В то время как хорватские дворяне собирали силы для подавления крестьянского восстания, на штирийском берегу Савы одно село поднималось за другим. Движение взволновало и словенцев и разлилось мощным потоком. Крестьяне восстали в Бланце; в Райхенбурге у господ ничего не осталось, кроме голых стен замка; близ Севницы стояло войско Илии; Боштань в Краньской пылала; Андрия Хрибар принес в Ратечи петушиное перо, а кметы графа Ламберга под командой своего старосты взялись за оружие. Напрасно комендант крепости Янко Гведич умолял их остаться верными и защищать замок. Горожане и крестьяне двинулись к Зидани-Мосту и Лашко, прогнав назад поскакавшего было за ними Гведича. Шестого февраля пятьсот человек Илии добрались до штирийской Лока-на-Саве. Толпа ворвалась в дом священника Якова Келека в Слапе, взломала погреб и забрала вино. Все паромы были заняты отрядами крестьян. Народ стекался отовсюду, как муравьи, и присоединялся к хорватам. «Долой повинности, долой дорожные поборы, долой барщину и господ, мы сами господа!» – кричал повсюду словенский народ; и пугливо ежились наемники немецких баронов. Но сильнее всего восстание крестьян разгорелось по лесам штирийских круч на Саве. Козье, Пилштайн, Плапина, Пишец, Куншперк образовали одно грозное целое, от страха перед которым задрожала и крепость Целе. Твердый, как кремень, кузнец Павел Штерц поднял в горах священное знамя восстания, горы и долы Словении огласились тысячеголосым громовым кличем «Свобода!», и разъяренный народ кинулся на своих притеснителей. От искры, блеснувшей в маленькой кузнице в Плапине, запылал весь край. Гашпар Мартун и Йожа Скомин ведут народ от монастыря св. Георгия, Юре Зупан собрал отряды под замком Хербург, Крсто Пустак командует в Бизельском близ Савы, а в Пишеце поднимает кметов Филипп Вишерич. Всем осточертело рабство, и, словно горные потоки, народ стекался под знамя кузнеца с криками: «Настала старая правда! Хорваты идут! Идем все с братьями хорватами!» Затрепетали от удивления стройные ели, в страхе взвился со своей скалы орел, веселее заблестели кристаллическим блеском снеговые вершины; ибо казалось, что ураган сметет все каменные гнезда господ, взойдет заря, как некогда, когда Людевит Посавский стер с лица земли франков; казалось, это вернутся времена правления Само, – так широко разносился из темной зелени лесов над снежными волнами гор сказочно прекрасный клич: «Свобода!»
      5 февраля 1573 года на монахов монастыря св. Георгия-на-горах напал великий ужас. Был полдень, они сидели за длинным столом в трапезной, наслаждаясь искря-щимся лютенбергским вином и житием святых отцов, которое читал им, сидя возле пылающей печки, один из братии. Внезапно вбежал бледный как полотно толстый привратник и в страхе едва мог пробормотать в свой двойной подбородок:
      – Братья! Крестьяне из Планины идут на нас! Сохрани нас бог от дьявольской напасти!
      Настоятель выронил из рук нож и, надев на седую голову черную шапочку, поплелся вниз, к монастырским воротам, за которыми слышался глухой ропот. Настоятель поглядел в окошечко. Перед монастырем теснилась толпа вооруженных крестьян во главе с сильным, смуглым детиной. Шапка с развевающимся петушиным пером была надета набекрень, на крепком теле кафтан из черного бархата, на груди красовался белый полотняный крест, сбоку сабля, за поясом пистолет, на плече внушающий страх железный молот. Рядом с ним неистово бил в барабан барабанщик в потрепанной форме ополченца и широкополой шляпе; над головами воинов виднелись топоры, косы, сабли и ружья. Детина встал на камень и закричал:
      – Братья! Сто лет тому назад ваши деды грозили кулаками господским замкам и кричали: «Слушайте! Мы хоть не господа, но все же не собаки. Дайте нам старую правду!» Но господа усмехнулись и подавили восстание ваших дедов. Теперь песня иная. Теперь мы идем не с кулаками, а с железными молотами, потому что к нам идут наши братья – хорваты! Мы не бабы, – сбросим оковы, наточим сабли, уничтожим господский кнут!
      – Уничтожим кнут! Поднимем молот! – раздалось по лесу вокруг монастыря.
      – Ладно! Отворите! – крикнул Павел Штерц, ударив молотом в ворота.
      Показался дрожащий настоятель.
      – Что вам надо, детушки? – спросил старик.
      – Мы не желаем вам зла, – ответил кузнец, – мы не тронем ваше святое жилище, не сожжем и усадебных построек. Вам нечего нас опасаться. Мы пришли подымать народ в горах. Пусть каждый человек станет свободным, пусть каждый чувствует себя человеком. Ведь так учит и господь бог, не правда ли? Довольно давать и платить, довольно беспросветного рабства. Теперь мы не хуже господ. А вы, если вы вправду слуги божий, если вы одной с нами крови, объявите в церкви на все четыре стороны: бог заповедал свободу народу! А пришли мы к монастырю потому, что голодны. Ваша кухня обильна, погреба полны. Мы не силой берем, а просим: уделите людям, которые идут в Планину, откуда и я пришел. Туда и хорваты придут.
      И настоятель уделил им, но ничего не сказал, а крестьяне, расположившись перед монастырем, долго распивали монастырское вино и пели: «Уничтожим кнут, поднимем молот, с нами идет наш брат, хорват!» Песня эта разносилась далеко по горам, а в монастыре монахи тихо шептали молитвы. Но вот кузнец поднял молот, громко забарабанил оборванный барабанщик, и Павел Штерц крикнул:
      – Прощайте, ребята! Я должен идти вперед! А вы завтра идите следом за мной, в Планину.
      В штирийском селе Планине, недалеко от Козья, в низком большом помещении корчмы, освещенном висевшим с потолка светильником, шумит народ. Все словенцы – высокие, с длинными строгими лицами, в длинных тулупах и меховых шапках. Они пьют из кружек вино, стучат кулаками по столу и ждут командира – кузнеца, ушедшего поднимать народ около монастыря. Тут и Йожа Скомин, сухой, костистый парень. Помещение низкое и темное, и в слабом свете едва можно различить движения людей. На пороге появился щуплый человечек, держа руки в карманах, судя по одежде – хорват.
      – Добрый вечер, братья! – приветствовал незнакомец крестьян. – Здесь ли Павел Штерц?
      – Нет, – ответил Скомин, – ушел в горы. Но скоро вернется. Ты хорват, так подсаживайся.
      Человечек сел рядом с командиром.
      – Да, – сказал он, – я ходатай Дрмачич, хорват из войска Илии.
      – Когда ж придет Илия?
      – Не знаю, – и ходатай пожал плечами.
      – Как не знаешь? Он же нам дал знать!
      – Гм… Да. Дал знать! – согласился Дрмачич.
      – Ну? А ты чего пришел?
      – Бегу.
      – Почему? Говори!
      – Не скажу. Вы меня заколете.
      – Говори! Ничего тебе не будет, – сказал Скомин.
      – Могу спокойно говорить? Честное слово?
      – Честное слово. Говори!
      – Бегу, потому что неохота висеть. Да, так-то! Не нравится? Вы поднялись на господ? Не так ли? За нас, за хорватов?
      – Ну, да! – воскликнули крестьяне в один голос.
      – Хороши герои! Где вы купили свою шкуру, что так дешево ее продаете за других? Я бы на это не пошел. Я еще не рехнулся. Потому и бегу. Что-то тут попахивает дохлятиной. Есть вороны – будут, наверно, и виселицы. В Кршко они уже стоят.
      – А что случилось в Кршко? – спросили крестьяне, поднимая головы.
      – Спросите у воронов! Они уж попировали! Турн побил и перевешал всех крестьян.
      – Перевешал! – ужаснулись все; послышался ропот.
      – Лжешь, негодяй! – вскричал Скомин, схватив ходатая за грудь.
      – А, так! Прощайте! – И Шимун поднялся.
      – Пусть говорит! – зашумели крестьяне.
      – Да и перевешал-то не всех, – продолжал, стоя, Шимун, – половина уплыла по Саве.
      – Правда?
      – Правда, клянусь раем! Чего только не говорили! Говорили, будто ускоки придут на помощь. Какого там черта! Хороша помощь! Слыхали ли вы о Ножине?
      – Да, – ответил Скомин, – это верный человек.
      – Ну, коли он верный, так, значит, я – граф! Ха, ха! Верный человек! Разве честно поклясться и солгать? Разве честно обещать действовать в твоих интересах, а потом пировать с твоим врагом? Разве честно, что Ножина выдал барону Турну все наши намерения, что он повел его к Кршко и допустил, чтоб перекололи людей, как скот, что… Эх, сердце обливается кровью, когда подумаю, как ускоки побили всех наших братьев и сожгли местечко.
      – Сожгли? – вскричал Скомин, побледнев и схватившись за голову; крестьяне стали перешептываться.
      – Дотла! – крикнул ходатай, и глаза его заблистали. – Так будет и с вами. Будут и вас вешать и топить, Bene, чего ж вы бунтуете? Вы надеетесь. На кого? Брежичане и метличане поджали хвосты. Вы надеетесь на войско Илии? На Илию, который запутался и с изголодавшимися отрядами набросился на ваш край, чтоб вас объесть. Bene. В уме ли вы?
      – Держи язык за зубами, собака! – крикнул Скомин и замахнулся на Дрмачича. Но ходатай, как кошка, перепрыгнул через стол и стал посреди комнаты. Двадцать кулаков поднялись на Скомина, и раздались крики:
      – Не мешай ему говорить! Послушаем! Он говорит правду.
      Крестьяне, стоявшие у дверей, стали потихоньку выходить.
      – Я не буду молчать, – усмехнулся дерзко Дрмачич, подбочениваясь. – Все вам скажу. Знаете ли вы, кого поджидает Илия? Кого поджидает ваш любимый Штерц? Друзей! Турок!
      – Турок?! – отозвался в ужасе народ.
      – Да. Турки подкупили ваших командиров золотом! По ту сторону Сутлы нехристи уже опустошают, жгут, уводят в плен и господ и крестьян. Вас обманули. Турки проглотят господ, а потом и вас, а Павел, Илия и Губец убегут с полученным за вашу кровь золотом. А? Что скажете? И ради этого вы рискуете головой и шкурой? Придет турок, и с Планиной будет то же, что и с Конщиной: камня на камне не останется.
      Толпу взорвало, Скомин побледнел, задрожал, схватил кружку и пустил ее в ходатая, но тот нагнулся, и черепки рассыпались по полу.
      – Изменник! Убить его!
      – Нет, нет, – кричали крестьяне, – он наш, наш! За взятку продали нас нехристям!
      В этой суматохе в дверях появился кузнец, вернувшийся из монастыря св. Георгия.
      – Бог мой! Что это такое, братья? А, это ты, Шиме? Где Илия?
      Но ходатай молчал, уставившись на кузнеца. Вдруг он вздрогнул, показал на него пальцем п крикнул:
      – Вот антихрист! Убейте его!
      – Убьем негодяя! – заорали крестьяне.
      – Что вы, рехнулись? – И кузнец отступил, бледнея.
      – Нет, образумились. – И ходатай захохотал. – Хватайте его!
      Толпа, как волки, накинулась на командира. Штерц кулаком повалил одного, другого, но ходатай бросился ему под ноги. Кузнец споткнулся и упал; разъяренная толпа окружила его и стала вязать веревками.
      – Вот хорошо, – и Шиме захлопал в ладоши, – а теперь отведите турка в крепость Планину, к господину командиру Зибенрайхеру! Он вас угостит ужином, а его веревкой.
      Взбешенная толпа крестьян с бранью поволокла окровавленного Штерца к замку, а ходатай Дрмачич скрылся в ночной темноте.

      На запад от местечка Севницы, к северу от Савы поднимаются небольшие, пологие холмы, лежащие у подножья горы, покрытой лесом стройных лиственниц. У одного из этих холмов, под остроконечным навесом на четырех столбах, стоит грубо сделанная статуя богородицы; сердце ее пронзают семь мечей. Здесь на полянах расположилось крестьянское войско, возле старинной статуи сидел, подперев голову руками, Илия Грегорич; а рядом, прислонившись к столбу и смотря себе под ноги, стоял Гушетич.
      – Где же этот Дрмачич? – проговорил недовольно Илия. – Третьего дня послал его в Планину объявить Штерцу о моем приходе и сообщить мне, все ли готово. Солнце уже высоко, а его все нет.
      – Почему ты не послал меня? – спросил Гушетич.
      – Ты вспыльчив, а тут надо действовать спокойно и разумно, – ответил Илия.
      – Но также и честно, – добавил крестьянин, – а вполне ли ты доверяешь Дрмачичу? Слишком уж он зол, да и жаден.
      – Доверяю, – сказал Илия. – Что его к нам привело? Жажда мести. И покуда он не отомстит Тахи, он будет нам верен. Ну, а потом… мы и без него обойдемся.
      – Ну, ладно, – усмехнулся Гушетич, – это твое дело, ты командир, но смотри, чтобы он тебя не обманул, как тот негодяй Ножина.
      – Да, Ножина! – И Илия ударил себя по лбу. – Я готов был отдать за него правую руку. Принял его в дом, побратался с ним, а он, убей его бог, вместо того чтобы привлечь ускоков, оттолкнул их от нас и выдал наших братьев Турну. Беда! На юге у нас неудача, нам словно отсекли правую руку. Краньцы перепугаются, половина наших погибла, ускоки стоят на нашем пути, а людям из Ястребарского дорога перерезана. По ту сторону Савы нечего ждать счастья. Но, бог даст, найдем его по эту сторону реки. Отсюда пойдем в штирийские горы. Там нас ждет Штерц со своими людьми. В нем бьется сердце народа, и он поднял весь народ. Павел пойдет с нами через Сутлу к Стубице, где нас ждет Матия. Увидишь, Гушетич, как мы еще тряхнем свет!
      – А чего же мы тут ждем и теряем время? – спросил Гушетич. – Да и к чему ждать Дрмачича, который, может быть, заснул по дороге в какой-нибудь корчме? У нас же есть штирийцы, которые знают дорогу, да и ты ее знаешь издавна. Идем на Планину. В горах мы в большей безопасности, чем тут, возле Савы. Двинемся сейчас же! Согласен, Илия?
      – Ты прав, – ответил командир, – ведь мы и так знаем, что поднялся весь край. Пойди, передай по отрядам, что мы идем на север.
      Вскоре у Севницы забили барабаны, отряды построились за своим вождем, знамя развернулось, и войско тронулось, оглашая воздух криками, как стоглавый змей, и скоро исчезло в снежных горах штирийского берега.
 
      Над горами алеет небо, на западе гаснет день и сквозь стройные стволы елей последними красными лучами озаряет нескончаемые снеговые просторы. Медленно продвигается войско по глубокому снегу; то взбираясь на кручи, то скользя под гору, воины с поникшей головой проходят через горные селенья. Где же народ? Никто их не ждет. Все ворота закрыты, и только изредка из окошка с любопытством выглянет чье-то смуглое лицо. Ни людей, ни приветствий, ни веселых криков. Где они идут – среди друзей или врагов? Так-то подготовил крестьян Павел Штерц? Наконец они достигли вершины одинокой горы. У лесной опушки стоит маленькая церковь. Люди остановились. Дальше идти нет сил, надо отдохнуть. С каждой минутой становится все темнее. То тут, то там уже зажглись костры. Они были недалеко от села Подгорья, как вдруг с севера прискакал крестьянин.
      – Где Илия? – спросил он.
      Его повели к нему.
      – Кто ты? – спросил Илия.
      – Командир Скомин, сторонник старой правды.
      – Какие вести несешь?
      – Плохие. Бога ради, спешите скорей в Планину. Не теряйте ни минуты! Накажи бог вашего посланца! Он повернул парод против вас. Сказал, что вы изменники и продали страну туркам.
      – Мы?! – закричал Илия, вскакивая на ноги в гневе. – Вот видишь, Илия, что это за ангел? – усмехнулся Гушетич.
      – Поспешите, хорваты! – умолял Скомин. – Народ разбегается. Павла Штерца наши крестьяне передали в руки немцев.
      – Павла! – простонал Илия. – Вперед, ребята, на Планину, выручим Павла. Иначе мы пропали. О, проклятая змея, которую я согрел на своей груди!
      Войско сразу же поднялось с места. Еще было совсем темно, когда в Планине услышали шум. Народ перепугался. Вдали, со снежной горы, освещая путь горящими ветками лиственниц, спускались к селу целые толпы хорватов. Рассвело. Илия с сорока всадниками поскакал к крепости и потребовал от коменданта Зибенрайхера выдачи пленного Павла. Но из-за крепких стен раздался насмешливый голос немца:
      – Ищнте вашего Павла в цельской крепости, я вчера отослал его туда под конвоем.
      Проклятье! Немцы взяли Павла, они вырвали у народа его сердце! Нет спасенья! Мрачно смотрят штирийские крестьяне.
      – Вперед, братья! – крикнул в отчаянье Илия, у которого на глазах выступили слезы, – на Пилштайн, на Кланец, в Хорватию, чтоб немцы не отрезали нас от Губца. Вперед, потому что из Целя идет войско господ.
      – А все господское жгите! – добавил Гушетич.
 
      И запылали факелы! Это уж не ветки листвепшщ. Это ярким пламенем горят хутора, амбары и сараи господ, освещая путь войску – от Плашшы до Козья, от Козья до Пилштайна и дальше по Сутле, к Свети-Петару. Вон Сутла в снегах, вон и хорватские горы.
      – Вперед, братья! – кричит Илия, проносясь на коне. – Губец нас ждет. Здесь, на чужой стороне, нам нет спасенья. Вон и хорватская земля!
      Вождь скачет, ободряет, увещевает, и войско, изнемогая, пробирается через глубокий снег. Люди падают от усталости. Но это никого не останавливает. Они замерзнут, их добьют немцы, пожрут вороны. Фальконеты застревают в снегу на кручах. «Вперед, перед нами Хорватия!» – кричит вождь, и ему вторит его друг Гушетич. Теперь они уже недалеко от Свети-Петара, от границы. Тут, между горами, долина; в нее-то и спускается замерзающее войско. Люди притихли; озлобленные, они глухо ропщут. Но Илия их успокаивает, обещает и утешает. Еще немного – и мы дома, в Хорватии. Только перевалить через эту гору, там, где выход в долину. И люди лезут в гору, стремясь к этому выходу. Но что это блеснуло там в горном ущелье? Не мечи ли это? Не трубы ли? Да, да! Черт бы их побрал! Это отряды капитана Джюро Шратенбаха, это цельские латники. Мужики испуганно встрепенулись. Но поздно. С ревом труб и дикими криками ринулись латники под гору на несчастных, голодных крестьян и поражают всех, как молния. А с тыла напирают другие дьяволы. Граф Дитрихштейн ведет на изнемогающих крестьян большой отряд наемных всадников. Наемники опустили копья и с ревом вонзают свои железные жала в крестьянские сердца. Окруженные со всех сторон, люди сбились в кучу. Без коней, без пушек, голодные, нищие, обессиленные.
      – Вот хорватские горы, – гремит далеко кругом голос Илии, а Шанталич высоко поднимает святое знамя креста.
      С ожесточением сопротивляется народ, еще раз в отчаянном усилии поднимаются усталые руки и стреляют ружья, рубят сабли, косы косят наемное войско. Наступают, отступают и снова наступают. Но больше нельзя выдержать, невозможно! Сдавлены со всех сторон. Шратенбах рубит и колет, Дитрихштейн бьет и разит. Латники высоко на копях и сверху поражают голых и голодных пеших крестьян. Волки, волки режут сбившееся в кучу стадо, – и сабля коротка, и коса слаба, и ружье без заряда. Некуда податься… А командир? Его нет пигде! Они бросают ружья и сабли, косы и молоты и бегут… бегут! Куда? Нигде нет спасенья, нигде нет выхода. Крики и стоны наполняют долину, снег обагряется кровью, – гуляет всюду смерть! И не стало войска Илии, а есть только поле, покрытое мертвыми телами, и пятьсот несчастных пленников, которых с великим торжеством, под оглушительный рев труб, с развевающимся зеленым знаменем Штирии, ведет в Целе капитан Джюро Шратенбах.
 
      В лунном свете вдоль Сутлы бегут два человека, два хорватских вооруженных крестьянина – Грегорич и Гушетич. Они пробились. Бегут, утопая в глубоком снегу. Кони их пали. Гушетич опустился на пень.
      – Не могу дальше, не могу.
      – Еще чуточку, еще чуточку, – шепчет Илия. – Вон село, видишь огни? Бодрись! Я не хочу, чтоб меня взяли живым…
      – Не могу.
      – Несчастный! А я? Рана на правой руке горит так, что с ума сойти можно, но идем дальше. Вставай!
      Гушетич поднялся, и, медленно шагая в снегу, оба добрались до первого дома у церкви…
      – Остановимся тут, – сказал Илия, – это дом священника.
      – Что мы будем тут делать? Он пас убьет. Отдохнем где-нибудь на сене, а потом перемахнем через Сутлу в Хорватию. Перевозчик мне знаком.
      – Нет, – ответил Илия, – я должен попасть в Пишец, чтоб еще раз повидать жену и детей.
      – Это безумие! Что ты хочешь делать?
      – Погоди! – прошептал Илия и саблей постучал в ворота.
      В окне показался священник.
      – Старик, – крикнул Илия, – отвори нам конюшню. Дай коней.
      – Кто вы такие?
      – Хорошие люди в беде.
      – Убирайтесь вон, – ответил священник, – вы разбойники!
      – Поп, дай коней, – закричал Илия, – а не то мы спалим твой дом. Мы не язычники, нас преследуют немцы. Дай нам коней, мы хорватские крестоносцы. Клянусь богом, мы их тебе вернем!
      Старик вышел и, дрожа, сказал, подавая Илии ключи:
      – Вон конюшня. Берите.
      – Спасибо тебе, отец, – сказал Илия. – Коней вернем через шесть дней. Спасибо тебе! Ты спас голову двум честным людям.
      Высоко в небе стояла луна и озаряла двух всадников, скакавших в эту зимнюю ночь вдоль Сутлы.

      К привратнику замка Мокрицы подошел старик, монах-францисканец, и спросил, дома ли господин Степко Грегорианец. Привратник ответил утвердительно. Тогда седовласый старец медленными шагами поднялся в верхний этаж замка, тихонько постучался и вошел в комнату точно он шел по хорошо знакомым местам. В маленькой комнате за столом сидел хозяин, нервно перебирая письма. Неожиданное приветствие монаха заставило его вздрогнуть.
      – Слава Исусу! – сказал монах.
      – Во веки веков! – ответил Стойко. – Кто ты, отец святой, и что тебе надо?
      – Я принес тебе привет, господин Грегорианец.
      – От кого?
      – От двух покойников.
      – Покойников?… – удивился хозяин, вставая.
      – Садись и слушай, – седовласый старец сделал знак рукой; Степко подчинился. – Ты меня узнаешь? Не правда ли? Я брат Бонавентура из монастыря святого Франциска в Загребе. Раньше я носил другое имя, звали меня Иван Бабич.
      – Брдовецкий священник? – И Степко от удивления даже встал и схватился за ручку стула.
      – Да, сын мой, ты угадал. Я был брдовецким священником. Мне сказали, что я согрешил тем, что подстрекал крестьян. Ну и бог с ними. Меня заточили на время в монастырь, но я остался там навсегда замаливать свои грехи. Теперь зовусь братом Бонавентурой. Вот пришел к тебе. Принес тебе привет от двух покойников – от твоего отца Амброза и от Матии Губца, мужичьего короля.
      – Не пойму что-то, – сказал Степко, опуская голову.
      – Слушай и поймешь! Твой отец умирал. Около него не было ни сына, ни снохи, был только я. Старец призвал меня, своего друга, чтоб утешить его в последние минуты жизни. Как сейчас все вижу. Он лежал в постели, держа в руках освященную свечу. Я стоял возле постели на коленях и молился. В комнате было тихо и спокойно. Едва слышалось дыхание старика. Вдруг он приподнялся. Лицо его горело, глаза сияли. Мне казалось, что передо мной святой. Он заговорил: «Старый друг, слуга божий! Вот что хочу я тебе сказать. От первой жены моей, Вероники, у меня есть сын, Степко, которого ты, конечно, знаешь. Горячая, чересчур горячая кровь. Мне, как видно, пришло время умирать, покинуть детей. Младший сын, Бальтазар, хилый, он не принесет роду моему ни потомства, ни славы. Но прошу тебя, обрати внимание на старшего. Он не сегодня завтра будет взрослым человеком. Жаль было бы если из-за своей горячности он погрязнет во зле. А соблазнов много, потому что времена плохие. Следи за ним – тебе открыты все сердца. Отец духовный, тебе его вверяю, и если он очень согрешит, впадет в тяжкий грех, пойди и скажи ему: „Остановись! Ты выбрал плохую порогу. Покайся!“ Коснись его сердца, обрати его к богу. Да еще скажи ему, пускай всегда помнит, что он дворянин, но пусть также не забывает, что род его вышел из народа. Народ – наша сила, без него мы, вельможи, похожи на легкие облака, которые ветер гоняет взад и вперед по небу. Мы же поступаем плохо. Давим, притесняем народ, и в сердце его вырастает ядовитое растение – ненависть. Ох, – продолжал старик пророчески, – вижу, что придет зловещий день, когда родина потонет в крови. Коса уже будет косить не траву, а головы, и крестьянский молот станет молотом смерти. Мне-то будет хорошо, я буду лежать спокойно в тихой могиле и ждать трубы господней, но сын ведь останется жить. Скажи ему, чтоб тогда он не кривил душой, чтоб сердцем его владели те же чувства, какие владели моим, потому что барство подобно листу, который зеленеет, но потом увядает, а честное и благородное сердце – цветок, никогда не вянущий, потому что его орошает господняя слеза!» Так говорил твой отец; почтенная голова его потихоньку склонилась на подушки, на устах заиграла улыбка, как предвестник вечного блаженства; я поклялся ему исполнить его просьбу. Вот я и пришел к тебе сегодня, как голос, взывающий из отцовской могилы, пришел, так как ты впал в тяжкий грех, пришел сказать тебе: «Остановись! Ты выбрал плохой путь. Покайся!»
      – Я впал в тяжкий грех! – И, побледнев, Степко шагнул к монаху, но тот сделал знак рукой, и он отступил.
      – Да, – продолжал старик, – теперь выслушай страшную повесть! Было это неделю тому назад. Была суббота, и я стоял в своей келье на молитве. В это время явился ко мне посланец из суда и сказал, что меня зовет человек, которого надо напутствовать перед смертью. Я пошел за посланцем и понес с собой хлеб небесный, преосуществленное тело сына божьего. Пришли в крепость, в мрачный дом, в темную тюрьму. Там, на камне, сидел человек; на руках и ногах у него были тяжелые оковы. Светильник чуть горел, дрожащее пламя потрескивало, а заключенный вперил взор в огонь. Не успел я войти, как он встал передо мной на колени, скрестил руки на груди и сказал:
      «Отец духовный, завтра мне суждено умереть. Такова воля божья. Мне все равно. Умираю я, слава богу, невинным, а бог справедлив, и я надеюсь предстать перед ним. Прости мне, отец духовный, что я призвал тебя в тот час, когда мне подносят последнюю чашу крови. Мне хотелось, чтоб ты был подле меня в предсмертные, горькие мгновения, потому что сердце мое для тебя как раскрытая книга. Читай в нем и суди сам – виновен ли я? Мне же сердце, быстрыми ударами отбивающее последние мгновения моей жизни, шепчет: ты грешен, как и все люди, но погибаешь безвинно, потому что ты искал правды, а убила тебя неправда. Да, – сказал заключенный, вскочив на ноги, и оковы его загремели, – бог окрылил мою душу, чтоб я мог подняться в небесную высь, бог дал мне горячее сердце, чтоб я мог откликнуться на каждую слезу и на каждый вздох народа, из которого я сам вышел. Я люблю этот народ, среди которого я родился, люблю эту землю, которая меня кормит, – и вот это-то и есть причина моей смерти. Когда чаша слез переполнилась, когда вздохи превратились в бурю, тогда я поднял народ за правду. Мы проиграли. Нас погубила доверчивость и предательство наших же людей. Мы поднялись слишком рано. Плод еще не созрел. Но течение времени вечно и из непроницаемого мрака будущности мне сияет звезда спасения моего народа. Придет время, и рука вечности уравняет всех людей и что будет хорошо для одного, то не сможет быть плохо для другого. Вот эта-то моя вера и является моей виной перед людьми. Пусть возьмут мою жизнь, пусть торжествует их правда, пусть готовят мне мучения. Конечно, разнесется глупая клевета, что я злодей и выродок рода человеческого, но пройдут года, солнце правды рассеет туман, и тогда каждый честный человек скажет: он был благородный человек, вечная ему память! Но забудем земное, душа моя стремится к небу, – продолжал заключенный, снова становясь на колени, – отец духовный, прошу тебя, уготовь мне путь в рай, отпусти мне грехи. Я покаюсь тебе во всем. У меня были веские причины возненавидеть господ, но ведь и господа – люди и мои братья, а ненавидеть грешно. Прости, господи, и меня и их. Больше всех я возненавидел одного – Степко Грегорианца. Он подстрекал, соблазнял, возбуждал крестьян, совал им в руки нож, он им поклялся, – и он обманул их, он клятвопреступник, из-за пего пролилась кровь народа, из-за него мне снесут голову без суда. Без суда, отец! Потому что, предстань я перед судом, пусть даже судом господ, я бы высказал им всю правду и перечислил бы все их грехи. Этого они и боятся и потому казнят меня так поспешно и ничего не записывают, чтоб для грядущих поколений не осталось никакого свидетельства их позора. Когда же из-под руки палача ветер разнесет мой пепел на все четыре стороны, ты пойди к Степко Грегорианцу, передай ему от меня привет и скажи, что я от всего сердца ему прощаю то, что он покинул и обманул нас и нарушил свою клятву…»