Крестьянское восстание

      – И близко не подпускает. Уж несколько раз осадила меня.
      – Фу! – и Шиме засмеялся. – Если уж ты не очень стоишь за jus primae noctis, то дело легко поправимо. Покажи ее Тахи, он в этом знает толк. А после она станет покладистее. Когда бочка почата, всякий черт может пить из нее.
      – Эге, да это не так глупо!
      – Ну, конечно, не глупо! Ведь это же я сказал, я, Шиме Дрмачич. Ох, я… я… – Ходатай стал бить себя в грудь кулаком и свалился без памяти на стол.
      Петар оставил пьяного и быстрыми шагами направился в замок. Здесь он отыскал Петара Петричевича.
      – Господин Петричевич, – сказал он, – я знаю, что вы ненавидите Лолича, который вырывает у нас из-под носа все лакомые кусочки.
      – Ну, да!
      – Который, как хорек, втерся на службу к хозяину и держит себя, как барин, потому что его жена окрутила нашего господина. Господин Петар! Я знаю ладан, которым этого повесу можно выкурить из Суседа. И вы станете кастеляном. Хотите?
      – Хочу, но…
      – Вашу руку! Ничего больше не спрашивайте. Я стреляю без промаха.
      – Ладно! – сказал Петричевич, подавая Бошняку руку.
 
      На следующее утро нижний двор Суседа огласился страшными криками. Посреди двора стоял разъяренный молодой господин Гавро, держа в руках толстую дубинку. Лицо его горело, глаза сверкали, он трясся от гнева. Перед ним причитал пожилой человек, ухватившись за голову обеими руками; по лицу его струилась кровь; по двору дикими прыжками скакал невзнузданный конь.
      – Мошенник! – кричал Гавро. – Так я и позволю тебе дотрагиваться до моих породистых коней, каждый волос которых дороже твоей дурацкой башки.
      – Этот удар вам дорого обойдется, – прохрипел, подавляя боль, человек и смерил Гавро горящим взглядом, – так поступают разбойники, а не бароны!
      Гавро побледнел, бросился в ярости на человека и замахнулся дубинкой, но чья-то железная рука опустилась сзади на его руку. Он обернулся и увидел перед собой управляющего Грдака, вовремя подоспевшего на помощь.
      – Как вам не стыдно, молодой господин, – промолвил спокойно управляющий, – хорош дворянин – ранить в кровь человека, исполняющего свой долг!
      – Что такое? – закричал хриплым голосом господин Тахи, сходя в нижний двор с Петричевичем и Бошняком.
      – Отец, защитите меня от этого человека, – сказал, Дрожа, Гавро.
      – Что случилось? – спросил Тахи, злобно посмотрев на Грдака.
      – Этот подлец, этот скот, – закричал молодой человек, – выгнал моих коней из конюшни.
      – И правильно сделал, – сказал спокойно Грдак, – потому что вы, молодой господин, выгнали королевских коней из королевской конюшни, которая вам не принадлежит. У вас довольно своих конюшен. Он это сделал по моему приказанию, а вы так ударили королевского слугу, что у него кровь потекла, и если б не я, вы бы его убили.
      – Иди в замок, сынок, брось этих невеж, – гневно проговорил Тахи, а потом обернулся к управляющему: – Э, вы, я вижу, хорошо бережете королевское добро. Но лучше было бы, если б вы поменьше тратили королевского вина и еды на своих гостей, которых вы угощаете у себя по-барски; лучше было бы не раздавать столько королевского хлеба этим болванам крестьянам.
      – У меня в гостях никого не было, кроме моего брата Шишмана и моего родственника Михаила, нотариуса из Загреба. А хлеб я раздавал крестьянам, потому что вы их дочиста обобрали и у них не осталось ни крошки.
      – Bene, bene, – и Тахи махнул рукой, засмеявшись злорадно, – вы опять на меня подадите жалобу из-за этой разбитой башки, как вы жаловались на меня в прошлом году, но и я подам на вас за то, что вы крадете и транжирите королевское имущество.
      – Господин Тахи, – вспылил Грдак, сжав кулаки, – это неблагородно.
      – Bene, bene, – спокойно ответил Тахи, – я вас насквозь вижу. Голову даю на отсечение, что мы не сможем ужиться вдвоем под одним кровом. Пойдемте, детки, – сказал он своим служащим, – теперь нас ждет дело поважнее.
      Грдак повел раненого в дом, а Тахи, засунув руки в карманы, двинулся дальше.
      – Петричевич, – сказал он, – приведи ко мне Шимуна.
      Вскоре притащился ходатай, с непротрезвившимся, беззаботным лицом, и низко поклонился.
      – Что, ваша милость, у вас есть для меня работа? – спросил он, позевывая.
      – Есть, – ответил Тахи ласково, – но об этом после, а теперь скажи мне, дорогой Шимун, как дела? Есть ли какие новости?
      – Эх, – усмехнулся Шиме, прищуриваясь, – и еще какие! Но это, ваша милость, не идет в общий счет. За это надо особую плату.
      – Bene, carissime, – и Тахи кивнул, – ты, может быть, хочешь получить задаток?
      – Дайте, ваша милость, – и Шиме, кланяясь, протянул руку, – я принимаю все, что дают.
      У Тахи заходили брови, расширились зрачки, кровь бросилась в голову, и он рявкнул:
      – Дать ему задаток! – и мигнул Петричевичу.
      Шиме было попятился, но в ту же минуту Петричевич схватил его сзади за плечи, повалил на живот и сел ему на голову; Бошняк держал его за ноги, а двое слуг, высоко взмахивая толстой мокрой веревкой, стали немилосердно бить ходатая по спине; тот рвался и рычал, впиваясь в землю зубами и ногтями.
      – Сладко ли тебе, Шимун? – спросил Тахи, злорадно смеясь. – Ну-ка, еще!
      И снова опустилась веревка.
      – Так тебя женщина удерживает на моей службе, воробушек ты эдакий на чужой помойной яме? Ну-ка!
      И снова удары посыпались на спину Шимуна.
      – Не хочешь ли сказать тайну? Ну-ка!
      И слуги изо всей силы ударили его веревкой в пятидесятый раз.
      – Ска…ска…жу! – прохрипел ходатай. – Смилуйтесь!
      Тахи махнул рукой, и слуги отбежали от несчастного, который, стоя на коленях, извивался всем телом и, с посиневшим лицом и налитыми кровью глазами, ревел, как раненый зверь.
      – Говори! – заорал Тахи, – любил ли ты кастеляншу?
      Шиме подтвердил кивком головы.
      – Говори, что знаешь о заговоре крестьян!
      – Скажу, – прошептал Шиме, махая руками и кивая головой, – воды… воды… погиба… вод… – вздрогнул и рухнул без чувств на землю.
      – Отнесите его туда, к стене, дайте ему воды, – приказал Тахи. – Когда мы покончим с другим делом, я его Допрошу, а вечером – вздернуть на груше!
      Люди положили полумертвого ходатая у стены, а Тахи со своими слугами направился в квартиру кастелянши, которая еще была погружена в сладкий утренний сон.
      – Останьтесь тут, за дверьми, пока я вас не позову, а ты, Бошняк, приведи осла! – сказал Тахи.
      В окно сияло утреннее солнце, играя на румяном лице молодой женщины, которая спала с полуоткрытым ртом, положив обе руки под голову; две густые косы спадали по ее красивым плечам. Тахи подошел к кровати и уставился на спящую. Глаза у него заблестели, лицо побагровело, но вдруг он вздрогнул и побледнел. Старик засунул руку за пазуху, вытащил блестящие ножницы и в мгновенье ока отрезал прекрасные косы женщины. Вскрикнув, она проснулась.
      – Кто это? Кто это? – но, узнав господина, опустила голову и скрестила белые руки на груди.
      – Голубушка, – сказал Тахи приглушенным голосом, – мне захотелось тебя порадовать, и я купил тебе красивый новый кошелек; верни мне старый.
      Женщина побледнела.
      – Дай кошелек! – взревел Тахи и сдавил пышные плечи распутной женщины своими железными пальцами. – Признавайся, кому ты его дала? – кричал он, оскаливая зубы и показывая дрожащей рукой старый кошелек Елены, который он вытащил из-за пазухи.
      У женщины, казалось, глаза готовы были выскочить из орбит; она стояла, бледная, у кровати, прислонившись головой к стене и хватаясь за нее руками.
      – Тьфу! – плюнул Тахи. – Потаскуха! Погоди! Ох! погоди… Петричевич!
      В комнату вбежали слуги с веревками. Женщина завизжала и, схватившись руками за голову, стала на колени.
      – Валяйте! – зарычал Тахи.
      Из квартиры кастеляна понеслись такие страшные вопли, что у крестьян под горой кровь застыла; душераздирающие крики, дикие стоны и равномерные удары – и все это сопровождалось оглушительным хохотом Тахи.
 
      Избитый ходатай поднял голову. Он пришел в себя от ужасного крика. Тело его еще вздрагивало. По двору бродили стреноженные кони, а перед дверьми кастеляна был привязан осел. Никого не было, кроме одного слуги, проходившего через двор. Ходатай, приподнявшись на локте, взмолился слабым голосом:
      – Лука, принеси мне воды!
      – Ладно, – ответил слуга, – я пойду на верхний двор.
      Ходатай осмотрелся, как кот. И пополз на животе. Остановился.
      – Нет, не стоит, осел ленив! – прошептал он.
      Тихонько дополз он до первого коня, вынул нож, разрезал веревки и, словно его подсадила дьявольская рука, вскочил на него, обнял за шею, ухватился за гриву и помчался вниз к открытым воротам.
      – Держи его! – закричал Лука, появляясь с ведерком воды.
      – Держи его! – закричал Гавро из окна замка, куда его привлек крик женщины. На шум выбежал Тахи и его приспешники.
      – Шиме сбежал, – крикнул Гавро.
      – Бери ружье, Гавро, ружье! – заорал Тахи. – Стреляй в него.
      – Жаль коня, – ответил молодой человек.
      – Стреляй, черт возьми!
      Гавро скрылся и вскоре вновь появился в окне, с ружьем. Конь Шиме споткнулся о пень. Гавро прицелился. Выстрелил.
      – Ха! ха! ха! – раздался хохот маленького ходатая. – Плохой же ты стрелок, безбородый! Погоди, я к тебе еще приеду в гости!
      Ходатай понесся как стрела и исчез бесследно.
      Через некоторое время крестьяне села Суседа выбежали за ворота, чтоб поглядеть на удивительное зрелище.
      Размахивая березовыми ветками, два воина гнали осла через село; на нем, лицом к хвосту, извивалась молодая кастелянша. Волосы у нее были отрезаны, руки связаны, на теле ничего, кроме рубашки, кровь текла из сотни ран. Прутья свистят, женщина орет так, что чертям тошно. Так слуги прогоняли Лоличиху из суседградской округи; прогнали и ее мужа, у которого Тахи отобрал все имущество. А крестьяне опустили головы и с горящими глазами шептали:
      – Боже! Боже! И это наши господа!

21

      Было после полудня середины мая 1569 года. Бан, епископ Джюро Драшкович, не в духе, ходил взад и вперед по своей комнате. Тут же стоял Гашпар Алапич, внимательно наблюдая за епископом, мрачно надвинувшим свою шапочку на лоб.
      – Вы позвали меня, reverendissime, – сказал горбун, – но я как будто пришел не вовремя; вы, я вижу, не в духе.
      – Вы правы, – ответил спокойно епископ, – да и как я могу быть в духе? Турок угрожает, ускоки грабят, сборщики податей штрафуют, крестьяне волнуются, дворяне кричат на саборе, где я порядочно намучился; и только что мне удалось все это на короткое время успокоить и вздохнуть с облегчением, как дражайший подбан Форчич привел ко мне депутацию верхнего города Крижевца с жалобой на нижний город, по поводу якобы неправильного распределения повинностей. Битый час надоедал мне подбан post prandium sumptum, за который, вероятно, заплатили крижевчаге, размахивал у меня под носом рукой и, наконец, разразился длиннейшей тирадой, доказывая, что спор об этих пустяковых крижевацких деньгах важнее турецкой опасности. Нечего сказать, хорошего человека вы выбрали! Этот Форчич, sit venia verbo, осел!
      Гашо усмехнулся:
      – Знаю, что огненный язык святого духа не сияет над его головой.
      – Но оставим это! Ad rem. Садитесь! Я вас позвал, потому что вы человек умный. Сословия, domine Алапич, жалуются на бесчинства сборщиков податей.
      – И с полным правом, reverendissime, подати ужасные, сборщики сдирают шкуру с крестьян и горожан.
      – Правда, nobilis amice, подати несправедливы, страна истощена, сборщики сущие пиявки, да и помещики не лучше. У крестьянина выпили всю кровь: не удивительно, что он повсюду поднимает голову.
      Гашпар промолчал.
      – Возьмем, например, Тахи, – продолжал епископ. – Чтоб угодить двору и прикрыть свои грехи, он куражится на саборе, дает для войска деньги, хлеб, сено, материалы, рабочие руки, но крестьян грабит, как разбойник, так что у них кости трещат. Крестьяне снова подали жалобу королю. А что вы, господа, сделали на саборе? Решили, что повсюду в королевстве бунтовщики должны быть строго наказаны. Предложил это Тахи, а вы, господа, все его поддержали: он хозяин и владыка сабора; что ж, вы выразили осуждение господам кровопийцам?
      – Знаю, что Тахи изверг, – ответил Гашо, – мы несколько лет тому назад поторопились, в особенности покойный бан Петар. Но Тахи союзник той сильной дворцовой партии, которая в оппозиции к эрцгерцогу Карлу, мечтающему уничтожить свободы нашего королевства. И потому мы пока еще поддерживаем его.
      – Свободы? – усмехнулся не без злобы епископ. – Свободы грабить и разбойничать? Так, что ли? А порядок, а право, а закон? Я хочу порядка и спокойствия, понимаете ли вы это, domine Алапич? Потому и призвал вас.
      – К вашим услугам, reverendissime, – и горбун поклонился.
      – Во-первых, поезжайте к вашей сестре, вдове бана. Я слышал, что ее люди в Цесарграде мучают народ, как вавилоняне мучили евреев; в Ястребарском, где проживает госпожа Барбара, народ живет, как в аду. Передайте ей от моего имени, чтоб она, бога ради, проявляла больше сердечности. Ведь она женщина. Скажите, чтоб она была мягче.
      – Хорошо, reverendissime, – проговорил Гашо.
      – Второе дело поважнее. Дайте мне честное слово, что вы не выдадите моих намерений.
      – Честное слово, не выдам.
      – Я должен удалить Тахи из Суседа. Крестьяне объявили королю, что не хотят больше ему служить, что предпочитают лучше погибнуть. Тяжба с Уршулой ведется очень медленно и может, по старому обычаю, продлиться еще лет десять. Разногласия среди дворянства будут возрастать, крестьяне возьмутся за оружие, а турок воспользуется и нападет. Хотите вы дожить до таких ужасов!
      – Боже упаси! – воскликнул Алапич.
      – Этот узел надо быстро, спокойно и осторожно распутать, и ваши ловкие руки должны тут выполнить главную задачу, господин Гашпар. Мне почти что удалось убедить наследников покойного Николы Зринского возвратить в пользование Тахи Божяковину, которую Никола у него отнял шесть лет назад. Старый Тахи переедет жить туда. Сын его, Гавро, женится на Софии, дочери Уршулы Хенинг, которая будет жить с молодоженами в Суседе и Стубице; она, кроме того, вернет Ферко двадцать тысяч флоринов. Таким образом, мы уберем Ферко из Суседа и помирим две семьи, поднявшие все королевство на кровавую распрю. Что вы об этом думаете?
      – Reverendissime, – сказал Гашпар, кланяясь и пристально глядя на бана, – дивлюсь я вашей государственной мудрости. План составлен превосходно. Но, зная страстную натуру госпожи Уршулы…
      – Об этом не заботьтесь, – и епископ улыбнулся, – Уршула согласна.
      – Согласна? – И Гашпар от удивления попятился.
      – Да, – и Драшкович кивнул, – ваша же задача – убедить Тахи, которого вы хорошо знаете. Но действуйте быстро, прежде чем Амброз Грегорианец возвратится с сабора из Пожуна. Знаю, у него другие взгляды на этот счет. Я вам особенно советую договориться об этом деле с госпожой Анкой Коньской, которой удалось склонить свою мать принять этот план. Согласны?
      – Согласен, господин бан, и даю честное слово, что буду действовать по вашим указаниям, – сказал Гашпар.
      – Да хранит вас бог, господин Алапич. – Епископ благословил дворянина и отпустил его.
      Через некоторое время в комнату вошел второй бан, князь Фране Франкопан.
      – Вы пришли вовремя, domine collega, – сказал епископ. – я только что получил письмо из Пожуна, – читайте! Вышло по-моему. Следствие по делу Тахи рассыпалось в пух и прах: подождите еще с месяц, и у вас от удивления глаза на лоб полезут. Мы не в силах лишить суседского изверга королевской защиты прямым путем, а только путями окольными.
      Франкопан прочел письмо и, искривив губы, бросил его на стол.
      – Вы сказали правду, в государственных делах мы, солдаты, как дети, потому что уверены, что вечная правда никогда не дремлет.

22

      В день святой Маргариты, после полудня (стояла чудная июльская погода), в ворота суседского замка въехала большая дорожная карета. Тахи, поджидавший, как видно, гостей, встретил их внизу лестницы очень любезно и провел во внутренние покои. Судя по вздернутым усам и скверному латинскому языку – это были чужестранцы. Одного из них, откормленного великана с цветущим лицом и красным носом, звали Джюро Хосу, а другого, сухого, щуплого, кашляющего, с желтым цветом лица, – Андро Майтени; оба были мадьяры, сборщики податей из Неделища, которых королевская камера послала как своих уполномоченных, чтоб рассмотреть и разрешить спор между служащими камеры и Тахи. Это то, что можно было узнать из рассказов их кучера, междумурца. Мадьяры мало интересовались осмотром замка и когда на другое утро Степан Грдак пошел представиться им, то оказалось, что уполномоченные на заре уехали на охоту с Тахи в сторону Стубицы, откуда вряд ли вернутся раньше как через неделю. На десятый день перед замком послышался громкий лай. Целая свора собак ворвалась во двор, а за ней верхом комиссары и Тахи с сыном Тавро. Гавро крикнул Бошняку, чтоб Грдак явился к господам в замок после полудня со счетами и всеми ключами. Обед кончился, и за столом сидели господа: Хосу, который глядел перед собой и ковырял в зубах, Майтени, погрузивший свой крючковатый нос в связку писем, и Тахи с довольным лицом. Он наполнял чаши комиссаров.
      – Ergo, magnifiйe, – начал Майтени медленным, скрипучим голосом, – арендный договор подписан, наши обязанности окончились. Теперь остается только вызвать Грдака для отчета.
      – Я вам очень признателен, благородные господа, за вашу доброту и справедливость, – сказал Тахи, – его королевскому величеству я выражу свои чувства особо. Тот скромный подарок, который я вам передал, является лишь частицей моей вполне понятной благодарности, которую я не премину вам доказать.
      Майтени поблагодарил поклоном, а Хосу заметил:
      – У вас, magnifiйe, прекрасные охотничьи собаки; я в них знаю толк, я сам охотник.
      – Я выберу для вас пару английской породы, domine Хосу, – ответил Тахи, – я этим мало интересуюсь, этим главным образом занимается мой сын Гавро.
      – Gratias, magnifice, – и Хосу кивнул, – ваш сын достойный молодой человек!
      В это мгновение в комнату вошел Грдак и поклонился. Хосу презрительно оглядел его с головы до ног, и управляющий покраснел.
      – Это вы – Грдак? – спросил Майтени.
      – Да, господа.
      – Принесли ли вы ключи от всех помещений? – продолжал щуплый мадьяр.
      – Вот они, – сказал Грдак и положил на стол связку ключей.
      – А счета? – сказал Майтени, поднимая свой нос.
      – Господа, как я мог в несколько дней составить счета за три года? Мне никто ничего не сказал, а на это дело потребуется по крайней мере три месяца. Примите во внимание, что сейчас самое горячее время в хозяйстве.
      – Эх, carissime, – продолжал щуплый мадьяр, потирая руки, – мы не можем прохлаждаться три месяца. Выслушайте наше решение. Мы осмотрели имения Сусед и Стубицу.
      – Когда, господа? – спросил Грдак удивленно.
      – И Стубицу, – повторил Майтени, – мы находим, что вы плохо блюдете интересы королевской камеры.
      – Что вы плохо ведете хозяйство, – добавил Хосу.
      – Я? – И Грдак побледнел.
      – Что вы угощаете гостей, заботитесь о своем кармане и что счета у вас не в порядке, – выпалил Хосу.
      – Господа, – воскликнул выведенный из себя Грдак, – будьте справедливы, выслушайте меня…
      – И потому, – проговорил Майтени, не обращая внимания на слова управляющего, – мы решили от имени камеры передать подведомственную ей половину имения в аренду вельможному господину Тахи за две тысячи четыреста венгерских флоринов в год и теперь торжественно вручаем ему ключи.
      – Господину Тахи? – спросил в ужасе Грдак, посмотрев на Ферко, который сидел, неподвижно уставившись на управляющего светящимися, кошачьими глазами. – Господину Тахи? Да знаете ли вы, что вы делаете? Неужели королевская камера забыла мои письма и расследование, произведенное два года тому назад? Разве ей так уж безразлична судьба несчастного народа?
      – Его королевское величество все рассмотрел, – сказал Хосу, – и умеет отличить сомнительное от доказанного.
      – Сомнительное? – проскрежетал Грдак, опуская голову. – Разве можно сомневаться в том, что солнце сияет на небе? А что будет со мной?
      – Можете идти на все четыре стороны! – ответил сухо Майтени.
      – А мое жалованье, мои кровные деньги? – спросил Грдак дрожащим голосом, схватившись за голову. – С тысяча пятьсот шестьдесят шестого года я работаю здесь в поте лица своего и еще не получил ни гроша.
      – Если вам что причитается, – проговорил Хосу, – вы это получите своевременно, после того как проверят счета, потому что бог зна…
      – Да, бог знает, что я честен, – сказал Грдак, подняв голову, – и что я не обманул короля ни на йоту. Я вижу, как все это было подстроено, господа: это клевета господина Тахи, это все его дьявольская клевета. Я ухожу, я не буду перед вами оправдываться, потому что ваши сердца глухи; ухожу, и грех падет на вас, если близ этого кровавого замка вспыхнет пожар и уничтожит все королевство. Но король должен все узнать, и не забывайте, что хорватский дворянин не боится мадьяр – сборщиков податей.
      Мадьяры притихли, но Тахи, вскочив, закричал:
      – Подлец, вон из замка! Здесь я хозяин.
      – И здесь же тебя настигнет стрела божьего правосудия, кровопийца! – ответил Грдак, подняв руку.
      Обиженный, взбешенный, бывший управляющий покинул замок; когда он подошел к воротам, господин Гавро крикнул ему вслед с громким хохотом:
      – Ха! ха! ха! Спокойной ночи, amice! Теперь ты знаешь, что такое барон?
      Грдак поехал верхом в Брдовец. В доме священника ему сказали, что тот у Грегорича.
      Он поскакал туда и прямо вошел во двор. Перед домом сидели священник, Илия Грегорич и судья Иван Хорват.
      – Бог в помощь! – приветствовал его старик Бабич. – Какой счастливый ветер принес вас в Брдовец, господин Грдак?
      – Несчастье, отец! – ответил управляющий со слезами на глазах. – Я нищий, без пристанища, без имущества.
      – Боже мей, что случилось? – спросил испуганно священник.
      – Что? – И Грдак горько усмехнулся. – Мадьярские сборщики податей за мою верную службу выгнали меня, как собаку, и передали все имение суседскому кровопийце.
      Все трое слушавших смертельно побледнели.
      – Все имение отдали Тахи? – воскликнул Илия, вскакивая. – Эх, так вот что они называют правдой!
      – Смилуйся над нами, господи, – сказал священник, сложив руки.
      – Сердце мое чует, – подхватил Илия взволнованно, – что прольется кровь; видит бог, прольется.
      А Хорват схватил свою судейскую палку и, сломав ее через колено, бросил далеко от себя.
      – Убирайся к черту, – проскрежетал он, – когда суд вершат черти, то крещеному человеку стыдно называться судьей.
      – А что же будет с вами, мой бедный друг? – спросил Бабич у Грдака.
      – Что мне вам сказать? У меня нет ничего, ровно ничего. Маленькое именьице в Венгрии, которое я получил от матери, у меня силой отнял Баторий. У моего брата куча детей и крошечный клочок земли, но придется все-таки поехать к нему, пока я не найду службы.
      Заговорил Грегорич:
      – Не обижайтесь, благородный господин, на то, что я вам скажу. Вы дворянин, я кмет, но и я человек. Вы поистине честнейшая и добрейшая душа. Весь край молится за ваше счастье, а вот, подите же, пришло несчастье. Но ничего! Мы хорошо знаем, сколько добра вы для нас сделали; это так крепко вошло в наши сердца, что сам черт не вытравит. Каждый ребенок у нас знает, сколько бед вы отвратили от наших голов, да и этот мой бедный дом был бы ограблен, если б не вы. Пусть мое предложение не покажется вам обидным. Ты мне, я тебе, и да благословит бог, говорит старая поговорка. Здесь для вас не безопасно, Тахи ведь лютый зверь. В рибницком крае у меня есть земля и дом. Укройтесь там и хозяйничайте, как сумеете, покуда вам счастье не улыбнется. Простите мне, сударь, я от всего сердца. Здесь же, – продолжал крестьянин, – здесь, мне кажется, может многое случиться.
      Грдак схватил большую руку крестьянина и проговорил растроганно:
      – Согласен! Честная ты душа, принимаю, чтоб тебя не обидеть. Ты человек, ты настоящий человек! Дворянин будет нести барщину у кмета, пока не добьется правды от короля!
      Опустив голову, священник молча наблюдал за этой сценой. Потом поднял ее, возвел руки к небу и сказал:
      – Вознесите сердце к богу, несчастный мой друг! Тяжел жизненный путь, тяжко искушение, посылаемое нам богом. Но несите смиренно свой крест, потому что унижающий себя возвысится. Горе тому человеку, который вырвал из сердца своего прекраснейшие слова спасителя: люби ближнего, как самого себя; горе ему, потому что придет суд над праведными и над грешными. Да, вижу, суд придет, страшный суд, потому что рука человеческая уклонилась от правды, потому что мир тонет в грехе. Пусть праведный господь отплатит вам за все добро, которым вы облегчали бедному народу его тяжкое рабство.

23

      – Мне очень приятно, мама, – сказала Анка Коньская Уршуле Хенинг, – что вы с Софией приехали погостить ко мне в Загреб. Вы знаете мечтательный характер Марты; она бы совсем испортила нам Софию. Она и так страшно переменилась. Не в духе, молчит, раздражается и продолжает ждать своего Милича, который все равно не вернется.
      – Не вернется? – быстро спросила Уршула.
      – Наверное, не вернется. Слушайте, мама. Я много говорила о нашем деле с Алапичем. Он мне рассказал, как уже несколько месяцев обхаживает Тахи и каких трудов это ему стоит; я же со своей стороны жаловалась на нашу неприятность, на то, что мы до сих пор не решились ничего сказать Софии и как вы связаны честным словом, данным Миличу; и что поэтому следовало бы узнать, где находится этот молодой человек и вообще жив ли он. Подумав немного, Алапич сказал, что, может быть, ему удастся помочь в этом деле. Я знаю, сказал он, одного продувного человека по имени Дрмачич, писаку, которого Тахи выгнал со службы. Этот человек самого черта не боится. Пошлю его, говорит, разведать о Миличе, о котором господин Амброз повсюду разузнаёт. Алапич и послал этого человека.
      – И что же он? – проговорила быстро Уршула.
      – Он вернулся вчера, мама.
      – Что же Милич?
      – Жив, но в плену.
      – Где?
      – Я вам все расскажу. Шпион Алапича пустился наудачу в ту часть нашей страны, где хозяйничают турки, и стал разузнавать, где находятся пленные, взятые несколько лет тому назад под Канижей. Человек этот рассуждал вполне разумно. Надо было сперва искать Могаича. А около него, вероятно, будет и Милич, если только он не погиб. Его направили в Костаневицу, оттуда в Дубицу и, наконец, в Баня-Луку. Дрмачич стал расспрашивать у монахов, которые, конечно, знают о пленниках-христианах. И он был прав. Монахи ему сказали, что в доме одного бега в Баня-Луке уже пять лет, как работает пленник, молодой парень по имени Могаич. Три года тому назад из-за Савы пришел другой человек и предложил бегу денежный выкуп за Могаича, но умница турок удержал обоих. Вот все, что я вкратце могу вам сказать в утешение. Очевидно, наш рыцарь не вернется, так как имение его, которым управляет Амброз, все в долгах, он заложил его для выкупа Могаича. Поэтому у вас может быть спокойно на душе, и я надеюсь, что дело, которое тянется уже три года, нам удастся довести до благополучного конца. Тахи же, насколько я слышала, стал мягче после жалобы, которую вы снова подали бану и которую его пожунские друзья не могут отвести.
      – А Амброз?
      – Его я не боюсь, – усмехнулась Анка. – Мне кажется, что он и сам отчаялся спасти своего любимца, потому что все его розыски были безуспешны. Но, во всяком случае, надо быть настороже. С этой стороны наши интересы защищает Степко, который согласен, чтобы София вышла за сына Тахи. Итак, мама, все подготовлено. Вы уж довольно ждали, но главная задача – сломить сопротивление Софии. Подготовили ли вы ее как-нибудь?
      – Я ей говорила вообще о замужестве; однако сына Тахи не упоминала.
      – А она?
      – Заплакала, отвернулась и сказала: «Мама, заклинаю вас, не говорите мне об этом. Я свято чту ваше слово: вы поклялись Миличу, что он будет моим мужем, а я ему поклялась быть его женой. Я верна и своей и вашей клятве, потому что, бог свидетель, я этого человека люблю и день и ночь только о нем и думаю. Он уже три года как живет в моем сердце и будет жить долго, будет жить вечно!» – «Дочка, – ответила я, – прошло уже столько времени, а о нем все нет вестей, и, по всей вероятности, он не вернется, он погиб». – «Нет, мама, – сказала она сквозь слезы, – сердце мне подсказывает, что он не погиб». – «Ну, а допустим, что погиб, – сказала я, – ведь я поклялась отдать тебя ему, если он вернется, но никогда не клялась но отдавать тебя никому другому, если он не вернется. Я не хочу, чтобы ты оставалась старой девой или шла в монашки. Этого не бывало ни с одной Хенинг. Я подожду еще немного, а потом придется тебе покориться матери, потому что такова воля божья». София побледнела, закрыла лицо руками и вышла из комнаты. Видишь, какая она.
      – Это все еще влияние мечтательной Марты, – и Анка махнула рукой, – но погодите, мама, когда она с недельку побудет в моей школе, то станет покладистее.
      – Дай-то бог! – сказала Уршула.
      – Я пойду за ней, надо сперва ввести девушку в общество и развлечь ее, немного расшевелить.
      Анка встала и пошла было к двери, но вдруг остановилась; дверь отворилась, и на пороге появился господин Амброз. Женщины растерялись.
      – Слава Исусу, – приветствовал их с удивлением Амброз. – Вы как будто меня испугались. Неожиданно нагрянул? Приехал раньше, чем вы рассчитывали? Не так ли? Э, что поделаешь, сабор в Пожуне разъехался, вот и я! Я уже побывал дома, в Брезовице, заехал и в свое имение около Брежиц, завернул и в Мокрицы, чтоб рассказать вам кое-что о вашей тяжбе, наконец – по вашим следам приехал сюда. Где София?
      – Дома, – ответила Анка смущенно, – наверно, за какой-нибудь работой.
      – Позовите-ка ее, госпожа Анка.
      Госпожа Коньская быстро взглянула на мать и вышла из комнаты. Амброз опустился на стул.