнением, что мечты о единении душ напрасные иллюзии.

И вот я встретил Ларису. Она не была похожа на Альбину ни внешностью, ни самым главным — характером, душой. В ней я нашел именно то единение душ, о котором всю жизнь мечтал, нашел, к великому сожалению, на склоне лет — вселенскую гармонию, нежность и пламя, полное единомыслие по главным вопросам жизни. Есть у нее слабость, которая меня очень огорчает, но о ней я узнал только в нашу последнюю встречу. Она курит. Я сам когда-то в юности баловался сигаретами, но потом бросил раз и навсегда. На курящих женщин смотрел всегда, как на порочных, вспоминая французов, которые говорят, что целовать курящую женщину все равно, что лизать пепельницу. Сказано хлестко, как пощечина. Лариса дала мне слово избавиться от дурной привычки. Надеюсь, что у нее хватит характера и силы воли сдержать данное слово.

Наши отношения, наша близость что-то перевернула во мне самом, — я это почувствовал, — в характере, в привычках, даже в физическом самочувствии, словно влили в меня какой-то сильнодействующий эликсир. Я стал другим. Появился новый смысл в жизни, новый стимул. Как-то недавно я перечитал Некрасова «Русские женщины» и совсем по-новому воспринимал образы Екатерины Трубецкой и Марии Волконской. Я понял, что эти дворянские женщины суть явления мировой истории. В былые времена таких канонизировали. Для меня они явились, как идеал вселенской любви. Они совершили подвиг во имя любви. Они не были единомышленниками своих мужей и добровольно разделили их трагическую судьбу не ради идеи, а во имя любви. Их подвиг — апофеоз любви чистой и светлой, ее торжество.

После Некрасова я прочитал любовную лирику Гете, который в семьдесят четыре года влюбился в шестнадцатилетнюю Ульрику и сделал ей предложение выйти за него замуж. Помешали родители девушки. Итогом этой любви был цикл прекрасной лирики. Обращаясь к любимой, он писал: «А мне любовь лишь твоя нужна, дает мне радость и жизнь она… Тревожное счастье — вершина мечты. Любовь — это ты». Вот так и я с чистым сердцем могу повторить эти слова великого Гете своей родной Ларисе: любовь — это ты.

Вчера после ее звонка на радостях я запел. Сегодня с утра я пошел в лес на тихую охоту, то есть по грибы. Грибная охота — это моя страсть. Я — грибник профессионал. Я не из тех горожан, которые не могут отличить ложных опят от настоящих, не съедобных или скрипиц от подгруздя. Я люблю и лесные шампиньоны, — иногда они попадаются в нашем лесу, и молодые, свежие дождевики. Нынешний год оказался скуп на грибы: белых было немного и подберезовики тоже не побаловали меня. Осталась надежда на опята. Вчера я набрал две корзины. И удивительно: почти все собрал с деревьев. Впервые встречаю, чтоб опята росли на живых, не поваленных деревьях. Да так высоко забрались, метра на два от корня по стволу.

Лес — моя стихия, мой душевный исцелитель, бальзам. В лесу хорошо и спокойно душе и мыслям, — они текут плавно, неторопливо, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом, как хорошее, так и плохое. Сейчас думалось только о хорошем — о Ларисе. Почему я так волнуюсь перед каждой встречей с ней? Прежде со мной такого не случалось, разве что в годы юности. Я ничего не знаю о ее чувствах: кого она видит во мне, каким видит свое будущее? Кто я для нее: друг, единомышленник, любовник? Или все три вместе? Кто она для меня? Возлюбленная, при том вечная. Я ей об этом уже говорил. Она смолчала. Она вообще скупа на слова о своих чувствах. Значит ли это, что их вообще нет, а есть обыкновенное женское любопытство? Но не может же она ради любопытства так часто срываться из своей Твери, мчаться в Москву с одной только целью — встретиться со мной и остаться у меня ночевать. Ей нужен муж. Гожусь ли я для этой роли? Она не ответила, промолчала. Конечно, разница в летах — огромная, но преодолимая преграда. Преодолимая по-моему. А так ли она считает? Для меня быть ее мужем — это счастье. А будет ли счастлива она? Если нет, то и я не испытаю полного счастья. Ее счастье для меня превыше своего. Не помню, кто-то из знаменитых писателей сказал: в восемьдесят пять лет мужчина не знает страсти, но красота, которая рождает страсть, действует по-прежнему, пока смерть не сомкнет глаза, жаждущие смотреть на нее. Кажется, эти слова принадлежат англичанину Голсуорси. Но тут есть одно препятствие, о котором Лариса еще не знает, но должна знать. Сегодня я ей скажу. Ведь я не разведен с Эрой. Да, она уехала в свой Израиль, не дождавшись развода, хотя и оставила наспех написанную бумажку о том, что не возражает против расторжения нашего брака и не считает себя моей женой, а меня своим мужем. Я еще не знаю, будет ли такое ее заявление достаточным для расторжения брака, тем более, что оно не заверено нотариусом.

Сегодня я в лес далеко не пошел, набрал немного опят и к полудню вернулся на дачу, опасаясь: а вдруг она придет раньше и не застанет меня? И правильно сделал: она приехала раньше обещанного часа. В легком сиреневом плаще на распашку, разгоряченная, сияющая. Я ждал ее у калитки и пошел ей на встречу. Мы обнялись и расцеловались.

— Жарко, — сказала она, отдуваясь. — Синоптики обещали дождь, я поверила, а они обманули. — Когда мы вошли во двор, она удивила меня вопросом:

— Ну, показывай свои владенья. Удивлен, что я перешла на «ты»? Но ты давно просил, и я решила: пора. Ты согласен?

— Я рад.

— Ну вот и хорошо. Давай решим, как мне тебя называть? Лукич, как называют все, я не хочу. И Егор Лукич — тоже не хочу. А можно просто по имени?

— Конечно же, и не только можно, — нужно. Тем более, что имя мое состоит из трех равнозначных: Егор, Георгий, Юрий. Выбирай любое.

— Я уже выбрала: ты — мой Егор. Егорий мое горе. — Веселая, озорная улыбка осветила ее возбужденное лицо.

— Ты считаешь меня своим горем? — грустно улыбнулся я.

— Да нет, это к слову. За горем не гоняются, не ездят за сто верст по дачам. — Мы пошли в сад.

— Сколько яблок! — воскликнула она с радостью и удивлением, и спросила: — Можно попробовать?

Я сорвал для нее розовый штрифлинг и спелую антоновку. Штрифлинг ей больше понравился, она похвалила, и мы пошли в дом. Она внимательно, с нескрываемым любопытством осмотрела комнаты, заключила:

— У тебя порядок. И всегда так, или навел по случаю приезда… начальства, разумеется, меня?

Я ответил ласковой улыбкой и поцеловал ее глаза. Она впилась в мои губы и долго не отпускала меня, пока мы оба не оказались в постели.

— Я очень соскучилась по тебе, — шептала она, прижавшись ко мне горячим телом. — Август на исходе, а там у меня начнутся занятия и мы не сможем часто встречаться, мой милый. Я буду писать тебе письма, еженедельно, а ты мне по два письма в неделю. Согласен?

Слово «милый», произнесенное нежным выдохом, как дуновение теплого ветра, обдало меня горячей волной, и сказал я:

— Согласен, родная.

За обедом я угощал ее маринованными подгруздями и жаренными опятами со сметаной. Это были мои «фирменные» блюда, и ей они понравились. Вдруг она спросила:

— И тебе не скучно одному в таком просторном доме, особенно в дождливую осень?

— Скучают обычно люди пустые и мелкие, не знающие, чем себя занять. А мне скучать некогда, я много читаю и пишу свои воспоминания. К тому же я люблю одиночество.

— Что ты читаешь? — поинтересовалась она.

— Разное. В последнее время, с тех пор, как в России установлена сионистская диктатура, я всерьез заинтересовался еврейским вопросом.

— Ну, и что ты открыл? — спросила она очень серьезно. — Ты читал работу Дина Рида «Спор о Сиане», Генри Форда и Андрея Дикого о евреях, наконец, «Протоколы сионских мудрецов»?

— «Протоколы» я читал. Но меня интересует, как еврейский вопрос рассматривается в мировой литературе, в художественной главным образом. К этой острой проблеме обращались многие писатели с мировыми именами как в нашей стране, так и за ее пределами. Гоголь, Достоевский, Лесков, Чехов и другие русские писатели говорили о гнусной, грабительской деятельности евреев, об их высокомерии и жестокости по отношению к другим народам, об их преступной спайке. Куприн писал Батюшкову, вот послушай: «Можно печатно, иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуйте-ка еврея! О-го-го! Какой вопль поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, докторов и особенно громко среди русских писателей, — ибо, как сказал один очень недурной беллетрист Куприн, каждый еврей родится на свет божий с предначертанной им миссией быть русским писателем». Те есть евреем, но с русской фамилией, вроде Евтушенко, Чаковского, Катаева, Симонова, и так далее. Или возьми Достоевского: он не только в своем «Дневнике писателя» разоблачает антинародную, античеловеческую сущность еврейства. Он показывает ее в своих художественных произведениях. Вот к примеру в романе «Подросток» господин Крафт говорит, что русский народ есть народ второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Разве не то сегодня, спустя сто лет, когда об этом писал Достоевский, творят с русским народом нынешние крафты, оккупировавшие Россию, все эти чубайсы, немцовы, березовские, гусинские?

— Или возьмем французскую литературу, — продолжил я. — Роман «Деньги» Эмиля Золя. Послушаем: «Таков весь еврейский народ, этот упорный и холодный завоеватель, который находится на пути к неограниченному господству над всем миром, покупая один задругам все народы всемогущей силой золота. Вот уже целые столетия, как эта раса наводняет нашу страну и торжествует над нами, несмотря на все пинки и плевки. У Гундермана есть миллиард, у него будет два, десять, сто миллиардов, наступит день, когда он станет властелином мира». И этот день, дорогая Ларочка, уже наступил. Что же касается Франции, то она давным-давно, одна из первых в Европе была оккупирована евреями. Я бывал в Париже. Там нет слова и понятия «еврей», там все французы. Отсюда и мы часто называем в разговоре между собой евреев французами. Такими видел евреев Ромен Роллан в своем романе «Жан-Кристоф», такими он вывел отвратительных Мооха и Леви-Кэрра. Они вечные разрушители всего здорового, прекрасного, чистого, светлого. И прежде всего национальной культуры и духовности народа, среди которого они обитают. Они подобны тлетворным бациллам. У Мопассана в романе «Монт — Ориоль» есть такой выскочка-маэстро Сент-Ландри, вроде кудрявого Бориса Немцова. Этакий новатор в музыке, низвергающий и Массне, и Гуно. Вот послушай его художественное кредо: «…Со всеми песенками старой школы покончено. Мелодисты отжили свой век. Музыка — новое искусство. А мелодия — ее младенческий лепет. Неразвитому, невежественному слуху приятны были ритурнели. Они доставляли ему детское удовольствие, как ребенку, как дикарю. Добавлю еще, что у простонародья, у людей неискушенных, слух так и останется примитивным, им всегда будут нравиться песенки, арии… У меня слух настолько изощрен, настолько выработан, настолько искушен, что мне уже стали нравиться даже некоторые фальшивые аккорды, — ведь у знатоков утонченность вкуса иной раз доходит до извращенности. Я уже становлюсь распутником, ищу возбуждающих слуховых ощущений… Иные фальшивые ноты — какое это наслаждение! Наслаждение извращенное и глубокое! Как они волнуют, какая это встряска нервам, как это царапает слух! Ах, как царапает, как царапает!»

— Представляешь, какой откровенный цинизм этих новаторов? Вон с каких пор они уже крушили и оплевывали гармонию, возвышенное и прекрасное?! А через сто лет это их извращенное наслаждение фальшивыми нотами, как заразный вирус, занесен к нам западными ветрами.

— Я не читала этого романа, как-то пропустила, — призналась Лариса. — Я люблю Мопассана и обязательно прочту.

— В этом же романе другой еврей — Андермот бахвалится. Вот послушай: «Бросаться в великие битвы — битвы нашего времени, где сражаются деньгами. И вот я вижу перед собой свои войска: монеты по сто су — это рядовые в красных штанах, золотые по двадцать франков — блестящие молодые лейтенанты, сто франковые кредитки — капитаны, а тысячные билеты — генералы… Вот это, по-моему, жизнь! Широкий размах не хуже, чем у властелинов давних веков. А что же — мы и есть властелины нового времени! Подлинные, единственные властелины».

Я уже «завелся». Я брал то одну, то другую книгу, где шла речь о евреях и их злодеяниях.

— Ты знакома с этой книгой? — спросил я Ларису, показывая ей увесистый роман Болеслава Пруса «Кукла».

— Когда-то читала, — ответила она и прибавила: — Уже не помню, о чем там речь.

— О евреях. Там еврей Шуман говорит, — вот слушай: «Но это великая раса. Она завоюет весь мир, и даже не с помощью своего ума, а наглостью и обманом». А вот что говорит поляк: «С евреями будет когда-нибудь сплошной скандал. Они нас так жмут, так отовсюду выкуривают и скупают наши предприятия, что трудно с ними управиться». А разве не то делается сейчас у нас? Еще хуже. А сплошного скандала пока не предвидится.

— Все это ужасно, трагично для человечества, — сказала Лариса, взяв у меня из рук том Мопассана, словно хотела удостовериться в цитируемом тексте. — О них, о евреях писали и говорили передовые умы человечества и сто и тысячу лет тому назад, но решительных мер никто не принимал, а если и пытались принять в середине нашего столетия, то все они заканчивались победой мирового еврейства. Ты обратись к древней истории. За много веков до рождения Христа евреи вели проповедь среди всех народов, увлекая их в свою веру. Еще римский историк Страбон писал: «Во все державы проникали иудеи, и не легко во всем мире отыскать такое место, которое бы не приняло к себе этот народ, и в котором бы они не господствовали». Во втором веке до рождения Христа в Элинском мире прокатилась волна протеста против экономической и духовной экспансии евреев, которые хотели вовлечь весь языческий мир в иудаизм, придать своей вере всемирный характер. Уже тогда носилась среди евреев идея мирового господства.

— Вот даже как, — удивился я. — А идея эта основывалась на человеконенавистнической теории богоизбранности. Собственно, ей пронизана и Библия, вернее ее первая часть — Ветхий завет. Ты как относишься к Библии, как истинно верующая?

— Наверно, как и ты, — ответила она, не сводя с меня вопросительного взгляда. — Ветхий завет порождает много вопросов и не внушает доверия. Это несомненно иудейское сочинение, предназначенное не для евреев.

— Несомненно, — согласился я. — для своих у них есть Талмуд, Тора.

— Ветхий завет, — продолжала Лариса, — проповедует жестокость, лицемерие, ложь и пошлость. К сожалению, большинство христиан и даже православных этого не понимают и не хотят понять, слепо уверовав в священное слово «Библия». Иное дело Новый завет, Евангелие. Это подлинные заповеди Христа, поведанные его учениками — апостолами.

Мне было приятно сознавать, что наши взгляды совпадают. Меня это поражало. Такого единомыслия у меня с Альбиной не было. Да и вообще эти вопросы мы не затрагивали, а если я и пытался коснуться подобных тем, она уклонялась молчанием, очевидно, из-за своей некомпетентности. Мне хотелось продолжать начатый с Ларисой разговор по самому болезненному для нас обоих еврейскому вопросу. И я спросил:

— И чем же закончился протест элинов против еврейской экспансии?

— Да, как всегда, временным затишьем, чтоб потом собравшись с силами и поменяв тактику, снова продолжать свою хищную деятельность. Подкупом, лестью они влезали в души правителей и затем вертели ими как хотели. Через жен правителей, через их близких. Словом, этим приемом они пользовались и пользуются испокон веков во всех странах. И в частности в России, особенно в СССР. Римский император Нерон был окружен евреями. Особенно им покровительствовала жена Нерона — Попнея. Конечно, не за даром. «У нее было все, кроме честной души», — писал о ней Тацит. Евреи в Риме плели интриги, натравляли язычников на христиан, хулили имя самого Христа, поскольку он опровергает богоизбранность евреев, проповедовал любовь и добро. В шестьдесят четвертом году евреи подожгли Рим, обвинив в этом преступлении христиан с целью натравить на них Нерона и его окружение.

— А их идейные наследники — фашисты через полторы тысячи лет повторили их провокацию с поджогом Рейхстага, — сказал я. — Вообще, гитлеровцы много позаимствовали у своих конкурентов — сионистов в преступных действиях против человечества.

— Не даром же говориться: сионизм и фашизм — близнецы-братья, — вставила Лариса и прибавила: — Только вот произошел исторический казус: наша страна разгромила фашизм и спасла евреев от геноцида. А в знак благодарности нам спасенные нами евреи устроили геноцид русскому народу. Какой-то злой рок повис над Россией. Я, как историк, не могу объяснить его происхождения. Может, ты объяснишь? Почему не удалась операция ГКЧП, которая должна была спасти СССР и советскую власть? Почему развалилась в один день многомиллионная коммунистическая партия? Почему народ довернет власть подлецу и негодяю Ельцину? Почему и как у власти оказались евреи, при всем честном народе присвоившие богатства страны? Почему народ им позволил и не оказывает сопротивления? И еще последнее: почему ограбленный, нищий, опозоренный народ молчит и опять голосует за Ельцина?

Она задавала мне вопросы, которые я сам себе задаю, собственно их задают миллионы обездоленных людей России, особенно старшего и среднего поколения. Это вопросы жизни и смерти, вопросы выживания. У меня, да и не только у меня, есть на них ответы, но они ничего не меняют. Почему дрогнули члены ГКЧП, когда их поддержали почти все регионы? Объяснить это трусостью и только трусостью было бы не совсем справедливо.

— Дело тут не только в трусости тех же Язова, Крючкова, Пуги, в руках которых была реальная сила, — ответил я Ларисе. — Сработал комплекс подчинения вождю, партийная дисциплина. Поверили Горбачеву.

— Но разве они до этого не видели, не понимали, что Горбачев сволочь, предатель? — с ожесточением сказала Лариса. Конечно, она права, не было среди членов ГКЧП сильной личности.

— Слизняки трусливые и безвольные, — со злобой выдавила из себя Лариса. Почему в одночасье развалилась партия, тоже для меня не было загадкой.

— Ты состоял в партии? — вдруг поинтересовалась Лариса.

— Нет, хотя в принципе у меня не было претензий к ней, я разделял ее политику по главной стратегии.

— А тогда почему не вступал в ее ряды?

— Меня смущала моя родословная, мое происхождение: сын и внук служителей культа и все такое. Полезли бы в душу. А там разные собрания, моральный кодекс коммуниста. На кой мне черт. Я человек творческий, люблю свободу и не терплю никаких нравоучений.

— Однако ж терпел, когда я в день своего рождения прочитала тебе лекцию о нравственности, — дружески уколола она.

— То особый случай. Тот лектор владел гипнозом. Я был усыплен. А как известно, влюбленные доверчивы и глупы, их ничего не стоит обвести вокруг пальца. Любовь способна делать глупых умными, а умных дураками. Как говорил Флобер: «Да, мне хотелось бы заболеть тобою, заболеть до смерти, так, чтобы отупеть, превратиться в некую медузу, в которую вселял бы жизнь лишь твой поцелуй».

— Вот как! — воскликнула Лариса. — Значит ли это, что ты уже тогда был влюблен? Фактически совсем не зная меня?

— Я узнал тебя на теплоходе. Этого общения было вполне достаточно. Разве ты не веришь в любовь с первого взгляда?

— Это юношеская любовь. Ты матерый волк, тебя взглядом не загипнотизируешь, — сказала она.

— Все зависит от взгляда, вернее от глаз. Твои глаза особенные, ты это знаешь.

— Давай оставим глаза в покое и продолжим политический разговор. Ты не ответил на все мои «почему»? Ты говоришь, струсили, испугались. Кого — Горбачева или Ельцина? Они должны были знать, что и тот и другой — подлецы.

— Подлость, девочка, многолика и диапазон ее широк — от труса до предателя. Но первая стадия подлости — это трусость, поганая почва, на которой прорастают все людские мерзости. И именно карьеристы и мерзавцы пробрались в партийную верхушку. В партию вступали проходимцы с корыстными интересами. Партия была слишком многочисленна. Четырнадцать миллионов! Это же целое государство. Когда-то проводили чистки партии, и это шло во благо. А потом перестали, боялись, как бы эти чистки не задели верхушку. После Сталина в партии не было лидера, который бы указал народу на главного врага Советской власти и назвал его поименно, как это сделал Сталин, а потом и Гитлер. Я ни в коем случае не ставлю их на одну доску. Я имею в виду совершенно конкретную проблему — еврейский вопрос. Сталин видел ближайшее окружение Ленина — сплошь евреи: Свердлов, Троцкий, Каменев, Зиновьев, да плюс женатые на еврейках Бухарин, Рыков, Молотов, Киров, Ворошилов и так далее. Сталин понимал стратегическую цель еврейства: устранить физически Ленина — выстрел Каплан — и посадить на русский престол Троцкого. А кто такой Лейба Троцкий? Это исчадие ада, сам дьявол — сатана, чудовище пострашнее тамерланов, чингиз-ханов и прочих батыев вместе взятых. Ты только послушай, что говорил этот ирод, какую учесть он готовил России. Вот его слова: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока… Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до скотского состояния… А пока наши комиссары — юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы умеют ненавидеть все русское! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию — офицеров, академиков, писателей…»

Прочитав эти строки, я посмотрел на Ларису. Лицо ее казалось каменным, колючие глаза ее исторгали огонь. Она молчала. Очевидно, она не находила слов. Должно быть она представляла себя белой негритянкой в выжженной пустыне — раздавленной России. Она представляла свое будущее. Тогда я сказал:

— Сталин знал чудовищный замысел Троцкого и он помешал осуществлению этого замысла. Он уничтожил изверга, а потом постепенно расправился с сыновьями часовых дел мастеров из Одессы и Орши. Ему помешали очистить Россию от этой скверны, его отравили. И потомки этих комиссаров в кожаных куртках снова захватили власть, разрушили СССР, упразднили советы и в память о своих предках — палачах троцкистах создали общество «Мемориал».

— Это же страшно, жутко, — наконец заговорила Лариса. — Сегодня сатанинский план Троцкого осуществляется. И террор и кровавые бани. Расстрел у Останкина, парламента, Чечня — это и есть кровавая баня. И русскую интеллигенцию довели до полного отупения. Я имею в виду учителей, преподавателей вузов, врачей, лаборантов. Они отупели от голода, унижений и телевидения. Они уже зомбированы. Они верят еврейским газетам, «Московскому комсомольцу», «Известиям», телевидению и голосуют за демократов, за авантюристов Лебедя и Жириновского, за сиониста Явлинского. И эти явлинские, старовойтовы, боровые, собчаки, уже не говоря о чубайсах, немцовых, березовских, гусинских, ненавидят все русское и с наслаждением уничтожают русскую интеллигенцию голодом. Они планомерно растлевают молодежь, детей своей музыкой, сексом, наркотиками. Они готовят белых негров-рабов. Боже мой, как их уберечь? Своих студентов я стараюсь просвещать, открывать им глаза на правду.

— Но так должны поступать все учителя школы, преподаватели вузов, — сказал я. Она замотала головой и прикрыла глаза:

— Милый Егор, должны, но не делают, боятся, трусят. Ты правильно говорил — трусость первая ступень подлости. Я знаю своих коллег, знаю учителей, которые строго придерживаются учебных программ, составленных за океаном. Только единицы противятся сионистским оккупантам. А те сотни тысяч мальчишек и девчонок, которые оказались за порогом школы, тысячи сидящих в торговых палатках, они же составляют актив сионистов, их будущие избиратели… Я не вижу выхода.

Она глубоко вздохнула, и, как опрокинутая и раздавленная опустилась в кресло. Я хорошо понимал ее состояние, я испытываю его на себе вот уже десять беспросветных лет. Тысячи, сотни тысяч людей живут сегодня без веры, без надежды, одним днем, лишь бы выжить, потеряв инстинкт сопротивления. Продолжать дальше разговор на затронутую главную жизненную тему становилось невыносимо тяжело. И я предложил:

— Хватит политики. Мы слишком увлеклись.

— На сегодня, пожалуй, достаточно, — согласилась Лариса. — Но от нее все равно никуда не денешься. В этом отношении мы с тобой два сапога — пара.

Я понимал ее состояние и попытался как-то смягчить его.

— Главное, Ларочка, не терять надежду, пока в душах наших теплится вера. Если Россия выстоит, не погибнет как государство, поверь мне: через десять лет начнется объединительный процесс: окраины, подавившись суверенитетом, будут проситься снова в лоно матери-России. Их новое поколение, потомки ветеранов Великой Отечественной, поймут: все, что в них осталось лучшее, создано при советской власти, при помощи и за счет русских. И наследники Кучмы, Алиева и прочих Назарбаевых не смогут помешать своим народам объединиться с Россией. Будут ли это референдумы или что — то иное, но Россия соберет под свои знамена блудных сыновей. Вспомнишь эти мои слова. Но меня тогда уже не будет.

— Не говори так, — ласково и проникновенно прошептала она. — Ты будешь. Будешь долго жить.

— При условии, что ты будешь рядом со мной, — сказал я.

— А ты этого хочешь?

— Между хотеть и иметь — большое расстояние.

— При желании любое расстояние можно одолеть. Любовь все подавляет, перед ней все блекнет: алтари, троны, бумаги государственного казначейства. Это сказал любимый мной Бальзак. Пушкин не прав, когда говорил: на свете счастья нет, но есть покой и воля. Напротив — покоя нет, есть воля и любовь — а это уже счастье. Согласен, мой милый?

Согласен ли я? И она еще сомневается. Я обнял ее и прижал к своей груди. Почему-то сказал не то, что хотел сказать:

— Я завидую тому счастливчику, который назовет тебя женой. В ответ она сказала:

— А я завидую твоей Альбине: ты идеальный муж. Можно сказать муж-мечта.

— Она так не думала, — сказал я. — Твой Бальзак, наверно, был прав, когда говорил, что женщины видят в человеке талантливом только его недостатки, а в дураке только достоинства. — Она не согласилась со своим Бальзаком, заметила лишь:

— Все женщины разные, и нельзя их мерить общей мерой. — Она посмотрела на мой портрет работы Ююкина, висевший на стене, долго в него всматривалась, потом обратила свой взор на меня, произнесла раздумывая:

— Я вернула тебе вторую молодость…

— Третью, — поправил я.

— Пусть третью. И меня это радует. И ты меня радуешь. С тобой я обрела нечто очень важное. Ты снял и развеял все мои комплексы, вдохнул мне веру в себя. Ты мне нужен. Только ты не подумай обо мне плохо: не московская прописка и не твоя квартира нужны мне. Ты мне нужен.

— Мы оба нужны друг другу, — сказал я и решил, что именно сейчас нужно сообщить ей, что я еще формально состою в браке с Эрой. Она выслушала меня совершенно спокойно, словно ее это нисколько не касалось. Я сказал, что со временем эта проблема разрешится, я не занимался ей, поскольку не было надобности.

— Это не к спеху, — сказала она. — Нам надо разобраться в своих чувствах, по крайней мере мне. Удостовериться. На это потребуется время, испытательный срок. В твоих чувствах я не сомневаюсь. Я тебя знаю, ты открыт, как Ярославское шоссе. И я верю тебе. Я не знаю себя. Я должна познать. Давай пока оставим все, как есть. Я буду приезжать к тебе при первой возможности. Меня к тебе влечет неведомая сила. Я хочу ее понять. А может ты подскажешь, откроешь секрет?

Она улыбнулась доверчивой веселой улыбкой, и слова ее искренние внушали доверие. Как вдруг она предложила:

— Может, пригласим к нам Ююкина? Он где-то недалеко живет. — Меня эта неожиданная идея удивила и неприятно задела и я сказал довольно холодно, даже резко:

— Зачем? С какой стати?

И в самом деле — я ждал ее с таким волнением, хотел побыть наедине, я соскучился по ней, а она — Ююкина ей подавай.

— Он веселый, пусть захватит балалайку, у тебя гитара, устроим концерт, как на теплоходе, — попыталась оправдать свой промах Лариса и даже покраснела. Глаза ее смущенно заметались.

— Веселый человек — всегда славный человек. Подлецы редко бывают славными людьми, — ответил я монологом из спектакля, а потом сказал язвительно: — А в качестве слушателей пусть прихватит с собой жену и тестя, — Чтоб тебе было веселей. А то не успела приехать и уже соскучилась.

Я перешел на иронический тон. Она смутилась и пожалела о сказанном. С видом полного раскаяния она посмотрела на меня и проговорила ласково, нежно:

— Егор, милый, извини меня, я не хотела тебя обидеть. Я глупость сказала. Так, сорвалось с языка.

Она бросилась ко мне как ребенок, обняла и пылко поцеловала. Ну что тут скажешь? В общем-то ничего предосудительного, может и в самом деле вспомнила теплоход и захотела послушать нашу игру, а, возможно, и спеть под аккомпанемент гитары и балалайки. И все-таки какой-то неприятный осадок оставила невинная просьба. Выходит, ей скучно со мной.

На стене у меня висело три этюда, подаренные мне Ююкиным в мое шестидесятилетие. Недалеко от наших дач на берегу пруда стоит очаровательная береза — пышная, кудрявая, заглядевшаяся в зеркало воды. Игорь написал ее в разные времена года, с одной и той же точки. Весной в молодой, еще клейкой листве, освященной ярким солнцем, летом — в буйной зеленой шапке, которую треплет упругий ветер; осенью — в спокойном золотом убранстве и зимой — в алмазно — хрустальном сиянии. Лариса долго и внимательно рассматривала эти этюды. Она любовалась ими, спросила:

— Это на самом деле есть такое чудо, или художник сочинил?

— Все написано с натуры, — ответил я. — Есть такое чудо дивное. И я тебя хочу с ним познакомить.

— Когда? — живо всполошилась она.

— Да хоть сейчас. Заодно познакомишься и с моим лесом. — Лариса оживилась, глаза заблестели.

— Ой, как интересно! Пойдем же.

И мы пошли. Сначала к березе. У меня было превосходное, приподнятое настроение. Меня подмывало говорить монологи. И я говорил:

— И скажут обо мне: «Он человеком был, человек во всем». А что ты, очаровательная Чайка, скажешь обо мне потомкам? Не знаешь? Скажи просто: он любил любить, мм да… «В тебе есть цельность — все выстрадал, ты сам не пострадал». Это Шекспир. О тебе родная. Ты выстрадала, но не пострадала. Ты сохранила свежесть тела, ясность ума и благородство сердца.

— Благодарю за комплимент, — сказала она и подхватила меня под руку.

День был солнечным и по-летнему теплым, хотя осень уже приблизилась к порогу. Лариса в розовой блузке, обнажавшей загорелые руки и шею, в светлых джинсах, стройная, гибкая в талии, с волной черных волос, сама напоминала дивную березу, которую она заметила еще издали. Береза была еще зеленой и лишь в отдельных местах золотистые пряди украшали ее густую крону. Это осень положила на нее первые мазки позолоты, придав ей особую живописную прелесть. Так иногда седина скромным мазком тронет голову еще не пожилого человека.

Лариса восхищалась красотой березы. Меня умилял и радовал ее детский восторг, сверкающий, искренний. — Вот бы такую, с золотистыми прядями нарисовать, — говорила она. — Ты подскажи Ююкину. — Она вся горела от восторга.

— Игорь в Москве. А Настя с ребятами на даче, — пояснил я, и мы направились в лес.

Березовая роща встретила нас звонкой, прозрачной тишиной. Ни один листик не шелохнулся, стройные белостволые деревья стояли в торжественном сиянии, как солдаты на парадном смотру. Я сказал Ларисе:

— Обрати внимание на бересту берез: у каждой березы свой, неповторимый рисунок.

— И правда! — восклицала она и обнимала березку, прислоняясь к ней щекой. В роще было светло, нарядно, празднично. Березы излучали дневной мягкий свет, и Лариса была одной из этих березок: она сияла радостью, очарованием и чистотой, она самозабвенно любовалась природой, а я любовался ею. Пройдя рощу, мы вышли на зеленую поляну, на которой пасся на привязи ослик. Увидя его, Лариса воскликнула от неожиданности:

— Смотри — ослик! Откуда, как он здесь оказался гость с Кавказа?

— Именно с Кавказа. Осетинская семья беженцев поселилась в нашем поселке. Привезли с собой кой-какую скотину — овечек, коз ну и осла прихватили, — пояснил я, но она не переставала удивляться:

— Ты посмотри — он травку щиплет. А? Почему травку? Разве ослы едят траву? — совершенно серьезно спросила она, и на лице ее сияло радостное удивление.

— Вообще-то, ослы питаются в кафе, в «Бистро» и даже некоторые породистые в ресторанах, — пошутил я. — А этот ослик особый экземпляр, травоядный. Он выродок.

— Ты шутишь? — Она в замешательстве уставилась на меня. — Нет, правда, я не знала, что ослы питаются… травкой.

Я подумал: сколько в ней сохранилось контрастов: детская наивность и зрелая мудрость, залихватское озорство и аналитическое глубокомыслие, суеверие и убежденная религиозность, патриотизм и неприятие Октябрьской революции, твердость характера и душевная щедрость. Женщина моей мечты.

За поляной начинался смешанный лес с преобладанием ели. В лесу было сухо, пахло смолой. В еловых лапах мелькнул огненный хвост белки. Лариса остановилась и с любопытством наблюдала за ней. В ореховом кусте затрепыхала серенькая птичка.

— Это кто? — спросила Лариса.

— Зоряночка, — ответил я.

— А как ты узнал? Она же серенькая, как воробей.

— У нее нагрудничек оранжевый.

— А почему они не поют?

— Они свое отпели — весной и в начале лета. — В это время заскрежетал скрипучий голос. Лариса насторожилась:

— Кто это? Кошка?

— Это сойка. Красивое оперенье. А голос неприятный. Ты права — кошачий.

Вскоре мы увидели и сойку, да еще услышали автоматную дробь желны или черного дятла. Мне доставляло большое удовольствие знакомить ее, выросшую на городском асфальте, с родной природой. На нашем пути попадались и грибы — разные, съедобные и ядовитые: сыроежки, чернушки, свинушки, мухоморы, даже наткнулись на сильно ядовитую бледную поганку. Домой вернулись слегка усталые, но довольные, и стали готовить ужин. Солнце погрузилось в пучину леса, нагретый за день воздух стал густым и мягким. Лариса вдруг сказала:

— Я согласна с тобой — природа — это великое творение Создателя. Она облагораживает человека. Влюбленный в природу благороден и возвышен душой.

— Что бы глубоко любить — надо хорошо знать предмет любви, — сказал я.

— Ты мне поможешь познать природу? Поможешь? — настаивала она.

— Обязательно, родная. — ответил я, а она бросилась ко мне и поцеловала в щеку.

За ужином мы распили бутылку полусладкого вина, розового, «старо монастырского» и включили радиоволну «Ретро». Мы выключили свет и растопили камин. Сидя у огня рядышком друг с другом мы с наслаждением слушали дивные мелодии русских и советских песен. Эти песни моего детства, юности, зрелости, песни моей жизни всегда поднимают в душе горячую волну чувств, сжимают горло и высекают слезу. Их не знает и не поет молодежь, наши наследники, их не поют в городах. Лишь только в селах можно иногда услышать их от ветеранов войны и труда, от людей пожилых и среднего возраста. Лариса села ко мне на колени и обняла меня обеими руками. Ее трепетные, горячие губы обожгли мою шею, а ласковые, нежные руки мягко скользили по моим обнаженным плечам, поднимая благостную волну по всему телу. Сухие березовые дрова весело потрескивали в камине, и неровные, зыбкие сполохи пламя освещали ее озорное, возбужденное лицо, шею, полуоткрытую грудь, лизали круглые колени, играли на разгоряченных щеках, сверкали в счастливых глазах. Она сказала:

— Я думаю о возрастом барьере. Все это ерунда, никакого барьера нет, когда есть любовь. А если нет любви, то и у одногодок возникает барьер. Нам с тобой хорошо. Мне — очень. — А по «Ретро» неслись знакомые слова: «И думы все, и мысли все я посвящаю одной тебе».

Вечер был теплый, ласковый, совсем летний, тишина и теплынь умиротворяли. Мы вышли в сад. Огромная луна повисла над поселком, и ее бледный свет, скользя по деревьям и кустам, создавал сказочные, таинственные картины. В полночь невесть откуда возникшие облака смыли луну, на небе засверкали зарницы. Они полыхали на западной стороне неба, тревожно и непрестанно. В начале молча, в тиши, теряясь в березовых кудрях. А потом где-то далеко послышалось негромкое, сдержанное ворчание — не то гул проходящего поезда, не то гром, слабый, нерешительный. Но с каждой минутой звуки становились сильнее, раскатистей, превращаясь в гул. Приближалась гроза. Резкие, острые росчерки молний кромсали черный купол неба, и раскаты грома разбудили лес, — он встрепенулся, вздрогнул и зашумел. Сверху на него обрушился ливневый шквал. Мы вошли в дом. Лариса была возбуждена. Взволнованным голосом говорила:

— Я впервые видела такое. Это нечто божественное! В такие минуты всем существом своим, сердцем и разумом чувствуешь и понимаешь величие и красоту мироздания. И свою незначительность, временность в этом вечном и бесконечном.

— Ну зачем так — незначительность? Мы много значим, когда мы вместе, — сказал я и почему-то прибавил вдруг подступившие ко мне слова: — Ты моя совесть, моя жизнь.

Глава пятая

АВТОР

В начале сентября мне позвонил Лукич и сказал, что есть необходимость повидаться с ним. Я предложил ему встретиться у меня дома, но он настаивал, чтоб встреча состоялась у него на московской квартире: мол, надо обсудить важный вопрос.

— У тебя кто-нибудь будет? — полюбопытствовал я, зная, что последние дни августа у него часто бывала Лариса.

— Никого, — кратко ответил он и на всякий случай предупредил, чтоб я приезжал один, зная, что иногда мы заявлялись к нему то с Виталием Ворониным, то еще с кем-нибудь из моих друзей-писателей. «Важный вопрос» на мой взгляд оказался довольно простым, хотя Лукич придавал ему особое значение. С видом озабоченности он усадил меня в кресло, а сам продолжал стоять этаким монументом посреди гостиной.

— Выкладывай, что за проблемы волнуют тебя? — обратился я, стараясь придерживаться веселого тона. — С Ларисой поссорился?

— Да нет, с Ларисой у нас все хорошо, даже очень хорошо, — ответил он с особой теплотой в голосе. — Лариса — женщина с большой буквы. Женщина — мечта! Ты не находишь в чертах ее лица нечто евангельское, не лицо, а лик?

— Нет, не нахожу: обыкновенное лицо с правильными чертами, строгое, мужественное, — попытался я остудить его пыл. Но он не мог остановиться:

— А уши?! Ты не видел ее уши — это классика, совершенство! А нежность, заботливость! Ты же знаешь: я ценю в человеке прежде всего честность и порядочность. Я ненавижу ложь, лицемерие, лесть. Это удел подлых душонок. К твоему сведению, честность и порядочность Ларисы меня восхищают.

Я понимал: он по уши влюблен, как мальчишка. Ему хотелось вслух высказать свои чувства, и он был возбужден, глаза его светились счастьем, лицо побагровело. Мне было забавно смотреть на него, но я, сдерживаю свою иронию, я просто сказал:

— Ты отрастил ей крылья. Будь бдителен: может улететь к новому русскому, который помоложе, да и побогаче тебя.

Озорная улыбка блеснула в его глазах:

— А крылышки-то я воском приклеил, как Икар. Улетит — погибнет.

Он сел на диван, скрестив на коленях пальцы рук, и, задумчиво глядя на меня, произнес очень тепло и искренне:

— А знаешь, она вдохнула в меня вторую молодость.

— Наверно, третью, — поправил я. — Вторую тебе вдохнула Альбина на целых десять лет. А поскольку Лариса превосходит Альбину в два раза, будем надеяться, что она вдохнула в тебя молодость аж на двадцать лет. Так что живи и здравствуй до девяносто пяти.

— Да, верно говорят: самый сильный человек в мире — женщина, — философски произнес Лукич. — Она может покорить и отпетого деспота и богатыря.

— Когда мы любим, все они нам кажутся небесными ангелами, а угаснет любовь, и ангел превращается в бабу-ягу.

— Не всегда и не все, — возразил Лукич. — Альбина не превратилась, и я по-прежнему питаю к ней чувства уважения и благодарности.

— Но ты же знаешь, что бурная любовь неустойчива. Она легко переходит в ненависть, — сказал я.

— У меня не бурная, у меня основательно осознанная, ненависть ей не грозит, — ответил Лукич.

— Ну, дай-то Бог. — подытожил я. — Надеюсь, ты меня пригласил не затем, чтоб я засвидетельствовать, какие дивные серенады ты поешь своей возлюбленной.

— Да, конечно, — сказал Лукич и поднялся. — Дело вот какое: завтра в театре будет нечто вроде моего бенефиса. Будут чествовать и прочая ерунда. Меня это совсем не радует. Время-то какое: гибнет народ, Россия гибнет. Тут не до юбилейных торжеств. За автоматы надо браться и Русь от израильтян спасать. Решили в дирекции все-таки отметить. Сыграю в двух действиях — в «Булычеве» и в «На дне». И на этом поставим точку… Так вот, я пригласил по телефону на этот вечер очень узкий круг своих друзей: начну с тебя, Ююкиных, Воронина, известного тебе генерала-авиатора, а так же депутата, тоже тебе знакомого и солиста из оперы, ты его знаешь. Кстати, он будет вдвоем, то ли с женой, то ли с любовницей: она пианистка. И конечно, будет Лариса. Она приедет прямо с занятий в университете. Договорились, что за полчаса до начала ты встретишь всех их у входа и вручишь билеты. Вот за этим я и потревожил вас, ваше степенство. Надеюсь, милостивый государь, ты не откажешь мне в такой услуге. Завтра у нас, значит, пятница, а в субботу соберемся у меня вот здесь и в домашней обстановке по-семейному отметим мой юбилей. Сбор ровно в полдень, то есть в двенадцать ноль-ноль. Вопросы есть? Нет. Вот тебе билеты и действуй.

— Слушаюсь, господин Народный артист! Все исполню, как приказано!

— То-то. — С деланной важностью пророкотал Лукич и вручил мне билеты.

Лариса пришла к театру даже раньше меня. Лицо ее было, как и прежде, строго и торжественно, но в глазах играли радостные огоньки. Одета она была в длинную черную юбку, разрисованную белым пунктиром и черную с серебристым блеском-переливом блузку с длинными рукавами и свободным воротником, обнажавшим красивую шею. Через руку переброшено черное из тонкого трикотажа легкое пальто. Вообще, в этом сдержанном, не кричащем, но со вкусом подобранном наряде, при черных, как крыло ворон, густых волосах она выглядела очаровательно.

У нас были хорошие места — пятый ряд портера. Лариса сидела между мной и Виталием Ворониным. Виталий был явно доволен таким соседством, с ним Ларисе не было скучно, он безумолчно говорил, будучи в хорошем, даже приподнятом настроении. Лариса ему определенно нравилась. Я слышал, как она поинтересовалась у Виталия, почему он без жены.

— Она у меня ревнивая, — полушутя ответил он. — Она помешала бы мне ухаживать за вами.

— Но ты рискуешь напороться на ревность Лукича, — вмешался я.

— Лукич там, за кулисами. Он не видит, — живо отозвался Воронин и, наклонясь к Ларисе, что-то прошептал ей, отчего она похоже смутилась.

Я ожидал, что перед началом спектакля кто-то выйдет на авансцену, скажет вступительное слово о юбиляре, сделает какое-то объявление. Но я ошибся. Занавес открылся внезапно, и перед нами предстали обитатели ночлежки из «На дне». И босяк Сатин вдохновенно и убедительно говорил о свободном человеке. Лукич был прекрасен в этой роли, я бы сказал — бесподобен. Я видел Сатина в исполнении таких корифеев МХАТа, как Качалов и Ершов. Но честно скажу — Богородский им не уступал даже сейчас, уже на исходе своего творчества. Обычно спокойный, несуетливый, сдержанный в жестах, он держался на сцене энергично, молодцевато, полный эмоций и здорового задора. Глядя на него я поражался и радовался: какая мощь внутреннего огня, откуда взялось столько духовных сил? Или он хранил и берег их на этот, особый, случай, чтоб достойно, под занавес, спеть свою лебединую песню? Я догадывался: он поет ее для Ларисы, ради нее. Понимала это и она. Я тайком наблюдал за ней. Сжавшись в пружину, она сосредоточенно и самозабвенно смотрела на сцену, вытянув вперед голову и даже не обращала внимания на Виталия, который бесцеремонно прижимался к ней и пытался что-то шептать ей на ухо. Она казалась завороженной и отключенной, вобравшей в себя два чувства: волнения и радости.

В антракте мы прогуливались в фойе, делясь впечатлениями. Виталий не жалел громких слов по адресу Богородского, притом самым его излюбленным было слово «мощный». Лариса сдерживала свои эмоции, она лишь молча, кивком головы, выражала свое согласие с Ворониным. Ко мне подошел генерал, и к радости Виталия, отвлек меня от Ларисы. Генерал напомнил, что в понедельник мы должны встречаться с ветеранами воздушной армии, то есть Богородский, Воронин и я. Пока мы разговаривали с генералом мое место возле Ларисы занял депутат Госдумы, из фракции КПРФ, молодой, разбитной юрист, довольно импозантной наружности, самоуверенный, но ненавязчиво учтивый. Лариса привлекала мужиков. Даже почтенный генерал полюбопытствовал у меня, кто эта «обаятельная особа, на которую поэт и депутат положили глаз». «Но и ты не стал исключением, — по-дружески подмигнул я и удовлетворил его любопытство: — Хорошая знакомая Лукича. Поклонница его таланта». «Да, талант у Егора от Бога», — согласился генерал. Устав от бурной атаки Воронина, она, очевидно, преднамеренно в пику поэту уделяла внимание депутату, и этим досаждала любвеобильному стихотворцу. После перерыва во втором отделении дали сцену из «Булычева». И здесь Богородский показал себя во всем блеске своего могучего артистического дарования. В эту роль он вкладывал себя всего до остатка. По своему характеру Булычев был ему ближе Сатина, привлекательней своей прямотой, искренностью, открытостью, афоризмами речи: «Одни воюют, другие воруют… Воровство дело законное». «Колокольным звоном болезни не лечат». «Разбогатели от нищего Христа». «Хороших людей мало. Хорошие редки, как фальшивые деньги». Эти и им подобные фразы Лукич произносил с особой интонацией, чтоб они накрепко входили в душу, врезались в память и долго звучали в сознании. Зал восторженно аплодировал. Последняя сцена проходила уже без Лукича, и он появился вместе с другими актерами перед закрытием занавеса но уже без грима в черном парадном костюме, на лацкане которого сверкали золотом две медали сталинского лауреата, орден Ленина и орден Трудового Красного знамени. Официальный представитель власти жестом руки попросил внимания зрителей, подошел к микрофону и зачитал указ президента о награждении Народного артиста России Егора Лукича Богородского орденом «За заслуги перед Отечеством второй степени». В зале раздались вялые хлопки, под которые правительственный чиновник попытался вручить артисту награду. Но Лукич решительным жестом отстранил от себя чиновника и подошел к микрофону, пророкотал, делая паузы между словами:

— Господа… товарищи… друзья! — В напряженном, взволнованном голосе его прозвучали металлические ноты. — Я благодарю вас, что пришли на мой последний спектакль, который завершил мой долгий творческий театральный путь. Мне горько и обидно, что этот путь окончился в позорное и трагическое для нашего Отечества время. — Он сделал внушительную паузу, словно собирался совершить какой-то чрезвычайный поступок, медленно поднял голову, устремив взгляд в конец замершего зала, дрогнувшим голосом продолжал: — Великий Микеланджело сказал: «достигнув в подлости больших высот, наш мир живет в духовном ослеплении. Им правит ложь, а истина в забвении. И рухнул светлых чаяний оплот…» Если б гений предвидел, что сотворят в конце двадцатого века с моей Россией самые омерзительные, двуногие отбросы рода человеческого, которые суют мне, как подачку окропленный кровью невинных жертв кусок металла… — И вновь задумчивая, звонкая пауза, прерванная решительным, как удар меча, стальным голосом: — Совесть гражданина и честь артиста не позволяют мне принять этот сгусток крови, как знак позора и унижения.

Он энергично поклонился в зал и, резко повернувшись, твердо зашагал за кулисы. Несколько секунд зал молчал в растерянном оцепенении. Вдруг мы, то есть Лариса, Воронин, я, Ююкины ударили в ладоши, и как морская волна, поднятая ветром, подхватила аплодисменты и уже шквал, прокатившийся по залу, выбрасывал голоса «Браво!», «Молодец!», «Слава Богородскому!»

Откровенно говоря, я не рассчитывал на такой решительный шаг Лукича и тем более на бурный, солидарный восторг зала, наполовину состоящего из «новых русских», тех самых, кому в лицо плюнул Народный артист СССР Егор Богородский. Что это, чувство стадности: одна птица вспорхнула и другие тут же подхватились.

— Не думаю, что только инстинкт стадности, — ответил на мое замечание депутат. — Новые русские, даже хапнувшие миллиарды и соорудившие себе дворцы в России и на Кипре, не чувствуют себя в безопасности. Они в постоянной тревоге, потому что счастье их ворованное, не праведным трудом полученное.

Из театра мы выходили в приподнятом настроении победителей. Ждали выхода Лукича. Он не заставил нас долго ждать, вышел возбужденный, лукаво улыбающийся. Мы бросились его поздравлять. А он отвечал нам торопливо и односложно: «Завтра в двенадцать у меня дома». И подхватив под руку Ларису быстро направился к машине депутата, с которым договорился заранее, что тот доставит его из театра домой.

На другой день — это была суббота — мы в узкой компании собрались у Лукича. К нашему приходу в гостиной стол был накрыт на двенадцать персон. Были выставлены праздничные сервизы из дорогого фарфора и хрусталя ради такого торжественного, чрезвычайного случая. Настроение у всех было приподнятое: мы поздравляли Лукича с юбилеем, но главное, что всех нас восхитило — его мужественный благородный поступок с отказом от ордена. Звонкая пощечина режиму. Мы задавали себе вопрос: станет этот эпизод достоянием народа, или американо-израильские СМИ постараются замолчать неприятный для них поступок подлинного народного артиста? И как всегда говорили о политике, о чем болят сердца.

— Что там в вашей Думе о монархии заговорили? — обратился генерал к депутату.

— Был брошен пробный шар ельцинистами, но вхолостую, не нашел отклика, — ответил депутат.

— О монархии мечтают художники патриотического разлива, — заметил Воронин, сияя возбужденным лицом. Его взгляд сверлил тихую бессловесную Ларису. Мне казалось она смущается его взгляда и избегает его.

— Не сочиняй, Виталий. Зачем художникам царь? Мне он зачем? Скорей поэты монархией грешат, — категорично возразил Ююкин. Он тоже бросал на Ларису нескромные взгляды и быстро определил в поэте своего соперника.

— А я не о тебе, — отозвался Воронин. — Я о знаменитых художниках, которые мечтают увековечить себя царскими портретами и памятниками.

— Камешки в огород Глазунова и Клыкова, — сообразил генерал. Сокрушенно рассудил: — Странно получается, оба талантливые ребята, за Россию держатся, а никак не поймут, что России не наследственный царь нужен, а умный правитель. России нужен Сталин.

— Но Ельцин уже объявил себя царем, пока в шутку, — сказал Воронин.

— Ельцин ублюдок, выродок, животное, без души и совести, — раздраженно пророкотал Лукич. — Он подлее Тамерлана, Наполеона и Гитлера вместе взятых… Да, подлее и страшнее. Он загубил великую державу, оскотинил великий народ.

— Руками подавляющего меньшинства, — вставил депутат.

— А это кто такие, — стрельнул глазами в Ларису Ююкин.

— Те, кого до недавнего времени вслух не решались называть.

— Чубайсы., березовские, лившицы? — лукаво переспросил Ююкин.

— Ты очень сообразителен, Игорек: и Лившица не забыл, — съязвил Воронин и, посмотрев печально на Ларису, прибавил: — «Все будет хорошо, Русь будет великой, но как трудно ждать и как трудно дождаться». Это сказал Александр Блок.

— Он и не дождался, — с грустью молвил Лукич. — И не многие из здесь присутствующих дождутся.

— Артем дождется, — сказал я и взглядом указал на скромно сидящего, безмолвного курсанта высшего пограничного училища Артема Богородского — внука Лукича.

— Боюсь я, друзья-товарищи, что наш оптимизм ничем не подкреплен. И я больше склоняюсь к пессимизму, — вздохнув с грустинкой, сказал Лукич. — Будущее России мне видится в сплошном кошмаре. Иногда… Русские, украинцы, белорусы, и другие народы, населяющие российские просторы, исчезнут, как нации. Из их осколков нынешние Чубайсы и гусинские создадут совершенно новый конгломерат биомассы без истории, без корней. И дадут ему имя — гой. И будет страна Гойяния, не государство, а страна. Страна рабов, страна господ. Рабы — гои, господа — евреи. Вот тогда они и не будут протестовать против пятого пункта ни в паспорте, ни в анкете. Они с гордостью будут писать в своих паспортах национальность — еврей. Артем же Богородский в своем паспорте напишет — гой, что будет означать недочеловек, скотина, раб. Дело к этому идет. К сожалению, ни Артем, ни его сверстники это не понимают. Вот так-то господа-товарищи.

Он опустил голову и мрачно уставился в стол. Мы молчали. Никто не решался ни возразить, ни поддержать. Какая-то зловещая тишина опрокинулась на нас и словно парализовала, лишив дара речи.

Мы были все единомышленники, друзья Лукича, поклонники его большого таланта. Мы уважали его, как патриота и гражданина, за его прямоту и честность. Мы спорили по частностям, дружески подтрунивали над товарищами. Лукич говорил:

— Друзья мои, я хочу что б о каждом из вас потомки могли сказать словами Шекспира: «Он человеком был, человек во всем».

Попросили Виталия почитать стихи. И он читал. Сначала патриотические, разящие, как меч, о распятой и опозоренной России, читал с болью, с надрывом. Они звучали как набатный колокол, волновали до слез, до спазм в горле. Наши восторги его воодушевляли и поднимали. Пили тост за его творчество. А он разрумяненный, возбужденный прибирал падающие на крутой лоб пряди седых волос, прочно овладел аудиторией и уже не мог остановиться.

— Отдохнем от политики, перейдем на лирику, — весело сказал Виталий и проникновенно посмотрел на Ларису.

— Я прочту вам два лирических стихотворения. Одно давнишнее, еще в советские годы написанное, и совсем новое, не опубликованное.

И удивительно: эти стихи в его исполнении звучали как-то непривычно, однотонно — певуче и мягко, словно ласкали. И я понял: он читает их для Ларисы, которая ему приглянулась. Он хотел ей нравиться, хотел обратить на себя ее внимание. Самоуверенный и самовлюбленный, он считал себя неотразимым сердцеедом перед чарами и поэзией которого ни одна интеллектуальная девица не устоит. По этому поводу я иронизировал: «Ты не прав, Виталий, интеллектуалки более устойчивы, чем дуры». Он не обижался. Ларису он считал интеллектуалкой, хоть и познакомился с ней только вчера в театре. На Ларису «клал глаз» и думский депутат, который старался выдать себя за важную государственную персону. Лариса сидела между депутатом и Ююкиным, за которым неустанно бдила Настя, и потому художник вел себя довольно скромно, оставив свою соседку на присмотр думца, который ни на минуту не оставлял пустым ее фужер и все чокался о него своей рюмкой с коньяком, предлагая ей выпить. Его излишнее внимание к Ларисе явно не понравилось Лукичу, и тот без всякого повода съязвил:

— У вас в Думе уж больно важничают. А важность — это маска посредственности. Вы обратили внимание: серенькие птицы лучше поют, чем пестрые, с разукрашенным опереньем. Самый главный певец — соловей, он внешне совсем невзрачный. За то голос! Божественный. А пестрая сойка вместо песни издает скрежет и визг, будто ей на хвост наступили.

— А иволга! — вставил я. — Прекрасный голос-флейта. И оперенье, что надо: золото с чернью. Очарование!

— Это исключение, — возразил Лукич. — Да к тому же она не здешняя, приблудная, из теплых краев южного полушария.

Спорить с Лукичом было трудно: в птицах он хорошо разбирался, знал их жизнь, повадки, привычки. Воронин сидел напротив Ларисы и злился на депутата. Что б отвлечь на себя внимание Ларисы, он предложил послушать шуточные стихи своих друзей-поэтов. Сначала прочитал Феликса Чуева:

Ему дружно похлопали. Тогда он прочитал Василия Федорова:

Он читал, не сводя проникновенного взгляда с Ларисы. Он мысленно целовал ее, и она улыбалась вместе со всеми. Она любила поэзию, Виталий это понял, как понял и то, что он завоевал аудиторию и прежде всего Ларису и уже разгоряченный не мог остановиться. Выждав, когда умолкнут наши дружные хлопки, не садясь, он принял гордый вид победителя и сказал:

— И еще последнее, самое короткое, но самое мощное:

Он через стол протянул свою руку к Ларисиной руке, она от неожиданности инстинктивно подала ему руку, и он поцеловал ее нежно и трогательно. Лариса растерянно взглянула на Лукича и смущенно потупила глаза. Мы опять поаплодировали, все, кроме Лукича. Он сидел на торце стола рядом со мной и в полголоса проворчал в мою сторону:

— Видал, как заливается… соловьем залетным.

— А ты не нервничай, — лихо ответил я. — Обычное дело: под хмельком мужики ослабляют тормоза эмоций.

— Расслабленные тормоза чреваты аварией.

— В данном случае авария не грозит. Будь спокоен и радуйся, гордись, что она всем нравится. Даже Артему. Посмотри на внучка, он с нее восторженных глаз не сводит.

— И правда. О, шельма, — добродушно заулыбался Лукич. — Хотя ему-то и не грех: возраст любви. А эти… кобелины…

— Да ты никак всерьез ревнуешь?

Эти мои слова Лукич оставил без ответа. Он обратился к Баритону:

— А не пора ли нам перейти к вокалу, как, Юра?

— Я созрел, Егор Лукич. Давайте заявку?

— Наши любимые романсы. Начни с «О, если б мог выразить в звуке». Я не смогу, а ты попытайся выразить… в звуке. — Скользящим взглядом он коснулся Ларисы и остановился с улыбкой на Баритоне.

Юра — а мы все его между собой звали не иначе, как Баритон, обладал красивым, мягким, лирическим баритоном и очень выразительной, кристально чистой дикцией. В свои не полные сорок лет он прекрасно выглядел, стройный, высокий, с хорошими манерами. Года два тому назад он разошелся с женой, артисткой эстрады, по причине тощего кошелька: он в условиях капитализма не мог обеспечить притязательной супруге достойную, как она считала, ее жизнь. Случай банальный: она ушла к «новому» и совсем не русскому. У Лукича было пианино, купленное для Эры, которая, впрочем, редко открывала клавиатуру. Аккомпанировала Юрию его подруга и его постоянный в сольных концертах аккомпаниатор, тоненькая, как тростинка, большеглазая блондинка на вид лет двадцати с небольшим. Как сказал мне Лукич, по совместительству она была то ли невестой, то ли возлюбленной, а возможно и просто любовницей Баритона.

Мы с удовольствием слушали романсы в исполнении Юры. Они касались лично каждого из нас в той или иной степени. У каждого задевали чувственные струны, вызывали воспоминания. После первого романса Юра исполнил еще два: на слова Пушкина «Я вас любил» и Тютчева — «Я встретил вас». Когда он кончил, Игорь Ююкин вдруг вышел в центр комнаты и торжественно огласил:

— Господа товарищи! Однажды мне посчастливилось на волжском теплоходе впервые услышать совершенно божественный романс «Не уходи» в исполнении очаровательной Ларисы Павловны. Давайте попросим ее доставить нам радость и наслаждение.

Конечно, мы все дружно присоединились к просьбе Игоря, Лариса здесь была кумиром, она понимала, что нравится мужской компании, а женщин было всего три — кроме Ларисы Настя Ююкина, да пианистка, которую плотно опекал Баритон. Ларисе, как и любой нормальной женщине, нравилось нравиться. Она не сразу откликнулась на зов Игоря, слегка пококетничала, скромно посмущалась, украдкой поглядывая на Лукича, словно ожидая его разрешения. И он благосклонно соизволил:

— Пожалуйста, Лариса, уважь публику, — ласково попросил Лукич. В доме не было нот романса «Не уходи», без нот партнерша Баритона аккомпанировать не могла. Получилась заминка. Но Игорь подсказал:

— Спойте, как на теплоходе — под аккомпанемент гитары. Лукич — вы же отлично аккомпанировали.

Лукич, кажется, только того и ждал, его не надо было уговаривать. Он сходил в кабинет за гитарой, важно уселся на диване, кивком головы позвал к себе Ларису и ударил по струнам. Я слушал Ларису на теплоходе, — мне нравилась манера ее исполнения, нравился голос. «Не уходи» был, очевидно, ее любимый романс. Пела ее душа, исстрадавшаяся, тоскующая и жаждущая любви искренней, страстной. Казалось, она не поет, а покрывает поцелуями уста и очи и чело любимого. Пение ее завораживало, увлекало в дивный мир несбыточных желаний и грез. Она зачаровывала не только своей молодостью и благородной статью, не только пением, но искренним естеством и неподдельным целомудрием. Ее гибкая фигура, вдохновенное лицо — вся она была окружена прозрачным ореолом света и чистоты. Она доставила всем нам радость.

Под вечер Лукич сказал Артему, что не пора ли ему откланяться и во время быть в училище.

— А можно мне у тебя, дедушка, заночевать? — неожиданно напросился Артем.

— Заночевать? — удивился Лукич. — Это зачем? Разве тебя с ночевкой отпустили?

— Не важно, завтра же воскресенье.

— Нет, Тема, тебе надо возвращаться в часть. Ты человек служивый, военный и должен соблюдать дисциплину. Да к тому же у меня и спать негде. Видишь сколько гостей.

— Они что, останутся? — удивился Артем.

— Некоторые останутся. Так что, внучек, поезжай.

Естественно, под гостями Лукич имел в виду Ларису: лишь она оставалась у него ночевать.

Раздосадованный и недовольный курсант уехал в училище. А вскоре и мы разбрелись по домам. Вечером мне позвонил Лукич и встревоженным голосом спросил:

— Не ты ли случайно взял из рамочки фотографию Ларисы? — Странный вопрос и тон озадачили меня.

— Фотографию Ларисы? С какой стати?

— Понимаешь, кто-то из гостей вынул из рамочки. Зачем?

— Может кто-то решил пошутить? — не очень уверенно предположил я.

— Что за дурацкие шутки?! И кто по-твоему мог так шутить? Тебя я, конечно, исключаю. И генерала тоже.

— Исключай и Баритона и его спутницу, — подсказал я. — И, пожалуй, Ююкиных.

— Итак, остаются двое подозреваемых: поэт и депутат. Дон Жуаны. Видал, как они павлиньи хвосты распускали?!

— Под воздействием спиртных паров.

— Виталий и без паров петушится, любит любить.

— Как и каждый нормальный мужчина, как и ты, — заметил я. История с фотографией меня забавляла. Но Лукич всерьез был возмущен и разгневан.

— А может сама Лариса? — вслух предположил я.

— Да нет, зачем ей, с какой стати? — решительно отвел Лукич. — Кто-то из этих ловеласов-шутников.

— Что-то не верится мне, — усомнился я. — Взрослые мужики, серьезные… — Слово «взрослые» меня осенило, навело на мысль: — А ты забыл, что среди взрослых мужиков был один не совсем взрослый? — Лукич умолк, соображая.

— Артем? Ты его имеешь в виду?

— А почему бы и нет? Ты бы видел восторг и обожание в его пламенеющем взгляде, которым он лобызал прекрасную деву.

— Гм… интересно, — заулыбался Лукич. — Мальчишка. Да она старше его на десять лет.

— Но ведь ты старше ее почти на сорок лет. — Мои слова больно царапнули Лукича. Он молвил, словно в оправдание:

— Гений прав: все возрасты покорны. Юношу я могу понять. Но кабелей-хищников…

Видно ухаживания Воронина и депутата крепко задели его чувствительную струну, он явно ревновал, при том, как мне казалось, без причины: Лариса не давала повода для ревности, вела она себя скромно, с достоинством. Даже легкого кокетства, присущего любой, тем более интересной женщине, она не позволяла себе. Я сказал:

— Ты должен смириться с мыслью, что хищники будут всегда встречаться на твоем пути, пока рядом с тобой будет Лариса. Молодая, да к тому же обаятельная жена — не легкая ноша. Надо научиться обуздать ревность, особенно беспричинную.

— Ладно, советчик, как-нибудь сами разберемся, — оборвал он меня и, буркнув «до встречи», положил трубку.

А встретились мы на другой день в клубе воинской части. Там собрались ветераны Великой Отечественной и Афгана, пенсионеры двух поколений. Мы приехали вчетвером: Лукич, Воронин, генерал и я. Зал человек на триста был полон. Сидело, уходящее в бессмертие, советское племя сталинских богатырей. Это были мои ровесники и однополчане по Великой Отечественной. Я смотрел на их суровые лица, в их горящие гневом, гордые глаза, и мне казалось, что каждого я знаю поименно, с каждым где-то когда-то встречался на поле боя, то ли на юго-западной границе на рассвете в субботу двадцать второго июня то ли под Тулой, сдерживая танковую армаду гитлеровского генерала Гудериана, — до чего же родные были мне их лица. Они знали Лукича по кинофильмам советской поры, их уже известили, что Лукич отказался от ельцинского ордена, и этот поступок они оценили.

С Лукичом и Ворониным мы и прежде выступали перед разной аудиторией. Если для Виталия чтение стихов было обычным делом, он читал свои стихи, — то для Лукича предпочтенным, казалось бы, должны быть монологи из классических пьес. Но тем не менее он предпочитал тоже стихи. Он был до краев наполнен поэзией, которую любил с детства и сам в юности пробовал рифмовать. В его личной библиотеке было около сотни поэтических сборников поэтов как классиков, так и современных. Обладая острой памятью он много стихов знал наизусть. Первому предоставили слово нашему другу, генералу авиации, Герою Советского Союза. Он начал свою речь с того, что позавчера общественность столицы отметила семидесятилетний юбилей народного артиста СССР, лауреата сталинских премий Егора Лукича Богородского.

— Об этом не сообщало американо-израильское телевидение, — сказал генерал. — Не сообщало оно и о том, что Егор Лукич на своем юбилейном вечере публично отказался от ордена, которым наградил его президент-оборотень.

Зал вздрогнул аплодисментами. Стоя на трибуне, генерал ждал, пока успокоится зал, чтоб продолжать свою речь. Но из зала раздавались голоса: «Богородского!», «Просим Егора Лукича!..»

Генерал дружески улыбнулся в зал и, оставляя трибуну, учтиво пригласил артиста:

— Пожалуйста, Егор Лукич. Ветераны просят.

Лукич поднялся из-за стола степенно, неторопливо, поклонился в зал, приложил руку к сердцу и задел звякнувшие лауреатские медали сталинских премий и медленно пошел на трибуну. В напряженном ожидании умолкли ветераны. Лукич сокрушенным взглядом прошелся по залу и негромко, без пафоса, а как-то по-домашнему, по-свойски заговорил:

— Дорогие мои товарищи, друзья, однополчане. Мне доставляет безмерную радость эта встреча с элитой советского народа. Вы — элита сталинской эпохи, вы, на ком держалась советская власть, вы, кто мужеством своим отстоял честь и свободу великой державы в годы Великой Отечественной. Мне нет нужды говорить вам о том, что сотворили с вами агенты мирового сионизма. Великий печальник земли русской Николай Алексеевич Некрасов, словно предугадав судьбу России на сто лет вперед, с гневом сказал:

Прочитав эти вещие некрасовские строки с гневом, с тоской и состраданием, он продолжал:

— Десять лет мы ждем этой бури, которая бы расплескала чашу народного горя. Десять лет. А бури все нет. Я спрашиваю себя и вас: почему? Почему терпят люди, превращенные еврейской мафией в рабов, в скотов? Где их честь и достоинство, национальная гордость великороссов?

И словно отвечая на свои же вопросы, он прочитал стихи Валерия Хатюшина:

— К сожалению, те кто должен держать в своих руках гранатомет, пускают себе пулю в висок, оставляют своих сирот на голодную смерть. Вы так не поступали в годы своей молодости на фронте Великой Отечественной. Для себя вы оставляли последнюю пулю, а первые шесть направляли в своих врагов. Потому что вы были рыцарями и патриотами своего Отечества, защитниками своих матерей, жен и детей. Вы были солдатами чести. Они, нынешние воины, лишенные чести и достоинства, вместе с авиатором Шапошниковым, десантником Грачевым и ракетчиком Сергеевым обесславили своих героических предшественников… И, наконец, позвольте мне прочесть вам кровью написанные стихи, автора которых я не знаю. Называются они «Я убит под Бамутом»:

Пропустив несколько строк, он закончил осевшим, почти до рыдания голосом, и глаза его заблестели жгучей от гнева слезой. Зал молчал в глубоком оцепенении, когда мороз пробирает все тело. С полминуты в зале стояла траурная тишина. Наконец, проглотив комок, подступивший к горлу, Лукич сказал:

— Дорогие товарищи. Здесь, со мной на встречу пришли мои друзья писатели. Я читал вам не свои, чужие стихи. Талантливый поэт и патриот Виталий Воронин прочтет вам стихи собственного сочинения.

Лукич уже собрался покинуть трибуну, как в зале взметнулось сразу несколько рук и раздались голоса:

«Есть вопрос!», «Разрешите сказать…?». А к трибуне опираясь на посох, стремительно направлялся высокий, худощавый ветеран. В руке он держал небольшую красную коробочку. Не спеша он поднялся на сцену и, остановившись возле трибуны, обратился в зал:

— Дорогие мои друзья однополчане. Позвольте мне от вашего имени, от имени ветеранов Великой Отечественной войны приветствовать наших гостей и прежде всего нашего любимого Народного артиста и юбиляра Богородского Егора Лукича. — Он обернулся к столу, за которым мы сидели и продолжал взволновано и негромко: — Я прошел всю войну, от звонка до звонка, что называется. Был дважды ранен. Награжден двумя орденами боевого Красного знамени, двумя орденами «Красной звезды», орденом Отечественной войны первой и второй степени. Нам известно, что вы, Егор Лукич, совершили гражданский мужественный поступок, отказавшись от награды оборотня-президента. За этот поступок я предлагаю вам свой орден боевого Красного знамени, старейший советский орден.

Раздались аплодисменты, засияли радостью, заблестели влагой глаза ветеранов, а седой фронтовик, опираясь на посошок, подошел к смущенному и растерянному артисту, открыл коробочку и протянул орден Богородскому. Это был трогательный момент. Шокированный таким неожиданным поступком Лукич не знал как ему поступать. Он вопросительно смотрел на своего друга генерала авиации, но тот только хлопал в ладоши и ничего не говорил.

— Да вы не смущайтесь и не стесняйтесь, — убеждал его ветеран. — У меня достаточно наград. Это вам на память от чистого сердца фронтовика.

И Лукич принял орден, обнял ветерана и трижды расцеловал его опять же под одобрительные аплодисменты зала.

Когда успокоился зал, председательствующий предоставил слово Воронину. Виталий читал свои стихи, огневые, патриотические, волнующие. Его гневные слова по адресу врагов России вызывали одобрение ветеранов, их полную солидарность с поэтом-патриотом. Только Воронин сошел с трибуны, как тотчас же в зале взметнулись несколько рук: посыпались вопросы ветеранов главным образом к Богородскому.

— Как вы относитесь к генералу Лебедю, Жириновскому, Явлинскому и Руцкому?

— С Лебедем все ясно, — ответил Лукич. — Авантюрист, провинциальный популист с гипертрофированным самомнением. К тому же солдафон с ограниченным мышлением. Он многих предавал, верно служил Ельцину, помог ему с голосами на последних выборах. Эта фигура, рассчитанная на безмозглого обывателя. Что же касается Явлинского, Жириновского, Руцкого, то эти господа кудрявые из одной стаи с Чубайсом, Немцовым, Гусинским, Березовским и другими гражданами Израиля, которые разрушали СССР, оккупировали, разграбили Россию, превратили наш народ в гаев — рабов.

Он не успел договорить фразу, как из первого ряда энергично выскочил полненький, кругленький старичок с седой бородкой клином и розовым лицом и злобно выкрикнул в сторону Богородского:

— Позор, господин артист! Вы — фашист! Да, да — вы черносотенец, фашист.

Зал возмущенно загудел, и сквозь этот гул, послышался спокойный голос Богородского:

— Фашисты — это нынешние сионисты, которые пришли на смену фашистам и оккупировали Россию. Мы разгромили фашизм. Разгромим и сионизм! Народ поднимется, опомнится.

— Я воевал. За Россию сражался, не жалея жизни. Я тоже имею орден Красной звезды, — почти в истерике кричал розоволицый ветеран. Но со всех сторон в него летели язвительные реплики. Кто-то с иронией в голосе сказал:

— Ты бы, Кайранский, поведал нам, как и за что получил орден?

— Вы все фашисты, антисемиты. Я ненавижу вас! Ненавижу!! — выкрикнул Кайранский и быстро покинул зал.

Произошел неприятный инцидент. По залу прокатился ропот, недоуменные вопросы.

— Чего он вспылил?

— Какая шлея ему под хвост попала?

— За своих израильтян обиделся.

Богородского не отпускали, донимали вопросами, на которые и сами знали ответ. Но хотелось им излить душу, высказать свою боль и обиду родному человеку, подлинно народному артисту, которого они глубоко уважали.

— Почему Ельцин держит в правительстве ненавидимого всем народом, презираемого всей Россией Чубайса, который своими аморальными, бесчестными действиями позорит и до того позорное правительство?

— Ельцин не смеет его убрать, поскольку не он его назначил, — отвечал Егор Лукич. — Назначен Чубайс на этот пост по приказу Клинтона. И без согласия Клинтона Ельцин не смеет его убрать. Ельцин не хозяин в России. Хозяева в Вашингтоне и в Израиле. Ельцин их слуга, вроде Норвежского Квислинга.

— Но зачем, почему Клинтону нужен именно Чубайс?

— Потому, что он самый жестокий, изощренный враг русского народа. Он придумал дьявольские ваучеры и ограбил народ, он ввел такую приватизацию, при которой все богатства Страны за бесценок скупили российские и иностранные евреи. И теперь Чубайс выполняет может последний приказ своих заокеанских хозяев: прикончить Россию, довести ее до такого состояния, после чего она уже не сможет подняться. Это сделает Чубайс.

— Но где же выход? Как спасти Россию? Что нам делать?

— Объединяться на национальной идее. В России должно быть русское правительство, как в Грузии грузинское, в Израиле еврейское. Объединяться и бороться, сражаться, как сражались с Гитлером. А Ельцин гораздо страшней Гитлера, потому что за его спиной Америка и мировое еврейство. Надо сражаться, как в годы гитлеровской оккупации, когда земля горела под ногами оккупантов. Пусть горит она под ногами новых американо-израильских оккупантов!

— Так что ж — выходит, нужны партизанские отряды?

— Они б не помешали, — ответил генерал. — Пора провозгласить лозунг: Родина или смерть! Позорно стоять на коленях перед мерзким, циничным врагом. Пора подняться с колен. Наш священный долг — рассказать молодежи правду о Советской действительности, разоблачить ложь телевизионного жулья.

— Трудная задача. Молодежь развращена наркотиками, алкоголем, телевизором. Она загипнотизирована. Потерянное поколение рабов растет.

— Да, были люди в наше время, не то, то нынешнее племя, — прозвучало из зала.

— Так нужно, что б мы, деды и отцы рассказали нынешнему племени о себе, открыли ему глаза, — сказал Лукич. — Это наш священный долг во имя спасения Отечества.

Страсти закипали, разгорались. Каждый ветеран хотел выплеснуть свою боль и обиду, гнев и ненависть по адресу продажного, преступного режима. Это был отчаянный голос проклятия, в котором одновременно звучали уныние и надежда, неверие и вера в воскресение, тоска по утраченному и рыцарская гордость за прожитую жизнь и содеянное во славу Отечества. Мы расходились довольные встречей и с тайным оптимизмом в ожидании какого-то чуда, способного спасти Россию, хотя и понимали, что чудо это не появится из ничего. Его может родить всенародный взрыв людей, доведенных до точки кипения и осознавших себя русскими людьми, ответственными за жизнь своих потомков и державы, не потерявшими своего достоинства.

Уже дома я пытался для себя проанализировать, нашу встречу с ветеранами, подвести какие-то итоги. Мысли мои прервал телефонный звонок Лукича.

— Хочу сообщить тебе две новости, — сказал он бодрым голосом. — Во-первых, звонил корреспондент немецкой газеты. Просил дать ему интервью в связи с моим отказом от ордена. Я согласился. Встречу назначили на завтра. И дело, конечно, не в ордене. Я буду говорить о плачевном состоянии нашей культуры, которую ельцинский режим поставил в унизительное, вымирающее положение. А во-вторых, звонил Артем. Покаялся и попросил прошения. Ты оказался прав: это он утащил фотографию Ларисы. На мой вопрос «зачем», ответил, что не знает, был, мол, пьян.

— Ну что ж: каков вопрос, таков и ответ, — дружески уколол я, а Лукич почему-то сказал:

— Я очень сожалею, что на нашей встрече с ветеранами не присутствовала Лариса. Историку было бы полезно все это послушать.

Глава шестая

ЛАРИСА

Время летит, годы бегут. Их не остановишь и не вернешь. «Почему так?» — спросила я Егора Лукича.

— Не знаю, — ответил он, пожав плечами и прибавил: — Я сам не заметил, как дедушкой стал. И внук мой влюбился в мою жену, выходит, в свою бабушку.

— Это я — бабушка? Не став матерью. Комедия.

— Скорей трагедия или драма, — поправил Лукич.

— А может просто водевиль?

Он называет меня женой. Он предлагает прописать меня в своей приватизированной квартире, стать хозяйкой этой квартиры. Я пока воздерживаюсь: его поведение, отношение ко мне, полное доверие, его страстная любовь, в искренности которой у меня нет сомнения, — все это так неожиданно, непривычно для меня, что я нахожусь в растерянности. У меня голова кругом идет, не могу разобраться в своих чувствах. Мне кажется, он околдовал меня, я уже не могу о нем не думать, мне хочется как можно чаще видеть и слышать его. Как-то еще летом я сказала ему: «Вы хотите меня влюбить в себя?» Он ответил: «А разве это возможно насильно влюбить? По-моему — нет. Любовь возникает стихийно, независимо от разума». «Бурная любовь может легко переходить в ненависть», — сказала я и тут же вспомнила про трагичность безответной любви. В студенчестве в меня был безумно влюблен однокурсник. Он буквально преследовал меня, пылко изъяснялся, клялся в своей вечной любви. Но у меня к нему не было никаких чувств, а его настойчивое нытье было мне оскорбительно и противно, вызывало отвращение, которого я сама стыдилась. Когда он понял, что его домогательства мне противны, он возненавидел меня, о чем и объявил тут же.

Помню, в тот юбилейный вечер, когда я осталась у него ночевать, он деликатно упрекнул меня в кокетстве.

— Ты меня ревнуешь? — с приятным удивлением спросила я.

— Тайком. Разумом я понимаю, что ревность — коварное чувство: она из мухи делает слона. Но мы бессильны от нее отказаться.

— А мне нравится, когда ты ревнуешь: значит любишь. Я тоже тебя ревную, — призналась я.

— Ты? Ревнуешь? Это уж слишком! К кому? Ты мой последний роман.

— Вот даже как? Ты считаешь, что у нас роман? А я-то думала любовь.

— Романов без любви не бывает, — попытался поправиться он. — Я имел в виду то, что больше я уже никогда никого не полюблю.

Он называет меня женой, я в шутку раза два назвала его мужем. Рассказала об этом Лиде, думала она мне поможет разобраться в истории, в которую я влипла. Лида еще больше запутала меня.

— Ты хочешь ребенка, — рассуждала Лида. — Лукич тебе не может сделать ребенка уже в силу своего возраста. Тебе нужен если не муж, то производитель помоложе. Ты говоришь, что он тебе нравится, он талантливый, нежный, заботливый, твой единомышленник.

— Он — моя судьба, он послан мне небом, — перебила я.

— Как мужик он тебя удовлетворяет? — спросила она в лоб.

— Вполне и даже больше. С ним я почувствовала себя женщиной, получила истинное наслаждение. Настоящее блаженство, а не скотство, которое знала раньше.

— Ну ладно, я рада за тебя. Но сколько твое блаженство может еще продлиться? Тебе через десять лет будет сорок один, а ему восемьдесят один. Ты и там думаешь иметь блаженство? Об этом ты подумала? Ты ж будешь в самом соку, будешь цепляться за каждые мужские штаны. Это в том случае, если твой Лукич доживет до восьмидесяти, дай Бог ему здоровья.

— Бог даст, он заслужил, и перед Богом чист. А прожить с таким человеком во взаимной любви даже пять лет — это счастье. Мечта любой женщины.

— Он не скряга? Помогает? Подарки там какие и все прочее? Состоятельный мужик?

— Он из «старых русских» в полном смысле этих слов. И старый и русский. Живет на пенсию, да еще подрабатывает в ГИТИСе, студентам преподает. Одет, обут, не голодает. Содержит дачу. Машину продал. А подарки? Разве в них дело? Подарил мне два костюма, теплые сапоги, кольцо, духи. Я благодарна, при моей зарплате и это подспорье. Хочется одеться, особенно теперь, когда бываю с ним в компаниях. Раньше я как-то была равнодушна: зачем нужна красота, когда ей некому любоваться? Теперь хочется. Приличного пальто нет, а шуба — моя несбыточная мечта. Но не это главное в жизни. Мы оба с ним нищие интеллигенты в нищей стране среди нищего народа. Мы богаты в другом, в духовном. Этого богатства у нас никто не может отнять, никакие чубайсы, гусинские, ельцины.

— Ну не знаю, может по-своему ты и права. Только вот ребенок тебе обязательно нужен. Как он посмотрит, если ты принесешь ему сына со стороны? Вы об этом не говорили?

— Говорили. Он меня понимает.

— Если понимает, значит всерьез любит. Да и как тебя не любить? Ты у нас всегда была на особом счету.

— А вот удивительно, Лидок, не знаю, чем это объяснить. До встречи с ним на меня мужчины не обращали внимания, хотя я и бывала в компаниях. Так, мимо смотрели. И мне было очень обидно. Мол, все, вышла в тираж, или я какая-нибудь дурнушка? А как Лукич появился, представь себе, интерес у мужиков вспыхнул, глаз кладут, комплименты расточают. В чем дело, где причина?

— Причина или тайна? Я думаю рядом с ним ты похорошела, расцвела, силу свою женскую почувствовала. Ты и вправду влюбилась?

— Влюбилась, Лидок, . Родным он мне стал. Не могу без него. Какими только словами меня не величает: и несказанный свет, и ангел небесный, и солнышко, и родничок и чистый ручеек.

— Если так, то выходи замуж. Переезжай в Москву, пропишись, устраивайся на работу. Сыграем свадьбу.

— Свадьбы не будет. Нас сочтут сумасшедшими, будут трепать имена, указывать на нас пальцами. Одни будут осуждать, другие завидовать, мол, «Какая сила духа! Такой любви не знала Россия!» — И мы обе рассмеялись. — Можно состоять и в гражданском браке. Для меня это не имеет значения. Проблема — родители. Мои родители. Для них это будет удар. Сейчас мама уже проявляет особое любопытство: у кого я остаюсь ночевать, да скоро ли переберусь в Москву. А папа о внуке мечтает. Самое пикантное, что папа знаком с Лукичом.

— Ну, тем более, — успокоила Лида. — Пошумят-поворчат, да и смирятся. Ты же не у них будешь жить. И ты не семнадцатилетняя девчонка, сама решаешь свою судьбу. Главное, позаботься о ребенке.

Лида, конечно, права — ребенок нужен. А где его возьмешь? Я всегда с волнением прохожу мимо детского сада, с трепетом смотрю на малышей. Видно во мне сильно развито материнское чувство. Иногда я думаю о друзьях Лукича, рассматриваю их, как потенциальных производителей, глядя на того или другого, я мысленно представляю своего ребенка, почему-то мальчика, и каким он будет, если даже внешностью пойдет в отца. Вот Виталий Воронин. Мужественное лицо, правильные черты, серые глаза. Только живот великоват. А у Игоря Ююкина с животом порядок: стройный, подтянутый, мордашка симпатичная, балагур. Но это можно поправить в процессе воспитания. Смешно: как будто я уже готова обратиться к ним за услугами, пожалуйста, мол, не хотите ли поразвлечься? Не так просто. Но зато тут гарантия от СПИДа и прочей мерзости.

Конечно, Лида — плохой советчик, у самой семейная жизнь не получилась. Единственный ее плюс — так это внебрачный ребенок, который не знает своего отца. Да и сама Лида не знает, где нынче живет — пребывает отец ее мальчика. У Лиды теперь новый друг, а точнее сожитель, который, по ее словам, пока что ее устраивает. Появляется, когда ему вздумается. Неделю поживет, потом недели на две куда-то исчезает. Кто он и что есть на самом деле, Лида не знает. Нет, такая жизнь не для меня, Лида не может быть примером. Хотя сама она смирилась и считает, что лучше кто-то, чем никто и ничего.

У нас с Лукичом все по-другому. У нас духовное единство. Я полюбила его среду, о такой я мечтала со школьных лет. Мне приятно бывать в компании его друзей — это интеллигенты, истинные патриоты, образованные, талантливые, порядочные люди, «старые русские», художники, писатели, музыканты. Русская элита, а не русскоязычные выскочки с двойным гражданством, оседлавшие телевидение и прессу — растленные циники. Не прошло и года, как мы познакомились с Егором Лукичом, а мы уже побывали на концертах двух замечательных, подлинно русских коллективов. Сначала мы были на концерте оркестра «Боян», которым руководит друг Егора Лукича народный артист СССР и России Анатолий Иванович Полетаев. Какой разительный контраст с эстрадной какофонией, с оглушительным грохотом, высверками и туманом, которую крутят по телевидению. Оркестр «Боян» — живой, чистый, светлый родник русской национальной музыки, ее души. Я слушала эту музыку всем своим существом, она перенесла меня в сказочный мир недавнего советского прошлого, которое у нас украли, растоптали, оплевали. А театр «Гжель», музыкально-хореографический, руководимый народным артистом России Владимиром Захаровым — это же чудо, духовный взлет, крылатая Русь! У меня нет слов, чтоб передать впечатление. Это надо видеть, пережить. Кстати, оба, и Полетаев и Захаров друзья — единомышленники и патриоты. Они создали свои коллективы и хранят их в первозданной нравственной чистоте, находясь в окружении массовой псевдокультуры разврата и духовной деградации.

Егор Лукич любит и знает музыку. Его кумиры Чайковский, Мусоргский, Бетховен и Вагнер. Особенно последний — громовержец, Бог, как величает его Лукич. Мы часто вместе ставим пластинки и слушаем, наслаждаясь. Я с детства обожала Чайковского, а в студенческие годы открыла для себя Бетховена. Но Лукич поколебал мое пристрастие к Бетховену, процитировав его кощунственные слова: «В конце концов Христос был всего-навсего распятым евреем». Меня это очень возмутило. Я сказала, что не верю, чтоб такую неправду мог сказать великий композитор. И, вообще, Христос не был евреем, он был самаритянином. Я, глубоко верующая, не принимаю Ветхий завет Библии, считаю его фальшивкой, сочиненной иудеями с целью охмурить и поработить другие народы — гаев. Иудеи глубоко внедрились в другие религии, в том числе и православие, чтоб изнутри разрушать их духовную сущность. Лукич рассказывал мне, что настоятель Кантерберийского собора иудей Коган, французский католический кардинал тоже еврей. Покушение на русскую православную церковь ведется издавна и экуменизм вырос не на голом месте, — еще Владимир Соловьев предложил объединить православие с католицизмом. Сегодня враги России видят в православии серьезную для себя опасность, потому и атакуют его как изнутри, так и со внешней стороны. Им легко, на их стороне и патриарх Всея Руси господин Ридигер, и разные «Свидетели Иеговы» — детища Израильских спецслужб. А между прочим, эта зловредная секта запрещена в тридцати пяти странах. У нас она процветает, совращает верующих с пути истинного.

У нас с Лукичом бывали споры и по некоторым историческим и политическим вопросам. Но это нисколько не мешало нашим теплым отношениям. Вот взорвали в Тайнинском памятник Николаю второму. Я считаю это диким варварством. У Лукича другое мнение. По его словам, не было никаких оснований воздвигать этот памятник, — просто самодеятельность монархистов и прежде всего скульптора Клыкова, человека, несомненно, одаренного, но соорудившего очень посредственный памятник маршалу Жукову. Таких конных статуй в Москве всего три: Юрию Долгорукому скульптора Орлова, Кутузову скульпторов Томского и Едунова и Жукову. Самый неудачный — последний. Так считает Лукич и его друзья. А что касается Николая второго, то Лукич считает, что он вообще недостоин памятника, поскольку для России ничего хорошего не сделал, а плохого предостаточно. Как и его потомки — Хрущев и Брежнев. Если разрешить самодеятельность скульпторам, то они понаставят монументы и Хрущеву, и Брежневу, и Окуджаве с Никулиным, как соорудили Высоцкому. А Церетели, изуродовавший Поклонную гору, и вообще, Москву, может соорудить монумент и Лужкову и Ельцину и самому дьяволу. Он же никакой не художник, а просто делец. Так мне объяснил Лукич.

В университете у меня бывают в неделю четыре свободных дня, считая выходные, и я обычно провожу их в Москве с Лукичом. Какая — то неведомая сила влечет меня к нему, не просто в Москву, как прежде, но именно к Лукичу в его уютную квартиру, где мне все знакомо и мило. Он говорит, что каждый мой приезд — для него праздник, а я яркое солнце, которое согревает его душу. Похоже, он боготворит меня, считается с моим мнением, старается предвосхитить мои желания. В одежде он консервативен, традиционен. А мне хочется видеть его все время нарядным, современным.

— К чему это? — недоумевала Лукич. — Разве так важно, какая у тебя рубаха, с пуговицами на воротнике или без них. Была бы чистая.

— И современная, — убеждала я. — Ты бываешь на людях, ты знаменитый, тебя узнают на улице, в метро. Ты должен быть всегда элегантен, как эталон.

Он внял моим советам, обрадовался, когда я купила ему модную рубаху и свитер. Сердечно благодарил, сказал, что это самые любимые его вещи и тут же в ответ подарил мне малахитовые колечко и сережки. Он не знал, что я не ношу сережки, что у меня даже мочки ушей не проколоты. Он удивился, осмотрел мои уши и восторженно объявил:

— К таким классическим, идеальным ушам не нужны никакие украшения. Они сами есть жемчужины, сами тебя украшают.

Я стараюсь быть всегда в форме, всегда нарядной, чтоб нравиться ему. И мне обидно, что он не обращает на это внимание, говорит, что я много трачу времени на прическу, на ресницы и брови, что важна не форма, а содержание, а его он находит во мне даже с избытком.

Меня радует его жизнелюбие, вдохновение, с которым он пишет свои воспоминания, читает вслух стихи, монологи пьес. Мне нравится, как он читает. Бесподобно, страстно, проникновенно. И своим чтением волнует меня. Я часто прошу его: «Егор, прочти что-нибудь? „ „Что именно, родная, заказывай?“ «Прочти Есенина или Василия Федорова. О любви“. И он читает вдохновенно, до самозабвения. Однажды прослушав его чтение о любви, я сказала:

— Говорят, бурная любовь, неустойчива, она легко переходит в ненависть. Он посмотрел на меня пристально, испытующе и ответил:

— У меня не бурная. У меня основательная, осознанная, и ненависть ей не грозит. Запомни это, любимая.

В последнюю неделю перед зимними каникулами у меня на кафедре произошел инцидент со студентами. Речь зашла о псевдокультуре, которую значительная часть молодежи считает современной и отличной от традиционной, классической. Между мной и студентами первокурсниками завязался довольно острый диалог. Я утверждала, что в сегодняшней России национальная, подлинная культура, исповедующая красоту и гармонию, духовную возвышенность подавлена мировым потоком грязи, макулатуры, разврата, которым заполнен эфир, телеэкраны, издания. И делается это преднамеренно врагами России, с целью воспитать новое поколение потребителей, с низменными инстинктами, циниками — индивидами, которые заботятся только о своем брюхе. На общество, на страну, на ее интересы им наплевать. Они бездумно готовы стать рабами пришельцев. Национальная культура, патриотизм их не интересуют, для них она не представляет ценности. Да они ее и не знают, ибо на эстраде, в эфире, на телевидении господствуют бумажно-стеклянные звезды, бездарные, пошлые и примитивные, антихудожественные маразматики. Все эти леонтьевы, буйновы, аллегровы, долины ничего общего с искусством подлинным, возвышенным и прекрасным не имеют. И тут поднялся галдеж: как, мол, так, это звезды, таланты, современно, интересно, нам это нравится.

— Вы можете спеть их песни? — спросила я. Желающих не нашлось, потому что их песни — просто визг, слова без смысла, неприличные, лишенные мелодичности. Душа песни в мелодии, в поэзии слов. Такие песни способны волновать. Возьмите русские народные песни или песни советские. Отечественной войны. В них и любовь, и нежность, и тоска, и печаль. В них все, чем живет человек, что возвышает и облагораживает его. А слова какие? «Скажи, зачем на этом свете есть безответная любовь?» Или «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» или «Я люблю тебя так, что не можешь никак ты меня никогда ни за что разлюбить?» Или «Где-то под рябинушкой парни ждут меня»? А какие слова у Леонтьева или Буйнова, у той же телевизионной звезды Ларисы Долиной? Бред, тарабарщина.

Поднялся галдеж: одни не соглашались, протестовали, другие поддерживали меня. Один спросил с вызовом:

— А что по-вашему Алла Пугачева? Тоже стекляшка?

— Стекляшка. Изрядно потускневшая, давно угасшая. Ей, как и Высоцкому американо-израильское телевидение сделало рекламу. А настоящих звезд, таких как Петрова и ей равных к экрану на пушечный выстрел не допускают. А Талькова просто убили и убийцу спрятали в Израиле.

Тогда в диспут вступила Инна Гехт — всегда очень активная, самоуверенная девчонка из «авторитетов», внешне смазливая, большеглазая, рафинированная. Я ждала, что она еще в начале нашей беседы выскочит и попытается завладеть инициативой. Языкастая и остроумная, она всегда задавала тон и владела аудиторией смелыми и дерзкими высказываниями. На этот же раз она помалкивала, очевидно, ожидая своего часа. Это меня настораживало. И когда я противопоставила Талькова и Петрову Высоцкому и Пугачевой, ее прорвало.

— Если я вас правильно поняла, Лариса Павловна, то вам не нравятся Алла Пугачева и Владимир Высоцкий, Александр Бубнов, Валерий Леонтьев и Лариса Долина только потому, что в отличие от патриотов Игоря Талькова и Петровой, они евреи? По той же причине вам не нравятся молодые реформаторы Чубайс и Немцов. Ваша позиция не нова, она нам давно и хорошо известна. Называется она антисемизм или фашизм, что одно и тоже.

Я даже обрадовалась, что она перевела разговор в область политики. Итак, реформаторы Чубайс и Немцов. К чему привели их реформы? Что дали они народу? В частности нам, работникам бюджетной сферы — педагогам, врачам, да и рабочим? Не выплату зарплаты по пол году. На что прикажите жить? И было ли такое когда — нибудь при советской власти, чтоб хотя на две недели задержали б зарплату? Такое немыслимо. Но вам, молодым, в том числе и вам, Инна Гехт, это неведомо, потому что всем вам нагло внушили американо-израильские СМИ, что советская власть — это плохо, это ужасно. А вот нынешний дикий капитализм — это благо.

— А почему, Лариса Павловна, вы считаете телевидение израильским? — не унималась Гехт.

— Да потому, его хозяева — евреи. Господин Березовский — гражданин Израиля. Господин Гусинский вицепредседатель Всемирной еврейской организации.

И вдруг в разговор вмешался Витя Елизаров, отличавшийся всегда своими непосредственными вопросами.

— Я недавно прочитал в одной газете, что девяносто процентов населения народа — это рабы. А десять процентов — рабовладельцы, «новые русские», в том числе и Чубайс, и Немцов и Березовский с Гусинским. И вот недавно я смотрел фильм о Спартаке, как рабы восстали против рабовладельцев, пошли на смертный бой. Неграмотные рабы, превращенные в животных, в скот. Это было две тысячи лет тому назад. И мне подумалось: почему же нынешние грамотные, образованные рабы не восстанут против своих рабовладельцев? Боятся крови? А индусы не испугались крови и пошли за Ганди, изгнали рабовладельцев-колонизаторов англичан. И юаровские африканцы не побоялись репрессий, шли в тюрьмы, под пули, но сражались и победили. Что наши рабы трусливей индусов или негров? Да нет, пошли против Гитлера и победили.

— То было другое поколение, — сказала я и с благодарностью посмотрела на Витю за поддержку. — Наш народ, к сожалению, доверчив и его рабовладельцы опутали ложью. Он поверил телевизионной лжи.

— Но тогда в магазинах были очереди за колбасой, и водка по талонам, а за границу людей не пускали, и за критику правителей сажали. Магазины пусты. Была цензура, — заговорил приятель Инны Саша Быков, разбитной паренек из семьи местных предпринимателей. В учебе он успевал, среди ребят пользовался авторитетом и влиянием. Я ожидала от него «каверзных» вопросов, он откровенно поддерживал демократов, считал себя «нашдомовцем». В группе были и жириновцы, и лебединцы, и явлинцы, и поклонники рыжковского «Народовластия», и зюгановцы, — которые называли себя просто патриотами-государственниками. Но я почему-то думала, что Саша первым атакует меня вопросами. Но он уступил первенство Инне, которая обычно предпочитала иметь «последнее слово». Сегодня последнее слово я решила оставить за собой.

— Хорошо Быков, — сказала я. — Давайте разберем ваши тезисы по пунктам. Перед самой горбачевской перестройкой в магазинах действительно не хватало товаров. Но товаров было достаточно на складах, как теперь выяснилось, их придерживали будущие «новые русские», чтоб создать недовольство среди народа и потом спекульнуть ими на свободном рынке. Это было запланированное вредительство. Да, поездку людей за границу ограничивали. Зато сейчас свободно путешествуют шпионы, контрабандисты, уголовники. Да, за критику наказывали и это было глупо. Сегодня критикуют и президента и его окружение, вскрывают жуткие преступные их деяния. А толку что? Они как нарушали законы, так и нарушают, как грабили, так и грабят. Но вы не помните и то хорошее, что было при Советской власти. По ночам вы свободно гуляли в парках, на улице, не боясь преступников. Вы отдыхали в пионерских лагерях, санаториях, ваши родители платили гроши за лекарства и квартиры, которые получали от государства бесплатно.

Я перечисляла все блага, что дала народу Советская власть. Словом, у нас произошел острый и откровенный разговор. Позиции студентов разделились, пожалуй, на две равные части. И это печально, что половина поддерживали бездумно Инну Гехт. Проблемы сионизма, а тем более еврейства для них не существовало. Многие просто не понимали и не знали, что такое сионизм и его главная роль в разгроме СССР и превращение России в страну рабов, страну господ. И наш диспут имел потом для меня неприятные последствия. Конечно, Инна Гехт проинформировала своих из университетского начальства о моих крамольных, антирежимных не просто настроениях, — о них там давно знали по позициям моего отца, — но и о попытке просветить студентов. Ко мне стали придираться главным образом русскоязычные деятели. Мне стали устраивать обструкцию. Намекали о моем поведении и отцу. Он решительно поддержал меня. Но тем не менее в университете постарались создать вокруг меня атмосферу отчуждения и неприязни. Произошло это перед самыми зимними каникулами. Я сказала своим, что на все каникулы уезжаю в Москву, буду жить у Лиды (о Лукиче они ничего не знают). И все рассказала Лукичу.

Егор встретил меня, как всегда, с юношеским восторгом. Я рассказала ему о своих неприятностях в университете. Он попытался успокоить меня:

— Все это мелкие интриги. Не обращай внимания. Или бросай к черту эту дерьмократовскую Тверь и переезжай в Москву, которая не намного лучше Твери. Устроим тебя на работу по специальности. На худой конец пойдешь учителем истории в среднюю школу. А там посмотрим. Я переговорю со своим другом всемирно известным нашим историкам академиком Рыбаковым Борисом Александровичем. Может он посодействует. Ты, надеюсь, слышала о нем?

Я слушала его лекции в МГУ, знаю его труды. Так ты с ним знаком?

— Даже дружен.

— Удивительный у тебя круг знакомых и друзей. Я привыкла к Лукичу, к его уютной и такой гостеприимной квартире. Да что значит — привыкла? Я полюбила его, он стал мне родным и самым близким. Я уже не мыслю себя без него. В этот приезд лежа в постели он говорил мне, откровенничал:

— Я знал женщин. За свою долгую жизнь повидал разных — добрых и капризных, ласковых и холодных, искренних и лживых, расчетливых стяжательниц и влюбленных поклонниц, болтливых тараторок и сдержанных, вдумчивых. Они приходили и уходили, не оставив в душе и памяти заметных следов. Исключением была разве что Альбина, немногословная, ценившая мой талант и мой авторитет, которым охотно пользовалась, и любящая подарки. А кто их не любит? Я всегда был щедр, а в то время мои заработки позволяли мне быть щедрым, не то, что нынче. Я часто теперь задаю себе вопрос: любил ли я Альбину? Или был просто привязан к ней, поскольку других, лучших ее, не встречал и не знал. Был ли я счастлив с ней? Думаю, что нет. Для полного счастья чего-то мне не хватало. Она говорила, что счастлива. О себе я такого сказать не мог. Не было у нас духовного единения. Близость духовная была, но слияния не было. Сегодня я от чистого сердца говорю: я счастлив. В тебе я нашел все, о чем мог мечтать и даже сверх того. Без тебя и вне тебя я не мыслю своей жизни. Ты моя совесть, и мысленно не посоветовавшись с тобой, я ничего серьезного не делаю. Я боюсь тебя потерять. Уйдешь ты от меня, и жизнь моя остановится, станет ненужной, бессмысленной, не жизнь, а прозябание. А зачем тогда она? Я человек деятельный и полный любви. Без любви я не смогу жить. Без тебя я ничто.

Он говорил искренно, как на исповеди, взволнованным голосом, и слова его согревали душу, как волшебный бальзам. Мне приятно было его слушать и сознавать неотвратимость моих чувств к нему, мою любовь, я прижалась к его горячей сильной и нежной груди, мне хотелось слиться с ним навсегда, стать частицей его самого, переполненного, несмотря на возраст, пылкими благородными чувствами. Да и разницы в возрасте я не ощущала. В метро, в электричке я смотрела на мужчин, по разному одетых, но на их лицах, в их глазах я видела бездуховных и бессердечных дебилов, которые лет десять тому назад встречались очень редко. Я сказала:

— Любимый мой Егор, нам надо спланировать наше время каникул.

— У меня есть планы, — ответил он. — Я заказал Игорю твой портрет. Мы завтра пойдем к нему на первый сеанс. Если ты, конечно, не возражаешь.

Я не возражала. Я никогда не позировала художникам. Для меня было любопытно и престижно. Я уже представляла свой портрет рядом с портретом Лукича в его гостиной. Это высокая честь, символ нашей любви.

К Ююкину мы с Лукичом поехали в январе во время каникул. День был не очень морозный и не ветреный. Падал мягкий, пушистый, ленивый снег, как это бывает на театральной сцене. Он создавал праздничное настроение. На душе было легко и радостно. Ююкин нас ждал к десяти часам, но мы уснули где-то во втором часу, проспали и приехали к нему только в одиннадцать. Уже с порога Лукич оповестил:

— Не ворчи, Игорек: проспали. А потом дело житейское — девчонка долго марафет наводила. Я говорил: не надо, натуральная ты еще прекрасней. Но разве их убедишь.

Я впервые была в мастерской художника. Мне все здесь нравилось своей необычной обстановкой: обилие картин, самовары, вазочки, тюбики красок, кисти. И посреди большой комнаты мольберт с прикрепленным к нему листом чистого белого картона. За мольбертом, немного в сторонке невысокий помост, покрытый старым ковром, на помосте небольшое кресло с резными, деревянными, покрашенными под бронзу, подлокотничками.

— Это твой трон, милая моя королева, — сказал Лукич, кивнув на кресло. Он по-хозяйски расхаживал по мастерской, шарил привычным взглядом по картинам и вдруг, остановившись у мольберта, недовольно проворчал:

— Ты все таки решил картон. Но я же просил тебя о холсте.

— Так лучше, Лукич. Мы ж договорились: сделаю рисунок углем на картоне, а на холсте композиционный портрет маслом.

— И углем можно было на холсте, — смирительно молвил Лукич. — Скажи, что пожадничал.

— А ты знаешь, сколько теперь стоит холст? Это тебе не советские времена, — оправдывался Ююкин.

Пока мужчины припирались, я с интересом рассматривала картины. Тут были и пейзажи — зимние и летние, в которых угадывались знакомые мне по дачном поселке Лукича и Ююкина места, и цветы, и натюрморты, сочные, словно живые. Но особое мое внимание привлекли женские портреты. В основном это была одна и та же женщина — Настя, жена Игоря. Поясной портрет в пестром летнем платье с полуобнаженными плечами и грудью с букетом полевых цветов в руках. Другой портрет — она же в темно-зеленом бархатном платье с глубоким вырезом, обнажившим короткую шею и часть груди, украшенной золотой цепочкой и янтарным кулоном, восседающая вот в этом кресле. Левая рука оперлась в подлокотник и подбородок, правая в кольцах свободно покоится на коленях. Взгляд задумчивый, естественный. Этот портрет мне понравился. Мне даже захотелось иметь именно такой. Только вот фон, какой-то золотистый мне показался не совсем здесь уместным. Другие же портреты той же Насти, написанные в разных позах и одеждах, мне показались неестественными, безликими и пустоглазыми. А большая картина, на которой была изображена Настя, лежащая на тахте в халате, наброшенном на обнаженное тело с кокетливой улыбкой, отдавала фальшью.

— Ну, как тебе «Настениана»? — спросил меня Лукич, глядя как я внимательно рассматриваю женские портреты. — Игорь, как Рубенс — у него одна натурщица — собственная жена. Однообразно и скучно.

— Попробуем создать «Ларисиану», может она оживит и украсит мою женскую коллекцию, — ответил Игорь и мило улыбнувшись, вопросительно посмотрел на меня. — Как Лариса? Согласны?

— Ты не забывай, что Лариса не имеет столько свободного времени, как твоя неизменная модель Анастасия, — за меня ответил Лукич, и в голосе его я уловила ревнивые нотки. Вдруг спросил: — Ты своих «Циников» закончил?

— В общем, да.

— Покажешь? — Тон Лукича дружески покровительственен.

— Эту вещицу еще никто не видел. Вы будете первыми, — объявил Игорь и вытащил из-за шкафа большое полотно. На нем было изображено всего две фигуры, написанные в полный рост на золотистом фоне церковного интерьера: патриарх Алексий-Ридигер (не путать с патриархом Алексием-Симанским) и Борис Ельцин с лукаво потупленным взором и свечой в руке, а патриарх, облаченный в торжественные ризы и сверкающую драгоценными камнями митру с крестом и тресвечником в руках. При помпезном золоченом фоне уж очень ярко были выписаны художником характеры персонажей: ханжество недавнего атеиста Ельцина-оборотня, и торжествующая самоуверенность, граничащая с наглостью, бывшего лютеранина-иноверца, а ныне православного патриарха Веся Руси, ярого экумениста и поклонника иудаизма. Оба ненавистники России. В девяносто третьем в октябре с благословенья антисоветчика — патриарха, антипатриот Ельцин расстрелял из танков законный парламент. Долго и внимательно рассматривая эту картину Лукич заключил:

— Ну, Игорек, я поражен и обрадован: ты сотворил шедевр! Я очень опасался карикатуры, очень. А у тебя получилось ядовитое, но правдивое историческое полотно. Документ. Это посерьезнее репинского «Крестного хода». Это, скажу тебе уровень «Боярыни Морозовой» и «Что есть истина». Ты не смущайся, что я поставил тебя рядом с такими титанами русской живописи, как Репин, Суриков и Ге. Ты достоин.

— Спасибо, Лукич, — смущенно ответил Игорь. — Ваше мнение для меня очень важно. Я знаю: вы дружили с Кориным, с Пластовым. А теперь не будем терять время — за работу. Сегодня сделаем рисунок углем. Для начала.

Немного волнуясь, я взошла на свой «трон». Лукич, не обращая на нас внимания, продолжал расхаживать по залу и рассматривать картины, которые он уже не однажды видел. Он просто старался не мешать работе художника. Игорь определил мне позу и посоветовал не напрягаться и не делать искусственным лицо и глаза.

— Сидите естественно и думайте о чем-нибудь хорошем, например, о Лукиче, — сказал он, слегка улыбнувшись.

А я внимательно наблюдала за Игорем, всматривалась в его черты лица, и постепенно открывала для себя что-то новое, чего прежде не замечала. У него были круглые, очень живые, подвижные глаза, которые придавали ему юные черты. В них сверкали озорные искорки. Всматриваясь пристально в меня, он щурил их, делал серьезный, озабоченный вид. В одной руке он держал уголь, которым колдовал на картоне, в другой обыкновенный школьный ластик, которым стирал какие-то лишние штрихи. Стройный, подтянутый, мелколицый и худой, он то подходил вплотную к мольберту, то отступал от него и, щурясь смотрел то на меня, то на рисунок, который, конечно, я не видела. У него были светлые, наверно, мягкие волосы и очень выразительные пухлые, почти детские губы, такие беспокойные, как глаза, пожалуй, даже страстные. Мне он показался симпатичным парнем, несмотря на его простые, даже неуклюжие манеры. Не отрываясь от рисунка и не оборачиваясь, он сказал как бы между прочим:

— Лукич, чтоб вам не томиться от безделья, соизвольте поставить на плиту чайник для будущего кофея. Если вас, конечно, не затруднит.

Прошло около часа и я почувствовала нечто вроде усталости. Оказывается, это совсем не просто, как я думала, сидеть без движения и смотреть в одну точку. Лукич ушел на кухню, поставил чайник и вернулся с тремя чашками, блюдцами, баночкой растворимого кофе и сахарницей. Все он это поставил на стол и обратился к Игорю:

— Ты, Игорек, что-то сегодня в молчальники играешь? «Не узнаю Григория Грязнова». Ты бы Ларису просветил, о художниках что-нибудь рассказал. О каком-нибудь Пикассо.

— О Пикассо? Хорошо, извольте. Вы слышали о Женевьене?

— Женева — это город. А Женевьена — может пригород, — ответил Лукич.

— А вы, Лариса? — Я отрицательно замотала головой, боясь потерять позу.

— Женевьена — это возлюбленная престарелого Пикассо. Она была моложе его почти на пятьдесят лет. Это когда Пабло было за восемьдесят, — продолжал Игорь, не отрываясь от дела равнодушным тоном, как бы между прочим.

Я была удивлена, у меня даже появилось сомнение, может Игорь сочиняет. Но я не посмела раскрыть рта. Зато Лукич, который непонятным образом как бы читал мои мысли, и это было далеко не в первый раз, спросил:

— Это факт или легенда?

— Это факт, — уверенно подтвердил Игорь и сообщил: — Пикассо много рисовал свою возлюбленную в разных позах, в разных ракурсах и в разной манере. Поезжайте в Эрмитаж и там вы сможете ознакомиться с целой серией этих рисунков.

Для меня это была неожиданная и приятная новость. По сравнению с Пикассо наш с Лукичом возрастной барьер показался не таким уж невероятным. Сообщение Игоря, как я обратила внимание, Лукич воспринял с едва заметной, но милой улыбкой. И чтоб не распространяться на эту тему, сказал:

— Господин маэстро, а тебе не кажется, что модель устала? Надо бы объявить антракт.

— Господин Народный, я бы просил вас не вмешиваться в творческий процесс. Здесь я хозяин, и, как вам известно, лишь в исключительных случаях разрешаю посторонним присутствовать во время сеансов. Да и то, только когда рисую. А когда работаю красками, посторонним вход воспрещен, — полушутя, полу всерьез ответил Игорь и уже ко мне: — Отдохнем, Лариса Павловна. И повернул портрет лицевой стороной к мольберту, он не хотел, чтоб портретируемый видел незаконченную работу.

Мы пили кофе с овсяными печениями и сыром и разговаривали. Я все же попросила Игоря рассказать еще что-нибудь интересное из жизни художников.

— Ну, что ж, — охотно согласился он. — Продолжим о французах. Вы слышали о Гюставе Курбе? — Это вопрос ко мне. Я немного смутилась. Имя это я слышала, вспомнила его картину: женщина с красным знаменем на баррикадах. Неуверенно сказала об этом.

— Да, это Курбе, — подтвердил Игорь. — Это был одаренный художник реалист. А уже в то время во Франции свирепствовала всякая формалистическая декадентская зараза. Травили реалистов. Травила еврейская критика и печать.

— Как и у нас, — вставил Лукич.

— Да, один к одному. Даже Бодлер, который прежде был приживалкой в студии Курбе, и тот приложил руку к травле. Его картины не принимали на выставки. Наполеон третий хлыстом стеганул его «купальщицу». Дюма-сын назвал Курбе ублюдком. Одна еврейская газетенка сообщила, что Курбе умер, и мать художника, прочитав эту провокационную ложь, тут же скончалась. Его посадили в тюрьму, конфисковали все имущество. Выйдя на свободу, он покинул Францию, эту вотчину евреев, и уехал в Швейцарию. Между прочим, в последствии он, как и Лукич, отказался от ордена «Почетного легиона», а Наполеону третьему дерзко заявил, что он не желает вступать ни в какие отношения с государством. Мол, я — свободный художник. А между тем, в дни Парижской Коммуны он был в рядах коммунаров. Слава пришла к нему только после смерти. Трагическая судьба. Как и многих талантливых деятелей искусства, литературы, науки. За то бездари, особенно евреи и полу евреи, всегда процветают, поддерживаемые их прессой, критикой.

Слушая рассказ Игоря, я все больше питала к нему симпатии. Ведь в начале он мне казался несколько легкомысленным, не серьезным. А тут он обнаружил и эрудицию и, главное, идейную платформу.

— Вот ты сказал о полукровках, — заговорил Лукич. — А известно ли вам, что в России уже появилась новая национальность — вот эти самые полукровки: мать — еврейка, отец — русский и фамилия отпрыска, конечно, русская. Но Россию они не то что не любят, ненавидят. Все эти чубайсы, явлинские, боровые. Это нация господ. Она уже покорила Россию, захватила власть. Вначале, в советское время, она овладела культурой, наукой, юриспруденцией, медициной.. а теперь и экономикой и всей властью.

— Бедная Россия, — сказала я. — Трагическая судьба. Россия крепла и развивалась на продолжении всей своей истории в непрерывных битвах с внешним и внутренним врагом. Половцы, печенеги, хазары. Всех их она перемолола. Потом Орда. Она не исчезла, она отступила, рассеялась. А Россия ширилась на Восток и на Запад, осваивала свободные земли, очищала свои исконные от пришельцев. Вспомните: шведы были под Полтавой, поляки в Москве, и французы, и немцы. Объединяла славян православная Русь сначала единокровных: великороссов, малороссов, белороссов. А затем и других народов объединила в СССР. И победила. Но вот появились новые оккупанты изнутри, пятая колонна — евреи. И поставили Россию на колени, распяли. И я не вижу спасения. Потому что нет народа, нет у людей чувства гордости, национального самосознания. Их окутали ложью, черное выдали за белое, и русские люди не знают, кто же их главный враг. И коммунисты, радетели за народ, стесняются назвать имя главных врагов и России, и всего человечества — сионистов.

Так за кофием быстро пролетело время, Игорь объявил:

— Продолжим, — И глядя мне прямо в лицо каким-то новым, ласковым взглядом, озорным и таинственным, прибавил: — Потерпите еще полчасика, и ваш очаровательный образ войдет в историю.

Эти последние полчаса прошли незаметно, Игорь работал с веселым оживлением, рассыпал анекдоты и совсем неожиданно объявил, протянув мне руку:

— Прошу вас сеньорита Лариса оставить свой трон и спуститься на грешную землю, чтоб лицезреть, как будет поставлен последний штрих.

Он подвел меня к мольберту и в правом нижнем углу поставил свою подпись всего два «Юю» и дату. Я смотрела с радостным удивлением на свой портрет и находила его удачным, о чем и сказала вслух, вопросительно взглянув на Лукича. Он одобрительно кивнул головой, а я сказала Игорю «спасибо» и поцеловала его в щеку.

— О! Сеньорита! — воскликнул дурашливо Игорь. — Этот поцелуй нужно закрепить несмываемым лаком на долгие времена. — Он взял какой-то флакончик и брызнул себе на щеку. Думаю, что это был одеколон, а не лак, потому что рисунок, чтоб не размазать уголь, он брызгал из другого флакона.

Лукич достал из своего кейса бутылку шампанского, водрузил ее на стол, потом извлек коробку шоколадных конфет и, обращаясь к Игорю, сказал:

— Доставай фужеры. И самые шикарные, из хрусталя. Твой бесценный труд, твой шедевр мы закрепим брызгами божественного напитка. Я думаю положено удачное начало. Главный портрет впереди.

— Если нам в работе не будут мешать посторонние зрители, — с лукавой улыбкой уколол Игорь.

— Не будут, — заверил Лукич и прибавил: — А этот портрет мы заберем сейчас. Потом рассчитаемся.

— Не терпится? — заметил Игорь. — Значит понравился. Я рад. Откровенно говоря, я побаивался оценки Лукича: ему трудно угодить.

На этот раз я позировала в серебристой с блестками блузке и черной в крапинку юбке. Игорь поинтересовался в чем я буду позировать завтра.

— А в чем бы вы посоветовали? — спросила я.

— Да в чем-нибудь поярче, поконтрастнее, — ответил он.

— Например: кремовые джинсы и розовая безрукавка, — предложила я.

— Гадится. Даже очень: черные волосы, розовое и кремовое. Работать будем все светлое время, учитывая, что его в январе не так еще много. Начнем в одиннадцать и закончим в три. Идет?

— Вам видней. Я согласна.

Дома Лукич предупредил:

— Похоже он глаз на тебя положил. За ним такое водится. — И после долгой паузы почему-то молвил: — Производитель.

Мне запомнилось это последнее слово. Я недоумевала: к чему оно сказано? О том, что я очень хочу ребенка Лукич знает и разделяет мое желание. Он даже как-то сказал, что к приличному «производителю» он ревновать не будет. И добавил при этом:

— Только не забывай о СПИДе и прочей мерзости. Встретил меня Игорь радушно, помог снять пальто, спросил, не холодно мне. Предложил не снимать белую шаль. Внимательно осмотрел мой наряд и заключил:

— Очаровательно! Этот портрет я буду писать сердцем.

— А почему не красками? — рассмеялась я.

— Потому, что ты красивая. Давай перейдем на «ты», мы же почти ровесники. Согласна?

— Давай, — без особого энтузиазма ответила я, глядя на большой холст, стоящий на мольберте. На холсте уже слабым контуром намечена композиция: девушка сидит в кресле, забросив правую руку на спинку, а левая рука с букетом цветов свободно покоится на коленях.

— Такой вариант тебя устроит? — любезно спросил он и прибавил: — Конечно, было бы интересней, если б вместо брюк была короткая юбка. У тебя красивые ноги. Есть у тебя такая юбка?

— Найдется. И тоже бежевая.

— Прекрасно! — обрадовано воскликнул он. — Завтра ты ее прихватишь. Здесь переоденешься. А сегодня займемся головой. Голова, лицо — главное. Особенно твои глаза. У тебя глаза молодой рыси. Тебе никто так не говорил? В них что-то есть и восточное, персианское. И какая-то неразгаданная тайна.

Усадив меня в кресло и смешивая кистями краски на палитре, он продолжал говорить любезности, которые можно было расценивать, как признания в любви.

— Когда я увидел тебя на теплоходе впервые, ты на меня не произвела впечатления. Разве что пышные, густые, черные волосы. Я на них обратил внимание просто как профессионал-художник. Но вот когда ты запела «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю», тут я вздрогнул. Передо мной была женщина-мечта. Мне захотелось с тобой познакомиться, поговорить, написать твой портрет, картину. Между прочим, после этого портрета я попрошу тебя позировать для большой картины, давно мной задуманной. Назовем ее «Майское утро» и будем писать на даче Лукича, на террасе… Да, но пока я искал случая, чтоб с тобой встретиться наедине, потому как Настя неусыпно бдила, мой старший друг и соперник Лукич обскакал меня. Вступать с ним в соревнования я счел бестактным, пощадил старика, уступил, отвалил в сторону, но в памяти своей и в сердце твой образ хранил и надеялся, что наши пути еще сойдутся. Портрет, картина и все такое. Да, в тебе что-то есть неотразимое.

Удивительно: нечто подобное я уже слышала от Лукича. И только от него. До Лукича никто ничего подобного мне не говорил. Я молча слушала Игоря и мысленно представляла, каким от него был бы мой мальчик. Рослый, стройный, мелколицый, белобрысый… Нет, волосы могут быть мои или нечто среднее между черными и светлыми — русые. И глаза могут быть мои.

— У тебя сейчас счастливое выражение лица, — перебил мои мысли Игорь. — О чем ты мечтала?

Я ответила легкой улыбкой. В половине первого он сделал перерыв. Опять мы пили кофе с пирожными. Игорь снова попытался осыпать меня комплементами, но чтоб оградить от них себя, я попросила рассказать о художниках. Что такое «авангард» в живописи?

— Авангардисты — это шарлатаны и бездари. Отсутствие таланта они заменяют всяческой бессмысленной мазней, уродующей реальную действительность, — ответил Игорь и продолжал: — Вот один из таких некто Борис Алимов. Слетал на Камчатку, но там не писал и не рисовал. Вернулся в Москву, и по памяти создал такой шедевр: две бабы стоят раком, упершись лоб в лоб. А на голове у них оленьи рога. Такая вот чушь.

— Но их иногда называют гениями, — сказала я.

— Называют. Такие же идиоты.

— А кто такой Сальвадор Дали? Гений или шарлатан?

— То же, что и Борис Алимов. Вот что он сам о себе пишет в своей книге «Покорение иррационального». Послушай: «Мне кажется совершенно ясным, почему мои друзья и враги делают вид, что не понимают значения тех образов, которые возникают и которые я переношу на свои картины. Как вы хотели, чтоб понять их, когда я сам их не понимаю». Откровенное признание.

— Выходит, сам не понимает, что творит, — сказала я. — Он психически-ненормальный.

— А они все «авангардисты» чокнутые.

Игорь интересно говорил об искусстве, о художниках. И после перерыва я взобралась на свой трон, и он работал еще не больше часа. На этот раз холст не прятал от меня. Лицо уже было почти написано, и мне нравилось. Пока я рассматривала свой портрет, он быстро поставил на стол бутылку шампанского, плитку шоколада, сыр и ветчину, приготовленную к моему приходу. Мы выпили за успех этого портрета и за будущую картину «Майское утро», где я буду единственным персонажем. Между прочим, он как-то походя спросил, а могла бы я позировать ему обнаженной для картины «Майское утро»?

— У тебя прекрасное тело, классическое.

— Откуда ты знаешь о моем теле? Ты обладаешь особым зрением, вроде рентгена, видеть через одежду?

— Представь себе — да!

Потом он вышел из-за стола, подошел ко мне сзади и обхватив мою голову, страстно, несмотря на мой протест, поцеловал меня.

— Что это значит? — сухо спросила я и посмотрела на него осуждающе.

— Это значит, что я тебя люблю, — как ни в чем не бывало ответил он и сделал попытку повторить поцелуй. Я увернулась и быстро встала. Он обхватил меня за плечи и крепко прижал к себе. Руки у него оказались сильными, несмотря на худобу. Лицо его пылало. Он тяжело дышал и как бы второпях выталкивал из себя глухие слова:

— Я люблю тебя и хочу, чтоб ты была со мной.

— С тобой у тебя Настя, — сказала я и с силой расцепила его руки.

— Настя мое несчастье, а твой Егорий — твое горе.

— Настя и двое ребят. А Егория не трогай. Он — мой.

— Хорошо, присядь, давай поговорим. — Он усадил меня на тахту и сам сел рядом. — Я серьезно, это не флирт. Я готов на тебе жениться. Я уйду от Насти. Она дура, и брак наш тоже дурной, случайный, глупый.

— Уйдешь. А твои мальчишки, как они без отца. Ты ведь их любишь?

— Люблю. И они меня любят. Я их с собой возьму и будем жить вот в этой мастерской. А потом куплю квартиру. Я заработаю. «Новые русские» хорошо платят за портреты, за пейзажи.

Вдруг он обхватил меня, стал целовать и повалил на тахту, шепча умоляющие нежные слова. Шампанское действовало на нас обоих. Он говорил, гладя мои волосы:

— Лукич не узнает. Как он может узнать?

— Я сама ему расскажу. У нас нет тайн друг от друга. , — Да это же глупо. Нам будет с тобой хорошо. — И тут я вспомнила последнее слово Лукича — «производитель» и произнесла его вслух. Игорь тот час же уцепился за это слово:

— Да, я производитель, достойный, хорошей породы. Я сделаю тебе сына, обязательно сына. От меня бывают только мальчики.

И он проворно уже сбросил с себя брюки и расстегнул молнию моих джинсов. «Да, сынишка, мальчик, моя мечта, — лихорадочно стучало в моей голове. — Лукичу не скажу, скрою. Он же не возражал». И в это время я почувствовала на своем животе его горячую руку, и джинсы мои были спущены до самых пяток. И какая-то неведомая сила пронзила меня, и я в тревоге вскрикнула: «Егор!» и одновременно сильным рывком сбросила его на ковер, а сама в ужасе соскочила с тахты и убежала почему-то на кухню, где быстро привела себя в порядок. Когда я вернулась в зал, Игорь метался по комнате, обхватив руками поникшую голову и бормотал:

— Это ужасно, жестоко, несправедливо! Довести мужика до высшей точки кипения и отбросить, отшвырнуть. — Он поднял голову с легким смущением глядя на меня, продолжал: — Ты ж сама уже была готова, созрела, ты хотела меня, и потом этот ужасный вопль «Егор!» Какая змея тебя ужалила?

Я не отвечала, я молча надела сапоги и пальто, решив поскорей выйти на воздух. Я не сожалела и не раскаивалась в своем поступке, я даже мысленно похвалила себя. А он стал у двери, преграждая мне путь и примирительно заговорил:

— Ты извини меня. Я виноват и отчасти шампанское. Впредь ничего подобного не повториться. Ты идеальная женщина, и я рад за Лукича, по-хорошему завидую ему. И жду тебя завтра в одиннадцать. Портрет напишем классический и подумаем о «Майском утре». А Лукичу не рассказывай, не тревожь. Он тонкая натура. Еще раз прости. Ты действительно мне нравишься. — Похоже он был искренен.

Домой, то есть к Лукичу, я возвращалась в растрепанных чувствах. Я мечтаю о ребенке, мое желание разделяет и Лукич, во всяком случае на словах. Мы даже говорили с ним о «производителе»«, не называя никого конкретно. И его последнее слово, когда я шла в мастерскую Ююкина, „производитель“, можно было истолковывать по разному: и как благословение Игоря на эту роль, и как ревнивое осуждение. Если благословение, то я упустила хорошую возможность. Ведь я в какие-то минуты была готова уступить Игорю и испытать шанс. Я не могла себе объяснить, почему не воспользовалась. В чем тут дело? Что помешало? Думаю, моя привязанность к Лукичу, которая, как мне кажется, уже перевала в любовь. То, что он меня искренне, горячо, или как говорится, безумно любит, у меня нет сомнения. Мне с ним хорошо, как никогда. Ничего подобного в жизни я не испытывала. Он человек особенный, редкостный. И дело тут не в таланте, а скорее в человеческой личности, в обаянии и характере. Его нежность, ласка, внимание меня очаровывает. И вот подходя к его дому, я спросила себя: что я ему скажу? Игорь посоветовал скрыть, не волновать. А я не сомневаюсь, что он расстроится, вся эта история, которой в сущности и не было, огорчит его, вызовет недоверие, подозрительность. И я согласилась с Игорем: не стану рассказывать, скрою. Пусть это будет ложь во спасение. Разве мало нам приходится что-то скрывать, утаивать? Даже от родителей, от друзей? Ведь наша связь с Лукичом — это же строжайшая тайна для моих родителей, что называется „совершенно секретно“. Хотя говорят, что нет таких тайн, которые бы рано или поздно не открывались. Но о своей тайне, родительской, я пока что не думаю.

Квартиру я открыла своим ключом, и Лукич в ту же минуту появился в прихожей и как всегда помог мне снять пальто и сапоги. Впрочем, не совсем, как всегда. Обычно прежде чем снять пальто, он целовал меня в губы. На сей раз этот ритуал был опущен, что не прошло мной незамеченным, насторожило. Я решила проявить инициативу, обняла его и поцеловала горячо, страстно. Я почувствовала с его стороны какую-то настороженную отрешенность, холодок. Или мне это только казалось. Я сама была напряжена, и думаю он это заметил. Он всегда внимательно следил за моим настроением, все замечал и даже угадывал. Такова способность тонких, чувственных натур. Еще в прихожей Лукич обратился с обычным:

— Кушать будешь? Не проголодалась?

— Попозже, — ответила я и вошла в гостиную. Следом за мной вошел и Лукич. На журнальном столике я увидела в конвертах пачку моих писем, которые я посылала Лукичу из Твери. Не имея возможности часто встречаться из-за недостатка свободного времени и подолгу разговаривать по телефону из-за дороговизны, мы раз в неделю обменивались письмами. Это вошло в нашу привычку, письма нас сближали, согревали, и мы тосковали и беспокоились, когда почта их по непонятным причинам вовремя не доставляла.

— Чем ты занимался? — спросила я, решив овладеть инициативой.

— Перечитывал твои письма, — сухо и вяло ответил он.

— Зачем?

— Хотел лучше понять тебя.

— И как? Понял?

— Человек узнается не сразу. Время и опыт открывают в нем новые грани, — уклончиво ответил он. А я подумала: вот и ты открылся для меня сегодня новой гранью, ты какой-то другой, или чем-то озабоченный, недовольный или равнодушный.

— Как ты себя чувствуешь? Ты чем обеспокоен? — спросила я, садясь к нему на колени, как это делала раньше. Мне нравилось сидеть на его крупных теплых коленях и целоваться, обняв его за шею. В ответ он спросил:

— Расскажи, как случилась?

— А что должно было случиться?

— Не что, а кто, — с ударением на последнее слово сказал он. — Ты же на случку ходила.

Такого я не ожидала. Это прозвучало у него не остроумно, а грубо.

— Можешь не волноваться: не случилось, — с вызовом ответила я, и сделала попытку сойти с колен. Но он удержал меня, крепко обхватив за талию.

— Должен признаться: я волновался. Места себе не находил. Ничем не мог заняться. Только когда обратился к письмам, немного успокоился.

— А почему волновался?

— Не знаю, родная, не смогу объяснить. Это не в моих силах.

— Тогда и я должна признаться: чуть было не случилась. Но в последний момент я сама не пойму в ужасе выкрикнула твое имя — Егор! — и ничего не произошло. Он только целовал меня и от моего толчка свалился на пол. Хорошо, что на ковер, а то мог бы ушибиться. — Мы оба засмеялись. А он все-таки полюбопытствовал:

— От кого же исходила инициатива?

— Естественно, от Игоря. Он и в любви объяснился и даже жениться предлагал.

— Для меня это не новость: не одной тебе он предлагал. И даже затевал раза три бракоразводный процесс, а потом забирал заявления обратно.

— Вот какой гусь. А у него это получалось искренне, — удивилась я.

— Да, ему можно посочувствовать. Настасья не дала ему счастья. Женился он не по любви, а скорее по расчету. А для серьезной любви Игорь не создан. Нет У него для этого таланта… А теперь, дорогая, пойди в ванну, а я тем временем приготовлю тебе поесть.

— А ты не проводишь меня в ванну? Я забыла дорогу.

— С удовольствием.

— Ты мне веришь? — спросила я ненужно.

— Конечно, дорогая. Как и ты мне.

Теперь передо мной был прежний Егор, родной, нежный, ласковый. Я сказала ему, что Игорь очень извинялся, сожалел, что сорвался, просил не говорить, чтоб не расстраивать, обещал, что ничего подобного не повторится и пригласил завтра продолжать работу.

— Ты видела, что он там намалевал?

— Видела. И мне кажется даже очень не плохо. Пока что лицо написал. Ты не против продолжения?

— Конечно же нет. Я хочу иметь твой прекрасный портрет.

После раннего ужина мы не включая телевизионные новости, пошли в спальню. Там, уже лежа в постели, разговор продолжили уже более откровенный. Я спросила Лукича, напрямую:

— А представь себе, если б с Ююкиным у нас получилось, и я уступила его притязанию ради ребенка? Как бы отнесся? Ты перестал бы меня любить, отказался б от меня?

Он ответил не сразу. На какой-то миг я думаю у него мелькнуло подозрение, что у нас с Игорем «получилось», и я сказала ему неправду. Я ждала ответа и повторила свой вопрос.

— В сущности ты задала два вопроса, — медленно, задумчиво ответил он. — Первый: разлюбил бы я тебя? Конечно, нет. Я уже говорил тебе и в сотый раз могу тебе повторить: я никогда не смогу тебя разлюбить. Любовь к тебе стала смыслом моей жизни. Все остальное — второстепенно, — он обнял меня и страстно поцеловал, как у Есенина «аж до боли». — И второй вопрос: отказался б я от тебя? Нет, не отказался. Мы оба с тобой хотим ребенка. И ради него, ради исполнения нашего общего желания я подавил бы в себе этот инстинкт ревности.

— Ты необыкновенный человек, — прошептала я и прижалась к нему так нежно, будто хотела слиться с ним, раствориться в нем. И тут у меня родилась коварная мысль, которую я произнесла вслух: — А если бы с первого раза не забеременела? Так же часто случается: месяц живут, год живут не предохраняясь, и только на второй год вдруг забеременеет. — Он ухмыльнулся и размышляя произнес:

— Да, ситуация. Не хочешь ли ты сказать, что тебе необходимо пожить с Игорем или с кем-то другим? Месяц или год? Но так легко превратиться в куртизанку.

— Я этого не хотела сказать. И вообще, ради Бога, прошу тебя, милый мой, не волнуйся, даю тебе слово: ни с Игорем, ни с кем-нибудь другим без твоего согласия ничего не будет. Да даже и при твоем согласии я пожалуй, не смогу. Физически, нравственно не посмею. Я живу только тобой. Для меня никакие мужчины кроме тебя, не существуют. Ты мой идеал, и я счастлива, что Господь соединил нас.

А у меня в мыслях все спуталось, смешалось, образовалась какая — то тупиковая ситуация: хочу ребенка и не вижу возможности его заиметь. Казалось бы все просто — и Лукич не возражает. Но… Сколько этих «но». Может быть стоило отдаться Игорю. Но… но. Удивительно, тысячи, сотни тысяч женщин просто не желают иметь детей, делают аборты, предохраняются, случайно без желания беременеют, даже предохраняясь. А я так хочу иметь ребенка и не могу. Завтра пойду опять к Ююкину. Но там ничего не произойдет. У меня нет к нему влечения, чувства, а без этого я не могу. Хотя странно: до встречи с Лукичом могла. А теперь он стал непреодолимой преградой.

Лукич любит забавлять меня анекдотами. Ими он переполнен, как и стихами. Но стихам в его исполнении я отдаю предпочтение. В них много любви. А я влюблена безнадежно и, кажется, на всю жизнь. И если случится так, — а пути Господни неисповедимы, — что найдется человек, который станет для меня мужем и отцом, я все равно буду любить Лукича и буду встречаться с ним тайно или явно, чего б мне это не стоило. Его мягкая горячая рука бережно и нежно легла мне на грудь и ласковой теплой волной растеклась по всему телу. И я прошептала: «Любимый, родной».

Глава седьмая

ЛУКИЧ

Отцвела сирень в моем саду, буйствует белая кипень жасмина, источая сладковатый, нежный аромат. Я люблю сирень, у меня она трех сортов. Мне больше нравится белая и темно-фиолетовая махровая. И все же я отдаю предпочтение белой. Сегодня долго не мог уснуть, до трех часов думал о Ларисе, о ее и нашей судьбе. Что делать? Освободить ее от себя насильно? Я говорил ей об этом. Она ни в какую. Опять назвала меня мужем. Она согласна на гражданский брак, коль скоро я не могу отыскать в Израиле следов Эры и расторгнуть наш брак. Ларису я прописал в своей московской квартире. Пусть переезжает в Москву и живет. Пытаемся найти ей здесь работу. Пока что есть лишь перспектива преподавателем истории в старших классах. Ее это не устраивает: и престиж и зарплата. Последнее не так важно: моя пенсия и хоть небольшие, но дополнительные заработки. Как-нибудь проживем. Но я-то знаю: такая женщина не может «как-нибудь». Тем более со стариком. Она достойна лучшего, чем я могу ей предложить. Пусть решает сама. Я готов на все, я соглашусь с любым ее решением, с любым поступком. Она мое божество. Нет, я не раб ее, я рыцарь! Сегодня она приснилась мне, и я сразу решил позвонить в Тверь. К несчастью, мой дачный телефон почему-то отключился. Надо пойти на почту и позвонить в бюро ремонта или ехать в Москву и вечером звонить в Тверь.

Но вот появился почтальон. Мне письмо. Конечно же от нее. Как я обрадовался. Сел на скамеечку под кустом жасмина, распечатал конверт, и перед глазами замелькали такие знакомые, желанные строки:

«Егор, дорогой мой!

Ну что ты расстраиваешься?! И почему, не возьму в толк, ты иногда не понимаешь меня? При такой чуткости и любви. Ты же артист — должен понимать больше других, видеть дальше других, думать глубже и вернее прочих… Сейчас идут экзамены, много приходится работать. А тут еще весна — моя соперница, вернее, начало лета. Атакуют вопросы: где и с кем провести лето. Хочется к морю и непременно с тобой. Помню, ты говорил о Крыме, об Алуште. Я никогда там не была. Непосредственность, беспомощность и обреченность сейчас особенно на меня сильно влияют. Опускаются руки, ничего не хочется делать, потому что надежды нет. В Твери меня ожидает только пустота на многие годы. С этим жить нельзя. И перспектива на Москву весьма зыбкая. К этому добавилась еще и такая любовь. Очень хочу к тебе, мой милый и родной. Ты же знаешь: возле тебя я спокойна и весела. Разве не так? И все уже связано очень крепко — никуда не денешься. И Москва мне нужна с тобой… Не казни меня, я много думаю о тебе, как и ты обо мне. Наши биотоки сталкиваются и не дают нам спать по ночам. Удивительное дело! Как только мне нужно рано вставать, так именно в эту ночь ты не даешь мне выспаться: биотоки заставляют ворочаться. До глубокой ночи. Остается 2 — 3 часа, я засыпаю. И знаю, что это твоя работа. Встаю в шесть утра и тащусь разбитая читать лекции. Хочется быть привлекательной и молодой. А время между тем, безжалостно к женщинам, гораздо суровее, чем мужчин наказывает. Значит еще один комплекс — страх перед морщинами. И опять растерянность и беспомощность. Прости, милый мой и родной… Крепко обнимаю тебя, целую. Будь здоров! Надеюсь в одну из ближайших суббот или воскресенье прилететь к тебе. Твоя Чайка».

Да, моя Чайка, заря моя вечерняя, любовь неугасимая. А ведь сегодня пятница. Завтра она может прилететь. Надо немедленно ехать в Москву. Я закрыл дачу и выйдя за калитку встретил Ююкина. Он шел ко мне. Спросил:

— Вы далеко собрались?

— В Москву.

— Лукич, мне надо заканчивать «Майское утро».

— Заканчивай. Сирень мою ты для своего «Утро» уже написал.

— С сиренью порядок. Нет главного — человека, который должен сидеть под утренним солнцем.

— Короче, тебе нужна Лариса?

— Естественно. Хотя бы на один сеанс. Когда она может появиться здесь, на даче?

— Трудно сказать. Сам жду, потому и еду в Москву.

— Очень прошу вас: привезите ее. Погода стоит хорошая. Всего один сеанс на пленэре. Вещь получится музейная. Обещаю.

— «Девушка, освещенная солнцем»?

— Лучше. Я переплюну Серова, — шутливо отозвался Игорь. Неприятный для него эпизод с Ларисой во время работы над ее портретом, был улажен. Я сурово пожурил его, он извинился. Лариса согласилась позировать ему для картины «Майское утро» у меня на даче в моем присутствии и всего два сеанса. Этого было достаточно, чтоб написать голову и в общих чертах фигуру.

Лариса появилась не в субботу, как я ожидал, а в тот же день, в пятницу, что меня очень обрадовало. Я всегда с нетерпением ожидал ее приезда. И каждый раз волновался, как перед большим праздником. Веселая, возбужденная, вся излучающая свет и тепло, она в прихожей поцеловала меня и притулила свою голову к моей груди, прошептала:

— Стосковалась ужасно. Прямо с лекции, не заходя домой, помчалась на вокзал.

Я целовал ее волосы, подхватил на руки и внес в гостиную. В красных джинсах и кремовой короткой кофточке со множеством пуговиц она была неотразима. Пока она переодевалась и принимала душ, я быстро приготовил ее любимые пельмени и откупорил бутылку полусухого белого вина. Мы не виделись с ней больше двух недель, и мне показалось, она похудела, под глазами появились синие круги, а лицо немного осунулось. Я внимательно вглядывался в нее, и она, кажется, смутилась, спросила:

— Я плохо выгляжу? — В ответ я отрицательно покачал головой. — Знаю, очень устала. Потом разные дрязги, неприятности.

— Рассказывай, родная. Я так ждал тебя, целую вечность.

— Когда я училась уже на последнем курсе МГУ, — начала она, — за мной волочился, а вернее пытался ухаживать один наш тверской журналист из породы диссидентов некий Гриша Трапер. Короче, пытался ухаживать. Когда летом я приезжала домой в Тверь, он буквально прохода мне не давал, преследовал. Мне он был не то, что не симпатичен, абсолютно безразличен, а под конец противен. Я понимаю, что безответная любовь ужасна не только для любящего. Она мучительна, обременительна и для не любящего. У нас однажды произошел с ним резкий и откровенный разговор. Я просила его оставить меня в покое, так как между нами ничего не было и быть не может. Мы разные люди, сделаны из разного теста, по разному мыслим. И тут он вспылил: «Ты хочешь сказать, что я — жид и потому мы не подходим друг для друга. Вы — Малинины — известные националисты, юдофобы. Ну что ж, поживем — увидим». И после этого мы больше не встречались. Гриша Трапер куда-то исчез. Говорили, что эмигрировал то ли в Канаду, то ли в Израиль. И вот год тому назад он снова объявился в Твери, респектабельный, откормленный демократ, хозяин одной бульварной газетенки и, помимо того, преуспевающий бизнесмен. Однажды мы случайно встретились с ним в университете. Он с высокомерной учтивостью кивнул мне, спросил, как жизнь, успехи, и не ожидая от меня ответа не преминул похвастаться своими успехами: имеет квартиру в Москве и в Твери, дачу на Кипре, был женат. Теперь разведен и потенциальный жених. «Может имеет смысл нам возобновить наши отношения?» — с лукавой улыбкой спросил он. «У нас никаких отношений не было, так что и возобновлять нечего». «А почему бы не махнуть на Кипр к теплому морю? Комфорт по высшему разряду гарантирую». «Благодарю. Меня вполне устраивает наша Волга и подмосковная природа», — ответила я довольно резко и удалилась. И вот совсем недавно в его бульварной газетенке появилась мерзостная статейка о моем отце, в которой его упрекают в консерватизме и ретроградстве, в игнорировании нового взгляда на историю России. Папа очень огорчен, но своих позиций сдавать не намерен и готов дать ответ где-нибудь в патриотической, оппозиционной режиму, прессе. Но где? Таких органов очень мало, а тираж их мизерный.

Я показал Ларисе письмо от моего друга Александра Петровича Никитина, проживающего в Крыму в городе-курорте Алуште. У Никитина свой дом из шести комнат в «Рабочем уголке», и он приглашает нас с Ларисой хоть на все лето и просит сообщить, когда мы сможем приехать. Лариса обрадовалась. В Крыму она не была. Ни в Алуште, ни в Ялте, ни в Севастополе ей бывать не пришлось. Мы определили время ее каникул, когда можно нам поехать к морю. Пока в Твери Лариса занималась со студентами, здесь, в Москве, через своих знакомых и друзей я искал для нее работу. И, к сожалению, безуспешно. Определенным оставалось лишь должность преподавателя истории в лицее. Это огорчило Ларису. Она так надеялась, напомнила:

— У тебя же друг знаменитый академик, ведущий историк России Борис Александрович Рыбаков. Я слушала его лекции будучи студенткой. Какой богатырь, глыбища. Ты хотел с ним поговорить.

— Не смог, дорогая. Домашний телефон его молчит. Ведь он одинок. Наверно уехал на дачу. Дача у него в Хотькове под Сергиевом Посадом. Я обязательно разыщу его. Ведь ему в будущем году исполнится 90 лет. А он еще читает лекции студентам.

Я утешал Ларису, просил не огорчаться. Все будет хорошо. Мы сильные духом. С ней я чувствовал себя на седьмом небе, в раю. Я испытывал истинное блаженство. Я боготворил ее. Нашим разговорам не было конца. Я сказал ей о просьбе Ююкина. Условились, что завтра или утром послезавтра уедем на дачу, и она будет позировать. В понедельник у нее свободный день, и в Тверь она вернется во вторник и будет готовиться к поездке в Крым, а я завтра же пошлю письмо и телеграмму в Алушту Никитину. Он — капитан первого ранга в отставке. Потомственный моряк. Как всегда, мы допоздна не спим. Засыпаем только под утро. Но на этот раз в девять часов нас разбудил звонок в дверь. Я никого не ждал и не хотел вставать. Звонок был настойчивый, и Лариса попросила:

— Пойди, милый, открой: может очень важное. Да будь осторожен, посмотри в глазок, прежде чем открывать.

И я посмотрел. Первым в глаза мне бросилась зеленая фуражка и золоченые погоны. «Неужто Вася, сынок?» — Мелькнула радостная мысль. Я открыл дверь и передо мной на вытяжку стоял, приложив как положено при докладе, руку к козырьку… Артем. Две звездочки сверкали на новых погонах.

— Лейтенант Богородский прибыл по случаю окончания учебы и производства в офицеры! — четко и весело доложил он. Мы обнялись. Вошли в квартиру. Я крикнул в спальню:

— Ларочка, у нас гость — лейтенант Артем Богородский! — Тем временем Артем открыл свой чемоданчик, Достал оттуда бутылку шампанского и бутылку коньяка и все это водрузил на стол. А мне шепнул:

— Дедушка, я не знал, что здесь Лариса. Я сейчас на полчаса отлучусь. Не возражаешь?

— А ты далеко? — не догадался я.

— Всего на полчаса, — торопливо и возбужденно повторил внук. — Дай мне ключи.

И тот же час выбежал. Я вошел в спальню. Лариса уже одевалась. Спросила:

— Нежданный гость?

— Новоиспеченный офицер погранвойск. Твой поклонник.

— Почему убежал?

— Возможно, чтоб дать тебе время привести себя в порядок, — шутя предположил я и добавил: — Поставил шампанское и коньяк. Значит, будем обмывать погоны.

— Тогда займись закуской. А я — собой. Хорошо, милый?

— Все будет, как надо. В холодильнике по случаю твоего приезда все необходимое приготовлено.

Артем возвратился и в самом деле минут через сорок с тортом и букетом белых пионов. Статный, гибкий в талии, с сияющим лицом удачника, в новенькой форме, с золотым блеском погон и пуговиц, выглядел он элегантно. Не виделись мы с ним с осени прошлого года, когда он вернул фотокарточку Ларисы. Мы расположились на кухне. Открыли шампанское и выпили за успехи молодого пограничника, который, оказывается уже получил назначение в Дальневосточный округ. И поезд его уходит завтра вечером. Железнодорожный билет уже при нем. После фужера шампанского Артем решил перейти на мужской напиток и открыл бутылку коньяка. Он быстро пьянел и много говорил. Он провозгласил тост за своего любимого дедушку Егора Лукича, которого знает вся Россия. За честного и мужественного патриота, который бросил вызов власти и не принял ордена.

— Вы любите природу? — обращался к Ларисе и рисовал перед ней величественную природу Приамурья с ее могучими лесами и полноводными реками, несметным животным миром, с богатой рыбалкой. — Тайга — это же уникальный край девственной природы.

Он налил себе еще коньяк и сказал, что хочет говорить второй тост. Слегка пошатываясь, он встал и обернул лицо в сторону Ларисы, которая сидела с ним рядом. Нетвердым, немного заплетающимся голосом он сказал:

— Красавица Лариса. Вы действительно самая красивая девушка в Москве, а может и во всей России. Не даром я нахально, будучи немного пьян, утащил тайком, без вашего и дедова позволения, вашу фотокарточку. Я виноват, я извинился. Но я сегодня все же хочу просить вас подарить мне на память. Я хочу выпить эту рюмку за вашу красоту, Лариса, и пожелать вам еще лет полсотни сохранять эту красоту.

С юношеской бравадой вдруг почувствовал себя взрослым и самостоятельным, он лихо выпил и вторую рюмку коньяка. Я понял, что он уже изрядно захмелел и сказал:

— Я думаю, Тема, тебе и нам уже достаточно. Надо оставить на обед.

— Ерунда. На обед еще купим. Деньги у меня есть, — ответил он.

— Есть пока что. А сорить ими без толку ни к чему, — сказал я и отставил бутылку с коньяком на край стола.

Артем снял китель, повесив его на спинку стула, снял и галстук. Лицо его порозовело, глаза помутнели влагой. Он заговорил, что многое его товарищи едут к месту службы с молодыми женами, только вот он, бедолага, не сумел за время учебы обзавестись невестой. И снова обратился к Ларисе:

— Вы не ответили на мой вопрос, уважаемая Лариса прекрасная: подарите мне на память свою фотографию?

— Попросите Егора Лукича. Лично я не возражаю.

— Как, дедушка, что скажешь?

— Коль Лариса не против, то и я не возражаю.

— Вот спасибо вам. Для меня это ценный подарок. Но самым ценным был бы другой, если б мой любимый дедушка подарил его своему любимому внуку. Не просто ценный, а бесценный.

— И что ж это за подарок? — спросил я. — Может мой портрет, нарисованный углем?

— Нет, дедушка. Вы только оба не удивляйтесь: подарите мне, дедушка, невесту. Вот эту красавицу, которую я полюбил еще тогда на твоем юбилее с первого взгляда.

И он бесцеремонно обнял Ларису. Конечно, это можно было принять за шутку, но он заговорил всерьез по принципу «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

— Подарок действительно бесценный, — сказал я. С улыбкой удивления посмотрел на Ларису. — Но я не распоряжаюсь этим подарком. Обратись к Ларисе.

— Ну как, Лариса, хотите быть моей женой? — Лариса восприняла это, конечно же, как шутку.

—  — Что ж я буду делать у тебя на заставе? — спросила она. — Там же нет университета.

— Школы должны быть, детей будешь учить, — серьезно продолжал Артем. — А потом и своих будешь воспитывать.

— Так ведь я стара для тебя. На целых десять лет старше.

— Это не важно. А я через десять лет буду майором, а через двадцать генерал-майором. Мне будет сорок три года, и ты будешь генеральшей.

— А мне тогда будет пятьдесят три, и ты заведешь себе молодую двадцатилетнюю любовницу.

— Не заведу, — Артем замотал склоненной над столом головой. Потом умоляюще посмотрел на меня: — Дед, уговори ее выйти за меня замуж. Я знаю, ты любишь меня. Так исполни мою самую главную просьбу.

— Я люблю тебя, это правда. Но я и Ларису люблю — это тоже правда. — Он с удивлением недоверчиво посмотрел на меня.

— И я ее люблю — это тоже правда, — сказал Артем и неумело поднес у своим губам руку Ларисы. Она лишь снисходительно улыбалась.

— Ты любишь — это понятно. А любит ли тебя Лариса? — спросил я. Видно мой вопрос несколько озадачил его.

— А почему б ей не любить? Я что — урод какой? Я перспективный военный, с образованием. Почему б ей не любить? А тебя она любит?

Вопрос как пощечина. Я даже не ожидал: Артем был всегда корректным. Спиртное его развезло, и я решил быть снисходительным.

— Ты Ларису спроси, — сказал я, но довольно сухо.

— Любишь дедушку? — Повернулся он к Ларисе.

— Очень, — ответила улыбаясь Лариса.

— А меня? — спросил Артем.

— Я однолюбка, Артем. Нельзя сразу любить двоих. А твоя невеста еще ходит в детский сад.

Артем задумался, шевеля алыми пухлыми губами. Он что-то считал в уме. Потом сказал:

— Так сколько мне ее ждать? Двадцать лет? Нет, не согласен. Он сидел опечаленный, уткнувшись взглядом в стол и молчал, прикрыв глаза веками. Мне показалось, что он задремал, и я уже хотел препроводить его в гостиную и уложить на диван. Но он вдруг заговорил ровным, уже не заплетающимся голосом:

— Дедушка, а сколько ж лет ты ждал Ларису? — Мы с веселой улыбкой переглянулись с Ларисой.

— Долго, внучек, очень долго. Хорошие дела с налету не делаются. Потому и семьи распадаются, как игрушечные домики. А настоящая семья — не игрушка. Она строится на крепкой взаимной любви. Скоро женятся только кошки.

Мы уложили его на диване, и он тот час же уснул сном праведника. Убирая со стола посуду, мы с Ларисой делились впечатлениями.

— Жених, — весело говорила Лариса. — Совсем еще мальчишка, ну какой из него муж? А между тем есть женщины, которые предпочитают и любовников и мужей моложе себя лет на десять. Я таких не понимаю. Я с таким ни за что не легла бы в постель, будь он писанным красавцем. А вот одна моя знакомая вышла замуж за юнца, моложе ее на двенадцать лет. И родила от него. Представь себе.

— И ты могла родить от Артема, — глупо сорвалось у меня.

— Нет, не смогла бы. Мне было не по себе, когда он меня обнял. Я инстинктивно отторгала его прикосновения и рук, и губ. Объяснить это невозможно. Удивительно: с тобой я не ощущаю, не замечаю разницу в возрасте. Ведь мы на равных. Верно? Или я не права?

— Ты, конечно, права. Это когда мы находимся вдвоем с тобой, один на один. Но в компании молодых, интересных мужчин ты чувствуешь эту разницу?

Она помедлила с ответом, повела плечами, склонила голову, произнесла неопределенно:

— Как тебе сказать? Пожалуй, да, появляется какой-то интерес или даже любопытство. Но не сожаление, не досада, а просто мимолетное любопытство.

— Ты очень деликатна, щадяща. Я ведь знаю: мне не следует часто появляться с тобой в компаниях молодых мужчин, видеть их не скромные, алчные взгляды, иронические ухмылки.

— Тебя это очень задевает?

— Да не так, чтоб очень. Но появляется комплекс дискомфорта.

— А ты не обращай внимания. Ты чувствуй себя королем, выше и достойней всех их вместе взятых.

… Артем проспал беспробудно весь день. И только часов в десять вечера проснулся, чтоб утолить жажду. Лариса уже, спала, а я с Артемом вышел на кухню и поставил на плиту чайник. Артем чувствовал себя скверно. На мое предложение опохмелиться сморщил лицо и замотал головой.

— До самого Хабаровска даже пива в рот не возьму. Я так никогда не напивался, — говорил он и виновато отводил глаза. — Ты извини меня, дедушка, я вел себя недостойно и говорил всякую глупость. И перед Ларисой мне стыдно. Я извинюсь.

Я предложил ему поужинать. Он нехотя пожевал кусочек сыра, запивая его крепким чаем, и, словно оправдываясь, говорил сжимая голову:

— Башка трещит. Ужасно. Никогда больше… в рот не возьму.

— Слово даешь?

— Даю, дедушка. Со мной такое случайно, на радостях.

— Дал слово — это хорошо. У пограничников слова крепкие, как я понимаю. Отец твой никогда спиртным не увлекался.

Я перевел разговор в другое русло, меня интересовал вопрос: как воспринимают молодые офицеры нынешнюю обстановку в стране.

— По-разному, — ответил Артем. — Большинство отрицательно. Ельцину не доверяют, считают его придурком и шутом. Ну, не вслух, а между собой. А всех чубайсов, немцовых ненавидят и презирают, как жуликов и воров. И даже откровенно об этом говорят. У меня тут есть московский друг Семен Дроздов. Остроумный парень. Много знает.

— Много знать, еще не значит быть умным. Остроумным может быть и безнадежная посредственность, — сказал я.

— Но есть у нас и такие, которые верят телевидению, своими мозгами шевелить ленятся. Таких не много. У каждого свой кумир: у кого Лебедь, у кого Жириновский, Явлинский. У многих Зюганов.

— Ну а твой кумир? Кто?

В его глазах заиграли лукавые искорки. Он не сразу ответил, как бы не решаясь открыть свой секрет.

— Что же ты молчишь? Или это тайна? Мне-то ты можешь довериться.

— Ты только не удивляйся, дедушка. Мой кумир — Сталин.

Я нисколько не удивился. Я даже порадовался за тебя. Но Сталина сегодня у нас нет среди живых лидеров. Хотя и настоящих лидеров тоже нет.

— Вообще-то я бы предпочел военных, — сказал Артем. — Например, генерала Макашова или Радионова. И, конечно, наш пограничный начальник генерал Николаев Андрей Иванович. Ты не подумай, дедушка, что я субъективен. Он на самом деле очень порядочный, честный и умный генерал.

— Что ж, мне они тоже нравятся. А из штатских? Что ты думаешь о Зюганове?

Артем сморщил пренебрежительно лицо и сощурил глаза. С ответом не спешил. Наконец сказал:

— Он какой-то вялый, осторожный. Там в Думе есть Илюхин. Он, мне кажется, более решительный и прямой.

— Что ж, я с тобой, пожалуй, согласен.

— Тогда объясни мне, дедушка, почему в этой «холодной войне победили демократы-американцы? В горячей мы победили, а в „холодной“ проиграли?

— Потому, Артемка, что при Сталине в стране не было «пятой колонны», то есть внутренних предателей. Сталин разгромил ее еще перед войной. Но корни остались. И корни эти — было еврейство, тесно связанное с мировым капиталом и западными спецслужбами. Они умертвили Сталина и пробрались во все важные артерии власти, — экономику, культуру, в ЦК, в Кремль. Евреи многие столетия мечтали превратить Россию в свою вотчину. И в семнадцатом году уже были у цели. Ленин их сдерживал, они стрельнули в него отравленными пули. Сталин это понял и хотел навсегда выкорчевать их ядовитые корни. Они убили Сталина. — Наступила долгая пауза. Нарушил ее Артем:

— Ты извини, дедушка. Можно тебе задать не совсем корректный, интимный вопрос?

— Пожалуйста. Я готов ответить на все твои вопросы.

— Ты сказал, что любишь Ларису. И я понял, что и она тебя любит. Как это все понимать? Она твоя жена, или…? — Я ждал этот вопрос. Я ответил:

— Лариса — самый родной для меня человек. У нас с ней гражданский брак. — Артем закивал одобрительно головой. Сказал:

— Теперь все понятно. Она хорошая и красивая.

Я спросил о его планах на завтрашний день. Он сказал, что проведет его до отхода поезда у своего московского друга тоже молодого лейтенанта. Потом спросил меня, что я ему пожелаю. Я ответил:

— Прежде всего будь верен России и своему народу. Помни, что Россия сейчас находится в ярме американо-израильских оккупантов. И от тебя и твоих друзей зависит ее судьба. Потом: не верь телевидению и газетам оккупантов, думай своей головой. И еще, когда падет этот преступный воровской режим жестоко накажите Ельцина, Горбачева и всю эту преступную банду. За кровь, расстрелянных в Москве в октябре девяносто третьего, за кровь, пролитую в Чечне, за горе детей, матерей, стариков пусть они заплатят своей черной подлой кровью. Никакой пощады. Ваша месть будет священной. Ну и последнее: не женись с налета. И не спеши. Юношеская любовь пылкая, но не прочная. Она что свеча на ветру. И, вообще, скажу я тебе, исходя из моего опыта, любовь-барышня многолика, изменчива, коварна и прекрасна. Она, как литература, выступает в разных жанрах, наряжается в разные одежды, потому она непредсказуема: она может быть и трогательной лирической песней, от которой душа замирает и тело размягчается, как воск на жаре, то возвышенной поэмой, от которой у тебя вырастают крылья, и ты паришь над грешной землей, то пошлым водевилем и глупой комедией, от которой потом надолго, а то и на всю жизнь в душе остается отвратительный кисло-горький осадок; то серьезным, благостно-поучительным романом, то драмой, оставляющей на душе болезненные царапины, а то и безысходной трагедией. Последняя — самая страшная. Как говорится: не дай Бог.

— И ты, дедушка, все это испытал?

— Далеко не все: но комедию пережил. И роман тоже.

— Роман с Альбиной?

— А ты проницательный.

— А что теперь?

— А как ты думаешь, проницатель?

— Поэма?

— Да, угадал: поэма и соловьиная песня.

— А помнишь ты рассказывал, что с соловьем случается разрыв сердца, когда он заливается от любовного восторга? Не случилось бы с тобой? — предупредил Артем.

— Что ж, тогда и будет трагедия.

Утром мы простились с Артемом: он поехал к своему другу, мы с Ларисой на дачу, где нас уже поджидал Ююкин. Перед этим я позвонил в Алушту Никитину и назвал ему дату, когда мы приедем в Крым. До отъезда еще оставалось дней двадцать, но я хотел лучше заранее предупредить Александра Петровича.

… В Крым мы с Ларисой прибыли в разгар курортного сезона — в жаркий июль. Никитин приготовил нам отличную комнату с видом на гору Кастель. Я не плохо знал Крым, побывал почти во всех его городах в том числе и в Алуште. Лариса же не знала Крыма. В студенчестве она предпочитала Кавказ, особенно уютную Гагру. Алушта с ее кипарисами, а особенно «Рабочий уголок» с его хорошо обустроенными пляжами, произвела на нее приятное впечатление. Александр Петрович, мой давнишний друг, жил вдвоем с пожилой супругой. У них я останавливался уже не первый раз, в том числе и с Альбиной. Единственный сын Никитиных, врач по профессии, со своей семьей жил в Киеве и отпуск свой проводил обычно в конце августа и начале сентября естественно в Алуште в родительских пенатах.

Ларису Никитины встретили с любопытством, но вполне гостеприимно и доброжелательно. Я уже заранее и в письме и по телефону предупредил Александра Петровича, что с Альбиной мы разошлись, и что у меня есть теперь новый друг получше старых двух, и что это не просто флирт, а настоящая любовь, последний роман. Александр Петрович всю свою сознательную жизнь провел на флоте и, как профессиональный военный моряк, служил и на Северном и на Тихоокеанском флотах, кстати, где мы и познакомились, когда я выступал с концертом у военных моряков, — и закончил свой служебный путь на Черноморском, так и остался в Крыму, обменяв свою севастопольскую квартиру на Алушту. Он был моложе меня на семь лет, еще полный физических сил, среднего роста, с густой седой шевелюрой и при седых пышных усах. На вид он был строг и суров, но по характеру добрейший и покладистый человек. Как водится, хозяева накрыли стол, да и мы с собой прихватили кое-каких столичных продуктов. Пока мы обменивались новостями и тостами, зашел приятель Никитина, тоже отставной моряк-пограничник капитан третьего ранга. Его здесь ждали и до его появления Никитин еще в машине по пути в Алушту — а он нас встречал на своей машине на вокзале в Симферополе, — рассказал необыкновенную историю этого человека трагической судьбы. А разговор начался с Хрущева, подарившего Украине Крым, который никогда не принадлежал Украине. Фактически самодур Хрущев, хитрый, коварный и дурковатый сатрап совершил государственное преступление, единолично решив судьбу целой области, даже не спросив не то что мнения жителей Крыма, но и верховной власти союза. Я рассказал Никитиным, как это «дарение» происходило. Дело в том, что я был в дружеских отношениях с тогдашним министром иностранных дел, членом Политбюро Дмитрием Шипиловым, ныне уже покойным, который так изложил мне саму процедуру «дарения».

«Было заседание Политбюро. Обсуждали разные текущие государственные дела, — рассказывал Шипилов. — Закончилось заседание, мы уже начали расходиться, как вдруг Никита, задержавшись у двери, сказал: минуточку, товарищи, есть еще один небольшой вопрос: — есть предложение к юбилею Украины сделать нашим братьям-украинцам подарок: присоединить Крым к УССР. Я думаю, возражений не будет? И никто не возразил». «„Почему?“ — спросил я Шипилова. „Бессмысленно было возражать. Так решил диктатор, так и должно быть. Такова была традиция в высшей власти“.

— Никита был палач. Он расстрелял рабочих в Новочеркасске, — сказал я. — И его примеру последовал такой же палач Ельцин. И такой же коварный, как Ельцин. Вспомни, как он распорядился с Народным Героем маршалом Жуковым.

— Как Ельцин с Лебедем, — сказал Никитин.

— Ну, сравнил: Жуков и Лебедь — слон и моська. Лебедь просто говно, самолюбивый авантюрист.

— К сожалению, порочная, преступная традиция, — печально сказал Никитин. — Она была сверху до низу, от Политбюро до райкома партии. Вы сегодня познакомитесь с моим другом, который на своей судьбе испытал эту традицию. Сергей Сергеевич командовал пограничным сторожевым кораблем здесь, на Черном море. Партийным боссом, или хозяином на Черноморском побережье был личный друг Брежнева, а вернее сатрап или лакей, который считал, что ему все дозволено, он здесь был царь и воинский начальник. Да-да — и воинский, поскольку он был и членом военного совета. Он часто устраивал пьяные оргии с собутыльниками и женщинами легкого поведения в своих особняках как на приморских пляжах, так и в горах. Однажды ему взбрела мысль устроить бардак на море, на подведомственной ему, естественно, государственной вахте. Словом — публичный дом на морских волнах. Собрав известную компанию своих приспешников и, конечно, приспешниц и не предупредив об этом пограничников, — а как же, он плевал на законы и пограничный режим, — и вышел в море. Естественно, коньяки, водки и вина на яхте лились рекой. Не важно, кто — то ли строптивая дамочка, то ли сам босс решил лицезреть турецкие берега и приказал капитану яхты нарушить государственную границу и выйти в нейтральные воды. Пограничники наши держали под наблюдением и контролем этот плывучий бардак, и Сережа, то есть мой друг Сергей Сергеевич, догадывался, кто командует этим летучим голландцем, и вышел ему на перехват, чтоб воспрепятствовать нарушению государственной границы. Как потом рассказывал мне Сергей, и такая мысль его осенила: а вдруг эта банда преступников захватила яхту и решила эмигрировать в Турцию. А что? — мысль вполне резонная. И он решил действовать по закону, как велит инструкция пограничной службы.

— Ну и как же поступили пограничники? — не утерпела Лариса.

— Приказали яхте дать обратный ход. Яхта, вернее ее капитан, не подчинился, потому что его босс так решил: мол, не обращай внимание. Пограничники в ответ дали предупредительный выстрел — все по уставу. Тогда яхта остановилась, и партийный босс потребовал к себе на яхту командира сторожевого корабля. Сергей поднялся на яхту и увидел босса, пьяного вдрызг. Тот обрушился на Сергея с грубой матерщиной, пригрозил ему суровой карой и демонстративно сорвал с него погоны и приказал вместе со своей «посудиной» скрыться с его глаз. «Здесь я хозяин — куда хочу, туда и плыву!» — куражился партийный вельможа. Сергей — офицер-пограничник. А пограничники они имеют характер и достоинство. Он не мог простить такого унижения и оскорбления. Сойдя на свой корабль он дал еще предупредительный выстрел из пулемета по удаляющемуся в сторону Турции взбесившемуся плавучему дому терпимости. Но тот проигнорировал и это предупреждение. Тогда Сережа пошел на крайний шаг: он саданул из пушки по рубке яхты. Это отрезвило обитателей борделя. Они поняли, что с ними не шутят. И повернули восвояси.

Мы добрались до перевала. Никитин остановил машину, предложил нам выйти, размяться.

— До сей точки мы поднимались вверх, в гору, — пояснил он Ларисе. — А теперь пойдем на спуск, к морю. Чувствуете, какой здесь свежий воздух и не жарко?

— Да, заметно, дышится легко, — с удовлетворением согласилась Лариса. — Но что же было дальше? Чем кончился эпизод в море, столкновение закона с произволом?

— Нередко произвол и в советское время оказывался сильнее закона. О нынешнем я не говорю: сейчас господствует сплошной произвол и беззаконие, — ответил Никитин.

В машине когда начался спуск по просьбе Ларисы Александр Петрович продолжал:

— Была созвана комиссия, дело хотели замять, но оно получило огласку. Преступник, то есть партийный босс благодаря поддержке Брежнева, был оправдан, а Сергей Сергеевич осужден на семь лет и лишен воинского звания. Пока он отбывал срок, жена от него ушла, нашла себе замену, а он, выйдя на свободу так и не женился.

— Почему? — поинтересовалась Лариса.

— Кто знает, — ответил неопределенно Никитин. — Причины могут быть разные, целый букет. Но одну знаю: он разуверился в женщинах. Говорит, только в книгах, да в песнях они ангелы. А в жизни, как верно заметил Маяковский, все бабы — трясогузки. Верить им нельзя. А вечной преданности и любви в природе не существует. Ее выдумали поэты.

Я пытался догадаться, что думает об этом Лариса, мне хотелось проникнуть в ее мысли. И почему-то я невольно подумал: а искренна ли Лариса передо мной, и насколько крепки ее чувства ко мне? Я вспомнил Эру, вспомнил других женщин, с которыми у меня были флирты, мимолетные связи. Ни они мне, ни я им не клялись в вечности и верности. Я сравнивал их с Ларисой и с женой того пограничника. Осуждает ли ее Лариса, я ждал ее осуждения, но она молчала. Я думал о ее характере: сдержанная на эмоции, искренняя, в чем у меня не было сомнения, открыта и самозабвенна, нежна и ласкова. А разве этого мало? Тем более я говорил ей: она свободна. И тем не менее не одобрял и не поощрял эту свободу. Я ревновал, тайно, скрытно. Я знаю: она мечтает о ребенке, которого я не могу ей дать. Я виноват перед ней. Но в чем моя вина? Что я люблю ее и буду любить всегда, даже тогда, когда она выйдет замуж — если выйдет, что еще проблематично. Однажды она сказала: даже если выйду замуж, я тебя не брошу. Понимай как хочешь, как красивые слова? Для меня она последняя любовь, тот огонек, который согревает душу, ради которого стоит жить. Без нее жизнь моя бессмысленна. Она обладает удивительной способностью предстать передо мной всегда новой, необычной. Она не стандартна, и каждый проведенный с ней день или ночь — это новая, совершенно неожиданная страница. Меня это радует. Иногда я смотрю на ее шалости и вспоминаю давнишнюю песенку о Чилите: «Над нами она хохочет и делает все, что хочет». Но до определенной черты, переступить которую она не решается, хотя я ей и не запрещаю. Мои мысли оборвал восторженный голос Ларисы:

— Смотрите, там море?!

— Да, это море, — подтвердил Никитин.

…И вот мы сидим в просторной горнице гостеприимных моих друзей Никитиных, говорим то о политике, то о том, как нам с Ларисой провести здесь двадцатидневный отдых. Мы планировали побывать в Ялте и Севастополе, осмотреть дворцы, Никитский сад. И конечно же позагорать на пляже, купаться. За разговорами, сопровождающимися отличным вином, время летело быстро и не заметно, как вдруг Александр Петрович, глядя в окно объявил:

— А вон и наш Сергей идет. Собственной персоной Сергей Сергеевич, о котором я вам уже рассказал.

Историю моряка-пограничника я уже слышал здесь раньше и даже однажды накоротке нас познакомил Никитин. Я вспомнил худощавого, седоволосого, подтянутого в фигуре смуглолицего человека еще далеко не пенсионного возраста. Но с тех пор минуло около десяти лет. И теперь перед нами предстал совсем другой Сергей Сергеевич: белобородый пышно усатый с непричесанной седой шевелюрой. Пожалуй, от прежнего Сергея оставались только затуманенные печалью карие глаза, да черные, контрастирующие с бородой и усами брови. Он очень изменился, слегка располнел и ссутулился. Лариса потом мне сказала, что по рассказам Никитина представляла его другим. Он был сдержан на слова, отделывался краткими незначительными фразами. Задал лишь один вопрос:

— Когда же вы избавитесь от своего полоумного президента? Или на Бога надеетесь, а сами оплошали?

— Так ведь и наш Кучма не далеко ушел от Ельцина, — ответил за нас Никитин.

Погода стояла отменная, солнечная. Температура в тени около тридцати градусов, вода в море двадцать два. Пляж в Рабочем уголке, которым мы пользовались, приятная, не очень крупная галька. Первые дни мы с Ларисой наслаждались морем. Чтоб не сгореть на солнцепеке, мы пользовались защитным кремом, втирая друг другу его в наши бледные, еще не тронутые солнцем тела. Мы действовали, чувствовали себя, как в раю. По вечерам по набережным ходили в центр Алушты к беломраморному памятнику великому русскому писателю, жившему в Алуште Сергееву-Ценскому. Побывали с Александром Петровичем в Никитском саду, в Ялте, в доме-музее Чехова. Кстати, хотели побывать и в алуштинском доме-музее Сергеева-Ценского. Но он был закрыт.

Никого знакомых москвичей ни в Ялте, ни в Алуште я не встречал. Было два или три случая, когда во время прогулки, какие-то встречные раскланивались со мной. Возможно, узнавали по последнему фильму. Лариса интересовалась:

— Кто это?

— Понятия не имею.

— Ну да — ты ж знаменитость. Тебя узнают. У Ларисы было хорошее настроение. Вечером она потащила меня на танцплощадку, вокруг которой стояли столики, за которыми отдыхающие пили кофе, вино. Не успели мы сесть за столик, как к нам подошел молодой человек и пригласил Ларису на танец. Она вопросительно улыбнулась мне, мол, разрешаешь? — и я согласно кивнул головой. Она резвилась, как девчонка, вырвавшаяся наконец из-под опеки родителей. Она любила танцевать, ей нравилось общество, и на этот раз я обнаружил в ней задорный нрав. После одного танца, пошел другой. Но теперь ее пригласил уже не прежний, а другой кавалер. И она с охотой пошла танцевать. Мне приятно было наблюдать ее веселую, счастливую и в то же время я чувствовал себя неуютно, обделенным судьбой. Во мне шевелился червячок ревности, и мне хотелось побыстрей уйти от этой дурацкой, кричащей, оглушающей музыки. И когда после второго танца она вернулась к столику, радостная, возбужденная, я ворчливо сказал:

— Ты остаешься? Я ухожу. Меня раздражает этот скрежет. — Она виновато посмотрела на меня и сказала:

— Извини, милый, увлеклась. Уходим. — С Никитиными мы виделись ежедневно. К Ларисе они отнеслись очень дружески и тепло. Иногда встречали и Сергея Сергеевича. Он сдержанно, но учтиво интересовался, как нам отдыхается, нравится ли Алушта, как нам понравилась Ялта? Мы сообщили, что Александр Петровича готовит нам поездку в Севастополь. Однажды он как бы между прочим спросил, не встречали ли здесь своих знакомых москвичей. Вопрос был обычный, ничего не значащий, мы не придали ему никакого значения. Но вот на второй день Сергей Сергеевич отыскал нас на пляже, чтоб поговорить со мной с глазу на глаз. Лариса оставалась лежать на гальке, а мы отошли на несколько метров в сторонку. Приглушенным густым голосом Сергей Сергеевич заговорил внимательно глядя на меня:

— Егор Лукич, вчера я не зря поинтересовался о ваших знакомых москвичах здесь, в Алуште. Дело в том, что некто икс буквально охотиться за вами или за вашей спутницей. Конкретно — это местный курортный фотограф. У него фотокамера с дальнобойным объективом. Позавчера я видел, как он фотографировал вас, когда вы антизагарным кремом смазывали спину Ларисы. При этом он старался снимать ваши лица. Вчера он фотографировал вас, когда вы оба лежали на пляже и потом, когда вы вместе входили в море. Мне показалось это странным. Сегодня он пытался вас снова сфотографировать за столиком, когда вы пили кофе. Я подошел к нему, — он меня наверно знает, — меня многие местные знают, — и я спросил, почему его интересует эта пара? Он был смущен на какой-то миг, но тут же нашелся, ответив, что его интересуют все интересные. Но никакой пары персонально он не фотографировал. Тогда я строго спросил: «Отвечай, как на исповеди: на кого ты работаешь?» Он сделал удивленное лицо и сказал, что работает только на себя. Это его бизнес. «Так вот что, бизнесмен: имей в виду — это мои друзья, и в случае какой-нибудь пакости для них с твоей стороны, так будешь иметь дело со мной. О чем очень пожалеешь». Он побледнел, с наигранным недоумением пожал плечами и скрылся в толпе. Я считал своим долгом предупредить вас об этом. От подобных типов, вроде этого фотографа, можно ожидать всяких мерзостей. Излюбленная у них — шантаж. Так что если он осмелится после моего предупреждения предпринять что-нибудь против вас, вы меня предупредите. Через Александра Петровича.

Сообщение Сергей Сергеевича озадачило и насторожило меня, хотя особого значения я ему не придал. Мне даже не хотелось о нем рассказывать Ларисе, зная ее тонкую, чувственную и впечатлительную натуру. Но как только я вернулся к ней на пляж, она тотчас же атаковала меня вопросом:

— Что случилось, о чем вы говорили?

— Да собственно, ни о чем, — пытался увильнуть я.

— Не правда, я по глазам твоим вижу — вы говорили о чем-то серьезном.

— Просто, обсуждали предстоящую поездку в Севастополь: как лучше туда добраться — по суше или по воде. Ты хорошо переносишь болтанку? — солгал я.

Мне казался ответ мой убедительным. Но только не для Ларисы. Ведь мы с ней настолько сроднились, вошли друг в друга, что научились читать мысли. Она впилась в меня таким пронизывающим взглядом своих рысьих глаз, что я не выдержал, и все ей рассказал. Ее охватило волнение, даже беспричинный страх. Все мои попытки успокоить ее она решительно отвергала. Тут же собрались и мы ушли с пляжа в дом Никитиных. Она очень огорчилась и готова была немедленно возвращаться в Москву. Не действовали на нее и уговоры Александра Петровича. В разгоряченном мозгу она уже рисовала жуткие картины. Я знал чего она больше всего боится: своих родителей, для которых может открыться наша тайна. Она попросила постараться достать билеты на самолет на ближайший рейс. В разгар сезона сделать это было не легко. И все-таки нам удалось заказать билеты на самолет, вылетающий через три дня. Ни о каком Севастополе Лариса и слышать не хотела. По ночам она в невероятном напряжении прижималась ко мне, словно искала у меня защиты от неведомой беды. Я, как только мог, старался утешить ее. А она, целуя меня, жалобно шептала:

— Родной мой, единственный Егорушка… Я очень боюсь потерять тебя. Я не знаю, как я буду без тебя…

— Но почему ты должна меня терять? Что за причина, — недоумевал я.

— Я знаю: злые люди хотят нас разлучить. У меня предчувствие.

И надо же было такому случиться: за день до отлета, сделав прощальный визит морю, после полудня мы сидели вдвоем с Ларисой за столиком пляжного кафе, пили вино и ели мороженое. За соседним столиком молодая парочка тоже развлекалась вином и мороженым. Я даже не обратил внимание, когда к ним подсел, судя по их недовольству, посторонний человек среднего возраста, одетый в светлый костюм и черную рубаху с пестрым галстуком. Лариса его заметила раньше меня, вздрогнула, засуетилась и побледнела.

— Что с тобой, моя дорогая? — буквально опешил я.

— Посмотри на тот столик. К той паре подсел тип. Это знаешь кто? — голос ее дрожал. — Это тверской хмырь, тот самый Трапер, владелец бульварной газетенки и бизнесмен. Давай, зови официанта, рассчитываемся и уходим.

— Почему? Ну и черт с ним, плевали мы на этого Трипера, — Я нарочно исказил его фамилию. — Чего нам бояться? Мы что — нелегалы какие?

— Нет-нет, Егор, уходим.

И мы ушли. Эта встреча еще пуще расстроила Ларису. За прощальным ужином, который нам устроили Никитины вместе с Сергей Сергеевичем, Лариса почти ничего не ела, но вместо вина, к удивлению хозяев, выпила две рюмки коньяка, пояснив это так:

— Хочу перед отлетом выспаться. Последние ночи меня мучила бессонница.

Сергей Сергеевич улучив момент сказал мне, что с тех пор фотографа он не видел, куда-то исчез.

Спать мы легли раньше обычного, учитывая время вылета самолета. На этот раз она уснула быстро, лежа на моей руке. Я чувствовал, как сильно стучит ее сердце и пытался считать пульс. Он был ровный, хотя удары его были сильней обычного. Во втором часу ночи она вдруг взметнулась и сильно в ужасе вскрикнула «Егор!»

— Что с тобой, девочка? — Я нежно обнял ее и прижал к своей груди. Она вся дрожала, прильнув губами к моему лицу. — Тебе приснился дурной сон?

— Со мной это впервые. Я очень кричала? Мне приснилась сильная буря, мы шли с тобой и вдруг откуда-то возник ураган, в образе какого-то чудовища, и он нас разъединил и унес в разные стороны. Я потеряла тебя. Я кричала, звала тебя. Мне было жутко. — на все еще не могла успокоиться, прижимаясь ко мне горячим, нежным и таким родным телом. Я успокаивал ее, как только мог. А она дрожащим голосом взволнованно шептала: — Теперь ты со мной, и ничто нас не разлучит. Я знаю, я верю, ты мой вечный.

— Успокойся, милая, постарайся уснуть.

— Как прилетим в Москву, сразу сходим в церковь. Там, у твоего дома, в Брюсовом переулке. Пойдешь со мной? Я давно мечтала сходить с тобой в церковь.

— Хорошо, обязательно сходим.

— Ты же верующий, и предки твои были глубоко верующими.

Она права, в глубине души я был истинно верующим в единого создателя, творца Вселенной. Не могла же из хаоса стихийного, без воли Творца, возникнуть такая гармония даже на одной планете, как наша Земля. Гармония нерукотворная, мудрая и прекрасная, в которой самое великое и святое — жизнь. Из хаоса мог родиться только хаос. Нет, вера во Всевышнего всегда жила в моей душе, даже тогда, когда бесновались антихристы и рушились храмы.

До Москвы мы добрались благополучно. Лариса позвонила в Тверь, разговаривала с отцом. Тот уверял ее, что дома все по — прежнему, и спросил ее, когда она появится.

— Есть некоторые вопросы, о которых не по телефону — так что приезжай, не откладывая, — под конец разговора сказал он.

И опять Лариса насторожилась: тон, которым говорил Павел Федорович, она нашла не обычным: сухим и сдержанным. В церковь мы решили пойти на другой день. Благо это был большой православный праздник — Успение Богородицы. Службу в этот день отправлял сам владыка митрополит Питирим. С этим архиереем — в миру Константин Владимирович Нечаев — я был немного знаком. Один из образованнейших церковнослужителей, истинный патриот Отечества в начале горбачевской «перестройки» он был жестоко оклеветан жидовскими «демократами». Его дед и отец, как и мои предки, были священниками. Красивый, высокий, обаятельный, обладающий широкой эрудицией, безупречной культурой, профессор-богослов, он пользовался большим авторитетом среди средних слоев духовенства. Небольшая церквушка в Брюсовом переулке была одним из его приходов.

Мне редко приходилось бывать в храмах, иногда по большим праздникам — на Пасху или Рождество. И я был очень доволен, что Лариса предложила мне сходить на литургию. Народу было не много. Все-таки разгар лета, и москвичи предпочитали проводить время за городом. Мы купили свечи и поставили их, как и полагается. Лариса была моим руководителем, как профессионал в церковном деле. Я все повторял за ней, крестился, прислушивался к проповеди владыки и смотрел не столько на иконостас, сколько на Ларису, на ее чудесное преображение. Передо мной была какая-то другая Лариса: просветленная, возвышенная, с сияющим блаженством лицом. В глазах ее, тихих и мягких, струилось смирение и благоденствие. И вся ее фигура казалась мне легкой, воздушной, и тогда мне вспомнились слова, сказанные по ее адресу то ли Ворониным, то ли Ююкиным, что в ее образе есть что-то евангельское. Мне приятно было находиться рядом с ней, ощущая ее тепло и блаженство. И в моих глазах она приобретала не просто земную любовь, а нечто возвышенное, мною недосягаемое. Ее глубокая вера раскрывалась здесь с ангельским благочестием и не земной духовной красотой. Она была окружена аурой счастья.

Когда мы вышли из церкви, она спросила нежным, милым голосом:

— Ты доволен?

— Я рад, я счастлив. Спасибо тебе, родная моя девочка, — с искренним восторгом ответил я и прибавил, взяв ее руку: — Ты меня чаще приглашай на такое…

Для меня это было, как приятное открытие. Вообще Лариса часто радовала меня своими открытиями: каждый ее приезд в Москву меня чем-нибудь радовал, удивлял: она всегда была «новой», не зацикленной на чем-то постоянном, неизменном. В таких случаях я вспоминал Альбину и сравнивал. Та была постоянной: я знал ее привычки, манеры, даже жесты и слова, которые она мне скажет. Альбина блистала одним цветом, пусть даже золотым. Лариса сверкала разноцветными гранями бриллианта. После нашего похода в церковь она стала для меня еще ближе и дороже, и во мне начал шевелиться червячок страха потерять ее.

На другой день Лариса уехала в Тверь и обещала позвонить мне после девяти вечера, что б рассказать о положении дел с ее уходом из университета, хотя приличной должности для нее в Москве мы пока что не нашли. Поэтому я не поехал на дачу, ожидая ее звонка. Уезжала она в Тверь просветленная. Я проводил ее до Ленинградского вокзала. И как всегда мне было тягостно расставаться с ней, хотя я и знал, что через несколько дней мы снова встретимся и поедем ко мне на дачу, сходим по грибы и вообще погуляем по лесу. Удивительно: когда от меня уходила Альбина, я провожал ее только до порога и никогда не печалился расставанием, знал, что рано или поздно мы снова встретимся у меня на квартире. Словом полное спокойствие. А с Ларисой всегда тревожно на душе, не хочется отпускать ее. И после каждого ее ухода я ощущал какую-то щемящую пустоту. А на этот раз особенно. И Лариса была уже особенной после посещения нами церкви.

Лариса позвонила в тот же вечер, сказала, что дома без изменений, и что она на днях заявится и найдет меня либо в Москве, либо на даче. От московской квартиры она имеет ключи.

Глава восьмая

ЛАРИСА

Вообще-то я собиралась ехать в Москву только после завтра, о чем и предупредила Лукича по телефону. Но сегодня на меня что-то «нашло», такая тоска-кручинушка, что места себе не находишь. Проходя мимо университета, я почувствовала горечь и раздражение: он стал для меня чужим. Мне не хотелось опять возвращаться сюда, ввязываться в политические интриги, видеть самодовольные рыла сторонников режима. Но и в Москве все поиски для моей работы пока ничего положительного не дали. И я оказалась в какой-то безвыходной ловушке. Я металась по квартире, бралась то за одно, то за другое, и все бросала, все у меня валилось из рук даже в буквальном смысле. Неловким, резким движением я смахнула со стола хрустальный бокал — подарок Лукича. И мне со страшной силой захотелось быть с ним рядом, с моим Егором, с моим счастьем и горем. И ближе к вечеру я быстро собралась и поехала в Москву. Сразу с вокзала на метро я доехала, как обычно до «Охотного ряда» и уже через пять минут была на Брюсовом. Но вот результат спешки: второпях я оставила в Твери ключ от квартиры Лукича. Позвонила в дверь — молчание. Раз, другой — тишина. Значит, нет дома. Но все же от центрального телеграфа позвонила по телефону. И снова молчание. Значит, он на даче. Я быстренько на вокзал, что бы поехать на дачу — дело шло к вечеру, солнце уже почти касалось горизонта. До темна надо было добраться до поселка. На поезд успела за пять минут до отправления. Вошла в вагон запыхавшись, и вдруг сзади чья-то рука жестко легла мне на плечо. Рассердившись, я оглянулась. Ба! Виталий Воронин. Я была рада: значит он проводит меня до дачи Лукича, потому что солнце уже опустилось за горизонт. Всю дорогу мы с Виталием проговорили. Вернее, говорил в основном он, рассказывал, как он учился в Литературном институте, какие там свободные нравы.

В поселок мы пришли уже в темноте. Сразу, на что я обратила внимание, это отсутствие света в окнах дачи Лукича. На калитке висел замок.

— Приехали, — сказал Виталий, но не с досадой, а как будто даже с радостью.

Такого обстоятельства я не только не предполагала, но и не могла предвидеть. Сразу возникло несколько неприятных вопросов. Во — первых, что с Лукичом? Где он может быть? И я тут же успокаивала себя: задержался у кого-нибудь из друзей. Сегодня он меня не ждал. Второй вопрос посерьезней: как теперь добраться до электрички и потом до Москвы или, что еще хуже до Твери. Вся надежда на Воронина: он проводит меня до электрички. Но через минуту и эта довольно зыбкая надежда рухнула в темноту.

— Надеюсь, Виталий, ты меня проводишь до платформы?

— Как? Зачем? В такую темень. Ну приедешь в Москву, а Лукича все еще нет. Что тогда?

— Тогда в Тверь, — не очень твердо сказала я.

— Да ты опоздаешь на последний тверской поезд.

Он был прав: не успею.

— Так что же мне делать? — с досадой проговорила я.

— Подумаешь, проблему нашла. У меня переночуешь. Моих нет, они в Москве.

— А если приедут? — почему-то обеспокоилась я.

— Как это они приедут, когда только что отправили меня. Жена появится только послезавтра, а дочь и того позже.

— Мм да, — процедила я. — У меня, кажется, нет выбора.

— А зачем тебе выбор? Ты что боишься меня? Я совершенно безопасный. Выделю тебе отдельную комнату и пожелаю приятных сновидений. Может и Лукич приснится, может и я.

Дружеский тон, миролюбивые слова меня успокоили. В конце концов он же приятель Лукича. Правда, я тут же вспомнила другого приятеля Лукича — Игоря Ююкина. Но там дело происходило днем. А здесь — целая ночь. Я подумала: будь что будет, посмотрим.

— Ладно, пошли.

Меня немного настораживало слишком приподнятое настроение Виталия, его открытая радость. Когда вошли на его дачу, он все с тем же возбуждением провел меня по всем комнатам, а их было четыре и сказал:

— Выбирай себе любую, какая тебе больше нравится и располагайся. Вот эта комната жены, эта дочери, там мой кабинет, там гостиная. А пока давай попьем чайку.

Я предпочла комнату дочери, осмотрела его кабинет с приличной библиотекой, в которой целая полка книг с дарственными автографами, а также сборники стихов самого Воронина. Среди них прекрасно изданный том «Избранных» с портретом поэта. Мужественное лицо, уверенный взгляд. Чем не «производитель», мысленно подумала я и рассмеялась. И тут послышался сзади голос:

— Что смешного нашла?

— Лицо очень строгое и вдохновенное, — сказала я и протянула ему томик.

— Тебе нравится? Я тебе подарю.

Он сел за письменный стол и энергично неровным почерком накарябал: «Ларисе Малининой. Прекрасная Чайка, давай не скучай-ка, мы оба не будем скучать». И пригласил меня на кухню, где на столе стояла бутылка вина и нехитрая закуска: колбаса, свежие огурцы и помидоры. Вино мне не нравилось, но он его нахваливал и настойчиво предлагал пить, потому, что, как он утверждал, оно целебное. Я догадывалась: он старается напоить меня, и я говорила, что вино его — «самоделка», и оно мне не нравится. Тогда он быстро извлек откуда-то уже на половину опустошенную бутылку водки и предложил:

— А в самом деле: водка плохой не бывает. — Я наотрез отказалась. Вино его все же действовало. Мне было весело и забавно смотреть, как он суетливо петушился. Он все же налил себе водки и, высоко подняв рюмку, торжественно провозгласил:

— За тебя, Лариса прекрасная! Ты мне очень нравишься. У поэтов особое чутье на женщин. Только поэт может по-настоящему оценить красоту.

Он сверлил меня влажными хмельными глазами. И, как заправский выпивоха, выпил до дна и даже не поморщился. Он явно рисовался и был крайне возбужден. Меня это начало настораживать. А он предложил:

— Хочешь послушать стихи?

— Твои?

— Конечно мои.

— Читай. Буду слушать внимательно.

Он прочитал с пафосом, и, как я ожидала, «любовную лирику», явно посвященную кому-то из поклонниц. Прочитав два стихотворения он спросил:

— Ну как? Я не усыпил тебя?

— Стихи хорошие, — польстила я. — А усыпить, пожалуй, пора.

— Ну хорошо, пошли спать.

— Каждый в свою комнату, — напомнила я.

— Естественно, как договорились.

Я разделась, выключила свет и легла в постель, чувствуя нервное напряжение. Я догадывалась, что его пожеланием «спокойной ночи», брошенным им как-то невнятно на мое пожелание, дело не кончится. И действительно, не прошло и пяти минут, как он вошел в мою комнату о одних трусах. «Начинается», — подумала я. Он подошел к кровати и наклонился к моему лицу, прошептал:

— Я пришел сказать тебе спокойной ночи.

— Ты уже сказал, — резко ответила я.

— А за стихи, которые тебе понравились, положен поцелуй. — И он в ту же секунду поцеловал меня и попытался обнять. Я резко оттолкнула его и сказала осуждая:

— Виталий, ты ж обещал. Я очень устала и не настроена на любовные утехи. Ты же поэт, должна быть тонкая натура. Ты должен знать психологию женщины. Такое бывает: нет желания, нет настроения. С этим надо считаться и мириться.

Он сел на край постели, взял мою руку и преподнес к своим губам, сказал:

— Желание появится. Стоит только обнять и поцеловать. Женщина всегда может, хотя и не всегда хочет. А мужчина наоборот: всегда хочет, но не всегда может. Тебе наверно это известно по Лукичу. — Последние слова его меня возмутили и я грубо бросила:

— Лукича прошу не трогать. Тебе до него никогда не подняться. Запомни это, заруби себе на носу. Он не просто великий артист. Он необыкновенный человек.

— Ну извини. Не будем о Лукиче, я согласен с тобой. Но ты же не давала ему подписку. Ты мне нравишься. Очень нравишься.

— Ну что из того? Возможно, я многим нравлюсь. Так что же мне и под каждого ложиться?

— Но я не каждый. Я известный в России поэт. Мои книги изданы миллионным тиражом. Меня знают миллионы. Иные считают за честь иметь интимные отношения с известным поэтом. Ты знаешь, сколько было у Пушкина любовных отношений с женщинами? Больше сотни.

— А ты превзошел и Пушкина?

— Не важно. Недостатка не было. Стоило только поманить.

— И они летели, как мухи на мед, на ходу раздевались и спешили лечь под тебя.

— Да, и ложились, и были довольны, благодарны.

— Какой же ты хвастун. О психологии женщины ты судишь по стихам своего собрата Андрея Вознесенского: «сущность женщины горизонтальна». Так?

— Вознесенский никакой не поэт. Это графоман и пошляк, — с яростью произнес Виталий. Он был взбешен. Я понимала его и, может, даже сочувствовала. Но не могла пересилить себя, хотя он мог бы сойти и за «производителя». Я сказала уже миролюбиво:

— Ты не обижайся и не огорчайся. И не скучай-ка, это говорит тебе Чайка.

— Не удачная рифма. Тебе больше подходит Лариса — крыса, — в сердцах выдавил он и уже вставая с кровати, сказал примирительно: — Надеюсь, до Лукича наш эпизод не дойдет. Обещай. — Я пообещала. — А теперь спи спокойно. Я тебя не потревожу. — И все же уходя, наверно на что-то надеясь, он поцеловал меня в губы.

Я долго не могла уснуть. Я думала над психологией мужчин: если ты легла под него — значит ты белокрылая Чайка, отказала ему — ты уже Крыса. А как же любовь. «Ты мне нравишься», — вспомнила его слова. Ну и что, и ты и Ююкин мне нравитесь, но то разные понятия: нравиться и любить. Я люблю Лукича, люблю первой в своей жизни и, наверно, последней любовью. И он любит, он боготворит меня. Я мечтаю о ребенке и он поддерживает мою мечту, он «за», и если б у меня состоялась тогда в мастерской с Игорем или сегодня с Виталием, он бы не возражал. Думаю, он бы одобрил мой выбор. Это был шанс. Но я им не воспользовалась. Впрочем, еще не поздно: в соседней комнате лежит и возможно тоже не спит в расстроенных неудачей чувствах «производитель», который даже в какой-то мере и симпатичен мне, как мужчина. Он готов. Но не готова я. Не могу перешагнуть ту невиданную грань, которую создает высокое и святое понятие — любовь и женское чувство достоинства и гордости.

В Москву я приехала в полдень и прямо с вокзала по автомату позвонила Лукичу.

— Я с нетерпением жду тебя, — как всегда мило ответил он. Войдя в квартиру, я сразу же доложила ему о своих приключениях. Не умолчала и о притязаниях Виталия. Лукич выслушал с добродушной снисходительной улыбкой, лишь беззлобно проворчал:

— Куда денешься — в каждом мужике прячется кобелина и ждет своего часа, удачного момента. А для Виталия момент был более, чем подходящий.

— Ты прав, — подтвердила я. — Но как бы ты отнесся, если б я не устояла? — напрямую спросила я. Для меня был очень важен его ответ. Он заговорил не торопясь:

— Я тебе уже раньше говорил: если дело шло о ребенке, то я поддерживаю любой твой шаг. Решающее слово всегда за тобой. — Он сделал паузу, лицо его приняло озабоченное выражение, глаза нахмурились, и он заговорил мрачным тоном: — Сегодня утром звонил твой отец. Из Твери звонил. Он просил тебя срочно приехать домой.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросила я.

— На такой же мой вопрос, он ответил кратко и сухо: об этом поговорим при встрече в Москве. И положил трубку.

Боже мой… Сердце мое затрепетало: произошло, очевидно, то, чего я больше всего опасалась. Я вся обмякла, как нагретая свеча и прижалась к Лукичу, ища в нем спасительной защиты. Он ласково поцеловал меня в лоб и нежно обнял.

— Ну что ты, родная. Не надо волноваться и расстраиваться. Мы еще не знаем, в чем дело.

— Я знаю, я догадываюсь. То, что он собирается поговорить с тобой в Москве, для меня все объясняет. Ему стали известны наши с тобой отношения.

— Ну и что, даже если так — объяснимся. Мы что? Совершили преступление? — спокойно сказал Лукич.

— Для моих родителей — да, преступление. Я должна сейчас же ехать.

— Погоди, успокойся, позавтракай, давай все обсудим и потом поедешь.

Что обсуждать? Скандала не избежать, большого скандала.

Я оказалась права в своих догадках. Как только приехала в Тверь и вошла в дом, отец молча положил передо мной газету, ту самую, бульварную, которую издает Трапер. На странице две фотографии. На одной стоим на пляже мы с Лукичом, и он втирает мне в спину крем против загара. На другой, опубликованной рядом, мы с Лукичом лежим на пляже, он, конечно, в плавках, я в купальнике. Лица наши отпечатались четко. Тут никаких вопросов. Внизу под фотографиями подпись: «Жаркое лето на курорте Алушта».

Пока я смотрела газету, мама и отец стояли рядом и понуро молчали. Потом все так же без слов отец протянул мне исписанный лист бумаги. Я сразу узнала: это было письмо Лукича ко мне. Каким образом оно попало к ним в руки? Ведь я так старательно, надежно хранила письма Лукича, — а их было не мало. И хотя он предупреждал сжигать их сразу же по прочтении, что бы «не влипнуть», но я берегла их как память, как дорогие для меня сувениры. Наконец отец угрюмо сказал:

— Так что, дочь, оправдываться нет смысла. Документы достоверные и убедительные. Мы с мамой за эти часы много пережили. Ты нанесла нам страшный удар и мы хотим от тебя услышать объяснение: как ты могла? Как он мог, он, выдающий себя за порядочного человека? — теперь уже нервно воскликнул отец. — Ну, с ним у нас будет особый разговор. Сейчас мы хотим выслушать тебя. Искренне, правдиво. Мы слушаем?

Я чувствовала себя преступником, пойманным с поличным. У меня пересохло во рту. И хотя я заранее продумывала, как себя вести в подобном случае, все во мне смешалось, ко мне подступило странное ожесточение, я как бы не понимала, что передо мной стоят мои родители, переживающие и болеющие за мою судьбу, а посторонние мне люди, сующие свой нос в чужие дела. Мне хотелось резко крикнуть этим посторонним: «Да пошли вы все…» И я ответила сухо глухим голосом:

— У меня краткий ответ: мы с Егором Лукичом любим друг друга, и живем как муж и жена.

— Вот даже как! — воскликнул отец, а мама только в отчаянии всплеснула руками. — Состоите в тайном браке?

— В гражданском, что разрешает конституция, — сказала я.

— А почему же родители об этом ничего не знают? — язвительно спросил отец.

— Теперь уже знают, — ухмыльнувшись ответила я.

— Да он же твой дедушка! — воскликнула мама.

— Он мой муж, и этим все сказано. — И чтоб избежать дальнейшей пытки я ушла в свою комнату. Никогда в жизни я себя так скверно не чувствовала, как сейчас. В голове образовалась какая-то путаница, сумятица: ехидная улыбка Трапера в Алуште, фотограф, письмо по моей небрежности попало в руки родителям, неопределенность с работой, а скорее всего придется оставаться в Твери, в болоте интриг и сплетен, отношения с Лукичом. Да, он прописал меня в своей квартире. Что ж, переехать к нему и жить на его иждивении, на его скудной пенсии. Такого я себе не позволю. Пойти преподавать историю в школе. А моя ученая степень? Все рушится, все мечты, светлые надежды обернулись жалкими иллюзиями. Я слышу, как отец звонит по телефону, слышу, как говорит «Егор Лукич». Я приоткрываю дверь своей комнаты и чутко вслушиваюсь. Отец говорит: «Нам надо безотлагательно встретиться, — и язвительно добавляет — милый зятек. И обсудить возникшую ситуацию. Мы с вашей тещей, — опять укол, — хотели бы видеть у нас в Твери. Не можете. Тогда разрешите к вам пожаловать в столицу. Да, неудобно из столицы в провинцию. Будьте любезны, назовите свой адрес».

Закончив разговор с Лукичом, отец сказал маме: «Он хочет встретиться только со мной, без тебя. Мол, состоится мужской разговор». Я решила завтра же ехать в Москву, чтоб до их встречи поговорить с Лукичом. Вся надежда моя была связана с Егором. Он найдет выход из западни, в которой я, да и он тоже, оказались. У меня даже появлялось желание, не ждать завтрашнего дня, а ехать сейчас в Москву. Но я чувствовала себя растерянной, опустошенной и предельно усталой. Мама зашла ко мне в комнату и позвала на ужин. Я отказалась. Мне было не до еды. Тогда она попыталась поговорить со мной по душам, расспрашивала, что он за человек, чем он меня привлек и что он из себя представляет, как мужчина в смысле секса. Мне не хотелось вступать в этот разговор, и я ответила ей кратко:

— У нас все прекрасно. Пожалуйста, не волнуйтесь. Я взрослая женщина, хочу жить своим умом. За свои ошибки буду расплачиваться сама.

— А мы так хотели внука, так надеялись, — горестно произнесла она.

— Даст Бог, будет и внук и внучка. Все зависит от Бога.

— Нет, тут что-то не так, — вздохнула она. — Не колдун ли он? — Когда родители легли спать, я взяла телефонный аппарат к себе в комнату и позвонила Лукичу. Я говорила вполголоса, прикрыв рукой микрофон и все ему рассказала. И чтоб он ждал меня завтра в первой половине дня. Я понимала, что не смогу уснуть и решила принять снотворное. Засыпала медленно, ворочаясь с бока на бок. Попробовала ни о чем не думать. Ночью мне снились какие-то кошмары, но что именно, утром вспомнить не могла.

Глава девятая

АВТОР

О существовании биотоков между людьми даже на большие расстояния с давних пор, еще с довоенного времени у меня не было сомнений. Я верил в эту сверхъестественную силу, которую не однажды испытал на своем личном опыте. Впервые отчетливо в июне 1940 года. Наш 79 пограничный отряд расположился на левом берегу Днестра — тогда это была демаркационная граница с Румынией, — Сталин тогда предъявил ультиматум румынскому королю Фердинанду вернуть Советской державе незаконно оккупированную в годы гражданской войны русскую Бесарабию. Это был ультиматум Сталина: в случае не принятия его румынами на рассвете 28 июня 1940 года мы должны были форсировать Днестр и вступить в бой с румынами. Мы не знали, примет ли Фердинанд ультиматум, мы готовы были вступить в бой. Мне в то время шел двадцатый год, я был лейтенант-пограничник, уже прошедший перед этим финский фронт, где командовал взводом. Перед форсированием Днестра нам разрешили вздремнуть. Наш погранотряд был нацелен на город Измаил, в котором я никогда не был и не видел его фотографий. Я знал, естественно, как в свое время Суворов штурмом овладел Измаилом, изгнав из него турок. Мысленно и я, юный лейтенант, готовил себя к штурму этого города, расположенного на правом берегу широкого и далеко не голубого Дуная.

Не знаю, сколько мне удалось поспать в эту теплую июньскую ночь на берегу Днестра, может час, а может два. Только я видел сон: в центре Измаила белый-белый с колоннадой храм и на площади памятник. Кому именно, я не разглядел. Утром нам объявили, что ультиматум румынами принят, и мы без боя вошли в Измаил. Каково же было мое удивление, когда в центре города я увидел тот же, что и во сне, храм и памятник Суворову. При том, храм точь в точь такой же, белый и с колоннадой.

Нечто подобное случалось со мной не однажды и не только в сновидениях. Однажды я ехал из Москвы на дачу, и не доезжая до платформы, на которой мне сходить, вдруг вспомнил своего фронтового друга, который жил в Гомеле и с которым мы лет десять не виделись, я почему-то подумал, — сам не зная почему — вот выйду из электрички, и на платформе столкнусь лоб в лоб со этим другом, который, кстати, никогда не был у меня на даче и не обещал быть. И вот сюрприз: выхожу из вагона и вижу, он выходит из соседнего вагона.

Нет, что не говорите, а есть что-то в космосе неведомое и пока что недоступное нам, и мы люди, частица космоса, он нами владеет и правит. Как однажды в откровенном разговоре Лукич сказал мне: «У нас с Ларисой не простая, обыкновенная встреча. Наши отношения запрограммированы там, в небесах». Зная их необыкновенную, и в самом деле, неземную любовь, я готов был всерьез принимать это откровение Лукича. Я был рад за своего верного друга и по-хорошему завидовал ему: их отношения с Ларисой были редким явлением, совершенно уникальным.

Лукич не звонил мне целый месяц. Сам я не решался особенно тревожить молодоженов, думал так: надо будет — позвонит. И все же я соскучился по ним и решил позвонить. Только было протянул руку к телефонной трубке, а уж звонок мне, упреждающий. Звонит Лукич. И без обычного: «чем занимаешься?», «от чего я тебя оторвал?», даже не поздоровавшись натянутым голосом он сказал:

— Ты мне очень нужен. Сейчас же, безотлагательно. Извини, дорогой, но это очень важно. Пожалуйста, отложи все дела и подъезжай.

— Что-нибудь… — было заикнулся я, но он перебил:

— Не спрашивай, я жду тебя. — И положил трубку. Конечно, я тот же час собрался и поехал, перебирая в памяти различные предположения. И очень серьезное, чего раньше у нас не случалось. Обычно он был спокойный, уравновешенный, сдержанный. Я был встревожен и немного волновался. Войдя в квартиру, я спросил с порога:

— Ты один? Ларисы нет?

— Она только что вышла, не дождавшись тебя. Она спешила.

— Тогда рассказывай.

Мы зашли в гостиную, я сел в глубокое кресло, в котором всегда себя уютно чувствовал, а Лукич, не садясь в нервном напряжении расхаживал по комнате и, не глядя на меня, говорил:

— Случилось то, чего очень опасалась Лариса… — Он делал длинные паузы, словно силой выталкивал из себя слова, голос его был сухой, прерывистый. — Ее родители узнали о наших отношениях… Постарались мерзавцы, которые всегда водились среди людей, но сегодня ими переполнена русская земля. — Он замолчал, взял со стола тверскую газетенку с открытой страницей, на которой были опубликованы алуштинские фотографии, и протянул мне со словами:

— Узнаешь?

— Да, подленько сработано, — посочувствовал я.

— Но этого мало: родителям попало одно мое письмо к ней. Случайно, по недосмотру. Говорил ей, просил: не храни, сжигай, от греха подальше. Так нет же, не послушалась, берегла, как память. А теперь разворачивается драма или может трагедия. Дело в том, что Павел Федорович, с которым ты познакомился на теплоходе, с минуту на минуту может появиться у меня. Для объяснения. Мы говорили по телефону, и он едет.

Он посмотрел на меня проницательно, и в глазах его я уловил тревогу и просьбу. Я спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Я хочу, что б ты при этом присутствовал. Думаю, что разговор будет неприятный, и я в некоторой растерянности. Я хочу, что б ты был нечто вроде арбитра и смягчал остроту. Напомни ему примеры подобных браков из Гете, из Пикассо, наконец из Михалкова, который в восемьдесят четыре года только что женился на сорокалетней. Я очень надеюсь на твою дипломатию.

— Да какой из меня дипломат? Арбитр должен быть беспристрастен. А разве я могу в данном случае таким быть? Нет, конечно.

— Но все-таки… одно твое присутствие утешит меня.

Профессор Малинин не заставил себя долго ждать. Дверь ему открыл Лукич и проводил в гостиную, где находился я. Мое присутствие для него было неожиданным и нежелательным. Он хмуро кивнул мне вместе с невнятным «здравствуйте», на что я приветливой улыбкой четко сказал «добрый день». Думаю, что для нас троих мужиков это был далеко не добрый день. Во всем облике Малинина чувствовалось предельное напряжение. Свою речь, во всяком случае первые слова, думаю он заранее приготовил. От предложения сесть он отказался, заметив, что ему удобней разговаривать стоя. Не садился и Лукич. Он стоял у стены, почти касаясь головой портрета Ларисы, написанного Ююкиным, и Лариса как бы присутствовала при тяжелом разговоре. Не думаю, что Лукич преднамеренно стал у портрета, ища поддержки у своей любимой. Это получилось случайно. Всем своим видом он выявлял дружелюбие и мягкость. Малинин скользнув холодным взглядом по портрету дочери, натянутым, искусственным тоном обратился к Лукичу, не называл его никак:

— Ну так что ж, любезный… зятек, или как там по-вашему… изволите объясниться?

— В чем, Павел Федорович, я должен объясняться? — пожал плечами Лукич.

— Вы еще смеете спрашивать? — возмущенно произнес Малинин. — Это звучит, как издевательство, насмешка. Вы соблазнили мою дочь, которая годится вам во внучки.

— Хорошо, — мирно вымолвил Лукич. — Давайте спокойно, без лишних эмоций разберемся в сложившемся деле. Случилось то, что случается на протяжении тысяч лет с миллионами людей: мы с Ларисой полюбили друг друга, быть может оба впервые в жизни, большой любовью. — Последние слова, приготовленные заранее, Лукич произнес со сдержанной страстью, так что лицо его порозовело, а глаза излучали особый благостный блеск.

— Она-то может и впервые. Но вы?! Вы были дважды женат, — почему-то напомнил Малинин.

— Можно быть и пять и десять раз женатым, — спокойно сказал Лукич, — но не испытать настоящей любви.

— По-вашему получается, что настоящая любовь бывает только у стариков и только с молоденькими девушками, — язвительно сказал профессор. — Все что у них было до того — ненастоящее. Так?

Я молчал. Я ждал подходящего момента, чтоб вклиниться в разговор. Молчал и Лукич. Он, кажется, расслабился и был, а может казался спокоен.

— Сейчас вы станете мне цитировать Пушкина о том, что любви все возрасты покорны, — иронически изрек Малинин.

— Именно об этом я сейчас подумал, — не то в шутку, не то всерьез произнес Лукич.

— Но это лирика, теория, — гневно взорвался Малинин и заходил по комнате.

— Почему же теория? — решил вмешаться я. — Практика на этот счет довольно богата, и вы, как историк, наверно знаете не мало примеров из жизни исторических личностей.

— Вы хотите сослаться на пример подлеца Мазепы? — презрительно сморщился Малинин.

— И не только, — сказал я. — Есть много других, подобных. Например возлюбленная Пабло Пикассо была на полстолетья моложе именитого художника.

— Тоже нашли пример — Пикассо, — пренебрежительно скривил лицо Малинин. — Не было такого художника и любви не было. Был шарлатан. И похотливый старец. Да, да, развратный.

— Пожалуй я соглашусь с вами: был шарлатан. Но он был к тому же и мужчина. — сказал я. — Надеюсь вы, Павел Федорович, Гете признаете великим поэтом? И он в семьдесят пять лет позволил себе влюбиться в шестнадцатилетнюю девчонку и сделал ей предложение. И представьте себе — она согласилась стать его женой.

— А родители не дали своего согласия, и брак не состоялся, — парировал Малинин. — Гете был благородный кавалер: он просил согласия родителей. Вы, Егор Лукич, почему-то пренебрегли мнением родителей своей возлюбленной?

— Я очень уважаю родителей Ларисы и признаю свою вину: так случилось, что не обратился за согласием. Не посоветовала Лариса. Она не шестнадцатилетняя Ульрика, а вполне взрослая, самостоятельная женщина, способная решать свои проблемы. Тем не менее — извините.

Тут я решил, что мне следует опять нарушить нить разговора.

— Между прочим, Павел Федорович, хочу вам сообщить самый последний исторический факт из серии Гете-Пикассо: совсем недавно восьмидесятичетырехлетний Сергей Михалков — по популярности равный Пикассо — женился на сорокалетней. Покорился любви, Дорогой Павел Федорович: Пушкин прав.

Малинин как-то неожиданно опустился в кресло и, наклонись, обнял голову двумя руками. С минуту в комнате стояла натянутая, как струна, тишина. Наконец профессор, не поднимая головы, глухо заговорил:

— Вы украли, похитили мою единственную дочь. Вы человек, которого я считал честным и порядочным, совершили нравственное преступление… Любовь! Да, это святое понятие! Но преступно покрывать им безрассудство. Чувства должны контролироваться разумом. Особенно в преклонном возрасте. — Он опустил руки на колени, взглянул кратко сначала на меня, потом перевел взгляд на Лукича и уже говорил, обращаясь к нему:

— Да, я не могу приказать Ларисе, не могу заставить. Она упряма, самонадеянна. Но я прошу вас, Егор Лукич, уразумить ее, освободить от себя, отпустить. Убедить ее, что у вашей любви, в ваших отношениях нет будущего. Представьте себя на моем месте. Я взываю к вашей совести, — Голос его дрогнул умоляюще, и выводы его были настолько убедительны, что я даже не мог себе представить, чем на них сможет ответить Лукич. Он слушал молча и как бы в знак согласия легко кивал головой. Когда Малинин умолк, Лукич, словно про себя повторил его слова.

— «Освободить», «отпустить». Она свободна, я ей не раз об этом говорил. И буду еще говорить и постараюсь вразумить. И о том, что нет будущего, тоже скажу. Пусть думает и решает. Последнее слово за ней.

Лукич отошел от портрета и сделал шаг к креслу, в котором сидел профессор. Остановился перед ним, выпрямился во весь рост и мягко, очень дружелюбно произнес:

— Я обещаю вам, Павел Федорович, сделать все от меня зависящее. Обещаю.

На этой ноте и был завершен нелегкий для обеих сторон разговор. Простились они в прихожей, пожав друг другу руки. Я решил задержаться. Некоторое время мы молчали, как после пролетевшей мимо опасности. Наконец, Лукич сказал упавшим голосом:

— Ты знаешь, что такое трагедия? Вот это то, что я сейчас пережил. Впрочем, не пережил: это только начало. В жизни у меня были личные драмы. Они оставляли на сердце рубцы. Заживали. Они не смертельны. Трагедия — это трагедия. Совсем другое. Пойдем на кухню, У меня есть армянский коньяк. Расслабимся.

Мы выпили по рюмке. Я спросил Лукича, где Лариса. Он пожал плечами:

— Не знаю. Я жду ее звонка. Я передам ей дословно весь разговор с Павлом Федоровичем. Пусть решает сама. Если ее решение будет во благо ей, я только порадуюсь. Я не эгоист. Для нее, ради нее я готов на любую жертву. Скажет она: «умри Егор!» Умру, спокойно, потому что без нее жизнь бессмысленна. Я понимаю: ты не веришь, ты считаешь, что я ее сочинил, превознес до неба. Ты знал Альбину. Пойми — Лариса не Альбина. Она богиня. И об этом знаю только я и никто более. Не мной придуманная, а мной открытая.

— Так открывают новые звезды, — с легкой иронией заметил я. Он смолчал.

Он быстро хмелел, и я на всякий случай взял наполовину выпитую бутылку коньяка и спрятал в холодильник. Он не стал возражать. Он размяк и казался безучастен.

— Послушай, Лукич, ты знаешь: я написал четырнадцать романов, и во всех присутствует любовь и женщины. Очень разные, главным образом положительные, героические, светлые, добрые. Я вообще преклоняюсь перед женщиной, ты это знаешь. Но такой любви, как у тебя с Ларисой, я не встречал..

— И не встретишь, — упавшим голосом вставил он. — Потому что она единственна на всю Россию. А может и на Вселенную.

— Ну, так считали и считают многие. Особенно юные.

— Юные — да, пожилые — нет. Вот в чем разница.

Несколько раз я порывался уходить, но он останавливал меня:

— Посиди. Она должна позвонить. Непременно.

И она позвонила. Она говорила бойко, торопливо, прерывисто, взвинченным тоном:

— Егор, родной мой! Прости меня: случилась!

— Я плохо тебя слышу, повтори, — просил он.

— Я случилась. То самое, чего мы с тобой хотели.

— Ты откуда говоришь?

— Из машины, которая называется «Ауди». Я еду в Тверь. Всего на день — на два. Доложу своим родителям: пусть не волнуются. У меня появилась крыша над головой и производитель. Ты извини меня, я немножко под шампанским. Когда вернусь в Москву, я тебе позвоню и все объясню. Я прошу тебя, ради Бога, не расстраивайся и не переживай. Помни: ты был для меня и остался легендарным и единственным, навсегда остаешься таким. Не одному своему слову, тебе сказанному, я не изменю и не возьму обратно. Запомни, милый мой.

Вот и весь разговор. Лукич растерянно посмотрел на телефонную трубку, словно ожидая от нее каких-то иных, утешительных слов. Трубка молчала.

— Да… Трагедия, которую я ожидал, но в реальность которой не верил. И все-таки, несмотря ни на что — Любовь бессмертна! — убежденно сказал он, перефразировав уже ранее сказанное и Тургеневым и Сталиным, и может другими, нам неизвестными. Прощаясь, я сказал:

— Не печалься, старина, все образуется. Звезд несметное число на небе и на земле. А ты отличный астроном-профессионал. Не думай о трагедии личной. На фоне трагедии России и русского народа твоя история великой любви лишь частный эпизод, касающийся только вас двоих. Лариса не исчезла. Она вернется. Вот увидишь.

Лукич смотрел на меня каким-то странным смешенным взглядом, в котором соединились растерянность, недоумение, глубинная тоска и едва заметная искорка надежды.

— Все образуется, — повторил я утешительные слова, в надежности которых и сам не был уверен, потому и прибавил: — Жизнь продолжается. Она — штука сложная и немилосердна к тем, кто не принимает ее вызов и в отчаянии опускает руки. Но мы не из тех, Лукич, мы из стального поколения.

— Ты хотел сказать «из сталинского», — не спросил, а утвердительно поправил он и преднамеренно бодро произнес: — Примем вызов и поборемся!

По лицу его пробежала вымученная улыбка, а глаза ожесточенно заблестели.

— Мне хотелось пронести нашу любовь за горизонт, то есть в новый двадцать первый век, — сказал Лукич.

— Мысль благородная. Символичная. Будем надеяться, что она осуществится.

— Нет, не верю, — сказал он унылым голосом. Глаза его потухли, лицо потемнело.

— А ты верь. Ты же принял вызов. Вот и борись, сражайся по-сталински. — Он коротко взглянул на меня и вымученно улыбнулся.

— Позванивай мне и заходи, — сказал я прощаясь.

— И ты не пропадай и не проходи мимо.

По пути домой в метро и троллейбусе я думал над историей этой необычной любви. Сегодняшнее поведение Ларисы мне показалось очень странным, не объяснимым, никак не вяжущимся с ее цельным характером и образом, каким сложился он в моем сознании. В чем причина такого неожиданного, резкого оборота? Была ли настоящая, сильная любовь с ее стороны? Можно было бы понять и объяснить ее постепенное охлаждение, разочарование. Но что б так внезапно, вдруг?! Да и о разочаровании речи нет, она подтверждает свою верность и любовь, называет его легендарным и единственным и в то же время уходит к другому, который дал ей крышу над головой и возможно ребенка — ее мечту? Нет тут какая-то путаница, распутывать которую еще придется не одному Лукичу, но возможно и мне на правах его друга и быть может автора романа о необыкновенной Любви. Мысль написать такой роман у меня зародилась уже с год тому назад и постепенно зрела. Не доставало главного — конфликта. И вот, наконец, появился конфликт. Но разве дело в конфликте? — спрашивал я себя, придя домой и отвечал: — Тут главную основу, идею, мысль составляет Любовь. Конфликт — это лишь каркас, скелет романа. А содержимое, заполнявшее его — величайший взлет человеческого духа, бесценный, божественный дар природы — Любовь. Это высокое искусство, которым не каждый человек наделен одинаково природой, как и талантом. Страстно влюбленный не приемлет советов, точно так же, как отвергает их и великий художник, сердцем создающий свое творение.

Лукич умел любить искренне, горячо, с открытой душой. Я знал его отношения с Альбиной, и радовался за него и сокрушался, когда между ними произошел разрыв. И не по вине Лукича. И я подумал: талант любить всегда сопутствует творческому таланту. Тут есть какая-то предпосланная закономерность. Я вспомнил его желание пронести свою любовь за горизонт. И мне захотелось спросить современного Нострадамуса: а что там, за горизонтом? Что уготовлено там России — гибель или возрождение? Черный жидовский шабаш или светлое православное воскресение?

Сегодня из Петрограда я получил от профессора Протасова Бориса Ивановича — доктора биологических наук, с которым я лично не знаком письмо и экземпляр питерской газеты «Наше отечество» №78 за 1997 год. В этой газете на первой странице опубликовано «Обращение русских ученых к евреям России». Его подписали десять ученых разных наук: академики, доктора, профессоры. Среди них и Б. И. Протасов. Обращение написано в связи со столетием сионизма. Мне оно показалось взвешенным, откровенным и убедительным. Я готов подписаться под ним. В нем в частности говорится: «Еще несколько лет назад в своем благодушии мы полагали, что вы обладаете нормальными человеческими качествами: благодарностью, добросердечием, стремлением жить в мире с другими народами. Но время показало, что мы жестоко ошибались.

Сегодня мы вынуждены констатировать, что власть в России, начиная с переворота в 1991 года, который вы учинили с помощью ваших холопов шабес-гоев, находится в ваших руках. Наконец-то маски сброшены — и мы увидели ваше истинное лицо: развал СССР по «беловежскому сговору», расстрел Верховного Совета в 1993 году, война в Чечне, … смерть людей от голода, самоубийство офицеров… и т.д. и т.п.

Используя захваченные вами средства массовой информации, вы сеете вражду между народами…

…Теперь мы знаем, что сионизм — это стремление захватить власть над всем миром, а Израиль — всего лишь то место, где вы рассчитываете отсидеться в случае чего.

…В безмерной наглости своей вы не только оплевываете наши святыни, калечите души наших детей и внуков прославлением культа секса, насилия и продажности, но даже наше естественное стремление жить в соответствии с мирными традициями наших предков называете «русским фашизмом».

Мы проанализировали ваши действия и заявляем: режим, установленный вами в России, является еврейским фашизмом.

…Не обольщайтесь. С брезгливостью мы изучаем ваши методы по вашим делам и книгам. Мы создадим мощное, смертельное для вашей системы АНТИОРУЖИЕ и тогда действительно свободные народы вздохнут полной грудью, ощутив красоту нашего мира, очищенного от самой мерзкой и грязной власти — власти денег… Мы найдем способы раскрыть глаза нашим людям, нашим детям и внукам, всем другим народам на то, что нет ничего омерзительней вашей бездуховной власти.

Запомните слова патриота Земли Русской — нашего незабвенного митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна: «Иудаизм — религия ненависти». «Россия есть государство русского народа!» Мы говорим: «Сионизм не пройдет!»

Прочитал я последнюю фразу этого обращения и горестно вздохнув, сказал: к сожалению, прошел. Прошел с триумфом. Как и в семнадцатом году, правительство России сплошь еврейское. И обращение десяти ученых-патриотов в малотиражной газете это еще не борьба, а всего лишь маленькая, едва заметная вспышка, глас вопиющего в пустыне. А нужен взрыв, нужен русский Спартак, который ценой собственной жизни поднял бы народ на смертельный бой с американо-израильскими пришельцами. Но нет в России Спартака, нет и Минина, да и маршала Жукова нет, — а его наследники превратились в трусливых стяжателей, хладнокровно расстреливающих свой народ по приказу кровавого оборотня. А Сталины рождаются раз в столетие, и того реже.

Вот такие унынье, безнадега, тоска гложут постоянно душу миллионов обездоленных людей России. Народ ропщет. Этот ропот, как жуткий стон, исходящий из народных глубин, слышится на окраинах страны и кажется медленно приближается к центру. Не вулкан ли священного гнева созревает в недрах России? Слишком медленно зреет. Когда же наступит час извержения и сметет, испепелит эту чужеродную нечисть вместе с шабес-гоями и шабес — патриотами типа Лебедя, Говорухина и Никиты Михалкова?

И все же верится: взрыв произойдет, Спартак объявится, Русь воскреснет!

Глава десятая

ЛАРИСА

Это трагедия. Ничего подобного со мной прежде не случалось. А ведь я должна была ее предвидеть. Должна. А я не желала, я была счастлива и думала только о хорошем. Я, как страус, прятала голову в песок, думала, авось обойдется, пронесет, и родители спокойно воспримут наши отношения с Егором. Так мне хотелось. Я представила, что в данную минуту сейчас происходит на квартире Лукича. Представила словесную дуэль Егора и отца. Папа наверно взбешен, и при всей его деликатности, он обрушил на Егора град оскорбительных слов. Он взбешен, и это ужасно. У него больное сердце, ему нельзя волноваться. А Егор? Как он ведет себя, оправдывается, объясняет или тоже грохочет грубыми словами? Не дошло бы до драки. И все из-за меня, во всем виновата я и никто больше. Егор не виноват. А в чем моя вина? Что первый раз в жизни встретила необыкновенного человека и полюбила? Но любовь — это не преступление, не грех. Любовь — это благо.

Я шла по Тверской растерянная и подавленная, не зная, куда мне податься, где найти пристанище и приют своим неприкаянным, разметанным думам. От телеграфа я позвонила Лиде, но телефон ее молчал. Сама не зная почему я набрала телефон мастерской Ююкина. Он весело ответил:

— Как здорово! На ловца и зверь бежит. Мы только что о тебе говорили. Ты мне очень нужна по важному делу. Приезжай и немедленно.

Важное дело. Что б это могло быть? Может с отцом что случилось? Или с Егором? И я поспешила к Ююкину.

В мастерской Игоря я встретила мужчину средних лет, спортивного телосложения блондина, розоволицего, с мужественным самоуверенным взглядом, одетого в темный элегантного покроя костюм и яркий модный галстук. Почему-то сразу подумала: «Новый русский». А Игорь тот час же, словно разгадав мои мысли, представил:

— Знакомьтесь: Борис Ильич Денисов, преуспевающий бизнесмен, типичный «Новый русский». При том в самом деле русский, а не какой-нибудь Березовский.

— Очень приятно, — улыбнулся карими глазами бизнесмен и добавил: — А с вами я уже познакомился. — И резким жестом твердой руки указал на прислоненную к мольберту картину «Майское утро». Вы конечно Лариса. И в натуре выглядите еще прекрасней, чем вас изобразил Игорь. Он стоял у стола, сервированного коньяком и холодными закусками, ассортимент которых был довольно богат и разнообразен, прямой, подтянутый, пышущий здоровьем и самодовольством. Отодвинул стул и предложил мне:

— Пожалуйста, присоединяйтесь к нашей скромной трапезе. Очень рад с вами познакомиться лично, как с прекрасным персонажем живописи.

Голос его резкий, энергичный, как и вообще манеры человека властного, самоуверенного. Его галантность мне показалась искусственной. Он разлил коньяк по рюмкам, положил в мою тарелку осетрину, карбонат, пододвинул ко мне баночку черной икры и провозгласил тост:

— За прекрасную Ларису, достойную счастливой судьбы.

Я поняла, что до моего прихода Игорь уже рассказал ему все, что знал обо мне. И тут же перешли к делу. Оказывается, Денисову очень понравилась картина «Майское утро»« и он пожелал купить ее. Игорь не соглашался под разными предлогами: мол, картина еще не была на выставке, да к тому же нужно согласие модели, то есть меня, предлог явно надуманный. Он, Денисов, предлагал художнику самому назвать цену, мол, мы за ценой не постоим. Такой широкий, купеческий жест заинтересовал Игоря, и он предложил компромисс:

— А давайте, Борис Ильич, я для вас сделаю повторение?

— Это как понимать? — по-хозяйски спросил Денисов. — Копию, что ли?

— Не копию, а повторение. Копия — это когда копирует другой художник. А я сам сделаю авторское повторение. Это разные вещи.

— В таком случае и цена твоему повторению должна быть другая. Раза в два дешевле, — В карих глазах Денисова сверкнули лукавые огоньки, сразу обнаружив характер бизнесмена.

— Но на это опять же нужно согласие Ларисы, — заметил Игорь, хотя на самом деле никакого моего согласия не требовалось, хозяином картины был автор, художник.

— С Ларисой, я думаю, мы договоримся, — самоуверенно сказал Денисов и тут же обратился ко мне: — Признайтесь откровенно: какая ваша зарплата в Твери?

— Около миллиона.

— А если я предложу вам три миллиона и должность референта? Мне нужен референт, и именно историк.

Понятно: Игорь проинформировал его достаточно подробно, — подумала я, а Денисов тем временем наполнил рюмки коньяком и спросил:

— Ну так что, милейшая Лариса? Согласны?

— А какие мои обязанности? — полюбопытствовала я, не принимая всерьез его предложения.

— Самые простые: выполнять мои поручения, присутствовать на переговорах с фирмачами, иностранцами.

— Вы думаете, я справлюсь?

— Я не думаю, я уверен. — Он поднял свою рюмку и торжественно провозгласил: — Выпьем за нового референта моей фирмы и пожелаем ему удач.

И не дав мне и рта раскрыть, чокнулся с моей рюмкой, которую я еще не взяла в руку и потом с Игорем, решительно, приказным тоном прибавил:

— До дна!

Все было так неожиданно, необычно и странно, как во сне и я послушно, бездумно подчинялась и выпила вторую рюмку до дна. И быстро начала хмелеть. Слишком много неожиданного, противоречивого, контрастного обрушалось на меня за какой-то час: встреча отца с Егором и какой-то проблеск в моей судьбе, во что не верилось, — все это перемешалось в сознании, как бы парализовало мою волю, и я отдала себя во власть стихии, не утруждая анализом происходящего. Я плыла по течению, не сопротивляясь, мне было все равно, куда вынесет рок. Предложение Денисова я считала для себя большим благом, даром судьбы, хотя все еще не верила в его серьезность и все же, думая о его реальности, спросила вслух саму себя:

— Но как из Твери каждый день ездить в Москву?

— А зачем ездить? Не надо. — твердо заверил Денисов. — У тебя будет квартира в Москве. Однокомнатная, приличная квартира.

Нет, это уж слишком! Как в сказке. А Денисов извлек из кармана ключи и демонстративно положил их на мою ладонь, сжал ее и сказал:

— Вот тебе ключи от твоей квартиры.

Все его действия были основательны, без суеты и пафоса. Он сказал Игорю, что насчет повторения картины подумает, а сейчас он хочет показать мне мою квартиру и одно из предприятий. Потом он куда-то звонил, отдавал какие-то распоряжения и сказал, что мы будем минут через сорок. Я обратила внимание на «мы», решив, что это касалось меня.

— Вы не были в моем меховом магазине? — спросил он меня и назвал адрес.

— У вас свой магазин?

— И не только. У меня есть все, что угодно душе хорошего человека.

Вместе с Денисовым мы вышли из мастерской Ююкина. У подъезда стояла изящная машина, с эмблемой — кольцами на радиаторе. Денисов, поддерживая меня под локоть, проводил к машине, дверь которой открыл шофер.

— Прошу вас, — учтиво предложил мне садиться.

— Куда? Зачем? — не очень решительно спросила я. Воля моя была парализована.

— Хочу показать вам свое хозяйство. Ведь вы не были в магазине меха.

И я покорно подчиняясь ему, оказалась в машине на заднем сиденье. Денисов сел рядом со мной и сказал шоферу:

— Андрей, это наша новая сотрудница референт Лариса. Ей нужна шуба, впереди грядет зима с морозами.

— Слушаюсь, — услужливо ответил молодой человек, и машина плавно и легко тронулась с места.

У меня действительно не было приличной шубы. Но не было и денег, чтоб купить ее. Денисов сидел, прижавшись ко мне, но никаких вольностей себе не позволял, вел себя в пределах приличия. Мы молчали, и это издавало некоторую неловкость. Я решила нарушить молчание:

— Как называется ваша машина?

— «Ауди» — ответил Денисов. — У меня есть и «Вольво», но я предпочитаю эту… Как вы находите картину Ююкина? вдруг спросил он. — Стоит мне ее покупать? Я имею в виду копию или повторение?

— Не знаю, — робко ответила я.

— Но вам она нравится?

— Мне трудно судить о себе самой.

— В жизни вы интересней, — польстил он. — Я хотел купить и подарить ее вам.

— За какие заслуги?

— За будущие. Ну просто потому, что вы мне нравитесь.

Это меня настораживало. А вот и магазин «Меха». Каких только шуб здесь не было! Целое сокровище, глаза разбегаются. От самых дорогих, от белька и скунса, до самых «демократичных» — нутрии, хорька и дубленок разного фасона. Мы шли как бы по коридору из меха в сопровождении молодой дамы моего возраста, которая ревниво и с тайным сарказмом осмотрела меня, когда Денисов представил:

— Мария Степановна, знакомьтесь: это Лариса Павловна — наш новый сотрудник — референт.

Меня это несколько покоробило: второму человеку он представляет меня своим сотрудником, не получив на то моего согласия. Он считает себя моим благодетелем и не нуждается в моем согласии. Он решил за меня, будучи в полной уверенности в незыблемости его решения. Этот человек властного характера привык повелевать подчиненными или зависящими от него людьми. В принципе мне нравились сильные, твердые натуры, на которые всегда приятно опереться. Но я еще окончательно не решила, принять его предложение или отказаться. А он уже приказывал Марии Степановне:

— Пожалуйста, подберите лучшую нутрию для Ларисы Павловны.

— И когда та отошла выполнять распоряжение, вполголоса сказал мне:

— Вы не удивляйтесь и не смущайтесь: таков у нас порядок — новому сотруднику мы что-нибудь презентуем. В данном случае шубу. Я думаю нутрия вам будет к лицу. Импортные, высшего класса.

— Это как аванс, в счет зарплаты? — поинтересовалась я.

— Нет, как презент, подарок.

Тем временем Мария Степановна поднесла мне темно — коричневую с огненно-блестящим ворсом шубу и предложила померить. Шуба была отменная по качеству, и мне очень понравилась, тем более — подарок. Не спрашивая моего мнения, Денисов приказал завернуть и отнести в машину. Когда мы вышли из магазина, он спросил:

— Ключ от своей квартиры не потеряли? — и не дожидаясь ответа, он сказал: — А теперь поедем смотреть квартиру.

Я все еще находилась в состоянии какого-то странного, сказочного гипноза. Мне не верилось в реальность происходящего, порой казалось, что меня разыгрывают. Мы подъехали к многоэтажному башенного типа дому, поднялись по лестнице на второй этаж, и Денисов любезно сказал:

— Ну, открывай, хозяйка.

Андрей шел вместе с нами с шубой в руках. Квартира была однокомнатная с просторной кухней, в которой стоял холодильник, квадратный стол, четыре стула и небольшой сервант с посудой. Комната с одним окном и балконом имела прямоугольную форму. Одну треть ее занимала разложенная диван-кровать. В стороне у журнального столика с телефонным аппаратом стояли два мягких кресла и небольшой гардероб. На полу старый ковер. Денисов открыл платяной шкаф и сказал, что там постельное белье. Сверток с шубой приказал Андрею бросить в кресло. Показав мне ванную и туалет, распахнул стенные шкафы в интерьере, самодовольно спросил, глядя мне прямо в лицо веселым взглядом:

— Ну как, годится апартамент?

— Слов нет, мечта одинокой женщины, — ответила я, не находя других слов. А он подсказал:

— Скажи Боре спасибо и не забудь поцеловать в знак благодарности.

Я была смущена, полушепотом произнесла «большое спасибо» и чмокнула его в щеку, ощутив приятный запах одеколона.

— А целоваться, милое дитя, ты не умеешь, — упрекнул он и увлек меня на кухню.

Я обратила внимание на «ты» и «милое дитя», но не придала этому особого значения. Очевидно он ждал поцелуя в губы. Наверно этого не избежать, — подумала я без тревоги и сожаления. Как мужчина, он не вызывал во мне антипатии, пожалуй наоборот. Меня подкупала его самоуверенность, решительность, энергия. Да и непристойности в отношении меня он себе не позволял: все было в рамках приличия. Но и комплименты в мой адрес не расточал.

Из холодильника он достал груши и бутылку шампанского, извлек два фужера, предложил мне садиться за стол и сказал, весело постреливая в меня карими глазами:

— По христианскому обычаю и шубу и квартиру следует осветить брызгами шампанского.

После коньяка шампанское. Я представляла, что это такое, но противиться не могла: плыла по течению. Мы молча пили шампанское, изучающе глядя друг на друга. Мне нравилось его мужественное лицо, крепкий подбородок, крутой лоб. Смущали карие холодные глаза — в них искрилось нечто хищное, жестокое. Или это мне только казалось. Я вспомнила о разложенном диване, о постельном белье, о котором как бы между прочим вымолвил Денисов и решила, что он своего не упустит. Это уж определенно. Не за красивые глаза он одарил меня такими щедротами. Я представила его в постели. Что ж, придется уступить. Как производитель, он мужчина, что надо. Я даже представила своего ребенка, похожего на него. Под воздействием шампанского ширилась и расцветала моя фантазия. Почему только производитель, а не муж, законный отец нашего ребенка? И только теперь я вспомнила Егора, бедного Лукича и мне стало не по себе. Мысли мои перебил Боря, как он сам себя назвал:

— Мы с тобой поступим так: сегодня Андрей отвезет тебя в Тверь. Проинформируешь родителей, уладишь дела в университете. Двух дней на это тебе я думаю хватит и возвращайся к месту новой службы. Согласна?

— Хорошо, — ответила я.

— Сейчас мы с тобой ненадолго заедем на мою фазенду, а потом Андрей отвезет тебя в Тверь.

Слово «домой» спровоцировало меня на вопрос, который я хотела, но не решалась задать:

— Скажите, Борис Ильич, вы женаты?

— Прежде всего запомни: у нас не принято задавать такие вопросы. А потом, тет-а-тет называй меня Борей.

Голос его прозвучал жестко, с недовольством. Конечно, вопрос мой был неуместен, даже бестактен. Виновато шампанское, которое мы допили до дна. Он энергично встал из-за стола, — и вообще во всех его движениях и жестах чувствовалось избыток энергии и физической силы, что опять-таки мне нравилось.

— Извините, Боря, мою бестактность. Провинциалка.

— Можешь называть меня на «ты», — чуть мягче сказал он и распорядился: — Шубу отвези в Тверь, покажешь родителям. Я закрою дверь, но ключи ты возьмешь с собой. Вернешься сразу в эту квартиру и позвонишь мне.

Он достал свою визитку, написал еще один номер телефона и протянул мне.

Итак, мое опасение, а вернее предположение о разложенной тахте, не оправдалось. Это обстоятельство, а также резкий ответ о жене наводило на сложные размышления. Тут крылось что-то загадочное. Мысли мои путались, смесь коньяка и шампанского давала о себе знать. Мы ехали по загородному шоссе. В машине он обнял меня и поцеловал в губы. Я достойно и с удовольствием ответила ему.

— Оказывается, ты умеешь целоваться, — пошутил он. — Пожалуй я буду брать у тебя уроки этого приятного ремесла. Согласна быть моей учительницей?

— Согласна, — ответила я, припав своими губами к его губам. Иногда в моем сознании возникали неожиданно трезвые вопросы и тут же гасли без ответа. Например, какие у него виды на меня? Какой мой статус при нем? Жены? Но он с раздражением оборвал мой вообще-то безобидный намек. Любовницы — вероятней всего. Я знала, что иногда любовница становится со временем женой. Мысленно я пыталась представить себя его женой, отцом моих детей и хозяйкой мехового магазина. О Егоре Богородском я не думала, точно так же, как и не подумала о своих чисто женских чувствах к этому странному, случайно встреченному человеку, мое любопытство к которому уже переходило в симпатию. Я всегда считала невозможным не только супружество, но и внебрачную связь без взаимной любви. Без сомнения я ему приглянулась и понравилась. Но это еще не любовь. Слово «любовь», возникшее в моем распаленном сознании так внезапно, задело во мне очень чувствительную струну: я вспомнила Егора, его, нашу «вечную» любовь. Что-то ноющее встрепенулось во мне и подступило к горлу, я даже закрыла глаза, что бы утолить душевную боль, вызванную вдруг пробудившейся совестью. Я находилась в таком, как бы подвешенном состоянии, что даже не почувствовала, как остановилась машина, и Денисов, выйдя из нее, сказал:

— Мы приехали, выходи, — и протянул мне руку. — Похоже ты вздремнула?

— Меня укачало, — солгала я. — Виновато шампанское. Мы стояли у подъезда трехэтажного, сооруженного из красного кирпича особняка, обнесенного глухим забором. Ельцинская Россия густо обросла такими дворцами «новых русских». Тут же у парадного стояла серебристая «Вольво», и молодой человек, — я решила, что это водитель, — приглушенным голосом, точно опасался, что его подслушивают, доложил:

— Все готово, Борис Ильич.

Денисов, поддерживая меня под локоть, пригласил в дом. В просторной прихожей, сверкающим золотистым деревом, он задержался, обвел хозяйским взглядом вокруг, кивнул на лестницу, с нескрываемой гордостью:

— Там основные апартаменты, но мы сегодня туда не пойдем. Пока что дом в стадии обживания. Но главную достопримечательность я тебе покажу.

По блестящему паркетному полу из прихожей мы прошли в небольшую комнату, из которой по лестничным ступенькам спустились вниз. Пол там был выложен кафельной плиткой, стены обшиты деревом. Я сразу ощутила специфический запах тепла.

— Здесь у меня оздоровительный комплекс, — пояснил Денисов, открывая двери комнат. В одной стоял дубовый стол с деревянными стульями. На столе, в окружении блюд с холодными закусками, маячила бутылка шампанского, бутылка коньяка, прохладительные напитки, фрукты.

— Ты в сауне когда-нибудь была?

— Нет, только слышала.

— Сегодня примешь крещение.

Мы шли дальше — мимо двух кабинок душевых, мимо двери, указав на которую, Денисов походя бросил: «Здесь туалет», и потом открыл соседнюю дверь, из которой пахнуло огненным жаром. — Это парилка. — Он закрыл дверь и повел меня дальше мимо широкой мягкой скамейки, покрытой простыней, к бассейну, в который из трубы бурлил водяной поток.

— Ты какую воду любишь? — спросил меня. Я пожала плечами. — Некоторые предпочитают температуру в двадцать пять градусов, другие в тридцать, — пояснил он.

— Ту, что потеплей, — ответила я.

— Значит в тридцать, — решил он и, повернувшись лицом ко мне сказал: — Итак приступим к оздоровительным мероприятиям, выгоним из себя весь винно-коньячный хмель. Вот вешалка, раздевайся, и марш в парилку.

Сказав это приказным тоном, он торопливо начал раздеваться. Снимая с себя одежду, он небрежно швырял ее на вешалку. Я стояла в растерянности. Раздевшись до трусов, он обратился ко мне:

— Ну что стоишь? Тебе помочь? Будь, как дома. — И начал расстегивать пуговицы моей блузки. При том делал он это быстро и ловко, я не успела даже возразить, как моя блузка оказалась на вешалке, а он уже растянул молнию моей юбки.

— Я сама, — робко произнесла я, чувствуя его власть над собой. Конечно, для меня здесь все было ново, необычно, и я не против была «пройти курс оздоровления». Я раздевалась не спеша, еще не решив, до какой степени обнажаться. Он понял мои колебания и тот час же снял свои трусы, оказавшись в костюме Адама.

— Ты что, монахиня? — И так же ловко снял с меня лифчик. Остальное я сняла сама.

Мы надели тапочки, он взял со скамейки байковое одеяло, и мы вошли в парную. На меня пахнуло горячим теплом и чем-то ароматным, напоминающим запах свежего ржаного хлеба. Я хотела присесть на нижнюю полку, — а они были в три этажа: две узкие и верхняя широкая, — но полки были горячими и я не решилась. Денисов понял мое затруднение, быстро вышел и вернулся с двумя гладко выструганными дощечками, одну подал мне со словами: «это тебе подгузник», другую оставил на скамейке, а сам расстелил одеяло на верхней полке. Все это он делал быстро, но не суетливо, как автомат. Я обратила внимание на его обнаженную фигуру. Она показалась мне если и не безукоризненной, то довольно ладной. Впечатление портил уже явно наметившийся живот. Я не люблю пузатых мужчин. Вначале мне было жарко даже на нижней полке, но постепенно я свыклась и даже почувствовала особую прелесть от горячего пара. А Денисов все хлопотал, выходил из парной, вернулся с флакончиком какой-то жидкости, набрал в ковш горячей воды, добавил в нее немного из флакона и плеснул на камни. Повеяло новым, очень терпким и незнакомым мне ароматом.

— Поднимайся на верх и ложись животом на одеяло! — скомандовал он.

— Там жарко, — взмолилась я.

Тогда он вынул из ведра с горячей водой березовый веник, окунул его в ведро с холодной водой и шлепнул им по моей спине. Я вздрогнула, но было приятно, и я легла на одеяло. Он очень мягко, осторожно касался веником моего тела и спрашивал:

— Не очень жарко?

— Очень.

Тогда он опять окунул веник в холодную воду и положил на меня. Так продолжалось минуты две-три после чего он велел мне лечь на спину и процедура продолжалась тоже минуты две-три. Положив веник мне на живот он поцеловал мою грудь и сказав «пока достаточно», помог мне сойти вниз. После парилки сразу в бассейн. Ощущение очень приятное, какое-то блаженное состояние. Из бассейна опять в парилку, но вместо березового был эвкалиптовый веник. И снова по две-три минуты и бассейн, где я почувствовала себя совершенно трезвой.

— На сегодня хватит, — решил он, когда я вышла из бассейна, и, пристально оглядев меня, польстил: — У тебя хорошая фигура.. — И набросил на меня, а потом и на себя простыни.

Мы пошли в комнату, где был накрыт стол, и из нее в следующую поменьше размером, в которой была единственная широкая тахта. Он силой посадил на нее меня, отбросил простыни, и я отдалась ему без сопротивления, молча, без ненужных слов, без любви и без страсти, из любопытства и как бы по обязанности, мне было и не плохо и не хорошо, мне было безразлично. Я по-прежнему находилась в каком-то тумане в состоянии отрешенности. Получив свое, Денисов отвернулся от меня, лежал неподвижно и молча, как бревно. Мы были чужими. Молчала и я, вспомнив Егора, ласкового, нежного, и во мне вспыхнуло чувство жалости к Егору и себе самой. Ведь мы были одно целое, и боль и жалость ощущали вместе, сообща. Меня подмывало сказать что-то язвительное, колючее, но подходящие слова не находились, и Денисов, вставая с постели, озабоченно проговорил:

— Тебе надо поспешить, что б Андрей к полуночи возвратился в Москву.

Выходит не я, а он меня уязвил, мол, случилась и отваливай. Он раньше меня вышел из комнаты и я услышала, как в соседней комнате, где был накрыт стол, прозвучал хлопок открытого шампанского. Когда я вошла туда, он сидел за столом, прикрывшись простыней, и наливал в узкий длинный фужер шампанское и затем рюмку наполнил коньяком. Скривил подобие иронической улыбки и лукаво сощурив глаза, предложил:

— Садись, отметим твое вступление в должность.

Завернувшись в простыню, я сказала:

— Я хочу пойти одеться.

— Потом оденешься. Шампанское можно пить и в костюме Евы. — Он схватил меня за руку, крепко сжал и посадил за стол, подав мне фужер.

Его поведение и слова были для меня оскорбительными, и я не смолчала. Когда он стукнул своей рюмкой с коньяком о мой фужер с шампанским, я сказала:

— Что я должна понимать под своей должностью? То, что сейчас произошло?

— Ну, не только. Должность референта гораздо шире, серьезней, интересней и значительней. Будешь со мной принимать иностранцев — партнеров по бизнесу, сопровождать меня на приемах, разных презентациях. Об этом поговорим, когда возвратишься из Твери. А сейчас — посошок, на дорожку. — Он снова наполнил шампанским мой фужер, и себе вместо коньяка налил шампанского, не взглянув на меня, выпил залпом. Он явно спешил заняться делами, а может избавиться от меня, — и такая мысль пришла мне в голову. Когда я села в машину, Андрей спросил меня:

— Куда прикажете, Лариса Павловна?

— В Тверь.

— А заезжать никуда не будем?

И тут я вспомнила про шубу и решила забрать ее. Я зашла в квартиру — «свою» квартиру, и получше осмотрела ее. Да, хорошо бы иметь такую квартиру в Москве. Но какой ценой? После бани я не питала особых иллюзий в отношении своего будущего с Денисовыми Что ж, произошло то, что рано или поздно должно было произойти: я очень хочу ребенка, это моя главная мечта и забота, мое неукротимое желание. И сегодня я сделала решительный шаг к моей заветной мечте. Я отдаю себе отчет в, том, что с первого раза можешь и не забеременеть, для полной гарантии потребуется длительная связь, и я пойду на нее, чего б это мне не стоило, отступать поздно. Я посмотрела на телефонный аппарат, и сердце мое заныло. Я прошептала: «Егор, милый, прости. Ты же согласился, что мне нужен ребенок. Я не изменила тебе, не предала нашу любовь». Я взяла трубку и набрала номер Лукича. Услышав его такой родной и знакомый голос, повторивший дважды «Я слушаю», я не могла вымолвить ни слова и положила трубку на рычаг. Меня охватило непонятное оцепенение, которое тут же перешло в дрожь. Тогда я быстро схватила сверток с шубой и выбежала из квартиры. Наверно и Андрей заметил мое волнение, потому что, когда машина тронулась, он спросил:

— С вами все в порядке?

— Да, все, — пересохшим голосом ответила я. — Я только хотела позвонить.

— Вы можете позвонить из машины.

— Хорошо, спасибо, только потом, погодя, — лепетала я, все еще соображая, зачем я положила трубку и не стала говорить с Егором. Струсила. Да, я струсила, а он, конечно, догадался, что это я звоню. Так нельзя, так не поступают с друзьями, при том, самыми близкими, родными. И я попросила Андрея набрать номер телефона Лукича. Я была возбуждена, мне приятно было снова слышать его голос, хотя слышимость была неважная. Захлебываясь эмоциями, я кричала в трубку какие-то ласковые, нежные слова, не стесняясь Андрея. Глаза мои были полны слез, и Андрей это видел через зеркало и отнесся ко мне с пониманием, потому что сказал, когда я закончила разговор:

— Видно у вас добрая душа и любящее сердце, Лариса Павловна. Вам трудно будет у нас… А впрочем, я этого вам не говорил.

— Спасибо, Андрей, за доверие. Я вас не подведу. До самой Твери мы больше не разговаривали. На меня нашел сон, и я вздремнула, свернувшись калачиком на заднем сиденье. Проснулась, когда уже въезжали в Тверь.

Родители меня встретили настороженно, но не враждебно. Я решила сразу ошарашить их. Развернув шубу и надев ее на себя, я объяснила:

— Можете успокоиться: с Егором Лукичом мы расстались. Я устроилась на работу в одну солидную фирму референтом с окладом в три миллиона рублей. А так же крышей над головой. А это мне в порядке сувенира от фирмы, как новому сотруднику.

Конечно, пошли вопросы, что за работа, какие обязанности, кто помог устроиться, но главное о квартире: временно это или навсегда? А я и сама не знала, на каких правах мне предоставлена эта «крыша», но ключи от нее продемонстрировала и дала номер телефона: мол, можете звонить, а будете в Москве, милости прошу в гости. Выслушали меня с большим интересом. А мама заметила:

— Ты плохо выглядишь.

— Я устала. А потом приехала прямо с банкета. Было много шампанского. В машине спала, — попыталась я оправдаться. И уже к отцу: — За два дня я должна разделаться с университетом и возвращаться в Москву.

В Твери я долго не могла уснуть. Теперь, когда рассеялся хмель, я попыталась собраться с мыслями, привести их в порядок и трезво посмотреть на произошедшее. А произошел крутой поворот в моей судьбе, если все, что случилось, принять всерьез. Родителям я сказала, что окончательно порвала с Егором, но сама в это не верила и вспоминала все, что в пьяном угаре я наговорила ему по телефону из машины. Я была искренне в своих эмоциональных словах и могла повторить их хоть сейчас. Мне понравился Андрей своей доверительностью, и его реплику или намек я восприняла, как предупреждение. Поведение Бориса в бане, особенно после того, как совершился акт, его злобная вспышка на невинный вопрос о семейном положении не давал повода для радужных иллюзий. Напротив, все это порождало тревогу и настороженность, подталкивало быть на чеку, не терять рассудка, достоинства и чести, быть самой собой, сохраняя свои принципы и лицо. Но при этом тайком подкрадывалась расхожее выражение: цель оправдывает средства. У меня есть цель, моя заветная мечта — ребенок. Но я кажется, не готова платить любую цену за эту цель. И опять коварный червячок зашевелился во мне: и не только ребенок, а материальные блага, высокая зарплата, квартира, положение, разве это не в счет? Впрочем, последнее, то есть «положение», вряд ли можно считать за благо.

Нет, не веселые думы метались в моей голове. Я все четче осознавала, что попала в западню. Будучи в состоянии душевного разлада во время драматической встречи отца с Егором, я с отчаянием бездумно бросилась в случайно, на счастье или беду, оказавшийся рядом поток. И теперь обречена барахтаться в нем, плыть по течению через скалистые пороги, валуны и коряги, пожертвовав первой и может последней подлинной любовью и научной карьерой ради ребенка. Я признаюсь: перед Егором я преступница, я совершила подлость, предала нашу любовь, и нет мне ни оправдания, ни прощения.

С такой сумятицей дум я засыпала далеко за полночь. Мне снились какие-то кошмары, что-то нереальное, невиданное, в ужасе я просыпалась, пробуя вспомнить картины сновидения, но они мгновенно смывались в памяти, исчезали без следа. Медленно и трудно я снова засыпала, и опять мне снились чудовища, каких можно увидеть лишь на картинах авангардистов. И так продолжалось до девяти утра, когда меня разбудила мама.

Глава одиннадцатая

ЛУКИЧ

Минуло двое суток с тех пор, как Лариса в последний раз говорила со мной по телефону из какой-то машины будучи, как она сама призналась, под хмельком. Странный это был монолог, похожий на прощальный журавлиный клик. Два дня и две ночи прошло, а ее возбужденный, пронзительный голос звучит во мне, и я слышу его не ушами, а сердцем, встревоженным, снедаемым невыносимой тоской. Лариса исчезла, не оставив о себе и следа. Такой оборот я предполагал теоретически, но в реальность его не верил, не хотел верить, потому что над всем этим главенствовала наша совершенно необыкновенная, невиданная и неслыханная любовь, которую мы оба считали бессмертной. «Душа и любовь бессмертны», — говорили мы с Ларисой.

Но что бы с ней не случилось — а я повторяю — ко всякому был готов, даже к замужеству ее, — моя любовь к этой неземной женщине умрет только вместе со мной.

Двое суток я не выходил из дома: я ждал ее звонка. Я не мог ничем себя занять, работу над мемуарами я решил прекратить вообще: ведь я писал для нее, для моей Ларисы. Теперь же мои воспоминания теряли для меня всякий смысл. Мне было мучительно сидеть без дела в ожидании телефонного звонка. А телефон безнадежно и упрямо молчал. Даже друзья, которые часто позванивали ко мне, на этот раз молчали. И я не звонил им, боясь занять телефон долгими разговорами, в момент которых может позвонить Лариса. И тогда я решил перечитать все ее письма, адресованные мне. Это была разумная, спасительная мысль: читая ее письма, я как бы общался с ней. Они согревали мою душу, возвращали мне ее, и я заново переживал наше прошлое, которое теперь мне казалось таким далеким и невозвратимым. Вот они, ее почерк, такой уверенный, спокойный, родной.

«Егор Лукич!

Вы заморочили совсем мою грешную голову. И не тяните меня с собой на розовые мечтательные облака. Оставьте на земле. Я не хочу сходить с платформы здравого смысла, не хочу, чтобы Вы меня идеализировали. Нет ничего из того, что Вы вообразили — никакого цельного характера. Есть взбаломошенная и капризная папенькина дочка, эстетствующая интеллигентка. И не говорите мне ничего хорошего. Не хочу я ничему верить. Буду бороться с вашими романтическими настроениями. Занимаю круговую оборону, — с меня хватит потрясений. Успокоить меня может только ребенок — все было бы по-другому. Вы найдите лучше производителя мне… Вот, Егор Лукич, допросилась… Холод, ветер, хочется в Москву. Вам я досталась не в лучшие времена. И мне не хочется терять возможность общаться с Вами. Вы человек и личность замечательная. И пока Вы еще не остыли, хочется задать вам вопрос и набраться житейского опыта. Как замечательно Вы описываете в своем письме дачные места: клены, рябину, белые грибы, луна висит над прудом. До сих пор висит? Нет? В том-то и беда? А душа бессмертна, Егор Лукич, потому и состариться не может. А я жду от Вас письмо. Обнимаю Вас и уже не знаю, кто я — чайка, тигрица или все-таки сама Лариса»

«Мой дорогой Егор!

Мне грустно, что ты не любишь монархистов, грустно и темно, потому что сегодня весь день идет дождь, весной и не пахнет; какая-то тускло-осенняя мгла и странное самочувствие: если б на самом деле поддалась твоим настроениям и поверила, что у меня нет будущего. С такими горькими ощущениями живут сейчас миллионы людей, в особенности 30-40 летних — потерянное поколение — рассыпавшиеся люди, не выдержавшие борьбы за свое счастье. Я совсем не хочу походить на них. А ты меня толкаешь к ним своими прогнозами. Тебе не дает подняться и распрямиться твое атеистическое сознание. Для верующего нет ничего невозможного, а горести земные — закалка и проверка на стойкость, выработка воли к жизни. И в том, что я так откровенно с тобой говорю, есть и твоя заслуга. Я стала доверчивей и ближе к тебе. Ты мне нужен! Мне нужен твой духовный опыт, нужна твоя забота, твоя любовь. Сохранив себя для меня, ты и сам обновишься, не засохнешь и не состаришься. Я тебе многое могу дать, т.к. во мне многие лучшие черты русской женщины… Кстати, ты писал о крыльях. Что толку в них, когда они даже не расправлены. Куда нам до Икара! Хотя лучше короткая и яркая судьба, чем десятилетия сидения в Твери, без чувств, без жизни… Ты и так виноват, что всю жизнь прожил без меня, любил не меня. Как ты мог? Разве ты не знал, что впереди ждет тебя идеал. Обнимаю тебя. Лариса.»

«Вечный мой!

Причина твоих огорчений проста: не разбираешься в психологии женщины моего типа. Как быть? Я жду одной реакции — получаю противоположную и удивляюсь. Оказывается, мужчина не может угадывать, он слишком прямолинеен. Но артист-то должен быть иным… Я вообще устала ждать от мужчин охлаждения. Сначала восторг и завоевание, потом привыкание, как к собственности, выискивание недостатков, разборки и обиды, наконец — разрыв. Таков обычный сценарий. Но он не для нас. Мы исключение из всех правил. Помнится, однажды я тебе сказала: если нет возможности встретить настоящего мужчину, то хотя бы удалось продлить свою жизнь в ребенке. Но для этого нужен подходящий производитель. А это, ты представить себе не можешь, для женщины моего складу души не простая проблема… Пожалуйста, Егор, дорогой мой, исполни просьбу: 11 сентября старайся не есть ничего круглого (лук, картофель, арбуз, яблоки), не резать ничего ножом. Работай, гуляй, пей чай, но только не нарушай моего запрета. Будь благоразумен. На Руси этот обычай исполняли и не думали роптать. А ты — русский человек. Обнимаю, целую. Твоя Лариса»

«Мой дорогой Егор, нежный, добрый, милый и ласковый. Пожалуйста, не посылай свои флюиды. Ты виноват, что я часто звоню тебе, а на это уходит пол зарплаты. Думай обо мне, не настраивай меня на звонок. Твои флюиды мешают мне спать… К вопросу о моем „статусе“. Это всегда беспокоит женщин в моем положении. Мужчина первым никогда не спросит, кто я тебе? Видимо потому, что женщина при тайных отношениях объективно всегда находится в приниженном положении. Мужчину тайна возвышает в собственных глазах. Он ищет в этом романтику, не задумываясь: а что дальше? Женщина по природе своей хочет уюта, спокойствия и надежности. Все это для нее возможно только при официальных отношениях. Потому любовницы и возлюбленные страдают больше, чем мужчины. И всегда женщины не находят понимания своей муки со стороны партнера… Родной мой, любимый. Я очень скучаю и готова быстрокрылой чайкой хоть сию минуту лететь к тебе. Но, увы! Раньше субботы не получится. А до субботы еще три дня томления. Крепко целую. Твоя Чайка»

Резкий телефонный звонок прервал чтение других писем. Молнией сверкнула мысль: «Это она». Но я ошибся: звонил Игорь Ююкин.

— Как дела, Лукич? — очень быстро по своей привычке спросил он.

— Скверны дела, Игорек. Хуже не бывает, — уныло ответил я.

— Что стряслось?

— Лариса исчезла.

— Как исчезла? Когда?

Я рассказал ему о последнем звонке Ларисы из машины.

— Понятно, — загадочно молвил он и повторил: — Все понятно. В таком случае нам надо встретиться.

— Ты что-нибудь знаешь? Можешь прояснить? — с тревогой и надеждой выпалил я.

— Кое-что…

— Так приезжай немедленно!

Уже минут через сорок он был у меня, и эти сорок минут мне казались вечностью: я волновался, строя самые невероятные предположения. Игорь рассказал мне о Денисове, о его желании купить картину «Майское утро», о случайной встрече Денисова с Ларисой в его мастерской, о том, что Денисову она приглянулась, и он предложил ей должность референта с высокой оплатой, и Лариса уехала с ним в тот же день. О самом Денисове, что он за человек, Игорь практически мало что знает: его привел к нему тесть как покупателя живописи. Денисову понравилась героиня, и он поинтересовался натурщицей. Вот и все.

— Обещал подумать насчет повторения картины, — сказал Игорь. — Но когда я ему позвонил и спросил, что он решил, Денисов твердо отрубил: «Повторение мне не нужно. Зачем мне копия, когда я имею живой оригинал».

О, лучше б Игорь не говорил мне этих слов. Лариса — живой оригинал, собственность богача, как картина, как ваза, как «Мерседес». Меня словно обухом по голове огрели. Мне стало плохо, все вещи в комнате начали падать, голова шла кругом, и я, цепляясь за стену, бессильно опустился в кресло. Это было странное, еще не известное мне состояние.

— Вам плохо, Лукич? — встревожился Игорь. — Вы побледнели.

— Ничего, пройдет, — вяло успокоил я Ююкина. — Впрочем, налей мне валокордина. Там, на кухне флакончик и рюмочка. Нацеди тридцать капель и воды на донышке.

Я пощупал свой пульс. Слегка учащенный. Выпил лекарство, я насильно улыбнулся Игорю и заговорил. Мне хотелось высказать все, что скопилось у меня за эти дни и последние часы и минуты на душе:

— Ларисы больше нет, ушла навсегда. И моя жизнь окончилась. Зачем жить? Нет смысла.

— Да, что вы, Лукич… — попытался утешить меня Игорь.

— Не говори, не надо. Дай мне сказать. Весь смысл моей жизни был в ней. Я жил только ей и во имя ее, во имя нашей любви. Тебе, Игорек, этого не понять, ты еще молод, из другого материала сделан. Руки опустились. Вот уже третий день, как забросил писать свои воспоминания. Теперь они ни к чему, без надобности. Я для нее их писал, хотел ей свою жизнь, свою судьбу поведать, мечтал ей посвятить. А ей это уже не нужно. Она по-другому решила строить свою судьбу. Значит нашла, о чем мечтала. О муже мечтала, об отце ребенка. И я ее понимал. Мы были откровенны, доверчивы. Наши души открыты всем ветрам. И я ее не осуждаю, поверь, Игорек. Мне бы впору радоваться, если она нашла там свое счастье. Она — великая женщина, с великой душой и трезвым умом. Она не может ошибиться, не должна. Хотя едва ли она найдет среди «новых русских» своего единомышленника — патриота. Таких в природе не бывает. Все они жулики, лицемеры и воры. Среди них еще встречаются шабес-патриоты, но у нее на них чутье, она быстро разгадывает подлинное нутро. Я, Игорек, готовил себя к такому концу. И все же мне тяжело. Вот пред твоим звонком я перечитывал ее письма ко мне. Их целых два десятка. Они как огонек в печи, как фитилек освещают душу. Это великая женщина.

— А вы, Лукич, не преувеличиваете? Может наш друг-писатель и прав: ничего в ней необыкновенного нет — и глаза обычные, и фигура, как у тысяч других, да и ум-то, и эрудиция не блещут. Да и характер.. Фактически она предала вас, бросилась на первого встречного, увидав его толстый кошелек. Так же? Он поманил ее своим меховым магазином. Шубу обещал. Променяла легендарного человека на обыкновенного торгаша.

— Нет, Игорек, ты не прав. У нее были для этого веские основания. Она женщина…

— И только. Заурядная женщина, — перебил он меня.

— Нет и еще раз нет. На предательство она не способна. Она — эталон порядочности и чести. Ее надо знать, прежде чем говорить о ней. И не всякому дано познать ее. А я ее знаю, ее душу, ее ум. Она истинно верующая. А такие — благодарны. Кстати, ты телефон этого бизнесмена имеешь? Дай мне на всякий случай.

— У меня его визитная карточка в мастерской. Я вам позвоню. А вас, Лукич, от себя и от имени ваших друзей прошу спокойно отнестись к бегству Ларисы. Взвесьте все хладнокровно. Бывают и не такие потери, бывают трагедии, удары судьбы и посерьезней. Не все потеряно и для вас, жизнь продолжается. Вам еще долго жить, и вы еще встретите женщину, не озабоченную поисками производителя, женщину постарше и постабильней Ларисы — этой самовлюбленной девчонки, которую вы вознесли на пьедестал.

У меня не было ни желания ни сил возражать ему, на меня обрушилась апатия и усталость. Проводив его до прихожей, я сказал:

— Спасибо, Игорек. Не исчезай и почаще позванивай. И телефон сообщи мне.

Медленно тянулись дни. Я редко выходил из дома, только в магазин за продуктами. Я все ждал известий от Ларисы. Ююкин сообщил мне телефон бизнесмена по фамилии Денисов. Но практически он не был мне нужен. Кому звонить, зачем? Что я скажу своему сопернику? Друзья не забывали меня, заходили, утешали в духе Ююкина. Но я оставался при своем мнении: я по-прежнему, а быть может еще сильней, любил Ларису. Я признавал свою вину перед ней. Почему я позволил себе дать волю чувствам и не погасил любовь в самом начале, а дал разгореться пламенем? На что я надеялся, что я мог ей предложить? Я пытался мысленно представить Ларису в объятии этого «торгаша», и сердце мое сжималось от нестерпимой ревности. Иногда я подходил к ее портрету работы Ююкина, висящему на стене в гостиной рядом с моим, впивался в него печальным взглядом и вслух говорил: «Родная моя девочка, как ты там? Довольна судьбой? Тебя не обижают? Ну, и слава Богу».

И вдруг я заметил в ее миндальных глазах бездонную тоску чего прежде не замечал. Что-то умоляющее было в ее застывшем взгляде, что я не мог дольше смотреть и отвел глаза. Мне хотелось крикнуть: «Ну что же ты молчишь, любимая! Ну издай звонок, скажи хоть одно слово, только одно. Я жажду слышать твой необычный голос, высокий и густой».

Телефонные звонки были, странные звонки, безголосые. Никто не отзывался на мое «Я слушаю». На другом конце клали трубку. Так было и в первые недели после исчезновения Ларисы, и через месяц, и через полгода. Я догадывался: это она звонит. У меня не было на нее никакой обиды и претензий к ней. Во всем я винил себя и свой мужской эгоизм. Постепенно я свыкся с невозвратимой утратой. Начал продолжать работу над книгой воспоминаний, посвященной Ларисе и нашей Любви. Я по-прежнему люблю ее и буду любить вечно, потому что она открыла в душе моей какой-то новый с юности желанный мир, зажгла в нем огонь, который не в силах потушить никаким пожарным.

Однажды, глядя на ее портрет, я как бы услышал ее голос — просьбу: позвони мне. И я решился набрать номер телефона господина Бориса Ильича. Ответил женский голос, очевидно секретарша. Я спросил, как мне связаться с Ларисой Малининой?

— Представьтесь, пожалуйста, — вежливо, но официально попросила секретарша.

— Я ее знакомый.

— У вас, очевидно, есть имя и фамилия, — съязвила она.

Да, разумеется, есть. Егор Лукич Богородский.

— Будьте любезны, оставьте свой телефон. Я передам о вас Ларисе Павловне.

— Она знает мой телефон.

— Хорошо. До свидания.

Прошел еще месяц после этого разговора. Лариса не позвонила. У меня появлялась мысль позвонить в Тверь, поговорить с Павлом Федоровичем. Но я отверг ее и уехал на дачу, отпустив за полгода бороду и усы. У меня пропал аппетит и я заметно похудел. И, как сказал Виталий Воронин, осунулся и превратился в бомжа. Да, я перестал следить за собой. На женщин не обращал внимания, в обществе не появлялся. Даже к друзьям не заходил. Так продолжалось около года.

На меня нашла бессонница. В котором бы часу я не ложился в постель, — в десять или в двенадцать, все равно я не мог уснуть до трех — четырех часов. Я думал о ней, иногда пытался избавиться от этих дум, но мне это не удавалось, они атаковали меня со всех сторон, всплывали воспоминания трогательными эпизодами. Помню, однажды она сказала мне, что я открыл в ней женщину, что до меня она не знала радости взаимоотношения полов. Засыпая, я жаждал увидеть ее во сне. Но тщетно: мне снилась всякая несуразица, чертовщина, но только не Лариса. Сон мой был не глубокий, какая-то полудрема. Я ворочался с боку на бок, иногда вставал, ходил по квартире, как неприкаянный и лишь под утро засыпал.

Однажды ночью в полудреме я очень четко, явственно слышал ее голос: «Егор!» она позвала меня. Казалось она была где-то рядом, в соседней комнате. Меня словно током пронзило. Я включил ночник, встал и вышел в гостиную, откуда, как мне казалось, раздался ее голос. Включил люстру. Часы показывали без четверти четыре. Я сел напротив ее портрета и напряженно уставился в ее лицо, разглядывая знакомые и родные мне черты. И вдруг я увидел, как губы ее шевельнулись, точно она хотела мне что-то сказать. Я с напряжением впился в нее взглядом, и увидел в ее печальных и необыкновенно прекрасных глазах слезы. Да, да, они блестели, переполненные влагой. Я вздрогнул, по всему телу прокатились колики. Мысли тревожно заметались: это вещее, она зовет меня на помощь, ей плохо. Спазмы сжимали мне горло, на глазах навертывались слезы. Я почувствовал себя беспомощным и виноватым перед ней. В чем состояла моя вина я не знал. Я чувствовал себя одиноким и ненужным в этой жизни. Мне не хотелось жить, хотелось просто исчезнуть, но прежде в последний миг встретиться с ней, сказать прощальное «прости» и «люблю» и провалиться. Просидев у портрета с час, я ушел в спальню и уснул. Разбудил меня телефон. Междугородний судя по частым тревожным звонкам. Было начало двенадцатого. За окном светило солнце. Я взял трубку, но никто не отзывался на мой голос. И я решил: звонила Лариса. Мне стало легче: значит она жива и помнит меня. И есть надежда еще увидеться.

Глава двенадцатая

ЛАРИСА

Вот уже месяц, как я референт президента фирмы Бориса Ильича Денисова. Должность референта придумана самим шефом, — на самом деле я его любовница со всеми вытекающими обязанностями. При том, любовница без любви, как предмет для его похотливых увлечений. Он, будучи цинично откровенным, так и сказал однажды «Я тебя приватизировал, и ты должна беспрекословно исполнять все мои требования». Это было сказано в грубой форме, когда он пожелал орального секса. Я решительно отказалась, заявив ему, что не могу.

— Для меня нет такого слова «не могу», — властно сказал он. — Для референта есть слово «слушаюсь». Все другие могут, а она, видите ли не может.

— Для этого у меня есть особая причина, — попыталась я объяснить. — Ты же знаешь, что я глубоко верующая и не могу позволить себе греха. А то, что ты требуешь — это грех. Я строго придерживаюсь заповеди: «И не введи мя во искушения». Ты должен считаться с моей верой и убеждениями и не принуждать меня к греховным деяниям.

— Ты должна знать народное изречение: в чужой монастырь со своими молитвами не ходят, — парировал он.

— Значит, я ошиблась монастырем: он не для меня, — решилась я на дерзость. На самом деле ссылка на «грех» была использована мной, как уловка. Но он, кажется, поверил и не стал настаивать на своих притязаниях: для этого занятия у него были другие «приватизированные». В моем твердом отказе «не могу» он, очевидно, почувствовал решимость добровольно покинуть «чужой монастырь», а ему этого не хотелось. Он привык ко мне, я его в чем-то устраивала, была не как «все другие».

Как фиговый референт, я имела свое рабочее место — письменный стол в кабинете секретарши, за которым я, не имея никаких поручений, просматривала разного рода журналы, которых в ельцинской России расплодилось видимо-невидимо. Секретарша — молоденькая блондиночка, недавно окончившая среднюю школу, несомненно догадывалась о наших интимных отношениях с Денисовым, смотрела на меня, скучающую от безделья, с ревнивой завистью. Но и я не была совершенно свободна и без разрешения шефа не могла надолго отлучаться из офиса. Иногда он через секретаршу вызывал меня в кабинет и доброжелательно спрашивал:

— Как у тебя сегодня настроение?

— Как всегда: скучаю от безделья.

— Пойди, пройдись по магазинам, купи чего-нибудь вкусненького на ужин. Жди меня к семи часам. И не вздумай появляться в Брюсовом переулке.

От Ююкина он знал о Лукиче и строго запретил мне с ним встречаться. Я уже много месяцев не виделась с Лидой, позвонила ей, и мы решили встретиться у нее дома. По пути к Лиде я зашла в магазин, купила торт и бутылку шампанского. Я пришла к ней в новой дубленке с капюшоном, и Лида уже в прихожей, удивленная моим нарядом, начала осыпать меня комплиментами.

— Да ты выглядишь королевой.

А когда я сняла дубленку и предстала перед ней в короткой, выше колен черной юбке и черном жакете на белой блузке, она совсем заговорила междометиями:

— О-о! Ух ты! Шикарно! Настоящая офисная девица. И хотя говорила Лида искренно, фраза «офисная девица» меня больно покоробила, — да, докатилась: кандидат исторических наук с перспективой доктора и профессора, превратилась в «офисную девицу». В этих словах было что-то непристойное, порочное, нечто среднее между куртизанкой и проституткой, хотя между той и другой я не вижу разницы. Лида с пристрастием разглядывала меня и пришла к заключению, что я очень изменилась и не в лучшую сторону.

— Ты, Ларочка, совсем не та, а какая-то другая. Только не пойму, какая. Серьезная, что ли? И офисный наряд, скажу откровенно, не идет к твоей серьезности. Сколько мы с тобой не виделись? Ох., давно. Ты как-то внезапно пропала и не давала о себе знать.

Она быстро поставила на плиту чайник, нарезала торт, а я тем временем открыла шампанское и мы уселись за стол.

— Ну, давай рассказывай, отчитайся, — потребовала дружески Лида. Мы обе были рады этой встрече. — Как там твой Егор Лукич, — почему — то сразу поинтересовалась Лида, и вопрос ее больно ударил по мне.

— Не знаю, Лидуся. Егора я потеряла.

— Как?! — воскликнула она. — Он что?

— Нет, он жив. Но я, не на счастье, а на беду рассталась с ним.

— Как, объясни?

— По глупости. Дурь на меня нашла.

— Егора потеряла, а что нашла? Замену, лучшего?

— Лучше Егора в природе не бывает.

— Так в чем же дело? Что за дурь на тебя нашла?

— Все расскажу, все выложу, как на духу. Только ты меня выслушай. Мне больше некому излить себя, поплакаться, посоветоваться. Егор да ты — вы мои самые близкие и родные.

И я рассказала ей все начистоту, ничего не тая, как на исповеди. Она слушала меня внимательно, охала, вздыхала, иногда вставляла вопросы, слова сочувствия и осуждения: «бедная», «глупая», «почему со мной не посоветовалась?»

— Словом, Лидуся, я сама загнала себя в угол из которого не вижу выхода, — с отчаянием сказала я.

— Ерунда. Выход всегда можно найти. А тут тем более, — возразила я.

— Я, Лидуся, живу, как во сне, все кажется нереальным, театром абсурда, без любви, без радости. Я приватизирована. Я для него вроде спортивного снаряда: пришел, сделал свое дело и поскорей ушел. Без слов, без ласки.

— А ты требуй от него драгоценности, и чтоб квартиру на тебя оформил. А тогда и брось его, уходи. К Егору возвращайся.

— Он не примет. Я страшно тоскую по нем. Я предала и убила его.

— Не кори себя — ты много ему отдала. Самое большое — любовь.

— Нет, я больше взяла от него. А любовь наша общая. За короткое время я как бы три жизни прошла. Сначала наша, провинциальная, скучная. Потом я вырвалась на простор, о котором мечтала, оказалась в обществе творческой интеллигенции, умных, красивых, талантливых, настоящих патриотов, моих единоверцев. Я была духовно богата. И вдруг это духовное богатство променяла на тряпки, на материальные блага. Жизнь духа поменяла на жизнь брюха, на все чуждое моему характеру, противное, на офисную юбочку. Представляю глаза Егора, если б он увидел меня в таком наряде.

— А у него, у твоего шефа есть жена?

— Жена, двое детей, сын и дочь. Студент и школьница. Это мне шофер его рассказывал. Сам он хочет казаться примерным семьянином, любящим мужем и отцом. На важные приемы, в театр ходит с женой. На разные тусовки, презентации, в казино появляется со мной. Однажды пригласил меня в ресторан. Несколько раз присутствовала на переговорах с фирмачами российскими и иностранными. Скорее в качестве обслуживающей: подавала выпивку, закуску. После той, первой бани, еще дважды приглашал меня в парилку. Все повторялось: до постели и в постели нам не о чем было говорить. До постели он как хищник-автомат. После постели — холодное бревно. Упругие мускулы, животная страсть с хищно — садистскими наклонностями. Не стесняется давать волю зубам.

— А ты не позволяй. Дала бы по зубам.

— Когда-нибудь и дам. Я хотела, чтоб он прописал меня в этой квартире. Ты понимаешь, что значит для меня свое жилье;

— Но ты была прописана у Егора. И там твое жилье.

— Я и сейчас там прописана. И Денисов сказал: зачем тебе прописка в однокомнатной квартире, когда ты прописана в трехкомнатной.

— А как он узнал?

— Он все, или многое знает обо мне. Эта квартира похожа на дом свиданий. Вечером, к концу дня приезжает, как на физзарядку. Удовлетворит свою похоть и быстро слиняет. На ночь никогда не оставался, спешит к законной жене. А я в полном одиночестве коротаю ночь, не смея отлучиться. Не доверяет, звонит по телефону, контролирует. Такова моя жизнь, Лидуся: есть только прошлое, нет настоящего и в тумане будущее.

— А как Егор? Он звонит тебе?

— Он не знает моего телефона.

— Но ты-то ему звонишь?

— Звоню. Только заговорить не решаюсь. услышу его голос, окаменею, слова произнести не могу и кладу трубку.

— Так же нельзя, подружка. Не враг он тебе. Он наверно сильно переживает. Вам бы встретиться, объясниться. Ты же поступила так ради ребенка. Он же не возражал. Так?

— Так-то оно так, он не возражал. Он даже говорил: встретишь хорошего человека, полюбишь — выходи замуж.

— Ну вот — ты и встретила.

— Встретила. Только не хорошего. И не полюбила. И наверно никогда никого не полюблю, как моего единственного Егора, милого, родного. — Я боялась, что сейчас расплачусь, разревусь. Иногда по ночам одна в квартире начиная вспоминать его ласки, и так на меня нахлынет боль и тоска, что я уткнусь головой в подушку и даю волю слезам. А Лида советовала:

— Ты позвони ему. Сейчас же, при мне позвони. Спроси, как он себя чувствует. Спроси: можно навестить? Не враги же вы. Ты ж его любишь. И он тебя любит. Такая любовь быстро не кончается.

Я опять расчувствовалась и поддалась на уговоры Лиды. Набрала его телефон, он ответил: «Я слушаю». Только не так бодро, как всегда, а как-то тихо, осторожно. У меня сжалось сердце, и я в растерянности молчала. Тогда он сказал:

— Ну говорите же, что вы молчите? Это ты, Лариса?

— Я, родной, любимый Егор. Это все я. — И не выдержала, разрыдалась прямо в телефон, и положила трубку. Лида обняла меня, стала утешать:

— Все уладится, дорогая подружка. Не падай духом. Вспомни стихи Лоси Украинки, которые ты любила читать в наши студенческие годы. Как там начинается?

— Ну а дальше? Ты забыла? Вспомни, — просила Лида. Нет я не забыла. Я продолжила:

— И правильно: песни петь, улыбаться и не терять надежды. А с этим банкиром поступай построже. Где надо и покапризничай, покажи характер. Пусть поймет, что ты и без его трех миллионов можешь прожить. Не позволяй себя унижать.

На прощанье я дала Лиде свой телефон и пообещала звонить по вечерам, коротая одиночество. Встреча с Лидой облегчила мне душу, вселила некую надежду. А главное, что она заставила меня позвонить Егору, объявиться и по-другому взглянуть на Денисова. Если в первое время он вызывал во мне симпатию и какие-то иллюзии, то теперь я понимала, что он не тот человек, с которым я могла связать свою судьбу. Он просто бревно, бездушное, безнравственное и жестокое. Он считает, что облагодетельствовал меня зарплатой, подарками вроде шубы, дубленки и прочих мелочей, и не понимает, что женщина нуждается в ласке, нежности, любви, что для нее это дороже черных колготок под черную миниюбку. Что для женщины с душой и разумом сексуальные дела далеко не предел желания. Теперь он вызывал во мне чувство отвращения. И когда он назначал мне время очередной встречи на квартире, у меня пропадало всякое желание видеть его и ложиться в постель. Я знала, что я не единственная у него из «приватизированных», и меня это оскорбляло и унижало. Что мне нравилось, так это баня, — я охотно шла в парную, нежилась под вениками, плавала в бассейне. Но, к сожалению, он не часто доставлял мне такое удовольствие. Баней пользовались его домашние, друзья, юная секретарша и даже молодящаяся Мария Степановна. Он чувствовал мое охлаждение, а вернее отчуждение к нему и вместо того, чтоб приблизить меня к себе, старался показать свою власть надо мной, наказать, унизить меня.

Прошло недели две после нашей встречи с Лидой, как Денисов послал меня с пустяковым поручением в Тулу. Как потом выяснилось, это был предлог для хорошо продуманной им акции против меня. На этот раз я ехала на «Вольво» с другим шофером. С делом я легко управилась, и в Москву возвратилась к вечеру. Отпустив машину, я поднялась по лестнице, открыла дверь своим ключом и тихо вошла в квартиру. В прихожей и в комнате горел свет, что меня очень удивило, и я, не раздеваясь, заглянула в комнату. И была шокирована увиденным: на тахте лежали обнаженные Денисов с Марией Степановной и как ни в чем не бывало, не обращая на меня никакого внимания, занимались оральным сексом. Я не думаю, чтоб они не слышали, как я вошла. Шокированная такой отвратительной сценой, я промычала «Извините», повернулась к выходу и уже в прихожей услышала его надменный голос:

— Постой! Не уходи!..

Я вышла на улицу, совершенно ошеломленная циничной наглостью, и не знала, как мне поступать. Я попыталась собраться с мыслью и пришла к заключению, что этот спектакль был разыгран специально для меня в отместку на мое «не могу совершить грешное деяние». Я подумала: неужели он настолько глуп, что не понимает, что подобной демонстрацией он не только отталкивает меня от себя, но и вызывает омерзение? Очевидно такие люди, получив власть и свободу на вседозволенность, напрочь лишены элементарных норм морали и нравственности, совести и стыда? Так ведь совести и стыда не имеют не только в бытовом аспекте, но и в политике, в государственной деятельности нынешние реформаторы с Ельциным во главе.

С полчаса я бродила по улице и решала, как мне поступить именно сейчас. Первая мысль была поехать к Лиде и заночевать у нее. А вдруг она не одна? Надо бы предварительно позвонишь. Но у меня не было жетонов на автомат и пришлось за ними дойти до метро, а это заняло какое-то время. Я почему-то позвонила не Лиде, а на свою квартиру. Ответил Денисов. Я спросила холодным тоном:

— Смогу ли я войти в квартиру и если «да», то когда?

— А тебе не надо было убегать, — смеясь ответил он. — Тебе было бы полезно научиться, набраться опыту. Можешь возвращаться хоть сейчас. Через десять минут мы уезжаем.

Я вернулась приблизительно через полчаса. Их уже не было. Я была крайне раздражена и возмущена. За кого он меня принимает? — спрашивала я себя и уже, сменив гнев на иронию, отвечала: он, наверно, не рассчитывал на мое быстрое возвращение, я просто не вовремя появилась. Они не ожидали. А то, что он не смутился, а все повернул на веселую шутку, так это в его характере. Не могу же я запретить ему встречаться с другими женщинами, нет у меня на это права, не жена же я ему, а только одна из многих «приватизированных». Еще на пути к метро за жетонами я под впечатлением увиденного чувствовала себя оскорбленной и униженной, решила: все, с меня довольно, уйду, уеду к Тверь, пусть подавится своими миллионами. Но рассудив все здраво, — так мне казалось, — я поняла, что мой гнев не имеет серьезных оснований, и отказаться от его зарплаты или «зряплаты» именно сейчас, не продумав и не рассчитав, что даст мне внезапное появление в Твери, опять же объяснения с родителями, было бы легкомысленным. В душе я уже смеялась над всей этой сценой, представляя себе самочувствие этой всегда важной, респектабельной Марии Степановны.

На другой день только я вошла в офис, как секретарша сказала, что Борис Ильич просил меня зайти. Он сидел за журнальным столиком, розоволицый, приглаженный в белой рубашке и при галстуке и пил кофе. Меня встретил открытым веселым взглядом, и в карих глазах его мерцала ироническая улыбка. Дружески предложил, кивнув на свободное кресло у столика:

— Садись. Кофе будешь? — Я отрицательно качнула головой. — А коньяк?

— Благодарю. С утра не употребляю.

— Иногда обстоятельства заставляют и с утра и поздно ночью. — И тем же веселым дружеским тоном продолжил: — Послушай, девчонка, — он часто ко мне так обращался, — насчет вчерашнего. Мы с Машей старые любовники. Еще до моей женитьбы, когда она была юной студенткой. Со временем любовь улетучилась, но дружба сохранилась. А у нее и любовь, так она уверяет. Она такая одинокая. Интересная женщина, красивая, не глупая, а мужиком обзавестись не может. Не везет бабе. Это трагедия и, к сожалению, распространенная в наш сумасшедший век. Мне жаль ее. Приходиться откликаться на ее зов, вспоминать дни нашей молодости.

— Извини, Борис, зачем ты мне все это рассказываешь? — прервала я его монолог. Он не ожидал такой реплики и удивленно уставился на меня. Я пояснила: — Это твое личное, и меня не касается.

— Вот и хорошо, ты умница, — согласился он и уже деловым тоном продолжил: — Сегодня нам с тобой предстоят трудные переговоры с немцами, а точнее с немцем, хозяином фирмы, в сотрудничестве с которой мы очень заинтересованы. Даже очень, и потому важно, чтоб прошли они с успехом, получить выгодный для нас результат. Я на тебя возлагаю большие надежды.

— Странно, — удивилась я. — Что от меня зависит?

— Многое: твоя очаровательная улыбка, обольстительный взгляд и прочее могут решить полдела.

Его лукавый тон, игривые огоньки в глазах порождали любопытство и настораживали.

Переговоры состоялись после обеда, здесь же в офисе. В них кроме Денисова, участвовали два его заместителя и я. Собственно моя роль сводилась к обязанности официантки — приготовить фуршет. Немецкую сторону представлял лишь один человек — сам хозяин фирмы — грузный, упитанный мужчина лет сорока, розовощекий, белобрысый с выцветшими голубыми глазами, беспокойно бегающими по сторонам и почаще останавливающимися на моей персоне, облаченной в офисную форму: черные колготки, черная миниюбка, только кофточка светло-серебристая. Борису такой наряд нравился. Звали немца Рихард Шульман. Я, выполняя инструкцию шефа, мило ему улыбалась. Он сносно говорил по-русски, но к тому же один из заместителей Денисова, хорошо владел немецким. Переговоры шли, как мне показалось, вяло. Обе стороны очень неохотно поддавались на мелкие уступки, не жертвуя главным. Под конец Денисов предложил сделать перерыв, перенести переговоры на завтра, а сегодня поехать за город на его новую дачу и немного, как он сказал, «расслабиться». Немцу предложение понравилось.

На дачу мы поехали вдвоем с Денисовым. Я должна была сервировать стол в той же гостиной при сауне, в которой произошла наша первая близость с Борисом. На этот раз Денисов пригласил меня на второй этаж и показал мне роскошные апартаменты своего дворца. Там было четыре спальных комнаты — по одной на каждого члена семьи — и большая гостиная. Он сказал мне, что немец останется здесь ночевать и выделил для него комнату с широкой двуспальной кроватью. Немец должен, по словам Денисова, появиться часа через два, — его привезет Андрей. — Но к его приезду стол должен быть сервирован, и попросил меня поторапливаться с этим делом, потому что до ужина мы с Борисом должны побывать в парной и поплавать ц бассейне. Я быстро приготовила закуску и, как прежде, уже не стесняясь Бориса при нем же разделась и пошла в парилку. Сначала мы, как и положено, расселись я на нижней полке, он на средней, чтоб согреться до первого пота. Потом я приняла душ и окунулась в бассейн, перед тем, как лечь под веник на третьей полке. На этот раз Борис парил меня дубовым веником. Широкий размягченный лист приятно ложился на тело. И как и прежде вся эта процедура, а вернее первый заход, продолжался пять-шесть минут. Когда я распаренная спускалась с верхней полки вниз к удивлению увидела сидящего на нижней полке совершенно голого, впрочем, как и мы, Рихарда Шульмана.

— Гут морген, фройлен, — сказал он и шлепнул меня по ягодице. Я направилась в бассейн. Шедший следом за мной Борис с деланным недовольством проворчал по адресу немца:

— Черт его раньше времени принес.

Я почему-то подумала: так и меня из Тулы черт раньше времени принес. Случайно ли это?

— Ты на него не обращай внимания, не смущайся. На Западе так принято, — успокаивал меня Борис.

Только мы оказались в бассейне, как из парной вышел Рихард и всей своей тушей шлепнулся в бассейн, расплескав воду через края. Делая вид, что он тонет, хватался за меня бесцеремонно и нагло. Борис ехидно посмеивался и как бы поощрял немца. Его заигрывания меня коробили, и я поспешила выскочить из бассейна. Борис крикнул мне в след:

— Иди в парилку на второй сеанс. Я сейчас… «Зачем задержался в бассейне Борис, а не пошел сразу следом за мной? — подумала я подозрительно. — Похоже опять разыгрывает мерзкий спектакль, в котором мне отводится главная роль. Но Борис появился в сию минуту, предложил мне ложиться под веник, и следом за ним в парилку вошел и Рихард. Довольно отдуваясь, он тоже поднялся на верхнюю полку, взял из рук Бориса веник и стал энергично стегать меня, в то время, как Борис спустился вниз. Я решительно встала и выскочила из парилки, но не бросилась, как положено в бассейн, а пошла в душевую кабину. Выходя из душевой лицом к лицу встретилась с Рихардом. Он стоял монументом, заложив руки за спину и осматривая меня похотливым взглядом, говорил:

— Гут фройлен, зер гуд, ошен корошо. Я быстро проскочила мимо него, завернувшись в простыню и, схватив в охапку свою одежду, оделась уже в гостиной, куда на минуту заглянул Борис и вполголоса очень любезно попросил:

— Не смущайся, будь умницей. Он не кусается, вполне ласковый зверь. Ради нашего общего дела потерпи.

Я не ответила. Теперь мне ясно представлялся пошлый сценарий, разработанный Борисом. За столом оба мужчины сидели завернутые в простыни, которые то и дело, раскрывались, демонстрируя прелести обнаженного тела. Я была зла на Бориса, чувствовала себя намеченной жертвой, как дичь, и обдумывала, каким образом мне уклониться от охотника. В моем лихорадочном мозгу созрел свой, не соответствующий сценарию Денисова план поведения. Думая над ним, мне было даже смешно и весело, мне он казался забавным. Застолье продолжалось долго, Рихард сидевший рядом со мной — не случайно, разумеется — оказывал мне особое внимание, говорил банальные комплименты и старался споить меня. Борис так же был сегодня со мной необычно любезен и даже ласков. Незаметно он вышел из за стола, что бы спустить в бассейне воду и выключить парную, и появился уже одетым. Деловым тоном он заговорил:

— Друзья, я вынужден по неотложным делам вас оставить. Извини, дорогой Рихард, фрейлин Лариса позаботится о тебе, проводит до постели и, думаю ты не будешь скучать. — И уже обращаясь ко мне: — Пожалуйста, Лариса, постарайся, чтоб наш гость ни в чем не нуждался и остался довольным. Ауф видерзейн. — И торопливо исчез, оставив нас вдвоем. Рихард смотрел на меня с вожделением мутными осоловелыми глазами.

— Может хотите отдохнуть, — предложила я ему. Он, очевидно, превратно меня понял и живо согласился. Он с трудом, при моей помощи, поднялся из-за стола и что-то невнятное бормоча на русско-немецком, тяжело ступая пошел, куда я его направляла. Три пологие ступеньки из бани в прихожую он преодолел кое-как. Но когда подошли к лестнице, ведущей на второй этаж, он остановился, уцепившись одной рукой за перила, а другой за меня, и уныло посмотрел вверх. Я тоже представила, как нелегко мне будет затащить туда эту обмякшую стокилограммовую тушу. На мое счастье в прихожей появился сторож, и помог мне поднять изрядно захмелевшего гостя на должную высоту. В комнате я помогла ему раздеться до нижнего белья, и он заметно начал трезветь, крепко сжал мою руку и попытался повалить на постель. Я вывернулась и обнадеживающе заморила:

— Айн момент, айн момент, Рихард. — Немецкий я знала на уровне семилетки. Тыкая пальцами себя в грудь, я говорила: — Их больна. Понимаешь — больна. — Его это нисколько не смутило, он, наверно думал не о той болезни, которой я решила ошарашить его, он пренебрежительно махал рукой, мол, ерунда, сойдет, повторял слово «гут». Тогда я открыла свою козырную карту:

— Послушай, Рихард, у меня СПИД. Понимаешь — СПИД.

— Я? СПИД? — Он выпученными глазами уставился на меня.

— Я, я, — очень печально подтвердила я. До него кажется дошло: он клюнул мою наживку и испуганно двумя руками, как бы отталкивая меня от себя, пробормотал:

— Наин, Наин…

Пожелав ему спокойной ночи, я ушла в другую спальню, изнутри заперла дверь на ключ и мысленно смеясь, уснула. Утром я проснулась, услыхав шум мотора: это приехал Борис. Рихард еще спал. Первым вопросом Бориса ко мне было:

— Ну как? Хорошо провели ночь?

— Нормально.

— Все в порядке? Как мужчина он годиться? — намекал Борис.

— Совсем не на что не годиться. К твоему сведению: у него СПИД.

— Что?! — вскричал Борис. — Какой СПИД? — Взгляд его испуганный.

— Самый настоящий. Он сам мне об этом сказал.

— И ты с ним?..

— Я что, сумасшедшая? Уложила его в постель, а сама ушла в другую комнату.

— Вот так дела. Черт те что, СПИД. Хорошо хоть предупредил, — удивлялся Борис. Он не догадывался о моей уловке, поверил: — СПИД..

В Москву мы ехали молча. Немец был мрачен и подозрителен. Переговоры не состоялись: Рихард спешил в Германию. В офисе Борис сказал мне:

— Я разговаривал с немцем. Оказывается СПИД не У него, а у тебя.

— У меня? — искренне удивилась я. — Это как же?» С больной головы на здоровую. Может я не поняла его. Может он интересовался, есть ли у меня СПИД? — Борис лукаво посмотрел на меня и вдруг рассмеялся:

— Ну и артисты вы, ну и цирк.

— Но хозяин цирка ты, — уколола я.

— Ну и черт с ним, — махнул рукой Борис, поставив на всей истории точку.

Шло время, зима перевалила на вторую половину. Дни стали стремительно увеличиваться. Денисов все реже заглядывал ко мне на квартиру, и меня это только радовало. И уже не звонил по вечерам, проверяя, дома ли я. Не приглашал и на тусовки. У него появилось новое увлечение, поэтому пропал интерес ко мне, он словно не замечал меня, и я чувствовала себя совсем здесь не нуждой. Это не было положение свободы и праздности, а именно ненужности. О том, что у него появилась новая «приватизированная», я узнала потому, как он раза три просил меня на несколько часов вечернего времени освобождать квартиру. Не приглашал и в баню, туда он наведывался с другой, хотя я с удовольствием побывала бы там.

Исподволь у меня появились признаки беременности, и я решила обратиться к врачу. О, Боже мой: я на седьмом небе! Услыхал Господь мои молитвы — я беременна. Теперь мне было все ни по чем, трын — трава. Моя мечта сбывается. Только бы все шло нормально, не случилось бы чего неожиданного. Однажды Денисов позвал меня в кабинет и с порога спросил:

— Хочешь погреться?

— В каком смысле?

— В самом прямом: теплая вода, жара.

— Мечтаю, — ответила я, решив, что он приглашает меня в баню.

— Тогда сегодня же сделай фотографию на загранпаспорт.

— Зачем? — удивилась я.

— Полетим с тобой на Кипр, там сейчас тепло. Я даже обрадовалась. До этого мне не приходилось бывать на международных курортах. Меньше чем через месяц я уже имела на руках загранпаспорт и пятьсот долларов. При том Борис предупредил меня, что в таможенной декларации надо указывать только триста. И опять началось для меня нечто похожее на сказку. В самолете я погружалась в размышления: почему Борис вдруг пригласил меня, а не свою «новенькую» или «старенькую» Марию Степановну? Чем все это объяснить? Вообще он был по характере человек непредсказуемый, принимал самые неожиданные решения и действия. Но в последнее время, после поспешного отъезда Рихарда Шульмана при встрече со мной розовое лицо его освещалось озорной улыбкой. Наверно он все-таки разгадал мой трюк со СПИДом. В самолете он сообщил мне, что на Кипре у него есть собственная вилла на морском берегу. И неделю тому назад оттуда возвратились его жена и дочь, и вилла теперь свободна. По его расчетам мы пробудем там с неделю, не больше, потому как на фирме накопилось много неотложных дел. Он пожаловался мне:

— Устал я, Лара. Смертельно устал. Сплю по пять часов. Думаю на Кипре отоспаться, отдохнуть и видеться только с тобой. Ты мне по — прежнему нравишься. Ты умна, хотя по правде говоря, я предпочитаю молоденьких и глупых. С ними проще и уютней. У них все на лице написано. А на тебя я смотрю, в твои колючие глаза и чувствую какой — то дискомфорт. И меня зло берет, что ты умней и начитанней меня. Мы же с тобой по сути дела еще и не разговаривали. Полгода живем, как любовники, а серьезного слова друг другу не сказали.

Это уже был какой-то другой Денисов, простой, откровенный и добрый. Да я и смотрела на него уже другими глазами, как на отца моего будущего ребенка. Я благодарила его, хотя он об этом и не догадывался.

Не буду рассказывать про его двухэтажную виллу, про пляж и теплое море, про тропическую природу. Мы действительно постоянно находились рядом, вели откровенные разговоры. О чем? Естественно о России, находясь от нее за тридевять земель, о ее прошлом, настоящем и будущем. Я ругала Ельцина, Чубайса, Немцова. Он слушал меня молча и только скептически усмехался, не возможно было понять, согласен он со мной или нет. Мне казалось, что ему нет до них никакого дела и ему все равно, кто правит страной — дураки, воры, циники или предатели. Едва ли он улавливал-смысл моих эмоциональных речей: он лежал отрешенным и думал о чем-то своем, возможно далеком от политики и злобы дня. Я сидела в легком плетеном кресле рядом с ним. Но когда я заговорила о еврейских банкирах, прибравших к рукам всю экономику и финансы страны, он оживился и спросил:

— Признайся честно: ты коммунистка?

— Нет, я ни к какой партии не принадлежу. Я просто русская патриотка. Но я не могу спокойно смотреть, как мой народ стонет под еврейским игом. Правительство сплошь еврейское. Разве ты не согласен? И коммунисты борются за права народа, за лучшую жизнь.

— Согласен. Хотя попадаются в правительстве и русские. Кое-где.

— Это не русские, это шабес-гои, то есть верные слуги евреев, чаще всего женатые на еврейках.

— Но я русский и, возможно, не меньший патриот, чем ты. Я никого не эксплуатирую, плачу приличную зарплату своим служащим и вовремя, в том числе и тебе. Я люблю свою страну, ее историю. Болею за ее судьбу, переживаю, понимаю, что народу плохо, тяжело. Но это же твои коммунисты довели страну до такого состояния.

— Ложь, все ложь, ты говоришь словами Иуд Сванидзе и Киселева, словами еврейского телевидения и газет, которыми владеют еврейские банкиры Березовский и Гусинский. Ты говоришь — любишь Россию, а сам устроил себе запасное гнездышко на Кипре, на всякий случай. Предусмотрел. Ты называешь себя патриотом, а на самом деле ты шабес-патриот. Потому что служишь евреям и работаешь на них.

Я уже «завелась», не стесняясь в выражениях, пользуясь его инертностью. Возражал он вяло, должно быть подобные мысли нет — нет, да и посещали его.

— Служить, дорогая Лариса, приходиться тому, у кого сила. Сегодня сила у евреев. Что ты думаешь — они захватили власть только в России? Они владеют Америкой, Европой, в их руках если не весь мир, то большая его часть. Потому что они умней, хитрей и наглей нас, русских дураков. Советская власть не вернется. Россия погибнет и никто, никакие твои Зюгановы и Лебеди не спасут ее.

— А если появится новый Сталин?

— Не надейся, не появится. Евреи бдят, и вовремя умертвят его, как умертвили Иосифа Висарионовича. А вообще, мы с тобой вместо отдыха затеяли глупый, ненужный разговор. Сегодня ночью ты что-то бормотала и потом звала Егора. Так кажется зовут твоего артиста?

Я не ответила. Попыталась вспомнить сон, но никак не мола. Снилось что-то кошмарное, и я звала Егора на помощь. «Милый мой, любимый Егор. Как ты там? Ты мне очень нужен. Ты еще не знаешь мою радость: у меня будет ребенок. Как ты это воспримешь — вот что меня теперь волнует». Эти мысли молнией сверкнули в моей памяти. Их погасили слова Денисова:

— Давай лучше займемся сексом.

И тут меня нечистый дернул за руку. Язык мой, моя доверчивая откровенность меня уже не однажды подводила, как и теперь: не подумав о последствиях я брякнула, похвалилась своей радостью:

— Так мы уже назанимались и с хорошими результатами: я беременна.

Он вдруг подхватился, уставился на меня тупым холодным взглядом и молчит. И я смотрю на него, весело и беспечно. Наконец он глухо выговорил:

— Надеюсь, ты шутишь?

— В таких делах, Боря, не шутят. Это грех.

— Так какого ж ты хрена не предохранялась? Ты же знала, что я не терплю презервативов! — в ярости закричал он, испепеляюще глядя на меня. Я не ожидала такой вспышки и с невинной откровенностью сказала:

— Но я хотела ребенка, это моя мечта.

— Ты хотела?! Так ты преднамеренно это сделала?! — продолжал он в бешенстве выкрикивать, надвигаясь на меня, сжав остервенело кулаки, так что я попятилась назад. А он все шипел по-змеиному, выдавливая из себя ядовитые слова: — Ты сволочная, коварная авантюристка тайно залезла в мою постель, с гнусной целью.

— Ты сам заманил меня в свою постель, «приватизировал», — спокойно ответила я. Мне нельзя было волноваться: я думала о ребенке.

— Тебе нужен наследник вот этой виллы и всего достояния Денисова. Я вижу, с какой алчностью ты все разглядываешь. А мне твой наследник не нужен, у меня уже есть законные наследники. Законные! И никакие суды не докажут мое отцовство! Я найму лучших адвокатов…

— Послушай, Боря, выслушай меня, — попыталась я урезонить его. — Я ни на что не претендую и ничего мне от тебя не нужно. Это будет мой ребенок, Малинин, а не Денисов. И никогда ты его не увидишь.

— Подрастет, спросит, кто отец? Станет искать и найдет, если пойдет в тебя, такой настырный авантюрист, — уже несколько спокойно заговорил он. Боже мой, где его совесть, еще не родившегося ребенка он уже оскорбил, унизил. Как у него язык повернулся. Он все еще продолжал шипеть:

— Я требую: прекрати. По-хорошему требую.

— Что прекратить? — не поняла я.

— Беременность.

— Никогда, — решительно заявила я.

— Я заставлю тебя, силой заставлю, чего б мне не стоило. — Лицо его пылало беспощадной злобой, и я знала: он ни перед чем не остановится. Он запросто пойдет на преступление. Из-за чего и во имя чего? Из страха потерять часть своего состояния, на которое я и не думала претендовать. Я увидела звериный оскал собственника — буржуа, «нового русского», его нравственный и чисто человеческий облик. Вот он новый хозяин России!

Выплеснув всю ненависть и злобу, он объявил, что завтра возвращаемся в Москву и ушел хлопотать об авиабилетах.

На третий день наш самолет приземлился в Шереметьевском аэропорту, где нас уже поджидал Андрей. В самолете, хотя и сидели мы рядом, не обмолвились ни единым словом. Он иногда косо бросал на меня враждебный взгляд, а я обдумывала план дальнейших действий. Вспоминая его угрозы, я уже отчетливо чувствовала реальную опасность для меня и для моего ребенка. В Москве сразу подъехали к моему обиталищу. Он вышел из машины одновременно со мной и вполголоса тоном приказа проговорил:

— Никуда не уходи. Жди меня. Я заеду, и мы все обсудим и найдем консенсус.

— Я устала и плохо себя чувствую, приму снотворное и буду отсыпаться. Дай мне часа два, не тревожь. А потом можно и консенсус. — На самом деле я так не думала, — то была ложь во спасение, частица моего плана действия.

Войдя в квартиру, я начала быстро собирать свои вещи и складывать в чемоданы. Меня обуял страх: я представила — войдут в квартиру дружки Денисова, или нанятые им гангстеры и насильно прервут беременность. У меня было всего два чемодана, в которые вместились все мои шмотки. Когда вещи были уложены, раздался телефонный звонок, от которого я пугливо вздрогнула. Я ответила только после третьего звонка преднамеренно сонным голосом. Звонил, как я и догадывалась, Денисов.

— Я разбудил тебя? — дружески спросил он, но именно этот тон и настораживал меня.

— Да, разбудил.

— Извини, пожалуйста. У меня есть для тебя хорошие предложения. Думаю, они тебя устроят. Я через час к тебе приеду и мы все обсудим. Так что жди меня. Целую.

Он никогда не говорил мне «„целую“. Это еще больше обеспокоило меня, и я подумала: поцелуй Иуды. И тот час начала звонить друзьям, у кого есть машины. Сначала в мастерскую Ююкина. Молчание. Потом ему домой. Опять незадача: Настя сказала, что Игорь на даче и не преминула спросить: зачем он понадобился. Потом я вспомнила Воронина. Он сам взял трубку. Взволнованной скороговоркой я попросила:

— Виталий, дорогой, умоляю тебя, немедленно подъезжай к кинотеатру (это в пятидесяти метрах от нашего дома). Мне грозит опасность. Подробности потом. Ты слышишь? Очень прошу тебя, это вопрос жизни.

— Выезжаю, — решительно бросил Воронин и положил трубку. Я схватила свои чемоданы, закрыла квартиру и, надрываясь под тяжестью, пошла к кинотеатру. В пути вдруг с тревогой подумала: а вдруг телефон прослушивается Денисовым, и его люди примчатся раньше Воронина. Но слава Богу Виталий не заставил себя долго ждать. Мы сразу же погрузили чемоданы, я села на заднее сидение и на вопрос «куда?» ответила:

— К Центральному телеграфу.

Это место я выбрала по двум соображениям. Во-первых — рядом здание МВД. Во-вторых, рядом дом Егора, у которого я смогла бы на время оставить чемоданы, прежде, чем уехать в Тверь. Ну и, в-третьих — тут много телефонов-автоматов, чтоб предварительно позвонить Егору. В пути Воронин предложил ехать прямо к Лукичу без предварительного звонка. Я возразила:

— А если он не пожелает меня видеть после длительной разлуки и даст от ворот поворот?

— Я не думаю, — усомнился Воронин. — Он тебя все еще любит.

— Откуда ты знаешь? — обрадовалась я.

— Поверь мне, — уточнил он и все же припарковался в .Газетном переулке у телеграфа напротив телефонных автоматов. Сказал: — Ну иди, звони.

Я колебалась. Я чувствовала свою вину перед Егором и не была уверена в его снисхождении. И я попросила:

— Виталий, дорогой, окажи мне еще одну услугу: пойди позвони Лукичу, скажи, что я всего на пять минут потревожу его. — Виталий позвонил и, возвратясь в машину, весело доложил:

— Порядок. Он ждет тебя.

— Но ты пойдешь со мной, поможешь мне поднять чемоданы.

Дверь открыл Егор. Я не сразу узнала его. Передо мной стоял богатырского телосложения витязь с шикарной бородой, напоминающий одного из Васнецовских «Богатырей». У меня перехватило дыхание, от волнения я не решалась переступить порог и молча стояла с одним чемоданом. С другим чемоданом позади меня стоял Воронин, которому я преградила дорогу. Не говоря ни слова Лукич взял мой чемодан и, поставив его в прихожей, негромко, но ласково пригласил:

— Ну что ж вы? Проходите. Я всегда рад гостям, особенно нежданным. Люблю сюрпризы.

Быстро поставив второй чемодан в прихожей, Воронин торопливо заговорил:

— Дорогие друзья, позвольте мне откланяться, поскольку меня ждут неотложные дела. — И тут же исчез. Мы с Лукичом поняли его деликатность и оценили. Он догадывался о моей нерешительности и сам сделал первый шаг: обнял меня и прижал к своей груди так крепко, что я слышала, как стучит его сердце. Потом мои губы пробились сквозь густые заросли его усов слились с его горячими и такими родными губами, что я от наплыва чувств заплакала и, всхлипывая, заговорила, глотая слезы:

— Егор, любимый, вечный мой… Простишь ли ты меня когда-нибудь? Но я была всегда верна нашей любви… Я пронесла ее через муки ада, унижения, позора ради своей цели. И я добилась ее: у меня будет ребенок, предел моей мечты.

Помогая мне снять дубленку, он спросил:

— Ты хотела сказать: у нас будет ребенок? Так? — В ответ я погрузилась лицом в его бороду, нащупывая его губы и после долгого поцелуя ответила на его вопрос:

— Так, родной, так: у нас с тобой будет ребенок, наш. Есть на свете правда, и правда — это Бог.

Мы вошли в гостиную. Тут ничего не изменилось, все вещи стояли на своих местах, и написанные Ююкиным наши портреты по — прежнему висели рядом. Мы сели на тахту взявшись за руки и умиленные взгляды устремили друг на друга.

— Милый мой, легендарный, — заговорила я. — мне много надо тебе рассказать, повиниться.

— Для этого у нас будет достаточно времени. Теперь я тебя уже никогда и никуда не отпущу, — перебил он.

— Никакая сила не сможет оторвать меня от тебя, — заверила я. — А теперь я хочу сесть к тебе на колени и обнять тебя, как прежде.

— Все будет, как прежде, — подтвердил он. — Помнишь, мы с тобой говорили: душа не стареет и не умирает. Как и любовь, и наш опыт тому свидетельство.

— А еще мы с тобой говорили, что у нас есть прошлое, нет настоящего и не ясно будущее. Оно где-то за горизонтом, и я мысленно пыталась туда заглянуть, где уже не будет Ирода Ельцина, а его имя новый патриарх Веся Руси, который придет на смену Ридигеру, предаст анафеме, и во всех храмах священники будут его проклинать. Когда я узнала, что у меня будет ребенок, я уверенно сказала себе: у нас есть будущее, там за горизонтом в двадцать первом веке.

Эпилог

АВТОР

И опять, как тогда, в семидесятилетие Егора Лукича Богородского, был конец лета, и погода в Московии стояла солнечная, иногда жаркая и тихая. В садах обильно дозревали яблоки, леса и рощи еще не тронула осенняя позолота. И новое тысячелетие делало первые, еще робкие шаги по планете. Юбилей Лукича решено было отметить на его даче, скромно, по-семейному, без торжественных фанфар, в тесном кругу самых близких друзей. Так пожелал сам Лукич. Но он не учел, что время уже перевалило за горизонт и над Россией сквозь кучевые облака пробивались первые лучи обновленного солнца, и накануне во многих не еврейскх газетах были опубликованы статьи, посвященные юбиляру, а так же указ президента о присвоении народному артисту Богородскому звания Героя Социалистического труда.

Утром, взяв с собой в качестве подарка только что вышедший из печати свой «Последний роман» я направился на дачу Лукича. Не дойдя ста метров до его дачи увидел идущего мне навстречу веселого, торжественно важного руководителя объединенного Союза писателей Виталия Воронина, одетого в белую, без пиджака, но при галстуке рубаху, с папками под мышкой. Мы сошлись у самой калитки.

— Это что у тебя? — поинтересовался я, кивнул на папки.

— Поздравительные адреса: от Союза писателей, от министра культуры. А это свежий экземпляр книги Лукича «Жизнь артиста». Он еще не видел: сигнальный экземпляр. — Виталий показал мне книгу воспоминаний нашего друга и юбиляра. Потом увидел у меня кожаную папку, поинтересовался:

— Здесь что у тебя? Сувенир? Покажи.

— Потом, когда будем расходиться по домам, — заинтриговал я.

— Все мудришь, — хмыкнул Воронин и сказал с возмущением: — Шел мимо Ююкина, хотел зайти к ним, чтоб вместе появиться у этой калитки, но меня, бросаясь на забор, облаял его глупый и свирепый рыжий пес Чубайс. Почему он не посадит его на цепь, не понимаю?

— Говорит, тесть не велит, — ответил я. — Его же тесть из «демократов».

— Но он теперь не посмеет третировать зятя после того, как Игорь избран президентом Академии Художеств.

— А Церетели, выходит, прокатили?

— Этот хитрый Зураб смотался в Израиль под крыло миллионера Гусинского.

Калитка у Богородского была открыта. Возле нее стояла глазастая симпатичная Наденька Малинина-Богородская. Она первая поздоровалась с нами и смущенно улыбнулась большими темно — зелеными глазами. В темно-каштановых густых волосах ее ярко алел бант.

— Здравствуй, Надежда прекрасная, — обратился я и по привычке спросил: — Так сколько ж тебе лет? — она кокетливо улыбнулась и прощебетала:

— Сам знаешь.

— А сколько Лукичу? — спросил Виталий. Она растопырила пальцы и сложив губки трубочкой выдохнула:

— Во сколько! И еще много!

— Ты поздравила Лукича? — спросил я. Она гордо кивнула и улыбнулась довольной улыбкой. Потом спохватясь вспомнила новость и поспешила нам ее сообщить с детским восторгом: — А Лукич бороду постриг. — В это время на крыльце появился и сам юбиляр. Увидя его, Наденька в восторге закричала «Лукич!» и бросилась ему на встречу. Он ловко подхватил девочку на руки и посадил ее на плечо.

— Да он и в самом деле побрился, — радостно засмеялся Воронин.

— И по-моему напрасно, — сказал я подходящему к нам Лукичу. — Мы к твоей бороде уже привыкли, и она тебя украшала.

— Демонтировал, — игриво пробасил Лукич и добавил: — Как на прошлой неделе на Поклонной горе демонтировали безобразный шампур и нелепое стадо бронзовых призраков Зураба Церетели. Теперь очередь за демонтажем каркасного нагромождения, именуемого Петром Великим.

— Величия там нет, зато высочия навалом, — сострил Виталий.

В это время у калитки появился Ююкин с большой картиной, вставленной в рамку, которую он держал обеими руками. Это было повторение «Майского утра».

— Я не опоздал? — задорно прокричал новый президент Академии Художеств.

— Ты, как большой начальник, просто задержался, — сказал я. — Только вот Чубайса своего держи на цепи, а то знаменитый поэт не смог проникнуть на твою дачу.

— Да я не знаю, кому б его сплавить.

— Отвези в Лефортово, пусть будет в одной камере с настоящим Чубайсом, — шутливо подсказал Лукич.

— Но там же не один Анатолий Борисович, — сказал Воронин, — там и Немцов и Гайдар, и Грачев с Шапошниковым. Им будет обидно: почему такая привилегия Чубайсу? А мы что, менее сволочные, чем он?

— Что-то не видно хозяйки? — спросил я.

— Наденька, позови маму. Скажи: гости собрались. — Лукич снял девочку со своих плеч, и та бегом умчалась в сад с возгласом:

— Мама! Иди скорей, гости пришли и картину твою принесли! Дядя Игорь принес.

Из сада появилась Лариса, все такая же очаровательная, как и пять лет назад, веселая улыбка светилась в ее умных глазах. В руках она держала таз, наполненный спелыми яблоками. На ней была золотистая легкая кофточка и зеленые брюки. Черные длинные волосы густой волной падали на круглые плечи и спину и игриво искрились, споря с золотом кофточки. Она элегантно отвесила общий поклон и пригласила на террасу, где уже был накрыт стол. Наденька сидела на коленях у Лукича и с важным, полным серьезности и достоинства видом тянулась своим стаканом с соком к рюмкам гостей, предлагая чокнуться. Лариса смотрела влюбленными глазами на мужа и спрашивала:

— Как вам нравится безбородый молодой Лукич?

— Нам-то его борода не мешала, — ответил я. — Важно, чтоб он нравился тебе — молодой и безбородый.

Мы пили за здоровье юбиляра, за вечную молодость и обаяние Ларисы, за малышку Наденьку, за новую Россию. Как неожиданно со двора раздался призывный голос лукичева соседа отставною полковника:

— Слышали новость? В Америке убита Татьяна Дьяченко. Тремя выстрелами в упор. Террористу удалось скрыться.

— Значит Бог есть, и он вершит свой праведный суд, — заключил Лукич. — Бог шельму метит.

— Похоже, что так: каждому воздается по делам его, — сказала Лариса. — Александр Яковлев был застрелен пограничниками, когда пытался перейти границу с Литвой. Поганый прах Горбачева развеян с самолета над Заполярными льдами. Земля отказалась его принимать. Не ушел от возмездия Иуда.

— А гибель Ельцина так и осталась загадкой? — то ли спросил, то ли утвердительно сказал Виталий.

— А что тут загадочного: рухнул на землю вместе с горящим самолетом, — безоговорочно ответил Игорь.

— Так-то оно так, но есть вопрос: от чего загорелся самолет в воздухе? — спросил Виталий. — Диверсия или поговаривали, что но нему саданула ракета ПВО, когда он пытался улизнуть за границу.

Никто не ответил. Получилась долгая и какая-то натянутая пауза. Ее нарушил тот же Воронин: — Мне рассказывали, что милицейский генерал Огородников, который в октябре девяносто третьего расстреливал на улицах Москвы патриотов, переведен из Лефортова в «Матросскую тишину». Выходит, понизили: мелким подлецом оказался. Там он и повесился.

— Это по официальной версии. А на самом деле, говорят, его повесили сокамерники за гнусную подлость. Они и Киселева там же прирезали. Так что собакам собачья смерть.

— Я вот чего опасаюсь, — озабоченно заговорил юбиляр. — Образовалось новое государство в составе России, Беларуси, Украины и Казахстана. Это великая наша победа. Но где гарантия, что опять эти банкиры не вернутся назад в разграбленные ими же земли? Если не сами, то их посланцы — сыновья Израилевы? «Пятая колонна» не ликвидирована. Она существует, только присмирела, притаилась, ушла в подполье, ожидая своего часа. Понимают ли это в Кремле? Набрались ли ума-разума за годы смуты?

Вопрос был насущный, прямой и острый, как меч. И никто из нас не решался на него отвечать. Тогда Виталий обращаясь ко мне, спросил:

— Почему ты не вручил свой сувенир юбиляру? Чего ты таишь? Давай, открывай свою папку.

Все посмотрели на меня с упреком и любопытством. Я извлек из папки только что изданный мой «Последний роман», наполнил свой бокал вином и предложил последовать моему примеру, затем поднялся и сказал тост:

— Дорогие Лариса и Лукич! У вас появилась очаровательная Надежда, как символ будущего нашего многострадального Отечества и плод вашей великой любви. Так выпьем за незнающую преград, нестареющую и не умирающую Любовь. Затем я раскрыл свою книгу и написал:

«Моим верным и добрым друзьям Ларисе и Лукичу в день 75-го юбилея Егора Богородского — посвящаю.

Иван Шевцов»